Петля для губернатора

Глава 5

У ворот загородной резиденции губернатора его встретил угрюмый начальник караула. Он шагнул к дверце, играя желваками на высоких, словно вырубленных из темного камня скулах, и открыл было рот, но Губанов отстранил его нетерпеливым жестом и, обронив короткое: “Позже”, загнал машину на стоянку.

Оттолкнув подоспевшего охранника, он собственноручно вынул Ирину из машины, взял на руки и отнес в отведенную ей комнату на втором этаже. Откинув смятое шелковое покрывало, он уложил жену в постель, бережно укрыл и вышел из комнаты, не забыв задвинуть недавно привинченный на наружную сторону двери засов. Черная железяка с торчащими наружу гранеными головками мощных болтов смотрелась на полированном красном дереве дико и неуместно, но Губанов подумал, что, принимая во внимание последнее происшествие, этого, пожалуй, даже маловато.

"Гвоздями ее забить, что ли?” – сердито подумал он и обернулся на звук торопливых шагов, приближавшихся со стороны лестницы.

Как он и ожидал, это был начальник караула. Его скуластое обветренное лицо выражало угрюмую покорность: дескать, я не виноват, а фитиль мне положен по долгу службы. “Будет тебе фитиль”, – подумал Губанов, разминая сигарету.

– Ну, что скажешь, капитан? – спросил он и чиркнул колесиком зажигалки. – Обгадился? Иван Алексеевич здесь?

– В городе, – глухо ответил капитан, глядя в сторону.

– И то хлеб. Позорище, мать вашу так… Почему сразу не доложили?

– Я вам звонил, – продолжая изучать рисунок обоев, сказал начкар. – Ваш номер не отвечает.

– Ну да?! – весело изумился Губанов. – Это ж надо! Он вынул из кармана трубку мобильника и убедился в том, что батарея разряжена.

– Ладно, капитан. Считай, что одно штрафное очко ты отыграл. Но только одно. А их, сам понимаешь, у тебя до хрена и даже больше. Рассказывай, как это у вас вышло.

Капитан подвигал тяжелой нижней челюстью, кашлянул в кулак и неопределенно дернул здоровенным плечом. Он был похож на школьника, не выучившего урок.

– Ну, – холодно сказал Губанов, – и что должна означать сия пантомима? Что ты кривляешься, как б.., перед участковым?!

– Я думаю, будет лучше, если вы сами разберетесь, – буркнул капитан, по-прежнему избегая смотреть ему в глаза. – Звонарев в караулке, вот вы у него и спросите, что да как.

– Не понял, – строго сказал Губанов. – Что за тон? Ты будешь давать мне советы? Или, может быть, ты все-таки ответишь мне, как вышло, что пятеро здоровенных мужиков упустили одну-единственную бабу, которая сидела взаперти на втором этаже?

Начальник караула снова несколько раз подряд выдвинул вперед и убрал на место квадратную нижнюю челюсть, еще больше набычился и плотно стиснул зубы, так и не проронив ни звука. Губанов разглядывал его с немного презрительным интересом. Капитан был отличным бодигардом, выбивал девяносто восемь очков из ста на стрельбище и мог ударом кулака убить человека, но дипломат из него был аховый: он мог либо очертя голову резать правду-матку, либо, вот как сейчас, тоскливо молчать, здорово смахивая при этом на клинического дебила. “А дело-то пахнет керосином, – подумал Губанов. – Что-то здесь такое произошло, о чем он ни в какую не хочет говорить. Умирает, но не сдается, как Брестская крепость. Дрянь какая-то здесь приключилась, и касается эта дрянь либо лично меня, либо самого господина губернатора. Ведь он же не со страху запирается, ни черта он не боится, не приучен бояться… Это у него просто язык не поворачивается, вот и все. Есть такие вещи, о которых не говорят. Как, в самом деле, женщина может выбраться из запертой комнаты? Дверь в полном порядке, засов на месте, решетка на окне такая, что вывернуть ее можно разве что вместе со стеной – не гляди, что на вид это не решетка, а произведение искусства. Не могла она сама оттуда выбраться, просто физически не могла. Значит, кто-то выпустил. Значит, кого-то она купила. Денег у нее там нет ни копейки, золота, камешков тоже нет, я сам проверял. Так чем же она его купила? Кто там у нас в караулке сидит, Звонарев? Ну, этот кобель известный, ни одной юбки не пропустит. Вот тебе и ответ, майор, и нечего мучить начальника караула. Звонарева этого ты лично на работу принимал, лично инструктировал, так что оставь капитана в покое, его вины тут нет. Господи, ну и позорище!"

Капитан к этому времени уже по самую макушку налился темной кровью и стал похож на человека, готового умереть от апоплексического удара.

– Я вами недоволен, капитан, – сухо сказал ему Губанов и, обогнув начальника караула, как неживой предмет, твердым шагом направился в сторону лестницы.

Начкар четко выполнил поворот кругом и угрюмо затопал следом. На пороге расположенной в полуподвале караулки Губанов остановил капитана, уперевшись ладонью в его твердую, как чугунная плита, широченную грудь.

– Я сам, – сказал он. – Побудь здесь, капитан. Начальник караула отступил от двери и отошел к стоявшему посередине подвала биллиардному столу, над которым висела накрытая похожим на гроб жестяным колпаком люминесцентная лампа. Губанов отпер дверь торчавшим в замочной скважине ключом и вошел в караулку, слегка поморщившись от шибанувшего в нос запаха казармы. Наличие этого запаха было необъяснимо, поскольку никто из охранников губернатора не носил кирзовых сапог и не пренебрегал правилами личной гигиены, но запах был неистребим, и Губанову оставалось только смириться с фактом его существования.

Звонарев сидел на топчане напротив двери, привалившись спиной к обшитой сосновыми досками стене и придерживая у лба мятый носовой платок. Губанов с удовлетворением разглядел на платке несколько пятен крови.

При виде Губанова Звонарев испуганно вскочил и вытянулся по стойке “смирно”, словно дело происходило где-нибудь на плацу. Рожа у него при этом была бледная, перепуганная, а слева на лбу синела здоровенная, сочащаяся прозрачной сукровицей гуля. Пиджака на нем не было, и Губанов издалека разглядел, что висящая у Звонарева под мышкой кобура пуста.

Подойдя поближе, он с отвращением увидел на воротнике белой рубашки охранника смазанный след бледно-розовой губной помады. Звонарев, похоже, понял, куда он смотрит, и попытался отступить назад, но позади был топчан, и он, пошатнувшись, замер в неудобной позе, сильно отклонившись назад и полусогнув ноги.

– Ну что, лейтенант, – миролюбиво сказал Губанов, – идут мне рога? Что же ты, сукин сын, раньше этого не сделал, если у тебя так уж под хвостом чесалось? Почему надо было дождаться именно того дня, когда тебе, кобелю, поручат ее охранять?

– Товарищ майор, – пролепетал Звонарев, – товарищ майор, разрешите… Ничего же не было, товарищ майор! Бес попутал, но ничего не было! Я же не успел ничего! Она меня почти сразу по башке гвозданула.., даже не знаю, чем. Так врезала, что свет потух. Поверьте, Алексей Григорьевич…

Губанов бросил на пол окурок, растер его подошвой ботинка и немедленно закурил снова. Без сигареты он не знал, куда девать руки и что делать с лицом, которое время от времени принималось противно дергаться, как гальванизированная лягушка.

– Чудак, – сказал он. – Да мне плевать, трахнул ты ее или нет. Все мы взрослые цивилизованные люди, а это значит, что каждый может совокупляться где и с кем угодно, не нарушая при этом закон, общественный порядок и не пренебрегая своими служебными обязанностями. Ты пренебрег своими служебными обязанностями, дружок. Эта женщина.., моя жена, – поправился он после короткой паузы, – больна. Дав ей возможность сбежать, ты поставил под угрозу ее жизнь и репутацию губернатора, не говоря уже о моей. А все потому, что всю жизнь думаешь не головой, а головкой. Что ты на это скажешь?

– Виноват, – сказал на это лейтенант Звонарев. Он был высок, строен, широкоплеч и умел улыбаться так, что устоять перед его улыбкой не могла ни одна баба.

«Красавец, – подумал Губанов, в упор глядя на него. – Генофонд нации. Но при этом дурак. Дело действительно не в том, трахнул он ее или нет, и даже не в том, что дал ей сбежать. Дело в том, что он дурак и хвастливый кобель, и если не завтра, то пару месяцев спустя, когда страх пройдет, примется звонить на каждом углу, что трахался с дочкой губернатора, которая приходится его начальнику женой. В генофонде нации не место дуракам, у которых главная движущая и направляющая сила всего их существования болтается между ног. А жаль. Паренек и вправду красивый. Шел бы на завод. Вольно же ему было переться в нашу контору!»

– Виноват, – согласился он, подходя к Звонареву еще на шаг. – Что виноват, то виноват, ничего не скажешь.

– Что… – Звонарев поперхнулся, откашлялся, сглотнул всухую и попытался снова встать прямо. – Что со мной будет?

– Теперь уже ничего, – равнодушно сказал Губанов. – Ты уволен, лейтенант.

Он сложил пальцы правой руки в щепоть и сделал ею короткое стремительное движение, похожее на бросок змеи.

Звонарев страшно захрипел, схватился обеими руками за горло и косо рухнул на топчан, скатившись оттуда на пол.

Губанов повернулся к двери, распахнул ее и поманил к себе начальника караула. Тот вошел в комнату, остановился, окинул лежавшее на полу у топчана тело равнодушным взглядом и снова поднял голову, ожидая распоряжений.

– У тебя есть вопросы, капитан? – дымя зажатой в углу рта сигаретой, спросил Губанов.

– Нет, – односложно ответил начальник караула.

– Тогда, может быть, ты сам хочешь что-нибудь сказать? Может быть, у тебя есть какие-то замечания, предложения.., возражения, наконец?

– Есть, – неожиданно сказал капитан. – Мне нравится эта работа. Здесь хорошо платят, и вообще… Звонарев сам виноват в том, что с ним… – он снова покосился на тело, – в том, что с ним случилось.

– А что же с ним случилось? – вкрадчиво поинтересовался Губанов.

– Я полагаю, автомобильная катастрофа, – ответил капитан. – Не справился с управлением на повороте, ну, и…

– Пьяный, – полувопросительно добавил Губанов.

– Пьяный так пьяный, – не стал спорить капитан. – Конечно, пьяный! У нас же все-таки не Кавказ, серпантинов нету, да и погода более или менее… Да, точно, пьяный. Не меньше бутылки выжрал, я думаю.

Звонарев издал негромкий хрип и слабо шевельнулся.

– Разрешите приступать? – спросил начальник караула.

– Конечно, – кивнул Губанов. – Погоди-ка, капитан. Твои люди в курсе событий?

– А что вас больше устраивает?

– Меня устраивает, чтобы никто ничего не зная.

– Тогда я не стану ставить их в известность, – пообещал капитан.

Губанов ухмыльнулся. Разумеется, охрана была в курсе, и обещание капитана не ставить в известность своих подчиненных означало только то, что эта информация будет надежно похоронена.

– За что я тебя люблю, капитан, – сказал Губанов, – так это за прямоту.

Он поднялся наверх и через несколько минут услышал, как со двора, рыкнув двигателем, выехала машина. Этот вопрос можно было считать улаженным, но майор знал, что не успокоится, пока за его женой не закроется дверь отдельной палаты со звуконепроницаемыми стенами. Он снова ухмыльнулся, подумав, что звуконепроницаемость еще не возведенных стен находится под вопросом: Кацнельсон мог увлечься экономией и заложить в проект внутренние перегородки из оберточной бумаги. “Надо бы его проконтролировать”, – подумал майор, но тут во дворе снова зашумел мотор, по ровному асфальту подъездной дорожки коротко прошуршали широкие колеса, и, выглянув в окно, Губанов увидел любовно отполированный черный “мерседес”, плавно затормозивший у крыльца.

Он скинул с плеча ремень кобуры, наспех поправил галстук и заторопился вниз: помимо всего прочего, он был начальником охраны, и вечерний рапорт любимому тестю входил в его прямые обязанности.

Губернатор вошел в вестибюль, как обычно, благоухая смесью изысканных ароматов и гордо неся свою неподвластную времени густую шевелюру. “А что ему сделается, – подумал Губанов, с улыбкой идя ему навстречу и протягивая руку для пожатия. – Это мы привыкли: старик да старик, а ему всего-навсего пятьдесят четыре года.

Посмотреть бы на него лет через двадцать. А сейчас он, конечно, орел. На стройке, на морозе, небось, горбатиться не приходилось. На это дело он других посылал, кто рылом попроще, а ему нельзя, он у нас смолоду комсомольский вожак и вообще тыловой лидер.

Это про таких в войну говорили, что у них медаль “За оборону Ташкента”. Старый козел… Ничего, мы тебя выдоим”.

Бородич пожал ему руку и приобнял за плечи, увлекая за собой. Видно было, что губернатор пребывает в отличном настроении, и у Губанова екнуло сердце от радостного предчувствия. Всю последнюю неделю старик насмерть дрался с банкирами, выколачивая деньги под свой проект, и приезжал домой чернее тучи, но сегодня вид у него был совсем другой, и Губанов понял, что дело выгорело.

– Ну, как тут у нас дела? – бодро спросил Бородач, вместе с зятем поднимаясь на второй этаж.

– У нас тут все в пределах нормы, – дипломатично соврал Губанов, решив придержать плохие новости для более подходящего момента. – А вот у вас, я вижу, какое-то событие. На презентации побывали?

– Какая презентация? – скривился Бородич. – Терпеть не могу это дерьмо, ты же знаешь. Хитришь, Алексей, хвостом вертишь! По физиономии твоей вижу, что уже обо всем догадался.

– О чем это вы? – округлив глаза, удивился Губанов. – Ума не приложу.

– Вот артист! В общем, можешь звонить своему Айболиту, пусть понемногу избавляется от своих пациентов и вообще собирает вещи. Строить будем под Звенигородом, я уже присмотрел местечко.

– А деньги? – осторожно спросил Губанов.

– Что – деньги? Пожертвования будем собирать!

Что ты дурачка из себя строишь? Раз я говорю, что будем строить, значит, деньги есть. Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть…

– Когда такие люди в стране Советской есть! – в тон ему подхватил Губанов, и оба расхохотались.

– Точно, – отсмеявшись, сказал губернатор. – Эх, было времечко! Помнишь, Алексей?

– Как не помнить, – с ухмылкой ответил Губанов, открывая перед тестем дверь его кабинета. – Никогда не забуду, как вы меня на бюро райкома имели за джинсы с глазами.

– Ну, а как же без этого, – благодушно сказал Бородач, опускаясь в свое кресло. – Если есть бюро райкома, то надо же на нем время от времени кого-то иметь. А у тебя, понимаешь, глаза во всю задницу. Да еще на фирменных джинсах! Завидно же, как ты полагаешь?

– Я тогда примерно так и понял, – Губанов опять ухмыльнулся, – но промолчал.

– Попробовал бы ты что-нибудь сказать! Коврова бы от тебя мокрого места не оставила.

– Да, Нина Константиновна женщина железная.

– Ха, железная. – На этот раз ухмыльнулся Бородич. – Очень даже мягкая, а уж темперамент, скажу я тебе…

– Что вы говорите! – воскликнул Губанов, для которого отношения тестя с Ковровой вовсе не были тайной.

– Ну, это дело прошлое, не стоит его ворошить, – сказал Бородич. – Давай-ка поговорим о деле, Алексей. Я хотел просить тебя об одной услуге.

– Я весь внимание.

– Мне хотелось бы, чтобы все организационные вопросы, связанные с этим строительством, ты взял на себя. Наш главный архитектор – мужик, конечно, грамотный, но привык работать по старинке, дедовскими методами: СМУ, ПМК всякие… А центр нужно построить быстро и, главное, качественно, без этой нашей славянской разухабистости, когда лес валят гектарами, грязь разводят на пол-области, технику гробят колоннами, ан, глядишь – построили трансформаторную будку, да и та через полгода завалилась… Надо бы частников каких-то нанять, что ли, и лучше из-за рубежа…

– Турок, – сказал Губанов. – Или югославов. А прорабом назначим одного.., одного Кацнельсона. Губернатор поморщился:

– А что, русского найти нельзя?

– Его главное достоинство заключается именно в том, что он не русский, – возразил Губанов. – Вы же сами только что…

– Ладно, ладно. – Бородич махнул рукой. – Ты прав, наверное. В общем я тебе доверяю, но имей в виду: в случае чего спрос будет по полной программе. Не посмотрю, что зять.

– Ну, Иван Алексеевич…

– Верю, верю, потому и прошу: займись ты этим делом. Знаю, что у тебя служба, но я тебя от нее временно освобождаю. Как ты считаешь, этот твой капитан справится?

– Да я и сам справлюсь. Служба необременительная. Любят вас в области. Иван Алексеевич, так что охране при вас вроде бы и делать нечего.

– Уж сколько лет твердили миру, что лесть глупа, вредна… – процитировал губернатор. – Кстати, ты не помнишь, как там у Крылова: глупа или гнусна?

Губанов виновато развел руками, давая понять, что не помнит.

– Ну, черт с ней, с лестью. Давай-ка дернем по пять капель за успех мероприятия.

Он полез в тумбу стола за бутылкой, а Губанов тем временем принес рюмки и нарезанный ломтиками лимон на фарфоровом блюдечке. Они выпили по чуть-чуть и разошлись, весьма довольные друг другом.

В тот вечер Губанов так ничего и не сказал губернатору о выходке его любимой дочери.

Лето закончилось как-то незаметно, да и осень показалась лишь незначительным эпизодом, наподобие краткого предисловия к зиме. После первых настоящих морозов вдруг наступила долгая оттепель, и Москва на несколько недель погрузилась в море слякоти, от которой не было никакого спасения. Отвратительная серо-коричневая жижа веером разлеталась из-под колес автомобилей и сыто чавкала под ногами пешеходов, налипая на брюки и голенища сапог мокрыми неопрятными лепешками. Время от времени с неба принимался падать густой мокрый снег. В основном это происходило по ночам, и тогда город просыпался белым и нарядным, но уже через несколько часов снег таял, и все возвращалось на круги своя.

Было начало третьего ночи, когда лежавший на прикроватной тумбочке телефон издал негромкую мелодичную трель. Ирина Быстрицкая проснулась от этого звука, но не стала открывать глаза: под одеялом было тепло и уютно, и сон ей снился теплый, уютный – такой, что с ним жалко было расставаться, да и телефон сразу же замолчал, потому что Глеб взял трубку и молча поднес ее к уху.

Некоторое время он неподвижно сидел на постели, видимо, вслушиваясь в то, что говорил ему звонивший посреди ночи человек, потом коротко сказал: “Да”, положил мобильник на тумбочку и потянулся за брюками.

– Кто звонил? – не открывая глаз, сонным голосом спросила Ирина.

– Никто, – ответил Глеб, шаря в темноте в поисках рубашки. – Ошиблись номером.

– А ты куда собрался?

– Пойду прогуляюсь, – сказал он, и Ирина услышала, как звякнула пряжка ремня. – Надо подышать, подумать… Ты спи.

Ирина окончательно проснулась, но осталась лежать на боку, подавив невольный вздох. Теперь она знала, что не уснет, пока Глеб не вернется, а вернется он наверняка не скоро…

– Ты надолго? – спросила она.

– Как получится, – ответил Глеб. – Если что, завтракай без меня.

Ирина снова украдкой вздохнула. Спорить было бесполезно и пытаться переделать Глеба тоже вряд ли стоило. Да и сколько, в конце концов, его можно переделывать? Ирина знала, что в жизни Глеба Сиверова и без нее было предостаточно реформаторов и специалистов по переделыванию личности, и не испытывала никакого желания вливаться в их ряды.

Пока Глеб бесшумно расхаживал по квартире, одеваясь, умываясь и, кажется, даже бреясь, Ирина тихо лежала в постели, думая о том, что в нормальных семьях в таких ситуациях все происходит совсем иначе: жена встает, варит мужу кофе и кормит его завтраком, ворчливо сетуя на дурацкую работу, из-за которой ее благоверный вынужден покидать семейный очаг посреди ночи. Она быстро справилась со вспыхнувшим было раздражением: ну, и что с того, что их с Глебом отношения несколько выходят за рамки того, что у обычного российского обывателя считается нормой? Они любят друг друга, и лучшее тому подтверждение, между прочим, – вот этот телефонный звонок, раздавшийся посреди ночи. В былые времена Глеб ни за что не остался бы у нее на ночь, если существовала хотя бы ничтожная вероятность того, что какое-нибудь неожиданное событие приоткроет перед ней завесу тайны, которая окутывала капитана ФСБ Глеба Сиверова. В те времена, помнится, Ирина даже не знала его настоящего имени. Он был для нее Федором Молчановым, таинственным незнакомцем, делившим с ней постель и кров. Им пришлось пройти через страдания, кровь и смерть, чтобы ложь, наконец, рухнула. Они наконец-то стали по-настоящему близки.

Они изменились, но правила игры остались прежними: работа Глеба не подлежала обсуждению, как и все, что было с ней связано. Они без слов договорились вообще не упоминать о его службе. Ирина снова тихонечко вздохнула: можно подумать, если не говоришь об опасности, она от этого становится меньше…

Глеб все-таки услышал этот вздох, а может быть, просто догадался, о чем думает Ирина. Он присел на краешек постели и обнял ее за плечи сквозь одеяло.

– Все будет нормально, – сказал он. – Я, скорее всего, вернусь к обеду.., ну, самое позднее, к вечеру.

– Это опасно? – не открывая глаз, спросила Ирина.

– Ни капельки. Водить машину по Москве гораздо опаснее.

– Наверное, я все-таки никудышная жена, – пробормотала Ирина. – Нужно было сварить тебе кофе.

– Не нужно, – сказал Глеб, – по двум причинам: во-первых, я варю кофе лучше тебя, а во-вторых, мне некогда его пить. Все, пока. Я хочу, чтобы ты выспалась. Это приказ, понятно?

Он поцеловал ее в теплую со сна щеку и встал.

– Боже, – не открывая глаз, сказала Ирина, – до чего же приятно подчиняться приказам! А я-то, дура, считала себя эмансипированной женщиной!

Глеб услышал ее, уже стоя в прихожей. Он усмехнулся, рывком затягивая" “молнию” на своей потертой кожанке, и с легкой грустью подумал о том, что они играют в старую игру по новым правилам. Это была старая проблема и старая боль, и, перескочив через целый ряд умных рассуждений и тяжких сомнений, Глеб пришел к привычному выводу: так уж сложилась жизнь, и ничего тут не сделаешь. Упомянутое в Библии выражение “око за око, зуб за зуб” было изобретено гораздо раньше, чем начала создаваться эта книга, но оно до сих пор не утратило своей актуальности.

Он посмотрел на массивный хронометр, который поблескивал на его левом запястье, сунул в карман перчатки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь и заперев замок на два оборота.

Улица встретила его сырым холодом, казавшимся особенно пронзительным по контрасту с недавно покинутой теплой постелью. За то время, что Глеб спал, опять выпал снег, и двор был равномерно белым. Температура воздуха колебалась где-то около нулевой отметки, так что снег под ногами не издавал скрипа, когда Глеб спустился с невысокого крыльца и пошел к своей машине, стоявшей неподалеку. За ним оставалась цепочка отчетливых черных следов, казавшаяся очень заметной на нетронутой белой поверхности подъездной дорожки, залитой мертвенным светом ртутных ламп. Не удержавшись, Сиверов наклонился, сгреб с асфальта пригоршню сырого, липкого снега, слепил снежок и, широко размахнувшись, запустил им в темноту двора. Снежок метеором мелькнул в черноте безлунной ночи, вылетел за пределы освещенного пространства и беззвучно исчез во мраке. “Как человек, – подумал Глеб. – Случайно появился на свет, промелькнул и сгинул, а все, что от него осталось, имеет значение ничуть не большее, чем следы моих пальцев на асфальте, которые я оставил, сгребая снег. До утра продержатся, а потом либо снег растает, либо наступит кто-нибудь, а то и снегопад опять начнется, засыплет все к черту, и уже не разберешь, было там что-то или не было. Да и кому это надо – разбираться?"

Рукой в перчатке он сгреб мокрый снег с покатого лобового стекла приобретенного по случаю почти нового “мустанга”. “Мустанг” обошелся очень недешево, но Глеб, любивший и понимавший автомобили, просто не смог удержаться: обтекаемая зверюга, присевшая на широких шипованных шинах, казалось, была готова к стремительному прыжку в любое мгновение, и это ощущение не проходило даже тогда, когда “мустанг”, как сейчас, стоял у обочины, припорошенный мокрым снегом Он опустился на водительское место и запустил двигатель. Мощное сердце спортивного автомобиля забилось ровно и уверенно, приборная панель засветилась мягким зеленоватым светом. Глеб включил стеклоочистители, и щетки с тихим шорохом и постукиванием заходили перед его лицом, убирая со стекла остатки снега и талую жижу.

Он немного посидел просто так, давая двигателю прогреться. Сейчас было самое время выкурить утреннюю сигарету, и, немного поколебавшись, Глеб все-таки закурил. Делая первую, самую вкусную затяжку, он невольно усмехнулся, поймав себя на том, что хитрит, мысленно подбирая аргументы в свое оправдание: он-де еще не на задании, а только собирается к нему приступить, у него даже и оружия при себе нет… Это было что-то новое, и он подумал, что, узнай полковник Малахов об этих его маленьких хитростях, он непременно задумался бы: а не начинает ли его агент стареть? Большие провалы начинаются с маленьких, почти незаметных поблажек себе, с потакания своим мелким слабостям, с незначительных нарушений тобою же введенных неписаных правил… “А подите-ка вы к черту, Глеб Петрович, – сказал он себе. – Это уже маразм, честное слово. Или соблюдай свои правила, или нарушай, но делай что-нибудь одно, а не стой, как Буриданов осел между двумя стогами сена…"

Морщась, Глеб потушил в пепельнице только что зажженную сигарету и включил первую передачу. “Все потому, что мы меняемся, – думал он, выводя машину со двора по нетронутой снежной целине. – Мы меняемся потихоньку, незаметно для себя и окружающих, и в один прекрасный день вдруг обнаруживаем, что выросли из своих старых правил, убеждений и принципов, как из детских штанишек, и тогда мы принимаемся обвинять себя в отсутствии силы воли, моральных устоев и конформизме, поскольку с самого детства нам дудели в уши, что принципы – это принципы, и изменять им нельзя. Это очень удобно, когда человек всю жизнь исповедует одни и те же принципы. Тогда им очень легко руководить, управлять и вообще манипулировать. Верность тем или иным принципам похожа на ярлычок: всегда знаешь, чего можно ожидать от данного человека в данной ситуации, и это сильно облегчает жизнь тем, у кого нет никаких принципов, кроме одного: разделяй и властвуй”.

Выезжая на проспект, он снова усмехнулся: сколько рассуждений из-за одной не вовремя закуренной сигареты!

Асфальт под колесами “мустанга” мокро лоснился, как шкура гигантского морского змея. “Нет, – подумал Глеб, вертя ручку настройки радиоприемника, – на морского змея эта штуковина не тянет. Морской змей, пожалуй, все-таки почище. Вот если бы в городской канализации обитали гигантские змеи, то их шкура, наверное, была бы похожа на московские улицы в оттепель”.

Он увеличил скорость. Дорога была почти пуста, светофоры на перекрестках перемигивались круглыми оранжевыми глазами, окна домов были темны, лишь огромные витрины магазинов светились, как фантастические аквариумы, из которых вслед проносившемуся мимо “мустангу” бесстрастно смотрели нарисованными глазами одетые с иголочки манекены. Возле ночного клуба переливалось разноцветными огнями в отсветах неоновой вывески небольшое стадо дорогих авто, на крыльце вышибала о чем-то беседовал с милиционером. Патрульный “форд” стоял неподалеку, его мигалки были выключены, а да лобовым стеклом мерно разгорался и потухал оранжевый огонек сигареты. Глеб обогнал пустое такси, водитель которого от нечего делать затеял было с ним гонку, но, убедившись в том, что за рулем мощного “мустанга” сидит не новичок, разочарованно отстал – шансов обойти “мустанг” на потрепанной таксопарковской “волге” у него не было.

Глеб припарковал машину на площади перед Казанским вокзалом. Здесь царило оживление, горели яркие огни, приезжали и уезжали машины, а от выпавшего в первой половине ночи снега уцелели только редкие, неуместно белевшие посреди темного моря слякоти мизерные островки.

Сиверов вышел из машины и направился к ярко освещенному зданию вокзала, без труда выбирая дорогу в толпе, из-за которой привокзальная площадь напоминала разворошенный муравейник.

Он вошел в зал с автоматическими камерами хранения, спокойно миновав постового милиционера, который увлеченно болтал с дежурной, всем телом привалившись к ее стеклянной будке и что-то объясняя ей на пальцах. Номер ячейки и код, продиктованные полчаса назад по телефону полковником Малаховым, сами собой всплыли в памяти Глеба без всякого усилия с его стороны. Сориентировавшись в тускло освещенном лабиринте, он свернул в нужный проход и вскоре уже открывал ячейку под номером двести семнадцать.

На сером металле дверцы кто-то нацарапал гвоздем короткое ругательство, и Сиверов, который в последнее время начал обращать внимание на вещи, мимо которых раньше проходил, не удостоив их даже беглого взгляда, с содроганием подумал о гигантских количествах творческой энергии и стремления самовыразиться, попусту растворяющихся в мировом пространстве, расходуемых на такие вот надписи, на битье стекол и на расписывание стен общественных туалетов. Он был уверен, что подобные поступки совершаются помимо сознания: кто-то, не зная, чем себя занять, сочиняет стихи, а кто-то вырезает на садовой скамейке свое имя, вкладывая в это дело не меньше энергии, чем художник в написание шедевра. Сознавать, что человечество еще очень недалеко ушло от пещер и землянок, было немного обидно.

Глеб открыл ячейку и вынул оттуда полупустую спортивную сумку, стараясь двигаться так, чтобы со стороны казалось, будто сумка ничего не весит. На самом деле его ноша была довольно увесистой, но болтавшему с дежурной сержанту было вовсе не обязательно об этом знать.

Непринужденно помахивая сумкой, Глеб вышел из здания вокзала и направился к машине. Пока он возился в камере хранения, опять пошел снег. Слипшиеся мокрые хлопья летели наискосок и, едва коснувшись земли, мгновенно темнели, неразличимо сливаясь с бурой слякотью, покрывавшей асфальт. Свободной рукой подняв воротник кожанки, Сиверов пошел быстрее: погода не располагала к неторопливым прогулкам, да и времени у него оставалось не так уж много.

Он поставил сумку на заднее сиденье машины, слегка поморщившись, когда в ней что-то брякнуло. Звук был глухой, металлический, и, окажись поблизости кто-нибудь из блюстителей порядка, он непременно заинтересовался бы источником этого звука.

Стряхнув с волос и куртки налипший снег, Глеб захлопнул дверцу и поерзал на сиденье, устраиваясь. В салоне “мустанга” все еще попахивало табачным дымом, но этот запах не вызвал у него никаких желаний и ассоциаций: теперь, когда началась настоящая работа, организм автоматически переключился на выполнение задания. Глеб с немного болезненным интересом прислушивался к происходившим у него в мозгу процессам, словно и впрямь рассчитывал услышать щелчки реле и переключателей, приводящие в боевую готовность высокоэффективный механизм уничтожения по кличке Слепой.

"Что-то часто в последнее время я стал об этом задумываться, – подумал он, выводя машину со стоянки и вливаясь в транспортный поток, который здесь, рядом с не ведающим сна вокзалом, был уже довольно густым. – Не к добру это. Это просто работа, и нечего разводить вокруг нее философию. То, что работа эта нужна и даже необходима, не вызывает сомнений ни у кого, кроме моих, скажем так, клиентов. Мне их не жалко, и никому их не жалко, а если кто-то устал, нужно просто взять отпуск и пару недель полежать кверху пузом на солнышке, благо сейчас с этим нет проблем независимо от времени года.

Только что-то часто я стал уставать, хоть ты вообще не выходи из отпуска. Это действительно из рук вон плохо, потому что так можно совсем расслабиться, и тогда кто-нибудь из моих клиентов, который порезвее, отправит меня на покой раз и навсегда. А я этого не хочу, потому что у меня есть Ирина, а значит, есть причина, по которой я просто обязан продолжать жить. И все, и хватит об этом”.

Снег косо летел навстречу автомобилю, сверкая в лучах фар, “дворники” мотались из стороны в сторону, смахивая со стекла мокрые хлопья, спрессовывая их, выжимая из них ледяную талую водицу. Вид летящего в лицо подсвеченного фарами мокрого снега в последнее время неизменно вызывал у Глеба неприятные ассоциации. Он снова включил радио, но все станции, словно сговорившись, передавали выпуск новостей, одно за другим вываливая на слушателей давно ставшие привычными названия населенных пунктов в далекой Чечне с таким энтузиазмом, словно там, на Кавказе, и впрямь происходило что-то радостное или хотя бы просто хорошее. Глеб рефлекторно дотронулся до кадыка, раздраженно выключил радио и, вглядываясь в пеструю пелену несущегося навстречу снега, стал думать о своем задании, чтобы не вспоминать того, о чем упорно пытался, напомнить снег.