Петр Первый

«Фортеция правды»

В сравнении с Северной войной Каспийский поход являлся всего лишь кратковременным эпизодом в истории страны и жизни Петра. Уже после заключения Ништадтского мира царь мог посвятить себя внутренним делам. Ими — мы это наблюдали в предшествующих главах — царь урывками занимался во все годы обучения в «троевременной» школе, но военные заботы мешали тому, чтобы придать этим занятиям планомерный характер. Петр взялся было за «перо» в 1715 году, но его пришлось отложить в сторону — нужда позвала за границу. В отсутствие царя устройство коллегий практически приостановилось.

Над этим фактом стоит призадуматься, он говорит о многом: и о том, какую роль в преобразованиях играло личное участие Петра, и о том, какое значение имели исходившие от него импульсы, чтобы начинания не заглохли в самом зародыше. Но отмеченный факт говорит и о другом: мы видели, что Петра окружала плеяда одаренных людей, высоко им ценимых, однако никто из сподвижников царя не мог соперничать с ним ни по широте взглядов, ни по способностям проникнуть в глубину явления и определить то главное, ухватившись за которое можно было довести начатое дело до благополучного конца.

Будучи исключительно одаренным, Петр отнюдь не руководствовался советом, который был дан еще Ивану Грозному: не держи советников умнее себя. Наоборот, он всюду искал умных людей, но, к великому своему огорчению, находил их очень мало. Петр считал, что среди его сотрудников нет или почти нет фигур, способных осуществить его замыслы, — для этого им не хватало ни знаний, ни опыта, ни умения учитывать традиции и особенности русского общества. Именно исходя из посылки о слабой политической и юридической подготовке своих непосредственных соратников, Петр обращался с ними как со школярами, предупреждал о недопустимости слепого копирования шведских уставов и регламентов: «которые пункты в шведском регламенте неудобны, или с ситуациею сего государства несходны, и оные ставить по своему рассуждению». Он требует, чтобы они ознакомились с трактатом популярного юриста XVII века Самуила Пуфендорфа, перевод которого он, по свидетельству современника, расхваливал повсюду, где к тому представлялась возможность: «при собраниях сенаторов, и в собственных своих палатах, и на ассамблеях в домах сенаторских». «Троевременная» школа была прежде всего школой овладения военно-морскими знаниями. Теперь пришел черед овладевать знаниями и опытом государственного строительства и управления.

Дело, однако, было не только в недостаточной подготовленности соратников, но и в характере царя — его обыкновении влезать самому во все мелочи, в результате чего подавлялась инициатива его ближайших помощников. Личное управление оборачивалось безынициативностью — соратники ждали по каждому поводу указаний и повелений. Эту особенность петровского правления Пушкин выразил в словах: «Все дрожало, все безмолвно повиновалось».

О своем намерении вплотную заняться гражданскими делами Петр объявил в 1718 году. В составленном им указе он писал, что, несмотря на «свои несносные труды в сей тяжкой войне», он находил время для обучения людей военному делу и составления «Устава воинского». Войско приведено в «добрый порядок», плоды этого доброго порядка известны всем — русская армия сокрушила одну из лучших в Европе. «Ныне, управя оное, и о земском правлении не пренебрег, но трудится и сие в такой же порядок привесть, как и воинское дело».

Одним из средств достижения «доброго порядка» были рационально организованные государственные учреждения. Первые практические шаги в этом направлении Петр предпринял, как было отмечено выше, еще в начале 1712 года, издав указ об организации коллегии для торговли, «чтоб оную в лутчее состояние привесть». Новому учреждению царь дал иностранное название, но оно не вносило ничего нового в принципы организации центрального аппарата. Понадобилось еще несколько лет, чтобы мысль о замене старинных приказов коллегиями приобрела четкую форму. Государственный механизм уподоблялся механизму часов. Именно подобное сравнение подсказал царю известный математик и философ Лейбниц: «Опыт достаточно показал, что государство можно привести в цветущее состояние только посредством учреждения хороших коллегий, ибо как в часах одно колесо приводится в движение другим, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено с точною соразмеренностыо и гармонией, то стрелка жизни непременно будет показывать стране счастливые часы».

Конструированию Петром новых «часов» предшествовала многолетняя предварительная работа, начавшаяся с изучения опыта государственного строительства в других странах. 30 июня 1712 года царь велит Сенату организовать перевод «прав других государств». Записная книжка царя 1715 года содержит заметку с названиями шести коллегий. К этому же году относится поручение Петра нанять за границей «ученых и в правостях искусных людей для отправления дел в коллегиях». Находившемуся в Копенгагене генералу Павлу Ивановичу Ягужинскому царь предписывает «во всякую коллегию приискать по человеку», при этом предпочтение должно быть отдано нестарым людям, «дабы могли языку обучитца». Ему же царь поручил собрать сведения о структуре центрального аппарата Дании: числе коллегий, штатах, «ибо мы слышим, — рассуждал Петр, — что и шведы от них взяли». Так как Швеция находилась в состоянии войны с Россией, то возможность легальным путем изучить шведские регламенты отсутствовала. Царь поручает послу в Дании Долгорукому снарядить для этой цели в Швецию тайного агента, снабдив его паспортом от датского двора. Задание подыскать правоведов из числа людей, «которые знают по-словенски», получает посол в Австрии Веселовский. Подписывая указ послу, Петр внес в него собственноручное дополнение: «В сем гораздо постараться, понеже нам гораздо нужно».

Петр видел преимущества новой системы центральных учреждений в том, что президенты коллегий «не такую мочь имеют как старые судьи делали, что хотели». Под старыми судьями подразумевались руководители приказов, единолично решавшие все вопросы. В коллегиях, рассуждал царь, «президент не может без соизволения товарищев своих ничего учинить». Позже мысль о преимуществах коллегий получила дальнейшее развитие. Подчеркивалось, что «истину» легче установить при обсуждении ее многими лицами, а не одним, ибо «что един пе постигнет, то постигнет другой». Такие решения, кроме того, будут иметь больший авторитет. Наконец, «единоличный правитель гнева сильных боится», в то время как коллегия освобождена от подобных опасений.

На коллегии Петр возлагал большие надежды. Они вводились «ради порядочного управления» государственными делами, «поправления полезной юстиции и полиции», «содержания своих морских и сухопутных сил в добром состоянии», для «умножения и приращения коммерции, рудокопных заводов и мануфактур». Царь был тлубоко убежден, что новые учреждения откроют новую эпоху в истории страны.

Подобных убеждений мы разделить не можем, как, впрочем, не можем отрицать и значения новых учреждений. Петру казалось, что главное их преимущество состояло в ограничении власти президента. В действительности главный положительный результат от введения коллегий достигался тем, что в основе коллегиальной системы лежало четкое разграничение сфер управления и высокая степень централизации. В этом, главным образом, состояло их преимущество по сравнению с громоздкими приказными учреждениями.

Поначалу коллегий было девять. Три из них получили название «первейших», поскольку ведали важнейшими отраслями управления: дипломатией, армией и военно-морским флотом.

Выход России на международную арену сопровождался реорганизацией дипломатической службы. Если в предшествующих столетиях связи с иностранными государствами осуществляли периодически отправляемые за границу посольства, то теперь в важнейших государствах Западной Европы были созданы постоянные дипломатические миссии, а в некоторых из них — консульства для охраны интересов русских купцов. В свою очередь, западноевропейские государства имели при русском дворе послов и резидентов. Коллегия иностранных дел, сменившая Посольский приказ, ведала приемом иностранных послов, руководила работой своих представителей за рубежом. Вводился западноевропейский дипломатический протокол. Во многих случаях русские дипломаты продолжали держаться стародавних представлений о «государевой чести» и прибегали к различным уловкам, чтобы не уронить ее. Даже Петр, менее всего считавшийся с этикетом, полностью не освободился от стародавних традиций. Он, например, принимал иностранных послов стоя и без головного убора с той целью, чтобы не снимать шляпу и не вставать, когда произносился титул иностранного государя. Чтобы не оставлять места около себя иностранному послу, он становился на край помоста под балдахином.

Возглавлял Коллегию иностранных дел опытный дипломат канцлер Головкин, а вице-канцлером Петр назначил Шафирова.

Военная коллегия занималась комплектованием, вооружением, снаряжением и обучением армии. В ее ведении находились также гарнизонные полки. В регулярном сухопутном войске к концу царствования Петра насчитывалось свыше 210 тысяч человек. Кроме того, в нерегулярном войске (украинские и казачьи полки) — 109 тысяч человек. На пост президента Военной коллегии Петр назначил фельдмаршала Меншикова.

Новым учреждением, не имевшим предшественников в XVII веке, являлась Адмиралтейская коллегия. Надобность в этом органе была связана с превращением России в морскую державу и созданием военно-морского флота. В ее ведении находились верфи, военно-морские крепости, она же занималась комплектованием и обучением экипажей кораблей. Возглавлял Адмиралтейскую коллегию генерал-адмирал Апраксин.

Финансами ведали тоже три коллегии. Важнейшая из них — Камер-коллегия — руководила сбором подати, наблюдала за выполнением натуральных повинностей, заключала подряды на поставку вина, продовольствия и т. д.

В конце XVII и в первые два десятилетия XVIII века единицей обложения был двор. Испытывая большую нужду в деньгах и рассчитывая на прирост населения, Петр в 1710 году решил провести новую перепись. Результат разочаровал его, ибо, по данным переписи, численность дворов оказалась значительно меньшей, чем была три десятка лет назад. Объяснялось это тем, что помещики объединяли несколько семей родственников, а иногда и чужих друг другу людей в один двор. Уловка не осталась незамеченной. Обер-фискал Нестеров обратился к Петру с доношением, в котором рекомендовал перейти к «поголовщине», сделать единицей обложения не двор, а мужскую душу. В этом случае, писал он, отпадет охота сводить несколько дворов в один, «как преж сего было», а также разгораживать дворы и разрушать ворота.

Петр воспользовался советом и предпринял всеобщую перепись населения. Грандиозная по своим масштабам мера осуществлялась много лет. Перепись началась в 1718 году, причем списки крестьян должны были подавать сами помещики. Прошло несколько лет, а помещики сведений не подавали. Те из дворян, которые представили их, как выяснилось, показали в них не всех крестьян, которыми они владели. Угрозы смертной казнью и конфискацией утаенных душ не оказывали ожидаемого воздействия. В 1721 году был опубликован «последний указ» — «дабы впадшие тою утайкою в погрешение могли все исправиться» и донести об утайке до 1 сентября. Отсрочкой и амнистией помещики воспользоваться не пожелали. Тогда Петр поручает специально созданным канцеляриям, укомплектованным офицерами, проверить поданные помещикам ведомости. Ревизия — с этого времени за переписями утвердилось это название — обнаружила утайку одного миллиона мужских душ.

Более или менее точная цифра подушной переписи стала известна весной 1724 года — среди сельского населения было зарегистрировано 5,4 миллиона мужских душ. Взимаемый с них налог предназначался на содержание сухопутной армии. Каждая мужская душа, будь то грудной младенец или глубокий старик, обязана была ежегодно платить подать в сумме 74 копеек.

Почему такую неокругленную сумму, скажем, не 70 или 75 копеек, а именно 74? Ответ надо искать в способе ее исчисления: было установлено, что на содержание армии потребуется 4 миллиона рублей в год. Эту сумму разделили на число плательщиков (5,4 миллиона душ) и в итоге получили 74 копейки на каждую душу. Впрочем, подать в таком размере никогда не взималась, так как Екатерина I в связи с вступлением на престол в январе 1725 года уменьшила ее размер на четыре копейки.

Подушная подать должна была заменить все старые сборы. Указ обещал сверх 74 копеек «никаких денежных и хлебных податей и подвод не имать».

Податная реформа, по всеобщему мнению историков, значительно увеличила размер налога с крестьян в пользу государства. Однако отсутствие сопоставимых данных не позволяет установить, насколько или во сколько крат подушное обложение было тяжелее подворного. Доходная часть бюджета государства в 1724 году увеличилась по сравнению с 1680 годом в три раза. Но из этого отнюдь не вытекает, что налоговое бремя давило на крестьян в 1724 году в три раза сильнее, чем в 1680 году.

Рост государственных доходов происходил отчасти за счет естественного прироста населения. Кроме того, за четыре с лишним десятилетия в какой-то мере повысилась производительность труда. Заметнее всего это повышение происходило в ремесле, но особенно в мануфактурной промышленности. Повышалась производительность труда и в земледелии за счет возделывания технических культур и внедрения в хозяйстве орудий труда из железа. Наконец, увеличение доходов являлось следствием включения в число налогоплательщиков новых категорий населения, которые до этого государственных податей не платили (дворовые, гулящие люди и т. д.).

Проведенная перепись населения имела не только фискальное, но и социальное значение. Она включила в сферу феодальной эксплуатации огромную массу сельского населения, ранее не подвергавшегося этой эксплуатации. К ним относились черносошные крестьяне Севера России, пашенные люди Сибири, ясашные люди Среднего Поволжья (чуваши, мордва, черемисы и др.). Раньше с них взыскивали только государственную подать. Податная реформа объединила все эти категории населения в единый разряд государственных крестьян, с которых наравне с помещичьими и монастырскими крестьянами стали взыскивать феодальную повинность.

Подушная подать с городского населения взималась в размере 1 рубля 20 копеек с мужской души.

Податная реформа ярче всего обнажает содержание и направленность социальной политики Петра. Она, кроме того, дает представление об источниках материальных ресурсов, за счет которых производились преобразования: содержание разросшейся регулярной армии и военно-морского флота, а также административного аппарата, строительство дворцов и монументальных правительственных зданий, организация культурно-просветительных и научных учреждений, создание казенной промышленности требовали денег. Финансовое обеспечение преобразований осуществляли крестьяне и горожане.

Другая финансовая коллегия — Штатс-контор-коллегия — ведала государственными расходами, определяла суммы на содержание государственного аппарата, армии и флота, на дипломатию, просвещение и т. д. Возглавлял ее один из ближайших сотрудников Петра, граф Мусин-Пушкин.

Контроль за расходованием средств осуществляла Ревизион-коллегия во главе с князем Долгоруким.

Попечение над легкой промышленностью находилось в ведении Мануфактур-коллегии, над горным делом — Берг-коллегии, внешней торговлей — Коммерц-коллегии. Все три торгово-промышленные коллегии практически не имели предшественников в приказной системе. Президентом Коммерц-коллегии Петр назначил Толстого, Мануфактур-коллегии — Новосильцева, Берг-коллегии — обрусевшего шотландца Брюса. Это было единственное исключение, когда коллегию возглавлял не русский вельможа, а иностранец. Во всех остальных случаях иностранцы-специалисты назначались либо вице-президентами, либо советниками коллегий. Яков Виллимович Брюс зарекомендовал себя опытным артиллеристом, знатоком горнорудного дела и пользовался особым уважением Петра.

К коллегиям примыкал ряд других центральных учреждений. Среди них особое место занимал Синод.

Еще в 1700 году умер патриарх Адриан. Дальновидный прибыльщик Курбатов тогда же посоветовал Петру «до времени обождать» с избранием нового патриарха, так как от патриаршества, по его мнению, добра никакого не будет. Царя не пришлось долго в этом убеждать. Ему была хорошо известна история борьбы патриарха Никона с его отцом, знал он и взгляды патриарха Адриана относительно роли церкви в государстве: «царство власть имеет только на земле, между людьми… священство же власть имеет и на земле и на небе». Петру, наконец, были известны распространявшиеся среди духовенства слухи о том, что он, Петр, не настоящий царь, что настоящего царя подменили на иностранца еще в годы младенчества.

Вместо патриарха руководить церковными делами Петр призвал митрополита Стефана Яворского, объявленного местоблюстителем патриаршего престола. В лице Яворского Петр не обрел активного сторонника преобразований, но Яворский не оказывал и решительного сопротивления им. Зато другие представители духовенства если не явно, то тайно относились к Петру недоброжелательно, что тоже ему было хорошо известно. «Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, Алексей не дерзнул бы на такое зло неслыханное. Ой, бородачи, многому злу корень — старцы и попы. Отец мой имел дело с одним бородачом, а я с тысячами».

В 1721 году церковь наконец получила свой высший орган — Синод.

Рассказывают, что царь, присутствуя на собрании церковных иерархов, обнаружил их желание иметь патриарха. Петр вынул из кармана Духовный регламент и голосом, не допускавшим возражений, произнес: «Вы просите патриарха: вот вам духовный патриарх. — Другой рукой он извлек из ножен кортик, ударил им по столу и, обращаясь к недовольным, добавил: — А противо-мыслящим вот булатный патриарх!»

Президентом Синода Петр оставил престарелого местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, уже неспособного оказывать влияние на работу учреждения, к тому же через год он умер. Фактическим руководителем Синода был его вице-президент Феофан Прокопович — правая рука царя в церковных преобразованиях. Прокопович сочинил регламент Синода — Духовный регламент, а также участвовал в составлении важнейших указов, относившихся к церковным и монастырским делам.

Духовный регламент приравнивал членов Синода к чиновникам прочих светских учреждений. Они, как и все чиновники, приносили присягу на верность государю и обязывались безоговорочно выполнять все его предписания. Церковным иерархам предписывалось «в мирские дела и обряды не входить ни для чего». Церковь, таким образом, была полностью подчинена светской власти. Ради «государственного интереса» нарушалась тайна исповеди. Синодский указ 1722 года в соответствии с устным повелением Петра обязывал всех священников, выяснивших намерение исповедовавшегося совершить «измену или бунт», немедленно доносить об этом властям.

Первоначально все президенты коллегий являлись одновременно и сенаторами. Выходило, что Сенат состоял из президентов коллегий, деятельность которых он должен был направлять и контролировать. С другой стороны, выполнение обязанностей сенатора президентом коллегии отвлекло его от непосредственных забот по делам коллегий. В 1722 году Петр признал, что «сие сначала не осмотри учинено» было, и исправил ошибку, оставив сенаторами лишь президентов трех «первейших» коллегий. Впрочем, реализовать собственный указ царю не удалось. Оказалось, что заполнить вакантные места в Сенате было некем, и спустя несколько месяцев он возвращается к прежнему порядку: «Которые в Сенате из президентов коллегий и уволены для управления своих коллегий, ныне надлежит им, для малолюдства в Сенате, сидеть равно с другими, только два дни меньше в неделе». Здесь Петр встретился с теми же трудностями, которые ему довелось преодолевать на начальном этапе Северной войны: тогда недоставало военных специалистов, теперь он испытывал недостаток в помощниках по гражданским делам.

С давних времен Петра занимала мысль о контроле за работой государственных учреждений. Поиски форм контроля велись много лет. Мы видели, как поначалу царь пользовался услугами фискалов. Но фискалы выступали всего лишь регистраторами нарушений указов. Они действовали за стенами учреждений и, следовательно, не могли оказывать влияния на их работу. Перед Петром встала задача дополнить негласный контроль контролем явным, бюрократическим в своей основе. В 1715 году Сенат получает указ: «Объявляется Василий Зотов чином генерального ревизора, или надзирателя указов». Главная его задача — следить за своевременным исполнением сенатских указов. Позже эту обязанность стал выполнять обер-секретарь Сената и гвардейские офицеры, действовавшие по поручению царя.

Иностранные наблюдатели единодушно отмечали широкие полномочия таких офицеров, приводивших в трепет не только представителей областной администрации, но и сенаторов. Офицеры стимулировали энергию и исправность воевод тем, что держали их в цепи и в железах немалое время. По свидетельству французского резидента, «царь неоднократно выражал гвардейским офицерам исключительное доверие и поручал комиссиям из них важнейшие государственные дела. Удивительно видеть, что члены Сената встают со своих мест перед поручиком и относятся к нему с подобострастием». Резидент нисколько не преувеличивал. В указе Петра гвардейским офицерам, дежурившим в Сенате, читаем: «Ежели того чинить не будут, то три раза напомянуть. А буде по третьем слове кто не будет чинить, тотчас итить к нам или писать». И далее: «А ежели кто станет бранитца или невежливо поступать, такого арестовать и отвесть в крепость, и нам потом дать знать».

Подобный контроль носил черты чрезвычайности и не мог быть действенным, ибо обер-секретарь находился в подчинении у Сената, а гвардейские офицеры хотя и пользовались большими полномочиями, но вследствие сменяемости через месяц не могли придать своей должности необходимого авторитета. Практика и изучение иностранного опыта подсказали, что такого рода обязанности могло отправлять лишь должностное лицо, наделенное большой властью и не зависимое от контролируемых учреждений. В итоге в 1722 году был создан институт прокуратуры во главе с генерал-прокурором Сената, в подчинении которого должны были находиться прокуроры центральных учреждений. Первым генерал-прокурором Сената Петр назначил Павла Ивановича Ягужинского.

Восемнадцатилетнего сына литовского органиста, переехавшего в Москву, Петр встретил в 1701 году. Он сразу же обратил внимание на живой ум Ягужинского и его умение четко и ясно выражать свои мысли. Ягужинский был зачислен в гвардию, а затем стал денщиком царя и с тех пор постоянно сопровождал его во всех походах и поездках, неоднократно выполнял различные дипломатические поручения. Перед назначением генерал-прокурором Сената Ягужинский имел генеральский чин и большой опыт административной деятельности.

Сохранилось шесть редакций инструкции генерал-прокурору, из них четыре со следами правки и дополнений Петра. Генерал-прокурор, как сказано в указе о его должности, был «оком государевым», которому поручалось «накрепко смотреть, чтобы Сенат свою должность ревностно отправлял». Генерал-прокурору подчинялась сенатская канцелярия, а сам он был независим от Сената и мог быть судим только императором. Задача генерал-прокурора состояла не столько в регистрации нарушений закона, сколько в их предупреждении. Поэтому генерал-прокурору и прокурорам коллегий было предоставлено право вмешиваться в обсуждение того или иного вопроса, указывать на незаконность принятого решения и необходимость его пересмотра. Ему было предоставлено даже право приостанавливать решение Сената. Генерал-прокурор, таким образом, в чиновной иерархии занимал самую верхнюю ступень. Облеченный огромной властью, он должен был пользоваться полнейшим личным доверием царя. Именно таким генерал-прокурором был Ягужинский, человек весьма энергичный и властный, умевший придать этой должности высокий престиж. Петр высоко ценил способности Ягужинского, его прямоту, остроумие и веселый нрав. Рассказывают, что царь однажды велел Ягужинскому написать указ: если кто украдет столько, что на эту сумму можно купить веревку, то будет повешен. Генерал-прокурор возразил: «Мы все воруем, только один более и приметнее, чем другой». Петр расхохотался и отменил приказание.

Организация новых учреждений — лишь половина дела. Коллегии надо было вооружить уставами, регламентами, наставлениями, определявшими каждый шаг чиновника любого ранга. Петр принимает в их составлении живейшее участие. Одни из них он составлял сам, другие тщательно редактировал, вносил дополнения, либо сокращал текст. Этой работой он временами занимался по 14 часов в сутки.

Работу над воинским и морским уставами Петр начал еще в 1715 году. «Устав воинский» он закончил в 1716 году, а затем в занятиях над составлением уставов и peгламентов наступил двухлетний перерыв. Возобновление работы над Морским уставом в 1718 году отмечено в записной книжке. Петр сделал для себя заметку, кому поручить группировку пунктов уставов зарубежных стран, а 4 апреля того же года был издан указ. Конону Зотову надлежало из иностранных уставов сделать выписки «о каждой материи». В основу должен был быть положен английский регламент, дополненный текстами соответствующих пунктов из французского, датского, шведского и голландского регламентов. Сохранились черновые наброски плана Морского устава, составленные Петром. В январе 1720 года устав был готов. В предисловии к нему Петр написал, что он составлен «из пяти морских регламентов и к тому довольную часть прибавили, что потребно», и все это, заявил царь, «чрез собственный наш труд учинено и совершено».

Закончив составление Морского устава, Петр наметил программу составления Адмиралтейского регламента, затребовав материалы от учреждений, причастных к подрядам, к заготовке снаряжения для Адмиралтейства, об оплате труда работников и т. д. В январе. — феврале 1721 года он присутствует в Сенате «как до полудня, так и по полудни», где обсуждались Морской устав и Адмиралтейский регламент. В следующем году Петр дважды продолжительное время посвящал Адмиралтейскому регламенту — всю вторую половину февраля и затем в октябре, когда он четыре дня в неделю отводил этой работе. О своем участии в составлении Адмиралтейского регламента Петр с полным на то основанием писал, что он учинен «не повелением токмо, но самым трудом, где не токмо утрами, но вечерами по дважды на день оное делано в разные времена».

Каждая коллегия получила регламент с перечислением прав и обязанностей применительно к находившейся в ее ведении отрасли управления. Регламенты Берг-коллегии и Мануфактур-коллегии, кроме того, устанавливали привилегии промышленникам, чем способствовали развитию крупного производства. Особое место среди регламентов занимал Генеральный регламент. Он определял права и обязанности должностных лиц всех центральных учреждений, начиная от президента коллегии и кончая истопником и служителем, который сидел в прихожей, и когда «в колокольчик позвонят», то должен был «войтить и принять повеление».

О том, какое значение Генеральному регламенту придавал Петр, свидетельствует тщательное его редактирование. Сохранилось 12 редакций документа, шесть из них принадлежит Петру. Он правил стиль, вносил дополнения, включал новые статьи. Особенно много дополнений рукой Петра внесено в статьи Генерального регламента, где определена мера наказания за проступки должностных лиц.

К регламентам примыкает Табель о рангах 1722 года — указ, отразивший рационалистические взгляды царя на служебную годность дворянина. В допетровские времена критерием служебной годности была порода, происхождение. Путь в высшие чины открывался прежде всего потомкам аристократии, что придавало чинам практически наследственный характер. Лишь немногим представителям худородных фамилий удавалось преодолеть этот обычай.

Табель о рангах вводила иерархическую лестницу из 14 чинов, по ступенькам которой должен был взбираться чиновник в зависимости от своих способностей, знаний и усердия.

Установленный Табелью о рангах порядок продвижения по службе обеспечивал представителям неродовитого дворянства быстрое получение высоких чинов. Практически Табель о рангах возвела в закон уже существовавшую практику. Кроме того, она открывала возможности для проникновения в ряды дворянства выходцев из «подлых сословий». Все, кто получил первый офицерский чин на военной или морской службе, становились потомственными дворянами. На гражданской службе потомственное дворянство предоставлялось с восьмого класса (коллежский асессор).

Законотворческая работа Петра не исчерпывается составлением уставов и регламентов. Им были написаны или продиктованы все важнейшие указы, причем текст некоторых из них он переделывал многократно. Личное участие в законотворчестве — тоже особенность Петра как государственного деятеля. Его преемники ограничивались всего лишь санкционированием того или иного указа, подготовленного чиновниками. Петр сам работал над их составлением с таким же усердием и отдачей сил, с каким он осаждал крепости или руководил постройкой и спуском корабля. В качестве примера приведем указ Петра от 17 апреля 1722 года о том, чтобы «никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов».

Указ начинался так: «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти». Законы объявлялись «фортецией правды», а всех нарушителей их ждала смертная казнь: «и чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадет».

Над этим указом Петр работал четыре дня — с 14 апреля, когда он сделал первый черновой набросок, до 17 апреля, когда был подписан окончательный вариант, шестой по счету. Первоначальный набросок имел три пункта, в третьей редакции их стало пять, а в окончательной — семь. Царь придавал указу огромное значение и велел его во всех учреждениях, в том числе в Сенате, «иметь на столе, яко зеркало, пред очами судящих».

Обилие распорядительных указов обусловлено верой Петра во всемогущество государственной власти все устраивать и перестраивать по своему усмотрению. Эта цель законодательства Петра отчетливо прослеживается уже в ранних указах. Но тогда их было сравнительно немного, ибо, как говорил Петр, «за настоящею тогда войною недосужное время имели». Теперь, когда Петр располагал большими возможностями, указы, бравшие под бдительный надзор жизнь подданных, потекли непрерывным потоком. Страницы записных книжек свидетельствуют об интенсивном законодательном творчестве царя.

«Весьма имеют наставлены быть те, которые сами не знают».

Мысль, высказанную в этих словах, Петр повторял многократно то в форме лаконичного повеления чиновникам блюсти уставы «яко первое и главное дело», то в виде пространных рассуждений о значении законодательства в жизни государства. Обращаясь к чиновникам, царь писал: «Глава же всему, дабы должность свою и наши указы в памяти имели и до завтра не откладывали, ибо как может государство управлено быть, егда указы действительны не будут, понеже презрение указов ничем рознится с изменою».

Петр непрерывно наставлял не только чиновников, но и все население страны, считая, что каждый шаг подданного должен находиться под бдительным надзором государственной власти. «Наш народ, — писал Петр, — яко дети, неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера (то есть наставника) не приневолены бывают».

Подданных, «яко детей», надлежало наставлять во всем, от их упражнений в хозяйстве до удовлетворения духовных запросов, от рождения до смерти.

В своем месте мы видели, что в самом начале XVIII века царь был озабочен внешним видом подданного: царские указы предписывали брить бороды, одеваться не в длиннополое русское платье, а в короткие европейские кафтаны, носить башмаки. Теперь настал черед для вмешательства государственной власти в хозяйственную жизнь подданного: в 1715 году издается указ, запрещавший обрабатывать юфть дегтем на том основании, что обувь, изготовленная из такой юфти, пропускает воду и расползается в дождливую погоду. Юфть надлежало обрабатывать ворванным салом, указ устанавливал двухгодичный срок для овладения новой технологией. В осенние месяцы того же года с амвонов всех церквей страны много раз читали другой царский указ: вместо узких полотен крестьяне обязаны ткать широкие полотна, пользовавшиеся большим спросом у заграничных покупателей.

Ограничения коснулись и купцов: им царь предписал довольствоваться прибылью, не превышавшей 10 процентов. Жителям Севера, промышлявшим морского зверя, предписывалось в двухлетний срок обзавестись судами современной конструкции, которые должны были заменить традиционные кочи.

Вся страна жала хлеб серпами. Петр нашел, что земледелец достигнет более высокой производительности труда, если будет убирать хлеб косами, и издал на этот счет специальный указ. При обработке пеньки было тоже велено отказаться от традиционных приемов и руководствоваться предписанием государственной власти.

Петр не оставлял подданного без наставлений и в том случае, когда тому нужно было обзавестись жильем. Столичных дворян, владевших более 500 крепостными, он обязал возводить на Васильевском острове только двухэтажные особняки.

Сельским жителям царь предписывал строить дома не ближе 30 саженей друг от друга. В сенях потолки надо было обмазывать глиной, как и в жилых помещениях. В Москве велено покрывать крыши черепицей или гонтом. Приспело время заняться кладкой печи. Здесь тоже категорическое требование: «Чтоб печи делали с фундаменту, а не на полах, чтоб трубы были широки, чтоб человеку пролезть было возможно».

Привлекала внимание царя гигиена подданного, санитарное состояние столичного города. Бани разрешалось топить «по однажды в неделю». Жители Петербурга должны были блюсти чистоту улиц. Указ не ограничился этим общим требованием, он еще и устанавливал время уборки улиц: «утром рано, покамест люди по улице не будут ходить, или в вечеру». Жителям столицы «в неуказные часы по улицам не ходить, а когда бывает нужда, тогда им при себе иметь огонь в фонарях».

Молодые люди достигли возраста, когда надо было жениться или выходить замуж. Указы и здесь не оставляли подданных без наставлений: родителям не разрешалось принуждать детей «к брачному сочетанию без самопроизвольного их желания». В то же время запрещалось вступать в браки дворянским недорослям, которые «ни в какую науку и службу не годятся» и от «которых доброго наследия к государственной пользе надеяться не можно».

Заболевший подданный тоже не мог обойтись, по мнению Петра, без его наставлений. Еще находясь в Пирмонте, царь велел Сенату разыскивать целебные источники в России. Железистая вода была обнаружена близ Петровских заводов. Петру не терпелось ее испытать на себе, и он вместе с супругой в январе 1719 года отправляется на первый в России курорт. А в марте появляется указ с перечислением целительных свойств источника. Его воды «изгоняют различные жестокие болезни, а именно цинготную, ипохондрию, желчь, бессильство желудка, рвоту, понос» и еще с десяток недугов. Обрадованный тем, что появился отечественный Карлсбад и Пирмонт, Петр популяризирует Марциальные воды, но в то же время велит докторам составить «регулы», как ими пользоваться, «дабы непорядочным употреблением оных не был никто своему здоровью повредитель». В иных случаях царь не останавливался перед принудительным лечением. Адмиралу Апраксину он писал: «Галерному мастеру французу доктор весьма велел ехать к водам на Олонец, а он не очень хочет; изволь его неволею выслать».

Под надзором царских указов находилась также и духовная жизнь подданных. Царю стало известно, что многие прихожане нерегулярно посещают церковь, а некоторые из них и не исповедуются. Тут же издается указ, обязывавший всех ходить в церковь в воскресенье и праздничные дни. Специальные указы регламентировали поведение прихожан в церкви: они должны были во время богослужения стоять «в безмолвии» и слушать проповеди «со всяким благоговением». Запрещались в церкви «разглагольствования» и подача челобитных должностным лицам.

Наконец пришло время отправляться подданному в лучший мир. Царские указы не относились безразлично и к судьбе умершего. Где его хоронить? На этот вопрос отвечал указ: «внутри градов не погребать». Исключение допускалось только для «знатных персон». В чем хоронить? В гробах, выдолбленных из толстых сосновых деревьев — запрещалось, равно как запрещалось сколачивать гробы из дубовых досок. Строительный материал для гробов определяли указы: разрешалось использовать доски и стволы деревьев менее ценных пород.

Законодательство Петра отличалось не только регламентарным характером, но и публицистической направленностью. Каждый указ, составленный царем, не ограничивался установлением какой-либо нормы, он обязательно убеждал подданного в целесообразности, разумности ее введения.

Петр однажды записал афоризм, вытекающий из его рационалистических взглядов: «Выше всех добродетелей рассуждение, ибо всякая добродетель без разума — пуста». Царь, обращаясь к разуму подданного, считал необходимым прибегать к «рассуждению», мотивируя целесообразность той или иной меры практическими выгодами. Излюбленным словом, чаще всего встречающимся в мотивировочной части петровских указов, были слова «понеже» и «для того». По наличию этих слов можно почти безошибочно установить, что автором указа был Петр.

Почему хлеб надо было убирать косами вместо серпов? Петр разъясняет: «понеже» уборка новым способом выгоднее — «средний работник за десять человек сработает». Почему гонт надо изготовлять из бревен, а не из досок? «Для того», поясняет царь, что из бревна получается 20-30 гонтин, а из доски только четыре-пять. Какая нужда заставила приступить к строительству обводного Ладожского канала? Петр и здесь не упустил случая дать объяснение: «Понеже всем известно, какой убыток общенародный есть сему новому месту (то есть Петербургу) от Ладожского озера».

Петр, однако, не уповал на магическую силу своих разъяснений. Более того, царь не верил, что разума его подданного достаточно, чтобы усвоить целесообразность той или иной меры. Недостаток разума должен был компенсировать страх. Всякой новой норме сопутствовало принуждение, причем в России оно, по мнению Петра, было тем более необходимым, что она отставала от передовых стран Западной Европы: к принуждению прибегают даже в таком «заобыклом» государстве, как Голландия, тем паче оно необходимо у нас, «яко у новых людей во всем». «Сами знаете, — делился своими мыслями Петр с одним из сановников, — хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают». Поэтому почти каждый указ, регламент, инструкция заканчивается угрозой применения наказания.

В установлении меры репрессий Петр проявлял величайшую изобретательность. Их амплитуда колебалась от взыскания сравнительно мелкого денежного штрафа до конфискации всего имущества, от физических истязаний и ссылки на каторгу до смертной казни. За разговоры богомольцев велено взимать штраф, не выпуская из церкви, по рублю с человека; продавцов русского платья и сапог, равно как скоб и гвоздей, которыми подбивали русскую обувь, ждала каторга. Браковщики пеньки, укладывавшие в тюки гнилой товар или камни, подлежали казни. Чиновники коллегий за однодневный прогул подвергались вычету жалованья за месяц, а за каждый час преждевременного ухода из коллегии — удержанием недельного жалованья. Устанавливались наказания за не относящиеся к службе разговоры, волокиту и т. д. Петр предусмотрел и тот случай, когда какой-нибудь канцелярист не располагал средствами, чтобы уплатить штраф. Тогда он должен был отработать сумму штрафа каторжной работой на галерах.

Мера и характер наказания зависели от социальной принадлежности провинившегося. Составленный Петром «Устав воинский» для «начальных людей» предусматривал наказания, наносившие ущерб «чести», такие, как лишение чина и жалованья, шельмование, в то время как для остальных предназначались «обыкновенные телесные наказания» и «жестокие телесные наказания», то есть битье батогами и шпицрутенами, держание скованными в железа, клеймение, ссылка на каторгу, нанесение телесных повреждений: отрубание пальцев, руки, обрезание ушей и т. д. Многочисленные указы грозили беглым рекрутам, драгунам, солдатам и матросам смертной казнью, а тем, кто их приютил, — лишением чина и конфискацией имущества. За держание беглых крестьян помещик подвергался денежному штрафу, а беглый крестьянин — телесному наказанию.

Служебное рвение чиновников, выполнение многочисленных предписаний правительства всеми категориями населения — крестьянами, горожанами, духовенством и дворянами — стимулировались устрашающими наказаниями. Кажется, Петр-законодатель был одержим двумя взаимно исключавшими страстями: поучать, наставлять и наказывать, угрожать. Это дало основание великому Пушкину заметить, что Петр в одних случаях проявлял обширный ум, исполненный доброжелательства и мудрости, а в других — жестокость и своенравие. Часть указов Петра, «кажется, писаны кнутом», сказал поэт.

Петру казалось, что уже можно было пожинать плоды многолетних трудов: обеспечен выход к морю, введены новые учреждения, составлены для них регламенты, опубликованы сотни указов со всякого рода наставлениями. Казалось, что «часы», о которых он много лет мечтал, и стрелки, которые могли показывать «счастливое время», уже сконструированы и безотказно действуют.

На самом деле «часы» всякий раз давали обратный ход, как только стрелки двигались к воображаемому царем «всеобщему благу». Жизнь в антагонистическом обществе, основанном на жесточайшей эксплуатации, произволе и классовом угнетении, развивалась по своим законам, жестоко насмехалась над указами, объяснявшими, как лучше и проще всего добиться блаженства и довольства всех подданных. Вместо «гармонии» рождались новые социальные противоречия, вместо общего согласия — классовая борьба, которую не могли ни преодолеть, ни остановить новые учреждения, новые указы, новые регламенты.

Видел ли Петр противоречия между «добрыми порядками» на бумаге и далеко не добрыми порядками в жизни? Не только видел, повседневно наблюдал, но и по-своему пытался их преодолеть. Новых средств он не искал, всецело полагаясь на испытанную и, как ему казалось, оправдывавшую себя штрафную дубинку и репрессии. Штрафную дубинку он постоянно удлинял и увеличивал ее вес, чтобы наносимые ею удары стали более ощутимыми. Ужесточил он и репрессии, так что угрозы «лишить имения», «сослать навечно на галеры», «казнить смертью» стали чаще, чем прежде, появляться в указах.

Угрозы чиновникам, даже самого высокого ранга — сенаторам, — сыпались как из рога изобилия. В июле 1713 года Петр предложил сенаторам в трехмесячный срок произвести расследование пяти-шести важнейших доносов фискалов. Меру наказания он определил сам: виновников, «которые для своих польз интерес государственный портят», велено казнить. Зная, однако, что сенаторы совсем не склонны проявлять рвение при разоблачении казнокрадов, царь их предупредил: «И ежели инако в том поступите, то вам сие будет». Другим указом «всем чинам, которые у дел приставлены», запрещалось брать взятки, выступать подрядчиками. «А кто дерзнет сие учинить», того ожидали телесные наказания, конфискация имущества и даже смертная казнь. Чиновники, однако, «дерзали».

Собиратель преданий о Петре Яков Штелин записал один любопытный рассказ. За достоверность его поручиться нельзя, но он достаточно рельефно отражает эпоху, нравы и моральный облик государевых услуг.

Царю стало известно о каком-то московском стряпчем, отличавшемся двумя качествами, высоко ценимыми Петром: он досконально изучил все законы, а его бескорыстие было столь безупречным, что он предпочитал проиграть судебный процесс, чем выиграть его, если опекаемый им подзащитный был действительно виновен.

Петр пожелал лично познакомиться с законником, имел с ним продолжительный разговор о запутанных судебных казусах и, обнаружив в нем честного и знающего человека, назначил его главным судьей в Новгородскую провинцию. Через несколько лет царь узнает, что бывший стряпчий стал брать взятки.

— Я от тебя сего никогда не ожидал. Что же тебя к этому понудило?

— Не иное, как то, что я одним моим жалованьем за все свои труды и работу едва имел нужное пропитание, а для жены и детей не мог ничего приобрести, не вступая в долги.

— Сколько же, ты думаешь, надобно, чтобы ты был доволен, судил справедливо и не брал взяток?

— По крайней мере, еще столько же, сколько ныне получаю.

Царь назначил судье сверх двойного жалованья еще половину, но предупредил, что если он будет уличен во взятках, то кончит жизнь на виселице.

Некоторое время судья отправлял должность без нареканий, но потом вновь стал брать взятки. Петр, наблюдавший за службой судьи, уличил его в преступлении и велел повесить.

Безвестный судья, попавший на страницы рассказов Штелина о Петре, быть может, и не заслуживал бы упоминания в современном сочинении о царе, если бы собирательный образ казнокрада и взяточника, представленный этим судьей, не имел многочисленных последователей в повседневной жизни.

Брауншвейгский резидент Вебер со слов какого-то, как он выразился, «сведущего русского» записал, что из собранных 100 рублей подати лишь 30 поступали в казну, а «остальные чиновники делят между собою за труды свои». Вебер называл канцеляристов, правителей, заседателей и прочих чиновников «хищными птицами, которые думают, что со вступлением в должность им предоставлено право высасывать крестьян до костей и на их разорении устраивать свое счастье». Резидент заметил, что «средства, потребляемые для извлечения взяток, неисчислимы, и их так же трудно исследовать, как и исчерпать море, и хотя повелением его величества многие из них искореняются, но чиновники с изумительной быстротой приискивают новые». Иначе и не могло быть. Никакие строгости и никакие виселицы не могли искоренить того, что порождалось самой государственной системой, созданной самим же Петром.

Стараниями доброхотов-доносителей выяснилось, что первыми «грабителями народа» являлись не мелкие сошки, а ближайшие соратники царя, первые его слуги: светлейший князь Мешников, адмирал Апраксин, граф Толстой и многие другие. Возникло несколько громких дел, выявивших причастность вельмож к крупным злоупотреблениям. Жертвой одного из таких дел стал сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин.

Обер-фискал Нестеров начал уличать Гагарина в казнокрадстве еще с 1714 года, но Сенат, куда он подавал доношения, оставлял их без последствий: князь Яков Долгорукий, руководитель следствия, слывший бессребреником, в данном случае не отказался от взятки и покрыл преступления другого князя — Гагарина.

Нестеров, однако, не успокоился. В 1717 году обер-фискал обратился непосредственно к царю. В доносе были перечислены крупные злоупотребления Гагарина: вымогательство взяток, хищения казенных сумм и даже присвоение драгоценностей, купленных для Екатерины в Китае.

Петр назначил следственную комиссию, но не из сенаторов, а из гвардейских офицеров. Один из них, Лихарев, получает указ царя: «Ехать тебе в Сибирь и там разыскать о худых поступках бывшего губернатора Гагарина, как доброму и честному офицеру надлежит».

Преступления были настолько очевидны, а запирательство столь бесполезным, что Гагарин сам признал себя виновным. Он писал Петру, что вел дела «не по приказному обыкновению», что управлял губернией «непорядочно», брал взятки, обирал казну через подставных лиц и т. д. Закончил свою челобитную просьбой: «Сотвори надо мною многобедным милосердие, чтоб я отпущен был в монастырь на пропитание».

Казнокрада царь отправил не в монастырь, а на эшафот. Гагарин был повешен в июле 1721 года перед зданием Юстиц-коллегии в присутствии царя, сановников и всех родственников казнимого.

Вслед за Гагариным на эшафоте оказался и его разоблачитель Нестеров. В годы руководства фискалами Нестеров с их помощью и личным усердием обличил немало казнокрадов. Мелкой рыбешкой он пренебрегал, зато зорко следил за деятельностью «сильных» людей. Здесь можно было обнаружить и хищения покрупнее и известность приобрести куда быстрее, чем при вылавливании мелких хищников, довольствовавшихся десятком украденных рублей. Ухватившись за какого-нибудь казнокрада, он не отпускал своей добычи до тех пор, пока не достигал цели. Жертвами его разоблачений стали князья Яков и Григорий Долгоруковы, богатейший солепромышленник Строганов, князь Волконский. О сенаторах он писал царю: они не только не пресекают казнокрадства, «но и сами вступили в сущее похищение казны вашей под чужими именами», и вопрошал: «Какой же от них может быть суд правый и оборона интересов ваших?»

Слухи о бескорыстии и отваге Нестерова, бесстрашно вступавшего в единоборство с сенаторами, губернаторами и другими сановниками, дошли до Петра, и он назначает его обер-фискалом. Ободренный вниманием и повышением на службе, Нестеров сообщил Петру, что начал исподволь обучать фискальному ремеслу собственного сына.

В 1718 году стало известно, что ярославский провинциал-фискал брал взятки, укрывал беглых, не поставлял рекрутов. Разбирательство преступлений провинциал-фискала тянулось четыре года, и его, быть может, удалось бы похоронить в ворохе бумаг, если бы не вмешательство Петра. Преступление человека, призванного уличать в преступлениях других, было доказано, и он поплатился жизнью. Но этим следствие не кончилось.

Во время разбирательства выяснилось, что Нестеров знал о преступлениях своего подчиненного и за взятки покрывал их. Приговор суда, утвержденный Петром, был суров: предать Нестерова смерти. Царю пришлось дать указ Сенату, чтобы тот во всей стране разыскивал достойного кандидата на замещение вакантной должности. Маловато было в те времена бессребреников!

Судьбу Нестерова едва не разделил другой сподвижник царя — Алексей Александрович Курбатов. Блестящая карьера знаменитого прибыльщика, как и карьера Нестерова, оборвалась все по той же причине — он не удержался от соблазна запустить руку в казенный карман.

Когда Петру стало известно, что архангелогородский вице-губернатор Курбатов берет взятки и притесняет иностранных купцов, он велел отстранить его от должности. С 1714 года Курбатов находился под следствием. Он считал себя оклеветанным. Единственно, в чем он признался, так это в том, что ему подносили в Архангельске съестные припасы и «малое нечто» различными товарами, и то, оправдывался Курбатов, «я принимал по их многому прошению истинно без моих запросов».

Следствие, очень запутанное, велось многие годы. В марте 1721 года Курбатов жаловался Петру на пристрастие следователей, напоминал о своих прежних заслугах и просил сохранить ему жизнь, «понеже и так от печали в болезни моей чаю умереть вскоре». Через несколько месяцев Курбатов умер. На нем значился начет, превышавший 16 тысяч рублей, из которых он самовольно взял из казны 12 тысяч.

Грабеж казны Гагариным и Курбатовым, злоупотребления Нестерова на фоне казнокрадства Меншикова выглядят невинными проказами. Начиная с 1713 года светлейший князь непрерывно находился под следствием. Выпутавшись из одной неприглядной истории, он тут же попадал в другую. Каждый раз каялся, уплачивал штрафы, давал царю клятву «последние свои дни во всякой вам постоянной верности окончать».

Знал ли царь о том, что светлейший был нечист на руку? Безусловно, знал. Достаточно было взглянуть на самый роскошный дворец князя в столице, на его экипажи, часто устраиваемые приемы, чтобы заподозрить фаворита в казнокрадстве. Не отрицал этого и Данилыч. Будучи припертым к стенке во время следствий, он не отпирался от того, что казенные деньги тратил на себя, а свои расходовал на нужды казны, но этого рода признания дополнял одной немаловажной деталью: оказывается, что брал он куда больше, чем давал.

Иностранные дипломаты, хорошо осведомленные о жизни двора, много раз доносили своим правительствам, что дни фаворита сочтены, что его ждет суровая расправа царя, не дававшего спуска казнокрадам, и каждый раз ошибались. Меншикова Петр воспитывал либо дубинкой, либо наложением штрафов, либо конфискацией части его многочисленных имений, либо, наконец, содержанием под домашним арестом. Светлейший раскошеливался, без особого труда вносил в казну десятки или сотни тысяч рублей, чтобы тут же восполнить их новым неправым стяжанием. Взлеты и падения Меншикова чередовались часто, но колебания фортуны не приводили его в уныние, он от природы был оптимистом и обладал твердостью духа.

Последний по времени неприглядный поступок, ставший предметом специального расследования, был связан с так называемым почепским делом. После Полтавской виктории князь получил от гетмана Скоропадского город Почеп, но не довольствовался этим даянием и самовольно прихватил к нему немало новых земель, так что его действия вызвали жалобу. Над головой Меншикова нависла угроза, которую и на этот раз ему удалось отвести. Прусский посланник по этому поводу доносил своему королю в феврале 1723 года: «Князь Меншиков, который от страха и в ожидании дела совсем осунулся и даже заболел, сумел опять скинуть петлю со своей шеи.

Говорят, что он получил полное помилование впредь, пока сатана его снова не искусит».

Характерно, что сам Меншиков полностью признал свою вину. Вот что он писал Петру: «По делу о почепском межевании признаваю свою пред вашим величеством вину и ни в чем по тому делу оправдания принесть не могу».

Чем объяснить снисходительность Петра, сурово расправлявшегося с казнокрадами и щадившего самого главного из них? Вытекала ли эта снисходительность из представлений царя о службе, которые он так настойчиво внушал подданным в многочисленных указах, регламентах и наставлениях?

Всякий раз, когда Петру доводилось сталкиваться с разбирательством хищений Меншикова, он, разумеется, не мог не вспоминать о годах дружбы с ним. Но такого рода воспоминания далеко не всегда были способны удержать Петра от наказания провинившегося. Примером может служить Кикин, к которому Петр питал искреннюю привязанность. Стоило, однако, адмиралтейцу провороваться, как вся эта привязанность исчезала. Когда заходит речь о Меншикове, то здесь необходима одна важная оговорка: привязанность Петра к Меншикову была из ряда вон выходящей, исключительной, и дружбу между ними нельзя ставить в один ряд с приятельскими отношениями Петра к адмиралу Апраксину или «князю-кесарю» Ромодановскому.

Петр располагал лишь двумя полководцами, которым он доверял руководство ответственными операциями: Шереметевым и Меншиковым. Светлейший князь по складу характера и особенностям полководческого дарования представлял полную противоположность Шереметеву. Старый фельдмаршал был осторожен и медлителен, действовал размеренно, долго взвешивая каждое решение, Меншиков, напротив, был горяч и нетерпелив. Шереметев никогда не рисковал, для Меншикова риск был родной стихией. Мы ничего не знаем о личной отваге Шереметева и его непосредственном участии в сражениях. Меншиков в полном смысле слова водил войска в бой. Князь презирал опасность, лез в пекло сражения, будучи твердо уверен, что предназначенная для него пуля еще не отлита. Словом, у Меншикова был свой почерк ведения боя, и там, где от полководца требовалась дерзость, отчаянный риск, быстрота и стремительный натиск, туда и посылал его Петр. Данилыч находился всегда под руками именно в тот момент, когда решалась судьба сражения или даже всей кампании. Вспомним хотя бы молниеносный марш Меншикова к Батурину и разорение изменничьего гнезда. Мгновение, когда Меншиков под стенами Полтавы двинул в атаку конницу, сорвавшую замысел Карла XII, остается в памяти на десятилетия. Пленение шведов у Переволочны тоже дело рук Меншикова, действовавшего смело и решительно.

Не менее значительны были его заслуги на гражданском поприще. Губернатор столичной губернии вложил немало энергии в строительство Петербурга. Всякий раз, когда царь выезжал за пределы своего «Парадиза», он передавал попечение о его обороне и благоустройстве светлейшему князю, и тот не щадил ни себя, ни других при выполнении поручения.

О Меншикове можно сказать, что он был наделен многими добродетелями, но среди них отсутствовала одна — он не мог оставаться равнодушным к казенным деньгам.

К концу жизни Петра Меншиков сохранил все посты, за исключением поста президента Военной коллегии, но прежнее доверие царя утратил. В переписке Данилыча с Петром последних лет исчезли фамильярность, доверительность и теплота, столь характерные для писем предшествующего периода. Следы прежних отношений изредка все же удается обнаружить, но они отражали более внешнюю сторону отношений, чем их существо. Так, во время следствия по делу царевича Алексея Петр, находясь в 1718 году в Москве, отправляет Меншикову повеление взять под стражу лиц, причастных к бегству сына за границу. По привычке Петр называет Меншикова «Min Her», по привычке обнимает его во время встречи в новой столице, но после смерти царевича князь уже не обращается к царю «господин полковник» или «господин генерал», а подает прошение на гербовой бумаге и подписывается не просто «Александр Меншиков», как бывало раньше, а «всепокорнейший раб вашего величества Александр Меншиков».

Цепь нашумевших историй последних лет жизни Петра замыкает дело Шафирова. Оно примечательно тем, что события развернулись в стенах самого Сената и поэтому лучшим образом характеризуют атмосферу, царившую в высшем правительственном учреждении, и моральный облик первых сановников государства.

Главными участниками скандала являлись барон Павел Петрович Шафиров и обер-прокурор Сената Григорий Скорняков-Писарев. Неприязненные отношения между ними установились давно, ссора тлела, но вспыхнула пламенем в 1722 году, как раз в то время, когда Петр отправился в Каспийский поход, а его «око» — генерал-прокурор Ягужинский находился вне столицы, и Скорняков-Писарев временно исполнял в Сенате его обязанности.

Сначала Скорняков-Писарев предпринял шаги к примирению с Шафировым и пытался уговорить его примкнуть к группе сенаторов, готовых покрыть злоупотребления Меншикова в почепском деле. Союз не состоялся, и Скорняков-Писарев решил дать почувствовать Шафирову, что пренебрегать протянутой рукой не следовало. В качестве средства давления было использовано ничтожное по масштабам того времени злоупотребление Шафирова. Оно состояло в том, что Шафиров, будучи сенатором, использовал служебное положение, чтобы порадеть родному брату — он исхлопотал ему получение жалованья, превышавшего размер, предусмотренный штатом. На такого рода злоупотребления обычно закрывали глаза, до в данном случае оно приобрело печальный для Шафирова оборот. Вице-канцлер знал о подоплеке выдвинутого против него обвинения, знал также, что обвинители не меньше его, Шафирова, виновны в подобных злоупотреблениях, и дал волю своему темпераменту. Заседание Сената превратилось в шумное сборище, а сенаторы — в тех самых «баб-торговок», о которых писал Петр в одном из своих указов. Поднялся гвалт, никто никого не слушал, каждый из присутствовавших спешил высказать обвинение в адрес другого, не скупился на оскорбления. Инцидент этим не кончился.

Зная, как легко было вывести Шафирова из равновесия, противники решили спровоцировать его еще на один скандал. 31 октября Сенат разбирал состояние почтовой службы. Шафиров, в управлении которого находилось почтовое ведомство, не должен был присутствовать на заседании, поскольку обсуждаемый вопрос касался лично его. Писарев предложил Шафирову оставить зал заседаний. Требование было обоснованным и, вероятно, не вызывало бы возражений Шафирова, если бы он не придавал каждому слову обер-прокурора значения злонамеренного выпада против себя. Перепалка возобновилась.

— По твоему предложению я вон не пойду, тебе высылать меня непригоже.

В ответ Скорняков-Писарев зачитал царский указ, предписывавший производить рассмотрение дела без родственников, являвшихся должностными лицами учреждения.

Шафиров заупрямился:

— Ты меня, как сенатора, вон не вышлешь, и указ о выходе сродникам к тому не следует.

Вице-канцлер распалился настолько, что уже не контролировал свои слова.

— Ты мой главный неприятель, и ты вор, — энергично жестикулируя, кричал он Скорнякову-Писареву.

В перепалку включились Меншиков и канцлер Головкин, державшие, разумеется, сторону обер-секретаря.

— Вы и все мне главные неприятели, и потому вам об этом приговаривать не надлежит!

— Ты, пожалуйста, меня не убей, — подзадоривает Меншиков.

— Тебя убить! Ты всех побьешь, — парирует Шафиров.

Меншиков, Головкин и Брюс демонстративно покидают Сенат, давая понять, что они оскорблены поведением Шафирова и не могут долее терпеть его непристойных выходок. Оставшиеся сенаторы объявили, что они готовы продолжать заседание, но тут поднялся Скорняков-Писарев:

— Я тоже ухожу, меня Шафиров назвал вором.

Заседание Сената было сорвано. Через день Меншиков подал мнение, что Шафиров должен быть отрешен от Сената. Присутствовавшие занесли это мнение в протокол, но не решились отстранять Шафирова от должности, на которую его назначил царь. Из осторожности предпочли ожидать возвращения Петра.

На что рассчитывал Шафиров, вступая в открытую схватку с всесильным Меншиковым? Быть может, Шафиров вынашивал дерзкую мысль свалить временщика, репутация которого в глазах царя много раз находилась под угрозой? Но дело могло обстоять и проще: Шафиров с годами утратил умение сдерживать свои страсти, разговаривать с обворожительной улыбкой и вовремя прикусить язык. Как бы там ни было, но свара возобновилась недели через две.

У Шафирова было достаточно времени, чтобы поразмыслить о ее возможных последствиях, но он вновь дал волю языку, поддевая то одного, то другого противника.

— Надобно слушать дела, — сказал обер-прокурор, открывая заседание Сената.

— Боже милостивый, мне тебя слушать! — воскликнул Шафиров.

Какую-то реплику подал Меншиков, но тут же получил недвусмысленный намек на собственные злоупотребления.

— Я, — говорил Шафиров, — в подряде не бывал, и шпага с меня снята не была.

Происшедшее в Сенате стало известно Петру, и Шафиров, и Скорняков-Писарев отправили царю донесения с взаимными обвинениями. Петр, возвращавшийся из Каспийского похода, велит Сенату разобрать конфликт. Специально созданная комиссия, получившая название Высшего суда, начала следствие. Шафиров вскоре обнаружил, что дело его проиграно, и обратился к Петру с челобитной: «слезно прошу прощения и помилования в преступлении моем». Он признал, что нарушил закон и тем, что не вышел из зала заседаний Сената, и тем, что велел выдать брату повышенное жалованье.

Суд вынес суровый приговор: казнить Шафирова. Судьи руководствовались упоминавшимся выше указом 17 апреля 1722 года, в котором царь называл законы «фортецией правды» и определял самую строгую меру наказания тем, кто толкует их «вкривь и вкось» и тасует их, подобно картам, «прибирая масть к масти».

В морозное утро 15 февраля 1723 года Кремль был запружен толпами людей: москвичи пришли смотреть на казнь сенатора и вице-канцлера Шафирова — к эшафоту на простых санях привезли осужденного, зачитали приговор суда. Очевидец записал: Шафиров «по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колени и положил голову на плаху, но прислужники палача вытянули его ноги так, что ему пришлось лежать на своем толстом брюхе». Взвился топор, однако палач вонзил его в плаху. После этого секретарь Сената зачитал царский указ о замене смертной казни ссылкой в Сибирь.

Ссылка в Сибирь была заменена ссылкой в Новгород, где Шафиров вместе с семьей должен был находиться под строгим караулом. Освобожден он был из ссылки уж после смерти Петра. Понесли наказания, правда легкие, и прочие сенаторы, поддерживавшие Шафирова: князья Голицын и Долгорукий. В ноябре 1723 года Петр издал еще один указ, определявший поведение сановников в Сенате: «Ежели кто из чинов сенатских такое упрямство учинит против указов, как Шафиров учинил в Сенате 31 октября 1722 года, такого, объявя в Сенате, арестовать».

Наказан был и Скорняков-Писарев. Поначалу Петр приказал разжаловать его в рядовые и лишить деревень, а затем он получил назначение на должность главного смотрителя при строившемся Ладожском канале. На этом поприще он тоже не заслужил одобрения царя. В мае 1724 года Петр поручил сказать бывшему обер-прокурору: хотя он «за дерзновение» в Сенате довольно наказан и был бы достоин восстановления в чинах, но в «канальном» деле обнаружил недосмотр и потачку. В связи с коронацией Екатерины Скорняков-Писарев получил полковничий чин и половину конфискованного имущества.

Итак, царь сохранил Шафирову жизнь. Но про вице-канцлера не скажешь, что он в этой передряге отделался легко, — потрясение, испытанное на эшафоте, оставило неизгладимый след: пришел конец блестяще протекавшей карьере, начались материальные лишения. Сойдя с помоста, ошеломленный Шафиров произнес: «Лучше бы открыть мне большую жилу, чтоб разом избавить от мучения».

Чем объяснить безмерно жестокое наказание, которому царь подверг одного из своих ближайших сотрудников? До этого были казнены Гагарин и Нестеров. Обоих их хорошо знал Петр, но ни тот, ни другой не могли соревноваться с Шафировым по значению услуг, которые этот последний оказал государству и лично царю.

У Шафирова было одно качество, крайне редкостное для тех времен, — он владел пером публициста. Когда Петру понадобилось изложить официальный взгляд на причины возникновения Северной войны, а также рассказать о ее важнейших сражениях и объяснить русским и иностранным читателям, почему она приобрела столь затяжной характер, он привлек для выполнения этого поручения Шафирова. Вице-канцлер блестяще справился с этим заданием, написав «Рассуждение о причинах Свейской войны». Это великолепное по своей убедительности сочинение являлось первым в России печатным трактатом по международному праву.

Сочинение Шафирова пользовалось огромной известностью внутри страны и за границей. В России при Петре оно издавалось дважды, в 1717 и 1722 годах огромным по тому времени тиражом — по 1200 экземпляров.

Мы здесь напомнили основные вехи деятельности Шафирова, чтобы показать, что сподвижников такого ранга у Петра было не столь много, чтобы жертвовать ими по всякому пустяковому поводу. Тем не менее Петр расстался с Шафировым. Известные в настоящее время источники не дают убедительного объяснения причин столь жестокого решения Петра. Видимо, помимо официальной вины Шафирова, вице-канцлер совершил еще какие-то проступки, вызвавшие резкое недовольство царя.

Петровское время, как видим, отличалось необычными поворотами человеческой судьбы: сыновья безвестных родителей становились знаменитыми людьми; напротив, люди, достигшие почета, богатства и славы, в одно мгновение утрачивали и почести, и богатство, а иногда и жизнь.

Ко времени смерти Петра число сподвижников, с которыми он начинал правление, значительно поубавилось. Одни из них, как Ромодановский, Шереметев, Стрешнев, Головин, Зотов, ушли из жизни. Другие, как Меншиков, Шафиров, Скорняков-Писарев, отчасти Макаров, лишились доверия царя, и, проживи он дольше, трудно сказать, как оборвалась бы жизнь светлейшего князя или кабинет-секретаря. Третьих, как Кикин, Нестеров и Гагарин, он отправил на эшафот. Не стало собственного сына.

На первый взгляд будто бы ничего не изменилось. Так казалось, вероятно, и Петру, продолжавшему сохранять издавна заведенные порядки в своей «компании». Царь, например, не расстался с игрой в «князя-кесаря» и после смерти Федора Юрьевича Ромодановского в 1718 году. Должность руководителя Преображенского приказа вместе с титулом «князя-кесаря» воспринял сын покойного. В письмах к Ивану Федоровичу Ромодановскому царь придерживался того же шутливого тона: «Как словесно вашему величеству били челом, так и письменно доносили, дабы благоволили дела приказу Преображенского принять так, как блаженные памяти отец ваш управлял». В 1722 году царь ставит Ромодановского в известность, что отправляется в Каспийский поход «на вашу государскую службу со всем здешним флотом», и подписывает донесение так: «Вашего величества нижайший слуга Петр». Последний из известных такого рода указов царь написал Ромодановскому за три месяца до своей смерти — в октябре 1724 года.

Роли остались прежними, но исполнители ролей переменились. Ромодановский-отец при всех своих пороках был личностью незаурядной и исполнял роль «князя-кесаря» превосходно. О Ромодановском-сыне, личности, по-видимому, совершенно бесцветной, у нас нет сведений — ни о том, как он оправлялся с обязанностью руководителя Преображенского приказа, ни о том, как он исполнял роль «князя-кесаря».

Раньше «компания» Петра состояла из его сподвижников, с которыми он работал и проводил досуг. Тогда частную жизнь царя трудно было отделить от государственной. Теперь с сподвижниками он общался на работе, а отдыхал с тем кругом лиц, который ему лично был приятен. Среди них на первом плане находились денщики. Приведу пространное суждение о денщиках царя, принадлежащее графу Бассевичу — министру герцога Голштинского, имевшему возможность в течение нескольких лет вблизи наблюдать жизнь двора: «Денщики это нечто вроде домашних слуг и провожатых, каких имеет всякий знатный русский. Царь брал своих из русского юношества всех сословий, начиная с знатнейшего дворянства и нисходя до людей самого низкого происхождения. Чтобы сделаться его денщиком, нужно было иметь только физиономию, которая бы ему нравилась. Враг всякого принуждения и этикета, он допускал к себе своих дворян и камергеров только при каких-нибудь значительных празднествах, тогда как денщики окружали его и сопровождали повсюду. Они могли свободно высказывать ему мысли, серьезные или забавные, какие им приходили в голову. Случалось довольно часто, что он прерывал какой-нибудь важный разговор с министром и обращался к ним с шутками. Он много полагался на их преданность, и этот род службы, казалось, давал право на его особенное расположение. Лучшим способом найти к нему доступ было сближение с денщиками. Сообразно своим способностям и уму они получали всякого рода должности и после того всегда сохраняли в отношениях к своему государю ту кроткость, которой лишены были другие вельможи». Другой иностранец, наблюдавший Петра за границей, записал: «Он окружен совершенно простым народом; в числе его перекрещенец еврей и корабельный мастер, которые с ним кушают за одним столом».

Очень близким к Петру человеком был кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров. Эту должность он занял в 1707 году и выполнял ее до смерти Петра. Через Макарова шла вся переписка царя, кабинет-секретарь составлял по его поручению указы, а также ответы корреспондентам, докладывал о содержании полученных на царское имя прошений, донесений и т. д. Безграничное доверие Петра к Макарову придавало кабинет-секретарю огромный вес в правительственном механизме.

Обычно лица, обращавшиеся с какой-либо просьбой к царю, одновременно просили замолвить словечко и Макарова: «Просил я его царское величество о милосердии, — обращается за содействием к Макарову фельдмаршал Шереметев, — чтоб меня пожаловал, отпустил в Москву и в деревни для управления и чтоб успел я отделить невестку свою со внуком». Корреспондент долгое время не получал от царя ответа. В этом случае тоже прибегали к услугам Макарова: его упрашивали напомнить Петру о деле, представить его таким образом, чтобы оно было решено в пользу просителя. Перед Макаровым заискивали. Его репутация делового, организованного и справедливого человека была хорошо известна среди сановного мира столицы, и каждый из вельмож стремился заручиться его поддержкой. Многие годы он оказывал ее, видимо, безвозмездно, но к концу жизни царя всетаки был соблазнен взяткодателями.

В круг домашних друзей Петра, с которыми он проводил часы досуга, входили также люди, не занимавшие каких-либо государственных должностей ни до того, как они стали вхожи ко двору, ни после этого. К ним относится поп Битка. Он постоянный партнер Петра при игре в шахматы, часто находился при нем безотлучно, сопровождал его в заграничной поездке 1716 — 1717 годов. В качестве знатока церковного чина он привлекался для составления церемоний для «всепьянейшего собора».

Вхож был в дом Петра также Степан Иванович Беляев — певчий дьяк, руководитель царского хора. Он пользоаался расположением царя, сопровождал его в поездке по Европе и так же, как и поп Битка, частенько принимал его дома. Едва ли не самым близким к Петру человеком среди лиц, вхожих в его дом, был князь Юрий Федорович Шаховской, более известный под именем архидьякона Гедеона Шаховского. Этим именем его называли во «всепьянейшем соборе».

Князь занимал при дворе должность шута и сопровождал царя повсюду. Петр ценил начитанность и остроумие Шаховского, его наблюдательность и находчивость. Положение шута позволяло Шаховскому говорить то, что другие до отваживались вслух произносить: он язвительно высмеивал вельмож, обличал их в казнокрадстве и прочих грехах. Наушничеством он вызывал негодование сановников. Куракин дал ему такую характеристику: «Архидиякон Гедеон Шаховской был ума немалого и читатель книг, токмо самой злой сосуд и пьяной, и всем злодейство делал, с первого до последнего».

Охлаждение Петра к друзьям было также связано с изменением положения Екатерины. После возвращения с Прутского похода у царя появился семейный очаг. Душевную теплоту, растрачиваемую ранее на друзей, теперь он отдавал «дорогой Екатеринушке», без которой он уже не мог обходиться.

С другой стороны, и его друзья давали, как мы видели, немало поводов для недовольства и отчуждения.

В предшествовавшие годы по отношению к ним Петр нередко проявлял заботливую предупредительность, выражал сочувствие в постигшем горе, отправлял письма со словами утешения. В 1702 году у Федора Матвеевича Апраксина умерла жена. Деловое письмо Петра к Апраксину от 21 октября того же года заканчивается следующей фразой: «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокрущи себя в такой печали; уповай на бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца». Федору Алексеевичу Головину, только что похоронившему свою мать, царь пишет в 1705 году: «Слышу, что вы зело печальны о смерти материной. Для бога, извольте рассудить, понеже человек старый и весьма давно больной был». Другие письма содержат распоряжения о помощи членам «компании», оказавшимся в беде. То он велит придворным врачам, чтобы они «скорее» поставили на ноги заболевшего сына Аникиты Ивановича Репнина, то выражает тревогу по поводу болезни И. А. Мусина-Пушкина, то, зная о нелегкой жизни, ожидавшей подканцлера Шафирова, оставленного заложником в Турции после подписания Прутского мира, счел необходимым успокоить его семью: «не имейте в том печали, ибо, богу изволыпу, не замешкаетца там». В январе 1712 года Петр успокаивает вдову умершего владельца порохового завода Андрея Стельса: «Я ево яко своего кровного имел… не вдавайте себя в зельную печаль. Что же о ваших нуждах, и то здесь Сенату приказано». В последующие годы следы подобного рода забот исчезают, точнее, почти исчезают из писем царя. Пожалуй, единственным человеком, к которому Петр сохранил теплые чувства, был Апраксин. В начале февраля 1716 года царь успокаивает адмирала, чтобы тот не кручинился по поводу несвоевременной поставки канатов в Ригу: «Зело вас прошу, для бога, не печалию исправляй дело, ибо из письма вашего вижу, что зело печалишься. Пожалуй, побереги себя, воистину ты надобен». А вот письмо, отправленное Апраксину восемь лет спустя. В нем Петр убеждает больного адмирала воздерживаться от намерения ехать в Москву: «не езди, подлинно погубишь себя… Конечно, дай покой, и когда доктор совершенно безопасно увидит, тогда поезжай».

Вряд ли, однако, утрата соратников не вызывала у Петра чувства если не одиночества, то тревоги за судьбы дела, которому он служил. Последний удар исходил от самого близкого человека — собственной супруги. Но об этом ниже, а сейчас надобно разъяснить, что одиночество, то есть, по сути, банальная ситуация, в которой нередко оказывались великие люди в конце своего жизненного пути, может быть рассматриваемо только в плане личных отношений. Что касается общественной стороны этого вопроса, то о социальной изолированности Петра не может быть речи, хотя у современников на этот счет существовали диаметрально противоположные суждения. Публицист Посошков писал: «Великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного, он на гору еще сам десять тянет, а под гору миллионы тянут». В глазах Посошкова царь с удесятеренной энергией тянул груз преобразований «на гору» почти в одиночестве, ему помогали лишь немногочисленные «пособники», в то время как «под гору» тянули миллионы.

По-иному оценивал отношение к Петру и его преобразованиям другой современник — местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский. Преобразования он сравнивал с нагруженной телегой о четырех колесах, каждое из которых он уподоблял сословию. Три колеса, то есть дворянство, духовенство, купечество, вращались безотказно. «Четвертое и последнее колесо есть чин людей простонародных. Скрыпливо то колесо, никогда же тихо не умеет ходить, всегда скрыпит, всегда ропщет».

Посошков не прав, оставив царя-преобразователя в одиночестве и лишив его социальной опоры, как не прав и Яворский, полагавший, что скрипело лишь одно колесо, а три другие безропотно выполняли свое дело. В действительности скрипели все колеса, но скрипели по-разному. Побудительные мотивы сопротивления преобразованиям со стороны дворянства принципиально отличались от причин протеста, исходившего от податных сословий — крестьянства и широких кругов горожан. Груз преобразований распределялся на телеге далеко не равномерно и давил на колеса с разной силой. Дворянское «колесо» подвергалось систематической смазке. Жертвы, которых требовал Петр от дворян на алтарь государства, окупались с лихвой. К финишу преобразований дворянство пришло обновленным и упрочившим свое положение. На протяжении всего царствования Петра оно было его главной опорой.

В 1723 году Петр в форме торжественного празднества как бы подводил итоги своей деятельности.

Совет отметить успехи Балтийского флота подал Петру Феофан Прокопович. В связи с победой русских галер над шведским флотом 27 июня 1720 года Феофан произнес похвальное слово, в котором подчеркнул значение ботика в истории военно-морских сил: «Кто же не скажет, что малый ботик против флота есть аки зерно против древа… О ботик, позлащения достойный!.. Мой бы совет был ботик сей блюсти и хранить в сокровищах на незабвенную память последнему роду».

Царь не мог воспользоваться этим советом ни в 1721, ни в 1722 году, ибо сначала он был поглощен завершением войны и празднованием Ништадтского мира, а затем отправился в Каспийский поход.

Чествование ботика, доставленного на берега Невы с Переяславского озера, предварительно реставрированного и обшитого медными досками, состоялось 11 августа 1723 года. Очевидец этого торжества рассказывает: «Тотчас после 10-ти, по данному сигналу раздался генеральный залп со всего флота, возвестивший о спуске ботика с галиота на воду; он разразился в воздухе подобно страшному грому и молнии, потому что в течение одной минуты выпалено было из полуторы с лишком тысячи пушек. Вскоре после того показалось несколько флагманов (адмиралов, сколько их могло поместиться в нем) с ботиком, и когда он поравнялся с кораблями, флаги и вымпелы на них были опущены от верхушки до самого низа, в знак величайшего уважения». Среди гребцов-адмиралов на ботике находился и Петр, выполнявший обязанности кормчего. Выходя из ботика, он сказал присутствующим: «Смотрите, как дедушку внучаты веселят и поздравляют! От него при помощи божеской флот на юге и севере, страх неприятелям, польза и оборона государству!» Вечером царь, обращаясь к ботику, произнес тост: «Здравствуй, дедушка! Потомки твои по рекам и морям плавают и чудеса творят».

Подобных торжеств было много, но праздник, что произошел в августе 1723 года, не имел равных ни по яркости, ни по выразительности. На глазах у зрителей прошлое было сопоставлено с настоящим: современные корабли, могучий флот и его предшественник — скромный ботик, с которого начались увлечения Петра военно-морским делом.

Нельзя не упомянуть еще об одной области, где Петр работал «пером». Речь идет о написании «Истории Северной войны», начатой еще в 1718 году и продолжавшейся до его смерти. В иные годы он занимался ею урывками, в промежутках между составлением уставов, регламентов, текущей работой по управлению, в другие — более или менее систематически.

Какими мотивами руководствовался Петр, когда в предрассветной тишине еще сонного города, стоя у своей конторки или расхаживая по кабинету, что на втором этаже Летнего дворца, он взвешивал каждую фразу текста, безжалостно вычеркивал лишние подробности либо, напротив, вносил собственноручные дополнения, добивался четкости изложения, точности описания событий, ясности мысли? Что побудило царя взяться за перо?

Прямого ответа на эти вопросы мы не находим ни в самом тексте «Истории», ни в свидетельствах современников, близко знавших царя либо непосредственно участвовавших в сочинении грандиозного труда. Остается высказать предположительный ответ.

Жанр сочинения, в написании которого Петр принимал живейшее участие, весьма сложен. Отчасти его можно отнести к мемуарным произведениям, ибо царь — непременный участник важнейших событий, описываемых «Историей», и следы личного восприятия этих событий можно встретить на многих страницах сочинения. Но «История Северной войны» в то же время является произведением историческим. Петр опирается не столько на собственную память и память своих сподвижников, сколько на документы. Стол кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова, основного автора «Истории», писавшего первоначальный текст сочинения, был завален походными журналами, реляциями, манифестами, грамотами иностранным дворам, донесениями Меншикова, Репнина, Шереметева и прочих генералов. На полях рукописи имеются многочисленные пометы царя, требовавшего от Макарова точного описания событий и их датировки: «справитца о числах», «справитца и тот трактат переписать», «справитца, с чего написано». В «Истории» использованы, помимо русских документов, показания шведских и турецких источников, а также свидетельства оказавшихся в плену шведских генералов.

«Историю» можно, наконец, считать и публицистическим произведением, ибо на ее страницах затрагивались острые сюжеты современности. К ним прежде всего относятся тексты с описанием поражения русских войск под Нарвой в самом начале войны, об Астраханском и Булавинском восстаниях, Прутском походе, дела царевича Алексея. Петр, разумеется, не был заинтересован в подробном освещении этих событий, они не прославляли его деятельности. Но Петр не позволил себе сделать вид, что их не было, и, хотя и вскользь, как бы мимоходом, он все же повествует о них. Овладению Митавой отведено, например, во много раз больше места, чем Прутскому походу, взятому в целом, о деле царевича Алексея упомянуто в трех местах «Истории», но в совокупности текст занимает несколько строк.

Написание истории собственного царствования имело давнюю традицию. Она берет начало со времен Ивана IV, редактировавшего «Царственную книгу». При первом Романове — Михаиле Федоровиче — под руководством его отца патриарха Филарета составлялся «Новый летописец». Попытку, правда неудачную, написать историю своего царствования предпринял и Алексей Михайлович. Для этой цели им был создан Записной приказ, но его деятельность ограничилась лишь сбором материалов. Петр был последним царем, решившим запечатлеть для потомства итоги своей деятельности. После него такого рода попытки не предпринимались.

Цель подобных сочинений многопланова. C одной стороны, это хроника придворной жизни. Но вместе со сведениями семейного характера сочинения тех времен освещали события государственного значения. Во всех случаях центральной фигурой являлся царь, действовавший, разумеется, разумно и предусмотрительно, проявляя при этом все земные добродетели. Таков идейный смысл таких сочинений.

«История Северной войны» не составляла исключения. Но в ней налицо и некоторые особенности. Первоначально Петр, видимо, ограничивал свою задачу лишь описанием военных действий. Позже, в ходе реализации плана, он решил выйти за рамки характеристики своей военно-дипломатической деятельности и дополнить текст сведениями о гражданских делах. В итоге появился указ царя о включении в «Историю» данных о составлении регламентов, строительстве городов, мануфактур, гаваней я крепостей, создании флота и т. д. «История Северной войны» в конечном итоге должна была превратиться в историю России времени царствования Петра. Но этот замысел не был осуществлен. На страницах сочинения лишь изредка и очень кратко упоминаются гражданские дела Петра. Сам он тоже брался за перо, чтобы тщательно отредактировать наброски о первых новшествах, введенных в самом начале столетия: основании Навигацкой школы, введении нового летосчисления, бритье бороды, замене длиннополого платья, замене стрелецких войск регулярной армией, отправке подданных за границу для обучения.

Над «Историей Северной войны» Петр работал до конца дней своих. В октябре 1724 года он отдает распоряжение о доставке в кабинет приветственных речей, которыми в Москве встречали победителей после успешных сражений. К сожалению, сочинение при жизни Петра осталось незаконченным.