Петров, к доске!

Я сам не знаю, что происходит, но лучше уж так

— Ребята! Ребята! Давайте! Ну! Иииии…раз-два…Крыла-а-атые качели, летят, летя-я-ят, летя-я-я-ят…Давайте! Поем все вместе!

Валентина Ивановна яростно долбила по клавишам старенького пианино, всячески подбадривая класс своими возгласами. Пианино отчаянно дребезжало, пытаясь сопротивляться ее напору, однако учительницу музыки это если и смущало,( что вряд ли), то уж не останавливало точно. Она с каждым аккордом шлепала пальцы на инструмент все активнее, и активнее.

Не знаю, что именно ее настолько вдохновляло. Тот факт, что двадцать пять человек хором орали эту дебильную песню про качели, которую я в ранней юности буквально ненавидел, или несчастное пианино, на которое она вымещала всё скопившееся разочарование от своей не очень удачной жизни. Если не ошибаюсь, она у нее, эта жизнь и правда не очень удачная.

Лицо учительницы музыки раскраснелось, глаза блестели. Несколько прядей выбились из прически и постоянно падали на лоб. Поэтому она каждую минуту, между строчками песни, ухитрялась ещё дуть вверх, чтоб вернуть эти пряди обратно, на место.

И, кстати, да. Песню про качели я ненавидел. Потому что у Валентины Ивановны их было две, самых обожаемых. «Крылатые качели» и «Прекрасное далеко». Мы пели их в течение года. Потом в течение еще одного года. Потом еще. И так, мне кажется, лет пять.

Вторая — вообще полное издевательство. Такое чувство, что слова «прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко» — это какое-то долбанное заклинание, которое воплощается в жизнь, едва ты уходишь из школы.

Странно… училка ведь, оказывается, молодая. Лет тридцать пять. Не больше. А мне тогда казалось, что ей уже чуть ли не на пенсию пора. Впрочем, наверное когда тебе тринадцать, то все люди старше двадцати, кажутся пожилыми.

— Петров! — Выкрикнула вдруг учительница с надрывом, а затем ударила обеими руками по клавишам, прекратив творившуюся в кабинете музыки песенную вакханалию.

Клавиши возмущённо «блямкнули». Они были не против заткнуться, потому что если Валентина Ивановна продолжит так фигачить по ним, то школа точно останется без уроков музыки. Хотя… Эта полная инузиазма женщина, найдёт на чем исполнять свои обожаемые «качели». Хоть, вон, горн возьмет пионерский и будет в него дудеть, выкрикивая «Ребята, ну давайте!»

Нет, к самой Валентине Ивановне претензий нет. Она действительно пела, старательно, даже отлично. А вот мои одноклассники напоминали хор обезумевших павианов. Каждый орал, как ему на душу ляжет. Да, громко. Да, с чувством. Но в этом и проблема. Одного чувства для пения мало. Как и громкости. Потому что по итогу выходила не песня, а черт знает что.

По крайней мере, когда детишки одновременно рубанули припев, за дверью, в коридоре, послышался грохот и ругань. Видимо, уборщица тетя Маша от неожиданности, уронила ведро. И я ее очень даже понимаю. Чтоб выдержать дружное пение 7″ Б" нужно обладать железной психикой.

Черт… Как же я все это забыл-то… И Валентину Ивановну, и одноклассников и даже тетю Машу…

— Опять⁈ Опять ты не поешь, Петров! Ты всегда игнорируешь мои уроки. Это издевательство какое-то. Сколько можно⁈

Валентина Ивановна резко повернулась вместе с сидушкой круглого стула в мою сторону.

Я, как назло, в этот момент смотрел не на нее, а на стул. Он тяжёлый, неподъёмный. Если мне не изменяет память, им при желании можно завалить одного небольшого слона. Главное, чтоб получилось швырнуть стул ему в башку.

Это старая шутка. Ее постоянно говорил Макс. Я покосился на друга, который сидел рядом с крайне довольным видом. Впрочем, как и большинство одноклассников.

Всё происходящее они приняли за очередной номер, который исполняет главный раздолбай 7″ Б", Алёша Петров. А уж мои препирательства с Офелией, им нравились больше всего. Офелией мы называли за глаза учительницу музыки. Она казалась нам немного странненькой. С приветом, по-русски говоря.

— Ты вообще слушаешь, что тебе говорит учитель? — С драматическим акцентом в голосе спросила Валентина Ивановна, изучая меня возмущённым взглядом.– Знаешь, Петров, я понимаю, ты у нас полный, абсолютный лоботряс, и все такое, но игнорировать уроки музыки, это знаешь ли…Музыка делает человека человеком! Но ты же…

Учительница развела руками и тяжело вздохнула. Видимо, я в ее понимании находился где-то между инфузорией-туфелькой и головастиком.

— Скажешь что-нибудь в свое оправдание, Петров?

Я смотрел на Валентину Ивановну молча и не знал, что ответить. Вернее, не так. Знал. Мыслей было предостаточно.

К примеру, что человека человеком делает способность соображать башкой, и музыка тут точно ни при чем. Что ее эти «качели» задолбали весь класс неимоверно. Что ей бы не мешало заняться личной жизнью, а не ставить школу в приоритет всего.

Короче, до хрена чего хотел бы сказать, но именно сейчас пока еще не мог говорить. Вообще не имел для этого сил. Состояние шока, в котором пребывал последний час, никуда не делось. Оно было при мне.

Хотя, надо признать, закалка у меня железная. Во всех сложившихся обстоятельствах не бегаю в истерике и не ору благим матом. Это, похоже, надо говорить «спасибо» родным вооруженным силам. Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся. Вот уж точно. И не кидается на стены биться головой, когда внезапно приходит в себя в своем же очень далёком прошлом.

В общем, ладно. Мог я, конечно, говорить, язык не отнялся. Просто моё состояние в данный момент не располагало ни к спорам, ни к каким-либо беседам. Вот и всё

— Валентина Ивановна, не обращайте на Петрова внимание. — Сказала сидящая впереди девчонка, тряхнув головой. Две косички с огромными бантами смешно подпрыгнули вверх. Поямо руки зачесались потянуться к этим косичкам и с силой дернуть. — Он сегодня после урока физкультуры совсем странный. Ему мячом по голове попали. Вон, Строганов постарался. Петров даже сознание потерял на несколько минут.

— Ага. — Громко засмеялся кто-то из пацанов. — Обалдеть можно. Только — раз! Мяч Петрову в голову летит и все. Леха — в одну сторону. Мяч — в другую. Леха валяется, белый. Мяч лопнул. Вот точно у Петрова башка непробиваемая.

Не обратил внимания, если честно, кто именно говорил, потому что сидел и пялился ровно на челку Валентины Ивановны. Меня вид этой кудрявой чёлки, упрямо выбивающейся из прически, сдерживал от огромного желания вскочить на ноги, сказать:«Да ну на хер!» и выйти из класса.

— Ой, Ермаков, чья бы корова мычала. — Фыркнула девчонка, которая только что говорила обо мне. — Сам вон вчера головой в турник влетел. И что? Голова твоя на месте, а турник…

Я пялился на эту малолетнюю особу, вспоминая ее имя. Вернее, на спину, обтянутую школьной формой, и на два банта, которые продолжали мельтешить перед глазами, рождая в душе всякие глупости.

Наташа…Да, Наташа Деева. Отличница, ябеда и староста класса. Та еще стервозина. Не знаю, насколько подобное определение применимо к тринадцатилетней девочке, но с другой стороны, при чем тут возраст, если она действительно ужасная стерва. Тринадцать же ей…Судя по той окружающей действительности, что я наблюдаю последний час, да.

— Алексей! — Валентина Ивановна моментально сменила гнев на милость, а раскрасневшиеся щеки на испуганную бледность. Она, конечно, нереально впечатлительная. — Так что же ты молчишь⁈ Нужно немедленно идти в медпункт! Почему Владимир Владимирович этого не сделал?

— Не сходил в медпункт? — Хохотнул еще один пацан, сидевший на соседнем ряду, ровно напротив нашей с Максом парты. — Сегодня ему это не так сильно необходимо. Он, вроде, даже трезвый…

Антон…Антон Кашечкин. Его тоже помню. Он все время цеплялся ко мне. Хотя…ладно, чего уж там. Это я все время цеплялся к нему, потому что раздражал меня этот Кашечкин неимоверно. Зубрила, отличник. Ему, по-моему, как раз нравилась Деева. Вот он перед ней и ходил павлином. Распушит хвост и давай выпендриваться.

Сейчас по той же причине разоряется. Придурок… Еще прическа у него такая… ммм… прилизанная. Рубашечка отглаженная. На брюках — стрелочки. Даже пионерский галстук выглядит так, будто его только что из-под утюга вытащили. В нагрудном кармане виднеется кончик маленькой пластмассовой расчески. Мамкин гений, блин.

— Кашечкин! Ты говоришь об учителе! Совсем, что ли, не соображаешь⁈ Владимир Владимирович, он…– Учительница музыки замолчала, заметно стушевавшись.

Наверное, поняла, с таким жаром за простого коллегу не заступаются. Даже детям это понятно. Потому что некоторые одноклассники многозначительно заулыбались.

Вот ведь, какие дела. У нас все были, похоже, повально влюблёны друг в друга. А я и не замечал тогда этого. Хотя, я до хрена чего не замечал…

— Не отвел Алёшу, я вот о чем! Антон, это, между прочим, не шутки. У Петрова вполне может быть сотрясение мозга! — Валентина Ивановна посмотрела на весельчака с укором.

Впрочем, сквозь толстые стекла ее очков, любой взгляд будет выглядеть укоряющим или глубоко страдательным. Там такие линзы, можно костер спокойно поджигать при пасмурной погоде.

— Да конечно! — Буркнул Кашечкин, затем, понизив голос, добавил. — Чему там сотрясаться?

— А в лоб? — Тут же среагировал Макс.

Он сидел возле окна, я — возле прохода. Поэтому Максу пришлось отклониться назад, чтоб выглянуть из-за моей спины и показать Кашечкину кулак.

Валентина Ивановна на бубнеж пацанов внимания уже не обращала. Учительница вскочила, побежала ко мне и начала яростно трогать мою голову. Да, я не ошибся. Яростно. Потому что она так трясла меня, поворачивала и теребила, что даже если «сотряса» не было, велика вероятность, теперь он, возможно, есть.

— Валентина Ивановна, все хорошо. Не беспокойтесь. — Я осторожно вывернулся из ее рук, а потом даже отодвинул стул, едва не припечатав Макса к стене.

Честно говоря, прикосновения учительницы меня нервировали. Хотя бы потому, что я их чувствую. А если я их чувствую, значит все вокруг — реальное.

— Нет, Алексей! Не хорошо. Не хорошо! Деева, отведи Алексея к школьному врачу!

Учительница музыки в своем стремлении помочь была непреклонна. Проще самоубиться, чем объяснить ей, что врач мне не поможет. Боюсь, мне вообще никто не поможет.

Да, теперь я помню ее эту особенность. Валентина Ивановна всегда отличалась упрямством, граничащим с упёртостью.

Восемь лет я проучился в этой школе и шесть из них она пыталась заставить меня петь. Просто какая-то навязчивая, маниакальная идея, честное слово. Хотя по моему внешнему виду, по моему поведению и другим нюансам, в чем уж сложно было заподозрить Леху Петрова, так это в тонкой душевной организации и в любви к музыке.

Хотя, нет. Гитару уважал. Научился даже сам. Но это точно не одно и то же.

Единственное, в чем права Офелия, сейчас действительно нехорошо. Все нехорошо.

Потому что меня здесь быть не должно. Вообще никак. Я уже прожил и этот день, и этот возраст. Тридцать девять лет назад. Ну, насчёт дня, конечно, слегка преувеливаю. Я его даже не помню. Уроков музыки, как и мячей, прилетевших в мою бедовую голову, в школьные времена было не счесть.

В любом случае, меня сейчас мало интересовало наличие или отсутствие «сотряса». А вот мое присутствие в школе №30, когда-то давно находившейся в городе, максимально далеком от полигона, по которому я мчался в горящей машине, не просто волновало. Оно повергало в шок, который усугублял тот факт, что сейчас, судя по всему, 1985 год.

Как такое возможно?

Спросил бы я, если бы мог кого-то спросить. Но подобные вещи вслух лучше не произносить. Моментально запишут в психи. А здесь, в Советском союзе, это тебе не в современности, где ребенка с такими заявлениями отправят к школьному психологу. Потом пригласят родителей и будут выяснять, что же за глубокая психологическая травма приключилась. Ни черта подобного. Здесь и профессии такой, наверное, еще нет. Психологов. А вот к какому-нибудь психотерапевту запросто. Тот только маму звать не будет, сразу вхерачит мне диагноз.

Так что, приходилось молчать, смотреть на Валентину Ивановну, своих одноклассников, друга Макса и офигевать.

Вообще-то, всего лишь час назад я пытался увести боевую машину в сторону от людей. И вообще-то, она взорвалась. А я, что вполне закономерно, погиб, потому как не обладаю никакими суперспособностями.

Честно говоря, когда после взрыва накрыло темнотой, а потом вдруг в глаза ударил яркий свет, на полном серьёзе подумал, сейчас будет тот самый коридор, про который рассказывают мистики. Наконец, узнаю, есть ли что-то после смерти. Чушь, короче, всякая, лезла в голову.

Но когда проморгался, привыкая заново к свету, увидел склонившееся надо мной лицо физрука. Буквально минуту пялился на него в полном недоумении, а потом, не выдержав абсурдности ситуации, засмеялся. Потому что это было на самом деле ужасно смешно.

Сдохнуть во время учений и оказаться в чистилище, где первым меня встречает Владимир Владимирович, наш учитель физкультуры. Анекдот какой-то…

Вот физрука я узнал сразу. Хотя бы потому, что, помимо взволнованного лица, которое увидел, почувствовал запах. Тот самый, незабываемый.

Это был перегар. Не сегодняшний и не вчерашний. Крепкий, основательный, взрощенный долгими возлияниями, перегарище. Он у физрука присутствовал всегда. В любое время года и в любой день недели. Не знаю, почему это терпели в школе.

Хотя… Возможно, потому что в дверях не подавились молодые, ведущие здоровый образ жизни мужики, которые больше всего на свете хотели учить детей. К тому же, если не ошибаюсь, на весь учительский коллектив было всего трое мужчин. Учитель физкультуры, учитель рисования и трудовик. Причем трудовик тоже далеко не Ален Делон и не гений педагогики. На его фоне, пожалуй, Владимир Владимирович — эталон мужественности.

Вот интересно, конечно. Смутно помню школу, уроки, учителей, но запах, исходивший от физкультурника, узнал сразу.

— Петров! Ты чего? Ты как? — Владимир Владимирович потрогал мой лоб, а потом прямо к переносице поднёс указательный палец, кончик которого был подозрительно желтым. К моей переносице, естественно. — Смотри. Сколько штук видишь?

Я машинально уставился на то, что маячило перед моими глазами, и так же машинально ответил:

— Один.

Только после этого до меня дошло. Что за бред? Как вообще в загробной жизни может присутствовать физрук? И зачем ему совать мне под нос свои пальцы? Его уже, наверное, самого давным-давно нет в живых. Хотя… С другой стороны, тоже логично. Его нет. Меня нет. Все закономерно.

— Нук, давай… Давай… — Владимир Владимирович подхватил меня под мышки и потянул вверх. — Встать можешь? Нормально все? Слышишь меня?

— Слышу. — Ответил я, без сопротивлений поднимаясь на ноги.

Если физрук мне мерещится, то зачем бороться со своим же глюком.

Я глубоко втянул воздух и чуть не закашлялся от крепости запаха. Ну етит твою мать… Не может воображаемый человек припахивать, как самогонный аппарат.

Прислушался к своему состоянию. Голова немного кружилась. Во рту было сухо. Так сухо, что даже язык ворочался с трудом.

Я осторожно повернул голову налево, затем направо. Посмотрел по сторонам, оценивая обстановку. А потом… Снова тихо засмеялся.

— Петров! Ты чего хихикаешь, не пойму? Ты мне это брось! — Тут же среагировал физрук, нахмурившись. — Ещё раз спрашиваю, все хорошо?

— Хорошо. — Согласился я, хотя на самом деле ни черта хорошего не было. Происходит какая-то удивительная хрень.

Дело в том, что мы находились в спортзале родной школы. Сто процентов. Его я, как в песне, узнаю из тысячи.

Грязно-синий пол со специальной разметкой. Желтые, покрытые штукатуркой стены. Высокие окна с решетками. Баскетбольное кольцо. Если выйду сейчас из зала и заверну в раздевалку, там за дверью моей собственной рукой нацарапано «Кашечкин — дебил!»

Но и это не все. Меня окружали подростки, лет двенадцати-тринадцати. Они столпились вокруг нас с физруком, глядя на все происходящее с открытыми ртами.

— Слышь, Строганов, похоже ты Петрову башку совсем отбил… — Прокомментировал кто-то из пацанов.

— А я че? Я ниче! — Недовольно ответил Строганов. — Он сам под мяч подвернулся.

— Петров, точно нормально себя чувствуешь? — Снова спросил Владимир Владимирович.

Я кивнул. Молча. Все слова разом выветрились из моей головы.

Я мог бы решить, будто после смерти меня реально закинуло в какой-то свой, персональный ад. Никогда не любил школу. Не настолько, конечно, однако вполне возможно. Почему нет? Но!

Запах, который ощущался от физрука, был настоящим. Такое не нафантазируешь. Его руки, которые поддерживали меня в вертикальном положении, тоже были настоящими. Подростки…

Их я знаю. Знал, вернее. Это мой класс — 7 «Б», судя по тому, что среди них я вижу растерянного Макса. Он проучился с нами ровно год. Было это в 1985-м. А потом произошел несчастный случай. Черт… Да. Именно тогда произошел несчастный случай, который перевернул все с ног на голову.

Владимир Владимирович хотел еще что-то спросить, возможно, в сотый раз поинтересоваться, хорошо ли я себя чувствую. Но в этот момент прозвенел звонок. Одноклассники сразу же забыли обо мне и наперегонки рванули к раздевалке.

— Спасибо, все хорошо. — Снова, как заведенный, повторил я.

Будто эта фраза, произнесённая вслух, могла что-то изменить. Потом высвободился из рук физкультурника и сделал шаг назад.

— Ну, ладно. Тогда дуй переодеваться и на музыку. У вас же она следующая? — С видимым облегчение велел учитель физкультуры.

Я кивнул, затем развернулся и в состоянии какого-то тупняка направился к выходу из спортзала.

— Петров, давай быстрее! — В раздевалке ко мне подскочил Макс.

Вот ты черт. Почему именно он? Это что-то типа совести, которая будет меня мучать?

— Лёх, шустрее. Опаздаем к Офелии, нам трындец. — Бубнил Макс, стягивая через голову спортивную футболку.

Ах, да… Мы ведь дружили, вроде. Тогда все логично.

Я молча подошел к своей школьной форме, которая висела на крючке, переоделся, переобулся. Кеды, как и спортивки, сунул прямо в сумку, где лежали учебники. Со стороны, наверное, мои действия выглядели механическими. Но они такими и были.

— Слушай… — Я завязал пионерский галстук и посмотрел на Макса. — А какой сегодня день? Число какое?

— Ну, блин, ты даешь. Правда, что ли, мячом сильно приложило? Ну ты, конечно… Аж отлетел в сторону, представляешь? Я офигел. — Бубнил Макс без остановки. — Сегодня четырнадцатое сентября. Кстати, ребята у вас в классе нормальные. Я рад, что перевёлся к вам. Здорово, да? Теперь не только в обычное время будем дружить, но и в школьное. Да? Идём быстрее, не хочу Офелию расстраивать. Она так сильно переживает, что никто не ценит ее урок. Нет, ну как же здорово мы придумали с этим переходом в новую школу. Да?

— Да. — Ответил я, хотя точно знал, ни хрена не здорово.

Вообще, если бы Макс не пришел к нам в класс, не произошло бы все тех событий, которые за этим последовали, и все могло бы сложиться иначе.

Вот интересно… Саму школу я почти не помню, но причину, по которой этот год отличался от всех последующих и предыдущих, не забыл.

Макс рванул вперед и я, закинув школьную сумку на плечо, двинулся следом.

Что? Куда? Зачем? В тот момент ещё не понимал. Пока не оказался на уроке музыки. И вот уже там, под песню «Крылатые качели» до меня дошло, все происходящее совершенно реально. Я действительно нахожусь в родной школе, мне действительно сейчас тринадцать лет и на дворе действительно 1985 год.