Певец Волги Д. В. Садовников

Тебе несу стихи, река моя родная,

Они — навеяны и созданы тобой —

Мелькали предо мной, окраскою сверкая,

Как рыбки вольные сверкают чешуей.

Простор песков твоих, лесов живые краски,

Разливы вешние ликующей воды

И темных Жигулей предания и сказки

На них оставили заметные следы.

Я вырос близ тебя, среди твоей природы;

На берегах твоих я речь свою ковал

В затишье вечеров и в шуме непогоды,

Когда, сердитая, ты разгоняла вал…

И я не позабыл, живя с тобой в разлуке,

Разбега мощного твоей живой волны

И вот несу тебе мятежных песен звуки,

Ты навевала их, тобой они полны!..

…Курганы, кручи и вершины

Теснятся в неприветный ряд;

До сей поры они хранят

Свои суровые былины…

Зайдет ли речь о давней были —

Нам старики передают:

«Здесь из оврага выходили,

Там барки грабили, а тут —

На самой вышке, у Дурмана —

В лесу разбойничий был стан,

Да Стеньки — слышь ты — атамана

Подстерегали караван!..»

Под шапкой утренних туманов

Молчат сосновые леса

Про удальство и чудеса

Давно погибших атаманов…

Давно в горах не свищет пуля,

Кистень в лесу не сторожит;

Лишь чайка в воздухе дрожит,

Свою добычу карауля…

Из труб поселка дым взлетает,

Земля сохою поднята,

Стучит топор, и выплывают

В горах седые беркута…

Но дух людей, которым тесен

Казался мир в избытке сил,

Родной напев поволжских песен

В своем размахе сохранил.

И песня та путиной долгой —

И величава и стройна —

Несется вместе с синей Волгой,

Кидая в душу семена…

Кто песню вольную заслышит,

Кто от души ее споет —

Любое сердце расколышет,

Любые цепи разобьет.

Исполнилось Стеньке пятнадцать лет,

С Ярославля Стенька в кашевары сел

К именитому разбойнику Уракову.

Взял его Ураков в подручники,

Что в подручники — есаулики.

Видать соколенка по напуску,

Видать подростка по замыслу.

«Не рука тебе, малый, кашу варить.

Давай-ка, Стенька, дружбу водить,

Богатые сёла на дым пускать!

Прокормила меня Волга-матушка,

Приютили горы Жигулёвские…

Али нам двоим да и места нет —

Атаману Уракову с Разиным»?

Отвечал Степан на его слова:

«Будет, Иван, да не в версту, брат…

Пойти — пойду, чур — не каяться».

На ловца-стрельца и зверье бежит:

Проплывает раз суденышко купецкое,

Дорогими товарами полным-полно.

Атамановы глаза разгорелися

Что на те ли на товары на купецкие, —

Атаман кричит: «Вон видать одно!»

А Степан — ему: «Не замай! Бедно!

Коли взял Степана в товарищи —

На такой борошо́н не заглядывайся,

Поджидай товару настоящего!»

На другое утро богатей того

Проплывает суденышко купецкое —

Атамановы глаза разгорелися

На чужой товар пуще прежнего, —

Атаман кричит: «Вон еще одно!»

А Степан — ему: «Не замай! Бедно!

Коли взял Степана в товарищи,

На такой борошо́н не заглядывайся, —

Поджидай товару настоящего!»

Как и зло взяло Уракова на Разина:

Он выхватывал пистолю из-за пояса,

Выпускал в него заряд да приговаривал:

«Не летать галчонку впереди орла!

Не бывать мальчишке мне указчиком!»

Есаул от пули не пошатнулся,

На кудрях черна шляпа не ворохнулась,

Атаманову пулю взад катит,

Взад катит да приговаривает:

«Не кидайся зря: — пригодится, брат!»

Атаманушка со страху окарачь пополз;

А Степан хватал пистолю разряженную,

Он без пороху разбойника на месте клал;

Собирал его удалых добрых молодцев,

Говорил им, разудалый, таковы слова:

«Покажу вам, братцы, волюшку пошире той!

Айдате-ка, ребята, под Астрахань!»

Государевым указом

Атаману-вору Стеньке

Все прошедшие вины

С голытьбою прощены.

Откачнулся, разудалый,

Прочь от шаховой земли

И опять на Волгу сгрудил

Все суда и корабли.

Снова Стеньке с казаками

Вплоть до Дона вольный ход —

И до Астрахани Волгой

Он на Соколе плывет.

Вот и устье с камышами,

Святорусская земля;

Вон и башни зачернели

Астраханского кремля…

С каравана шум несется,

Песни, крики и пальба…

Дует свежая моряна

В парусовые зоба.

Вьются шали дорогие

На мачтовых деревах;

Снасти шелком перевиты,

Позолота на кормах…

А на пристани собрался

Астраханский вольный люд,

Машут шапками на Волгу,

Не расходятся и ждут.

Сходни брошены на берег;

Атаман вперед идет;

Перед соколом залетным

Расступается народ.

Да и есть чему дивиться:

Ворот золотом расшит,

На кудрях сибирский соболь,

На кафтане — аксамит.

А за ним толпою пестрой

Сходят царские стрельцы,

И низовые бурлаки,

И донские удальцы.

«Здравствуй, батюшка родимый! —

Все кричат, и стар и мал. —

Подобру ли поздорову?

Где, кормилец, пропадал?» —

«На царя работал, братцы;

За святую бился Русь…

Вот опосле, время будет —

Здесь делами разберусь;

А теперь гулять приглянул!

Пей, народ, на Стенькин счет!..»

И с ватагою казацкой

Шумно городом идет.

Всех поит, не разбирая,

Государевым вином,

Серебро горстями мечет,

Стелет улицу сукном.

А бабье и девки ловят

От удалых нарасхват —

Бирюзу, цветные бусы,

И парчу, и кановат.

Словно город весь огулом

Стал царевым кабаком:

Только Стенька показался —

Всё по городу вверх дном.

С воеводой вместе ходит;

По кормленому плечу

Бьет рукой да шутки шутит:

«Не ворчи! Озолочу!»

А чего ворчать? Недаром

Воевода с ним в ладу:

Стенька будет посильнее

Воеводы в городу…

За Степаном — только свистни —

Колыхнется весь народ…

А кому охота биться

За царевых воевод?

От казацкого веселья

Захмелела вся река.

На судах и пьют и пляшут,

Выбивая трепака.

Под ударами подковы

Разудалых плясунов

Рвется, словно холст дешевый,

Ткань узорная ковров.

На парчу золотной ткани

И на бархат шаровар

Льются редкие напитки

Из больших чеканных чар,

Налито рукою хмельной

И зеленое вино,

Алый бархат заливая,

Плещет с ними заодно.

И разносится далеко,

Громыхая и звеня,

По широкому раздолью

Бесшабашная песня.

Воевода от Степана

Не отходит, так и льнет:

На мосту на корабельном

С атаманом вместе пьет.

«На, попробуй воровского! —

Шутку шутит атаман

И из рук своих с заморским

Подает тяжелый жбан. —

Не претит?..» И тут же следом

Шлет поминки и дары:

Бирюзу, жемчуг и ткани,

И турецкие ковры.

Знай похваливай да клянчи —

Мимо рук не проплывет:

Наложил добра в амбары

Воевода семь подвод.

Да один ли воевода!

И приказные дьяки

Насовали по карманам,

Понабили сундуки.

Только всё ему, вишь, мало,

Недоволен, старый пес:

Так бы он, кажись, в амбары

Всё глазами и увез.

Кубок сильно приглянулся…

Весом будет гривны три,

Золотой, в каменьях ценных…

«Подари да подари!» —

«На, прими!..» Каймой цветною

Показалась больно шаль.

«Чай, уступишь, Тимофеич!» —

«На, бери, — не больно жаль!»

Со Степана дорогую

Шубу тянет за рукав…

Видно, соболь показался

Да персидский златоглав.

«Ну, брат, шубой не уважу;

Есть на ней большой завет…

На подарок этот ценный

Моего согласу нет». —

«Эй, отдай! Не ссорься лучше

И на зло меня не нудь:

В силах я цареву милость

Так и этак повернуть…

Вор ведь ты!..» Крепится Стенька…

Привскочил бы он с ковра,

Показал бы воеводе…

Да не Стенькина пора.

«Ты ведь, если разойдешься,

Так намелешь сгоряча…

Пошутил я…» И спускает

Шубу ценную с плеча.

«На, старик, бери да помни,

Что и я порой сердит…

Не наделала бы шуба

Много шуму», — говорит.

Не для торгу едет Стенька

И не шуточки шутить, —

Сбил он всех казаков вольных

Город Астрахань громить:

Выручать соболью шубу

К воеводе он плывет, —

Ночью к стенам подступает,

К утру приступом берет.

Все по городу в тревоге;

Воевода на коне, —

Пушкарей, людей служилых

Расставляет по стене.

Просит он стрельцов царевых,

Городскую просит рать

За святую божью церковь

И за правду постоять…

Тяжело стучат пищали;

Бьют во все колокола,

Трубят… Мгла пороховая

Стены все заволокла…

Вдруг негаданно, нежданно

От Пречистенских ворот —

С тылу — шум несется, крики,

И бросается народ…

«Бей, ребята!..» Самопалов

Раздается трескотня:

Все смешалось, побежало, —

Воевода сбит с коня.

Горожане, побогаче,

Разметались по церквам;

Вдоль по улицам широким —

Звон оружия и гам…

Вот пробит ясак на сдачу —

Пять ударов… Город сдан,

И на площади соборной

Показался атаман.

Шапка на бок у Степана,

Раскраснелося лицо;

Аргамак под атаманом

Выгибается в кольцо.

«Ну, ребята! Где ваш ворог?

Подавай его сюда, —

Мы его теперь рассудим

Прежде страшного суда!»

Воеводу из собора

На ковре к нему несут;

У собора, под раскатом,

Стенька правит скорый суд.

Круг казачий в полном сборе;

Все ругаются, галдят:

«Что с ним, вором, время тратить?

Пусть попробует раскат!»

«Собирайся, — молвит Стенька, —

Близок твой последний час!

Показать тебя народу

Поведу в остальный раз…»

Подхватил рукой и тащит

Воеводу за собой:

«Покорись, собака, лучше!..»

Тот мотает головой.

С перепугу воевода

Стал белее полотна;

А Степан ведет на вышку, —

Показались у окна, —

Наклонился к воеводе,

Что-то на ухо шепнул,

Показал рукой на город,

Размахнулся и — толкнул:

«Вот так сокол-воевода!

Полетать охота есть,

Полетел, — да, вишь, на горе

Не умеет на́земь сесть!»

…«Эй, ребята, вверх по утру

Две посудины прошли, —

Что здесь даром заживаться,

Перекинем в Жегули!..»

И с уда́лыми гребцами

По разливу вешних вод

Стенька Разин на охоту

В легкой лодочке плывет…

Знай — ныряй между кустами

Да поталкивай веслом

Застоявшийся в затоне

Прошлогодний бурелом…

Впереди река — что море,

А вдоль берега реки

Разметались на приволье

Рудожелтые пески…

Видно, спешная работа:

Под рулем струи кипят,

Тихий говор раздается,

Да уключины скрипят…

Вот смолою потянуло,

Показались Жегули;

Сосен темные вершины

Обозначились вдали…

Справа, слева обступают,

Смотрят с берега леса, —

Не шелохнется без ветра

Их зеленая краса…

«Ну, — кричит Степан, — дружнее!

Весла в воду, песни в ход!

Ночку, братцы, погуляем,

А на утро — чья возьмет!..

Попытаем в буераке,

Порасспросим у реки, —

Не дадут ли нам подачу

С каравана бурлаки!..

До зари бы только, братцы,

К Молодецкому поспеть,

А теперь — что все примолкли,

Станем лучше песни петь!..».

Атаман тряхнул кудрями,

Сам ногою встал на край:

«Нам без песен не повадно…

Эй, ты, Федька, начинай!..»

Удалая песня разом

Вдруг откуда ни взялась,

И река от этой песни

Словно шире раздалась…

Месяц всплыл — красен и светел,

Ветер с Волги потянул;

Песне темный бор ответил,

Разнося далеко гул…

Да и где родиться песням,

Как не здесь — у этих гор,

Под удары дружных весел

Выбиваясь на простор.

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны,

Выплывают росписные

Острогрудые челны;

На переднем Стенька Разин,

Обнявшись с своей княжной,

Свадьбу новую справляет —

И веселый, и хмельной.

А княжна, склонивши очи,

Не жива и не мертва,

Робко слушает хмельные,

Неразумные слова:

«Ничего не пожалею! —

Буйну голову отдам!»

Раздается по окрестным

Берегам и островам.

«Ишь, ты, братцы, атаман-то —

Нас на бабу променял!

Ночку с нею повозился —

Сам на утро бабой стал…

Ошалел!..» Насмешки шопот

Слышит пьяный атаман —

Персиянки полоненной

Крепче обнял полный стан.

Гневно кровью налилися

Атамановы глаза;

Брови черные нависли,

Собирается гроза…

«Эх, кормилица родная,

Волга, матушка-река!

Не видала ты подарков

От донского казака!..

Чтобы не было зазорно

Перед вольными людьми,

Перед вольною рекою —

На, кормилица, возьми!»

Мощным взмахом поднимает

Полоненную княжну

И, не глядя, прочь кидает

В набежавшую волну…

«Что затихли, удалые?..

Эй, ты, Федька, чорт, пляши!..

Грянь, ребята, хоровую

За помин ее души!..»

За Степановой за любой,

За Настасьей молодою,

Цельный месяц смерть ходила

Сухопутьем и водою;

Привязалась лютой скорбью,

Извела былую силу

И свела порой осенней

Прежде времени в могилу.

Сам Степан ножом булатным

На горе ей яму роет;

Ни души кругом, лишь ветер

В буераке воймя воет…

Чем приметить это место,

Для того, чтоб видно было

С Волги, со́ степи, из лесу,

Где Настасьина могила?..

Как на грех везде всё пусто,

Только степь кругом да камень,

А вдоль Волги, по вершинам,

Зеленеющая рамень…

Чу! Скрипят колеса… Смотрит:

По дороге, воз за возом,

Со стеклом торговцы едут,

Видно, с ярмарки, обозом.

«Стой! Опрастывай живее!» —

Крикнул им Степан с кургана.

А Степан шутить не любит, —

Надо слушать атамана.

«Поворачивайся живо!

Подвози, вали всё в кучу!

Опрокидывай телеги,

Выноси товар на кручу!»

И с утра до темной ночи

Выл кругом лишь ветер вольный

Да над Настиной могилой

Раздавался звон стекольный.

«Вот вам денег за работу,

Поделите да и с богом!

Чур, не вместе поезжайте,

А по разным по дорогам!

Вы ведь, резанцы да воры,

Только этим и живете,

Из-за стертого алтына

Брату горло перервете!

Если спросят, где достали,

Говорите, что отрыли

Этот клад в лесной трущобе,

На Настасьиной могиле!»

По посаду городскому,

Мимо рубленых хором,

Ходит Стенька кажный вечер

Переряженный купцом.

Зазнобила атамана,

Отучила ото сна

Раскрасавица Алена,

Чужемужняя жена.

Муж сидит в ряду гостином

Да алтынам счет ведет,

А жена одна скучает,

Тонко кружева плетет.

Стенька ходит, речь заводит,

Не скупится на слова;

У Алены сердце бьется,

Не плетутся кружева.

«Полюбилась мне ты сразу,

Раскрасавица моя!

Либо лаской, либо силой,

А тебя добуду я!

Не удержат ретивого

Ни запоры, ни замки…

Люб тебе я али не люб?

Говори мне напрямки!»

На груди ее высокой

Так и ходят ходенем

Перекатный крупный жемчуг

С золотистым янтарем.

Что ей молвить?.. Совесть зазрит

Слушать льстивые слова,

Страхом за сердце хватает,

Как в тумане голова….

«Уходи скорей отсюда! —

Шепчет молодцу она. —

Неравно старик вернется…

Чай, я — мужняя жена…

Нешто можно?» — «Эх, голубка,

Чем пугать меня нашла!..

Мне своей башки не жалко,

А его — куда ни шла!

Коль от дома прочь гоняешь,

Забеги через зады

В переулок, где разбиты

Виноградные сады…

Выйдешь, что ли?» — «Неуемный!

Говорю тебе — уйди!

Не гляди так смело в очи,

В грех великий не вводи!..»

— «Ну, коль этак, — молвит Стенька, —

Так, на чью-нибудь беду,

Я непрошеный сегодня

Ночью сам к тебе приду».

Отошел, остановился,

Глянул раз, пообождал,

Шапку на ухе поправил,

Поклонился и пропал…

Плохо спится молодице;

Полночь близко… Чу!.. Сквозь сон

Половица заскрипела…

Неужли же это он?

Не успела «ах» промолвить.

Кто-то за руки берет;

Горячо в уста целует,

К ретивому крепко жмет…

«Что ты делаешь, разбойник-?

Ну, проснется, закричит!..» —

«Закричит, так жив не будет…

Пусть-ка лучше помолчит.

Не ошиблась ты словечком, —

Что вводить тебя в обман:

Не купец — казак я вольный,

Стенька Разин — атаман!

Город Астрахань проведать

Завернул я по пути,

Чтоб с тобой, моя голубка,

Только ночку провести!

Ловко Стеньку ты поймала!

Так держи его, смотри,

Белых рук не разнимая,

Вплоть до утренней зори!..»

Зеленые горы!.. Здесь каждый бугор

Особое носит названье —

Глухие овраги, расщелины гор

Хранят у себя с незапамятных пор

Поросшее мохом преданье.

Среди этих темно-зеленых холмов

Сказания местного слово,

Как крик выплывающих в небо орлов,

Как шум отдаленный сосновых лесов,

И дико, и вместе сурово…

Вот Девьей горы опустилась пята

И моется в зыби разлива,

А выше, над каменной гранью хребта

Чернеют, как точки, одни беркута

И шепчет сосновая грива.

В те годы, когда под зеленую сень

Леса удалых принимали:

Работали — нож да тяжелый кистень;

Любовь воровали со всех деревень,

Царёвы суда обирали…

Увел из-за Волги лихой атаман

С собой красоту полонянку —

Туда, где раскинул свой временный стан,

В дремучую глушь, под зеленый шихан,

В свою воровскую землянку.

Не сладко житье ей с немилым вдвоем

И кажутся долгими ночи…

Тоскует она о селеньи родном;

Молчит, закрывая цветным рукавом

От слез потемневшие очи.

Не может к своим она весточки дать

В село, где крушатся не мало

О ней и жених, и родимая мать…

«Бежать, — она думает, — надо бежать

Скорее, во что бы ни стало!»

Неделя проходит — она уж не та;

Тоску на веселье сменила —

Светлей стали очи, приветней уста.

Глядит атаман, — и ее красота

Его в свой черед полонила.

Бегут для него незаметно часы —

Он с ней остается подолгу;

Для ласковых слов ненаглядной красы,

Для светлых очей и тяжелой косы

Забыл он кормилицу Волгу.

«Скажи, красота, у меня ль не житье?

Моя ль не завидная доля?

Спасибо — забыла ты горе свое,

Люби атамана: все будет твое,

Во всем тебе полная воля!

Смотри, — говорит он, взводя на курган, —

Вон, видишь, белеют в тумане

Суда? То богатый идет караван —

С низо́вых местов, из полуденных стран,

Везут мне обильные дани.

Наденешь другой, побогаче наряд,

Персидскими шитый шелками;

Алмазные серьги в ушах заблестят,

И будет убор твой девичий богат

Цветными, как солнце, камнями!»

Но силою сердца ее не возьмешь,

Он душу ее не узнает:

У ней на словах золоченая ложь,

А замысел свой, что отточенный нож,

Она от него укрывает.

Как твердый утес прибылая вода,

Тоска ее тайная гложет.

Одна у ней дума: когда же? Когда?..

А речи… Что речи?.. по ним никогда

Расстаться она с ним не может.

«Мне любо и здесь, молодец удалой,

На что мне постылую волю?

Привыкла к тебе, не пойду я домой,

Хочу поделить, разудалый, с тобой,

Твою молодецкую долю».

«Пойдем, посидим, как сидели вечор,

И помнишь? на зоречке рано,

Поближе к реке, на знакомый бугор:

Там весело глазу, трава, что ковер», —

Склоняет она атамана.

Садятся… И, лаской в конец опьянен.

На грудь полоненой девицы

Кладет утомленную голову он…

И тихо вечерний, разымчивый сон

Ему опускает ресницы.

За ними дремучего бора стена,

Они — на краю, у обрыва.

Кругом ни души… и везде тишина, —

Внизу только плещет о камни волна

Встающего тихо разлива…

О чем же тут думать? Толчок — и долой

С вершины крутого шихана,

С подавленным стоном летит удалой,

Об острые камни стуча головой, —

И нет удальца атамана…

Землянка в ту ночь остается пуста.

Почуяв кровавое дело,

На утро всплывают над ней беркута

И тщетно кругом озирают места,

Ища атаманово тело.

При Грозном на Волгу, к подошве холмов,

Точивших соленую воду,

Сошлись поселенцы на выгодный зов,

Почин положили заводу, —

Срубили жилье, окружили стеной,

И скоро возник городок соляной

На дальней границе востока,

Где степь расстилалась широко.

Усолье росло: заезжали купцы,

Рабочие шли на варницы;

Приставлены царские были стрельцы

И пушки глядели в бойницы.

Нередко в долину с соленой водой

Сбегались кочевники дикой ордой,

Скакали по русскому полю,

Людей уводили в неволю.

Кругом еще лес был, да темени гор;

Пониже — селенье и пашня,

А самый высокий венчала бугор

В лесу караульная башня.

Чуть ночью по степи затопает конь,

На ней зажигали сигнальный огонь,

И местные жители знали,

Что надо готовить пищали…

По старым рассказам в Усолье жила

Одна богатырка в то время;

Она от Усолья на степь угнала

Ногайское хищное племя.

Шло время… Седела, теряла глаза

Поселка защита, ногайцев гроза,

Могучая сила сбывала…

Усолье ее забывало.

Смеялась недавно над ней молодежь:

«Куда тебе, бабушка, драться?

На старости лет ты с коня упадешь,

Пора на покой убираться!»

Кто знает, сердилась старуха иль нет;

Но только ни слова усольцам в ответ

На это она не сказала,

Чему подивились не мало.

Покойно и мирно тянулись года

По милости страшной Усолки;

Татарских коней не видать и следа,

Замолкли тревожные толки.

Но горе застало Усолье врасплох;

В осеннюю ночь загорелся сполох,

Не даром такая тревога:

Ногайцев нахлынуло много…

Покинули полчища диких татар

Степей кочевое раздолье;

Потоптаны нивы, и скоро пожар

Осветит родное Усолье!

Из города выслана малая рать

Ногайскую силу в леса отогнать;

А с ней за одно отряжены

И девки, и мужние жены.

Дрались поселенцы… Оружия стук

Взлетал до лесистых верхушек;

Стрелу отпускал туго стянутый лук,

Рубились, палили из пушек.

Кровавая битва была горяча,

А сила росла, как в степи саранча,

И дрогнули наши средь поля:

Ждала их недобрая доля.

Тут стало понятно толпе удальцов,

Кого на бою не хватало…

Усолка в обиде: за несколько слов,

Быть может, все дело пропало!

В былые года у ней сила была;

Не даром она богатыркой слыла,

И сильной и грозной недаром

Была она хищным татарам.

И вот старшины отрядили гонцов;

Должны они были в поселке,

Сказав в извинение несколько слов,

Подмоги просить у Усолки.

Быть может, ее неожиданный вид

Усталые силы людей оживит;

Давно уж ее не видали

С клинком из сверкающей стали.

Приходят гонцы и старухе поклон

С почтеньем отвесили низко:

«Спаси от Ногайца — отступится он

И после не сунется близко!

Прости нам обиду, тряхни стариной;

Все дело теперь за тобою одной…

Родная, забудь свое сердце, —

От нас отгони иноверца!»

Ответ им держала Усолка такой:

«Забыть не могу я обиду,

Ищите себе вы подмоги другой,

На выручку к вам я не выду!

Пришли над старухой смеяться больной?

Что! мало вам места за этой стеной?

Где сабли у вас и пищали?

Иль порохом вы обнищали?»

Тем временем длился отчаянный бой

И стоном стонала дубрава…

Усольцы к стенам отступали гурьбой,

Рубяся и влево и вправо.

Сверкал меж дерев их пищальный огонь;

Валился татарин и пятился конь…

Ногайская темная сила

Усольцев кругом обступила…

Недолго продержится русская рать,

Зато уж отдастся не даром,

Хоть будут тела ее лес устилать

И все истребится пожаром;

Но каждый усолец зараней решил

Сражаться, пока хватит духа и сил;

От бога одна лишь помога:

Их мало, а нехристей много.

Гонцы богатырку просили опять…

В тревоге сидела старуха:

Стал топот татарских коней достигать

Ее, прежде чуткого, уха…

«Прости неразумных, не наша вина…

Нам горькая доля теперь суждена,

Забудь ты обидное слово —

Спаси от татарина злого!»

— «Стара я для боя, — куда воевать

И лезть на кровавую драку!

Пора обо мне позабыть вспоминать,

Как дохлую бросить собаку…

Заржавела сабля, ступилось копье —

В груди улеглось ретивое мое…

У вас молодая есть сила,

А мне уж моя изменила…»

Сердилась Усолка, но слезы людей

Ее победили — смягчилась;

Взыграла вся кровь богатырская в ней,

Вся старая удаль забилась…

«Давайте коня! Где мой конь боевой?

Давно не слыхала его под собой!

Проклятым татарам навстречу

Я кинуся в самую сечу!»

И выведен был застоявшийся конь

С густой серебристою гривой;

Из камня ногой высекал он огонь,

Мотал головою красивой.

Высоко ходила могучая грудь, —

И фыркал скакун, собираяся в путь

На хищные орды Ногая,

Себе седока поджидая.

Выходит Усолка, завидев коня;

Ремень-опояска у стана;

В древко копья ударяют, звеня,

Ножны вдоль ее сарафана.

На стремя ступила привычной ногой;

В одной руке сабля и пика в другой;

И с гиком пустилася лётом

К широко раскрытым воротам.

И по полю конь богатырку понес…

При виде могучего взмаха,

При виде седых и растрепанных кос

Враги ошалели от страха.

«Скачи, без разбора ногами топчи

Проклятую силу степной саранчи!»

В крови накупались досыта

Коня боевого копыта.

К усольцам вернулася прежняя мочь,

Отвага в глазах засверкала,

Рубились, пока не подкралася ночь;

Татар положили не мало.

Везде впереди богатырка была;

От страшных ударов валились тела

Кровавою грудой на груду…

Ногайцы бежали повсюду.

Бежали к горам, и никто их потом

Не видел на этой равнине;

То место же, где был татарский погром,

Все «Сечей» зовется и ныне.

И память о той богатырке жива!

Ее сохранила людская молва…

Так билися в старые годы

За право труда и свободы.

Это было в Нижнем городу…

(Сказ мой быль, не то, что небылица!)?

Раз к реке Почайне за водой

Вышла Дуня, красная девица.

Чуть заря черкнула за окном,

Поднялась и, подцепивши бодро

Коромысло на́ плечи, пошла,

На ходу раскачивая ведра…

Ветер свежий веял ей в лицо,

Щеки рдели от прилившей краски…

Не впервой ей за городом быть, —

Не робка: выходит без опаски!

Только стала под гору сбегать,

Из ворот торёною тропою, —

Хвать — татарин, а за ним еще;

Набежали целою толпою!

Подскочил один, да отлетел, —

Не пришелся, видно, ей по мысли,

Размахнулась правою рукой,

Левая лежит на коромысле.

Тяжела у Дунюшки рука, —

В городу не мало этой силе

Дивовались: «Будешь за вдовцом», —

Ей, смеясь, подруги говорили,

«Прочь отсюда! — крикнула она, —

Что пришли? Вам, нешто, здесь дорога!

Сунься только, так и разнесу!»

Глядь-поглядь, а их и больно много…

Застучали ведра по земле,

Покатились под ноги татарам,

Коромысло в девичьих руках,—

Не отдастся, красная, задаром!

Словно хлеб взялася молотить,

Бьет кругом направо и налево;

Расплелася русая коса,

Губы в кровь искусаны от гнева…

Стиснув зубы, кидалась она,

Разбегались три раза татары, —

Коромысло, словно на току,

За ударом сыпало удары.

Шестерых их клала на песок,

Да на грех о сосну перешибла;

Кинулась в середку со щепой,

Раз — другой ударила и сгибла! —

Как береза белая в лесу,

Срубленная под корень, упала, —

Небо алой кровью облилось,

Из зари кровавой солнце встало.

Обуяло страхом татарье,

Развело, поганое, руками:

«Коли все такие девки там,

Где же нам управиться с парнями!»

Под стенами кинувши тела,

Отступили целою ордою…

Вот так память девка задала,

Выйдя утром к речке за водою!..

Кучум сдержать не в силах гнев,

Сказал: «Позвать ко мне Ахмета!

Он смел ослушаться меня, —

Пускай поплатится за это!..»

Татарин входит молодой

В шатер разгневанного хана,

И говорит ему Кучум

Среди собравшегося стана:

«Ослушный раб! Когда шутить

Ты вздумал дерзостно со мною, —

Так знай же, за свою вину

Заплатишь завтра головою!..»

«В твоих руках я, мощный хан;

Не страшно мне лишиться жизни,

Но думал я, что, может быть,

Ее пожертвую отчизне…»

Нахмурил брови хан Кучум

На речи смелого Ахмета:

«Когда ты правду говоришь,

Так докажи мне: до рассвета

Ступай сегодня к казакам

И мне из середины стана,

Во чтоб ни стало, укради

Стрелу казацкого колчана!..»

Ахмет выходит. Вслед за ним

Идет татар толпа густая,

На гибель верную и смерть

Его глазами провожая.

…Проходит ночь, Ахмета нет, —

Кучум не спит, боясь измены;

Всю ночь вкруг ханского шатра

На страже латники без смены.

Заря растет, и новый день

Встает среди людского шума…

Подходит кто-то, не спеша,

К шатру могучего Кучума.

И хану просит доложить,

Что он исполнил повеленье.

Ведут к Кучуму, тот глядит,

Не в силах скрыть свое волненье…

Седой татарин перед ним

Стоит с полупотухшим взором

И подает ему стрелу —

С немым, но тягостным укором.

Он поседел за эту ночь,

Сдержав обещанное слово:

Прополз один в казачий стан

И старцем стал из молодого…

Презреньем взор его горит…

Рабам покорным он не сроден…

Хан отвернулся: «Уходи

Отсюда, дерзкий! Ты свободен!..»

Ясный день глядится в воды,

Неба ровная лазурь

Не пророчит близких бурь,

Переменчивой погоды.

Вот лебёдок белых стая

На реке разбила стаи —

Белогрудый караван

Дремлет, ветра поджидая.

Нет попутному охоты.

Двинуть грузные суда,

Чуть колышется вода,

Виснет парус без работы…

«Тронься, ветер, ты, низовый!

Полно, будет отдыхать!

Тучей темною свинцовой

Принакрой ты Волгу-мать;

Разведи речную воду,

Беляки седые вспень,

Дай попутную погоду,

Отряхни скорее лень!

Что́ гуляешь без заботы,

Или волюшка мила?

Позабыл свои налеты

Темнокрылого орла!..»

Так пловцы молили долго…

Набежали облака,

Затуманилася Волга

Мать-кормилица река.

Задался по божьей воле

Ветряный денек,

Рыщет ветер в чистом поле

Вдоль и поперек;

Вот хлебами пробегает,

Приутих на миг,

Вот с прохожего срывает

Шапку, озорник.

Покачнулись, зашумели

Темные леса;

Пеной волны забелели,

Вздулись паруса.

Той порою из села

Старушонка внучке

С торгу бережно несла

На полтину мучки.

Как стерпеть озорнику?

И хитер, и ловок

Подлетел, и всю муку

Выдул из ночевок.

Пущен по́-ветру укор:

«Ишь, полтиной медной

Нажился залетный вор

От старухи бедной!»

И нужда-то и беда…

Исстари ведется,

Что где тонко, там всегда

Ниточка и рвется!

Вся развеяна мука

И ни гроша денег…

Без радельного сынка

Год-то тяжеленек.

Встречу старухе — служивый как-раз,

Не́ молод, видно, что дока;

Выслушал он о покраже рассказ:

«Царь, — говорит, — недалеко…

Счастье твое, что попался солдат;

Правды — в Москве лишь добиться,

Ветер-то в поле поймаешь навряд,

А без суда не годится.

Только минуй ты московских судей,

Разных подьячих да дьяков.

Прямо царю ты челом своим бей:

Суд у царя одинаков.

Правду, старуха, тебе говорю…

Ветер пусть по́ полю рыщет,

Ты же ступай да пожалься царю:

Он виноватого сыщет!»

— «Где мне дойти? Укажи, доведи:

Путь до Москвы тебе ведом…»

— «Ладно, старуха, за мною иди!..»

Робко пошла она следом.

Высоки, и светлы, и богаты

Красовались царёвы палаты:

Всюду била в глаза позолота,

Дорогая резная работа,

Залита была в золото, даже,

В переходах стоявшая стража…

Привели перед грозные очи:

Царь сидел многодумнее ночи

На резном золоченом сиденьи,

Рядом — сын, а кругом в отдаленьи

Холодна и недвижно-угрюма

Заседала боярская дума.

«Что вам надо?» — спросили сурово…

Началось челобитное слово.

Небывалое дело…

Поставлен на миг

Суд прощеньем таким

В неисходный тупик.

Напряженно кругом

Все решения ждут,

Призадумался царь,

Что поделаешь тут?

Вдруг сынок молодой,

Ясноокий соко́л,

Встал, отцу своему

Речь такую повел:

«Место царское мне

Уступите на срок:

Я могу разрешить,

Что́ суду невдомек!

Мне не ведом закон,

И какой я судья,

Но найду, укажу

Виноватого я!»

И тревога видна

В его детских очах,

И дрожит, как струна.

Эта речь на устах.

Царь ответил ему:

«Если чутко в груди

Бьется сердце твое,

Так садись и суди!»

И думца́м объявил:

«Станет сын, а не я,

Буйный ветер судить —

Это воля моя!»

Те не верят ушам.

Царь сказал и сошел;

Отрок-сын поднялся

На отцовский престол.

От царя услыхав

Не суровый отказ,

Окружающим он

Дал не медля наказ:

«Оседлайте коней,

Вы, гонцы-молодцы,

И гоните во все

Городские концы!

Тех купцов, у кого

Есть на Волге суда,

Для допроса ко мне

Приведите сюда!»

Перед очи царевы

Купцов привели —

У них бороды густы,

Туги кошели.

На румяных щеках

Горя нет и следа:

Не видали они,

Что́ такое нужда…

И опять раздался

Голосок молодой:

«Когда ваши суда

Шли низо́вой водой,

Вы молили о чем:

О здоровьи семей,

Барышах ли больших?

Говорите смелей!»

Отвечали купцы:

«Век свой хлеб продаем,

Так молили тогда

Мы, известно, о чем:

Как бы снизу задул

По пути ветерок

Да тяжелую кладь

Довезти нам помог…

Внял моленью господь…

В срок поспели суда…»

— «От моленого гостя

Случилась беда:

Ветер в поле муку

У старухи разнес,

Набедил и пропал,

Кто заплатит — вопрос?

За покражу теперь

И несите ответ:

Был он на́ руку вам,

Да другому-то нет!

Виноватые вот!

Заплатите с лихвой!»

И с деньгами пошла

Старушонка домой.

Всплывает месяц и горит

На высотах кремлевских башен…

Весь Нижний спит глубоким сном,

Везде огонь давно погашен;

Лишь воеводе одному

В тот час не спится на постели, —

Мечты греховные его

В опочивальне одолели…

Он рад бы спать, да сон нейдет:

Нет, не дает ему покою

«Кума», красавица-вдова,

На перевозе за Окою…

И все мерещатся ему

То грудь наливная, то плечи

То руки белые, что снег,

То глаз приманчивые речи…

И не глядел бы на жену!..

Княгини любящая ласка

Ему противна, сын забыт,

И не страшит его огласка…

Он встал, велит седлать коней;

Седлать коней вмиг дворня сбита,

Через минуту у крыльца

Бьют лошадиные копыта…

Князь сел; холоп спешит за ним

К раскрытым челядью воротам;

Несутся улицей и вот —

Пропали вдруг за поворотом…

Проходит день, а князя нет;

Другой прошел, — его не видно;

Никто не ведает — где он;

Княгине больно и обидно…

На третий день вернулся князь;

С женой — ни слова… рвет и мечет…

Ничто не радует его, —

Ни травля, ни любимый кречет…

Томит его и тяготит

Необъяснимая кручина…

Бывало, прежде по часам

Не налюбуется на сына, —

Теперь семьи как словно нет;

Все опротивело, постыло,

Куда-то ездит по ночам,

И прежде милое — не мило…

На грех заехал, видно, он

С охоты гостем запоздалым

На перевоз, и до утра

Спал у «кумы» на постоялом.

Его, седого старика,

Опутал, видно, бес лукавый…

Кума — колдунья, у нее

Все приворотные есть травы;

В ее сверкающих глазах

Не даром, говорят, есть сила,

Не мало в городе мужей

Она к себе приворожила…

Глазами вскинет — дрожь берет;

В речах — какая-то отвага…

И что пьяней — вино ль ее,

Иль речи хмельные, как брага, —

Кто знает?.. только силы нет

От этой груди оторваться,

С семьей по-старому зажить,

С кумой подолгу не видаться,

Так, вот, и тянет за Оку…

И скоро слух прошел в народе,

Что приворотного дала

Колдунья зелья воеводе…

Кромешный ад кипит в дому;

Не может сын добиться толку,

О чем его родная мать

Так часто плачет втихомолку…

Она молчит, не говорит

Любимцу-сыну ни полслова,

С терпеньем муки до конца

Она выдерживать готова…

Раз, как-то, утром гневный муж

В сердцах занес над нею руку, —

Лишь тут решилася она

Свою тоску, всю сердца муку

Поверить сыну; в поздний час

Она, позвав его, сначала

Поколебалась, а затем

Заплакала и все сказала:

«Вот кто разлучница моя,

Она его околдовала,

Она крушит меня тоской,

Моей любви ему, вишь, мало!..»

Сын все узнал. Проснулась в нем

И к матери любовь, и злоба;

Всю ночь покой не дала

Ему отцовская зазноба,

В его горячей голове

Кровавый замысел о мести —

Врасплох нагрянуть на куму

И положить ее на месте…

Берет он верных слуг своих,

Кинжал в серебряной оправе

И ночью, тайно ото всех,

Несется к быстрой переправе…

На постоялом нет огня;

Кума не спит… Она готова

К приезду княжого сынка,

К приему гостя дорогого…

Чу! Слышен говор голосов…

Вот по земле стучат копыта…

Они… Через минуту дверь

Трещит, сдается и отбита…

Кума встает, зажгла свечу,

На шум идет полунагая,

Своих непрошенных гостей

С оплывшей свечкою встречая…

Но, видно, очи у кумы

Сильнее острого кинжала:

Взглянул сын княжий на нее

И, словно, к месту приковало…

Забыл, зачем сюда пришел,

И вместо гневного проклятья

К колдунье руки протянул

Для поцелуя и объятья…

Такой волшебной красоты

Он не видал, живя на свете,

И понял, как отец-старик

Попал в расставленные сети…

А тут холоп еще пристал

И, подстрекаем силой вражей,

«Не плохо водки, — говорит, —

Сперва попробовать нам, княже!»

Глядят — дубовый стол накрыт,

Кума вином гостей обносит

И хлебом-солью закусить

С поклоном, улыбаясь, просит…

«Холопы! Эй, ступайте, прочь!

Я позову, когда мне надо…

А вот, красавица, тебе

За угощение награда!..»

И в чашу перстень дорогой

Он опускает с изумрудом…

Все по желанию кумы

Переменилось, словно чудом…

Поутру, на условный свист,

Еще задолго до рассвета,

Вошли холопы, а кума

Сидит, царицей разодета,

В парчевый, шитый сарафан;

А князь, забыв позор отцовский,

Целует хитрую куму,

Опутан силою бесовской…

Весна гуляет на дворе…

Про новый грех несутся слухи…

Княгиня целый день одна;

Она не плачет, очи сухи…

Был сын у ней, но и того

Колдунья злая погубила:

Ни муж, ни сын не устоял…

И вот холопа для посыла

Княгиня кличет. Слух ходил,

Что за зелеными лесами,

На Кудьме, есть один старик —

Колдун. Он знается с бесами,

Он ей из злых наборных трав

Сварит смертельную отраву,

Тогда с разлучницей-кумой

Она расправится на славу…

«Введи ко мне его!» Старик

Явился в полночь на свиданье…

Его к княгине провели,

И с нею тайное шептанье

Недолго длилось… «Вот тебе, —

Сказал он, — склянка, из нее ты

Куму в вине и угости;

Тут зелье не простой работы;

Оно и в склянке-то кипит,

А с виду цвету золотого…

Пять капель, если отольешь,

Да выпить дашь, — и все готово…

Прощай!» Ушел седой колдун…

Княгиня все с себя снимает,

Заместо шелку и парчи

Наряд черницы надевает,

И в ночь, когда все в доме спят,

Полна и страхом, и тревогой,

Она выходит и пешком

Идет знакомою дорогой…

Кума от пришлого не прочь,

Всех просит: милости пожалуй!

Богат ли, беден — все во двор,

На то ведь он и постоялый…

Старуха странница пришла,

И ей покой ведь тоже надо…

«Иду я, милая, с Москвы,

Хочу пробраться до Царь-града…

Пусти, родимая, меня,

Я ночку здесь переночую…» —

«Переночуй! Вот поедим

Да выпьем чарочку — другую…

Садись сюда… Ты пьешь, аль нет?..»

— «Когда не пить! Грешна…» —

«Постой-ка. Я хмельной бражки принесу!..»

Несет, и началась попойка…

Налиты чарки до краев…

«Отпей-ка!» — «Нет, уж ты сначала…»

Кума хлебнула раз-другой

И, покатившись, закричала:

«Змея! Меня ты извела.

Да про себя-то позабыла…

Недолго жить тебе! Смотри…

Одна у нас с тобой могила!..»

Едва сказала, старый князь

Вбежал, и не прошло минуты,

Как в горло белое жены

Впился он, словно коршун лютый,

И придушил… За ним вослед

Ворвался сын… Силен и молод,

Боролся долго он с отцом

И рядом с матерью заколот…

«Тащите в реку их! Пускай

Несет, куда захочет!..» Тупо

Глядит на слуг безумный князь

И на три посиневших трупа…

Тела оттащены в Оку,

Как вдруг над сыном и женою

Зажглися яркие огни,

Сверкая радугой цветною;

А над кумою на ветру

Заколебалося, как знамя,

Кидая зарево кругом,

Нечистое и злое пламя…

Холопы вскрикнули и прочь;

Но князю страх совсем не ведом,

И кто-то шепчет все ему:

«За ними, князь! За ними следом!..»

И вот, вдоль берега Оки,

Он мчится узкою тропою,

А позади за ним спешат

Холопы робкою толпою…

До устья доплыли тела,

Но вдруг на миг остановились

И, вверх по Волге повернув,

Огнями снова засветились…

Дивится князь, и в страхе он

Не в силах вымолвить ни слова;

Назад хотел бы повернуть

Аргамака он молодого.

Но тот, не слушая удил,

Храпит раздутыми ноздрями

И мчится, голову сломя,

Вдоль Волги, следом за огнями…

Перекреститься?! Но сложить

Не может он креста святого.

Себя не в силах оградить

От навожденья духа злого;

О подорожные кусты

Князь рвет богатую одежду,

Аргамака остановить

Он потерял уже надежду…

Конь мчится, гриву распустя,

И, полон бешеной отваги,

Песками, чащею лесной,

Не разбирая, где овраги,

Все дальше мчится… Путь ночной

Грозит бедою неминучей,

И вдруг умаявшийся конь

Оборвался над самой кручей…

Огни погасли; а тела

Пошли на дно реки глубокой;

И слышит помертвевший князь

Глухой и будто издалека

Какой-то голос: «Ты, злодей,

Сыноубийца, знай отныне,

Что близок твой последний час!..

Твоя могила здесь, в пучине…

Тебе пощады не дадут,

Умрешь, как зверь, без покаянья,

И тело грешное твое

Отдастся всем на поруганье!»

В лесу, направо от него,

Справляют чьи-то похороны,

Сменяют жалобный напев

Людские выкрики и стоны;

Протяжный раздается вой,

Зубовный скрежет, визг и хохот;

Сверкнула молния вдали,

И грома перекатный грохот

Все ближе катится… Рекой

Несется буря, вал вздымая,

И злобно мечется в лесу,

С корнями дубы вырывая…

Крутятся листья на ветру,

Что снег зимой в большую заметь,

Ударил гром у самых ног,

И рухнул князь, теряя память…

Холопы в страхе за него,

Везут его в поселок ближний;

А утром, бледный и больной,

Старик ворочается в Нижний…

Холопы верные молчат, —

У них и преданность холопья;

А если скажут, есть на них

Расправа: плети и ослопья…

Сам князь и верит им, и нет, —

То сыплет медными деньгами,

То, грозен словно божий гнев,

Грозит плетьми и батогами…

Но дивно всем, что сын пропал

В ту ночь, как злилась непогода,

И где княгиня, где кума,

И что нахмурен воевода…

Ведь слухи исподволь в народ

Проникнут, поздно или рано;

Они из Нижнего в Москву

Пробрались до царя Ивана…

Царь гонит спешного гонца

С своею грамотою царской:

«Ответствуй, где жена твоя

И молодой сынок боярский!..»

Старик гонцу передает

Свое ответное посланье:

«Царь-государь! Жена моя

Ушла в далекое скитанье

К святым местам. Вот ровно год

Никто не знает, что с ней сталось…

А сын охотился в лесу,

Да лихо с сыном повстречалось:

Медведь сломал…»

Ответа нет…

Князь ждет решения со страхом;

Как мученик, в своем дому

Живет отшельником, монахом…

Забыты прежние пиры,

Попойки, россказни, охота;

Грехам прощенье умолить, —

О том одна его забота…

Он нищим деньги раздает;

Людям захожим нет обиды;

В дому попы и чернецы

Поют по мертвым панихиды…

А князь по городским церквам

Перед святыми образами

Возносит господу мольбы

И плачет горькими слезами…

Пришла зима…

Воскресный день…

Князь у заутрени в соборе

Лежит на каменных плитах,

Свое оплакивая горе…

Сюда, в собор, пришла толпа

Искать покоя и отрады

Под эти своды, где горят

Неугасимые лампады,

Где хор и причет в ранний час

Свершают стройное служенье

И к лику господа несут

С толпой молитвы и куренья…

Вдруг слышно ржание коней

И конских ног зловещий топот…

Мелькнули всадники… Идут…

В толпе пронесся тихий ропот…

От страха клир не в силах петь,

И, как волков голодных стая,

Толпа опричников вошла,

Кнутом дорогу расчищая,

И прямо к князю:

«Царь велел

Схватить тебя без замедленья,

Из наших рук приемлешь ты

Себе достойные мученья…

Вставай!..»

Церковная толпа

Упала ниц, дрожа от страха;

Но воеводу не страшат

Ни место лобное, ни плаха:

«Несу вины свои царю

И лютой казни я не трушу!

Берите… Богу предаю

Стыдом истерзанную душу!..»

Одежды мигом сорваны,

И князя с гиком, на аркане,

Влекут из храма на мороз;

Связав, полунагого в сани

Бросают… Конная толпа

Летит вперед с веселым криком,

Разносит воеводский дом,

Холопов бьет; в веселье диком

Пьянея, вышибает дно

И пьет из воеводских бочек;

Несется Нижним, по пути

Всех раздевая до сорочек,

И дальше, из городу вон;

Не смущена дорогой долгой,

Оку проехала и вот,

Сугробы разметая, Волгой

Летит…

Захватывает дух

От этой бешеной погони…

У князя в жилах стынет кровь;

Вдруг слышит: «Стоп!» —

и стали кони…

«Что стали вы?!» — «Коней поить!»

Глядит, а от него направо

Горят два радужных огня

И между них один кровавый…

«Нет! Не коням ту воду пить,

А мне!.. Я жду желанной смерти,

И той же мерою, что я

Другим возмерил, мне возмерьте!..»

К саням опричник подошел,

Взмахнул секирою широкой,

Ударил раз, — и голова

Слетела прямо в снег глубокий…

«Рубите прорубь!..» На реке

Работа быстро закипела;

Под синим льдом нашло себе

Могилу княжеское тело…

Едва покончили они

С своею спешною расправой, —

Над трупом князя в тот же миг

Поднялся вдруг огонь кровавый…

Огни скрутились в два столба.

Столбы сплелись между собою,

И словно тешились они

Своей воздушною борьбою…

Все разгорался, столбы

Кидались злобно друг на друга…

Толпа опричников стоит,

Глядит, бледнея от испуга;

Садятся быстро на коней

И в страхе, не промолвив слова,

С добычей ценною своей

Спешат от места проклято́го…

Москва…

Народ со всех концов

Бежит… На городских раскатах

Гудят везде колокола,

Сзывая бедных и богатых…

Спешат на казнь… Сегодня день,

Когда получит воздаянье

Старик-боярин, бывший князь,

За небывалые деянья…

Докуку праздничного дня

Толпа вознаградит с избытком,

И хочет знать она, каким

Преступника подвергнут пыткам;

Не знает, суждено ль ему

На площади четвертованье,

Иль, может, смилуется царь

И переменит истязанье…

…Вот показались бирючи.

Народ конями раздвигая

И громко отповедь свою

О лютой казни возвещая:

«Идите все смотреть сюда!

Глядите, как по правде царской

Казнен за разные вины

Убийца, выродок боярский!..

На перекрестке по ночам

Он речи вел с лукавым бесом!

Жена красавица и сын

Погибли по его кудесам!..

Приял он мзду за все дела,

Что силой учинял бесовской,

И царь казнил его… Иди,

Смотри сюда, народ московский!..»

И над толпою высоко

Заколебалася на пике

Покрыта кровью голова

Нижегородского владыки…

Ущелья залиты весеннею водой…

Меж небом и землей, на голубом просторе,

Красавцы-Жегули вздымаются грядой,

Как остров, брошенный в раскинутое море.

Овраги темные кой-где еще таят

Пласты тяжелые подтаявшего снега,

И горные ручьи, сливаясь в водопад,

Шумят и на реку кидаются с разбега…

Водой подмытые, несутся с крутизны,

Шумя и прыгая, тяжелые каменья,

С собою унося покорных жертв весны,

Прибрежные кусты, в широкое теченье…

Ветер без устали дует,

Волгу взрывая до дна;

Буря шумит и лютует,

Мутная ходит волна…

Волн белогривые гребни

Грозно рядами идут

И, разбегаясь на щебне.

Пеной пески обдают…

Ветер в налете могучем

Тучей вздымает пески;

О землю бьются по кручам,

Чуя беду, тальники…

К пристани свалены груды

Бревен, раскиданных дров;

Щепки разбитой «посуды»

Тянутся вдоль берегов…

«Зла без добра не бывает! —

Так рассуждает народ, —

Буря купцов разоряет,

Дров бедняку подает!»

В бударке кто-то вдруг мелькнул, затем исчез

Вот снова вскинуло кумачную рубаху…

Смельчак один плывет, волне седой в разрез,

Не покоряяся спасительному страху…

С вершины Жегулей крылом своим горыч

Наносит быстрине удары за ударом…

Авось, бог милостив! Как бросить магарыч?

Как водки не попить с приятелями даром!..

Десятки верст взбегают горы,

Природный каменный оплот, —

На них не встретят ваши взоры

Ни стен, ни башен, ни ворот.

Над гладью Волги бровью черной

Идет верхами темный бор;

Храня ревниво и упорно

Неувядаемый убор.

Вкруг мощных дедов в три обхвата

Стоит редеющая рать, —

Она готова, брат за брата,

Не отступая, умирать…

То — горсть героев безоружных

Спокойно ждет своей поры,

Когда придут из сел окружных

И разом примут в топоры…

Широкой полосой к реке сбегает сад,

Усыпаны душистым белым цветом —

Как снегом, старые в нем яблони стоят,

Дыша знакомым мне и радостным приветом.

На скользкую траву откидывая тень.

Они сбегают вниз — весенней жажды полны —

Туда, где сторож их, извилистый плетень, —

Не в силах задержать вступающие волны.

Река торжественно и медленно идет,

Подходит и опять поспешно отступает —

Как будто яблоней сверкающий налет

Про зимы снежные ей вдруг напоминает…

Отвалили утром рано…

Сквозь туман едва видна

Молодецкого кургана

Неприступная стена.

Он не хочет — непокорный,

Уступить своих границ

И из чащи непрозорной

Выдвигает ряд бойниц.

Под ногами камни роет

Вороватая волна,

Над вершиной ветер воет,

Как в былые времена.

Не зазвать удалых в гости

Поработать кистенем, —

Бережет он только кости,

Похороненные в нем.

Подросло иное племя,

Не щадит его оно:

Топором захожим темя

От лесов обнажено…

Роют, рубят — год за годом, —

Человек везде проник;

Что ни день — плывет с народом

Неуклюжий дощаник…

Бабы ягоды сбирают.

Над рекою рыбаки

По пещерам разжигают

Вечерами огоньки.

Не вернуть минувшей были…

Но под выступом бойниц

Приютились, гнезда свили

Стаи диких вольных птиц…

Каждый день они слетают

Одиночками на лов

И ему напоминают

Славу прожитых годов…

И стоит он так же смело,

Хоть усыпали пески

Прочь от каменного тела

Отлетевшие куски…

Разлива мощного незыблемая ширь

В затишьи сумерек несется горделиво…

Вдали Макарьевский белеет монастырь

На желтой осыпи песчаного обрыва.

Кресты расшатаны, часть кровли снесена,

Раскрыто настежь все ветрам и непогоде;

С обрыва рухнула наружная стена,

Зияет трещина на потемневшем своде…

Две сотни лет назад, в давно былые дни

У стен шумел народ, отрывисто стучали,

Кидая молнию, ружейные огни,

И тяжко ухали затинные пищали…

Здесь, на сыром песке, с весенней ратью волн

Готов — по-старому — он биться до упаду;

Он помнит эти дни и, старой веры полн,

Глядит без трепета на новую осаду…

Но, что ни год, старик становится дряхлей;

К врагу все новые подходят подкрепленья,

И, скоро, может быть, всей тяжестью своей

Он рухнет, разметав ненужные каменья…

Мелькают пятна от рыбалок

Над темной зыбью полых вод

И ветлы, словно хор русалок,

Сошлися в шумный хоровод…

О чем их сборище толкует,

По ветру косы распустив?

Низо́вый все сильнее дует

На их загадочный призыв.

В ночь, видно, буря разразится

И, чуя страшного врага,

Взмутит волну с песком и биться

Начнет в родные берега.

В сияньи лунного серебряного света —

Следы лиловых гор чуть видны вдалеке;

Кругом все ясной мглой одето…

Молчит заснувшая у берега волна…

Сады не шепчутся; повсюду тишь немая…

Вон лодка, точкою подвижною видна,

Плывет, дорожку рассекая…

Да где-то по заре пыхтит и воду бьет —

За темным островом, на середине плеса,

С баржами длинными тяжелый пароход,

Вращая медленно колеса…

Все блекнет, все голо вокруг.

Осенний воздух свеж и чуток;

И над рекой на теплый юг

Летят станицы диких уток.

Под пленкой ледяной коры

В талах разбросаны озера…

Ждут зимней тягостной поры,

А там весны дождутся скоро;

Река опять дойдет до них

И рыбок, пленниц молодых,

Возьмет из темного затвора…

Они заброшены сюда

Ее ликующим разливом

В те дни, как плавали суда

По залитым водою гривам.

Резвясь в подводной глубине

Вплоть до конца красавца мая —

И не заметили оне —

Как волн речных струя живая

Кидала сочные луга

И заливалась в берега,

Детей надолго покидая.

Красива Волга мне родная,

Когда весеннею порой,

Луга и нивы затопляя.

Бежит шумливою волной.

И остров, камень изумрудный,

В лазури быстротечных вод,

Вассал, покорный Волге чудной,

Покров свой зимний отдает.

Свободно ветер Волгой ходит,

Косным вздувает паруса,

Поверхность рябью ей поводит…

Вдруг буря… Волжская краса

Начнет заигрывать с волнами;

Валы саженные встают,

Шумят, бегут и все растут

И плоский берег перед вами

Блестящей пылью обдают…

Потом за опаденьем вод

Весной река кишит народом;

За пароходом пароход —

Один, другой с тяжелой баржей…

И шум и крик… Грузят суда;

Не устающий никогда

Плывет рыбак за толстой каржей,

Которая на лоне вод —

То пропадает, то встает…

Вода сошла, и остров тот,

Что под водой весной скрывался, —

Как феникс — над лазурью вод

Вставал и в зелень одевался…

И Волга лентою обычной

Меж берегами потекла;

И шириною безграничной

Не поражала, но была

Еще прекраснее: налево

Все тот же синий ряд холмов,

А там луга, и для посева

Поля, кой-где клочок лесов;

Направо тоже горы были, —

Свидетели давнишних дел,

Старинной, пережитой были,

Когда на Волге Стенька пел,

И кровь лилась, и Русь когда

Была слаба и молода…

Души человека бесценнейший клад

В свободе, желаньи и силе.

Клады эти здесь на вершинах лежат

В большой известковой могиле.

За них-то на Волге в былые года

Сходилися люди и бились;

За эти клады поднималась вражда

И крови потоки струились.

Другие клады показались в горах;

Былое ушло безвозвратно…

И только по кручам на голых местах.

Как будто кровавые пятна.

Но это не кровь, — то нагие хребты,

Обмытые влагой стремнины,

Богатую кладь выдвигает — пласты

Цветной и уступчивой глины.