Певец Волги Д. В. Садовников

1. Иван-царевич и Марья-Краса, Черная Коса

НЕКОТОРОМ было царстве, в некотором государстве, не в нашем было королевстве. Это будет не сказка, а будет присказка; а будет сказка завтра после обеда, поевши мягкого хлеба, а еще поедим пирога, да потянем бычка за рога.

Жил был царь Иван Васильевич, у него был большой сын Василий-царевич, а второй был сын Митрий-царевич; малый сын был Иван-царевич. Вот Василий возрастал на возрасте и вздумал его царь женить и очень долго невесту не находили. То найдут невесту — отцу с матерью хороша, ему не нравится; то он найдет себе невесту — отцу с матерью не кажется.

Вот идет же Василий-царевич путем дорогой, по широкой улице, повстречается ему старуха, толстое ее брюхо, и говорит Василью-царевичу:

— А вот я тебе, Василий-царевич, невесту нашла!

А он ей и говорит:

— Где же ты, баушка, нашла?

— А вот у этого генерала дочь, вам нужно ее замуж взять.

Приходит Василий-царевич к своему тятеньке и говорит:

— Тятенька, я невесту нашел, вот у такого-то генерала дочь.

Тятенька говорит ему, что можно ее замуж взять. У царя неколи было пиво варить и неколи было вина курить. Пива много наварили и вина накурили, и повели их венчать.

Привозят от венца, кладут на ложу. Вот на ложу он с ней не ложился, а в чисто́е поле от нее отшати́лся и теперь там на коне е́здеит. Хватились отец с матерью, что Василья-царевича в доме нет, и негде его искать.

Иван-царевич и спрашивает своего тятеньку:

— А что, тятенька, это у нас за женка?

Отвечает ему царь:

— Это вам невестка.

— А где же у ней муж?

— Уехал во чисто́ поле давно, и теперь его нет.

И говорит Иван-царевич:

— Тятенька, благословите, я поеду братца искать, Василья-царевича.

— Бог тебя благословит, — сказал царь, — знать ты мне не кормилец.

А вот оседла́ил Иван-царевич себе доброго коня и поехал во чисто́е поле, во дику́ю степь своего брата искать, Василья-царевича. Во чисты́м поле во дико́й степе раскинут был бел шатер; во шатре почивал Василий-царевич. Подъехал Иван-царевич ко белу́ шатру, восходил Иван-царевич во белой шатер и хотел его сонного убить (не знает чей такой) и думает себе:

— Что я убью его сонного, как мертвого? Не честь, не хвала мне доброму мо́лодцу, а дай-ка лучше ото сна его разбужу, ото сна его разбужу и всё подробно его расспрошу и чей такой и откудова и куды путь держит.

Вдруг проснулся Василий-царевич и стал спрашивать:

— Чей ты такой, добрый молодец?

— Из такого-то царства и такого-то отца-матери.

— А чего тебе нужно?

— А мне нужно где бы найти брата своего, Василья-царевича.

Сказал ему Василий-царевич:

— Кто ты таков?

— Я Иван-царевич!

— Иван-царевич у нас, — сказал Василий-царевич, — трех лет в зыбочке катается.

Отвечал Иван-царевич:

— Он сейчас не в зыбочке катается, а по дико́й степе на коне помыкается и хочет розыскать своего брата Василья-царевича.

И сказал Василий-царевич:

— Я сам он!

Сели они тут на добрых коней и поехали, куды знают. Заехали в зеленые луга — ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Уехали далече. Они сами на конях приустали, и кони их притупе́ли, и шелко́вые плети они приразбили. И сказал старший брат Василий-царевич:

— А дава-ка, брат, отдохнем и коней покормим!

Сказал ему Иван-царевич:

— А что знаешь, братец, то и делаешь.

Слезли с добры́х коней и пустили их по зеленым лугам. Сказал Василий-царевич:

— О, ты брат Иван-царевич, ляг отдохни, а я пойду по зелеными лугам, не найду ли поганого зайчишки; убью, к тебе принесу, мы его зажарим.

А сказал Иван-царевич:

— А ступай, братец, с богом!

И пошел Василий-царевич, куды знает, и подходит к превеличающему к синему морю, и тут является хижинка. Восходит Василий-царевич в хижинку. Посмотрел: в хижинке сидит красная девица, сидит, горько плачет и перед ней гроб стоит. И сказал Василий-царевич:

— Что ты, красная девица, плачешь?

— А как мне, Василий-царевич, не плакать. Последний я час на вольном свете. Сейчас вылезает из моря змей и меня поедает.

Сказал ей Василий-царевич:

— Не плачь, красная девица: я бы был жив, будешь и ты жива!

Лег Василий-царевич к ней на колени и сказал:

— Поищи, красная девица, меня!

Стала та искать, он и крепким сном уснул.

И вот во синеем море разбушевались сильные волны, и поднялся лютый змей, и башка его — трехведерный котел; вылезает и́з моря, идет съесть красную девицу. Она крепко его будила:

— О, Василий-царевич, проснись! Съест нас с тобой лютый змей!

Спит Василий-царевич, ничего не чувствует. Роняет красная девица из правого глазу горючую слезу и пала горючая слеза Василию-царевичу на бело́е его лицо, и как пламем обожгло. И проснулся Василий-царевич и смотрит, что лезет лютый змей; вынул свою саблю вострую, махнул его по шее и отвалил дурную его башку. Туловище захватил, в море бросил, а дурную башку под камень положил. И сказал Василий-царевич красной девице:

— Вот я жив и вы живы!

— Благодарю, Василий-царевич, буду я вечно твоя жена.

И отправился Василий-царевич к своему брату Ивану-царевичу. Приходит, ничего не приносит.

— Не нашел, брат, ничего.

А эта де́вица красная была привезена из и́нного царства. Тут чередовали людей кажнюю ночь. У и́нного царя был дворно́й дурак, и посылает его царь посмотреть, что делается в келейке. Дурак запрег троюно́гоньку лошаденку, худеньку тележонку, положил на нее бочку и поехал в море за водой. Взошел в келейку — красна девица живая сидит. Он же дурак сохватил ее в беремя, посадил на бочку и повез домой. И сказал дурак царю:

— Я, — говорит, — убил вашего змей!

Царь больно обрадова́лся, и свою дочь за него замуж выдавал (котору он привез). Тут такое-то было гулянье! Двери были растворены, и кабаки были все открыты. Вот этого было вина из смоляной бочки и пить нельзя! И был так пир на́веселе и такой бал, что и чорт не спознал. Вот дурак стал с ней жить да быть, да добро наживать, а худо-то проживать.

А Василий-царевич да Иван-царевич сели на добрыих на коней и поехали в и́нное царство, где этот пир идет. Приезжают к царю. Царь их встречает и крепко их почитает, и сказал же Василий-царевич:

— А что, царь, у тебя за бал?

Отвечает ему царь:

— Я дочку замуж отда́л!

Сказал Василий-царевич:

— А именно за кого?

— За дворного дурака!

— А по какой причине?

— Он от смерти ее отвел.

Рассказал ему царь поведение, что у них кажшо ночь тут был человек на съедение. Повезли на съедение дочь, а дурацкая харя поехал на море по́ воду и срубил с змея голову, а дочь живую привез. Взяли ее да замуж за дурака и отдали.

Василий-царевич и говорит:

— А что, и́нный царь, надо бы этого змея мертвого посмотреть. Позовите своего зятя; он должен нам его указать, где он лежит.

Позвали дурака.

— А поди же, дурак, с нами иди же, — сказал Василий-царевич, — укажи, где змей лежит!

Больно ему стало грустно, что дурак с его нареченной невестой лежит. Подводит дурак к морю и говорит;

— Вот тут лежит.

Василий-царевич и говорит:

— А подайте-ка невода́, да еще мастеров сюда. А кто может неводом ловить и вдоль по морю бродить?

Появились мастера, кидали шелковые невода — а тут нет ничего. А он, дурацкая стать, не видал никого.

Василий-царевич и говорит:

— Рыболовы господа! Киньте неводы вот сюда!

Кинули неводы и вытащили престрашную чуду, туловище. И сказал Василий-царевич:

— А скажи-ка, дурак, где его глава?

Тот не знает ответить чего.

— Вот, дурак, где голова: под камнем.

Подходит дурак к камню и не может его с места тронуть. Сказал Василий-царевич:

— Напрасно судьбу, дурак, взял: не ты змея убивал!

Поднял Василий-царевич камень и вытащил главу, и сказал и́нному царю:

— Я похитил вашего змея!

Инный царь оголил свою саблю востру и срубил с дурака буйную его башку за то, что он криво сказал, а свою дочь за Василия-царевича обвенчал.

Вот тут пили и гуляли, так веселились и несколько времени проклажались. И сказал Иван-царевич своему брату Василию-царевичу:

— Проздравляю с законным браком! Ты нашел себе невесту, а де же мне будет искать? Видно, надо по вольному свету попытать, себе сужену поискать.

Сели они за стол чайку покушать, а вечер пришел, легли по разным комнатам отдохнуть. Спрашивает Василий-царевич у своей молодой жены:

— А что есть ли на сем свете краше тебя и храбрее меня?

Сказала ему красная девица:

— Ну, какая моя красота? Вот за тридевять земель, во десятыем царстве есть Марья-Краса, Черная Коса, отличная хороша; только взять ее мудрено. Есть там еще Ка́рка-богатырь, и образец его, как сенной стог. Не могу знать, кто будет из вас сильнее.

Василий-царевич и сказал брату своему Ивану-царевичу:

— А вот, братец, где невесту тебе назначили.

Иван-царевич с ними распрощался, в дальний путь-дороженьку собирался. Взял он в руки острый нож и говорит:

— Когда этот вострый нож кровью обольется, тогда меня живого не будет.

И поехал в чистое поле, в дикую степь, себе сужену искать.

Ехал долго ли мало ли, и стоит избушка, на куричьей голяшке повертыватся.

— Избушка! Избушка, встань ко мне передо́м, а к лесу задо́м!

Избушка встала к нему передо́м, а к лесу задо́м. Лежит в ней Ягая баба, из угла в угол ноги уперла́, титьки через грядки висят, маленьки ребятенки пососывают, страшный большой железный нос в потолок уперла́.

— А! Иван-царевич, от дела лытаешь, или дело себе пытаешь?

Отвечает ей Иван-царевич:

— От дела я не лытаю, а себе вдвое дела пытаю: еду за тридевять земель, в тридесятое царство найти Марью Красу, Черную Косу.

— Ох, — говорит Ягая баба, — мудрено ее взять и мудрено ее достать! Она очень далече. Поезжай еще столько, да полстолько, да четверть столько.

Сел Иван-царевич на добра́ коня и поехал. Ехал-ехал путем-дорогою и наехал до огромного лесу и захотел больно поесть. Стоит превеличающий дуб; на дубу шумят пчелы. И он с добра́ коня слезал, на зеленый дуб влезал, медку поесть хотел. Отвечает пчелиная матка.

— Не трогай, Иван-царевич, мой мед: невкоторое время сама я тебе пригожусь!

Вот Иван-царевич так на ее слова спонадеялся, на сыру землю с дуба спускался; сел на добра́ коня и поехал, куды ему путь лежит.

Не может на коне сидеть: крепко есть хочет. Бежит ползучая мышь, гадина. Спрыгнул Иван-царевич с добра́ коня, сохватил и хочет ее есть. Говорит мышь Ивану-царевичу:

— Не ешь меня: я тебе невкоторое время пригожусь.

Бросил ее Иван-царевич и дальше поехал. При большой дороге — небольшая бака́лдинка воды и ползат рак. Вот Иван-царевич больно ему рад, хочет его поймать и на огонечке испечи. Говорит ему рак:

— О ты, Иван-царевич, хоть ты мне и рад, а не тревожь ты меня: я тебе пригожусь.

Иван-царевич крепко осерчал и рака в воду кидал.

— А будь-де тее не ладно! Всё жив буду, не умру!

И опять поехал путем-дорогой.

Ехал много ли мало ли, долго ли и коротко ли, доехал до Ка́рки-богатыря. Приезжает, его дома не заставает, только одна его мать. Она его увидала и крепко узнала.

— Ох, Иван-царевич, давно тебя ждет Ка́рка-богатырь!

Иван-царевич и говорит:

— А скажи-ка, баушка, где он?

— Третий год за невестой ездит.

— В каку сторону?

— За Царем-Девицей. Третий год ездит и сужену себе не достанет; тебя крепко желает и на тебя больно серчает: А! только бы он подъявился — живого съем! — А поди-ка выдь во чисто́ поле во дику́ю степь, а возьми-ка подзорную трубу, а не едет ли Ка́рка-богатырь? Если с радостью едет, вперед его ясен сокол летит, а если печальный едет, над ним черный ворон вьется.

Поглядел Иван-царевич в подзорную трубу, увидал Ка́рку-богатыря, и над его главой черный ворон вьется. Вот и сказал Иван-царевич баушке:

— Несчастный едет.

— Ну, — говорит баушка, — куды же мне тебя деть? Он едет сердитый.

Отпирает кладоушочку и запирает замком.

— А вот, — говорит, — тут ляг, полежи. Я перва́ его водочкой угощу и про тебя расскажу.

Явился Ка́рка-богатырь, говорит мамыньке:

— А пожалуй-ка, мамынька, испить!

Наливала ему баушка чарочку бражки; он чарочку выпивал и пьян не бывал.

— А да́-ка, мамынька, еще!

А другую выпивал, на́ весел позывал. Спрашивает его мамынька:

— А де сужена, сынок, твоя?

— Измучил, мамынька, себя.

— А если бы Иван-царевич приехал?

— А вот было бы мне хорошо: достал бы я себе Царя-Девицу, не один, а с ним, и научил бы его, как достать ему Марью-Красу, Черну Косу!

Баушка и говорит:

— А чай бы его сейчас ту не трону́л?

— Ох, ты мамынька моя! Кабы он сейчас был у меня, за руки бы его принимал и в саха́рные уста бы целовал!

Сударыня его матушка и говорит:

— А он здесь, сыночек, спит в кладоушечке.

Вот Карка обрадова́лся, сам в кладовую собирался; за руки его принимает, за дубовый стол сажает, чаем-водкой угощает. И сказал Карка-богатырь:

— Ох, ты брат Иван-царевич, а я только про тебя слышал, как ты родился и в зыбочке катаешься!

Иван-царевич и говорит:

— Я не в зыбочке катаюсь, а на доброем коне по дико́й степе помыкаюсь. Я не привык в царстве царствовать, я привык по дико́й степе́ летать и больше себе горя увидать.

— А что ты, Иван-царевич, на добром коне по дико́й степе помыкаешься, чего ты себе розыскивашь?

— А вот что, — говорит Иван-царевич, — за тридевять земель, в тридесятом царстве есть Марья-Краса, Черная Коса; мне хочется ее достать и за себя замуж взять.

Ка́рка-богатырь и говорит:

— Мудрено ее взять, а надо один раз умирать, тело и кости по дикой степе раскидать.

— Ох, брат любезный, Карка-богатырь, убытку не принять, так в торговыем деле и барыша не видать; а если нам, богатырям, по вольному свету не полытать, да хорошей суженой не поискать — это нам не честь, не хвала, чтобы мы по вольному свету не лытали, чтобы нужды себе не видали.

— Ну, — говорит Карка, — эту сказку, Иван-царевич, бросим, а еще но́ву начнем.

Тут начиналась сказка, начиналась побаска от сивки и от бурки, и от курицы виноходки, от зимняка поросенка наступчатого. Вот поросенок наступает, сказывальщика с дерьма сбивает; вот сказывальщик, он был Недорода, сел класть на дорогу, где свинья шла.

Ка́рка-богатырь и говорит:

— Ну да, брат, пошутил да и будет. А спроси-ка гуся не зябут ли ноги? Я третий год езжу за своей нареченной невестой. Айда-ка помо́ги, да послушай, что я расскажу: у моей-то невесте сорок кузнецов, как ударят сорок раз — и родятся тотчас сорок военных солдат, вооружены и на бой готовы. Да еще, брат, у моей-то невесте сорок деушек; они сидят в комнате; у кажней деушки сорок булавочек, а ох-то, как булавочкой-то ткнет, и солдат-то на бой готов. Я буду солдат-то бить, а ты будешь кузнецов-то рубить; я буду невесту любить, а ты деушек бить.

Иван-Царевич и говорит:

— Умру, брат, с тобой! — Сели да и поехали.

Приехали в Новодевиченское царство к Царю-Девице.

— Ты, брат Иван-царевич, близко не ходи, а по комнатам ходи, деушек руби, да кузнецов-то губи и близко ко мне не подходи!

Вот да они и поехали, а вот скоро они и приехали. Начали силушку рубить, красных деушек душить и Царь-Девицу в плен брать. Не пиво нам было варить, не вина нам тут было курить, а дорого Царицу-Девку взять. Кузнецов-то погубили, красных деушек порубили. Царь-то Девицу в плен взяли.

Ка́рка-богатырь ее взял и туго к сердцу прижал и отправились они с ней домой. Хватился Карка-богатырь, что с ним Ивана-царевича нет.

— Ох, — говорит, — мамынька, я его знать убил!

А Иван-царевич и говорит:

— О да, брат, я здеся!

Они тут пили, гуляли, веселились.

— Ну-ка, Иван-царевич, дава́-ка выпьем по третьей. Я пью, гуляю, веселюсь и тятьки с мамкой не боюсь!

— Ох да, Ка́рка-богатырь, головушка болит, больно мочи нет.

И чаю не воскушат и водки не принимат.

— Положи ты меня на воздух, на самый легкий!

Думает себе Иван-царевич:

— Что мне Ка́рка-богатырь рад или не рад? Дай я себе нарочно захвораю.

И сделался болен, не может ног таскать. Карка-богатырь ходит за ним, как за малым детищем; вынес его во зеленый сад, положил на тесовую кровать, где бы можно его было ветром обдувать.

Лежит Иван-царевич в саду на кровати; прилетает к нему его большого брата первая жена, сидит в саду, подняла ногу:

— Ох да, не попробавши товар да бросил меня!

Иван-царевич прицелился из ружья, хлоп раз и попал ей в правый глаз. Она и улетела.

— Ну, Ка́рка-богатырь, — говорит Иван-царевич, — благодарю тебя: приспокоил ты меня хворого.

Немножечко время продолжало Иван-царевич и говорит:

— Ох, брат, давай-ка, выпьем зелена вина!

Ка́рка-богатырь больно обрадовался, сам за вином сбегал, водкой, чаем угощает и словами улещает.

— Ох, ты брат ты мой любезный, как с устатку чуешь в себе здоровье?

— А вот же, слава богу, старого по старому, а вновь ничего. Долго я здесь с тобой, Ка́рка-богатырь, прогулял, путь свою дороженьку потерял. Что я задумал нужно делать и куды нужно надо ехать.

Карка-богатырь и говорит:

— Куды знаешь, туды и едешь.

— А куды, брат, я вздумал, туды и поеду.

— Если я тебя, брат Иван-царевич, не научу как ее взять, как держать — жив не будешь.

Вот Иван-царевич слезами заливался, полотенцем утирался и говорит:

— А да и будет и прощай!

Сел на добра́ коня и поехал. Ударил своего доброго коня, бил его по крутым бедрам, пробивал его кожу до́ мяса, бил мясо до́ кости, кости проломал до́ мозгу — его добрый конь горы долы перепрыгивал, темные леса между ног пускал. Ехать ему было три года, он доехал в три часа.

Приезжает в то место, где ему нужно, идет по широкой улице и спрашивает православных людей:

— А где живет Марья-Краса, Черная Коса?

Попадается ему навстречь баушка просвирня, которая имеет проживанье с Марьей-Красой, Черной Косой, и готовит для нее кушанья.

— Ох, баушка просвирня, а будь-ка ты сми́рна! Где бы мне повидать Марью-Красу, Черну Косу?

— А на что тебе, Ванюшка, ее?

— А хочется мне ее увидать, в саха́рные уста поцеловать, и за себя замуж взять.

— Поди-ка, Ванюшка, да купи разныих цветов, разныих духов, а я пойду да ее в гости позову. А ты, добрый молодец, ляг на диван, спать-то не спи, а послушай что будет.

Вот Иван-царевич лег; баушка просвирня пошла к Марье-Красе, к Черной Косе, и говорит:

— О, да здравствуй же Марьица-Краса, Черная твоя Коса! А пожалуй-ка ко мне в гости!

Марья-Краса обрадова́лась и в гости к ней собиралась. Восходит к ней в комнату: воскрашена ее комната заграничными цветами и разными духами. Говорит Марья-Краса:

— Где ты, баушка, взяла заграничные цветы и разные духи?

— Что по морю-то плывет все-то не поймаешь, а что люди-то говорят, все не переслушаешь. Дава-ка, Марьица, мы с тобой сядем, да чего-нибудь придумам.

— А что у тебя в чулане? Кто у тебя, бабушка, лежит на диване?

— А вот погляди!

Марья-Краса подошла к дивану и спрашивает:

— А это что за мужик? А как бы я его поцеловала!

Баушка не унимала и поцеловать заставляла. Она его поцеловала.

Ну же Иван-то царевич был не глуп, он пымал ее вдруг. Он ее пымал, во саха́рные уста целовал, туго к сердцу прижимал. Они тут полежали, ну и немножко из прочего чего-нибудь сделали. Взял да будет не скажу. Иван-царевич и говорит:

— Благодарю, баушка, что ты меня свела и Марьюшку ко мне привела.

А Марья-Краса, Черная Коса и говорит:

— Я буду вовек твоя, мужняя жена и неразлушная. Садись-ка, Ванюшка, на доброго коня и бери меня с собой. Я, Ванюшка, не расстануся с тобой!

Сели да и поехали на Ванюшкином на доброем коне.

Как у Марьюшки-Красы было двенадцать братов; приезжали к ней в гости, дома Марьюшки-Красы нету. Спросили у баушки:

— А де же наша родная сестра, Марья-Краса?

Баушка и говорит:

— Был злодей Иван-царевич, они квас-от пил, а у Марьюшки квасницу не покрыл, и уехали они в путь-дорогу.

Вот же родные братья привели пегоньку кобыленку о двенадцати пежинах, сели кажний брат на пежину, сели да и поехали.

— Догоним его, злодея, растерзаем, а ее отнимем!

Сколько мало ли время продолжалось, они его догнали и сестру отняли; его изрубили на мелки части, раскидали по дикой степе́. Кровь во сыру землю, мясо воронья клюют.

У любимого его брата, Василья-царевича, у его молодой жены выкатался из очей вольный свет: увидала в крове вострый нож и сказала мужу:

— Посмотри-ка на вострый нож: твово родного братца в живе нет.

Василий-царевич и говорит жене:

— Ох да я ведь ничего не знаю! Ох да знать погиб!

Во дворе же был царскием превеличающий великий караку́льский дуб; в этом дубу сохранялася живая вода и мертвая вода. Она сохранялася, никому не открывалася. Вот же Василья-царевича законная жена подходит к караку́льскому дубу, слезно плачет и просит:

— О батюшка, старый караку́льский дуб, отпусти мне, ради бога, мертвой и живой воды!

Дуб не открывается, и из дуба вода не отпущается. Она ходила, ходила и сама себя крепко истомила: не может ног таскать и на плечах буйну голову держать.

У ней были две сестры родныих, благочестливые деушки, и спрашивают ее:

— Что ты, сестрица, худа? Что ты, сестрица, тужишь, что ты, сестрица, плачешь?

Отвечает она им:

— Как мне не плакать? Пищи я не принимаю, темные ночи не сыпаю, хожу я на тятенькино широко подворье, к караку́льскому дубу; все ночи простаивала, у караку́льского дуба упрашивала: «Ох ты, батюшка, каракульский дуб, отпусти ради бога мне мертвой и живой воды!»

— А на что тебе, сестрица, живой и мертвой воды?

— Ох, сестрицы, не знате вы мово горя, что помер мой братец родимый, Василью-царевичу брат и мне такой же!

— Пойдем-ка, сестрица, и мы с тобой, да помолимся богу, да попросим каракульского дуба, не отпустит ли он нам.

Собрались все три сестрицы родным, полуночные поклоны дубу клали, из глаз своих слезы роняли и дубу говорили:

— Ох ты, батюшка, каракульский старый дуб, отпусти ты ради бога живой и мертвой воды!

Вдруг каракульский дуб открывается, и вода из него выпускается. Налила жена Василья-царевича два пузырька и говорит:

— О ты мой милый муж да Василий-царевич! Оседлай-ка свово доброго коня, да поедем-ка куды я велю, да найдем-ка мы свово братца Ивана-царевича во дикой степе!

Сели да и поехали и на то место приехали, где Ивана-царевича мясо разбросано. Вот они мясо собирали, по суставчикам расклали, мертвой-то водицей помаза́ли, а живой-то водицей спрыска́ли. Иван-царевич встал, встряхнулся, на все четыре стороны оглянулся и говорит:

— О, да как я долго спал!

Отвечает ему невестка:

— Кабы не мы, так и вовеки бы ты спал!

— Спасибо-те, сестрица, пожалела ты меня, ну прощай и напредки не оставляй!

Сел да и уехал.

Мы это бросим и друго́ начнем. А вот он отколь приехал, туду опять и уехал. Ударил Ванюша свово доброго коня своей шелковой плетью; конь его добрый осерчал и шибко его помчал. Приезжает Иван-царевич в ту сторону, где жила Марья-Краса, Черная Коса. Нашел баушку просвирню, она ему и говорит:

— Поезжай-ка, Иван-царевич, куды я пошлю: через тридевять земель во десятое царство. Научу я тебя, как Марьюшку взять, как ее достать. Должен ты долго сам пострадать. Поезжай к ее баушке, а у той ли у баушки двенадцать дочерей. Они-то деушки да деушки, а будут сейчас кобылушки да кобылушки. Приедешь к баушке во двор, скажи ей: «А родима баушка! Нет ли продажной лошадушки?» Скажет тебе баушка: «Есть у меня двенадцать кобылушек, они не продажные, а заветные. А вот я тебе прикажу три дня их пасти, за работушку что ни лучшую взять лошадушку, а если не спасешь и домой не пригонишь, то мяса твово наемся и крови твоей напьюся!»

Василий-царевич[21] и думает себе:

— А да-ка попытаю! Две смерти мне не будет, а одной-то я не миную и знаю за кого пропадаю.

Взял у баушки подрядился, да на утро хлоп-хлоп и погнал лошадушек пасти, пригнал их в зеленые луга. Испекла ему баушка со спящиим зельем лепешечку. Он взял, закусил да крепко и уснул. Лошадушки по лугам разбежались, по кустам размырялись. Он крепко спал, вплоть до вечера пролежал.

Проведала то на дубу пчелиная матка и говорит своим дитяткам:

— Полетайте, дитятки мои, во зеленые луга. Ванюшка крепко спит, не проснется. Его разбужайте, коней его собирайте!

И некоторая одна была сильная пчела, прилетает к Ванюшке и жалит его за белое лице.

Ванюшка проснулся, горькими слезами заливался: ни одной лошадушки перед ним нет и не знает же он, где их взять и некого ему домой гнать. Вот пчела и говорит:

— О, бери-ка, Ванюшка, кнут, да вот постой-ка тут! Пригоним мы тебе!

Как собрались все пчелки летать по зелеными лугам; они стали летать, стали брюнчать, стали кобылушек собирать, да Ванюшке на руки отдавать.

— А вот да ну, Ванюшка, гони-ка!

Ванюшка взял да их кнутиком к баушке и погнал.

— На-ка вот тебе, баушка, исполнил твое приказание!

— Ну ладно, Ваня, жди, что будет на утро.

На утро баушка встает, приказ Ванюшке отдает:

— На-ка вот, Ванюшка, гони да сохранно пригони! На-ка вот тебе лепешечку за работу!

Он лепешечку взял, в пазушку поклал, выгнал кобылушек во зеленые луга, и так-то ходят кобылушки смирно, травку пощипывают, ключевую водицу прихлебывают, а походят да полежат. Ванюшка поесть захотел, взял да вынул из-за пазухи кусок; крепко закусил и шибко спать запустил. Думает, немного — до́ вечера проспал.

Вот кобылушки и стали по кустам мырять, по кустам да по кустам, по мышиными норам. А вот тут-то была мышиная матка, дорогу перебегала, больно была гла́дка. Распорядилась старая мышь Ванюшку разбудить и кобылушек собрать. Побежала старая мышь.

— Ох ты, Ванюшка, Ваня! Ночь-то на дворе, а мы плачем об тебе! Надо тебе встать и кобылушек домой гнать!

Встал Ванюшка, встряхнулся, горючьми слезами залился и сказал:

— Ох мать ты моя мать, старая мышь! Надо бы тебе добродетель мою знать и кобылушек пригнать!

Старая мышь всех молодых мышей за ними послала; всех кобылушек собрала и погнал их Ванюшка домой.

— На-ка тебе, баушка, я два дни пропас.

— Ох, Ванюшка, еще завтра день погоняй-ка! Завтра дальше, а хлеба-то бери больше.

Встал Ванюшка по утру собрался́ и погнал. Захотел поесть, откусил лепешечку и заснул; проспал до вечера. Лошадушки по кустам размырялись, а рак увидал, всех их к Ванюшке согнал и его разбудил. Погнал Ванюшка кобылушек домой:

— Будет, баушка, я тебе не слуга, а за работу денежки, а не денежки так деушки!

— Выбирай, Ванюшка, любую кобылушку! (А это не кобылушки, а красны деушки).

Вот лег Ванюшка спать и приходит из двенадцати большая сестра и дает ему знать:

— Что ты, Ванюшка, думаешь?

— Сам не знаю что думаю.

— А возьми ты меня за себя замуж: я тебя добру научу.

Ванюшка ей слово сказал и руку ей дал:

— Будешь ты моя жена неразлушная!

— Смотри же, Ванюшка, будь ты не плох, да не дурён: на двенадцать — одиннадцать дур, а самая малая умница. Нас всех к колоде расставят и насыплют всем овса; мы будем все жирные и гладкие, а наша малая сестра бежать-то больно быстра, она будет в колоде лежать. Ты возьми да и скажи баушке: «А вот, мол, ладно мне тоща́я-то!» Вот ты из колоды ее подыми, да мочальцем обратай, да за пояску привяжи; скажи баушке: будет и прощай!

Ванюшка так и сделал.

Сел на коня и уехал к баушке просвирне, приехал и спрашивает:

— А что, баушка просвирня, как повидать Марью-Красу, Черную Косу? Не поминат ли она обо мне?

Та и говорит:

— Мы так думали, что тебя и живого нет, а если про тебя из нас двоих кто помянет, с того голову долой. А ну да ляг, Ванюшка, полежи, а я к ней схожу.

Приходит баушка просвирня к Марье-Красе.

— А здравствуй, Марьюшка!

— Здравствуй, баушка!

— Давай-ка, Марьюшка, поиграм в карточки!

Взяли да и поиграли. Баушке-то досталась кралечка, а Марьюшке-то королек. И говорит баушка:

— Э, да какой королек-то хороший, Марьюшка!

— Быдто Иван-царевич, баушка!

— Ох, Марьюшка, так-то так, да не ладно. Да-ка мне тупой топор, срублю твою голову! Ведь у нас с тобой уговор был: кто первый про Ивана-царевича помянет, с того голову долой.

— Ну да, баушка, будет да и ладно. Здесь нет никого, а кабы он был здесь, не рассталась бы я с нём.

— А Ванюшка-то, Марьюшка, на диване лежит!

Марьюшка побежала, Ванюшку увидала, во саха́рные уста целовала.

— Ну, Ванюшка, ты помрешь и я с тобой!

— Я бы был, Марьюшка, жив, будешь и ты жива!

Сели на кобылушек да и поехали.

Приежжают ее родные братья, спрашивают у баушки:

— А де наша сестра?

Баушка и говорит:

— Иван-царевич увез.

— Мы его терзали, да видно мало!

Сели двенадцать братов на двенадцать пежин, сели да полетели, как млад ясён соко́л. Стали Ванюшку догонять, Ванюшка стал кобылушку под голяшку хлыстать. Вот кобылушка взвилась, как белый лебедь. Пегая кобыла — выше, а под Васильем кобылушка еще выше.

Приехали к батюшке, а батюшка был старёхонек. Иван-царевич и говорит:

— Здравствуй, батюшка!

Тот обрадовался, Ванюшке на белу́ю грудь бросался, с Ванюшкой целовался.

— Ох да ладно, Ванюшка, что приехал на свою сторонушку! Тут и сказке конец, сказал ее молодец и нам молодцам по стаканчику пивца, за окончанье сказки по рюмочке винца.

2. Спящая девица

Жили-были два брата. У одного было два сына, а у другого сын да дочь. Первый победнее был и занимался хлебопашеством, а второй — побогаче, торговал. Нынче кутил рублей на десяток, а на тот год побольше. Расторговался шибко. Сам собирается на ярманку в Нижний, а дочку дома оставил. Брат брату и наказыват:

— Ну, братец, похаживай к нам, посматривай.

Вот стал он похаживать, стал посматривать и стал девушку одолевать. Она ему не поддалась и прямо из дому по шее выгнала. Дядя сейчас к брату письмо написал, что его дочь живет здесь непостоянно, занялась худыми делами, разные банкеты. Отец письмо прочитал и говорит сыну:

— Сынок, деньги выходят все, поезжай домой к сестре, деньги у ней возьми, а ее зарежь; лёкую, печонку и сердце ко мне представь!

Сын думат: за что зарезать? Поехал. Приезжает домой: сестра рада, встречает его, горько плачет.

— Оставили, — говорит, — здесь меня на большое пострамление.

Брат спрашивает:

— Кто тебя здесь острамил?

— Жить нельзя: один дядя донял!

Он и говорит:

— Сестра, батюшка приказал тебя зарезать!

— За что?

— Дядя письмо прислал, что ты живешь здесь непостоянно.

Она горько заплакала, во слезах слово промолвила:

— Эх, брат, — говорит, — родимый, расспросите всех добрых людей, как я жила.

Брат и говорит:

— Ну, сестрица моя, подай мне деньги!

Она ему отдала.

— Ну, сестрица, испеки сорок печей калачей, да поедем: я тебя в темный лес отвезу. Живи век там; батюшка приказал зарезать тебя; я не буду.

Напекла она калачей, и отвез ее брат в темный лес, в превеличающий овраг. Устроила она там себе хижинку и топерь там живет. А брат к отцу уехал. Была у них маленька собачонка; он собачонку зарезал, вынул сердце и печонку и повез к отцу. Привез, тот и спрашивает:

— Что, зарезал?

— Зарезал.

— Давай сердце и печонку!

Он ему подал. Тот бултых их в Волгу.

Стал купец торговать, а девушка в овраге горюет: и пища у нее вся вышла. Пошла по зеленому лесу гулять и нашла середи лесу огромный дом, весь тесом загорожен. Взошла к воротам, отворила их, походила, походила по двору: нет никого. Взошла в особую комна́точку, села и затворилась.

Вот приехали разбойники с разбою, ходят и видят, что кто-то был. Искали, искали — не найдут. Стали они говорить:

— Если добрый молодец, выходи — братцем будешь; если старая старушка — будешь матушкой; если красная девица — будешь нам сестрица!

Она услыхала и выходит к ним. Они сидят за столом, чай кушают и водочку пьют. Они ей весьма обрадовались; было их двенадцать разбойников, тринадцатый атаман. Они друг дружку все пригнали к божбе, чтобы всем ее слушаться.

— Если она помрет, то мы должны друг друга убить.

Стали жить вместе и допустили ее до всего. Она про них стряпала, и разрядили они ее в разную одежду, как все равно барыню, и любо на нее посмотреть.

Пошел из того села, из которого она, охотник и заплутался; попал в этот дом. Пристигла его темна ночь. Разбойники были на разбое. Он ночевать остался; девица его напоила, накормила и от темной ночи при́зрила. На утро встали, позавтракали, и домой его проводила. Приходит он домой, спрашивают домашние:

— Где ты был? — Он рассказал.

— Живет, — говорит, — в таком-то лесу девица; там я и был.

Дядя услыхал, стал охотника расспрашивать, где бы ее найти.

Он ему рассказал. Дядя браду и волоса обрил и пошел туды. Нашел он старуху колдунью, попросил: нельзя ли племянницу как уморить. Она дала ему мертвую рубашку.

— На понесай к ней да ей и отдай! Она тебя не узнает. Вот, мол, это тебе матушка на́ смерть рубашку прислала.

Он взял и пошел. Приходит в зеленый лес, нашел этот дом, ночевать просится. В ефто время разбойников дома не случилось. Она спрашиват:

— Чей ты? Откуда?

— Я, — говорит, — из того села, отколе ты сама была. На вот тебе, матушка рубашку на́ смерть прислала.

Она рубашку принимала, его в лицо его узнала; напоила, накормила, со двора проводила. Как ушел, она и вздумала рубашку померять. Надела, легла да и умерла. Разбойники вернулись домой. До этого приезжали, и она к ним выбегала и ворота отворяла, а теперь встретить некому: она мёртва. Взъехали разбойники на двор, да ахнули.

— Ах, братцы, у нас дома нездорово. Мотри, нашей сестрицы вживе нет.

Взошли в свою горницу: она лежит мёртва. Они сошлись, поплакали. А она не умерла, только обмерла.

Стали они думать, куда ее девать, где ее закопать. Стали гроб делать. Слили ей гроб серебряный, крышечку золотом убили, поставили превеличающих четыре столба и сделали там кроватку; положили девицу в гроб и поставили его на кроватку, будто скоронили. Сошлись в горницу.

— Давайте, братцы, — говорят, — руки умывать, да свою сестрицу поминать, и будем сами помирать.

Зарядили все ружья и убили все сами себя. Вся их жисть кончилась.

Царский сын поехал на охоту и подъехал к этому дивному дому. Дом не очень дивный, а устроена больно дивно беседка. Тем дивна, что высока и раскрашёна хорошо. Смотрит и дивится он: что такое это? Наверх — лесенка. Он влез и видит: золотая гробница; в гробнице — красная девица. Он крышечку открыл, она лежит, как живая, и румяница играет в лице. Такая лежит красавица, что ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать. Он вынул ее из гроба, привязал на седло и поехал с ней домой.

Приехал ночным бытом, тихонько. Устроена у него была особая спальня, он ее на кроватку, во спальну и положил; спит с ней с мертвой кажну ночь и день на нее любуется. Так стал о ней тосковать, плакать, из лица стал пропадать, что отец с матерью стали примечать за ним, что он не весел.

— Что ты, сыночек, не весел больно?

Он не сказыват. Стали за ним примечать, куды днем ходит. Все — в спальну. Спрашивают отец с матерью:

— Что это ты все в спальну ходишь? Кто там у тебя?

— Нет никого. — И спальну запирать стал. Отец с матерью и говорят:

— Отопри нам!

Отпер он им. Посмотрели: лежит мертвая девица. Они индо обеспамятели.

— Где ты ее взял?

— В такеем месте, — говорит, — в лесу нашел.

И стали они его глупого журить:

— Что ты делашь? Что ты мертвого человека жалешь? Надо его предать к земле.

Сделали ей гроб и стали ее обмывать и другу одежу надевать. Как стару одежу скинули, так она стала жива. Они ее нарядили, снова ее окрестили и с ним обвенчали. Стали они жить да быть, худо проживать, а добро наживать. Долго ли мало ли пожили, ей захотелось на родину побывать; стала она его к родным звать. Ему ехать нельзя; она стала проситься. Он отпустил, посадил ее на прохо́д (пароход) и дал ей провожатого. Ехали, ехали, провожатый стал ее притеснять к худому делу, чтобы сделать с ней си́ни миняки́, а то давай сделам шу́л да гине́. Она не соглашалась. Пристали они на пристань; она и говорит:

— Я больно до ветру хочу!

Ушла да ушла. Ушла в лес — хвать ее нет! Провожатый ну искать; говорит хозяину прохо́да:

— Стой! Царица пропала!

Хозяин спрашивает:

— Куды же она делась?

— Вот тут-то, говорит: ушла до ветру.

Народу на прохо́де было несколько; пошли по лесу искать. А она нашла превеличающее дуплё и залезла в него. Много раз они мимо проходили, а не нашли. Тем и дело кончилось. Кому она на руки была отдана, тот обратно отправился. Приезжает к царю и сказывает, что пропала царица. Стал царь его выспрашивать:

— Как это ты не видал?

— Сказала, что до ветру пойдет и топерь там.

Как народ из лесу убрался, идет второй прохо́д. Она подала царский зна́мен; прохо́д остановился, отстегнули легку лодку и прямо на берег. Посадили ее в легкую лодку и — на прохо́д. Она и говорит:

— Хозяин, доставь меня до такого-то места (где она рождена).

Тот ее доставил. Она прибыла туды, нарядилась в мужскую одежду, остригла волоса́ по мужскому; а отец ее шибко торгует. У ее отца идет бал, что и чорт не спознал. Все пьют, гуляют, и он к ним пришел.

Они сидят, как мы с тобой, водочку попивают, дрема их одолевает. Восходит молодец:

— Мир вам, гостям, на беседе!

— Просим милости, добрый молодец!

— Что вы сидите, водку пьете, а ничего не говорите? Должно быть, вы спать хотите? Поднесите водочки стакан, я шуточки пошучу!

Они спрашивают:

— А ты чей такой?

— А вот я из Помря́ськина сказывальщик.

— Ах, брат, расскажи-ка нам, да хорошеньку!

— Ну, братцы, я вам скажу сказку. Слушать да не смеяться, а кто знает — не переговаривать. Кто будет переговаривать, тому буду по плюхе давать!

Они подписку дали, что не будут, он и стал им сказку рассказывать:

— Жили два брата; у одного было два сына, а у другого сын да дочь. Один брат шибко хорошо торговал, собрался раз на ярманку, а дочь дома оставил и наказывает брату: «Ну, братец, похаживай к нам да посматривай». Дядя стал похаживать и зачал девицу одолевать…

— Врешь, говорит, дурак! — закричал дядя (а он тут был). Молодец подошел к нему да в ухо! Дядя промолчал, только затылок почесал. Стал молодец опять сказку сказывать:

— А брат, что на ярманке был, этого дела не знал, прислал своего сына, чтобы у девушки деньги отобрать, а ее зарезать и сердце с печенью представить к отцу. Брат сестру пожалел, зарезал собаку и послал в Нижний, а сестру в лес отвез.

Отец и говорит на это:

— Неправда, молодец!

Молодец засучил кулак да и говорит:

— Ну, батюшка, и тебе бы надо дать плюху, подле уху́, да закон не велит! Я — дочь твоя!

С отцом она тут спозналась и дочкой ему называлась.

Стали разговаривать, что было и как; дядю из горницы выгнали в шею. Молодец и говорит:

— Спасибо тебе, братец, не заставил ты меня умирать, а заставил по вольному свету погулять. Я по вольному свету гуляла, добра себе много принимала. Поедемте, тятенька, со мной!

— А куды? Ты може серчаешь на меня?

— Я, тятенька, ведь, вышла замуж за царского сына.

И рассказала ему все. Они сели на прохо́д, да всей семьей и туды.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Прошло три года. Приплыли они на свое место, к царю во дворец. Муж ее сейчас узнал.

— Где была, голубушка?

— Я, милый друг, горя много приняла и злодея видала и волоса свои подстригала, ночевала в темном лесу, в дупле.

Стал ее муж выспрашивать, отчего в дупле ночевала.

— А меня твой посланник донял. Я на худы дела не согласилась, в темный лес ушла, в дупле ночевала, потом к отцу поехала своих повидать. — Вот — мой батюшка, а это родной брат!

И стали все жить вместе да богатеть. Я там был, мед-пиво пил, по усам-то текло, да в рот не попало.

3. Учитель и ученик

Жили были старик со старухой и жили они близь города, на Волге, и у них был один сын. Они были в престарелыих летах и думают себе как бы к чему сына приучить, чтобы он им был кормилец. За Волгой, и городе такой был мастеровой человек, учил разным языкам и разным издельям, и по всячески может он оборотиться. Обучал он молодых людей — ребят, брал их от отцов матерей на три года. Если три года он поучится, и потом если отец или мать приедет, узнает через три года — может назад взять, а не может узнать — в по́льзю остается учителя. Старик со старухой думали, да и вздумали отдать сына под ученье. Старуха говорит:

— Три года не тридцать лет, чтобы его не узнать.

А вот посадил в лодочку старик свого́ сына, да и отвез в город, отдал под ученье и с тем договором, чтобы его всему обучить, бесплатно на три года и назад его через три года взять, коли узнает.

Отвез. Прошло трехлетие, пришло время ехать за сыном. Старуха старику наказывает:

— А вот же, старик, завтра три года минет; надо будет за сынком ехать.

Ему было бы за́втре ехать, а он на нынешню ночь, во глухую полуночь является к ним (сын-то).

Пришел, богу помолился, батюшке с матушкой поклонился, да и говорит:

— Батюшка, приезжай завтра за мной! Не узнаешь ты меня. Нас у него двенадцать молодцев, как ясных соколов; мы все под один голос, под один волос и под одну черну бровь. А вот слушай, что́ я буду говорить. Как он на нас, двенадцать молодцев, наденет одёжу, на всех ра́вну, и поставит рядом — тебе меня не узнать; да вот слушай же, батюшка: он меня поставит с правого боку, крайного — ты прямо цоп да цоп, скажи ему: Это сын мой! А вот ты тут сплошашь да прозевать; он меня у тебя отнимет, ссунет меня да и скажет: А, робята, перебегись! Второй раз расставит нас, поставит меня с левого боку второго. А вот бери и крепче держи. Если он у тебя отнимет, то навеки пропаду.

И с тем полетел добрый молодец, куды ему следует.

А вот был учитель-то хорош, а он получше его. Как вот на утро день бела́ заря, а старушенька всее темну ночь не спала. Поутру рано вставала, келейку топила, старику завтрак варила, старика разбудила.

— А что спишь, старик, на пече? День, белая зоря на дворе! Вот у меня и завтрак про тебя на столе. Встань-ка, богу помолись, на все четыре стороны угляни́сь, да вот и с богом за сынком. А вот рот-то не разевай, а разине бы в рот не взъехали.

Старик богу помолился, да сел позавтракал, сел в лодочку, залился́, а на Волге горючьми слезьми залился́. Приехал старик в город, пошел в гору, в самую по́лднюю пору. Пришел на учебное широко подворье, смотрит, поглядывает. Тут хозяин выбегает, а вот дедушку за белые руки принимает, да вот, как меня, на сундук его сажает.

— Знать, дедушка, за сынком приехал?

— Да, батюшка, покажи-ка мне его!

Сейчас учитель вывел двенадцать молодцев, расставил их всех в ширинку, надел на них одежду всю как на одном, да и говорит старику:

— А вот, дедушка седой, есть ли сто рублей с тобой? Выбирай, который твой!

Где ему узнать? По сыновниным словам только стал разбирать. Подошел к правому фланку, да и цоп цоп крайнего! Учитель и говорит:

— Ах да, говорит, ты плут! Сделал!

Выхватил у него из рук и закричал своим громким голосом:

— Сбегитесь, робята, в круг!

Ребята толпились, кругом собирались, да еще врозь разбегались. Во второй раз учитель сказал:

— Становитесь как были, все подряд! Ну-ка, дедушка, выбирай!

Старик походил и кругом на всех посмотрел — как все сыновья его! Вот зашел слева да и цоп его!

— Вот мой сын!

Его сохватал и туго к сердцу прижал.

Учитель старика обижает, сына у него отнимает. Ученик и говорит:

— А брось да и будет!

Взял старик сынка за ручку да и — на Волгу. Сели в легкую лодочку, сели да за Волгу и поехали. Вот старик весьма был больно рад, в лодочку сына сажал, в сахарны уста целовал. Середи Волги доехали, и летят серые гуси с святой Руси, летят да и гагах! гагах! А старик на гусей глядит, с сыном слова говорит:

— А вот, сын мой милый, скажи-ка мне, а что́ гуси ти летят, чего же они промеж себя говорят?

Отвечает сын:

— Да ведь я, батюшка, не знаю.

— Для чего же ты, друг, учился, три года во ученьи пребывал? Как же ты не знаешь, что гуси говорят?

— Батюшка, тебе их речь не покажется.

— А что они говорят? Нас только здесь с тобой двое.

Сын и говорит:

— Они вот что́ говорят: когда мы приедем с тобой домой и будем в горенке во ново́й, а матушка будет мне на руки поливать, а ты будешь передо мной с полотенцем стоять.

Старику эта речь не понравилась и говорит:

— Ра́зи ты, сынок, барин мой, а ништо я — слуга твой?

Тихохочко подобрался, да с божьей помощью бултых его в Волгу — и говорит:

— Вот я и буду с полотенцем для тебя стоять! Да я лучше по́ миру буду сбирать.

И утопил сына, а сам поехал дальше. А вот эта старая старуха, большое ее брюхо, тёмну ночку не спала, дорога́ гостя ждала, сына милого свого. Тот же час и старик Тарас является как раз, горьким сиротой. Старуха старика увидала, заплакала; старик-от зарюмил, избу затопили, двери растворили и у них жерновы замололи.

— А вот, — сказала старуха, — что, старый, ты сына знать свого́ не узнал и наказ его не исполнял?

Вот старик из лица померзел, на это промолчал. Сказала старуха:

— А что ты, старый болван, промолчал, про мого́ сынка ничего мне не сказал? Знать ты его не узнал?

Старик вздохнул тяжело, со слезами ответил:

— Ох, старуха, узнал.

— Куды ты его девал?

— В Волгу ссовал.

— На́што ты это, старик?

— Погоди маненько — я тебе расскажу. (Тут следует повторение рассказа.)

— Ну уж нечего делать, старик; по миру будем ходить.

И топерь по́ миру ходят.

А тот добрый молодец оборотился рыбкой да ершом и отправился на ту сторону, де он был, пребывал. Подплыл к бережку, выкинулся на бережок и стал молоденький паренек. Вдоль бережку гулять пошел. Как при Волге да на бережке, к вечеру поздно келейку нашел, ночевать зашел в нее, а тут живет старик со старушкой.

Он взошел, богу помолился, хозяевам поклонился и говорит:

— Здорово живете, дедушка с баушкой!

Ну, вот старики сказали:

— Добро жаловать, удалый молодец!

— Пустите меня ночевать.

— Добро жаловать! Мы добрым людям рады!

Вот посидели, друг на дружку поглядели, легли спать, и сказал добрый молодец:

— А вот, дедушка с баушкой, мне у́трем завтра нужно будет рано вставать, за фате́ру вам отдавать — отдать-то и ничего, а вот в плетневых ваших сенях и утром рано на зоре будет конь стоять. Можете вести на базар да за денежки продать.

Старик со старухой не спят ночь. Как зоренька занялась, а старушка на двор собралась. Поглядела — в сенях стоит си́венький конек, не промолвит стоит. Старуха увидала, скоро в келейку побежала, старика разбудила.

— Ах, старый ты муж, седая твоя борода! Погляди-ка что у нас на дворе! Сивенькой конек. Бери-ка, да веди, продай его!

Старичек взял доброго коня и повел на базар.

А этот же плутец, учитель-молодец, он это все знает, что мальчик исправляет. Он его ждал дожидался и скоро за коня хватался, и говорит:

— Куды, дедушка, лошадку ведешь?

— На базар продавать.

— Продай-ка мне.

— Купи, батюшка.

— А сколько возьмешь?

— Сотенку рублей, друг.

Он сотенку вынимал, а тот ему лошадку отдавал.

Вот этот же учитель жеребчика берет и к себе на двор ведет, привязывает ко столбу его ко верейному, ко колечушку серебряному, да и закричал громким голосом:

— А вот, ребята молодцы, подойдите-ка сюды!

Робятушки из училища выходили, подошли к хозяину и говорят:

— Что прикажешь, хозяин, работать?

— А вот стоят вязовые дрова; берите по свисту (по плахе), да идите ко мне сюды. Да ну-ка жеребчика по бокам! До тех пор его бейте, только до смерти не убейте!

Для того его учитель бил, чтобы он молодчиком был. Не жеребчика учитель купил, а своего мастера. Ну ребятам было его бить жалко: они ничего не знали, жеребцом его сочитали, не думали что человек.

Они больно его били и так он кольцами вился́, от столба оторвался, ясным соколом возвился. Добрый молодец — ясным соколом, а хозяин за ним — ястребом. Хочет ястреб сокола поймать, а соко́л может по соколиному летать. Середь матушки Волги оборотился ершом да в Волгу, и погуливает по ней. Учитель — за ним щукой, плавает за ним в погонь, хочет его догнать, хочет поймать. Вот щука ершу и говорит:

— Ёрш, ерш, ерш, поцелуй щуку в рыльце!

Отвечает ерш щуке:

— Да ты щука же востра! Поймай-ка ерша да с хвоста!

Ну он ее по матушке Волге поводил да не едчи оголодил. Сколь не мучилась, ерша не поймала, и отправилась чуть жива́ щука домой и чуть дошла до горенки до новой.

Ерш был прохожая рыба, был он везде: и в городе, и в Казани, да еще был в Кандале́ на базаре. Его продают в хвале, а едят в честе. Вот этот ерш и уплыл в иные стороны, далече, в незнамое царство, подплывает к царскиим мостам, и тут же царская дочь ходит по зорям умывается. Подплыл ерш к мосткам, развернул свой гребешок и сам вышел на бережок — лег на мостки, оборотился золотым перстеньком. Приходит царская дочь да пожалуй что во глухую полуночь, смотрит и глядит: очень в глазах сья́ет. Это не угонёк сьяет, а перстенек сверкает. Перстенек деушка брала и домой побрела; и смотрит, куды бы его девать, и думает себе: кабы не потерять! Лучше на пальчик надеть. Ходит день, гуляет, а на перстенек частёхонько взирает. Он день — на руке перстеньком, а ночь — на постели молодцем. И вот же так через сколько время учитель узнал, что в такой-то земле, в таким-то царстве царская дочь нашла перстень. Приезжает ко царю и докладывает. (Ну, он был славу́щий еретик, что все его иностранцы знали, за колдуна почитали). Сказал учитель:

— Ваше царское величество, я до вашей милости. В такое-то время из такого-то бёг я места на прохо́де, обронил я у вас на мостках перстень. Перстенек ваша дочка нашла; прошу я вас: отдайте мне его.

Призывает царь свою дочь, спрашивает ее:

— Дочь моя, дочь моя разумна, ты нашла перстенек, хозяин выискался. Отдай его!

Очень было ей отдать жалко. Не перстенек жалко — с молодцем расстаться жалко. Прекра́снеющая девица ногами затопала, руками захлопала, да и сказала:

— Этого не было да и не будет! Не отдам!

Учитель сказал:

— Перстень не отдашь — вольный свет потерять!

Время день продолжали, пришла темная ночь. Вот они лежат — добрый молодец и девица, лежат на постельке, да разговаривают.

— Красная девица, тебе перстнем не владать, а ты можешь колдуну отдать. Ну, мотри, помни, не забудь: будешь скидовать его, не давай в руки. Ударь об каменный пол, я рассыплюсь на все мелки части — малеющая крупинка подкатится к твоему стулу — топни ногой и зажми эту крупинку.

Вот по утру рано призвали ее к отцу, стали отымать у нее перстень. Она в руки им не давала, на пол бросила, на мелкие куски разбила. Учитель же оборотился ястребом да и ну клевать да клевать, золотого перстня крошечки сбирать. Все крупинки собрал и сказал:

— А, попался мне!

И думает, что съел его. А он помудреней его: он под ногой лежит, да вон из горенки не бежит. Учитель распростился, да ушел. Она ножку подняла и крошечку взяла. Опять стал день — перстеньком, а ночь — добрым молодцем.

После того приходит дочь к батюшке царю и говорит:

— Я замуж хочу!

Царь и говорит:

— Дочь моя умна, дочь моя разумна, где же ты себе суженого приобрела?

— На мостках нашла!

Протягает белую руку и показывает судьбу свою.

— А вот этот перстенек, батюшка, день-то я его на руке ношу, а ночь с молодцем на постели лежу.

Вот веселым пирком да и за свадьбу. Запрягли пару лошадей, повезли их к венцу, не сказали отцу. Обвенчали, препоручили доброму молодцу царскую власть. Он стал царем исправлять, по губерниям газеты раздавать. Посылает первый газет, где отец с матерью живет: старые неимущие старики шли бы к царю: в таке́м месте новый царь безродных стариков обувает и одевает, поит и кормит. Вот его же отец с матерью эти газеты принимали и для себя их читали. Старик и говорит старухе:

— Пойдем, старуха, туды, покаместь в ногах сила есть! Собрались да и пошли. Пришли к новому царю. Приходят во дворец, встают на самый конец. Царю доложили:

— Явились странники.

Они думают: он их не узнает, а он их за отца с матерью почитает. Приказал их позвать и где сам живет, место дать. Вот старик со старухой ночку ночевали, поутру рано вставали, умылись, богу помолились и новому царю поклонились. Вот мать-то стала новому царю на руки воды поливать, а дедушка с полотенцем стал стоять. Не утерпел новый царь и говорит:

— А вот, батюшка и матушка, правда моя случило́сь: вот матушка мне стала на руки поливать, а ты стал, батюшка, с полотенцем стоять!

Старик больно обрадовался, на шею ему бросался и сказал:

— Да разве это ты, сынок?

Он улыбнулся и при свидании с отцем с матерью рассмехнулся.

— А ты, батюшка, думал, что я утонул? Я ведь не пропал — на хорошее место напал.

Стали жить да быть; худое-то проживать, а добра-то наживать. Я там был и пр.

4. Ванюшка и Аннушка

Жил был старик со старухой. У старика старуха померла и ноги в сте́ну уперла́. Ее хотят коронить, а она встает из гробу, лезет на колокольню звонить. На это на нее не взирали, тот же час в землю зарывали. Осталось у старика двое малых юношев: сынок Ванюшка и дочка Аннушка. Вот на послед этот старик женился и прижил со второй женой троих сыновьев и трёх дочерей. Мачиха не любила неродныих детей. Свои де́ушки что напря́дут зимниим времем — то весной выткут. Деушки свои — весной ткать, а неродной она дочери не дает весной ткать — посылает в поле стадо пасти. И Ванюшка и Аннушка пасут в поле стадо, плачут, рыдают, свою мамыньку поминают. А вот же неродная ее мать называет ее б….

— Ты, б….. можешь в поле ткать!

Она возьмет пяти́нку в поле, повесит на сучек и заплачет горько. У ней был в стаде бык и заманила она его:

— Бынеюшка, чернеюшка! Прибеги и притеки и в коробочку клади!

А бьне́йка бежит, точёт и прядет, и в коробочку кладет. Как вечер, Аннушка стадо гонит домой и вытканное цветное платье несет тоже домой. Эта же неродная ее мать спрашивает ее:

— Где ты очень хорошо ткала, и скоро много наткала?

— В темныем лесу, под березкой.

Вот мачиха стала над ней подозревать, сказала неродная мать своим родныим дочерям:

— Вот вы, курвы, вот вы, б…., видите, как ваша неродная сестра без стану точёт, а вы на́ стане да не умеете!

И бьет их да колотит. Они стали за сестрой на второй день подсматривать, как она ткет. Мачиха стала ее со стадом провожать; дает пряжи клубок да еще ниток моток.

— А вот на, из этой пряжи чтобы было выткано, а ниточками соши́то!

Она эти вещи брала, да только плакала сама. Погнала скотинку в поле, пустила в лес, в широко раздолье; повесила пряжу на сучек и размотала ниток моток, села под кусток — сама голосом завыла, полились слезы из глаз. И сказала:

— А бынеюшка, чернеюшка! Прибеги и притеки, и сотки мне, и спряди!

Бынеюшка бежит, лишь земля под ним дрожит; сам точёт и прядет, под кусток в кучку кладет, а неродная ее мать смотрит издаля́:

— А вон она как прядет! Это вон кто у ней…

Пошла домой, а дочка Аннушка сама стадо гонит, а тка́но-пря́дено за собой тащит.

— На, — говорит, — матушка! Что вы мне приказали, я все сделала.

Ну, мачиха принимала и в свой сундук запирала и сказала старику:

— Заколи, старик, черного этого быка, чтобы не было́ у нас его.

Старик говорит:

— Да ведь этот бык, старуха, не наш: я его отдал Аннушке и сынку Ванюшке.

Сказала старуха:

— Жить на свете не могу! Сейчас заколи!

Старик взял ножик и заколол быка чернеюшку. С быка шкуру снял, а мясо в кадушку поклал. Стоит дочка Аннушка, говорит своему батюшке:

— Родимый мой батюшка, отдай мне после чернеюшки хоть кишечки его!

— Возьми!

Вот Аннушка кишечки собрала, вышла на улицу, у своей горенки, под передним уголком их зарыла и напослед того вырастала из этих из бычиныих кишек преогромная яблоня, и несколько стало родиться на ней яблоков. И так как ее отец жил в хорошем достатке: двор его был при большой дороге и несколько заезжало к нему всяких людей, кто пожелает яблочко сорвать, никто с яблони не может достать. Кто подойдет к яблоньке, того она сучками захлыщет. Только и подходила к ней кра́сна деушка Аннушка. Аннушка как к ней подойдет, яблонька на́ землю падет, она яблоко сорвет.

В некоторое время ехал барин в молодыих летах, заехал на эту фатерку отдохнуть и лошадей покормить, и захотелось ему яблочка закусить, как этой Аннушки в доме не случило́сь. Вот этот же барин посылает старика:

— Поди, дедушка, достань мне яблока закусить.

Пошел старик в сад гулять, хотел яблочко сорвать. Нет, никак невозможно. И у него было три дочери (от второй жены); посылат первую дочь. Нет, она не достала; посылат вторую — эту вовсе захлыстала; послали третью — и эта не достала. Приходит дочка Аннушка. Сказал отец:

— Дочка Аннушка! Вот барину захотелось яблочка — поди достань!

Аннушка пошла и к яблонке подошла. Яблонка наклонилась, стоит не шело́хнется. Она яблочков нарвала, домой побрела. Вот барин издаля́ на нее смотрит и дивуется этому делу. И так как барин был неженимыих лет, и стал говорить:

— Дяденька и тетенька! Это вам дочь родная или нет?

— Мне не родная, — ответила мачиха, — старику — родная.

— Отдайте ее замуж за меня!

Вот мачиха очень ее не любила и тот же час замуж проводила. Ну, барину не пиво варить, не вино курить — тотчас да и за свадьбу — и тут же обвенчались. Вот попы их обвенчали, гулять начинали. Пили, гуляли неделю без просыпу у Аннушкинова отца и прогулявши время, собирается барин домой, выходит из горенки из ново́й. Старуха и думает:

— Вот я ее провожу — и сама в сад гулять пойду.

Как барин запрёг парочку лошадей, сели да и поехали, и братца Ванюшку с собой взяли. Как только съехали со двора, тот же час и яблонка на запятки к ним пристала и на дворе у них ее не стало. Приезжает барин домой и сад развел огромнейший, и погуливает с Аннушкой в саду, а у него в соседях Ягая баба жила. Вот были у ней две дочери отличных хорошиих и этих же барин прежде хотел одну за себя взять. Эти девушки барыню новую (его жену) не излюбили, кажний день к ней ходили и хочется, чтобы как-нибудь этого Ванюшку сгубить и Аннушку извести, а Ягой бабе — свою дочь за барина отдать. Они истопили баню. Эта же Ягая баба наклала козлиного сала, да и поставила в бане, в горшечек: как барин с барыней пошли, в баньке помылись, и барыня перстенек в баньке забыла. Пришла из баньки:

— Братец Ванюшка, сходи-ка в баньку: там колечко я забыла. Да не лижи козлиного сала! — сказала Аннушка.

Ванюшка пошел в баню, да и думает стоит:

— А что же сестрица мне не велела лизать козлиного сала? Дай лизну!

Лизнул и стал козелок. Надел колечко на рожок, бежит домой попрыгиват, по козлиному покрикиват:

— Бя-я, сестрица Аннушка! На́ тебе колечко!

Аннушка выбегала, горько заплакала:

— Ах, глупый, не велела я тебе лизать козлиного сала, ты не послушал!

И стала козелка кормить. Приходят Ягой бабы красны деушки к барыне, к Аннушке, да и говорят:

— Пойдем, Аннушка, на речку купаться!

Пошли на речку купаться — только скинули рубашечки, Ягая баба Аннушку поймала и посадила ее в воду, привязала к ней камень; и сидит на дне живая, с камнем. Барин ждать пождать — Аннушки нет. И топерь в воде.

День за́ день, неделя за неделей, и сидит она в воде живая; горюч ее камень ко дну тянет, а лютые змеи сердце сосут. Вот барин думал, думал и жениться задумал, и женился на Ягой бабе дочери. Эта молодая барыня и говорит:

— Заколи, барин, козла: хочу козлиного мяса.

— На́ што колоть, глупая? Пущай живет.

— Нет, заколи!

Ну, барин вздумал козла заколоть. Как сел на стульчик, стал точить ножичек, козелок подходит к барину, да и говорит:

— Барин, барин! Пусти меня на речку сходить, свежей водицы испить, кишечки промыть!

Барин пустил. Приходит козелок к речке, на бережек, припал да завопил:

Отвечает Аннушка:

Выглянула к нему по шейку. Козелок побежал домой. Барин пожалел и в этот день его не заколол. На другой же день повторяет барыня:

— Заколи этого козла!

Стал барин нож точить. Козел к нему подходит и говорит:

— Барин, барин, пусти меня на речку — и т. д.

Побежал козелок на речку, а барин взял веревочку да и говорит:

— Куда козелок это ходит?

Припал козелок к бережку, завопил:

— Сестрица Аннушка! и т. д. Выглянула к нему Аннушка по́ пояс. Барин веревкой захватил и с камнем поворотил. Взял Аннушку и привел в свой высо́к терём; а вторую свою жену с тещей на воро́ты посадил, из поганого ружья расстрелял и мясо ихо собакам раскидал, а с Аннушкой и топерь живут.

5. Подменёная невеста

Имели дружбу купец с барином, постоянно друг у дружки в гостях бывали, и это не то что сказка, а правда, быль это. У купца один разъединый сын был, а у барина одна дочь. Вот и стал купец сватать у него дочь, и сосватались они. Несколько денег взял приданого купец, одежды, разной разности всякой, и у этой невести была горничная девушка. Они с невестой под один голос, под один волос, под одну черную бровь. Вот приходит время за невестой ехать. На нынешний бы вечер, сказать по крестьянски, что приедет жених с запоем и совсем к венцу, а эта же невеста и тоё же ночь, недождавши запою, родила ребенка. Отец с матерью невестины стали эту девушку просить горничну, чтобы ее в эту же одежду нарядить и представить жениху к венцу, чтобы обвенчаться не нисколько время, покаместь эта дочь-барышня не выздоровеет, а потом ее чтобы сменить. Просили ее и обещались, если обвенчатся, то наградить и отца ее и мать. Девушка согласилась, убоясь господ. (В то время господа были вольны́). Как господа ее напугали: если не согласишься обвенчаться, продадим в иную страну, далеко; девушка согласилась — и тот же час является жених со сродниками и стали начинать дело, стали вести запой и нарядили ее, сделали барышней. Жених сидит за столом, ничего не чует, а прежняя его невеста в бане ночует. Кончивши беседу, приехали с поездом, взяли эту девушку, посадили и увезли. Привезли в купеческий дом, тут их обвенчали и куды следоват помчали. Обвенчавши, значит, положили их на пока́занно место, на ложу. Кончивши это дело, барин со сродниками приехал попировать, и эту старую невесту с собой привезли. И стало их две. Подмененая чуть что — все на двор от него уходит. Она, чтобы как из двери одна уйти, а ее муж-то за ней. Она все от него ходит, уйти хочет все. Купеченский сын, он человек не глупый, дело видит не ладно. Она билась, билась — никак ей смениться нельзя. Он дело сметил, стал ей говорить:

— Что ты, милая моя супруга, от меня отбегаешь? Или любить меня не хочешь? У нас свого достатку много, больше батюшки твого: пить-есть есть чего и обуть, одеть.

Эта же его молода супруга видит дело плохо: он ее от себя не отпускает, смениться ей никак невозможно. Там сродники шипко гуляют, винца выпивают, ничего между себя не знают; и так думают отец с матерью, что они давно сменились. Не стерпи своего сердца, подменёная его невеста признала себя:

— Я не твоя прежняя невеста!

Муж и говорит:

— Что такое, молодая моя супруга? Не понимаю я что́ ты говоришь со мной.

Стала она ему открываться всей правдой.

— Я, — говорит, — милый друг, подменёная тебе!

Он, как человек умный:

— Что такое?! Как ты подменилась? — говорит.

— Твоя прежняя невеста, вам нужно делать запой и ехать к венцу, а она родила. Они меня попросили, как я и́ха горнична: обвенчайся на время, потом нарядим тебя в таковую же одежу и сменим как наша дочь выздоровеет. Вот никак топерь невозможно сменить: вы меня не отпускаете.

Купеческий сын спрашивает ее:

— А де она? (А она толпится в и́хой толпе, наряженная в одинаково платье).

— А вон де она! Гляди! Пожалуйста отпустите меня, а ее примите.

Купеческий сын был роду разумного: на ее эти слова не соглашался. Говорит ему княгиня его:

— Я, — говорит, — крестьянская дочь, из бедного роду: у меня братцы-то пасут стадо, а батюшка с матушкой ходят по миру.

Вот купеческий сын все слова от нее отобрал, взял за праву руку и повел где они беседовают. Барин с барыней думали, что они обменялись, с законным браком их проздравляли, в саха́рны уста их целовали. Купеческий сын их слова: «с законным браком» не принимал и в уста их не целовал — все по шее да по шее из горницы выгонял. Его родные не хорошо увидали, его унимали.

— Что ты, милый сын наш, делаешь? Знать ты не сдурился ли?

Стал рассказывать он отцу с матерью:

— Эх, батюшка, матушка, гости нам не родные, а гости чужие; а мои гости в деревне, за Волгой: шурья ти пасут стадо, а тесть с тещей ходят с сумочками. Вот надо за ними послать, да с ними погулять.

Они от него эти слова не поня́ли.

— Это что ты нам, сынок, загадал, и родных всех со двора согнал?

Купец им рассказал все:

— Это, батюшка и матушка, невеста мне подменёна, а моя невеста прежняя поро́дила.

— Как ты знаешь? — сказал отец.

— Вот моя супруга все мне рассказала.

Отец на барина больно осерчал и в три шеи со двора его провожал, и снова свадьбу заводил. Купеческий же сын с молодой своей женой запрягали две тройки лошадей и поехали на родину, к ее же к отцу с матерью.

Приезжают к ее отцу матери; у ее же у матери — решетчаты ворота и непокрытая изба. Они решетчаты ворота отворяли, на широкий двор взъезжали. Все сродники на двор выбегали; отец с матерью дочь свою признали, бросились ее целовать и миловать, и туго к сердцу прижимать. А купеческий сын стоит от них далече. Они его не узнали и за родню не почитали. Спрашивают у дочери, та и говорит:

— За вами еду гулять на свадьбу! Я вышла замуж.

Все им рассказала: как ее обменяли и замуж проводили. Отец с матерью перекрестились и благодарили бога, что поискал господь бедную дочь нашу счастьем. Говорит же купеческий сын:

— Богоданный мой батюшка и богоданная моя матушка! Нас вы благословите, а меня за родного примите. Я — зять ваш.

Ну, они его благословили, родным назвали; по бедности малость погуляли. Купеческий сын и говорит:

— Батюшка и матушка, поедемте к нам в гости и возьмите что́ вам нужно.

Отец говорит:

— Мне не́ в чем: я совсем раздемши.

Мать говорит:

— Я — бо́са.

Он на это не взирал и нагих всех с собой забирал. Набрал родных на все на́ три тройки полны́х. И поехали в свой город. Привез домой и всех перва́ родных своих как должно быть нарядил, обул и одел. Тогда пир заводил. Ну, и тут они на радостях пили, гуляли, друг дружку не знали. И все барское именье, кото́ро было прида́но, все осталось обменёной молодушке. Они погуляли и родных домой проводили. Проводили, а сами стали жить да быть, добро наживать, а худо проживать. Отца с матерью деньга́ми наградили и домой за Волгу проводили.

6. Марко Богатый

Жил был Марко Богатый, имел у себя именья несколько. Сыновьев у него не было, одна была дочь, и столько было казны, что счету не знал. Казной хотел он от свово́ двора на двадцать пять верст на вершок усыпать. Вот у него заводы разные были. Лег он раз уснуть и видится ему во сновидении, что «жди, Марко Богатый, вот в таком-то часу придет к тебе в гости сам господь и Миколай угодник». Он наутро встал и думает сидит, и рассказывает своей жене и дочери. Устлал на двадцать пять верст от свово двора разными сукнами дорогу, где богу пройти.

Вот подходят двое нищих, старички. Лапти у них в грязе, одежёнка худенька и шлёп, шлёп по красному сукну в ворота, где Марко Богатый сидит в стуле, дожидатся бога. Подходят, кланяются Марку Богатому:

— Мир твому сиденью, Марко Богатый! Пусти нас ночевать!

Марко на них осерчал, повсячески их обругал.

— Эх, — говорит, — несет вас лукавый с грязными-то ногами, в лаптищах-то. Я, — говорит, — жду бога, а вы тут грязните. Ступайте в задни ворота, в задней избе ночуйте!

Пошли они в задаю избу и легли. Пришла глухая полуночь; лежат они на печке и с ними одна скотница, женщина. Вдруг к окошку является, говорит гласом человеческим. Молитву сотворили, они аминь отдали.

— Здесь, — говорит, — господи почивал?

— Здесь, — говорят, — на што тебе?

— А вот, господи, в таком-то селеньи родила женщина мальчика. Каким его счастьем, господи, наделишь?

— Марки Богатого, — говорит, — именьем. Выростет и будет влада́ть.

Нищие ушли середь ночи. Женщина на утро встает и Марке Богатому докладыват:

— Марко Богатый, не жди бога: бог нынче ночевал в задней избе.

— Как это так?

— А два-то старичка приходили; один-то сам господь, а другой Миколай угодник.

— Где они?

— Ушли не знай куды.

— Почему ты знаешь, что бог?

— В глухую, — говорит, — полуночь является под окошко, человеческим гласом молитву сотворил; они аминь ему отдали. «Господи, — спрашивает, — здесь почивал?» — «Здесь. На́ што тебе?» — «А вот, господи, в таком-то селеньи родила женщина мальчика, каким его счастьем, господи, наделишь?» — «Марки Богатого, — говорит, — именьем; вырастет и будет им владать».

Марко Богатый тот же час запрет пару лошадей и туды прямо, в то селенье. Приехал, доискался этой женщины. Жили они бедно́, и у них робятишек много; он и стал говорить:

— Хозяин с хозяйкой, продайте вот этого мальчика!

Они не продают. Он стал уговаривать:

— Что же вам не продать? Вы знаете у меня именья сколько; своих детей нету. Я стану кормить и поить его вместо детища, а у вас еще много останется. Я и вас чем угодно наделю.

Они согласились и прода́ли; прода́ли и Марке отдали. Дело было зимой; Марко Богатый положил его в свою повозку и поехал. Доехал до́ лесу и говорит:

— Кучер, отнеси мальчика этого в лес, брось его в снег. Вот ему и Марко Богатого именье!

Кучер отнес и бросил его в снег. Тоё же минуту дохнул теплый воздух, круг его снег растаял, и он лежит, ничего не думает: тепло ему. А Марко домой уехал.

Этой же дорогой два товарища купца едут, Марке Богатому долг денег везут и товару вновь забрать и слышат, — в лесу младенец плачет. Они остановились и слушают. Побежали туды.

— Знать кака-нибудь девка бросила!

Прибежали — вкруг его трава выросла, и цветки цветут, а снегу по коленки. Удивляются этому делу.

— Это, — говорят, — младенец святой.

Захватили его и — в повозку к себе. Едут дорогой, да и разговорились между себя. Их два товарища: один больно именитый богатый, а другой-то бедный. У богатого тоже детей нет, а у бедного дети есть. Богатый и просит бедного:

— Отдай мне его!

Тот не отдает, не поступляет.

— А пущай он будет у нас вместный!

И говорят между себя:

— Его надобно покрепче одеть и не вносить к Марке Богатому; а если внесем в дом к нему, у него сыновей нету, он у нас его отымет.

Приехали к Марке Богатому, остановились ночевать.

Он их встретил, сготовил для них самовар; стали чай пить. Из-за чаю по переменкам и тот, и другой они выбегали: боялись, как бы он у них в повозке, в зимнее время, не замерз. Марко Богатый стал их выспрашивать:

— А что, друзья, вы часто на двор ходите? Али у вас в повозке клажа какая дорогая есть? Вы чать меня знаете, не первый раз приехали: у нас на дворе всегда караульщики. Будь у вас в повозке и несколько денег — никто не возьмет. Скажите, что у вас там лежит.

Им сказать не хочется. Он их до́нял. Ну, они думали, думали и сказали:

— В такием-то месте мы нашли мальчика; снег по колени лежит, а круг его трава растет и цветы цветут. Мы его взяли, он в повозке лежит.

Марко Богатый догадался, расспросил их:

— Где вы его взяли?

— Там-то, — говорят.

Марко Богатый и думает себе:

— Ах, самый это он!

— Ну, господа купцы, отдайте мне его! У меня детей нету, мне мальчика нужно.

Они не отдают. Он им говорить стал:

— Если не отдадите, я у вас деньги отберу, а товару вам не накладу; а отдадите — я на вас долг весь прощу и товару по возу накладу.

Они взяли, да и отдали. Он его взял и стал кормить. Кормил, а лихо на него думал. Выростил его большого и все думает, как бы его извести. Мальчик на все был ловкий и старательный; старается, везде досматривает, в роде прикащика. Призывает Марко Богатый свого́ назва́ного сына.

— Сын мой назва́ный, знать ты у меня хозяин будешь. Ступай, я тебя пошлю за тридевять земель, в десятое царство. Там есть Идо́лище; ступай и спроси его, сколько у меня казны: я не могу сосчитать. (Ну, а туды уж кто ни пойдет, оттоль назад не придет: он кажняго там съест.)

Собрался он и пошел пешком. Шел много ли, мало ли, долго́ ли, коротко ли, дошел до́ моря, и на́ море перевощик перевозит людей без денег. Подходит он к нему:

— Господин перевощик, перевези на ту сторону!

— А куды ты идешь?

— В такое-то место, к Идо́лищу.

— Ах, брат любезный, я таких-то людей давно ищу! Помяни-ка ему обо мне. Я, — говорит, — перевожу через море тридцать лет без денег, у меня на руках и мяса нет, одни кости; по костям кровь ключом бежит. Спроси-ка, кто меня сменит?

— Ладно, спрошу.

Переехал и пошел. Идет путем, большой дорогой — стоит столб: насыпана золотая казна от земли и до неба. Подошел и посмотрел на него; казна и говорит человеческим гласом:

— А куды тебя, добрый молодец, бог несет?

— В такое-то место, к Идо́лищу; узнать хочет Марко Богатый, сколько у него денег.

— Помяни-ка Идо́лищу обо мне, кому я достанусь?

— Ладно, — говорит.

Шел, шел, дошел до дому, до Идо́лища. Идо́лища дома не случило́сь: улетел по вольному свету летать, живко́м людей глотать. Жил он с одной с матерью. Ну, взошел он в горницу, богу помолился и баушке поклонился. Баушка увидала его.

— А что это прежде у нас русского духа слыхо́м не слыхано и видо́м не ви́дано, а нынче русский дух в устах яви́тся, в глазах мечется? А что, добрый молодец, от дела ли лыташь, али дело пыташь?

— Я от дела, баушка, не лытаю, а себе больше дела пытаю.

— Куды ты идешь?

— К Идо́лищу.

— Что тебе он нужен?

— Да спросить его прислал меня Марко Богатый, сколько у него казны.

Мать Идо́лища отвечает:

— Ох, друг, он тебя съест! Тебя Марко Богатый для этого и прислал. Разве я спрошу, тебя жалея, а то он тебя съест!

Он упал на коленки и в ноги поклонился ей.

— Родима баушка, не заставь злой смертью помереть! Я прислан сюды по неволе!

— Ну, друг, я, — говорит, — не заставлю тебя горе мыкать: я сама спрошу.

— Да еще, баушка, потрудись спроси: переезжал я через такое-то море; перевощик перевозит тридцать лет… Кто его сменит?

— Я его спрошу.

— Да еще, баушка, спроси: шел я путем-дорогой — стоит столб казны, от земли и до неба. Кому она достанется?

— Не знаю только, добрый молодец, куды мне тебя деть, чтоб он тебя не нашел.

Завалила его под перину. Является Идо́лище и нюхает везде. Прилетел голодный, не сглотил никого, и спрашиват:

— Мамынька, кто-нибудь у тебя есть: русским духом пахнет.

— Ты по вольному свету летал и там русского духу наимался! Чай ты испить хочешь, сыночек?

— Пожалуй-ка, — говорит, — мамынька!

Она подала ему пьяных каплей, и так ему показалось! Стал он хмельный и говорит:

— Мамынька, да нет ли еще?

Она еще стаканчик ему подала и порядочно его взя́ло.

Стала мать спрашивать:

— А что, сыночек, я тебя спрошу…

— Что, мамынька?

— Через тако́-то море перевозит перевощик тридцать лет, кто его сменит?

— А на что́ тебе, мамынька?

— Да так, хочется узнать.

— Его сменит Марко Богатый.

— Да еще, сыночек, скажи мне: у Марки Богатого сколько казны?

— Да что тебе, мамынька, нужно?

— Да узнать хочется.

— Я и то не могу ее считать. Он может казной от свого́ жительства на все на четыре стороны, на двадцать-пять верст золотом усыпать.

— Да еще вот, сыночек, скажи: на такой-то путине есть казны столб от земли и до неба. Эта казна кому достанется?

Он улыбнулся.

— Ну, матушка, эта казна достанется… У Марки Богатого есть, — говорит, — приёмыш; она ему достанется.

Взял да и опять полетел куды знат. Она перину отвалила, мальчика разбудила.

— Что, слышал что Идо́лище сказывал?

— Слышал, баушка.

— Ну, ступай домой!

И пошел он домой. Доходит до столба; столб и спрашивает:

— Спросил ли, мальчик, обо мне?

— Спрашивал.

— Кому я достанусь?

— Приемышу Марки Богатого.

Вдруг столб тррр! и рассыпался в кучу.

— Вот, — говорит, — я казна твоя топерь!

Он казну не брал, только руками ее помешал, и топерь она лежит в кучке, до время. Пошел дальше; подходит к морю. Перевощик является к нему:

— Что, добрый молодец, спрашивал Идо́лище: кто меня сменит?

— Спрашивал.

— Кто же?

— Марко Богатый.

Приходит к Марке Богатому. Марко Богатый индо обеспамятел, что идет он жив; спрашивает:

— Что, сходил?

— Сходил, тятенька.

— Что, нашел Идо́лище? Спросил сколько казны у меня?

— Спросил.

— Много ли?

— Да на все на четыре сто́роны, на двадцать-пять верст можете усыпать на вершок.

— Ну, это верно.

Переночевали одну ночь и поехали в иную землю за товаром. Накупили что следует. Он нагрузил товар по Волге и приемыша с товаром проводил. Написал письмо, запечатал и говорит:

— На, хозяйке моей и дочке письмо (поклон-то́ ись!)

Он завернул в платочек, положил в пазуху и поехал по Волге. Причалились они к берегу и стали обед варить. С рабочими людями он вышел вдоль Волги, по бережку поразгуляться. Пасет старичек стадо и кричит его:

— Подь-ка, молодец, ко мне!

Он подошел.

— Ну-ка, вынь что у тебя в па́зухи-ти!

— Да, тятенька на родину письмо написал.

— Да-ка мне я почитаю!

— Да как можно? А запечатат-то кто?

— Я опять запечатаю.

Он вынул из пазухи и дал. Старик взял его и на мелки части изорвал и другое ему написал; завернул в платочек и отдал.

— Ступай с богом!

Приплыл он в свое жительство, товар из расши́вы выгрузил и поклал на место. Вынимает письмо из пазухи.

— Извольте, мамынька, вот вам тятенька письмо прислал.

Распечатовала и стала читать. В письме написано Марки Богатого рукой, чтобы не дожидаючи меня, этого приемыша с дочерью обвенчать. Мать призвала дочь и говорит:

— Вот отец письмо прислал!

Она грамоте знала, прочитала.

— Ну, — говорит, — если тятенька приказал, так нужно это дело сделать.

Сейчас не пиво варить, не вино курить: пиво наварено, вино накурено — за свадьбу. Повезли в церковь и обвенчали; положили их на ложу. Марко Богатый как раз тут.

— Жена, где приемыш?

— Да мы их сейчас на подклетях положили!

— Что такое это? — говорит.

— Я обвенчала на дочери его.

Он, не стерпя своего сердца, прямо ей в глаза плюнул.

— Что ты, дура, делаешь?

Она вынула письмо, подала ему. Он поглядел: рука-то его. А в прежнем-то письме, которое старик и́зорвал, написал, чтобы проводить приемыша на сальный завод ночныим бытом и налить котлы горячего сала и котлы все раскрыть, а его ночью послать за рабочими посмотреть. Он на сальном заводе не бывал, как пойдет, так, думает, и утонет: не знает где пройти. А это дело все пастух (Миколай угодник) сделал.

С ложа их подняли и начали гулять. Зять тестю и говорит:

— Ну, батюшка, — говорит, — у тебя казны много, а мне бог дал еще более!

Марко Богатый захапистый был.

— А где же, — говорит, — она?

Запрягли три пары, да и поехали. Доезжают до ефтого моря, где перевощик перевозит. Перевощик их посадил и за казной перевез. Они казну насыпали и поехали назад; подъезжают к перевощику, перевощик их дожидается. Перевез их на свою сторону, зять казну выгрузил, а Марко Богатый остался, перевощика сменил — и топерь перевозит там. И смерть его тут постигла, а имение все досталось его зятю и стал он им владать, жить да быть, да добро наживать, а худо-то проживать.

7. Миколай угодник и охотники

Жили два шабра́ охотника и ходили они за охотой. Идут дремучиим лесом, глухою тропочкой: повстречался им старичек, святитель отец Никола. Они его не узнали и за человека сочитали. И говорит он им:

— Не ходите этой тропочкой, охотнички!

— А что, дедушка?

— Тут, други, через эту тропочку лежит превеликая змея и нельзя ни пройти, ни проехать.

— Спасибо тебе, дедушка, что нас от смерти отвел.

Дедушка и ушел. Постояли охотники и подумали, и говорят:

— А что нам, какая веща́ змея! С нами орудия много. Дерьма-то не убить, змею?

И пошли. Дошли и видят: превеличающий бугор казны на тропочке, и рассмехнулись друг с дружкой:

— Вон он что́, старый дурак, нам сказал! Кабы мы не пошли, он бы казну-то взял, а топерь ее нам не прожить.

Сидят и думают, что́ делать. Один и говорит:

— Ступай-ка домой за лошадью: мы ее на себе-то не донесем.

Один караулить остался, а другой за лошадью пошел. Который, караулить остался и говорит тому, который домой-то пошел:

— Ты зайди, брат, к хозяйке к моей, хлебца кусочек привези!

Товарищ пошел домой, приходит к своей жене и говорит:

— Тут-то, жена, что нам бог-то дал!

— Чего дал?

— Превеличающую кучу казны: нам не прожить, да и детям-то будет и внучатам! Ну-ка затопи-ка избу, замеси пресную лепешку на еду и на зелье! Я ему скажу, что его жена ему прислала.

Завернула жена лепешечку на еду́ и на зелье, и спекла сейчас. Он запрег лошадь и поехал. А товарищ ружье зарядил и думает:

— Вот как он приедет, я его хлоп — все деньги-ти мое́, а дома скажу, что не видал его.

Подъезжает к нему товарищ, он прицелился да и хлоп его, и убил. Сам подбежал к телеге, — прямо в сумку; лепешечки поел и сам умер.

И казна тут осталась: съела змея обе́х.

8. Бык, баран, гусь, петух и волк

Жил был старик со старухой, и у них был бык, был баран, гусь и петух. Пришла холодная зима, так крепко заморозило: всем им под сараем лежать холодно. Вот бык пошел к барану.

— Баран, баран, айда избу рубить!

— Да, пойду я избу рубить? Я лучше у хозяина под сараем пролежу.

Пошел бык к гусю.

— Гусь, пойдем избу рубить!

— Нет, не пойду; я лучше у хозяина на одной ноге под сараем простою.

Пошел бык к петуху.

— Петух, петух! Айда избу рубить!

— Нет, я лучше у хозяина на наше́сте просижу.

Звал, звал бык — никто нейдет, и пошел, и срубил избу один, на волчьей тропе, и печку склал. Затопил, полёживат перед печкой, погрева́ется. На утро еще сильнее мороз. Барана мороз так пробрал, побежал он в лес, к быку, подбежал к избе.

— Бя! Бя! Бык! Бык! Пусти меня в избу!

— Я тебя звал, ты хотел у хозяина на соломе пролежать.

— Осерчаю, — говорит баран, — все углы распыряю!

Бык подумал, подумал:

— Без углов изба будет холодна… Ну, иди!

Баран вбежал, перед печкой на лавочку лег. Малость погодя, гусь летит.

— Гага́к! Гага́к! Бык, пусти меня в избу!

— Я тебя звал, ты хотел у хозяина на одной ноге стоять — там и стой!

— Мох весь из стен вытереблю!

— Ну, иди и ты.

Гусь прямо на су́дну лавочку в чулан; посиживает. Летит петух.

— Кукурику, бык! Пусти меня в избу!

— Я тебя звал — ты хотел у хозяина на нашестах просидеть… Там и сиди!

— Если не пустишь — с настойки землю всю срою!

— Ну, ступай!

Петух влетел, прямо на брус; сидит на брусу.

Идут волки, остановились и испугались. Что́ на ихней тропе за изба? Кто в ней живет — не знай. Стали кони́ться кому в нее итти, досталось самому стареющему волку. Волк взошел, встал у порожку. Вот бык как вскочил, скосился, да рогами-то его к стене-то и припер; а баран разбежится, да бац, да бац, его по бокам-то; а гусь-то его все щипком да за зад, весь зад ему в кровь изорвал; а петух бе́гат по брусу да и кричит:

— А вот как да куда́к, да подайте сюда! Здесь у меня ножи́щи, здесь у меня и ужи́щи, здесь я его зарежу, здесь я его подвешу!

Вот волк кое-как вырвался и — айда бежать к своим товарищам. К ним подбежал, еще дальше убежал. Они кричат:

— Брат, брат! Постой, постой!

А он бежит, кровью д…..: с испугу его больно пронесло. Остановился волк и стал им рассказывать, что́ с ним было:

— Вошел я в избенку, встал я у порожку, вскочил мужичище, в черныем чепани́ще да меня ухватом-то к стене-ти и припер, а поме́не того мужичишка, в сереньком чепанишке, да все меня обухом-то, да по бокам-то! А еще помене того в беленьком камзо́лишке, все меня щипцами да за….-то, а еще помене того, в красненьком халатишке, бегает по брусу да и кричит: «А вот как да кудак, да подайте сюда! Здесь у меня ножи́щи, здесь у меня и ужи́щи, здесь я его зарежу, здесь я его подвешу!» Кабы они меня ему по́дали — он зарезал бы меня там и повесил!

Бросили волки эту со́кму и не стали тут ходить; а те жить в избе остались.

9. Блоха и муха

Жила в деревне блоха, в мае месяце; отправляется блоха в июне месяце в город; встречается блохе муха и говорит:

— Что, барыня блоха, где ты свою жисть провела?

— О, злодейка муха, в несчастной стороне, в деревне.

— Что тебе, барышня, не показалось жить в деревне?

— Время прошло, злодейка.

— Какое же, барышня, время?

— Красна весна прошла. Весной утешение имела, а топерь больна сделалась.

— Отчего больна, скажи?

— Когда была красная весна, я щекотила всех сряду, а топерь пришло теплое лето; в теплом лете мужички усталы́е; один лег, да и задавил меня.

Муха и говорит:

— А что ты в городе найдешь? Я сейчас и́з городу.

— О, муха, ты дура! Я пойду к барину, я лягу на мягкую постель, тут буду кормиться; а как я была в деревне — мужичек-от день-от пожал, а меня, блошеньку, на доске прижал.

Муха и говорит:

— На́ што он тебя прижал?

— Он, мой батенька, больно устал, а я пойду к барину на мягкую постелю. Ну топерь, муха, ты про свое обстоятельство скажи, для чего в деревню идешь?

— Я в городу-то, барышня, замерла́, не емщи.

— На́што поганая? Тебя видно жить-то не пускают?

— Помилуйте, у вас в деревне остается в доме и старый и малый; вот у старушки ма́леньки робятишки, а тут-то мне и хорошо: накладет она кашки с молочком, — вот, барышня, я тут половинщица!

— Правда твоя, — говорит блоха, — ступай с богом!

10. Барин и мужик

Жил был мужик; имел у себя много овец. Зимним временем большущая овца объягнилась, и взял он ее с двора в избу, с ягненочком. Приходит вечер; едет барин, попросился к нему ночевать. Подошел под окошко и спрашивает:

— Мужичек, пусти ночевать!

— А не будете ночью озоровать?

— Помилуй! Нам бы только где темну ночку проспать.

— Заезжай, барин!

Взъехал барин с кучером на двор. Кучер убирает лошадей, а барин в дом пошел. На барине был огромный волчий тулуп. Взошел в хату, богу помолился, хозяевам поклонился:

— Здорово живете, хозяин с хозяюшкой!

— Добро жаловать, господин!

Сел барин на лавочку. Овца волчий тулуп увидала и глядит на барина; сама глядит, а ногой-то топ, и раз, да и два, да и до трех. Барин говорит:

— А что, мужичек, овца ногой топает?

— Она думает: ты волк; слышит волчий дух. Она у меня волков ловит; вот нынешнюю зиму с десяток пымала.

— Ах, дорого бы я за нее дал! Не продажна ли она? Для дороги мне она хороша.

— Продажна, да дорога́.

— Эх, мужичек, да не дороже денег; у барина хватит.

— Пожалуй, уважить можно.

— А сколько она сто́ит?

— Пять сот рублей.

— Помилуй, много! Возьми три сотенки.

Ну, мужик согласился, продал. Барин ночь переночевал, на зорьке встал и в путь собрался; хозяину три сотенки отдал и овечку взял, посадил в санки и поехал. Едет. Идут встречу три волка.

Вот овца увидала волков, так и прыгает на санях, сама черев накле́ску сика́ет. Барин говорит кучеру:

— Надо пускать: вишь она как раззадорилась!.. Сейчас пыма́т. (А она боится).

Кучер и говорит:

— Постой немножечко, сударь, она раззадорится.

Сверста́лись волки с ними ровно. Барин выпустил овцу; овца испугалась волков, в лес полетела, коротким хвостом завертела. Как волки за ней залили́сь, только снег раздуватся, а кучер за ней собиратся. Покуда лошадушку выпрягал, в погонь за овцой скакал, волки овцу пымали и шкуру с нее содрали, сами в лес убежали.

Кучер подскакал — овца на боку лежит, а ее шкура содрана́ лежит. Подъезжает к барину. Барин его спрашивает:

— Не видал ли чего?

— Ах, сударь, хороша овца! Вся изорвалась, а волкам не поддалась!

Мужичек три сотенки получил, сидит топерь, барину сказочки рассказывает, а три сотенки в кармане лежат.

11. Про нужду

Вот как бедный мужичек, в худенькой своей одежёнке, в дрянненькой обувчёнке и работает в мороз, и резко рубит — не нагреется; лицо его от морозу разгорается. И въезжает в селенье барин, их не больше как двое, с кучером, и остановились.

— Бог помочь тебе, мужичек!

— А спасибо же, сударь!

— В какую стужу ты рубишь!

— Эх, сударь, нужда рубит.

Барин этому делу изумлился, спрашивает кучера:

— А что, кучер, какая эта Нужда? Знаешь ли ты ее?

— Я только сейчас, сударь, слышу.

Спрашивает барин мужичка:

— Какая же это, мужичек, Нужда? Охота бы мне ее поглядеть, где она у тебя.

Мужичек и говорит:

— На что тебе, сударь?

— Да охота мне ее поглядеть.

И в то же время в чистом поле, на бугри́не, в зимнем време, как стояла со́ снегом былина.

— А, — сказал мужик, — а вон, сударь, на бугре Нужда стоит. Вон она как от ветру шатается, и никто не догадается.

Барин и говорит:

— Нет ли времечка тебе ее нам указать?

— Пожалуй, можно, сударь.

Сели на тройку лошадей и поехали в чисто поле Нужду глядеть. Выехали они на бугри́ну и проехали эту были́ну, а другая-то дальше стоит. И указывает мужик рукой:

— А вон, сударь, она в стороне — нам ехать нельзя: снег глубок.

— Покарауль-ка, — сказал барин, — наших тройку лошадей: я схожу погляжу.

Барин слез да и пошел, а кучер-то говорит:

— Да, сударь, возьмите и меня: и мне охота поглядеть.

— Пойдем, кучер!

И полезли по́ снегу два дурака. Эту были́ну пройдут, другую найдут, а еще Нужду не видят.

Вот мужичек-то был не промах, выстегнул иху тройку лошадей, сел да и полетел. Только они его и видели. И не знают, куды уехал. Вот полазили по снегу два дурака, тут их постигла нужда. Оборотились этим следом, на дорожку вышли, к повозочке подошли, а лошадушек след простыл.

Думали, думали барин с кучером… Что делать? Лошадей-то нет — и повозку-то бросить жалко. Говорит барин кучеру:

— Впрягайся-ка, кучер, в корень, а я хотя на пристёжку. Кучер говорит:

— Нет, вы, барин, посправне, немножко посильне; вы — в корень, я — в пристёжку.

Ну, нечего делать, запрегся барин в корень… Вот и везут да, везут; повезут да привстанут.

Этот же мужичек припрятал ихих лошадей, надел одёжку другу и пошел повстречу. И говорит мужик:

— Что это вы, барин, повозку на себе везете?

Барин сердито говорит:

— Уди. Это Нужда везет.

— Какая же это Нужда?

— Ступай вон там в поле, на бугре!

А сам, везет, да везет.

До села доехал, лошадей нанял. Приехал домой на троечке, на чужих. Нужду увидал: тройку лошадей потерял.

12. Поп и дьякон

Жил был поп да дьякон. Приход бедный был: не́ во что ни обуться, ни одеться и в голова́ положить нечего. Вот и придумали они, где бы на сапожнишки добиться. Дьякон говорит:

— Дава-ка, поп, я буду воровать, а ты будешь ворожить.

Поп и говорит:

— Чего будешь воровать?

— Лошадей. В лес буду их прятать; ты будешь деньги брать, про лошадей рассказывать.

Вот дьякон пошел ношны́м бытом, троечку спёр и в овраг их отпёр.

— Ну, поп, я троечку спёр и в овраг отвел. Пришлю к тебе мужиков, ты будешь гадать, по черной книге читать, по сотне рублей денег брать. Чур, деньги пополам!

Вот дьякон увидал мужиков, у которых лошадь украл, и рассказал им все.

— Идите к попу: он вам про лошадей погада́т.

Мужики обрадовались, скорёхонько к попу собирались.

— Ох, ты, батюшка, отец духовный, ты видишь свет; не знашь ли, где лошадей наших след?

— Ничего, друзья, не знаю, разве в черну книгу погадаю — все узнаю. Придите на утро́.

Пришли они на утро́, сказал поп:

— Ну, мужички, ваши лошади в лесу; дорогу только я вам не скажу: дайте сотенку рублей!

— Сотенку дадим, только путь-дорогу расскажи, до коней нас доведи!

Мужики сотенку вынимали, алшному попу в руки давали. Сотенку поп взял, про лошадей им рассказал.

— Идите в поле; лошади в рове стоят, аржану соломушку едят.

Мужики в поле пошли и лошадушек нашли. Завтра праздник воскресенье, к обеденке дон-дон. Вот пришли добрые люди к обеденке, стали богу молиться, Христу Спасу поклониться. Обеденка отошла; дьякон лист бумаги берет, нову проповедь читат.

— А послушайте, миряне, что я вам буду читать! У нас при-ход-от бе-е-дный, корми-и-ться нам не́-че-м; дьякон собирал-ся лошадей во-ро-вать, а попу-то велел во-ро-жить. Слышите ли, миряне? Не все ли вы с дырами? И спёр дьякон трой-ку ло-ша-де-ей, отвел в о-враг, по-пу-то ска-за-а-л; он в черной книге у-зна-а-л, а с мужиков сотню рублей взя-л и про лошадей рас-сказал…

А поп-то и говорит:

— Сказал, ду-р-а-ак, ду-р-а-ак дьякон, не во все лю-ди бя-кай, знай ты да я! И обедня, братие, вся-я!