Пейзаж с эвкалиптами

Австралию, как известно, открыл капитан Кук, когда в 1770 году ого корабль «Индэвор» уткнулся днищем в изрытые водой, ракушками облепленные подводные камни Ботани-бэй — Ботанической бухты сегодняшнего Сиднея. В отлив камни обнажаются, вода со звоном стекает с их черных ноздреватых поверхностей, и можно увидеть мемориальную доску, зеленоватую от морской поросли.

Сняв босоножки, она перебралась босиком вброд до этих камней и постояла сосредоточенно — невозможно быть в Австралии и не коснуться точки возникновения ее в нашем цивилизованном мире!

С камней виден берег, ярко-зеленый — под плюшевой австралийской травой, по которой можно и нужно ходить и которую в Австралии стригут все и всюду и постоянно говорят об этом. Можно подумать, проблема номер один этого зеленого континента — не зарасти травой!

По кромке берега, вдоль подножия холма шел пожилой мужчина в джинсах и фетровой шляпе с загнутыми нолями (как в ковбойских кинофильмах) и толкал перед собой машинку для стрижки травы. Машинка жужжала, вода хлюпала о камни, над историческим местом стояла солнечная, прозрачная тишина осеннего дня, как бывает у нас в сентябре, а здесь — в апреле.

Коренастые и развесистые деревья с круглыми кронами взбегали поодиночке по склону холма, смыкаясь в пятнистую груду парка. Островерхие, как ели, неизвестной породы деревья окружали обелиск из грубого серого камня с соответствующим английским текстом. На траве вокруг обелиска сидели и лежали на животах австралийские дети в одинаковых сине-голубых юбочках и шортах, рубашечках с галстуками, в плоских соломенных шляпках с полями (образца прошлого века) и серьезно записывали на планшетах то, что говорил им спортивного вида мальчик-преподаватель (тоже в шортах).

А выше обелиска, на солнцепеке, сидела на расстеленном пледе Вера в сине-красной, как английский флажок, блузке, и махала ей рукой, и на часы показывала — время!

Вот чего не хватало ей позарез в Австралии — времени! Просто выспаться, просто остановиться и оглядеться. С момента приземления в Брисбене Австралия несла ее, словно карусель, без передышки. И утром сегодня, когда она шла под душ по полированным полам в доме Сашки и Анечки (где «стояла», как у них здесь говорят), что-то качнулось у нее в голове, словно земля повернулась резко на оси, и она вынуждена была ухватиться рукой за розовую в цветочках стенку ванной комнаты.

— Хватит, — сказала она Вере, когда та заехала за ней на своей бежевой, как кенгуру, машине. — Я больше не могу. Вези меня куда-нибудь, где потише, — к капитану Куку!

— Но у пас сегодня встреча с девочками в «Мандарине»…

— Тем более. Часа два на воздухе. И помолчать!

И капитан Кук не обманул! Можно было вытянуться на траве и увидеть небо, постоянно голубое, какого не бывает у нее дома — в Сибири, в соседстве с хвойной разлапистой веткой. И бухту с высоты пригорка — плоскую и синюю, перегороженную эстакадой причалов, такую просторную, что за краями ее едва угадывалось присутствие колоссального города. Только цистерны нефтехранилища на мысу, уменьшенные расстоянием, источали металлическое сияние.

И можно было запросто, сняв босоножки, пройти по песчаной береговой кайме, сырой от набегающей воды, и навестить прочие монументы соратникам Кука, щедро разбросанные по побережью, и английский флаг на флагштоке, на ветру шевелящийся, — как символ и напоминание. Белый, одноэтажный домик музея просвечивал в глубине зелени, и из представленных там экспонатов и карт с «Индэвора» не составляло труда уяснить, что же именно произошло на этом берегу две сотни лет назад.

…Трое аборигенов вышли из леса навстречу капиталу Куку. Правда, общего языка они с ним не нашли (вероятно, потому, что еще не понимали по-английски). Однако после незначительных береговых инцидентов (копья против ружей!) капитан Кук привел эту землю под власть английской короны и двинулся дальше на север, вдоль берегов Австралии, претерпевая различные морские трудности — налетал на рифы и чинил спасти, что дало возможность потомкам его в каждой такой точке берега поставить монументы и кафе «У капитана Кука».

В одном они пили чай, когда ездили с сестрой Наталией на север, на ананасные плантации. На сухом песке, недалеко от воды стоял деревянный желто-черный корабль со всеми мачтами и реями, только без парусов — точная копия, уменьшенная, того самого «Индэвора» и рядом — ресторанчик в стиле кают-компании с круглыми окошками и рулевым колесом на степе. Традиционный английский чай с булочками, сливками и клубничным джемом принес сам хозяин — типичный морской волк с рыжими баками и загорелыми коленками. Иллюзия, что вы побывали у капитана Кука, — полная!

Итак, тишина плыла над Ботани-бэй. Они лежали рядом на зеленом склоне, две женщины, и молчали. То ли потому, что одна из них устала беспредельно на второй месяц путешествия, то ли потому, что все уже было сказано в эти дни свиданий-воспоминаний. А может быть, ни о чем главном для каждой они просто не могли говорить, потому что последнюю четверть века прожили на разных материках?

— Послушай, мы же опаздываем! Тебе еще нужно переодеться! И я должна накормить тебя! Я еще ничем тебя сегодня не кормила!

Ничего ей не нужно. Удивительно, все они здесь стараются, в первую очередь, накормить ее! Или ее Сибирь в их понимании нечто вроде «голодного края»?

— Лучше завези меня по пути искупаться в океане! Последний раз в Сиднее…

— Завезу, — говорит Вера. — Только у нас уже не купаются — вода двадцать градусов!

— Я купаюсь у себя, в Обском море, при одиннадцати…

— Ты сумасшедшая. Ты всегда была сумасшедшей, — говорит Вера, словно еще раз убеждаясь в ее неизменности. — Прощайся со своим капитаном Куком и поехали!

Машина стояла в тени деревьев, однако красные кожаные сиденья горячо нагрело солнцем, и пришлось застилать их полотенцем.

На выезде из парка они сфотографировались на прощанье у белой доски, подле большого декоративного якоря. Вера попросила привратника — сухонького старичка в фуражке и мундире, пропускавшего через шлагбаум и взимавшего плату за посещение мемориального места, сфотографировать их вместе, что он и сделал, с той смесью доброжелательства и угодливости, что замечала она здесь всюду у людей служебной подчиненности. Они встали на травянистый пригорок перед якорем, обнявшись. Ветер раздувал волосы и обвивал тело платьем свободного покроя. Так и вышли они на цветной фотографии — две современных женщины неопределенного возраста, только в лицах разность какая-то — ощутимая, — не понять, в чем именно?

Они ехали к океану по окружной дороге вдоль бухты. И шел с одного края, отгораживая их от воды, белый песчаный сыпучий вал, покрытый ветряными наносами, как в пустыне. Солнце отражалось в песках ослепительно. Двое парней, длинноволосых и полуголых, с досками для катания по волнам шли через пески, оставляя следы, словно лестницей в небо. Океан ровно гудел где-то рядом за барьером. Океан — вот что, пожалуй, самое здесь прекрасное! Только времени у нее на него не хватает!

Вера запарковала машину на площадке в тупичке выходящей к пляжу улицы. Пляж безграничен и пуст — белая пологая дуга, внутри которой двигалась, шипела и пенилась аквамаринового цвета стихия. Купальный сезон кончился, но флажки на шестах, ограждающие место купания, продолжали нести службу (не от акул, как думала она, наслышавшись вначале, а от коварства морских течений, оказывается).

Она скинула платье в машине и под Верины назидания побежала далеко вниз, к воде. Она уже знала, что нельзя так запросто войти в океан, как в ее родные российские моря — в любое безветрие волна выше ее ростом подходила к берегу и обрушивалась с высоты, и можно только улучить мгновение и окунуться в газированный раствор воды и песка, стремительно утягивающий в глубину. Она знала повадки океана, но даже это мгновенное погружение в живую, теплую, дышащую воду наполняло восторгом все существо.

Соленые капли на коже высушивал ветер, сообщая состояние легкости, как возвращение молодости. И вообще все это путешествие в чужую жизнь было странным и неожиданным возвратом к давно забытым вещам, присущим ее молодости. Между тем, что было тогда, и теперешним лежал целый пласт событий, равный эпохе, и она привыкла думать: то, что было тогда, ушло, растворилось во времени. Оказалось — оно существовало здесь, на совершенно постороннем берегу, сконцентрированное, видоизмененное внешне, но сохранившееся по своей сути. И оттого все эти педели она жила в состоянии нереальности, словно это не она говорит и двигается в ярком, не похожем на ее нормальное существование мире, а смотрит затянувшуюся киноленту.

Вера накрыла ей плечи махровым полотенцем, переодеться не дала: «Зачем? Все равно сейчас пойдешь дома под душ!» И так они ехали через весь город, минуя центр, по магистралям, где в одном с ними ритме шли разноцветной массой в четыре полосы машины, замирая у светофоров и устремляясь вновь, и нескончаемый этот поток движения уже не вызывал любопытства, как вначале, а только головокружение до дурноты. И они ехали через городские районы, по торговым улицам, лишенным какой-либо индивидуальности пестротой бесконечного «шоппинга»[1] настолько, что она почти не различала их. Главное, что занимало ее сейчас, — то, что едет она через весь людный город раздетой, и купальное полотенце на плечах не закрывало ее, а наоборот как бы обнажало, потому что это немыслимо для нас — оказаться на улице в таком «банном» виде! И она мучилась от стыда на перекрестках, когда в двух шагах от нее люди переходили на зеленый указатель «WALK», а Вера смеялась:

— Во-первых, никому до тебя нет дела, во-вторых, ты в своей машине, и это твое право ехать, как тебе удобнее, а в-третьих, всем понятно, что ты едешь с пляжа — у нас так принято. И успокойся, ради бога!

Дом Веры. За полтора месяца путешествия она видела много домов. Достаточно, чтобы определить, чем они отличаются от домов ее мира и в чем схожи между собой. Как ни странно, при всем комфорте и разнообразии, они схожи больше, чем наши типовые квартиры, потому что там с первого шага можно попять, чем живет человек, круг души его, а здесь — только как живет: чуть выше — чуть ниже — ступеньки на лестнице благосостояния… А все остальное? Или просто нет этого, остального?

Комнаты слишком просторные и пустоватые, на наш взгляд, полы затянуты кремовыми паласами под плинтус, стены гладкие, пастельных топов с какой-нибудь одной картиной пейзажного содержания, и почти нет мебели — никаких полированных стенок с книгами, только пара объемных кресел перед столиком для напитков, только одна большая ваза на полу, с декоративной цветущей веткой — дом Веры… (Удивительно, в стране вечного лета она почти не встречала в комнатах живых цветов, только точные до правдоподобия копии — целое олеандровое дерево с белыми восковыми лепестками стояло в вестибюле в доме тетушек, в то время как сад рядом — цвел!)

Она переодевалась в спальне у Веры, где тоже не было ничего, кроме снежной королевской кровати с одной резной спинкой — под старину, спальне холодноватой не столько от белизны встроенных шкафов, сколько тем необъяснимым ощущением пустоты, свойственной комнате, где женщина живет одна… Пожалуй, это женское состояние и было единственным, что соединяло их с Верой сегодня. И еще — Димочка, пожалуй…

Итак, она надевала платье для клуба «Мандарин» — синее шелковое, широкое, по последней сибирской моде, потому что считала, что только так — в своем и свойственном ей — должна быть на собрании девочек из своей юности.

А Вера колдовала на кухне, пластиковой и до предела механизированной. Чистила экзотический фрукт, розово-желтый и ни на что не похожий, в блестящей под сталь раковине. На длинном и узком окне над мойкой колебалась прозрачно-оранжевая шторочка — под цвет сковородок. За окном виднелся зеленый травяной квадрат дворика с похожей на остов пляжного зонта вертушкой для сушки белья. Небо уже золотилось с краю над гребнями черепичных кровель.

— Давай быстро! Я забыла, что сегодня в городе вечерний шоппинг, и мне не удастся запарковать машину!

— Ты еще не видела моего Димочку! — сказала Вера, когда, совсем готовые, они стояли в дверях дома. — По-дожди, я позову его. Он уже должен приехать из университета.

Комнату Димочки она видела прежде, когда Вера показывала дом, и была это нормальная мальчишеская комната, — книжки стопками на полу и стеллажах, в живописном развале шнуры и колонки стерео под ногами, совсем как у ее Ребенка дома, даже кеды для баскетбола на столе — Вера ничего здесь не трогает, потому что Димочка этого не любит.

Он вышел к ним в холл, длинноногий и очень стройный мальчик, вернее юноша, гармонично сложенный, что достигается спортом, с белокурой и кудрявой головой, несколько женственной, по сравнению с тем, как выглядят, парни из ее мира. И эту свою красивую голову с Вериными, серыми в крапинку, глазами он нес с грациозной манерой превосходства, только непонятпо — над чем именно…

Они оказались абсолютно разными — Верин Димочка и ее Димка. Хотя они одних лет и оба студенты, и оба — русские, разумеется. Такой заграничный мальчик, корректный и сдержанный — частная английская школа. Вовсе ему не нужна была эта встреча с подругой матери с другого материка, однако ни одной черточкой он не выдал этого. И они поговорили, о чем смогли — о его занятиях и планах на жизнь. Планы совершенно четкие — специализироваться, добиться успеха в отрасли, что он выбрал. Как это не похоже на ее Димку — открыто-беззаботную физиономию его, когда ничего не нужно добиваться, просто учиться, и никто не выгонит, даже если завалишь кое-что на сессии, — пересдашь, и никаких проблем! И оттого, наверное, открытость его, и улыбчивость, и грубоватость (после службы в армии), и все нужно куда-то лететь, схватив на ходу кусок хлеба и колбасы из холодильника — на занятия, на свадьбу к приятелю, в кино с девчонкой — пешком, конечно! (Это у Димочки — своя машина, потому что иначе нельзя, и Вера купила ему при поступлении в университет маленькую серую).

Совсем другие лица человеческие. Или это чужая английская речь с детства так формирует лицо и губы — артикуляцией — в многозначительную складку у Димочки? Говорит он очень правильно, без акцента, как-то слишком правильно и замедленно, как бывает, когда мысленно переводят фразу с одного укоренившегося языка на посторонний.

Только своими шпурами и кассетами схожи, видимо, их два мальчика!

Продолжать дискуссию о призвании и профессии некогда, Вера тянет ее за рукав в машину.

Темнота в Сиднее ложится рано и сразу, как у пас на юге. Вера включила, фары, и в их свете полетел асфальт, исчерченный белыми разделительными полосами. Задние огни машин, красные, как волчьи глаза, обступили их и пошли вместе слитной стаей. Шорох движения. Густая мягкая чернота.

На повороте к Гайд-парку они остановились у светофора.

— Ой, я но на ту полосу выстроилась! Теперь я по поверну! Может быть, этот меня пропустит?!

Справа от них надвинулся и встал «трак»[2], обдавая угарным запахом газа и разогретой резины.

— Посмотри, траки пошли — значит, забастовка кончилась! (Непроизвольно она начинает вникать в их дела!) Ты не слышала, они добились чего-нибудь?

Траки — это грузовые фургоны, размерами в наш шестидесятитонный вагон, только яркой окраски — алой пли оранжевой. И это — собственность шофера. Андрей рассказывал ей: первое, что он сделал, когда приехал сюда, купил трак. И сам возил камни и руду из карьеров.

Трак — главная, как ей объяснили, транспортная сила Австралии. Железные дороги, хоть и государственные, но хилые какие-то, похожие на те (рельсы и семафоры), что показывают у пас в кинофильмах из времеп Анны Карениной. И конкуренции с траками, естественно, не выдерживают.

В забастовку траков они угодили, когда ездили в прошлые выходные дни в Канберру с Сашкой и Анечкой.

Они вылетели из-за поворота на взгорок, и Сашка снизил скорость. Повторяя изогнутый рельеф зеленых холмов, на синеватой автостраде видные издалека, как цветные кубики, стояли в застывших колоннах траки. Забили три полосы проезжей части и даже узкого прохода для легковушек, как на других дорогах, не оставили.

— Ты посмотри, ты посмотри, что делают! — закипятился Сашка.

Анечка отнеслась к забастовке равнодушно, утомленная поездкой, нездоровьем, а может быть, гостьей — столь долгим в их доме ее пребыванием?

На шоссе топтались громогласной кучкой эти могучие мужики с сильными голыми ляжками, мускулатурой под трикотажными майками и несколько растолстевшими от пива животами. Пили из железных баночек неизменное «биру»[3] и, видимо, обсуждали свои профсоюзные дела. Девушки или жены, выражая солидарность, слонялись здесь же — на траве и в жидкой тени эвкалиптов. Одна, в длинном платье, но с голыми плечами, в очках от солнца сидела на раскладном стуле прямо на обочине и читала газету, словно у себя в садике. Мужчины спорили между собой и с теми, кто хотел проехать и кого они не пропускали.

Боком к шоссе встала синяя полицейская машина, и двое полисменов в голубых рубашечках — за рулем и рядом — наблюдали, опершись головами на руки, со скучающим видом: никто никого не убивал, а внутренние профсоюзные страсти их не касаются! При виде Сашкиной красной машины один вышел из сонного состояния, подошел к ним и вежливо объяснил, что здесь дорога перекрыта, следует свернуть на ту проселочную, и сообщил, сколько километров им предстоит сделать в объезд.

Сашка разворачивался со злостью. Во-первых, проезд по проселку сулил запыленность его красной красавице. Во-вторых, как служащий государственной компании, он не одобрял этих забастовщиков — льготы, которые они выбьют в своей области, могут ударить по другим, по нему, в частности.

В кузовах траков гнили помидоры, недовезенные от фермы до магазинов, протухали цыплята вездесущей фирмы «Кентукки-Чикенс». Владельцы траков требовали снижения налогов за пользование дорогами.

— Что-то им пообещали, и сегодня они разъехались, — сказала Вера. — Может быть, попросить этого пария, чтобы он пропустил меня?

Она выглянула в открытое окно и обратила снизу вверх к человеку за рулем свои, совсем прежние, серые обаятельные глаза (те самые, что любил некогда без ума и теперь любит, кажется, Ленька-изыскатель в невообразимо далеком городе Бийске). Она что-то сказала по-английски, парень улыбнулся и махнул рукой. Вера включила скорость, нырнула направо, прямо под носом красного чудовища и устремилась на зеленый свет по соседней полосе.

И вот восемь красивых женщин сидят в зале китайского ресторана сиднейского клуба «Мандарин», не в том общем зале, где на белых скатертях торчат красные конусы еще не тронутых салфеток и пустовато в будний день, а в отдельной беседке, резной, из красного лака, с драконами — копии тех, подлинных, что видела она в юности на дворцовом холме в Гирине. И восемь красивых женщин были тогда студентками одного института — Харбинского политехнического. В черных тужурках с зелеными кантами, в прическах пятидесятых годов, с золотыми звездочками Союза советской молодежи на лацканах. Вот как это было! И такими красивыми они не были тогда, просто молодыми. А теперь она смотрела на них поочередно, сидящих за круглым столом, традиционным для китайских харчевен, словно окупалась в прошедшее.

Вера, строгая подружка, такая правильная везде и во всем, что даже любовь смогла затоптать в себе и уехать, потому что сочла эту любовь неправильной. Элегантный английский костюм. Лицо — ровное под косметикой. Только ниточка-морщинка у рта — старение или горечь?

Юлька — балерина Юлька, что летала лебеденком в пачке по институтской сцене. Маленькая модная женщина, вся в чем-то сборчатом, на завязочках, от «Дэвид-Джонса». Снимающий возраст загар — после пляжа, бассейна, тенниса.

И Анечка здесь — жена Сашки. Они не были близки прежде. Это Сашка был другом, верным и настоящим, а потом предавшим своим отъездом в Австралию. Теперь он не Сашка — Алекс. Но для нее — Сашка, мальчик с одной улицы, Железнодорожной… (Анечка — трогательная хрупкость и нежность, неизменная, словно не прошло четверти века с последнего студенческого бала. Обманчивая моложавость женщины, не родившей ребенка. Лицо сегодня усталое — простоять день у кульмана что-то да значит.)

И еще девочки. Девочки пятидесятилетние…

Официант-китаец с круглым лицом лавочника и с наглостью, присущей всем лавочникам мира, кидал им на стол пиалы, палочки-«койдзы» и заказные блюда с непроизносимыми названиями. Девочки возмущались, что он обслуживает их не на уровне принятого здесь сервиса. (Возможно, это объяснялось тем, что были они одни, без мужчин, и он принял их не за тех, кем они были в действительности, — инженеры и жены инженеров?) Сашка с прочими мужьями сидел в нижнем зале «Мандарина» и наслаждался пышным, как клумба, «шведским столом» и игральными машинками-автоматами.

В перерыве между креветками и мясом под соусами, острыми и сладкими, с ананасами и бамбуком, шел разговор о том, что интересовало их: кто кем стал из ребят там у нее, в Советской России, и как это все было — на целине, и о детях — какими вырастают и что в будущем? И она отвечала и говорила, повторяя много раз сказанное за другими столами. И слова, вторым планом присутствовало в ней ощущение нереальности того, что происходит с пей.

…За неделю до вылета сюда было сообщение ТАСС о событиях на вьетнамской границе. И хотя это не касалось ее кровно — мало ли что и где происходит, не то чтобы тревожно, а нехорошо как-то было у нее от этого на душе. Может быть, потому, что за все эти годы привыкла она, как и окружающие ее люди, пристрастно воспринимать даже мелкие горячие точки на карте, потому, что все было взаимосвязано в судьбах мира и се страны. Даже ехать ей почему-то не захотелось, хотя все уже было готово — заграничный паспорт и билет куплен туда и обратно — разноцветная книжечка на двух языках, с голубыми крыльями Аэрофлота. В Москве, по дороге в Шереметьево, с совсем посторонней женщиной говорили они об этом в автобусе, потому что не могли оставаться равнодушными.

А через сутки она перелетела на пятый материк и словно провалилась в глухой колодец. Никто ничего не знал (русские, в частности) и не хотел знать. Какое им дело до Вьетнама, в этой, никогда не защищавшей себя, Австралии?! А сюда война не дойдет, через океан, они убеждены в этом! И потому можно позволить себе — не знать!

И это незнание того, что составляло ее мысли там, дома, кроме всех прочих житейских вещей, отделяло ее сейчас от круга девочек, милых, красивых и, видимо, искренне к ней расположенных. И этот китайский ресторан, и официант, швыряющий на стол тарелки, в их сознании ассоциировался с общей и в общем-то доброй юностью, не более…

Сашка пришел из нижнего зала, тоже весь красивый, в сером костюме (брюки нормальной длины — по-вечернему) и в красном галстуке.

— Как вы тут развлекаетесь? Вас не обижают? Надо было мне самому заказать все вначале, и был бы другой разговор.

Официант увидал Сашку — члена клуба и завсегдатая, понял свою промашку, — принял их за одиноких женщин, — мигом перестроил выражение лица и теперь выполнял, что от него требовалось, с положенной в Австралии улыбкой.

Они спустились из своей беседки стиля «принцессы Турандот» по винтовом красной мохнатой лестнице. Потом сидели в нижнем вестибюле в больших кожаных креслах и ждали, пока приведут машины со стоянок. Потом они прощались, уже окончательно, потому что на днях она уезжала из Сиднея и вряд ли увидит их когда-нибудь.

Потом Сашка вел машину домой по вымершему ночному центру, когда здания становятся похожими на отвесные черные скалы, никаких пешеходов! (Пешеход, как категория, в городской Австралии почти не существует.)

— Показать тебе на прощанье «Чайна таун»[4]? Вот этого ты еще ни видела…

Они завернули куда-то совсем рядом, и вдруг вспыхнула улица — светящиеся, красно-желто-зеленые иероглифы, драконы и лотосы, вазы из фарфора и боги, многорукие, как науки, — за витринными стеклами — приметы романтики Китая. Каким образом они так плотно сконцентрировались, прижились на совсем посторонней земле? И это помимо того, что куда бы ее ни везли по Австралии, всюду встречали и приглашали их китайские ресторанчики с изогнутыми крышами, красными фонарями и всем прочим, что истерлось из ее памяти за двадцать пять лет жизни в России.

…Мирная и беззаботная страна — Австралия! Настолько мирная, что на распахнутых воротах некоторых воинских частей со всеми подробностями расписано название, помер и характер подразделения — для всеобщего сведения! И часовой стоит в этих воротах в легкой, тропического образца, форме горчичного цвета, поза — свободная, ноги — расставлены, на шляпе — страусовое перо (как в итальянском кинофильме «Женщины и берсальеры»).

Сашка рассказывал (хотя и привирал, возможно), как однажды, по дороге на дачу в районе Науры, чтобы сократить путь, он заскочил в неизвестные распахнутые ворота. Время было ночное, и он долго метался в машине между какими-то пакгаузами и казармами, не находя выхода. Пока такой же, по-видимому, «декоративный» часовой не сжалился над ним и не разъяснил, сколько нужно еще сделать поворотов по территории, и покажутся другие открытые ворота. Возможно, Сашка прибавлял, для красного словца, но все же…

…В день отлета из Москвы ей нужно было срочно сделать австралийскую визу. День предстоял уплотненный и хлопотный, и она приехала с утра пораньше в переулок, где укромно разместились особняки разных экзотических посольств, и в том числе — австралийское.

Посольство было еще закрыто. Стояло серое, с оттепелью, мартовское утро, и она ходила мимо ворот по обледенелому тротуару, чтобы не замерзнуть. И, естественно, разглядывала герб страны, куда она собиралась с мирными гостевыми целями. На щитке на цветной эмали поблескивали изображения кенгуру, стоящего на задних лапах, знаменитого страуса эму и еще неизвестных райских птиц и растений.

Пожилой милиционер в черном полушубке, замерзший к утру и соскучившийся на дежурстве, вышел из своей будки и подошел к ней — поговорить.

— Что, смотрите на ихний герб? Чистый зоопарк!

Земля, которую господь бог запроектировал если не раем, то, по крайней мере, — садом. Правда, говорят, он несколько превысил норматив на пустыню…

Ну что ж, ей предстояло самой увидеть и разобраться…