Пифагор

Часть II. Наварх

Оройт неторопливо поднимался к Астипалее. Устремленные вперед миндалевидные глаза и задорно вздернутые усы придавали холеному, матового цвета лицу выражение холодной заносчивости. Справа от сатрапа шел воин в обычном персидском одеянии с копьем, обращенным к небу, слева – человек средних лет в коротком эллинском гиматии, сзади – пятеро рослых воинов с копьями наконечниками вниз. Один из них нес на плече небольшой калаф.

Оройт намеренно не предупредил о своем решении посетить остров и встретиться с его правителем, словно бы желая показать, что Самос был уже владением царя царей, или же он действовал в соответствии с услышанной от какого-то ионийца эллинской поговоркой: «Благородный может являться к худородному без приглашения». Не исключено также, что он рассчитывал на неудовольствие или на прямое оскорбление как на повод для вторжения, – войско стояло наготове по ту сторону Самосского пролива.

Как бы то ни было, расчет сатрапа не оправдался. Самосцы восприняли появление чужеземцев в азиатских одеяниях не как демонстрацию силы и угрозу, а как некое красочное представление. Оказавшийся в гавани казначей Поликрата Меандрий встретил Оройта с почтением и взялся сопровождать его в акрополь. Сатрап, даже не остановившись, передал через толмача, что сумеет и сам отыскать дорогу.

Так Оройт со своей свитой беспрепятственно достиг Астипалеи. Пройдя по мостику меж двух застывших в изумлении стражей, он двинулся через сад к дворцу, где стоял Поликрат, которого Меандрий успел предупредить, воспользовавшись подземным ходом.

И вот они, правитель Азии и владыка островов, расположились друг против друга, разделенные столом, как проливом. Поликрат не понимал по-персидски ни слова. Оройт не знал ни одного из языков, на которых изъяснялась его огромная сатрапия, считая, что ему достаточно языка палки.

Глядя как бы сквозь Поликрата, перс не торопился сообщать о цели визита. Он явно наслаждался замешательством того, кто возомнил себя владыкой морей и даже приковал один из островов к другому.

Поликрат, ожидая самого худшего, был бледнее стены. «Очевидно, персы вошли в Египет и появление сатрапа связано с этим», – с ужасом думал он.

Оройт, не меняя положения, бросил несколько слов, и толмач, стоявший за его спиной, перевел:

– Царь царей Камбиз волею Ахурамазды вступил в Египет как победитель. Он наказал твоего союзника.

– Бывшего союзника! – выкрикнул Поликрат. – Прошло уже более трех месяцев, как наш союз разорван.

Иониец сказанного не перевел. Оройт же, помедлив, дал знак одному из воинов, и тот опрокинул на стол калаф.

С легким шелестом выкатилась забальзамированная, страшная в своей неправдоподобности голова Амасиса с провалами носа и щек и золотыми зубами в яме рта.

Поликрат отшатнулся. Лицо его покрылось каплями пота. По телу прошла дрожь.

Оройт не скрыл удовлетворения произведенным эффектом. В глазах его появился блеск, губы растянулись в торжествующей улыбке. Но Поликрат ничего не замечал, не в силах отвести взгляда от сморщенного лица того, кто был ему другом. «Сон сбылся!» – шептал он, глотая словно бы отяжелевший воздух.

– Царь царей Камбиз, – продолжал иониец, – приказав вытащить мумию самозванца и обманщика, подверг ее бичеванию. Сыну наказанного была сохранена жизнь, а его дочь взята в служанки. Тебе же царь царей повелел передать, что объявлена война нечестивым картхадаштцам, поедающим собак, священных тварей Ахурамазды. Ты должен доставить к следующему новолунию в Навкратис сорок кораблей с матросами и воинами. Кормчие для их сопровождения прибудут с Кипра. Надеюсь, тебе понятно, что будет с тобой и с твоими подданными, если ты вовремя не выполнишь приказа царя царей.

Едва были переведены последние слова, Оройт шумно поднялся и, сопровождаемый свитой, не простившись, покинул лесху.

Поликрат встал. Но ноги его не держали, и он грузно опустился на скамью.

На небе выступило созвездие Пса, и началась ненавистная всему живому несусветная «собачья» жара. Опустели улицы и агора. Горожане скрылись в домах за запертыми ставнями. Но, кажется, ничто не могло остановить Пифагора, и он по-прежнему выходил на заре, возвращаясь поздно вечером, или оставался в пещере на ночь.

В тот день, не найдя друга ни в городе, ни у моря, Анакреонт отправился на поиски к знакомому ему месту. Поднявшись к дубу Анкея, он увидел Пифагора, выбегающего из пещеры.

– Ты мне как раз нужен! – воскликнул Пифагор, обнимая поэта. – Тебя послала сама Гармония.

– Гермес, – отозвался Анакреонт. – Я с новостями!

– Сначала дело! – отмахнулся Пифагор. – А я уже не надеялся, что кто-нибудь обо мне вспомнит, и вот двойная радость – друг и к тому же человек, обладающий слухом. Давай войдем в пещеру.

Прикрепленный к стене факел бросал свет на ряд кольев, соединенных струнами.

– Ого! – протянул Анакреонт. – Вот что тебя занимало! Пещера чисел превратилась в гигантскую кифару. Не собираешься ли услаждать пещерной музыкой слух богов?

Пифагор усмехнулся:

– Напротив, пытаюсь вырвать одну из их тайн. Я исследую высоту и соотношение тонов. Струны издают звуки не только в зависимости от их толщины, но и длины. Как видишь, толщина одинакова, различие – в длине. Наименьшая длина принята мной за монаду, следующая – доада, средняя – триада и так далее. Всего их семь. По моему знаку ты будешь с одинаковой силой ударять палкой по каждой из струн. Итак, я выхожу наружу. Начнем.

После того как палка прошлась по всем струнам, Анакреонт рванулся к выходу, но Пифагор его задержал. Вернувшись, он увеличил натяжку струн и заставил Анакреонта колотить вновь и вновь, то уменьшая, то увеличивая промежутки ударов.

– Ты меня замучил! – взмолился Анакреонт. – Объясни наконец, какую преследуешь цель!

– Ты это заслужил, – сказал Пифагор, гася факел о землю.

Они уселись под дубом, и Пифагор начал:

– Движущиеся постоянно в космосе тела, такие же сферы, как мир, в котором мы пребываем, посылают лучи, оказывающие воздействие на все живое: на растения, на животных, на людей. Эти лучи подобны палке, которой по моей просьбе ты ударял по струнам. Мне надо определить характер и законы этого звучания, какое я не всегда могу услышать, хотя и нахожусь под его воздействием и творю, создавая что-либо, в зависимости от этих лучей – от их скорости, от их наклона, от приближения той или иной планеты к Земле и к Солнцу.

– Погоди. А я могу услышать голоса этих планет?

– Ты их воспринимаешь, не давая себе в этом отчета, подобно растению, поворачивающемуся к солнцу.

– Не то ли это, что меня порой захватывает и заставляет слагать напевы, что мы называем музами?

– То самое. Гесиод, лучше, чем кто-либо сказавший о дочерях Мнемозины Музах, воссоздает их зрительный образ. У меня нет в этом нужды, ибо я оперирую связанными со звуками числами. С их помощью я устанавливаю общие законы, по которым возникают, развиваются и рушатся миры.

Проговорив это, Пифагор положил ладонь на плечо друга.

– Ну, теперь выкладывай свои новости.

Анакреонт начал:

– К Поликрату прибыл вновь назначенный сатрап Камбиза Оройт с требованием отправить в Египет, захваченный персами, корабли с командой.

– Едва вступил на трон – и уже воевать! И чем досадил осторожный Амасис этому деспоту?

– Камбиз, – продолжал Анакреонт, – утвердившись на престоле, отправил в Египет послов, известив фараона о своем желании с ним породниться. Амасис же, прослышав о безумствах Камбиза, послал ему под видом собственной дочери дочь свергнутого и убитого им фараона Априя. Узнав об обмане, Камбиз пришел в ярость, поклялся наказать Амасиса плетьми и тотчас стал готовиться к походу. Напуганный Амасис скончался. Фараоном объявлен его сын, поведший войско к границам Египта.

Пифагор сжал голову ладонями:

– Бедный Поликрат! Несчастный Самос! Пробились лучи мрака.

– Мрака? – удивился Анакреонт. – Разве мрак может испускать лучи?

Пифагор молчал. На лбу его выступила испарина. Глаза остановились.

– Что с тобою, друг мой?! – вскрикнул Анакреонт.

Пифагор увидел себя неподвижно лежащим у пылающего костра. Языки пламени подползали к охладевшему телу, но душа уже не ощущала жара. Он явственно услышал собственный голос, обращенный к самому себе: «Еще мгновение, Эвфорб, – и твое «я» оставит отслужившее тело всепожирающему огню и соскользнет с утеса, чтобы понестись над гребешками волн. Неведомо, сколько лет или столетий будет длиться полет, но однажды оно отыщет новорожденное человеческое или животное существо, чтобы расти вместе с ним, пока оно себя не осознает и не начнет припоминать минувшее до этого крайнего часа. Две жизни соединятся в одну, чтобы затем влиться в еще одну и стать главным из чисел – триадой».

Лицо Пифагора ожило. Никогда еще Анакреонт не видел его таким одушевленным.

– Теперь меня не мучают провалы Мнемозины, – проговорил Пифагор, блаженно улыбаясь. – Я знаю, что моя первая кончина была достойной. Я на вершине. Ведь Самос на языке лелегов – «вершина». Я выполнил свой долг перед Илионом. Теперь я буду служить Самосу. Тебя удивило выражение «лучи мрака»? Знай, что лучи отбрасывают все зримое и незримое, свои собственные и отраженные. Вот ты смотришь на меня и недоверчиво ощупываешь мое лицо лучами своих глаз. Возвращаясь к тебе отраженными, они создают мой образ. Я называю его эйдосом. Космос полон таких эйдосов. И если ты их не видишь, то это не значит, что ты смотришь в пустоту. Несовершенно твое зрение, как несовершенны твой слух или обоняние хотя бы по сравнению со зрением орла или обонянием собаки. Порой эйдосы открываются нам как привидения, и мы отдаем их под власть ночной богини Гекаты. Меня они посещают и днем. Родопея предупреждала о неизбежности войны, и я попытался вмешаться. Опыт удался. Но от него никакого толку. События приняли неожиданный и опасный оборот.

– Подожди, Пифагор! – перебил Анакреонт. – О каком опыте ты говоришь?

– Только не о том, участником которого ты был. Теперь это станет мифом.

Солнце едва поднялось из вод и еще не рассеялся утренний туман, когда Пифагор оказался у дома и стоял, размышляя, стоит ли будить отца. Но вот скрипнула дверь.

Увидев Пифагора, Мнесарх выбежал ему навстречу.

– Ты знаешь, что случилось?! Критяне врываются в дома и хватают всех подряд! Родителей беглецов заключают в доки! К нам пока никто не заходил, а у соседей уже увели стариков.

Пифагор нахмурился:

– Это великое бедствие, отец, и я не могу остаться в стороне. Совесть мне приписывает разделить общую судьбу.

– Хорошо ли ты подумал, Пифагор?! – в ужасе закричал Мнесарх. – Ты же идешь на верную гибель!

– Разве, отец, я похож на человека, действующего по первому побуждению? Ты забыл, что во мне кипит кровь Эвфорба и Пирра?

Мнесарх опустил глаза. Упоминание о прежних жизнях сына каждый раз ввергало его в немоту.

– У меня возник план, – проговорил Пифагор после недолгого раздумья. – Не время его раскрывать. Но я уверен: молодежь Самоса будет спасена.

– Тебя же нет в списках! – не унимался Мнесарх. – Видимо, наемники обошли наш дом не случайно. Поликрат тебя ценит. Почему бы тебе с ним не встретиться и не поделиться своим планом спасения Самоса?

– Поликрат болен, да если бы и был здоров, в моих советах не нуждается. Что касается списков, меня там, должно быть, действительно нет. Чтобы не навлечь на тебя беды и осуществить свой план, я назовусь Эвномом.

– Тебя же здесь все слишком хорошо знают, чтобы спутать с Эвномом! – закричал Мнесарх.

– Но не наемники. Что касается тебя, придется немедленно покинуть остров.

– Так, сразу? Бросить дедовский дом? Оставить родные могилы?

– Но не прибавлять же к ним свою? Вспомни о судьбе Фокеи и Теоса. Те, кто вовремя ушел из этих городов, остались людьми, а тот, кто побоялся оставить добро и родные могилы, достался вместе с ними варварам. Желающий быть свободным не должен медлить и колебаться.

Говоря это, Пифагор уловил опущенный долу взгляд отца. Ранее тот словно бы не замечал его ног, так же как избегал затрагивать во время бесед то, что ему казалось ненормальным в поведении или в речах сына.

– Давай я принесу тебе теплой воды, – проговорил Мнесарх.

В это мгновение дверь задрожала от ударов.

– Спокойно, отец, – проговорил Пифагор. – Спокойно, мой дорогой. Ведь мы с тобой договорились обо всем.

Квадрат, образованный корабельными доками и линией мола, колыхался сотнями голов. Кто устроился на обструганных бревнах, кто на кучах опилок. Судя по выражению лиц, согнанные свыклись с неизбежностью, хотя и страдали от ожидания. Скорей бы!

Время от времени оглашалось очередное имя. Писцы, сидя за столами с развернутыми папирусными свитками в руках, вызывали по одному. Их интересовали возраст, прохождение военной службы на море или на суше. Пифагор заметил Меандрия, что-то втолковывавшего писцам.

Наконец глашатай выкрикнул: «Эвном!» – и Пифагор приблизился к столу. Лицо Меандрия удивленно вытянулось.

– Как ты тут оказался?!

– Как все. Мне нет пятидесяти.

– Но тебя нет в списке!

– В списке есть Эвном, и я его решил заменить. Разве это не естественно? Брат за брата.

– Но ты ведь не корабельщик и не воин.

– Зато я знаю языки, – возразил Пифагор. – Поверь, это может принести пользу. Кроме того, мне хочется устранить мучающее меня упущение: я никогда не был в стране, с которой связано столько чудес и небылиц.

Меандрий неодобрительно пожал плечами:

– Почему же тогда ты не посетил Египта при жизни фараона, дружившего с Поликратом? Теперь его царством правит безумец, и стремиться туда – не меньшее же безумие.

– Часто называют безумием то, чего не в состоянии объяснить, иногда же возбуждение, которого удается добиться искусственным путем.

– Говори яснее.

– Персидские цари, открывая совет, спрашивают, все ли приняли хаому.

– Хаому?

– Это сок какого-то неведомого нам растения, обладающего свойством обострять силу ума и развязывать языки. Не выпившие хаомы на царский совет не допускаются, чтобы мысли их не были скованными, а язык лживым. Должен сознаться, что отец, узнав о принятом мною решении, тоже назвал меня безумцем. Но кому-то надо обезуметь, чтобы спасти Самос.

Меандрий покачал головой:

– Я вижу, ты непреклонен. Можешь оставаться. Я вношу тебя в список вместо брата. Но на посадку не выходи.

Из разговора Пифагор заключил, что все остальные перед посадкой на суда будут распределены по кораблям и выстроены. Задание для людей, не знакомых со сложными подсчетами, отнюдь не легкое. Ведь кроме данных, имеющихся у писцов, надо учитывать также вместимость судов: Пифагор заметил, что у мола стояли старинные пентеконеры, триеры, а также самояны. Поэтому, видимо, предварительно команды будут собраны у мола, а затем отведены на палубы.

Быстро стемнело. Пифагор, положив под голову мешок, расположился у бревен и мгновенно погрузился в сон. Он пробудился от чьего-то шумного вздоха. Полная луна освещала склонившееся над ним широкое безбородое лицо со вздернутым носом.

– Залмоксис! Как ты тут оказался? – удивился Пифагор.

– Господин уехал, как только начался переполох. Меня он не взял с собою. Ведь я пугаю коней. Критяне схватили меня и привели сюда вместе со всеми.

– Я вижу, ты чем-то взволнован. Что случилось?

– Там, в доках, люди, – сбивчиво заговорил Залмоксис. – Я отсюда слышу плач и проклятия. Вот сейчас некто уверяет, что Поликрат отправил гонца к Оройту и вызвал его на остров, чтобы тот от имени царя приказал отправить самосские корабли в Египет, ибо тиран с тираном всегда найдут общий язык и нет для тирана никого опасней собственных граждан. Я понял, что это родственники скрывшихся. Ворота не охраняются. Замок легко сбить.

– Дай мне, мальчик, пожать твою руку, – сказал Пифагор. – У тебя доброе сердце.

– Господин, почему ты называешь меня мальчиком? Ты же видишь, что у меня крепкая рука!

– Но ведь тебе нет двадцати?

– Нет. Мне пятнадцать.

– Значит, ты мальчик. После двадцати лет будешь юнцом, а достигнув моих лет, станешь юношей. Впрочем, такова моя система возрастов. Старикам надо помочь. Но замка мы сбивать не будем. Надо подумать, как дать им законно вернуться в свои дома.

Едва рассвело, когда появились несколько городских рабов с кольями. Вскоре колья покрыли все свободное пространство, будучи воткнуты на некотором расстоянии друг от друга. Затем писцы прикрепили к каждому колу дощечку с названием судна. К полудню глашатай провозгласил названия кораблей и имена всех, входивших в три судовые команды. Каждая команда должна была подойти к своему колу и оставаться возле него до утра, когда намечались посадка и отплытие.

Казалось, все было продумано. Но едва успели люди подняться на берег, как оттуда послышались вопли на ломаном эллинском языке. Перевесившись через перила, финикийские кормчие, которым было приказано сопровождать суда до Навкратиса, выкрикивали ругательства, сопровождая их соответствующими выразительными жестами. Одни вопили, что им дали старцев, которые не в силах и весла поднять, другие – что им достались люди, видевшие парус лишь издали.

Пришлось возвратить команды на берег и весь остаток дня заниматься перестановкой. Но на следующее утро повторилось то же самое. Писцы встревоженно забегали.

И тогда Пифагор, подойдя к Меандрию, обратился к нему с должным почтением:

– Если мне будет дозволено, я помогу тебе решить несколько видоизмененную задачку с домами, кошками и несчастными мышками.

Меандрий взглянул на Пифагора как на безумного.

– Как ты сказал? Мышками?

– Ты меня не понял, – проговорил Пифагор. – Речь идет о том, чтобы никто не остался на берегу и кошки с мышками были распределены по домам равномерно. От тебя требуются списки судовых команд и сведения о вместимости каждого судна.

– Но при чем тут дома, кошки и мышки?

– Так озаглавлена древняя задача, подобная твоей. Ее, судя по прочитанным мною ассирийским письменам, разгадали в Вавилоне более тысячи лет назад. Воспользовавшись этим, я справлюсь с твоей задачей. Но при одном условии – если ты освободишь из доков несчастных старцев.

Лицо казначея вытянулось. Видимо, он никак не мог связать задачу, которую обещал разрешить Пифагор, с пленниками доков, но понимал, что должен согласиться с предложением Пифагора.

– Пусть будет по-твоему. Я рискну выпустить старцев, как только поднимутся якорные камни.

Прошло немного времени, и команды вступили на палубы. На этот раз кормчие не подняли крика. И вскоре послышалось потрескивание якорных камней. Корабли начали отчаливать. «Минос» качнулся. Самос стал удаляться. Ресницы, едва дрогнув, словно от дуновения ветерка, выдали волнение, охватившее Пифагора при мысли, что он прощался с Самосом навсегда. Но лицо его скорее выражало радость. Стоя у борта, он глядел, как площадь заполняется стариками и старухами. Некоторые поддерживали друг друга, не обращая внимания на отходящие корабли. Они не догадывались, кто их спас.

Пифагор положил ладонь на плечо мальчика.

– Когда делаешь доброе дело, не имеет значения, узнают об этом или нет. И пусть несчастные припишут свое освобождение доброте Меандрия. Мы с тобой выполнили то, что зависело от нас.

– Как тебе это удалось, господин? – обратился к Пифагору Залмоксис, когда Самос исчез из виду. – Что это за вавилонская задача, которую ты назвал, если это, конечно, не тайна?

– О нет! – рассмеялся Пифагор. – Подойдем к корабельным канатам, и я тебе ее объясню.

И вот уже участок палубы покрылся квадратами и треугольниками. Появились зрители. Один из них, уже немолодой человек, неодобрительно покачивал головой. Это был плотный мужчина с большими волосатыми руками и широким лицом, усеянным веснушками. Обшитый золотыми нитями гиматий говорил о том, что этот человек был не из числа тех, кто добывал хлеб физическим трудом.

– Зачем парня мучаешь? Ведь быть ему не натягивателем веревок, а воином на персидской службе, так же как тебе и всем нам.

– Как тебя зовут? – спросил Пифагор, отрывая уголек от палубы.

– Я Никомах, – протянул незнакомец. – Самояна, на которой мы плывем, как и все другие, – из доставленного мною леса.

– Я могу понять твою обиду, – проговорил Пифагор. – Но с предсказанием не согласен. Откуда твоя уверенность, что мы будем воинами? Когда-то мне было предсказано, что я никогда не вступлю на землю Египта. Далее, почему ты решил, что я учу землемерному делу?

– Из твоих начертаний.

– Но ты бы мог предположить, что я хочу познакомить мальчика, допустим, с устройством знаменитых пирамид, воздвигнутых на берегу Нила в незапамятные времена.

– Пожалуй, – отозвался Никомах.

– Наверное, – продолжил Пифагор, – можно было бы отыскать еще сотню применений геометрии – науке, которая всем этим занимается. С ее помощью мы измеряем землю не шагами, а мыслью, и более того – наша рука, которой водят боги, отражает красоту отпущенной нам жизни, и линии, отрывая нас от земли, ведут к звездам. Геометрия показывает нам, что миром управляют не бездельники и развратники, какими их изображают поэты, а существа, наделенные высшим интеллектом. Нам надлежит быть похожими на них.

На третье утро показались зеленый мыс и гавань, окруженная белыми домами.

– Китион! – воскликнул Пифагор. – Древнейший из городов Кипра! По его имени в древности называли весь остров. Здесь, возвращаясь из Индии, я прожил месяцы зимних бурь и в счастливом времяпрепровождении обрел Фузей, среди них Абибала, человека высокой души. Твоя задача, Залмоксис, – найти дом Абибала. Он сразу за агорой. Стены розового цвета. У входа – изображение корабельного носа с фигуркой пигмея, черного человечка. Абибалу уже должно быть известно, что персы объявили войну Кархедону, а возможно, и то, что царь царей намерен послать против кархедонцев самосские корабли. Но он не знает, что на одном из кораблей я. Это ты ему объяснишь.

– А поймет ли китионец меня?

– Финикийцы и эллины живут на этом острове вместе много поколений. Как давние соседи, они знают язык друг друга. Итак, объясни Абибалу, что я на корабле, и передай следующее: пусть он отыщет кархедонские корабли и сообщит наварху[33], что корабли Самоса, неготовые к бою, направляются в Египет. Захватить невооруженные корабли с людьми, не рвущимися в персидское рабство, и кормчими-финикийцами не составит труда.

– А если Абибала не окажется в городе?

– Молодец! – похвалил Пифагор. – Это не исключено. Тогда ты все сообщишь сыну Абибала, мальчику твоих лет. Он хромает и в море пока не выходит. Он выполнит мое поручение с помощью кого-либо из братьев Абибала, которые, как и он, занимаются торговлей и тоже владеют керкурами. Ты дождешься следующей ночи и с берега дашь мне знак факелом, очертив им круг над головой. Я пойму, что поручение выполнено, а если нет, проведешь прямую линию перед собой. Запомнишь?

– Да, господин. И когда я должен отправляться?

– Сейчас. Кто знает, удастся ли тебе покинуть судно в городе. Ты родился на Гебре и, наверное, хорошо плаваешь?

– Конечно!

– До берега менее двух стадиев. Пока корабли обогнут этот мыс и причалят, ты окажешься уже вон там, у Соленого озера, а оттуда до дома Абибала рукой подать.

Они помолчали.

– Ты, разумеется, мечтаешь вернуться на родину, – проговорил Пифагор. – Согласно распоряжению Поликрата, раб, взятый в качестве воина на корабли, освобождается от власти господина. А я тебя сразу отпускаю с корабля.

Дрожащий голос, которым были произнесены эти слова, не соответствовал их смыслу. Пифагор не отпускал Залмоксиса, а отрывал его от себя. И Залмоксис это понял, глазами, полными слез, он смотрел на протянутый ему остракон со знаком пентаграммы.

– Это будет для Абибала знаком того, что он должен о тебе позаботиться. Если встретишь Метеоха, расскажи ему о случившемся, и пусть он поможет тебе добраться до крестонеев. Я буду тебя помнить, Залмоксис, с благодарностью.

– А мне?! Как мне тебя благодарить? – отозвался мальчик. – Мои одноплеменники не только не умеют ни считать, ни писать, но гордятся этим, считая подобные занятия позором. Ты открыл мне мир.

Пифагор обнял Залмоксиса и подтолкнул его к борту.

– Плыви к этому мысу, и ты будешь у Абибала раньше, чем мы причалим.

Залмоксис подошел к перилам и, воскликнув: «Выручай, Нестис!», соскользнул за борт. Раздался легкий всплеск. Следя за то возникающей, то исчезающей рыжей головкой, Пифагор прокручивал в памяти незнакомое ему имя. «Кто бы это мог быть? – думал он – Бог или богиня? Не от той ли же основы имя Нестор?[34] Или с ним связано название реки Несс?[35]

Наконец голова, мелькнув последний раз, исчезла. Пифагор отвернулся. Ни одно из расставаний после прощания с матерью не было для него тяжелее, чем это.

Решение Пифагора отправить Залмоксиса вплавь оказалось разумным. Едва корабли причалили, откуда-то появились персидские лучники. Они образовали цепь, не пропуская никого на мол и следя за тем, чтобы никто с кораблей не сошел на берег. Около полудня к «Миносу» приблизился знатный перс. По спущенным сходням он поднялся на борт и был встречен почтительно склонившимся кормчим. Заскрипели ступени лестницы, ведущей на нижнюю палубу. Кажется, они спустились в каюту. Будь на корабле Залмоксис, Пифагору стали бы известны планы персов. Теперь же оставалось ждать и надеяться, что Залмоксис отыщет Абибала и тому хватит времени для выполнения задуманного.

Вскоре после ухода перса у крайнего судна показались четыре раба, груженных бурдюками. Кажется, персы не торопились. И Пифагор подсчитал, что загрузка всех сорока судов займет конец этого дня и весь следующий. А там, глядишь, выход в море задержит что-нибудь еще.

До наступления темноты рабы, успев загрузить девять кораблей, удалились. Устроившись у правого борта, Пифагор всматривался в берег. Волнение его возрастало. Абибал, против обыкновения, мог взять сына с собою, ведь хромота не препятствие для моряка. Или персы отобрали у китионцев керкуры – они ведь здесь хозяева. Не сомневался Пифагор лишь в одном: если Абибал на месте, он сделает все возможное и невозможное для спасения самосцев. Но вот в рощице на значительном расстоянии от мола блеснул факел, и стал явственно виден очерченный им огненный круг. Кровь прилила к лицу Пифагора, и он возблагодарил молитвой бога добрых вестей. Огненный круг повторился. И в это мгновение Пифагор услышал, как рядом по борту от тяжести трется якорный канат.

Наклонившись, он увидел черную голову и быстро скользящие руки. Ладонь, оторвавшись от каната, коснулась рта. Человек перекинул тело через перила, и Пифагор ощутил под ступнями влагу. Лицо юноши было Пифагору незнакомо. Нет, это не был посланец Абибала, как он предположил в первое мгновение.

– Я с соседнего судна, – послышался приглушенный голос. – Мое имя Леонтион. Мы решили связать кормчих и выйти в открытое море, пока на корабли не введены персидские воины.

– Кто это мы? – шепотом спросил Пифагор.

– Я с «Тесся», – проговорил юноша, глотая слова. – Я уже оплыл два судна, там с нами согласны. Присоединяйтесь! Сегодня или никогда.

– Эта мысль возникала и у меня, – прошептал Пифагор. – Уйти можно было еще и раньше. Но, взвесив последствия, я отказался от такого замысла. О бегстве известили бы Оройта, и его воины, переправившись, вырезали бы всех наших.

– Но ведь уйдут не все корабли. Неужели из-за трех-четырех судов поднимется такой переполох?

– Видимо, ты не знаешь персов. У них действует закон круговой поруки. За побег немногих расплатятся все. Оройту хватило бы и одного скрывшегося корабля – нужен лишь повод, чтобы покончить с ненавистной ему свободой Самоса и очистить остров для персидских переселенцев.

– Что же, по-твоему, мы должны сидеть сложа руки?

Пифагор склонился над юношей:

– Когда ты карабкался по канату, тебе случайно не был виден факел, прочерчивающий круг?

– Видел. Ну и что?

– Это мои друзья дали знак, что хотят нам помочь. Ты еще успеешь оплыть корабли, на которых побывал, и передать, что имеется другой план, более надежный и не создающий угрозы Самосу. И передай, что, если появятся чьи-либо корабли, не надо их пугаться. Следует вести себя как людям, захваченным в плен и жаждущим освобождения. А храбрость, достойную твоего имени, тебе, Леонтион, еще удастся проявить.

На заре, еще до появления на корабле водоносов, Пифагор прошел на корму. Кормчий лежал на подстилке у весла с открытыми глазами. Услышав шаги, он поднял голову.

– Тебе чего? – спросил он по-эллински.

– Да вот хочу узнать, сколько дней пути от Китиона до Навкратиса, – ответил Пифагор по-финикийски.

Кормчий повернулся на бок.

– Да ты говоришь по-нашему! Не с Кипра ли?

– Немного говорю, – сказал Пифагор, присаживаясь. – Я, как все, самосец, но в Сидоне и Тире в юности жил почти три года.

– Редко эллины по-нашему изъясняются, если они не с Кипра, – заметил кормчий. – Что касается твоего вопроса, при северном ветре в корму – а другие ветры в эти месяцы здесь не дуют – до Египта от южного берега Кипра не более трех суток. На веслах было бы дней шесть тянуть, а то и семь. Но тебе, насколько я понимаю, в Навкратис не к спеху?

– Пожалуй, – отозвался Пифагор. – У нас на Самосе говорят: «Поспешность к лицу только глупцу». Я слышал, что наш крайний срок – полнолуние, а до него еще десять дней.

На мол в сопровождении воинов вышли водоносы. Кормчий, дав знак своему помощнику спускать трап, стал у мачты рядом с лестницей в трюм. Один за другим носильщики поднимались по дощатым мосткам, пружинившим под их ногами, и с шумом сбрасывали с голых потных плеч свои ноши. Один из бурдюков привлек внимание Пифагора. На нем охрой был выведен треугольник. В центре его – какая-то фигурка. Наклонившись, Пифагор разглядел медвежонка с уморительной мордочкой.

Волна радости захлестнула Пифагора. Он мог бы запеть, если бы не соседство кормчего.

– Тебя как зовут?

– Мисдес. Тебя же, я знаю, все называют Пифагором. И что ты, Пифагор, думаешь насчет этого раскрашенного бурдюка?

– Должно быть, кто-то с берега нам знак подает. Держитесь, мол. Ждут вас хорошие вести.

– Что ж, будем держаться, хотя времена страшные. Слышал ли ты, что персы в Египте вытворяют? Люди от отчаяния в Ниле топятся. А нашим родичам, картхадаштцам, война из-за собак объявлена. И какое им дело, что кто ест…

– Собака у персов священное животное, – заметил Пифагор. – Ведь они бродячим собакам и птицам с кривыми когтями отдают на съедение своих покойников.

Кормчий всплеснул руками:

– Настоящие дикари! Надо же такое! Телами родителей собак кормить…

Пифагор пожал плечами:

– Таковы их обычаи. И конечно, есть собак, да и не только собак, но и других животных – это варварство, но с ним надо бороться не оружием, а убеждением. Однако довольно об этом. Скажи, Мисдес, когда тиряне отмечают великий праздник Мелькарта?

Финикиец разгладил пальцами морщины на лбу.

– Праздник будет через четыре дня. А что?

– Просто так. Был я в Тире как раз в этот день. Хотелось проверить, не изменила ли мне память. Как сейчас помню. В проливе между Тиром и материком корабли всех основанных Тиром колоний, ночью же в гавани – факельное шествие. Удивительное торжество – единение рожденных от одного корня. Такое же не мешало бы ввести и эллинам.

Полдня корабли шли, не теряя из виду берег, сверкавший, подобно створке драгоценной раковины. Кажется, именно здесь родилась Афродита, сделав остров привлекательным для обитателей Азии и Европы, селившихся рядом и сменявших друг друга на протяжении столетий.

«Море, – думал Пифагор, – будучи такой же частью космоса, как земля, небо, ночь, огонь, вобрало в себя все их качества. В нем глубина Неба, непрозрачность Земли, полыхание Огня, прохлада Ночи. Оно – вечное колебание материи. Ведь Посейдон – это бог колебаний. Раскатистый хохот, содрогающийся в схватках земли, грохот туч, разрешаемых зигзагами молний, – это его эхо. Оно – кипящий котел превращений. Данный живым существам мозг – его слепок. Его размытые, неизведанные дали – память.

Буря – его безумие. Насколько же непохожей кажется его стихия на видимую поверхность земли!»

Как ни пытался Пифагор отвлечь себя размышлениями, волнение не проходило, и он подошел к кормчему.

– Как бы ты себя повел, Мисдес, если бы вдруг появилась флотилия Картхадашта?

– С тех пор как у нас на острове обосновались персы, картхадаштцы обходят Кипр стороной. А почему ты спрашиваешь?

– Да ведь из-за них нам приходится плыть в Египет.

– Трудно сказать, – проговорил кормчий не сразу. – Наверное, не стал бы от них бежать. Да и ход у их кораблей быстрее, чем у меня.

К борту «Миноса» приблизилась кархедонская гаула с опущенными веслами. Между судами образовалась медленно сужающаяся полоска воды. Мисдес перебросил за борт канат, который кархедонцы тут же закрепили. На палубу самояны перешел муж плотного телосложения в синем одеянии и, внимательно оглядев всех, двинулся к Пифагору.

– Тебя приветствует суффет Абдмелькарт, – представился он. – Я возглавляю посольство, ежегодно отправляемое к нашей матери Тиру с дарами от преданной дочери. Война не могла помешать выполнению священного долга, но для охраны посольского судна выделены эти военные корабли. Поэтому мы и оказались в этих водах. Знал ли ты об этом, отправляя ко мне своего вестника?

– Я был уверен, что посольство должно посетить Тир, и догадывался, что на Кипр, захваченный персами, оно заходить не станет. Таков мой расчет.

– Не только разумный, но и взаимовыгодный, – подхватил суффет. – Я обещаю сделать все, чтобы картхадаштцы не рассматривали вас как пленников, а ваши суда как военную добычу.

– Я надеюсь.

– Теперь же я отправлю посольское судно в Тир и буду сопровождать твои корабли до Картхадашта, где на совете будет решаться ваша судьба. Мои корабли пойдут сзади, чтобы вас охранять от всяких неожиданностей.

– Но сначала, видимо, мы зайдем в Кирену, – заметил Пифагор.

– Мы на это рассчитывали, ибо на пути к Тиру всегда останавливались в этом прекрасном городе, отдыхали там и набирали в бурдюки благоуханную воду Кирены. Ныне же, как нам удалось выяснить, царь киренян Аркесилай отдал себя и свой народ Камбизу и платит ему дань.

– А ведь отец этого Аркесилая пользовался у нас на острове гостеприимством. Я видел его мальчиком, и до сих пор на Самосе растет сильфий, посаженный с его помощью.

– Я этого не знал, – сказал суффет. – Но кто в наше время помнит о благодеяниях, оказанных отцам? Так что нам придется сделать первую остановку только в нашей гавани близ жертвенника Филенов.

– Филенов? – удивился Пифагор.

– Это братья, наши воины, сражавшиеся с киренцами и павшие в битве с ними, – пояснил суффет. – Мы им поклоняемся и приносим жертвы.

Приблизившись к Пифагору, он добавил:

– Твой посланец Абибал, видимо, из тех людей, кто помнит добро. Он рассказал о тебе много хорошего, и мне думается, что в Картхадаште у нас будет время поговорить по душам.

С этими словами суффет покинул судно. Мисдес принял брошенный ему с палубы канат, и корабли разошлись.

Корабли шли в стадии от берега, пышущего жаром, как раскаленная печь. По ночам оттуда доносился рев зверей.

«Залмоксис мог бы услышать больше», – подумал Пифагор.

Все чаще мысли его возвращались к дням, проведенным с этим мальчиком, словно бы посланным ему свыше. Порой он видел в нем самого себя, юного, обращенного к загадочному миру. О, как ему хотелось рассказать Залмоксису обо всем, что ему пришлось пережить в годы странствий! Такого желания у него не возникало при общении с кем-либо другим, ибо все они – Метеох, Анакреонт, Эвпалин – были лишены связи с миром, откуда исходят лучи мрака. Конечно же сам Пифагор знал о нем не больше, чем о знойном материке, показывавшем лишь свою прибрежную кромку, но из этого загадочного мира к нему подчас поступали сигналы как видения и сны. Иногда огромным напряжением воли он мог сам посылать такие сигналы – ведь отец воспринял один из них. Теперь же Пифагору казалось, что такое ему, возможно, удастся и с близким по духу Залмоксисом. И он неотступно думал об Индии, оживляя в памяти ее природу и лица ее людей в надежде, что мальчик услышит его и найдет возможность повторить его путь.

И вот он уже снова в лесных дебрях, в сплетенном из ветвей и листьев шалаше, и учитель втолковывает ему одну из историй, сочиненных поэтом, имя которого Вальмики – Муравей. И он ощущает причастность к природе, позволяющую ему не только предсказывать землетрясения – этому его учил Ферекид, – но и воспринимать гармонию, возникающую при движении небесных светил.

Картхадашт

Две декады спустя Пифагора как наварха приведенных в город кораблей торжественно принимал Малый совет Картхадашта. За длинным прямоугольным столом – советники, с каждой стороны по четырнадцать. На пальцах, а у кого и в ноздрях – золотые кольца. Двойные подбородки. Лбы в морщинах, лысины, седины. Умные проницательные глаза, устремленные к двери из черного дерева с рельефно вырезанным знаком хранительницы совета богини Танит.

Дверь распахивается. На пороге муж в пурпурном одеянии до пят, подпоясанном ремнем из витых золотых нитей. Суффет Абдмелькарт. Рядом с ним чужеземец, совершенный, как изваяние эллинского бога, но в потертом дорожном гиматии и босиком.

Шарканье ног, вскинутые в приветствии ладони, шелест одежд, удивленные возгласы. Вошедший подходит к узкой стороне стола и опускается на сиденье со спинкой из слоновой кости. Советники садятся. Пока суффет представлял гостя как человека, оказавшего государству услугу, Пифагор, слушая вполуха, оглядывал лесху, великолепное убранство которой соответствовало славе и могуществу владычицы морей. На стенах поблескивали серебряные чеканные блюда и чаши, пластины, инкрустированные золотом севера – янтарем, ожерелья из драгоценных камней, раковины неведомой формы, шкуры каких-то животных.