Пир Бабетты

12 Великий художник

Мартина и Филиппа заперли двери и тут вдруг вспомнили о Бабетте. Волна нежности и сострадания захлестнула их, ведь только одна Бабетта не вкусила своей доли блаженства этого вечера.

Поэтому они пошли в кухню, и Мартина сказала Бабетте:

— Это и вправду был очень хороший обед, Бабетта.

И сердца сестер вдруг исполнились благодарностью. Им пришло в голову, что за весь вечер ни один из гостей не сказал ни слова о еде. Да и сами они, как теперь ни старались, не могли даже вспомнить ни одного из поданных блюд.

Мартина подумала о черепахе. Черепахи в этот вечер никто не видел, и теперь она вспоминалась Мартине как что-то смутное и далекое — вообще, наверно, это было просто наваждение.

Бабетта сидела на деревянной колоде в окружении такого множества разнообразных грязных кастрюль и сковородок, какого сестрам никогда прежде видеть не приходилось. Она была такой же бледной и измученной, как в ту ночь, когда, придя к дому пробста, на пороге лишилась чувств.

Она даже не взглянула на своих хозяек. Ее темные глаза смотрели куда-то вдаль.

После долгого молчания она наконец перевела взгляд на сестер.

— Я была когда-то шеф-поваром в «Cafe Anglais», — сказала она.

— Всем и вправду понравилось, это был очень хороший обед, — повторила Мартина.

И поскольку Бабетта не отвечала, Мартина добавила:

— Мы все будем вспоминать этот вечер, когда ты вернешься в Париж, Бабетта.

Казалось, упоминание о Париже вывело Бабетту из оцепенения.

— Я не вернусь в Париж, — проговорила она.

— Ты не вернешься в Париж? — воскликнула Мартина.

— Нет, — ответила Бабетта. — Что мне там делать? Там никого из них не осталось. Я потеряла их всех, сударыни.

Обе сестры тотчас подумали о г-не Эрсане и его сыне.

— Бедняжка Бабетта! — сказали они.

— Да, их никого больше нет, — повторила Бабетта. — Ни герцога де Морни, ни герцога де Деказа, ни князя Нарышкина, ни генерала Галифе, ни Орельена Шоля, ни Поля Дарю, ни княгини Полины![16] Их никого больше нет.

Незнакомые имена и титулы людей, которых потеряла Бабетта, несколько смутили сестер, но в словах Бабетты звучала такая трагическая нота, что их сострадательные души восприняли эти потери как свои собственные и глаза их наполнились слезами.

После долгого молчания Бабетта вдруг едва заметно улыбнулась.

— Да и как бы я поехала в Париж, сударыни? У меня нет денег.

— Нет денег? — в один голос воскликнули сестры.

— Нет, — подтвердила Бабетта.

— Но ведь… десять тысяч франков? — испуганно выдохнула Мартина.

— Десять тысяч франков потрачены, сударыни, — сказала Бабетта.

Сестры опустились на стулья. Целую минуту они не могли выговорить ни слова.

— Но ведь… десять тысяч франков? — снова прошептала Мартина.

— Что я могу сказать, сударыни, — произнесла Бабетта с большим достоинством. — Обед на двенадцать персон в «Cafe Anglais» стоил десять тысяч франков.

Сестры по-прежнему не находили слов. Объяснение Бабетты было им совершенно непонятно, но в этот вечер произошло много такого, что так или иначе не поддавалось привычному объяснению.

Мартине вспомнилось, что однажды рассказал друг ее отца, побывавший миссионером в Африке. Он спас жизнь любимой жены старого негритянского короля, и король, чтобы выразить свою благодарность, пригласил миссионера на праздничное пиршество. И только много позже от своего слуги-туземца миссионер узнал, что блюдо, которым он с таким удовольствием лакомился, было приготовлено в честь великого христианского лекаря из мяса одного из маленьких упитанных королевских внучат.

Мартина содрогнулась.

Но сердце Филиппы растаяло. Стало быть, незабываемый вечер будет увенчан незабываемым доказательством человеческой верности и самопожертвования.

— Дорогая Бабетта! — мягко сказала она. — Ты, право же, не должна была отдавать все, что у тебя было, ради нас.

Бабетта посмотрела на свою хозяйку глубоким взглядом, странным взглядом — не было ли в нем капли сострадания, а может, и презрения?

— Ради вас? — сказала она. — Нет, ради себя самой.

Она поднялась с деревянной колоды и стояла теперь перед обеими сестрами. Она словно сделалась вдруг крупнее и выше ростом, и когда заговорила, слова ее оказались под стать ее облику.

— Я великий художник! — сказала она.

И помолчав, повторила:

— Я великий художник, сударыни.

В кухне воцарилось долгое-долгое молчание.

Наконец Мартина сказала:

— Значит, теперь ты всю жизнь будешь бедной, Бабетта?

— Бедной? — переспросила Бабетта.

Она улыбнулась каким-то своим мыслям.

— Нет, я никогда не буду бедной! Я ведь сказала вам — я великий художник. А великий художник никогда не бывает беден, сударыни! Мы получили в удел то, о чем вы, прочие, не имеете понятия.

Старшая сестра в растерянности и смятении еще только пыталась проникнуть в смысл того, что сказала Бабетта, но в сердце Филиппы зазвучали вдруг глубокие, преданные забвению струны. Ведь она когда-то однажды, давным-давно слышала о «Cafe Anglais». Ведь она когда-то однажды, давным-давно слышала имена из трагического перечня Бабетты.

Она встала и шагнула к своей служанке.

Это был долгий-долгий шаг — из одного мира в другой.

— Но ведь все эти люди, которых ты назвала, — заговорила Филиппа, — все эти парижские князья и другие важные господа, Бабетта… Ты же сама боролась против них… Ты же была коммунаркой, Бабетта! Генерал, которого ты упомянула, приказал расстрелять твоего мужа и сына! Как же ты можешь о них сожалеть?

Темные глаза Бабетты встретились с взглядом Филиппы.

— Да, — сказала она, — я была коммунаркой! Хвала Господу и Пресвятой Деве, я была коммунаркой! А люди, которых я назвала, сударыни, были жестоки и безжалостны. По их вине народ Парижа голодал, они притесняли бедняков, они чинили несправедливости. Хвала Господу и Пресвятой Деве! Я стояла на баррикаде! Я заряжала ружья для своих мужчин! Мои руки были черны от пороха, мои башмаки промокли от крови, по которой я ступала. И все же, сударыни, я не вернусь в Париж, потому что там больше нет этих людей.

Она снова застыла, погрузившись в свои мысли.

— Понимаете, сударыни, — наконец сказала она. — Эти люди принадлежали мне, они были моими. Вы, mes petites dames, не сможете ни вообразить, ни поверить, сколько денег было затрачено на их воспитание и образование, но потому-то они и умели оценить мое великое искусство. Я могла сделать их счастливыми. Когда я отдавала им лучшее, на что была способна, я была в силах дать им полноту счастья.

Она помолчала.

— То же самое чувствовал месье Папен, — наконец сказала она.

— Месье Папен? — переспросила Филиппа.

— Да, ваш месье Папен, бедная моя фрёкен! — подтвердила Бабетта. — Он сам мне это рассказывал. Как мучительно, как невыносимо для художника, говорил он, когда его толкают к тому, чтобы он творил не в полную меру своего таланта, и славят его за это. По всему миру, говорил он, разносится вопль, рвущийся из сердца художников: «Дайте нам творить в полную меру нашего таланта!»

Филиппа подошла к Бабетте и обняла ее. Ей показалось, что она прижала к себе мраморную статую, — сама Филиппа дрожала с головы до ног.

Она не сразу смогла заговорить.

И только после долгого молчания, прильнув щекой к щеке Бабетты, прошептала:

— Но ведь это не конец, Бабетта! Я чувствую — это не конец! В Раю ты будешь великим художником, как то было замыслено Господом Богом! О! — добавила она, заливаясь слезами: — О! Какое блаженство доставишь ты ангелам!