Пиренейская рапсодия

IX

За несколько недель до появления борцов Сопротивления мы провели день у Помаредов: у них резали свинью. Обычно свиней забивали много раньше, в особый праздник в конце декабря или в начале января. Но эту держали дольше: она была малорослая и тщедушная, кормили ее только желудями и каштанами, и, хотя напоследок ей давали кукурузной муки, она так и не нагуляла сала.

Супруги Помаред решили отпраздновать в этот день помолвку их сына Бертрана с Розой Сонье и пригласили нас с Модестом.

Бертран Помаред незадолго до того вернулся из плена. Это был тихий парень себе на уме. Он ухитрился пробраться в эшелон военнопленных, которых отсылали во Францию. Роза и Бертран дружили с детства, и с давних пор все знали, что рано или поздно они поженятся. До свадьбы оставались считанные недели, но, поскольку свинье подошел срок, было решено отпраздновать заодно и обручение, всем хотелось вкусно поесть и провести несколько приятных часов в эти мрачные времена.

Итак, я поднялся в Кампас рано утром в четверг и на рассвете вошел во двор Помаредов. Я хотел видеть, как будут колоть свинью. Еще издали я услышал, как скоблят котлы. Сильное пламя очага освещало порог. Бестеги был уже здесь и точил нож. Мы выпили по чашке кофе и по рюмке и вышли во двор. Холодный воздух пощипывал лицо, стоял небольшой мороз, самая подходящая погода для того, чтобы разделывать тушу.

Мать Розы Сонье, сухонькая женщина в черном, овдовевшая несколько лет назад, несла таз для крови. Она сказала, что свинья всю ночь повизгивала, словно чуяла близкий конец.

Бестеги приготовил нож, свинью опрокинули в корыто. Когда свинья замерла в наших руках, Модест точным ударом вонзил клинок в розовое, горло. Он вытащил нож и проворно отскочил, уступая место матери Розы. Сильная струя крови ударила в дно таза. Женщина опустила его на землю и стала размешивать дымящуюся кровь.

За стол сели вскоре после полудня. Туша свиньи висела в сарае. Связки кровяной колбасы красовались на балках. Только филейная часть была отрезана от туши: ее обычно жарят с мелкой картошкой, которую специально хранят на такой случай. Хозяйка подала соленые белые грибы, сладкие блинчики и большие оладьи различной формы и, конечно, вино, которое старый Помаред раздобыл в гостиницах в долине.

Когда принесли пироги, Помаред воскликнул:

— Черт побери, господин учитель, мы уж и не ждали такого денька! Парень вернулся домой, суженая жива и здорова. Впереди свадьба. Свинья, правда, не слишком жирна, но что поделаешь! Лучше тощая свинья, чем пустая кадка для солонины! Если бы только не война, господин учитель… Будь что будет, а уж как-нибудь дотянем до конца, хоть бы сам черт тут ввязался!

Мы чокнулись, и я подумал, что черт таки крепко ввязался. Но и день и обед удались на славу. Не стоило их портить.

Роза спела “Агнца” и “Лу Буйе” и другие французские и лангедокские песни. Ее тоненький чистый голосок вился серебряной нитью в чаду старой кухни…

После шумного веселья и соленых шуток наступили минуты молчания и раздумий. День близился к концу, вечерняя синева уже коснулась гор. Когда кто-нибудь выходил, слышно было, как тонкий лед хрустит под сабо. Котлы тихо гудели. Мать Розы Сонье медленно шевелила угли. Может быть, она вспоминала мужа и жалела, что его нет рядом в такой день Бестеги задумчиво барабанил пальцами по гладкому столу. Вероятно, он вспоминал свою свадьбу.

Я принес с собой табак, и мужчины курили без перерыва. Белые завитки дыма тянулись к узким окнам и таяли в вечерней свежести. Головы отяжелели от водки, от жирной и сладкой еды, Серебряная струнка песни разгоняла подступавшую дремоту:

Я не раз бывал на подобных торжествах, но этот вечер запомнился мне ярче всех других. Как сегодня, я вижу Помареда-отца, приземистого и коренастого; с потным лбом и взъерошенными усами, он сидит, положив локти па стол, громогласно смеется, уснащая свою речь сочными словечками. Рядом с ним кудрявый Бертран с румянцем во всю щеку и ясными глазами благонравного мальчика Он держит за руку свою суженую, и оба то и дело нежно переглядываются Затем Роза встает и подходит к женщинам, собравшимся у очага. Бестеги неразговорчив. Он ест один блин за другим, щедро наливает себе вина и виноградной водки, долго утирает седые усы и обстоятельно скручивает сигарету. Он пододвигает свой табак Огюсту Сантенаку, который Сначала из вежливости отказывается, а потом берет щепоть дрожащими пальцами. Помаред толкует о лесе, о скоте, об одной из недавних зим, когда снегопады отрезали Кампас от всего мира. Потом разговор неизбежно возвращается к войне и общим бедам.

Я уже не разбираю слова. Мне слышатся лишь грубоватые, спокойные голоса и клокотание сала в котлах. Женщины негромко беседуют между собой. В дымоходе чуть слышно гудит ветер. Из уважения ко мне хозяйка поставила на стол стаканы, но пурру ходит по кругу. Гости запрокидывают голову, и розовое вино льется им прямо в рот из узкого стеклянного горлышка пурру. Журчащий звук винной струи перекликается с бульканьем в котлах, тихим смехом женщин, отдаленным пением ветра.

Благодать! Покой. В желудке приятная тяжесть, голова кружится, и я отдаюсь мечтам. Прочь докучные заботы! Пусть завтра приходит беда! Сегодня мы едим первую кровяную колбасу у Помаредов. Я не замечаю ни забрызганных жиром стен, ни почерневших балок, им узкого оконца, ни расшатанных стульев. Я вижу мирный дом в милых сердцу горах, благоухающий сеном, виноградной водкой и блинами. Через час другой, когда я выйду на улицу, прозрачная тихая ночь окружит меня. Под деревянными мостками, пробираясь между льдистыми корочками, приглушенно зазвенят ручейки. Голос Розы Сонье, свежий, как снег, как мята, поплывет за мной. На чистом небе замерцают звезды, указывая путь к Комностеле. И ветер дохнет прохладой в мои глаза.

Должно быть, я задремал на несколько минут. Когда я очнулся, до меня донеслось слово “учитель”, и я прислушался. Разговор шел об учителях, служивших в Кампасе. Сейчас школа была пуста. Последний из них, совсем юноша, проработал лишь несколько недель в начале учебного года и потом уехал неизвестно куда. Кто-то упомянул мадемуазель Буайе. Кто назвал ее? Это имя произнес Огюст Сантенак, жена которого помогала ей по хозяйству. Вдруг я неуместно рассмеялся, и все взглянули на меня с удивлением. Я и сам удивился своему смеху.

— Это я так, вспомнил о белых домах, которые Роза и Бертран увидели в озере Кампас…

— О каких домах? — тихо спросил Сантенак.

— Откуда вы знаете об этом? — изумилась Роза.

— Кажется, Модест рассказал или еще кто-нибудь, — пробормотал я.

— Дома в озере! — воскликнул Помаред. — Ну и вздор!

— Да это так, пустяки, — сказал я и с улыбкой повернулся к молодой чете. — Мне бы хотелось узнать: вы в самом деле видели тогда эти дома?

Задавая свой вопрос, я невольно заговорил наставительным тоном, словно отращивал у доски малышей. И они это почувствовали. Девушка покраснела. Бертран почесал в затылке. Они смущенно переглянулись.

— Подумать только, дома в озере! — повторила мать Бертрана.

— Да, это было еще при мадемуазель Буайе, — пробормотала Роза.

Я понял, что среди присутствовавших только жених с невестой и Бестеги знали об этом. Я сказал, пытаясь загладить неловкость:

— Да ничего, я просто вспомнил одну легенду. Есть много сказок, где говорится о домах и целых городах, затопленных морем. Вот, например, сказание о городе Ис. Давным-давно в Бретонни, в бухте Дуарнене, стоял город, защищенный от моря крепкой дамбой… Кажется, он находился где-то у Пломарша в Финистере, и было это в четвертом или пятом веке.

— Да ведь это небылица… — робко вмешался Сантенак.

— Небылица, или, вернее, легенда, в которой хоть немножко правды да есть. После бурной ночи со своим возлюбленным дочь короля Градлона похитила у отца ключи от дамбы, те ключи, что открывали доступ океану. Она отперла шлюзы, и воды сомкнулись над городом Ис. Бретонские моряки уверяют, что, проходя над этим местом, они слышат иногда перезвон колоколов древнего города, ушедшего на дно морское…

— Так ведь это сказка, — повторил Сантенак.

— Да, это сказка, — подтвердил я, — в разных видах она существует у многих народов.

Я все еще говорил наставительным тоном, и все почтительно слушали меня.

Старик Помаред покачал головой.

— Если этот город вправду существовал, может быть, внезапный сильный прилив разрушил его. А уж потом сочинили историю с королевской дочерью, с ключами и всем прочим.

— Похоже на то, — согласился я. Бертран Помаред кашлянул.

— Мне помнится, мадемуазель Буайе рассказывала нам эту легенду.

— Хотел бы я знать, что с ней сталось, — задумчиво сказала мать Бертрана.

— С кем? — спросил Бертран.

— Да с мадемуазель Буайе.

Старик Помаред подтолкнул Бестеги.

— Эй, Модест, ты спишь? А ну-ка хлебни глоток!

Бестеги смотрел на дверь. Он сидел, опершись локтем о стол и опустив голову на руку. Потухший окурок торчал у него под усами.

— Ветер крепчает, — медленно произнес он — Будет дождь или снег.

Он встряхнулся, высек огонь и, склонив голову набок, прикурил.

— Мадемуазель Буайе, — начал он, — я не знаю…

Он говорил словно про себя, умиленно и тихо. Его голос звучал словно из давно ушедших времен Мы не могли уловить хода его мыслей.

Звучный, полнокровный голос Помареда нарушил его задумчивость:

— Она была помолвлена с парнем из Сен-Годенса, а парень-то женился на другой. И вот тогда она от нас и ушла. Я слыхал, будто она учительствует в Тулузе с тех пор, но сам я ее больше так и не видел. Хорошая была учительница… Теперь она уж не так молода. Она, наверное, как мы… Я имею в виду тех, кто постарше…

Бестеги опять наклонил голову и раскурил погасшую сигарету.

Роза и Бертран влюбленно смотрели друг на друга. Их руки опять сплелись. Им вспомнилось, как они шли по тропинке, залитой июньским солнцем, и над ними парила странная птица с золотистыми крапинками на крыльях. “Роза, Бертран, осторожнее!” — кричала учительница…

Я отпил глоток водки и машинально стал насвистывать песенку о короле Ис: “Напрасно, любовь моя…”

Дверь внезапно распахнулась. На пороге показался рослый старый крестьянин, Казнмир Сулис, однополчанин Помареда. Он поднял руки под своей пастушьей накидкой и стоял, точно огромная летучая мышь, обагренная отсветами огня.

— А! Казимир, вот и ты! — крикнул Помаред. — А ну-ка, хлебни вина и спой нам.

— Я не успел побриться, — сказал Сулис, дотрагиваясь до своей седой щетины. — Я отвозил дрова в Люшон и сейчас прямо оттуда. Думал, обернусь раньше…

— Да ладно, не целоваться же нам с тобой. Пей и пой, чертяка!

Казимир Сулис схватил полный бокал и запел во все горло, мощным и в то же время дребезжащим голосом:

— Ах, Сулис, здорово поешь! — сказал Помаред. — За твое здоровье!

— За здоровье молодых! — ответил певец. — Пусть то, что свяжется, вовек не развяжется!

— Вот это правильно!

Сулис раскачивался перед очагом. У него было продолговатое, немного лошадиное лицо, очень густые усы, венец полуседых волос обрамлял его лысину наподобие монашеской тонзуры Подвыпив, он расходился, н его было трудно унять. Он проворно скинул тяжелые сабо и остался в толстых валяных носках Затем он выпрямился во весь рост и затянул торжественно:

Затем Казимир завел шуточную песню, пританцовывая и помахивая в такт указательным пальцем:

— Казимир, спой “Мускатную розу”, — попросил Бертран.

— А ну, Казимир, спой-ка нам “Свадьбу блохи”! — сказал Помаред.

— “Рыбацкую”, — предложил кто-то.

— “Короля Арагонского”, — вставил другой

И Казимир спел песню о том, как король Педро Арагонский отправился в Мюрэ, чтобы сражаться вместе с графом Тулузским против Симона де Монфора. У короля были серебряные латы и золотой шлем, и женщины умирали от любви к нему. На рассвете он прибыл к воротам Мюрэ. Симон де Монфор и крестоносцы, как волки, набросились на него.

Все внимали дребезжащим, низким звукам песни. Женщины опускали голову. В пальцах мужчин гасли забитые сигареты. Пламя очага осело. Под котлами возвышалась огромная куча тлеющих углей и золы. Испарения и дым застилали потолочные балки. Приближалась ночь.

Бестеги склонился над столом. Теперь он казался мне очень старым. Вместо знакомого сухопарого горца без возраста я видел седого и очень усталого человека, напоминающего тех старцев, что дремлют на скамье у дома, под виноградными лозами, опершись подбородком на суковатую палку. В нем одном воплотились в эти минуты оторванность и заброшенность его родной деревни. Свадьба Розы и Бертрана будет, наверное, последней в этом селении. После них уж некому тут жениться… Белые дома дрожали в сумеречных водах на дне озера.

Я решил было в тот же вечер вернуться к себе. Но в последнюю минуту Бестеги предложил мне переночевать у него. Я понял, как тяжко ему было толкнуть дверь своего дома и оказаться одному в пустой кухне перед погасшим очагом. Он найдет на столе краюху хлеба и старое, сморщенное яблоко. На него пахнет сыростью, сажей, прокисшим молоком В холодном дымоходе будет посвистывать ветер И из темного угла глянут черные глаза бесследно пропавшей жены и зазвучит давний смех мадемуазель Буайе… Бестеги подойдет к нише, он коснется рукой гитары Рамиреса, и она дрогнет под его пальцами, одушевленная таинственной жизнью.

Я согласился остаться у него, и на лице Модеста снова мелькнула улыбка. Сидя допоздна у жаркого огня, мы долго беседовали. Не о прошлом. Я опять попытался представить себе этот край благополучным и процветающим. Пастух возражал мне, но это не остановило моего красноречия. По мановению жезла сеть дорог пересекала горы и бесконечные вереницы грузовиков двигались по ним. Я даже упомянул о нефти — я где-то вычитал, будто D этих местах предполагаются крупные месторождения. Я создавал оросительную сеть на склонах горы и сажал огромные яблоневые сады.

Бестеги качал головой.

— Ну, опять вы за свое… Слова-то вам ничего не стоят…

Он бросил на меня хитрый взгляд.

— Скажите-ка, неужели вы верите в эти россказни? Или вы придумываете все это ради моего удовольствия?

— Да нет же. Вовсе не ради вашего удовольствия. Я действительно верю в это.

— А вы знаете, сколько тут надо денег?

— Эти деньги воздадутся сторицей. Кто знает? Может быть, в Кампасе когда-нибудь откроют даже две школы…

— Две школы! Вы смеетесь! Мы о таком и не мечтали никогда.

— Бедняки боятся мечтать.

Не успел я закончить фразу, как вдруг Модест встал и направился к двери. Мне показалось, что он нетвердо стоял на ногах. А между тем я никогда не видел его пьяным и знал, что он может крепко выпить и не захмелеть. Как видно, он отяжелел от слишком плотного ужина. Он резко распахнул дверь, постоял, раскачиваясь, на пороге и шагнул в темноту. Он прислушивался.

Затем он обернулся.

— Вы ничего не слышали? — спросил он глухо.

— Ничего. Ветер гудит. — Это не ветер.

— Может, кто-то прошел мимо. Казимир Сулис…

— Нет, это не Казимир, — ответил Модест дрогнувшим голосом.

— Так кто же?

— Медведь.

— Медведь? Да полно, Модест. Во-первых, медведя вы бы и не услышали. Вы же знаете, если бы он явился сюда, он не произвел бы ни малейшего шума…

Я подумал, что мы оба пьяны. Я размечтался о новых дорогах и школах, а ему мерещится извечный враг…

Он взглянул на меня с осуждением: “Вы говорите, а не знаете. Медведя вы не видели и не слышали и не можете судить, на что он способен”.

Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Я понял, что он обходит вокруг дома. Я услышал его шаги за старыми стенами. Неужели действительно с горы спустился медведь, проснувшийся раньше срока? Все может быть.

Я выбежал из дома. Модест был недалеко. Я увидел его во мраке. Заметив меня, он торопливо сунул за пояс наваху, которую держал в руке.

Другое опасение охватило меня. Не медведь, а человек мог выслеживать нас. Кто-то, кого интересовали мои прогулки по горам и кто, может быть, шел за мной от самого кафе Армандо до селения Кампас. Правда, это было маловероятно. Я давно пристрастился лазить по горам, местные жители привыкли к этому и не обращали на меня внимания.

— Вы что-нибудь заметили?

— Нет, ничего.

— Стало быть, никого и нет.

Модест пожал плечами и вернулся в дом. Он протянул к огню свои длинные ноги и начал скручивать сигарету. Из щели под дверью пробивался ветер. То был не медведь, не человек, то был лишь ветер. Его монотонное, привычное гудение навевало сон.

Вскоре после этого мне сообщили о прибытии новой группы подпольщиков. Встреча должна была состояться у Армандо. Я решил, что сначала поведу их в Кампас, а там будет видно.

Приближаясь к дому Модеста, я вовсе не представлял себе, что готовит нам это влажное утро, в котором сверкали слезы зимы и зеленели весенние почки.

Жанна-Хуанита… В моих ушах звучит живой, насмешливый голос Пилар: “Сеньор учитель, позвольте представить вам сеньориту Хуаниту…”

Я думаю о Хуаните, стараюсь восстановить в памяти черты ее лица. Она опирается на мою руку, и пальцы ее наливаются тяжестью. По ее просьбе я называю места, где проходим, и объясняю, куда ведут тропинки. Я показываю ей дорогу в Испанию. Дороги, собственно, нет. Есть лишь моя рука, протянутая к завесе тумана и к скалистой стене. Где-то за ней на дальнем конце неведомого прохода лежит Испания. Там сияет южное солнце.

Хуанита опирается о мое плечо. С ее губ слетают невнятные слова. Ей холодно. Густая мгла оседает влажными следами на ее висках. Посеребренные изморосью прядя обрамляют ее юное лицо. Черный блеск се глаз туманит поволока. Сколько ей лет? Молода ли она? А может быть, это женщина из далекого прошлого, ожившая в глубинах памяти?