Писатель без мандата

7. В пятидесятых рождены…

Дело прошлое, но тогда проигрыш на выборах я воспринял болезненно и некоторое время врачевал, запершись в квартире, уязвленное самолюбие алкоголем, понимая, что меня попросту «кинули». Иногда я спускался в магазин на первый этаж нашего дома за «недостающим звеном», если воспользоваться выражением моего персонажа из пьесы «Как боги…». На стенах повсюду еще виднелись не соскобленные дворниками агитационные листовки. Среди прочих многообещавших лиц можно было отыскать и мою самоуверенную физиономию и на плакате со слоганом «Работать без ошибок!». Уязвленный, я брал две емкости вместо одной и мстительно напивался. Конец алкогольному самолечению положила бутылка паленого польского «Абсолюта»: моральные муки померкли перед физическими страданиями. Новый, 1998 год я встретил в постели с тяжелым пищевым отравлением, но отделался легким испугом: именно в ту пору, выпив случайной водки, умер прямо в автобусе очень талантливый писатель, автор «Реалиста» Володя Бацалев.

Выздоровев, я уехал на месяц в дом творчества «Переделкино», чтобы без помех «вернуться» в повесть. Есть такие заповедные места, где небесная творческая энергия буквально растворена в воздухе, настраивай внутреннюю антенну и лови. В прежние времена надо было заранее написать заявление в Литфонд, дожидаться своей очереди, добиваясь, чтобы тебя определили в новый корпус, с удобствами в номере, а не в «старый», где комфорт остался на послевоенном уровне. (Быт и нравы советского Переделкина подробно описаны в моем романе «Веселая жизнь, или Секс в СССР».) Но зимой 1998-го все было уже совсем иначе. Писатели обнищали, из властителей дум превратившись в чудиков с печатными машинками. Путевки резко подорожали, поэтому комнаты пустовали: плати, заезжай, живи. В одном из номеров поселился торговец современной татарской живописью, в другом – молодой бизнесмен, продававший оптом вина из крымских подвалов. Я после польского «Абсолюта» навек отрекся от спиртного, но он как-то уговорил меня выпить бокал черной как деготь малаги времен Севастопольской страды. Напиток был настолько хорош, что поколебал мое решение исключить алкоголь из жизни навсегда.

Каждое утро я бегал на лыжах по заснеженному переделкинскому лесу, изрезанному прилежными просеками. От забегов на сдачу нормативов ГТО осталась разветвленная многокилометровая лыжня, отмеченная указателями и красными матерчатыми бантиками, которые каждую зиму привязывали к опушенным веткам. После снегопадов умельцы с базы «Буревестник» заново прокладывали профессиональную лыжню. Пробежав километров пятнадцать, я возвращался в номер, заваривал крепкий чай и садился за письменный стол – к ноутбуку. Пьянков – кажется, в благодарность за судьбоносное поздравление Лужкову – подарил мне, натешившись, свой портативный компьютер размером с коробку конфет, что по тем временам воспринималось как привет из далекого и, увы, некоммунистического будущего, которое еще совсем недавно сулили нам братья Стругацкие. Коллеги, заходившие ко мне в номер, чтобы выпить чая и поругать капитализм с диатезным лицом Чубайса, увидев на столе маленький мерцающий экран, столбенели так, точно обнаружили в моей комнате Шэрон Стоун, наконец-то предъявившую миру главную тайну фильма «Основной инстинкт».

После полученного во время выборной гонки нового социального и политического опыта, в основном негативного, повесть из истории жуткой любви молодого бизнесмена к своей секретарше, похожей на обворожительного инкуба, все больше превращалась в мрачную сатиру на тогдашнюю российскую жизнь. О, с каким мстительным наслаждением я описывал тогдашнюю российскую жизнь, напоминавшую пьяный свальный грех на братском кладбище. А тут еще Ельцин, еле ворочая языком, объявил по телевизору, что основой стабильности и благополучия новой России станет «средний класс».

Между делом я продолжал вести колонку в еженедельнике «Собеседник», в ту пору еще не впавшем в либеральное слабоумие, и мои тогдашние настроения довольно точно передает текст, написанный к шестидесятилетию Владимира Высоцкого:

«…Он прекрасно сыграл презиравшего ворье сыщика Глеба Жеглова. И мне трудно вообразить Владимира Семеновича поющим перед разомлевшими “кирпичами”, “фоксами” и “горбатыми” (не путать с Горбачевым!), которые обзавелись теперь “мерсами” и “мобилами”, расселись не по тюрьмам, а по банкам, министерским и парламентским креслам. Я не представляю себе Высоцкого нахваливающим, как Эльдар Рязанов, на президентской кухне котлеты Наины Иосифовны. Я не представляю себе Высоцкого на обжорной презентации в то время, когда голодают учителя и шахтеры. Я не представляю себе Высоцкого в новогодней телетусовке где-то между оперенным Борисом Моисеевым и смехотворным Геннадием Хазановым. Не представляю… Или же просто боюсь себе представить Высоцкого в наше время, когда говорить, писать, петь, орать правду, может быть, и не так опасно, как прежде, зато совершенно бесполезно! Не возвращайтесь, Владимир Семенович! Не надо…»

И тут, как на грех, в дом творчества заехал мой литературный сверстник Евгений Бунимович, с ним вместе мы когда-то начинали в литературном объединении при Московском горкоме комсомола. Бунимович посещал, если не ошибаюсь, семинар Бориса Слуцкого, замечательного поэта-фронтовика, убежденного коммуниста, я бы даже сказал, комиссара, сошедшего с ума в самом начале перестройки. Может, оно и к лучшему, ведь его сверстница-фронтовичка Юлия Друнина чуть позже, видя, как рушится советская держава, от отчаяния покончила с собой. Не она одна, впрочем… В дом творчества Евгений, как я понял, прибыл, чтобы передохнуть и набраться сил перед вступлением в депутатские полномочия. Будучи учителем математики, он тоже баллотировался в Мосгордуму от «Яблока» и, к моему удивлению, прошел-таки. Мне тогда попалось на глаза его победное интервью, кажется, в МК, где Евгений Абрамович рассказывал о себе, о своей семье, о дедушке, который до революции был чуть ли не главным раввином Москвы или что-то в таком роде. Ну и о какой юдофобии в нашем Отечестве можно говорить после этого? По-моему, русский антисемитизм – это такой же миф, как русская мафия в Америке. Я давно, кстати, пришел к выводу, что антисемит – это тот, кто в каждом подозревает еврея, а еврей – это тот, кто в каждом подозревает антисемита…

Вероятно, у корыстолюбивых кремлевских мечтателей в ту пору еще теплилась надежда приспособить наших либералов к государственной работе. В итоге в Мосгордуму оказались избраны странные персонажи, вроде Алевтины Никитиной, которая сразу же после выборов вместе с хитроглазым мужем своим, депутатом Госдумы Ильей Заславским, попавшимся на махинациях с городской землей, улетела к детям в Америку, так и не посетив ни одного заседания второго созыва. Ни одного! Скажем прямо, тогдашний депутатский корпус больше напоминал паноптикум, нежели коллективный законодательный орган: одного зверски зарезали на воровской сходке, деля подмосковную водочную торговлю; второй устроил грандиозный дебош в парижском борделе и серьезно ранил ажана гигантской устрицей; третий оказался трансвеститом, широко известным в узких кругах под именем «Танечка»; четвертую депутатшу, уже почти объявленную совестью русской интеллигенции, убили, когда она входила в подъезд с чемоданом непонятных долларов (помните про «единички»?); пятый лично летал на казенном самолете в Милан за черевичками от Маноло Бланика для своей юной жены, седьмой по счету…

Но как раз с Бунимовичем власть угадала: будучи в поэзии ёрником-постмодернистом, на практике он оказался прирожденным бюрократом в хорошем смысле этого слова, трижды избирался в Гордуму, возглавлял там комитет по культуре, а с 2009 года стал бессменным штатным защитником столичного детства и материнства. У него есть строчки, написанные в 1982 году и начинающиеся так же, как и знаменитое стихотворение лучшего поэта моего поколения Николая Дмитриева:

В пятидесятых рождены,

Войны не знали мы. И всё же

В какой-то мере все мы тоже

Вернувшиеся с той войны…

…С отцом я вместе выполз, выжил.

А то в каких бы был мирах,

Когда бы снайпер батьку выждал

В чехословацких клеверах…

Но Бунимович, явно полемизируя с Дмитриевым, пишет о другом:

В пятидесятых –

рождены,

В шестидесятых –

влюблены,

В семидесятых –

болтуны,

В восьмидесятых –

не нужны.

Ах, дранг нах остен,

дранг нах остен,

хотят ли русские войны,

не мы ли будем в девяностых

Отчизны верные сыны…

Мы с Бунимовичем ровесники, одновременно окончили вузы, я – заштатный областной пединститут (о, прости, прости, альма-матер!), а он – заоблачный мехмат МГУ. Меня распределили в школу рабочей молодежи № 27, потом забрали в армию, а «лишний человек» Евгений преподавал математику и физику в элитной школе, став в 1986 году (через десять лет после окончания вуза) вице-президентом Российской ассоциации учителей математики! Но в моих стихах той поры вы не найдете мотив ненужности. У Бунимовича – сплошь и рядом. Странно, не правда ли? Есть два типа людей. Одни до смерти чувствуют себя должниками Отечества. Вторым всегда будет должна страна проживания. Почему нельзя было ощущать себя верным сыном России до развала СССР? Я, честно говоря, не понимаю. Ну и ладно, стихи-то все равно вышли провидческие. Впрочем, подождем очередного крутого поворота нашей родной истории. Как разбежались «верные солдаты партии» в 1991-м и куда именно побежали, я хорошо помню…