Не сердись на меня. Ей богу, не могу писать, кажется, как будто на каждой руке по четыре пуда тяжести. Право, не подымаются. Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно. А всё виною Аксаков. Он меня выкупил из беды, он же меня и посадил. Мне ужасно хотелось возвратиться с ним вместе в Москву. Я же так его полюбил истинно душою. Притом для моих сестер компания и вся нужная прислуга, словом, [Далее было: это] всё заставляло меня дожидаться. Он меня всё обнадеживал скорым выездом: через неделю, через неделю — а между тем уже месяц. Если б я знал это вперед, я бы непременно выехал 14 ноября. У меня же всё готово совершенно, сестры одеты и упакованы как следует. Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, всё прошло. Как здесь холодно. И приветы, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отвсюду несет морозом. Я здесь не на месте. Для сестер ничего не нужно кроме двух кроватей. У них всё есть от платьев до белья с собою. Передай мой братской поцелуй Елисав<ете> Васильевне. Скажи, что сгораю нетерпеньем привезти его лично. Перецелуй [Далее было: всех] малюток, моих племянников. Коли будешь видеть Елиз<авету> Григорьевну, скажи ей, что я страшно скучаю в Петербурге. Обними Щепкина. О боже, боже! когда я выеду из этого Петербурга! Аксаков меня уверяет, как наверное, что 7 декабря будет этот благодатный день. Неужели он опять обманет, не дай бог!
Душенька, обнимаю тебя! Прощай.
Твой Г.
Обними Нащокина, как увидишь.