Письма 1855-1870 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Чарльз Диккенс (ч. 2)

...Помните, некоторое время тому назад я говорил, как меня удивляет то, что "Робинзон Крузо" - книга, пользующаяся огромной популярностью, - еще ни у кого не вызвала ни смеха, ни слез. - Я только что перечитал ее, освежаясь у источников английской мудрости, и берусь утверждать, что во всей мировой литературе нет более разительного примера полного отсутствия даже намека на чувство, чем описание смерти Пятницы. Бессердечность такая же, как в "Жиль Блазе", но иного порядка и куда более страшная. Вторая часть вообще никуда не годится. Некоторые места второй части "Дон-Кихота" даже лучше, чем первая. Но вторая часть "Робинзона Крузо" не заслуживает ни одного доброго слова хотя бы потому, что в ней выводится человек, чей характер ни на йоту не изменился за тридцать лет пребывания на необитаемом острове, - более вопиющий недостаток трудно придумать. А все женщины Дефо - супруга Робинзона Крузо, например, - удивительно скучные особы мужского пола, наряженные в юбки; вероятно, и сам он был на редкость сухим и неприятным субъектом - я имею в виду Дефо, а не Робинзона. Гольдсмит (я только что вспомнил) придерживался точно такого же мнения.

...Леди Франклин прислала мне все мемуары Ричардсона: мне кажется, я в жизни не встречал ничего более благородного, чем та верная дружба и любовь, которую Ричардсон питал к Франклину *. При мысли о ней сердце преисполняется святой радостью...

У. Г. УИЛСУ

Елисейские пола, Париж,

воскресенье утром, 27 апреля 1856 г.

Дорогой Уилс,

Д. Ч.*

Возвращаю корректуру 320-го номера и прилагаю к ней свою статью, которую надо напечатать в самом начале.

Это даст Вам возможность избавить номер либо от "Булонского постоя", либо от "Рассказа о Карманном архипелаге". Оба они очень слабы, а последний к тому же - слишком расплывчат для того, чтобы быть напечатанным у нас.

Да и "Воскресенья мистера Дити" скучны до невероятности. В них ведь просто-напросто ни о чем не говорится. И как всегда бывает с такой рыхлой и 6есцветной чертовщиной, автор берется рассуждать о важнейших вопросах, а толку никакого, да и впечатления ни малейшего. Я скорее соглашусь пообедать старой перчаткой, чем стану жевать этакую вываренную литературную телятину. Статью об эпидемиях поместите как можно ближе к началу (там где обычно печатаются стихи) - она не лишена остроты.

В составленном Вами оглавлении я встретил некое кабалистическое слово, которое показалось мне похожим на "Прозвища". Статьи с таким названием я не получал.

Что касается Гильдии, то положение, разумеется, прежде всего должно быть обсуждено Форстером, Вами и мною. Затем (если мы уясним себе план действий) надо будет созвать совещание.

Мои планы

заключаются в следующем. Наши снимаются с якоря, а работать, сидя в самой гуще домашних неурядиц, я не в состоянии. Покинуть Тэвисток-хаус раньше следующей субботы семейство Хогартов не намерено, у меня же нет больше сил наблюдать их идиотизм. (Думаю, что созерцание Хогартов во время завтрака нанесло уже немалый урон моему здоровью.) Поэтому я намерен во вторник в восемь часов уехать с почтовым поездом в Дувр и остановиться там в "Корабле" (где, надеюсь, я смогу работать в первой половине дня) и вернусь в субботу утром. Из чего следует, что мой адрес: гостиница "Корабль", Дувр. Прибуду туда я, очевидно, во вторник к обеду и, без всякого сомнения, тотчас или очень скоро либо встречусь с Вами, либо получу Ваше письмо.

Всегда преданный.

Р. S. Только что получил Ваше письмо. Вы слишком близко приняли к сердцу мое недовольство, вернее, Вы ошибочно сочли себя его причиной. Я описал Вам номер так, как описал бы его самому себе. Не более того. Все его недостатки меня глубоко огорчают, и это настроение сообщилось моему перу. Мне вообще свойственно (хотя Вы, возможно, не обращали на это внимания) выражать свои мысли резко.

Воспряньте духом, моя правая рука!

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Тэвисток-хаус,

1856 г.

...Мне думается, нет смысла превращать "Историю одного самоистязания" *, над которой я много работал, в письменное признание. Однако я полагаю, что из нее удастся сделать самостоятельную главу - таким образом я смогу избежать кавычек. Как по-вашему, не будет ли это более удачным? Я твердо уверен, что Филдинг - да и Смоллетт тоже - прибегал к вставным новеллам потому, что порой бывает совершенно невозможно ввести содержащуюся в такой новелле идею в основной текст (которую тем не менее как-то ввести надо), если только не исходить из предположения, что читатель наделен романтическим воображением в той же мере, как и сам писатель. Мне казалось, что с мисс УЭЙД мне удалось достигнуть чего-то нового: настолько связать вставную новеллу с самим произведением, чтобы она стала неотделимой от основного сюжета, чтобы кровь романа циркулировала по ним в равной степени. Но, судя по Вашим словам, я могу предположить только, что мне это не совсем удалось...

УОЛТЕРУ СЕВЕДЖУ ЛЭНДЕРУ

Вилла де Мулино, Булонь,

вечер субботы, 5 июля 1856 г.

Дорогой Лэндер,

Я так часто беседую с Вами в моих книгах и так редко пишу письма, помимо тех, которые я должен писать и за которые сажусь без всякого удовольствия, что мне даже страшно подумать о том, сколько времени прошло с тех пор, как мы в последний раз обменялись письмами. Некогда я сегодня за обедом болтал с Вашим тезкой *, я вдруг решил отправиться, как только мы встанем из-за стола, к себе в комнату и написать: "Дорогой Лэндер, как Вы поживаете?" - ради удовольствия получить ответ, написанный Вашей собственной рукой. А что Вы мне пишете, и пишете часто, я знаю и так. Иначе чего ради стал бы я читать "Экзаминер"?

Мы жили в Париже с мая по октябрь (я, собственно говоря, метался между Парижем и Лондоном) и благодаря счастливой случайности узнал там, что Ваш крестник совсем оглох. Я немедленно обратился к главному врачу тамошнего приюта для глухонемых (одному из лучших специалистов в Европе), он продержал мальчика в больнице целых три месяца и отнесся к нему с величайшей заботой и вниманием. Теперь он совсем вылечился, блестяще сдал школьные экзамены, вернулся домой с триумфом, привезя с собой награду, и "получил право" вскоре после пасхи сдавать экзамены для Индии. Раз для него уже есть гам место, он, вероятно, отправится туда, как только сдаст их, и причастится неведомой жизни "в глубине страны" прежде, чем хорошенько сообразит, что живет, - а это поистине высокая степень познания.

И там же, в Париже, я увиделся с Маргерит Пауэр * и маленькой Нелли; они живут с матерью и хорошенькой сестрой в очень маленькой и чистой квартирке и трудятся не покладая рук (как сказала мне Маргерит), чтобы как-то прожить. Все, что я видел, преисполнило меня глубоким уважением к ним и воскресило нежные воспоминания о Гор-хаусе. Они через месяц приедут к нам, чтобы отдохнуть две-три недели в деревне. Мы много разговаривали о Гор-хаусе и о связанных с ним счастливых часах; и я без всякого лицемерия могу сообщить Вам, что ни о ком они не вспоминали с такой нежностью и любовью, как о Вас. Маргерит все еще красива, хотя года два-три тому назад она болела оспой и при дневном свете на ее лице заметны оспины. Бедняжка Нелли (самая умная и наблюдательная из них) - очень милая и рассудительная женщина, но неудачный брак наложил на ее лицо печать заботы, не идущей ее годам. Вскоре должна приехать и Мэри Бойль,

Я только что писал Форстеру о том, каким замечательным доказательством силы чистой правды является тот факт, что одна из самых популярных книг на свете никого не заставила ни смеяться, ни плакать. Думаю, я не ошибусь, сказав, что в "Робинзоне Крузо" нет ни одного места, которое вызывало бы смех или слезы. В частности я считаю, что еще не было написано ничего бесчувственнее (в прямом смысле этого слова) сцены смерти Пятницы. Я часто перечитываю эту книгу, и чем больше я задумываюсь над упомянутым фактом, тем больше меня удивляет, что "Робинзон" производит и на меня, и на всех такое сильное впечатление и так восхищает нас.

Кэт и Джорджина шлют Вам самый нежный привет и одобрительно улыбаются, глядя из соседней комнаты, как я пишу. Дорогой Лэндер, наверное, Вы видитесь со многими из тех, кого любите, а другие часто Вам пишут; но мы, хранящие молчание вдалеке, всегда Вас помним. И Вы не забывайте нас. Давайте хотя бы обменяемся взаимным приветом.

Остаюсь, как всегда, Вашим почитателем и другом.

ГЕРЦОГУ ДЕВОНШИРСКОМУ

Вилла де Мулино, под Булонью, вечер субботы, 5 июля 1856 г.

Мой дорогой герцог,

Не могу удержаться, чтобы отсюда, где я коротаю за работой лето, окруженный розовыми садами и морским воздухом, не написать Вам, какое большое удовольствие доставило мне Ваше интересное письмо и как высоко я ценю Вашу доброту и великодушие. Вся моя семья каждую минуту вспоминала Вас во время Вашей болезни, и получить начертанное Вашей рукой чудесное и убедительнейшее доказательство Вашего недавнего выздоровления - это такая честь и радость, что я и сказать не могу!

Я счастлив, что Вам понравилась Флора. Мне как-то пришло в голову, что у всех нас были свои Флоры (моя еще жива и толста на диво) * и что эту полупечальную, полусмешную истину еще никто не высказал вслух. Удивительно приятно обнаружить, что Флора знакома всем. И даже более того: кажется, есть люди, которые считают, что я нанес им личное оскорбление и что их собственные Флоры (бог знает кто они и где проживают) все до одной - Крошки Доррит.

Нас всех очень огорчило, что Вы были больны, когда мы сыграли у меня дома "Маяк" мистера Коллинза. Если бы Вы были здоровы, я обратился бы к Вам со смиренной просьбой присутствовать на спектакле. А если бы Вы пришли, я уверен, что Вы не удержались бы от слез - и я был бы в восторге. На следующее рождество я надеюсь поставить дома еще одну новую пьесу, и если мне удастся уговорить Вас посмотреть ее из самого удобного кресла и если мне удастся расстроить Вас, я буду удовлетворен свыше всякой меры.

Разрешите развлечь Вас рассказом об остроумной развязке одной пьесы. Я видел ее прошлой зимой в Париже, и она мне очень понравилась. Это была старая пьеса, которую возобновил "Водевиль", - "Мемуары дьявола". Превосходная композиция, очень интересный спектакль, к тому же чудесно сыгранный. Сюжет таков: в руки некоего мсье Робэна попадают бумаги одного скончавшегося нотариуса, и он обнаруживает среди них документы, из которых явствует, что покойник незаконно лишил поместья некую баронессу и совершил еще кое-какие подлости (в том числе доказал, что она не состояла в браке с покойным бароном, и запятнал ее доброе имя). Все эти злодейства столь отвратительны, что он переплетает пресловутые документы в книгу и называет ее "Мемуары дьявола". Затем он отправляется в мрачный старый замок последнее прибежище баронессы, откуда она с дочерью должна уехать, потому что и замок входит в отобранное имущество. Мсье Робэн сообщает матери, что он может вернуть ей утраченное имущество и доброе имя, но в награду за это требует руки ее дочери. Она отвечает: "Я не могу обручить мою дочь с человеком, о котором ничего не знаю. Вы обещаете мне великое счастье, но ваше условие для меня неприемлемо". Однако дочь, слышавшая весь их разговор, выходит к ним и говорит: "Сделайте то, что, по вашим словам, вы можете сделать, и я буду вашей женой". Затем начинается восхитительное разоблачение всех лицемеров, составляющее основное содержание пьесы. Слуги в замке принимают мсье Робэна за дьявола - отчасти потому, что он знает все потайные ходы в замке (почерпнув сии сведения из бумаг нотариуса), а отчасти потому, что он появляется в обличье дьявола, чтобы сильное поразить лицемеров. В начале последнего действия он внезапно предстает перед молодой барышней, н она вскрикивает от испуга, но затем, опомнившись и рассмеявшись, спрашивает: "Но ведь на самом деле же вы не...?" - "О боже мой, конечно, нет, - отвечает он, - и не имею к нему никакого о (ношения. Но здешние обитатели так трусливы и глупы! Видите на столе эту коробочку? Вот я открываю ее. В ней лежит колокольчик. Они тут верят, что стоит позвонить в колокольчик - и я явлюсь. Какое невежество, не правда ли?" - "О да", -отвечает она. "Ну, говорит мсье Робэн, - если вам когда-нибудь очень захочется, чтобы я появился, позвоните в колокольчик - хотя бы шутки ради. Обещаете?" Она обещает, и действие идет своим чередом. Наконец ему удается вернуть баронессе все ее имущество, и он вручает ей последний документ, доказывающий, что она была замужем за бароном и возвращающий ей доброе имя. Потом он говорит: "Сударыня, занимаясь этим делом, я понял радость творить добро ради самого добра. Я навязал вам корыстные условия. Теперь я освобождаю вас от вашего слова. Я сделал все, что обещал. Желаю вам и вашей милой дочери всяческого счастья. Прощайте". Он кланяется и уходит. На сцене полное удивление. В публике тоже. (Я в бешенстве.) Дочь собирается расплакаться, но видит коробочку на столе, вспоминает про колокольчик и звонит. Он вбегает и заключает ее в объятия. Тут мы все плачем от радости и весело смеемся.

Описание получилось очень длинным, а Вы, быть может, знаете пьесу. Если так, я попробую искупить мою вину с помощью Флоры в дальнейших выпусках.

Миссис Диккенс и ее сестра просят передать Вашей светлости их приветы и поздравления по случаю Вашего выздоровления. Во время Вашей болезни я несколько раз виделся с Пакстоном и получил от него самые ободряющие сведения. Не знаю, сколько он будет весить (я имею в виду - на весах), но начинаю подозревать, что Дэниел Лэмберт * приходится ему родственником.

Остаюсь вашей светлости покорный и благодарный слуга.

УИЛКИ КОЛЛИНЗУ

Вилла де Мулино, Булонь,

воскресенье, 13 июля 1856 г.

Дорогой Коллинз,

Мы все очень жалеем, что Вы не сможете приехать раньше второй половины следующего месяца, но надеемся, что в таком случае Вы погостите у нас до конца и мы уедем отсюда вместе около десятого октября. Я думаю (учитывая развлечения и пр.), что этого времени будет достаточно, чтобы написать пьесу. Дамы, будущие участницы спектакля, сгорают от нетерпения и жаждут, чтобы Вы поскорее заперлись в беседке. Да, кстати, об этом сооружении - я забыл упомянуть, что она много выиграла и стала гораздо более надежным приютом уединения, после того как дверь устроили в другом месте. Она стала удивительно уютной, а Гений Порядка произвел в доме некоторые улучшения (в среднем по десять пенсов штука), которые, мы надеемся, Гений Беспорядка оценит по достоинству.

Не могу Вам выразить, какого я высокого мнения об Энн Родуэй. Я снял из заголовка слово "Отрывки", потому что многоголовая гидра могла усмотреть в нем намек на незаконченность, на незавершенность всего произведения, а это отпугнуло бы некоторых читателей. Я с огромным восхищением прочел первую половину в редакции, а вторую читал в поезде, возвращаясь сюда, - я побывал в Лондоне как раз после Вашего отъезда. Я вел себя в присутствии других пассажиров совершенно недопустимо - так плакал, что даже Вы остались бы довольны. Не говоря даже об истинной силе и красоте этой маленькой повести, о восхитительной обрисовке характера девушки, ее внутреннего мира, она написана с таким старанием и влюбленностью в работу, какие немногие сумели бы оценить выше, чем их ценю я, и уж во всяком случае, нет человека, который больше уважал бы их. По-моему, это превосходная вещь, которую не смог бы написать никто другой, и я горжусь ею, как своей, - а это очень приятное чувство.

О себе могу сообщить только, что я всецело занят "Крошкой Доррит". На прошлой неделе я набросал план, наметил характеры и сюжет водевиля и послал все это Марку, который болен лихорадкой. Фарс, мне кажется, должен получиться очень смешным. Дело с кошками настолько потешно, что ему нельзя воздать должное на таком крохотном листке, и я поведаю его vivo voce {Устно (итал.).}, когда буду в Лондоне. Фленш так загордился с тех пор, как подстрелил тигровую кошку Э 1 (она подбиралась к благородному Дику, сверля его зелеными глазами), что, боюсь, мне придется расстаться с ним. Все мальчики (в новых костюмчиках, надетых, чтобы идти в церковь) лежат сейчас на животах за кустами, улюлюкают и вопят (завидев тигровую кошку Э 2): "Фленш!", "Вот она!", "Вон она удирает!" и проч. Я не решаюсь высунуть голову из окна, опасаясь получить пулю (просто настоящий coup d'etat {Государственный переворот (франц.).}), а торговцы, приближаясь к дому, жалобно кричат: "Ne tirer pas, Monsieur Flench, c'est moi - boulanger! Ne tirer pas mon ami!" {Не стреляйте, мсье Фленш, это я - булочник. Не стреляйте, друг мой!(франц.)}

Кроме того, я должен рассказать Вам тайную историю ограбления павильона в Фолкстоне, которое вам придется описать.

При случае скажите Пиготу, что мы все будем очень рады, если он соберется приехать погостить у нас неделю, когда Вы будете здесь.

Я надеюсь сообщить Вам немало планов нашей будущей работы, пока мы с Вами будем коротать унылые дни здешней арктической зимы. Да сопутствует им успех!

Сердечный привет от всех драматическому поэту дома нашего, а также матушке и брату поэта.

Остаюсь ваш.

P. S. Если будет еще раз идти "Летучий голландец" *, прошу вас сходите посмотреть его. Уэбстер сказал мне, что это "милая штучка". Умоляю вас - сходите посмотреть милую штучку.

У.Г. УИЛСУ

Булонь,

четверг, 7 августа 1856 г.

Дорогой Уилс,

Я не испытываю ни малейшего желания помещать отчет об этих двух делах, разбиравшихся в суде канцлера. Во-первых, я не хотел бы способствовать тому, чтобы в чьем-либо сердце зародилось доверие к этому притону беззакония.

А во-вторых, по моему мнению, при пересказе полностью исчезает подлинная философия этих фактов. Зло которое было исправлено в этих двух частных случаях, могло совершиться главным образом потому, что все эти подлые суды справедливости *, располагающие такими возможностями для бесконечных затяжек и проволочек, развязывают руки всяким негодяям и мошенникам. Если бы правосудие было дешевым, справедливым и быстрым, подобные преступления встречались бы гораздо реже. Опыт доказывает, что (из-за гнусной деятельности этих судов и всех мерзавцев, которых они породили) человеку лучше терпеливо сносить величайшую несправедливость, нежели отправиться в канцлерский суд - или позволить кому-нибудь другому сделать это за него, - мечтая найти там защиту. Вот почему возможны такие темные сделки.

И я не нахожу, чтобы решения этих дел служили к чести канцлерского суда - скорее наоборот. Я не согласен также, будто мой долг - быть признательным канцлерскому суду за то, что он вынес справедливые решения в двух таких простеньких случаях. На моей совести нет никаких подобных обязательств но отношению к суду канцлера.

Я очень спешу.

Искренне Ваш.

МИСС КУТС

Вилла Де Мулино,

13 августа 1856 г.

Вчера утром в мою ванну попал гравий и так глубоко изрезал мне левую руку у локтя, что пришлось посылать в город за хирургом, чтобы он сделал перевязку. Это наводит меня на мысль о наших политиках-хирургах и о том, как они умудрились все испортить после заключения мира. Впрочем, я всегда твердо знал, что лорд Пальмерстон (принимая во внимание век, в котором он живет) пустейший шарлатан, какого только можно вообразить, тем более опасный, что это видят далеко не все. Не прошло и трех месяцев после заключения мира, а главные условия договора уже нарушены и весь мир смеется над нами! Я так же не сомневаюсь в том, что в конце концов эти люди добьются того, чтобы нас завоевали, как не сомневаюсь в том, что в один прекрасный день умру. Долгое время нас ненавидели и боялись. И стать после этого посмешищем - очень и очень опасно. Никто не может предугадать, как поведет себя английский народ, когда он наконец пробудится и осознает происходящее (NB: все это гравий, впившийся в мой мозг)...

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Булонь,

15 августа 1856 г.

...Мне всегда становится очень весело при мысли о состоянии нашей морали, когда какой-нибудь сладкоречивый господин говорит мне - или кому-нибудь другому в моем присутствии, - что его поражает, почему герой английских романов всегда неинтересен, слишком добродетелен, неестествен и т. д. Мне постоянно твердят это о Вальтере Скотте живущие здесь англичане, которые питаются Бальзаком и Санд. Ах, мой сладкоречивый друг, каким же блестящим обманщиком считаешь ты себя и каким ослом меня, если надеешься своей наглостью изгладить из моей памяти тот факт, что этот неестественный юноша (если уж порядочность считать неестественной), которого ты встречаешь в книгах, и в чужих и в моих, кажется тебе неестественным из-за твоего собственного нравственного уродства. Он вовсе не должен наделяться - не скажу пороками, которые тебе так импонируют, но даже теми переживаниями, горестями, неудачами и сомнениями, без которых не может сложиться человеческий

характер, как хороший, так и дурной!..

УИЛКИ КОЛЛИНЗ

Тэвисток-хаус,

12 сентября 1856 г.

Дорогой Коллинз,

_Восхитительная мысль_. Мне кажется, в ней заключено все, что нужно для пьесы. Но она так сильна, что лишь в последнем действии (во избежание преждевременного спада напряжения) можно будет показать, что он спасен и жив. Борьба, выслеживание, главное подозрение, напряженность - во втором. Радость и облегчение, приносимые этим открытием, в третьем.

И в этом, мне кажется, очень важна будет роль Марка. Честный, прямой человек, который прежде восхищался мной, любил меня, - вдруг у него возникает это ужасное подозрение, он не может его побороть и постепенно отдаляется от меня, именно потому, что он благороден и великодушен; все это было бы интересно само по себе, обеспечило бы ему несомненный успех, позволило бы мне натворить с ним чудес (Вы ведь знаете, мы превосходно ладим) и весьма способствовало бы усилению вышеупомянутого напряжения.

Я предлагаю все это, разумеется, со всем почтением к Вашей точке зрения и праву первенства. Но как бы ни повернуть эту ситуацию, она остается необычайно сильной, и если публика не устроит Вам овации, то я.., тори (это неразборчивое слово означает Т-О-Р-И).

Надеюсь, мы увидимся сегодня вечером.

Всегда Ваш.

ДЖОРДЖУ ОГЕСТЕСУ СЕЙЛА *

Редакция "Домашнего чтения",

понедельник, 13 сентябри 1856 г.

Дорогой мистер Сейла,

В номере, который мы сегодня составили, я начинаю печатать Ваше "Путешествие" *. Этот номер выйдет в среду первого октября.

Так как мне пришлось сильно сократить первые две статьи, я хочу объяснить Вам причины, побудившие меня к этому, чтобы у Вас не сложилось превратное впечатление. На мой взгляд, необходимо было слить первые две статьи воедино, чтобы в первом же журнальном выпуске Вашей книги Вы оказались уже на _пути в Россию_. Иначе Вы могли бы расхолодить некоторых читателей и на самой важной (первой) стадии не овладеть вниманием публики. Все изъятые куски будут тщательно сохранены для Вас, и я старался производить купюры таким образом, чтобы не причинить никакого ущерба напечатанной части.

Начало мне очень нравится, и будем надеяться, что конечный результат оправдает самые смелые ожидания. Я был очень огорчен, узнав от Уилса о Вашем нездоровье. Однако хочу надеяться, что сейчас Вы здоровы и бодры и работа Вам приятна.

Мы будем помещать продолжение каждую неделю.

Искренне Ваш.

У. Г. УИЛСУ

Тэвисток-хаус,

вторник, 16 сентября 1856 г.

Дорогой Уилс,

Я много думал о Коллинзе, и мне кажется, что в настоящее время лучше всего будет присоединить его к Морли и платить ему пять гиней в неделю. Он очень чуток и удивительно легко понимает мои мысли. Кроме того, он трудолюбивый и весьма надежный человек, так что, пригласив его, мы вряд ли увеличим наши расходы даже на 20 фунтов в год.

Я знаю, что для человека в его положении, человека, который старается пробиться, очень важно, чтобы его имя постоянно попадалось на глаза публике. И его надо как-то компенсировать за то, что оно не всегда будет сообщаться, а сделать это, по-моему, можно, предложив ему постоянную работу. Если Вы согласны со мной, то не зайдете ли Вы к нему сегодня утром рассказать о предложении, которое мы собираемся ему сегодня сделать, объяснив, что я хотел бы, если это возможно, чтобы он все обдумал заранее. Вам будет легче объяснить ему в нескольких словах, каковы были бы его обязанности, чем нам всем вместе поднимать эту тему. И тогда он придет уже подготовленный.

Разумеется, за ним будет сохранено право на написанное им и его интересы во всех отношениях будут соблюдены, в этом он может быть совершенно уверен. Я считаю, что в дальнейшем это будет ему только очень полезно, и убежден, что, встречаясь - обедая втроем, а не вдвоем - да еще иногда приглашая и Морли, мы сумеем высечь много нового огня.

Главное, он должен понять, что это означает постоянную работу, а он уже имел возможность судить, насколько ему приятно и полезно работать со мной и также насколько менее удобно для него будет обычное соглашение.

Всегда Ваш..

У. Г. УИЛСУ

Редакция "Домашнего чтения",

вечер четверга, 13 ноября 1856 г.

Дорогой Уилс,

"Рождественская песнь" - да; "Песнь звезд" - нет.

Я рад, что Вам нравится "Гибель" *, хотя, мне кажется, Вы еще не видели ее всю. По-моему, повествование настолько напряженно (я говорю как читатель, а не как писатель), что его не стоит прерывать вставными новеллами. Поэтому мы с Коллинзом договорились поместить новеллы между его повествованием и моим, не перебивая их.

Я еще ничего не писал с такой легкостью, а также с таким интересом и уверенностью.

Альманах я сегодня отослал назад в типографию. Я выбираю более длинную цитату потому, что цитата без "солнца" лишается источника жизни.

Всегда Ваш.

МИСС КУТС

Тэвисток-хаус,

суббота, 15 ноября 1856 г.

...Я возвращаю дерри. Несомненно, эта материя очень добротна, но цвет у нее невыносимо унылый. Этим людям нужны яркие краски, и они будут получать от меня яркие краски (изменяемые по потребности). В нашу эпоху железа и машин даже такая приправа к блюду их скучной и суровой жизни, по моему мнению, приобретает огромное значение. Нельзя же им с утра до вечера обходиться одним цветом, да к тому же земляно-землистым. Почему бы дерри не покрыться полосками или бутонами, а то и распустившимися цветами? С какой стати дерри присваивает себе право делать из нас квакеров, хотим мы того или нет?!

ЭДВАРДУ БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Тэвисток-хаус,

среда, 28 января 1857 г.

Дорогой Бульвер,

Ашетт * заплатил мне 350 фунтов за согласие на перевод всех книг, которые я написал до сих пор. И они сохраняют это право на все книги, которые я могу написать в будущем (если сочтут это желательным), выплачивая мне 40 фунтов за каждую. Это очень крупная фигура, и их контора за морем в древнем Париже не уступает, скажем, лонгменовской.

Я думал, что Уилс рассказал нам о Гильдии (я настоятельно просил его сделать это) и о том, что мы ничего не можем сделать, пока не пройдет семь лет со дня утверждения нашего устава. Таково строжайшее запрещение, установленное парламентским актом, но за это, слава богу, отвечаете вы, его члены, а не я. Когда я заметил этот пункт (мы как раз собирались назначить пенсию - если бы договорились, кого считать достойным ее), я потребовал, чтобы мы посоветовались с нашим поверенным. Да, это действительно так. Я сразу же предложил прекратить все расходы, проценты с капитала по мере их накопления вносить в банк, от помещения отказаться и уволить клерка, Гильдия сможет бесплатно пользоваться помещением редакции "Домашнего чтения", а также услугами Уилса. Что и было сделано.

В настоящее время изготовляются копии письма, которые будут разосланы всем членам Гильдии, чтобы ознакомить их с положением вещей в новом году. Вы тоже получите такую копию. Мне кажется, выглядит это неплохо. Но если является идиот, который сильнее нас, и связывает руки мне, или Вам, или нам обоим на семь лет, что можно с ним сделать?

Однако, говоря о делах куда более важных - и важнее их не найти на этой нашей переобремененной земле, - я пришел к заключению, что в нашем замученном мире нет ничего более неудачного и вредоносного, чем палата общин, да и весь парламент в целом.

Я, как положено, переслал Ваше письмо секретарю Драматургического общества.

ДЖОЗЕФУ ПАКСТОНУ

Тэвисток-хаус,

воскресенье, 1 марта 1857 г.

Дорогой Пакстон,

Тысяча благодарностей за Ваш любезный и скорый ответ. Мое представление о еженедельном жаловании основывалось на чистых догадках, и я глубоко убежден в правильности того, что Вы считаете правильным.

Пока у меня там живет арендатор (старый священник, поселившийся там тридцать лет назад), но с благовещенья я сам вступаю во владение. Однако нанять садовника я хотел бы как можно скорее: мне кажется, чем раньше он возьмется за дело, тем лучше будет выглядеть летом сад.

Посылайте этого человека, как только Вам будет удобно, и я поговорю с ним, а если мне почему-либо придется уехать, то миссис Диккенс или мисс Хогарт будут снабжены полномочиями на заключение договоров от имени домашнего владыки. Удобнее всего будет, если он явится часов в десять утра. Я думаю, мы не станем наводить о нем справок, так как в ртом деле, как и в любом другом, нам вполне достаточно Вашей рекомендации.

Позвольте напомнить Вам об этой переписке, когда лето будет в разгаре, и пригласить Вас как-нибудь в субботу отправиться со мной в обширные владения, где сигары и лимоны растут на всех деревьях.

Палата общин, на мой взгляд, становится хуже с каждым днем. Торжественно заверяю Вас - я с горечью и против воли пришел к заключению, что выборное правительство в нашей стране потерпело позорный крах. Поглядите, какими жалкими партийными сварами занимаетесь Вы сейчас в Вестминстере, и вспомните, как совсем недавно рядом с Вашими дверями проходило собрание бедных рабочих, мечтающих об эмиграции! Когда Ваш садовник вырастит в моем саду смородинный куст с корнями в воздухе и эппингскими сосисками вместо ягод, начиненными серной кислотой, я поверю, что страна сумеет избежать банкротства, если ею будет руководить клуб, собранный (разумеется, о присутствующих не говорят) дьяволом под большим колоколом, которому, пожалуй, скоро придется зазвонить по совсем нежданному поводу!

Остаюсь, как всегда, Ваш,

МИСС КУТС

Редакция, "Домашнего чтения",

Веллингтон-стрит, 16, Норт, Стрэнд,

четверг, 5 марта 1857 г.

...Теперь Вы, наверное, не замедлите сообщить миссис Браун* "какой он странный человек! Какие необычные мысли приходят иной раз ему в голову!" И все же я не могу скрыть, что считаю неправильным Ваше одобрение этих очерков о костюме. По-моему, они неестественны, надуманны, полны поверхностного морализирования, слишком похожи друг на друга; и короче говоря - настолько же искусственны и аффектированны, насколько претендуют на простоту. Кэтрин Стэнли (страница 36), которая обнаруживает, что не хочет наряжаться (а не забудьте, что молодежь любой страны мира любит наряжаться, - человеческая натура всегда "чуть-чуть вульгарна", и нечего закрывать на это глаза), Кэтрин, повторяю, которая обнаруживает, что не хочет наряжаться, так как без украшений "ею будут больше восхищаться", могла бы быть своей преемницей мисс Кокеткой. Мне кажется, из всей семерки только Кэтрин не лицемерит.

Но за этими исключениями - а в их отношении я прибиваю свой флаг к мачте гвоздями ценой по десять пенсов каждый - книга в целом очень интересна и доставила мне удовольствие. И я от всей души поздравляю Вас.."

МИСС КУТС

Гостиница Уэйта, Грейвсенд,

вечер четверга, 9 апреля 1857 г.

...Сборник о костюмах мне не понравился главным образом из-за того, что говорят девушки. Я не чувствую за их словами правды и подозреваю, что они писали вопреки естественным побуждениям, которые приносились в жертву нравоучительности. Я нисколько не виню самих девушек, не сомневаясь, что они обманывали себя гораздо больше, чем кого-либо другого, и писали все это из любви к похвалам, куда более неприятной, чем простая любовь к нарядам.

Я также давно уже чувствовал, что вопрос этот чрезвычайно сложен. К тому, что вы с таким мягким изяществом написали в Вашем письме (не сердитесь, что я хвалю его, - оно правда очаровательно) об этом безобидном женском тщеславии и желании нравиться, которыми Мудрость (а в сравнении с ней все наши знания - лишь невежество) на благо человечества наделила женщину в качестве ее отличительных особенностей, я могу добавить лишь одно свое наблюдение, кажущееся мне справедливым. Я постоянно замечаю, что любовь к ярким краскам свидетельствует о щедрой и великодушной натуре. Я убежден, что не такое уж важное на первый взгляд умение находить прелесть в окружающем, ценить его и украшать является основой жизнерадостного, неунывающего и милого характера. Я торжественно заявляю, что не знаю, каких благ лишу я дом бедняка, если уничтожу в сердце девушки, на которой он собирается жениться, это естественное чувство.

Это - как пристрастие к крепким напиткам или вообще всякое пристрастие. Опасность не в употреблении, а в злоупотреблении. Умение видеть различие между ними, точное ощущение границы вкуса и приличия являются следствием одним из следствий - хорошего, простого и здорового воспитания. Прекрасный пол во всех своих сословиях обладает естественной склонностью к нарядам - и я не собираюсь выступать против этой (беру на себя смелость сказать) приятной, полезной и здоровой черты характера. Щеголихи из общества, которые внушают Вам - так же, как и всем разумным людям, - отвращение, попросту не получили подлинного воспитания. Если вам не нравится Гэдсхилл, я его сожгу тем более что он застрахован...

МИСС ЭМИЛИ ДЖОЛЛИ

Грейвсенд, Кент,

10 апреля 1857 г.

Сударыня,

Я на несколько дней уехал из Лондона, и Ваше письмо было переслано мне сюда.

Могу с полной искренностью заверить Вас, что Ваше уныние и разочарование в собственных силах, на которые Вы жалуетесь, не имеют пи малейшего основания.

Во-первых, о "Мистере Арле". Я часто слышу похвалы этой книге и считаю, что она обладает немалыми достоинствами. Если бы я сказал Вам, что не замечаю в ней никаких следов неопытности, это было бы неправдой. Не лишним было бы и некоторое оживление действия; однако меня удивляет, что она приводит Вас в такое отчаяние, - уверяю Вас, на мой взгляд (если не забывать, конечно, что это Ваша первая книга), она была принята очень хорошо.

Насколько я помню (здесь я не могу навести точные справки), только две Ваши вещи не подошли для "Домашнего чтения". Первая, если не ошибаюсь, называлась "Ручей". Мне кажется, ее погубила путаница между предварительным следствием и судебным разбирательством. Насколько помню, их формы и процедуры, которые ни в коем случае не следует смешивать, были настолько переплетены между собой, что я оказался не в силах навести в них порядок. И вторая - повесть о том, как жена пишет роман втайне от мужа, а он узнает об этом, когда роман уже написан. По моему мнению, такое происшествие слишком незначительно и не заслуживает столь длинного описания. Однако обе эти неудачи никак нельзя считать роковыми.

Когда я говорил с мистером Уилсом о последней вещи, он сказал мне, что у Вас было намерение предложить для "Домашнего чтения" более длинную повесть. Если Вы ее пришлете, уверяю Вас, что с удовольствием прочту ее сам и, если это окажется возможным, буду искренне рад напечатать ее.

Лучший совет, какой я могу Вам дать, - это внимательней вглядываться в окружающую жизнь и стремиться к истинному и благородному в ней. Чтобы ободрить Вас, могу прибавить лишь одно: на мой взгляд, у Вас нет решительно никаких причин для уныния.

Искренне Ваш.

ГРАФУ КАРЛАЙЛУ*

Грейвсенд, Кент,

среда, 15 апреля 1857 г.

Дорогой лорд Карлайл,

Я уже несколько дней работаю на берегу реки, и в конце прошлой недели сюда приехала N с Вашим рекомендательным письмом. Меня не было, но так как N специально приехала с этим письмом из Лондона, миссис Диккенс вскрыла его и приняла ее. Эта дама не могла точно объяснить, что ей от меня нужно. Но она сказала, что слышала в Стэффорд-хаусе, будто у меня есть театр, в котором она могла бы выступать с чтением. Последнее было сказано с большой робостью и скромностью и после долгих колебаний.

Но дело в том, что мой маленький театр переворачивает мой дом вверх дном, его установка стоит пятьдесят фунтов и он разобран всего два месяца назад - стало быть, об этом не может быть и речи. Все это миссис Диккенс объяснила К, добавив также, что я ничего не могу сделать для ее чтений, кроме того что они сами могут сделать для себя. Она, по-видимому, согласилась с этим и, собственно говоря, видимо, еще раньше сознавала, насколько я бессилен в подобном деле.

Она рассказала, что больна чахоткой и страдает легочными кровотечениями: казалось бы, при таком условии публичные чтения - это последнее, чем следует заниматься бедняжке.

Говоря между нами, я считаю, что вся эта затея - ошибка, и думал так с самого начала. Она, к несчастью, очень смахивает на попытку разжалобить: что-то вроде дяди Тома и "разве я не человек и не брат?". Ну, пусть так, но это еще не значит, что ты можешь выступать с публичными чтениями и требовать от меня внимания к ним. Город и так зачитан со всех белых клеток шашечницы; его уже сильно замучили со всех черных - то с помощью банджо, то с помощью Эксетер-холла; * и у меня сложилось впечатление, что такого рода оружием его не возьмешь. Я сам, например, кротчайший из людей и питаю глубокое отвращение ко всяческому рабству, но из этого еще не следует, будто мне хочется, чтобы дядя Том (или тетушка Томасина) читали мне "Короля Лира". И я убежден, что так же думают многие тысячи других.

Я так долго надоедаю Вам всем этим, ибо мне, естественно, хочется, чтобы Вы поняли, что, будь в моих силах как-нибудь помочь этой бедной даме или хотя бы дать ей полезный совет, я не преминул бы это сделать. Но помочь ей я не могу, так же как не могу дать ей никакой надежды. Боюсь, что ее затея ни к чему не приведет.

Во время Вашего отсутствия я внимательно следил за Вами по газетам и так радовался тому, что Вы пользуетесь там всеобщей любовью, словно речь шла обо мне самом или о ком-нибудь из моих близких. Но я тут же должен признаться, что предпочел бы видеть Вас здесь - слишком мало у нас хороших государственных деятелей. Я не питаю ни малейшей склонности к демагогам, но остаюсь заядлым радикалом и считаю, что политические знамения нашего времени почти так же плохи, как общественный дух, допускающий их существование. Во всех же остальных отношениях я так здоров, бодр и счастлив, как только может мне пожелать Ваше доброе сердце. Считайте, что мой политический пессимизм моя единственная болезнь.

Остаюсь, дорогой лорд Карлайл, Вашим

вернейшим и глубоко обязанным.

МИСС ЭМИЛИ ДЖОЛЛИ

Тэвисток-хаус,

утро субботы, 30 мая 1857 г.

Сударыня,

Вчера вечером я с величайшим вниманием прочел Нашу повесть. Не могу выразить, с какой неохотой я пишу Вам, так как мнение мое о ней неблагоприятно, хотя я вижу, сколько чувства и сил Вы вложили в ее создание.

Поймите, прошу Вас, что я не претендую на непогрешимость. Я только сообщаю Вам мое искреннее мнение, сложившееся прямо против моей воли. И разумеется, я не считаю его обязательным для других людей, хотя полагаю, что с ним согласятся многие. Я думаю, что такой сюжет невозможно изложить в тех узких рамках, которыми Вы себя ограничили. Три основных персонажа все до одного непонятны читателю, и объяснить вы их можете, только охватив куда больший срок и с большим тщанием исследовав души Ваших героев. Отъезд Элис может быть оправдан только в том случае, если у нее будет какое-нибудь веское основание считать, что, решившись на этот шаг, _она спасет человека, которого любит_. То, что Вы заставляете его полюбить теперь Элинор, по-моему, очень удачная и правдивая мысль, но воплощена она очень путано и почти наверное останется непонятой. Образ Элинор кажется мне вымученным и неестественным и поэтому снижает напряжение. Особенно это заметно в том месте, когда Элинор думает, что утонет.

Вообще сама идея Вашей повести настолько трудна, что требует чистейшей правды, больших знаний и уменья расцветить ее с начала до конца. А я твердо убежден, что как раз в этом отношении она страдает многими недостатками. Герои не говорят так, как следует говорить подобным людям, а те тонкие штрихи, которые, сделав жизненным описание загородного дома и окружающего пейзажа, придали бы жизненность людям, полностью отсутствуют. Чем больше Вы стараетесь обрисовать страстную натуру Вашей героини, тем более необходимым становится это общее впечатление правдивости окружающей обстановки. Оно, так сказать, заставило бы читателя поверить, что перед ним живой человек. А теперь, непрерывно вспыхивая, как большой фейерверк, лишенный фона, ее характер сверкает, завивается в спирали, шипит и гаснет, так ничего и не осветив.

И последнее: боюсь, что Ваша героиня слишком уж судорожна от начала до конца. Прошу Вас, попробуйте с этой точки зрения заново просмотреть ее чело, ее глаза, ее манеру выпрямляться во весь рост, ее благоухающее присутствие и ее вплывание в комнаты, а кроме того, и ее вопросы к окружающим - как они смеют и тому подобное - по самым ничтожным поводам. Когда она слышит, как играют ее музыку, она, по-моему, становится особенно противной.

Я не сомневаюсь, что если Вы оставите эту повесть у себя года на три, на четыре, вы придете к такому же заключению, как и я. В ней столько хорошего, столько размышлений, столько страсти и убежденности, что, если я прав, Вы, несомненно, еще вернетесь к ней. С другой стороны, мне кажется, что опубликование ее в теперешнем виде вряд ли окажет Вам большую услугу или будет для Вас приятным впоследствии.

Я, разумеется, не могу судить, достаточно ли у Вас терпения, чтобы заниматься литературой, но склонен думать, что его у Вас мало и что Вы недостаточно дисциплинированны. Когда мы чувствуем потребность что-либо написать, мы все же должны взвесить: "Насколько это выразит мою мысль? Насколько это мои собственные бурные чувства и излишняя энергия - и что же тут действительно принадлежит этому идеальному характеру и этим идеальным обстоятельствам?" Чтобы разобраться в этом, требуется много труда, но только в решимости взяться за него и лежит путь к исправлению недостатков. В доказательство искренности, с которой я нишу все это, позволю себе добавить, что сам я человек нетерпеливый и импульсивный, но уже много лет заставляю себя проделывать за своим письменным столом все то, что советую Вам.

Я не стал бы писать так много и так откровенно, если бы не Ваше последнее письмо. Оно, казалось, требовало, чтобы я отвечал Вам с полной искренностью, что я и сделал в этом письме, не умалчивая пи о чем, как приятном, так и неприятном.

Искренне Ваш.

ФРЭНКУ СТОУНУ

Понедельник,

1 июня 1857 г.

Дорогой Стоун, то, что я хочу сказать Вам, будет не совсем приятно, но я надеюсь на здравый смысл автора заметок и высказываю свое искреннее мнение, зная, что меня поймут так, как нужно.

Ее заметки губит избыток остроумия. Создается впечатление какого-то постоянного усилия, которое наносит удар в самое сердце повествования, утомляя читателя не тем, что сказано, а тем, как все это сказано. Этот недостаток - один из самых распространенных в мире (как я имел возможность постоянно отмечать, работая здесь), но тем не менее к нему не следует относиться легко. Ведь Вы не поставите к себе на стол epargne {Копилка (франц.).} или подсвечник, поддерживаемый хрупкой женской фигуркой, которая стоит на носочках в позе, явно не предназначенной для такого рода тяжести, и точно так же читателя огорчила бы или насторожила манера автора, который рисует мир одной только светлой краской своего остроумия, тогда как читатель знает, что в картине должны присутствовать гораздо более глубокие и темные тона. Конечно, легкость и живость - очаровательные качества, неотделимые от заметок о веселом путешествии, однако читатель должен почувствовать не только юмор автора, но и его доброжелательное отношение ко многим и многим вещам. Оно может быть выражено всего одним словом, иногда может быть достаточно намека, но без этого маленького качества никакой юмор невозможен. В этой небольшой рукописи автор слишком ко многому снисходит покровительственно и свысока, тогда как малейшее проявление участия, например, к самым простым и необразованным крестьянам или теплоты к некрасивой горничной, у которой блестело лицо, потому что она его чем-то намазала, желая произвести приятное впечатление, сразу бы изменило все. Но чтобы почувствовать эту разницу, автор должен попытаться писать иначе. Описание колокольного звона - единственное место во всей рукописи из двадцати одной страницы, которое читаешь с удовольствием. И читаешь с удовольствием просто потому, что здесь выражено какое-то чувство. Вряд ли в душе читателя найдет отклик добросовестный пересказ, сделанный равнодушным человеком, или описание, где прежде всего бросается в глаза желание автора продемонстрировать свои собственные прекрасные чувства. Зато как бывает приятно, когда все, о чем он пишет, проникнуто живым, искренним чувством! В этом как раз и заключается разница между шутливым отношением и жестокостью. И снова я должен повторить - особенно для молодых писателей: ради всего святого, никогда не пишите ни о чем снисходительно! Откажитесь от манеры, показывающей всем, как умны вы сами и какие чудаки все остальные. Все, что угодно, только не это!

Чувствуется, что у автора заметок отличный дар наблюдательности, и мне особенно понравился мальчик-посыльный и все, что о нем написано. Я ничуть не сомневаюсь, что и остальную часть дневника можно было сделать гораздо лучше, если бы только автору захотелось. Если она на минуту задумается, то поймет, что получила удовольствие от всего, что ей пришлось увидеть во время путешествия потому, что мир явился ей в живой игре света и тени, и потому, что от всего, окружающего человека, в его душу тянется бесконечное число тончайших нитей. Невозможно передать хотя бы часть этого удовольствия кому бы то ни было, показывая вещи с одной только точки зрения, где кругозор сильно сужен, - особенно когда постоянно ощущается присутствие автора, выступающего в роли благодетельницы вселенной, где прозябают миллионы низших существ. Вот почему любой читатель имел бы право возразить против заметок (если бы они когда-нибудь были напечатаны), считая их не в меру легковесными и слишком остроумными.

Поскольку, по моему мнению, вопрос этот касается только нас троих и поскольку Ваше доверие, равно как и доверие автора заметок, требует от меня исполнения долга, налагаемого узами дружбы, я считаю, что сделал все от меня зависящее. Может быть, я подошел к заметкам более критически, чем Вы того хотели или ожидали; если так случилось, то только потому, что я не остался равнодушным и хотел убедить Вас в этом. Если бы, говоря о недостатках рукописи, я не считал их легко устранимыми, я бы, вероятно, задумался, прежде чем писать о них. Но, к счастью, это не так. Нужно совсем немного, чтобы не только автор, но и читатель почувствовали мягкий, здоровый юмор и благожелательность во всем этом веселье.

Искренне Ваш.

ДЭНИЭЛУ МАКЛИЗУ *

Тэвисток-хаус,

8 июля 1857 г.

Дорогой Маклиз,

Можем считать, что мы квиты. Удовольствие, которое я доставил Вам Ричардом Уордуром *, никак не может превосходить то, которое Вы доставили мне, одобрив его. В постоянной погоне за воплощением истины, которая составляет и радость и муку нашей жизни - жизни людей, подвизающихся в области искусства, подобный образ интересен для меня потому, что дает мне возможность, так сказать, писать книгу в содружестве с кем-нибудь, а не в одиночестве моего кабинета, и позволяет узнать у читателей, какое впечатление она производит. А когда я узнаю это от читателя, подобного Вам, трудно придумать что-либо увлекательнее. Нет более интересного для меня повода излить накипевшую во мне ярость.

Ловлю Вас на слове! Когда мы кончим, я пошлю Вам эту книгу на отзыв.

Видели бы Вы, как высоко участники "содружества" оценили Вашу высокую оценку, когда я сообщил им о ней. Право, Вам было бы приятно - так хорошо оно понимает все ее значение.

Королеве, несомненно, все чрезвычайно понравилось. Я получил в воскресенье письмо самого неофициального и непридворного характера. Она послала за мной после спектакля, но я принес свои извинения, объяснив, что не могу явиться ни в каком костюме, кроме моего собственного. Когда Вы посетите Гэдсхилл?

Всегда Ваш.

У. ДЖ. КЛЕМЕНТУ

Тэвисток-хаус,

пятница, 10 июля 1837 г.

...Ваше письмо, полученное сегодня утром, удивило меня. Через два-три дня после получения рукописи этого бедного мальчика я отослал ее Вам вместе с письмом о ней. Я не помню точно, был ли я тогда здесь или в Грейвсенде. В таком случае я сам отправил письмо, но как бы то ни было, я твердо знаю, что отправил Вам ответ вместе с рукописью.

Точные слова моего ответа я, разумеется, забыл, ибо веду огромную переписку и должен помнить множество вещей. Я помню, что мне было трудно написать так, чтобы не возбудить ложных надежд. Если не ошибаюсь, я написал Вам, что в этом юношеском произведении есть кое-какие достоинства, но я не заметил в нем никаких признаков особенного таланта, отличающегося от простых способностей; что вряд ли автор может сделать больше того, что делают многие молодые люди, да и это не очень успешно. Я указал на различие между тем, что можно считать интересным и талантливым в кругу друзей, и тем, что адресуется широкой публике, которую совершенно не интересуют обстоятельства создания произведения и которая судит о нем только по его собственным достоинствам. Кажется, я кончил, указав, что, буде этот молодой человек захочет что-нибудь предложить в "Домашнее чтение", я сам прочту рукопись, если мне ее пришлете Вы.

Поймите, прошу Вас, что это письмо действительно было написано, и я почти не сомневаюсь, что сам его отослал.

Я должен был бы очень измениться и сменить свой характер, как змея меняет кожу, чтобы пренебречь Вами, - ведь я питаю к Вам искреннюю дружбу и меня познакомил с Вами наш бедный милый Тальфур.

У. Ч. МАКРИДИ

Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера,

понедельник, 3 августа 1857 г.

Мой милый Макриди,

Я выступал в Манчестере в прошлую пятницу. Присутствовало столько народу, что Вы и представить себе не можете. Коллекция картин на выставке изумительная. Очень приятно, с какой силой утверждает себя новая английская школа. Внимание к простым людям, проявившееся в заботе об их удобствах, также восхитительно и достойно всяческих похвал. Но им нужно больше развлечений и особенно (так мне кажется) что-нибудь движущееся, будь то хоть вращающийся фонтан. Они проводят свою жизнь у машин, и все это для них слишком неподвижно, так что искусство ускользает от их взгляда.

Надеюсь, Вы видели мою схватку с "Эдинбургом"? * Эта мысль пришла мне в голову в прошлую пятницу, когда я ехал в Сент-Мартинс-холл, чтобы читать "Рождественскую песнь". И я тут же на месте написал половину статьи. На следующее утро вскочил с постели ни свет ни заря и к полудню закончил ее. Отправился в Галерею Иллюстраций * (мы в тот вечер играли), сделал все дела, правил корректуру в полярном костюме в своей уборной, разбил два номера "Домашнего чтения", чтобы немедленно поместить ее, сыграл в "Замерзшей пучине" и в "Дяде Джоне", председательствовал на званом ужине, произнес множество тостов, отправился домой, четыре часа проворочался в постели, затем крепко уснул, а на следующий день был так же свеж, как бывали Вы в далекие дни своей буйной юности.

Всегда Ваш.

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Тэдсхилл,

5 сентября 1857 г.

...К большей части сказанного Вами - аминь! Вы, пожалуй, слишком нетерпимы к прихотливому и неугомонному чувству, которое (на мой взгляд) является частью того, на чем держится жизнь воображения и что, как Вы должны бы знать, мне частенько удается подавить, только перескочив через препятствие по-драгунски. Но оставим это. Я не хнычу и не жалуюсь. Я согласен с Вами относительно весьма возможных неприятностей, еще более тяжелых, чем мои, которые могут случиться и часто случаются между супругами, вступившими в брак слишком рано. Я ни на минуту не забываю, как удивительно дано мне познавать жизнь и высшие ее ощущения, и я много лет говорил себе совершенно честно и искренне, что это - неизбежная, темная сторона подобной профессии и жаловаться не стоит. Я говорю это и чувствую это теперь так же, как- и прежде; и я уже писал Вам в предыдущем письме, что не хочу поэтому ничего затевать. Но с годами все это не стало для нас легче, и я невольно чувствую, что должен что-то предпринять - столько же ради нее, сколько ради себя самого. Но я слишком хорошо знаю, что это невозможно. Таковы факты, и больше сказать нечего. И не думайте, пожалуйста, что я скрываю от себя возможные доводы другой стороны. Я не утверждаю, что я безгрешен. Вероятно, я сам виноват в очень многом - в нерешительности, в капризах, в дурном настроении; но лишь одно изменит это - конец, который изменяет все...

Что Вы скажете, если я, чтобы заплатить за этот дом, вернусь к мысли о чтениях моей книги? Меня это сильно соблазняет. Подумайте об этом.

...Идет сбор хмеля, и сборщики спят в саду и дышат в дверную скважину. Меня и прежде поражало, сколько несчастных, еле ползающих живых скелетов занимается сбором хмеля. Оказалось, существует поверье, что пыльца свежесобранного хмеля, попадая в горло, излечивает чахотку. И вот эти бедняги бродят по дорогам, спят под мокрыми кустами и вскоре излечиваются разом и окончательно.

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

...Ваше вчерашнее письмо было таким ласковым и сердечным, заставило мягко звучать столько струн, которых мы касались вместе, что я не могу не ответить на него, хотя мне почти нечего (во всех отношениях) сказать. Мои слова о "признаниях" показывали только, какое облегчение для меня высказать хотя бы часть того, что накопилось в моей душе. Бедняжка Кэтрин и я не были созданы друг для друга, и этому ничем нельзя помочь. И беда не только в том, что она делает мою жизнь тяжелой и несчастной; главное - то, что я порчу ее жизнь, и гораздо больше, чем она мою. Она действительно такая, какой вы ее знаете, - добрая и покладистая, но как супружеская пара мы слишком мало подходим друг для друга. Бог свидетель, она была бы в тысячу раз счастливее, если бы вышла замуж за человека, на меня не похожего; если бы ей только удалось избежать такой судьбы, это все равно было бы лучше для нас обоих. У меня разрывается сердце, когда я думаю, каким несчастьем было для нее, что я оказался на ее пути. Если бы я завтра заболел, стал бы калекой, я знаю, как она горевала бы и как я сам страдал бы оттого, что мы потеряли друг друга. Но стоило бы мне выздороветь, и сразу же между нами встало бы все то же несоответствие характеров; и ничто на свете не помогло бы ей понять меня или сделать нас подходящими друг для друга. Ее характер не соответствует моему. Это было не так уж важно, пока нам приходилось думать только о себе, но с тех пор появилось много причин для того, чтобы любые попытки все уладить оказались безнадежными. То, что теперь случилось со мной, надвигалось уже давно - с памятных Вам дней, когда родилась Мэри; и я слишком хорошо понимаю, что ни Вы и никто другой не может мне помочь. Я даже не знаю, зачем я пишу все это, но в том, что Вы будете ясно понимать, как обстоят дела, есть какое-то грустное утешение. Простое упоминание об этом, без каких-либо жалоб и упреков, уже дает мне некоторое облегчение в моем теперешнем состоянии духа - и, кроме Вас, я ни у кого не могу найти утешения, так как ни с кем не могу говорить об этом...

МИСС КУТС

Гэдсхилл,

воскресенье, 4 октября 1857 г.

...В последний раз, когда я видел Лейарда, я заметил, что он ужасно постарел. Я осмелился намекнуть ему, что, по моему мнению, он сам в этом виноват, так как не желает предоставить благородную игру в политику мошенникам, дуракам и pococuranti {Равнодушные (итал.).}, чтобы они нас окончательно погубили.

Когда я вижу, как люди изо дня в день пишут письма в "Таймс" о том, что такой-то или такой-то класс не вступает в армию и нисколько ею не интересуется, и когда я думаю о том, насколько хорошо мы все понимаем, что позволили возникнуть системе, которая уничтожила благородное честолюбие и лишила простого человека надежды на награду, и о том, как наше дворянство разоружило наших крестьян, - когда я думаю обо всем этом, то меня охватывает бешенство.

Жаль, что я не могу стать главнокомандующим в Индии. Я начал бы с того, что вверг бы эту восточную расу в удивление (отнюдь не относясь к ним, как если бы они жили в лондонском Стрэнде или Кемдентауне), объявив им на их собственном, языке, что считаю себя назначенным на эту должность по божьему соизволению и, следовательно, приложу все усилия, чтобы уничтожить народ, запятнанный недавними жестокостями; * и что я прошу у них любезности заметить, что я нахожусь здесь только для этого и отныне приступаю со всем приличным старанием и милосердной скоростью к тому, чтобы исключить ее из рядов человечества и стереть с липа земли...

...Мистер Коллинз (которому еще ни разу не удалось отправиться со мной в какую-либо поездку и не пострадать при этом) на второй же день вывихнул ногу, и мне приходилось носить его a la Ричард Уордур в гостиницы и из гостиниц, в железнодорожные вагоны и т. д. и т. п. до самого конца нашей поездки. Теперь в "Домашнем чтении" Вы сможете почитать наше "Ленивое путешествие" *. В нем содержатся несколько описаний (гм!), замечательных своей прихотливой верностью, а также две страшные истории - первая в следующую среду о несчастном калеке, а вторая - в среду через две недели, то есть в четвертой части, написанной Вашим покорнейшим слугой, - небольшой рассказ с кое-какой дьявольщиной...

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

...Слишком поздно советовать мне утихомириться и не взбираться на гору бегом. Теперь мне это не поможет. Мое единственное спасение - в действии. Я потерял способность отдыхать. Я глубоко убежден, что стоит мне дать себе передышку, и я заржавею, надломлюсь и умру. Нет, уж лучше делать свое дело до конца. Таким я родился и таким умру - в этом меня убеждает, увы! печальный опыт последних лет. Тут уж ничего не поделаешь. Я должен поднатужиться и терпеть этот изъян. Впрочем, изъян ли это? Я не уверен. Как бы то ни было, я не могу уйти с поста.

ЭДМУНДУ ЙЕТСУ

Тэвисток-хаус,

вечер понедельника, 16 ноября 1857 г.

Дорогой Йетс,

Я с удовольствием беру Ваш рассказ, и мне незачем говорить Вам, что Вы нисколько не ошиблись в последних строчках Вашего письма.

Поэтому извините меня, если я позволю себе сказать два-три слова о том, что, по-моему мнению (я говорю это с мыслью о будущем), могло бы послужить к улучшению рассказа. Зачин великолепен, но он слишком уж полностью переходит в рассказ ирландца, не освещает его изображением окружающей жизни или обстоятельств, при которых он ведется, и не проводит через него с той неуловимой тонкостью, по моему мнению, необходимой, нить, которой Вы начали свою пряжу. Я прошу Уилса переслать мне корректуру, и, когда внимательно ее прочту, постараюсь показать Вам, что я имею в виду.

Искренне Ваш.

ДЖОНУ ХОЛЛИНГСХЕДУ *

Тэвисток-хаус,

вечер субботы, 12 декабря 1857 г.

Дорогой сэр,

Хотя этот фарс строится на очень забавной (и оригинальной) идее, я не думаю, чтобы он годился для сцены. Мне кажется, он кончается хуже, чем начинается, и, на мой взгляд, актеру там почти "нечего делать". Самая лучшая роль здесь - роль мистера Мэрнеста. Но Вам не удастся поставить эту пьесу как следует, если Крэнки не будет играть хороший актер, а в такой пьесе хороший фарсовый актер не захочет играть упомянутого Крэнки, потому что роль эта не настолько сильна, чтобы надолго овладеть вниманием публики. Это мое мнение не как писателя, а как актера.

Чтобы сделать этот фарс сценичным, необходимо предоставить в нем гораздо больше места Крэнки, добавив что-нибудь к сюжету, чтобы он оказался в более нелепом положении благодаря каким-либо новым своим злоключениям. Вот, например, если бы у него был зуб против какого-нибудь человека, о котором он знал бы только, что его фамилия начинается с П.; или если бы у него был соперник по фамилии Поджерс еще до его брака с миссис Крэнки; или если бы растратчик Поджерс сбежал с приданым миссис Крэнки; или если бы банк Доджерса и Доджерга лопнул, причинив ему ущерб. И вот эта беда, в чем бы она ни заключалась, была бы наконец исправлена благодаря появлению этого Поджерса (явившегося искупить свою вину), который, собственно говоря, родился там, но объяснил бы, что он не собирался там рождаться, но что в окрестностях Бедлама его матушку напугал некий поэт, и она в извозчичьей карете отправилась искать приюта в этом доме или у родственников, - в этом случае, я думаю, вы сможете заручиться помощью мистера Бакстона. Затем услужливые господа и дамы кинутся в окрестности Бедлама на поиски бессмертного Поджерса, а смертный Поджерс предоставит заключение фарса мистеру Крэнки. Если Вам удастся достигнуть чего-нибудь в этом роде, я думаю, фарс будет иметь большой успех. Но без этого - ни в коем случае.

Искренне Ваш.

ДЖОРДЖ ЭЛИОТ *

Тэвисток-хаус, Лондон,

понедельник, 18 января 1858 г.

Дорогой сэр,

Два первых рассказа в книге, которую Вы были так любезны послать мне через господ Блеквудов, произвели на меня очень сильное впечатление и, я надеюсь, Вы извините мое желание написать Вам, чтобы выразить восхищение их необыкновенными достоинствами. Я никогда еще не видел ничего, что могло бы сравниться с удивительной верностью и изяществом как юмора, так и трогательности этих рассказов; и даже если бы у меня хватило дерзости попробовать, я не сумел бы сказать Вам, как сильно они на меня подействовали.

Обращаясь с этими краткими словами благодарности к создателю несчастной судьбы мистера Эмоса Бартона и печальной любви мистера Гилфила, я (полагаю) должен пользоваться именем, которое было угодно принять этому великолепному писателю. Я не могу придумать лучшего, но если бы это зависело только от меня, мне бы очень хотелось обратиться к названному писателю, как к женщине. В этих трогательных историях я заметил изящную топкость женской руки, и даже теперь не могу удовлетвориться заверениями титульного листа. Если же они все-таки не принадлежат женщине, то могу сказать только, что с начала времен еще ни одному мужчине не удавалось так искусно придать себе духовный облик женщины. Поверьте, что я пишу это не из нескромного желания разгадать Вашу тайну. Я упомянул об этом только потому, что для меня это очень важно - а не из простого любопытства. Если Вы когда-нибудь захотите показать мне лицо того мужчины - или женщины, - кому принадлежат эти очаровательные произведения, для меня это будет памятным событием. Но если я ошибаюсь, то всегда буду относиться к этой таинственной особе с любовью и уважением и обращаться ко всем будущим произведениям того же пера с непоколебимой уверенностью, что они сделают меня мудрее и лучше.

Глубоко Вам обязанный, покорный Ваш слуга - и почитатель.

У. М. ТЕККЕРЕЮ

Тэвисток-хаус,

вторник, 2 февраля 1858 г.

Парламент, в своей великой премудрости издавший акт об учреждении Гильдии, который стоил огромных денег ее учредителям, запрещает этой корпорации производить какие бы то ни было действия, пока она не просуществует без всякой пользы и в полном бездействии в течение семи лет.

Эта статья закона, плод творчества какого-то понаторевшего на составлении частных биллей * высокопоставленного бюрократа, казалась столь чудовищно нелепой, что никто не принимал ее всерьез. Однако в тот момент, когда мы уже были готовы выдать первую щедрую пенсию одному литератору, я почуял недоброе и обратился к юрисконсульту, который подтвердил всю обоснованность моих опасений. Поэтому даже нет смысла запрашивать, имеет ли право наша ассоциация, близкая по своему характеру к обществам взаимного кредита, ссылаться на прецедент, о котором Вы мне сообщили. Запрещение не может быть снято в течение по крайней мере двух или трех лет.

Искренне Ваш.

УЭСТЛЕНДУ МАРСТОНУ *

Тэвисток-хаус,

среда, 3 февраля 1858 г.

Дорогой Марстон,

От всей души поздравляю Вас с Вашей очаровательной пьесой. Она произвела на меня такое впечатление, что я не сумел бы выразить его Вам, даже если бы и попробовал. Если не считать "La Joie fait peur" *, я не видел ничего, что могло бы идти в сравнение с ней; а тонкость умилительного образа беззаботной девочки, которая ради Ребена становится женщиной, способной на высочайшее самопожертвование, бесконечно превосходит мадам де Жирардэн. Не могу выразить Вам, как я восторгался пьесой вчера и какие искренние лил слезы. Трогательная мысль, полная такого изящества, воплощена истинным художником и поэтом с благородной мужественной щедростью, и никто, ознакомясь с ней, не сможет остаться равнодушным.

Все актеры играли превосходно, но мистер Диллон был поистине восхитителен и заслуживает самых горячих похвал. Как приятно в наши дни видеть актера, с таким пылом отдающегося своему искусству и играющего с такой естественностью и силой! Есть только одна мелочь, которую, я думаю, ему следовало бы изменить. Я убежден, что ни один человек - и уж во всяком случае, такой человек - не станет мять письма, написанного рукой любимой женщины. Он может, конечно, бессознательно прижать его к сердцу и в то же время растерянно искать его взглядом; или он может сделать что-нибудь, что выражало бы ту нежность, любовь, которая для него связана с мыслью о ней, но ни при каких обстоятельствах он не стал бы мять ее письма, скорее уж он смял бы ее сердце.

По тому, что я заметил такую мелочь в такой великолепной игре, Вы можете судить, как внимательно я следил за Диллоном. Никто не может сравниться с ним в этой роли, и я должен признаться, что он не только заворожил меня, но и удивил.

Я думаю, что стоило бы предложить эту вещь "Комеди Франсэз". Им очень удаются одноактные пьесы; такие пьесы пользуются там большим успехом, а эта кажется мне очень подходящей для них. Если бы Вы захотели, чтобы Сансон или Ренье прочли Вашу пьесу (по-английски), то, будучи хорошо с ними знаком, я был бы рад сообщить им, что я послал ее с Вашего разрешения, потому что она мне очень понравилась.

Искренне Ваш.

АРТУРУ СМИТУ

Тэвисток-хаус, Тзвисток-сквер, Лондон,

вторник, 25 мая 1858 г.

Мой дорогой Артур,

Я не только разрешаю, но даже прошу Вас показывать прилагаемое письмо и тем, кто относится ко мне доброжелательно, и тем, кто, будучи введен в заблуждение, станет судить меня несправедливо.

Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,

вторник, 25 мая 1858 г.

Наша совместная жизнь с госпожой Диккенс была несчастливой уже в течение многих лет. Для каждого, кто знал нас близко, без сомнения, (шло ясно, что трудно наши супругов, которые бы менее подходили друг к другу но характеру, темпераменту и во всех других отношениях, чем мы с женой. Вряд ли когда-либо существовала семья, в которой муж и жена, сами по себе неплохие люди, так не понимали бы друг друга и имели бы так мало общего. Это может подтвердить наша преданная служанка (она была нам скорее другом), которая, прожив с нами шестнадцать лет, вышла замуж, но по-прежнему пользуется полным доверием г-жи Диккенс, так же как и моим. Она имела возможность изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год близко наблюдать прискорбное состояние нашей семейной жизни, будь то в Лондоне, во Франции, Италии всюду, где мы были вместе.

Мы не раз собирались расходиться, но единственной, кто стоял на пути к разрыву, была сестра г-жи Диккенс, Джорджина Хогарт. С пятнадцатилетнего возраста она целиком посвятила себя нашей семье и нашим детям, для которых она была и няней, и учителем, и участницей их игр, и защитником, и советчиком, и другом.

Что касается моей жены, то из чувства уважения к ней лишь замечу, что в силу особенностей своей натуры она всегда перекладывала заботу о детях на кого-либо другого. Я просто не могу себе представить, что сталось бы с детьми, если бы не их тетка, которая вырастила их, снискала их искреннюю преданность и пожертвовала ради них своею молодостью, лучшими годами своей жизни.

Глубоко страдая за нас, она увещевала, убеждала нас и всеми силами старалась не допустить разрыва между г-жой Диккенс и мною. Г-жа Диккенс часто благодарила сестру за ее любовь к детям и заботы, которыми она их окружила; особенно часто она выражала свою признательность в этот последний год.

Уже в течение нескольких лет г-жа Диккенс неоднократно давала мне понять, что для нее было бы лучше уехать и жить отдельно от меня. Она говорила, что пропасть между нами все увеличивается, и это усугубляет состояние подавленности, которое у нее иногда бывает, что она не в силах более жить со мной и что ей лучше покинуть наш дом. Я всегда отвечал на это, что мы должны примириться со своим несчастьем и нести свой крест до конца, что мы должны это сделать ради детей и быть вместе хотя бы "для других".

Наконец, приблизительно три недели тому назад, Форстер убедил меня, что в интересах самих детей будет, несомненно, лучше, если мы направим их жизнь в новое, более счастливое русло. Я уполномочил его как нашего общего друга вот уже в течение двадцати одного года переговорить с г-жой Диккенс, а она со своей стороны поручила представлять свои интересы Марку Лемону.

В прошлую субботу Лемон написал Форстеру, что г-жа Диккенс "с благодарностью принимает" условия, предложенные мною.

Что касается денежной стороны вопроса, скажу только, что я был так щедр, как будто г-жа Диккенс знатная дама, а я сам человек со средствами. Вот вкратце остальные условия: старший сын будет жить с матерью и всячески помогать ей, старшая дочь останется хозяйкой в моем доме; остальные дети также останутся со мной, вместе со своей тетей Джорджиной, к которой они привязаны всей душой, так, как редко могут быть привязаны к кому-либо юные сердца, и которая (о чем я не уставал твердить в течение многих лет), как никто другой в этом мире, заслуживает мою горячую признательность и уважение.

Я надеюсь, что никто из тех, кто ознакомится с этим письмом, не будет настолько жесток и несправедлив, чтобы неправильно истолковать наш разрыв. Мои старшие дети полностью отдают себе отчет в происшедшем и принимают его как неизбежное. Между мной и детьми царит полное взаимное доверие, и старший сын согласен со мной во всем.

Два злопыхателя, которым, хотя бы из чувства уважения и благодарности, следовало бы отзываться обо мне совсем иначе, связали случившееся с именем одной молодой особы, которой я чрезвычайно предан. Я не назову ее имени, ибо я слишком высоко се ставлю. Клянусь честью, на всей земле нет более добродетельного и незапятнанного существа, чем эта особа. Она так же чиста и невинна, как мои любимые дочери.

Далее, я убежден, что г-жа Диккенс поверит всему, что я здесь написал, из чувства уважения, которое, как я знаю, она питает ко мне, а также потому, что она верит в мою искренность и правдивость, что она не раз подтверждала в лучшие минуты нашей совместной жизни.

По этому вопросу между мною и детьми также нет никаких недомолвок. Наши отношения основываются на полной откровенности, как у братьев и сестер. Они знают, что я никогда не стану обманывать их, и наше взаимное доверие непоколебимо.

Приложение

Мы узнали, что в связи с разрывом семейных отношений между г-ном и г-жой Диккенс распространяются утверждения, что этот разрыв будто бы имел место вследствие обстоятельств, бросающих тень на репутацию г-на Диккенса, а также на доброе имя других лиц.

Мы торжественно заявляем, что отвергаем подобные утверждения, как не имеющие никаких оснований. Нам известно, что г-жа Диккенс не верит этим утверждениям. Мы обещаем во всех случаях выступать против них.

(Следуют подписи миссис Хогарт и ее младшей дочери.)

НЕЛСОНУ ЛИ

Тэвисток-хаус,

суббота, 29 мая 1858 г.

Дорогой сэр,

Я сумел просмотреть рукопись Вашей "Биографии" только два или три дня тому назад, так как все это время был занят более обычного.

У меня нет слов, чтобы достойно восхвалить скромность ее тона и ненавязчивое мужественнее благородство, которым она пронизана. Она подтверждает все хорошее, что я когда-либо о Вас слышал, и показывает Вас в очень естественном и приятном свете.

Но с большим сожалением я должен, однако, прибавить, что, несмотря на все свои достоинства, она по своему характеру вряд ли будет иметь успех у широкой публики. Мне кажется, что она всецело ограничена кругом театральной профессии и даже не охватывает ее целиком. Поэтому я уверен, что вряд ли найдется издатель, который решится пойти на подобный риск. Если бы такой издатель и нашелся, я считал бы, что он совершает ошибку, а если бы книга хотя бы окупила расходы по своему изданию, то, значит, сильно ошибаюсь я.

В литературе существует уже множество описаний бродячей жизни, в том числе и жизни актера. Значительное число таких описаний существует и в биографической литературе. А в пережитом Вами я не нахожу разнообразных и интересных приключений, которых непременно будут ждать читатели, привлеченные такой темой. То же, что касается руководства театром, бенефисов и афиш, на мой взгляд, может заинтересовать только горсточку людей. Я помню много случаев, когда это проверялось на практике, и ни один из них не опровергает моего мнения.

Жизнь всякого целеустремленного, трудолюбивого и честного человека поучительный урок, но урок этот нужно прожить, а не описывать. В Вашей биографии я не нахожу достаточных оснований для того, чтобы ее стоило описывать, хотя, несомненно, это предмет законной гордости и интереса для Вашей семьи и, может быть, для кое-кого из Ваших собратьев по профессии. Но ни тех, ни других нельзя смешивать с широкой публикой, а в этом-то, на мой взгляд, и заключалась бы ошибка, если бы Вашу биографию издали.

Искренне Ваш.

УИЛКИ КОЛЛИНЗУ

Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера,

понедельник, 6 сентября 1858 г.

Дорогой Уилки,

Во-первых, позвольте сообщить Вам, что я нахожусь здесь меньше сорока восьми часов. Я прибыл наконец (и прямым путем - довольно трудное путешествие) из Лимерика.

Работа нелегкая, иногда даже слишком, но я справляюсь и приехал сюда совсем свежим.

Позвольте порекомендовать Вам вложенное письмо от Уигена в качестве великолепной статьи в Вашем стиле для "Домашнего чтения". Вполне можно ссылаться непосредственно на него или на Фелпса, с которым случилось то же самое года два назад вблизи Айлинггона - дело касалось его умной и прелестной маленькой дочки. Мне кажется. Это превосходный случай, чтобы поговорить о сословном чванстве, коснувшись и других школ, которые объявляют, что в них учатся "только сыновья джентльменов", и еще о справедливом признании большей либеральности таких наших школ, как Итон. В Итоне учатся сыновья торговцев, и там учился Чарльз Кип, а Макриди (тоже сын актера) учился в Регби. Заголовок вроде "Ученое лакейство" или что-нибудь столь же презрительное может раскрыть смысл статьи. Безусловно, такому директору нужно проглотить все серебряные вилки, которые ученикам полагается привозить с собой и не полагается увозить. И разумеется, он не мог бы существовать, если бы к нему десятками не обращались лакействующие персоны.

Во-вторых, - ах, нет, это уже в-третьих, - о рождественском номере. Я собираюсь кончить мои чтения так, чтобы освободиться к 15 ноября. И значит, у меня будет достаточно времени, чтобы написать хорошую вещь, если мне что-нибудь придет в голову. Как Вы смотрите на то, чтобы нам построить рождественский номер на мысли, которую я Вам сейчас коротко изложу? Какой-нибудь разочарованный человек, мужчина или женщина, преждевременно - с причиной или без причин - возненавидев свет (этот человек, по-моему, должен быть молодым), уединяется в каком-нибудь старом доме, расположенном в пустынной местности, или на старой мельнице, или еще где-нибудь, с единственным слугой, и решает скрыться там от мира и не искать с ним никакого общения. Единственный слуга видит нелепость этой мысли, притворяется, что сочувствует ей, но на самом деле старается ее опорочить. Все, что с ними случается, любой человек, оказывающийся вблизи, каждый намек на человеческие интересы, который доносится в старый дом из деревни, или пустоши, или с перекрестка двух дорог, вблизи которых он расположен и откуда в пего забредают усталые путники, ясно показывает, что нельзя отгородиться от мира, что вы живете в нем, принадлежите ему и оказываетесь в нелепом положении, как только попытаетесь оторваться от жизни, что вы должны жить в нем, и жить как можно лучше, и к тому же стараться стать как можно лучше.

Если мы сможем найти способ сделать это вместе, я не побоюсь взяться за свою часть, а если нет, то не можем ли мы найти способ сделать это, использовав чужие рассказы? Если же это невозможно (но я в это не верю), не вернуться ли нам вновь к циклу новелл? Но если возможно, я хотел бы без этого обойтись. Вы об этом подумаете?

Остаюсь, дорогой Уилки, любящий Вас.

У. Г. УИЛСУ

Вокзальный отель, Нью-касл,

в пятницу днем, 24 сентября 1858 г,

Дорогой Уилс,

Возвращаю подписанный чек.

Я только что явился сюда из Сандерленда в час дня и сумел лишь посмотреть на зал. Его обновили с тех пор, как мы здесь играли. Он стал большим и может вместить немалые деньги. Надеюсь, он их и вместит сегодня вечером и завтра.

Вы удивитесь, услышав, что вчера вечером в Сандерленде мы не получили почти никакой прибыли. Я читал в очень красивом новом театре, и зал, казалось, был полон, но он оказался не настолько полон, чтобы принести прибыль. В последнем тамошнем банковском крахе пропало полмиллиона, принадлежащих только Сандерленду, и, говорят, город с тех пор так и не сумел поднять головы. Вероятно, те, кто там присутствовал, либо не потеряли никаких денег, либо снова их нашли. Мне еще не доводилось видеть столь восторженной публики. И они - вместе со сиеной, чему я никогда не умел сопротивляться, - заставили меня проделать такое количество новых вещей в "Песне", что Артур и все наши стояли за кулисами вне себя от удивления и вопили и топали ногами, как будто слушали совсем новую книгу, превосходящую все остальные. Непременно приезжайте в какой-нибудь хороший город и послушайте "Песнь". Я думаю, вы ее просто не узнаете.

Литл Дарлингтон - в ветхой, старой концертной зале без фонаря над входом, так что, когда я отправился туда читать, я раз десять прошел мимо, пока ее отыскал, - покрыл себя славой. Из окрестностей собралось множество людей, и город до поздней ночи упивался "Песнью". В Дургаме у нас тоже была великолепная публика, возглавляемая настоятелем собора и всем капитулом, за которыми смиренно следовал мэр и местный скучный муниципалитет. Однако ни зал, ни город не были достаточно велики для целей Вашего друга.

Вот так мы и разрабатываем свой путь дальше на север. Я прогулялся из Дургама в Сандерленд и запечатлел в уме интереснейшую фотографию страны шахт, которая в один прекрасный день отлично подойдет для "Домашнего чтения". Проделывая это, я не мог не прийти к заключению, что мозг мой прекрасно изготовленная и высокочувствительная пластинка. И я сказал без малейшего самодовольства (как Уоткинс мог бы сказать о какой-нибудь своей пластинке): "Работать с тобой просто приятно, так хорошо ты воспринимаешь изображение".

Я помечаю это письмо "срочным", так как забыл упомянуть, что хотел бы, чтобы Вы внимательно просмотрели статью Уилки про уигеновского директора школы и изъяли все, что может быть излишне оскорбительным для среднего класса. Он всегда склонен перегибать палку в этом отношении - а такая тема слишком для него соблазнительна. Не бойтесь правды, но не будьте несправедливы.

Артур шлет Вам наилучшие пожелания. Кланяйтесь от меня миссис Уилс. Надеюсь, мое полезное влияние еще сказывается?

Искренне Ваш.

ДЖЕЙМСУ МЭЙПСОНУ

Ньюкасл-на-Тайне,

суббота, 25 сентябри 1858 г.

Дорогой сэр,

Ваше письмо бесконечно меня растрогало. Я глубоко чувствую его искренность, скромность и благородство и никогда их не забуду. В моих глазах это придает новую цену тому, что Вы написали обо мне, и, благодаря Вас, я могу от души сказать, что горжусь этим.

Ваши слова о роли писателя, какая она есть и какой должна быть, выражают то, к чему я стремился всю мою творческую жизнь. Я никогда не позволял, чтобы писателя патронировали, или снисходительно терпели, или чтобы с ним обходились как с паинькой или скверным мальчишкой. Выполняя мой прямой долг по отношению к литературе, я всегда воодушевлялся надеждой, что помогу тупоголовым чуть-чуть лучше понять ее.

Простите меня за то, что, заканчивая эту короткую записку, я не могу не упомянуть о трех сонетах, которые я прочел сегодня в Вашей газете и которые, я полагаю, принадлежат Вашему перу. Они привлекли бы мое внимание при любых обстоятельствах. Особенно второй, где очень удачно подана глубокая мысль.

Остаюсь, дорогой сэр, искренне Ваш.

У. Г. УИЛСУ

Тзвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,

Другими словами: Данди,

суббота, 2 октября 1858 г.

Дорогой Уилс,

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не берите стихов, если только они не безусловно хороши. Без них нам гораздо лучше: "Предел" - это уж действительно предел всего, что может быть скверным, по крайней мере, я ничего хуже не видел.

Вы сообщили Пейну и Уайту, что среди рассказчиков не может быть Жильца Дома. Я этого не понимаю. Жилец может придать вещи некоторое разнообразие и (насколько я вижу) нисколько не ослабит основную мысль.

На вопросы Уилки я отвечаю:

1. На мой взгляд, обрамление мне лучше всего написать от первого лица если только я не придумаю чего-либо совсем нового и оригинального. Но во всяком случае, я не стану этого делать в третьем лице, как будут писаться новеллы.

2. Я еще не решил насчет того, чтобы проследить судьбу старых материалов и сделать их гибельными. Мне кажется, это придаст концу мрачность, не подходящую к случаю. Если я смогу построить из них хорошую школу, иди приют для престарелых, или детскую больницу, или еще что-нибудь в том же роде, это сделает конец куда более приятным, а всю вещь - гораздо более светлой.

3. На месте Уилки я, разумеется, сделал бы рассказ о людях, снимавших этот дом, главным рассказом, если это только не противоречило бы основной мысли. И по-моему, мы об этом уже договорились.

* * *

Несомненно, в Эдинбурге чувствовалась какая-то холодность прежде, чем чтения начались. Я упоминаю об этом для того, чтобы Вы поняли, почему я считаю свой успех там самым главным из моих триумфов. Город был взят штурмом и покорен. "Колокола" потрясли его; "Маленький Домби" взорвал его. В последние два вечера толпа была необъятна, и тем, кто не сумел попасть на чтения, нет числа. Повсюду были слышны только похвалы, а больше всего в лавке Блеквуда, где, конечно, нельзя было прежде подозревать склонности к похвалам. Это была блестящая победа, которую нельзя выразить только в деньгах. Я получил здесь 20 фунтов. В Ньюкасле я получил 170 фунтов (зал там очень большой). Всего за сентябрь я получил 900 фунтов. Без сомнения. Эта цифра перевалит за тысячу футов еще до того, как я начну следующую тысячу в Глазго.

Я буду читать "Песнь" один раз в Бирмингеме и Ноттингеме. Мне кажется, туда Вам легче всего добраться.

Мои нежный привет миссис Уилс, к которому присоединяются и девочки. Они были в восторге от Эдинбурга и, пользуясь прекрасной погодой, осмотрели и город, и его окрестности. В Хотернден с нами ездил Пейн, и мы хохотали весь день. Представьте, он рассказал мне, что мисс Мартино однажды объяснила ему и некоему озерному доктору, почему "Таймсу" так удаются заграничные корреспонденции, - дело в том, что они держат для этого ясновидящую!!! "Вы. может быть, заметили, - говорит она, - что "Дейли ньюс" за последнее время сделала большие успехи в этом отношении. А почему? Потому что они недавно тоже наняли ясновидящую!"

И под этим внушительным доказательством надменного самодовольства, таящимся под смирительной рубашкой, прошу позволения подписаться:

Всегда анти-политико-экономический, антидеморганский и т. д.

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,

воскресенье, 10 октября 1858 г.

Дорогой Форстер,

Что касается чтений, я не могу описать Вам, какие я всюду встречаю любовь и уважение. Как огромная толпа, битком набившая зал, умолкает, едва я выхожу на сцену.

Как университетская молодежь и старые дельцы одинаково стараются пробиться ко мне, когда они, вопя, провожают меня. Как простые люди и знатные господа останавливают меня на улицах и говорят: "Мистер Диккенс, не позволите ли вы мне коснуться руки, которая наполнила мой дом таким количеством друзей?" А если бы Вы видели одетых в траур матерей, отцов, сестер и братьев, которые неизменно приходят на "Маленького Домби", и если бы Вы всмотрелись в это удивительное выражение успокоения и надежды, с которым они толпятся вокруг меня, словно я стоял рядом с ними у смертного ложа их ребенка, Вы сочли бы это удивительным и непонятным.

И конечно, я стал читать лучше, потому что, выступая, все время внимательно наблюдаю и за самим собой, и за публикой, и благодаря этому многое улучшил.

В Абердине зал и коридор были битком набиты дважды за один день. В Перте (где я, приехав, решил, что там буквально некому прийти слушать меня) знать съехалась из всех поместий, даже лежавших в тридцати милях от города, который тоже явился весь и заполнил огромный зал. И такую чуткую, полную огня и энтузиазма публику мне редко доводилось видеть. В Глазго, где я читал три вечера и одно утро, мы собрали огромную сумму - целых 600 футов. И это при манчестерских ценах на билеты, которые ниже, чем цены Сент-Мартинс-холла! Что касается впечатления - если бы Вы видели их после того, как в "Колоколах" умерла Лилиен или когда Скрудж проснулся и начал разговаривать с мальчиком за окном, я думаю, Вы этого никогда не забыли бы. А вчера, когда кончился "Домби", в холодном свете дня они все после недолгого, простого и грустного молчания встали и начали так аплодировать, так махать шляпами с удивительной сердечностью и любовью ко мне, что в первый раз за все мои публичные выступления меня буквально сбили с ног, и я увидел, как все тысяча восемьсот человек качнулись на одну сторону, словно сотрясая весь зал. Но, несмотря на все это должен признаться, я хотел бы, чтобы чтениям поскорей пришел конец, чтобы я вернулся домой и мог снова сидеть и думать у себя в кабинете. И только одно не было ничем омрачено.

Милые девочки получили огромное удовольствие, и их поездка чрезвычайно удалась. Я думаю, что писал Вам (однако точно не помню), как великолепно меня принимали в Ньюкасле. Я вспомнил о Ньюкасле потому, что там ко мне присоединились девочки. Я хотел бы, чтобы чтениям поскорей пришел конец, чтобы я вернулся домой и мог снова сидеть и думать у себя в кабинете. Но хотя иногда я очень устаю, утомление на мне почти не сказывается. И хотя все наши, от Смита и далее, порой более или менее выходили из строя, я ни разу не чувствовал себя неспособным работать, хотя частенько был бы рад без этого обойтись.

Мой самый нежный привет миссис Форстер.

Любящий Вас.

МИСС КУТС

Гулль,

среда, 28 октября 1858 г.

...Моя поездка близится к концу, и я от души рад, что почти все уже позади и я скоро буду дома, у себя в кабинете. Эта поездка была удивительно успешной. Мой чистый доход - только мой, после вычета всех расходов, превосходил тысячу гиней в месяц. Но самое главное (особенно сейчас) - это то, как публика повсюду с восторгом выражала свою любовь ко мне и нежную дружбу. Я считаю особым счастьем, что именно в эту осень мне суждено было встретиться с таким множеством расположенных ко мне людей.

Мистер Артур Смит превзошел все мои ожидания и сделал эту поездку настолько легкой, насколько это вообще возможно. Его огромный практический опыт и замечательная ревностность, его умение обращаться с толпами и отдельными лицами были для меня великой помощью и утешением...

ФРЭНКУ СТОУНУ

Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,

понедельник, 13 декабря 1858 г.

Мой дорогой Стоун,

Очень благодарен Вам за присланные размышления. Мне они очень понравились тем, что в них выражены мысли и чувства многих людей, в других же отношениях они ничем особенным не примечательны. Им свойственна некая роковая ошибка, подобная червю, подтачивающему растение в самом его корне, и не дающая ему развиваться и приносить плоды. Половина всего зла и лицемерия, что существует в христианском мире, проистекает (на мой взгляд) из упорного нежелания признать Новый завет учением, имеющим свою собственную ценность, из стремления насильственно сочетать его с Ветхим заветом - а это служит источником всяческого переливания из пустого в порожнее и толчения воды в ступе. Но ведь ополчаться с такой силой на столь незначительную погрешность или обесценивать каким-либо образом божественное милосердие и красоту Нового завета - значит совершать ошибку гораздо худшую. А приравнивать Иисуса Христа к Магомету - попросту безрассудство и блажь. С таким же успехом я мог бы взгромоздиться на помост и оповестить своих учеников о том, что жизнь Георга IV и Альфреда Великого - явления одного и того же порядка *.

Любящий Вас.

Б. У. ПРОКТЕРУ

Тэвисток-хаус,

воскресенье, 19 декабря 1858 г.

Дорогой Проктер,

Тысяча благодарностей за песенку. Она меня очаровала, и я буду счастлив осветить страницы "Домашнего чтения" таким мудрым и ласковым огоньком. Я так же не верю в исчезновение Вашего поэтического таланта, как в то, что Вы сами переселились в лучший мир. Поверьте мне, Вы и Ваш талант отправитесь туда вместе. И вот я надеюсь, что услышу еще много песен труда, а кузнец выкует из железа множество превосходных стихов, как и надлежит искусному работнику, каким я всегда его знал.

Искренне Ваш, мой дорогой Проктер.

У. Г. УИЛСУ

Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,

суббота, 8 января 1859 г.

Милый Уилс,

Это первый из нескольких очерков "Жены священника", о котором я Вам говорил. Отдайте его в набор для нашего следующего номера.

Надеюсь, что она окажется весьма полезным сотрудником. Я прочитал несколько ее вещей и посоветовал ей, как их улучшить. Она собирается написать еще один очерк, который будет продолжением этого. Она превосходно знает жизнь бедного сельского прихода, у нее приятный женский юмор, по-женски тонкая наблюдательность и несомненные литературные способности.

Преданный Вам.

ДЖ. П. НАЙТУ

Вторник, 18 января 1859 г.

...Весьма сожалею, что вынужден отказать себе в удовольствии принять для "Домашнего чтения" рукопись, которую возвращаю одновременно с настоящим письмом. Хотя для первого опыта она очень недурна и хотя в ней есть проблеск живой фантазии (например, описание того, как дождевые капли падают в лужи), она слишком пространна для столь ничтожной темы. Кроме того, я настоятельно рекомендовал бы начинающему автору принять во внимание, что к нашему времени старые ветераны Наполеона Великого поистине ужасно состарились. Они участвовали в стольких кампаниях и совершили такое огромное количество маневров (и во французской и в английской литературе), что попытку этих древних пенсионеров выбраться из богадельни могут оправдать лишь какие-нибудь совершенно новые подвиги. Мсье Норль лишен всякой индивидуальности, ни одна оригинальная черточка, ни один штрих не выделяют его из всех персонажей, которые наводняют литературу вот уже сорок лет. К тому же он так долго собирается поведать свою историю, что я сомневаюсь, есть ли у него что сказать.

Я позволил себе написать Вам эти несколько слов, так как мне очень хочется объяснить, почему я отказываю себе в удовольствии оставить рукопись. Право же, я был бы искренне рад, если бы имел хоть маленькую возможность это сделать.

Разумеется, я не могу взять на себя роль оракула, заявив, что писательница могла бы сделать лучше, но думаю, что могла бы...

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

24 января, 1859 г.

...Я твердо решил выбрать название для будущего журнала, ибо знаю, что не смогу работать до тех пор, пока его не будет, и, кроме того, я заметил, что такое же странное чувство владеет всеми остальными... Не правда ли, это хорошее название и удачная цитата? Я в восторге, что мне удалось откопать ее для нашего заголовка:

ГАРМОНИЯ ДОМАШНЕГО ОЧАГА *

"Наконец под звуки Гармонии Домашнего очага".

Шекспир...

УИЛКИ КОЛЛИНЗУ

Тэвисток-хаус, Тависток-сквер, Лондон,

среда, 26 января 1859 г.

Милый Уилки,

Просмотрите список названий *, который я набросал на обратной стороне, чтобы завтра мы могли их обсудить. Это первое, что необходимо решить. Я не могу ничего делать, пока у меня нет заглавия.

Любящий.

Вопрос: РАЗ В НЕДЕЛЮ.

Круглый год.

1. Воскресные колокола.

2. Кузница.

3. Вечнозеленые листья.

Если просто "Кузница", то необходим какой-нибудь девиз, поясняющий заголовок - что-нибудь вроде "Здесь мы выковываем свои идеи".

РАЗ В НЕДЕЛЮ.

Очаг.

Кузница. "Здесь мы выковываем свои идеи".

Суровое испытание.

Наковальня времен.

Журнал Чарльза Диккенса (В часы досуга).

Летние листья.

Вечнозеленые листья.

Домашний очаг.

Семейные мелодии.

Перемены.

Бег времени.

Два пенса.

Колокола Англии.

Воскресные колокола.

Ракета!

Хорошее настроение.

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

28 января 1859 г.

...Обедаю я рано из-за чтений, и пишу буквально с полным ртом. Но мне только что пришло в голову название, которое я нахожу замечательным особенно если поставить цитату перед ним - там же, где стоит наша теперешняя цитата в "Домашнем чтении".

"Повесть наших жизней из года в год".

Шекспир.

"Круглый год" *

Еженедельный журнал под редакцией Чарльза Диккенса...

У. Ф. де СЭРЖА

Тэвисток-хаус,

вторник, 1 февраля 1859 г.

Милый Сэржа,

Я прочитал Ваше всегда желанное новогоднее послание даже с большим интересом, чем обычно, ибо меня (как и обеих моих дочерей вместе с их тетушкой) весьма взволновало и обрадовало известие о помолвке Вашей дочери. Не говоря уже о том, что я высоко ценю доверие, с которым Вы делитесь со мною своими сокровенными чувствами, я прочитал Ваш рассказ с живейшею симпатией и уважением к ней. Надеюсь вместе с Вами, что все будет прекрасно, и что все вы будете счастливы. Разлука, даже при нынешних средствах передвижения (а никто не может сказать, насколько они могут улучшиться благодаря новейшим открытиям), ровно ничего не значит. Да благословит бог Вашу дочь и всех вас, и пусть безоблачное лето принесет ей радость и счастье, которых мы все ей желаем.

Переходя от алтаря к Таунсхенду* (путь немалый!), могу сообщить Вам, что Задира * обращается с ним очень сурово, держит его в ежовых рукавицах, и в довершение всего бедняга жалуется на несварение желудка. Он приезжает сюда каждое воскресенье, а остальное время большею частью проводит взаперти в своем прекрасном доме, где я иногда навещаю его и обедаю с ним teta-a-tete, и где мы постоянно говорим о Вас и пьем за Ваше здоровье. Мы взяли это себе за правило и никогда от него не отступаем. Он сейчас "занят изданием книги своих стихотворений" (весьма дорогое удовольствие). По вечерам Таунсхенд никуда не ходит (кроме нашего дома), за исключением прошлой пятницы, когда он отправился слушать, как я читал "Бедного Путешественника", "Миссис Гэмп" и "Суд" из Пиквика. Он зашел в мою комнату в Сент-Мартинс-холле, и я подкрепил его силы разбавленным бренди. Вы, наверное, рады будете услышать, что вышеозначенные чтения произвели больший фурор, чем когда-либо, и что каждый вечер, когда они бывают (раз в неделю), сотни желающих попасть на них уходят ни с чем, хотя зал рассчитан на тысячу триста человек. Сегодня я обедаю с N и, кстати, с его агентом, по отношению к которому он, как я заметил, вечно терзается противоположными чувствами - безграничным доверием и плохо скрываемым подозрением. Он всегда говорит мне, что его агент драгоценность чистейшей воды; о да, это лучший из дельцов, а потом добавляет, что ему не очень нравится, как тот вел себя в истории с арендатором и стогами сена...

...Вашего корреспондента в настоящее время засыпали предложениями ехать выступать в Америке. Он ни за что не поедет до тех пор, пока не получит вперед изрядную сумму еще по эту сторону Атлантики. Между нами, размер этого аванса он назначил только вчера. Здесь все хорошо осведомленные лица считают, что война в Италии, во-первых, неизбежна, а во-вторых, начнется в последних числах марта. Я знаю в Генуе одного человека (по происхождению швейцарца), тесно связанного с туринскими властями, который уже отправляет своих детей домой.

В Англии царит относительное спокойствие. Как Вам известно, все обсуждают билли о реформе, но я не верю, чтобы кто-нибудь серьезно ими интересовался. По-моему, публика стала явно равнодушной к государственным делам и, в особенности, к тем людям, которые ею управляют - под ними я подразумеваю представителей всех партий, - а это очень скверное знамение времени. Похоже на то, что общество устало от дебатов, от достопочтенных членов парламента и избрало своим девизом laiser-aller {Безразличие, невмешательство (франц.).}.

Моя домашняя жизнь (которая, как я знаю, для Вас небезынтересна) течет мирно. Моя старшая дочь - отличная хозяйка, она с большим тактом распоряжается за столом, передав определенные обязанности своей сеcтре и тетке, и все трое нежно привязаны друг к другу. Мой старший сын Чарли остается в фирме Берингов. Ваш корреспондент пользуется большей популярностью, чем когда-либо. Я склонен думать, что чтения в провинции завоевали новую публику, которая доселе оставалась в стороне; но как бы то ни было, его книги получили более широкое распространение, чем когда-либо, и восторг его публики безграничен...

Дорогой Сэржа, Вы не написали, когда приедете в Англию! Мне почему-то кажется - почему, я и сам не знаю, - что эта свадьба должна привести Вас сюда. Вам будет приготовлена постель в Гэдсхилле, и мы вместе с Вами поедем смотреть интересные вещи. Когда я был в Ирландии, я заказал там самую нарядную двуколку, какая только есть на свете. Она только что прибыла пароходом из Бельфаста. Сообщите, что Вы едете, и Вы будете первым человеком, которого из нее вывернут; из нее непременно кого-нибудь да вывернут (ибо моя дочь Мэри берется править любой лошадью, а я еще не встречал в Англии лошадей, которые умели бы спускаться с кентских холмов, если их запрячь в двуколку), и если Вам хочется, этим человеком можете стать Вы. Прошлым летом они - Мэри с сестрой и теткой - опрокинули на проселочной дороге фаэтон. Им пришлось его поднимать, что они и сделали и, как ни в чем не бывало, вернулись домой.

Всегда искренне преданный Вам друг.

ДЖЕЙМСУ Т. ФИЛДСУ

Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,

...Я пишу Вам из своего загородного домика в Кенте, с того самого места, откуда убежал Фальстаф *.

Не могу выразить, как я обязан Вам за Ваше любезное предложение и за непритворную искренность, с какою оно было сделано.

Должен честно признаться, что оно затронуло во мне струну, которая не раз звучала в моей груди с тех пор, как я начал свои чтения. Я очень хотел бы читать в Америке. Но пока это всего лишь мечта. Множество серьезных причин сделали бы это путешествие затруднительным, и, если бы даже удалось преодолеть эти затруднения, я не предприму его до тех пор, пока не буду уверен, что американская публика действительно желает меня слушать.

В течение всей нынешней осени я буду читать в различных частях Англии, Ирландии и Шотландии. Я упоминаю об этом в связи с заключительными словами Вашего любезного письма. Еще раз сердечно благодарю Вас и остаюсь признательным и преданным Вам.

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

9 июля, 1859 г.

Я выздоравливаю очень медленно и изнываю от тоски. Но по-моему, теперь дело идет на поправку. Моя болезнь и эта жара привели к тому, что я с трудом выполнял свой урок, готовя очередную порцию "Повести о двух городах" на месяц вперед. То, что она выходит такими маленькими выпусками, меня бесит, но мне кажется, что повесть завоевала большую популярность. Отдельные выпуски пользуются небывалым спросом, и за последний месяц мы распродали 35 000 старых номеров. Карлейль написал мне о ней письмо, которое доставило мне огромное удовольствие...

ДЖОРДЖ ЭЛИОТ

Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,

воскресенье, 10 июля 1859 г.

Сударыня,

Сегодня утром я с величайшим интересом и удовольствием прочитал Ваше письмо. Нет необходимости добавлять, что я получил его конфиденциально.

Поверьте, что, когда я писал Вам по поводу "Сцен из жизни духовенства", я всего лишь - и притом весьма слабо - выражал чувство величайшего восхищения, которое Вы мне внушили. Я повторял это везде, где только мог. Духовная связь с таким благородным писателем доставила мне редкостное и истинное блаженство, и, пожалуй, мне было бы легче умолкнуть навсегда, нежели перестать восхищаться таким талантом.

Возможность написать Вам положила конец затруднению, в котором я нахожусь с тех пор, как Вы прислали мне "Адама Вида". Избавление наступило именно так, как я все время ожидал, ибо я всегда был настолько самонадеян, что верил: в один прекрасный день я получу от Вас письмо, которое не оставит сомнений в том, что Вы настоящая живая женщина.

Я не имел иной возможности подтвердить получение этой книги, кроме как через Блеквуда. В то время я уже знал, что мне предстоит переменить издателя. Поэтому я в высшей степени деликатно постарался внушить шотландцу (издателю), что устроил на Вас засаду! Я был уверен, что Вы не сомневаетесь в моем восхищении книгой. Поэтому я решил не писать к Джордж Элиот [sic], а вместо этого дождаться того дня, когда смогу написать Вам самой - кем бы Вы ни были.

"Адам Вид" занял свое место среди действительных событий и переживаний моей жизни. Эта книга отличается теми же высокими достоинствами, что и предыдущая, а сверх того еще и Огромною Силой. Характер Хетти изображен до такой степени правдиво и тонко, что я раз пятьдесят откладывал в сторону книгу, чтобы, закрыв глаза, вызвать перед собой ее образ. Я не знаю другой героини, которая была бы написана с таким искусством, так смело и правдиво. Сельская жизнь, на фоне которой происходят события повести, так реальна, так забавна, так достоверна и в то же время так изысканно отточена искусством, что заслуживает самой высокой похвалы.

Та часть книги, которая следует за судом над Хетти (я заметил, что ее поняли хуже остальных), потрясла меня гораздо больше любой другой и еще более усилила мое преклонение перед автором. Вы не должны думать, что я пишу это специально для _Вас_. Я без устали твердил об этом всегда и везде, и теперь - пусть это не покажется Вам смешным - прошу у Вас прошения, что вынужден повторяться в этом письме.

Прежде чем закончить его, я должен коснуться двух вопросов. Во-первых (поскольку общение наше не может осуществляться через Блеквуда), если у Вас когда-нибудь появится возможность и желание работать вместе со мной, это доставит мне удовольствие, какого я еще никогда не испытывал и какого мне не сможет доставить ничто иное; и никакое издание, которым даже Вы сами могли бы руководить, не будет столь выгодным для Вас. Во-вторых, я надеюсь, что Вы разрешите мне встретиться с Вами, когда все мы снова будем в Лондоне, и сказать Вам - смеха ради, - почему я был убежден, что Вы женщина, и почему я с неизменной и непоколебимой уверенностью отгонял всех мужчин от "Адама Вида" и поднял на своей мачте флаг с надписью "Ева".

Прошу Вас передать мой привет Льюису * - вместе с поздравлением. Я уверен, что он вполне разделяет мои мысли и чувства.

Преданный Вам.

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

1859 г.

...Я, разумеется, прекрасно знал об официальном отказе от феодальных привилегий; * однако они весьма болезненно ощущались перед самой революцией - то есть во время событий, упоминаемых в рассказе Доктора, которые, как Вы помните, происходили задолго до Террора. Несмотря на весь жаргон новой философии, было бы вполне естественно и позволительно представить себе дворянина, приверженного старым жестоким идеям и олицетворяющего уходящую эпоху - подобно тому, как племянник его олицетворяет эпоху нарождающуюся. Если о чем-либо можно говорить с полной уверенностью, так это о том, что положение французского крестьянина в ту пору было совершенно невыносимым. Никакие позднейшие исследования и цифровые доказательства не опровергнут потрясающих свидетельств современников. В Амстердаме была издана любопытная книга; она не ставит себе целью кого-либо оправдывать и достаточно утомительна в своей напоминающей лексикон скрупулезности, но по страницам ее разбросаны убедительные доказательства того, что мой маркиз мог существовать. Это - "Картины Парижа" Мерсье *. То, что крестьянин запирался в своем доме, когда у пего был кусок мяса, я взял у Руссо. В страшной нищете этих несчастных людей я убедился, изучая таблицы налогов...

Я не понимаю и никогда не понимал литературного канона, запрещающего вмешательство случая в таких ситуациях, как смерть мадам Дефарж. Там, где случай неотделим от страстей и действий персонажа; там, где он точно соответствует всему замыслу и связан с какой-то кульминацией, с поступком героя, к которому ведет весь ход событий; там, по-моему, случай становится, так сказать, орудием божественной справедливости. И когда я заставляю мисс Просе (хотя это совсем другое дело) вызвать подобную катастрофу, я твердо намереваюсь сделать ее полукомическое вмешательство одной из причин гибели мадам Дефарж и противопоставить недостойную смерть этой отчаянной женщины (умереть в яростной уличной схватке она бы не сочла за позор) благородной смерти Картона. Хорошо это или плохо - все это так и было задумано и, на мой взгляд, соответствует действительности...

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Гэдсхилл,

четверг вечером, 25 августа 1859 г.

Дорогой Форстер,

Я искренне обрадовался, подучив сегодня утром Ваше письмо.

Не нахожу слов, чтобы выразить, как я заинтересовался тем, что Вы рассказываете о нашем храбром и превосходном друге Главном Бароне в связи с тем негодяем. Я с таким интересом следил за этим делом и с таким возмущением наблюдал за мошенниками и ослами, которые извратили его впоследствии, что мне часто хотелось написать благодарственное письмо честному судье, который вел этот процесс. Клянусь богом, я считаю, что это - величайшая услуга, какую умный и смелый человек может оказать обществу. Разумеется, я видел (мысленно), как этот негодяй-подсудимый произносил свою шаблонную речь, из каждого слова которой явствовало, что ее мог произнести и сочинить только убийца. Разумеется, я здесь сводил с ума моих дам, все время утверждая, что не нужно никаких медицинских свидетельств, ибо и без них все ясно. И наконец (хоть я человек милосердный, вернее, именно потому, что я человек милосердный), я непременно повесил бы любого министра внутренних дел (будь он виг, тори, радикал или кто бы то ни было), который встал бы между этим ужасным мерзавцем и виселицей. Я не могу поверить, что это произойдет, хотя моя вера во все дурное в общественной жизни беспредельна.

Я вспоминаю Теннисона и думаю, что король Артур быстро расправился бы с любезным М., из которого газеты с таким непонятным восторгом делают джентльмена. Как прекрасны "Идиллии"! * Боже! Какое счастье читать произведения человека, умеющего писать! Я думал, что не может быть ничего замечательнее первой поэмы, пока не дошел до третьей, но когда я прочитал последнюю, она показалась мне совершенно неповторимой и недосягаемой.

Теперь о себе. Я просил издателя "Круглого года" немедленно отправить Вам только что набранные гранки. Надеюсь, они Вам понравятся. Ничто, кроме интереса самой темы и удовольствия, которое доставляет преодоление трудностей формы, то есть я хочу сказать, никакие деньги не могли бы возместить времени и труда, затраченных на беспрерывные старания выбросить все лишнее. Но я поставил перед собой скромную задачу сделать яркий живой рассказ, в котором верные жизни характеры развивались бы скорее по ходу действия, нежели в диалоге. Иными словами, я считаю возможным написать повесть с захватывающим сюжетом, которая заменила бы фабрикуемое под этим предлогом отвратительное чтиво, где характеры варятся в своем собственном соку. Если бы Вы могли прочитать всю эту повесть за один присест, Вы, я думаю, не остановились бы на середине.

Что касается моего приезда в Ваше убежище, дорогой Форстер, подумайте, насколько я беспомощен. Я еще не совсем здоров. Внутренне я чувствую, что только море может восстановить мои силы, и я собираюсь поехать работать в Бродстерс к Балларду с будущей среды до понедельника. Я обычно приезжаю в город в понедельник вечером. Весь вторник я провожу в редакции, а в среду возвращаюсь сюда и продолжаю работать до следующего понедельника. Я изо всех сил стараюсь закончить свою работу к началу октября. 10 октября я еду на две недели читать в Ипсвич, Норич, Оксфорд, Кембридж и еще в несколько мест. Судите сами, много ли у меня сейчас свободного времени!

Меня очень поразило и огорчило известие о болезни Эллиотсона *, оно было для меня полной неожиданностью.

Идет дождь, но жара не спадает; дует сильный ветер, и через открытое окно на мое письмо упало несколько странных существ вроде маленьких черепашек. Вот одно из них! Я, в сущности, тоже жалкое существо, которое, однако, кое-как ползет своей дорогой. А у начала всех дорог и у всех поворотов стоит один и тот же указатель.

Преданный Вам.

УИЛЬЯМУ XОУИТТУ *

Редакция журнала "Круглый год",

вторник, 6 сентября 1859 г.

Уважаемый мистер Хоуитт,

Приехав вчера вечером в город, я нашел Ваше любезное письмо и, прежде чем уехать снова, счел необходимым поблагодарить Вас за него.

Я не разделяю теории своего сотрудника. Он человек хорошо известный, с очень любопытным жизненным опытом, и все истории, которые он рассказывает, я слышал от него уже много раз. Он ничего не сделал для того, чтобы приспособить их к своей теперешней цели. Он рассказывал их так, будто свято в них верит. Он сам жил в Кенте, в доме, который прославился привидениями; этот дом заколочен и поныне, во всяком случае так было еще на днях.

Я сам весьма впечатлителен и совершенно лишен предвзятости по отношению к этому предмету. Я отнюдь не утверждаю, будто таких вещей не бывает. Но в большинстве случаев я решительно возражаю против того, чтобы за меня думали или, если мне позволено будет так выразиться, чтобы меня принуждали во что-нибудь уверовать. Я до сих пор еще не встречал такого рассказа о привидениях, достоверность которого мне бы доказали и который не имел бы одной любопытной особенности - а именно, что изменение какого-нибудь незначительного обстоятельства возвращает его в рамки естественной вероятности. Я всегда глубоко интересовался этим предметом и никогда сознательно не отказываюсь от возможности им заняться. Однако показания очевидцев, которых я сам не могу спросить, кажутся мне слишком неопределенными, и потому я считаю себя вправе потребовать, чтобы мне дали возможность самому увидеть и услышать современных свидетелей, а затем убедиться, что они не страдают нервным или душевным расстройством, а это, как известно, весьма распространенная болезнь, имеющая много разных проявлений.