Письма из Лондона

4. Год путаницы

Как-то раз, ожидая своего рейса, я сидел в аэропорту Хитроу — в одном из тех покойных закутков, которые сдизайнированы таким образом, чтобы всякая тревога рассеивалась здесь на податливые, технологичные крупицы времени. Воронка для приема пассажиров напротив меня, такая же безликая, в какой-то момент принялась изрыгать из себя людей с рейса «Суисэйр». Несколько бизнесменов, парочка загорелых пижонов в дорогой одежде спортивного стиля, и затем — пара дюжин обитателей девятнадцатого столетия: сквайр в эффектном твидовом костюме, епископ при полном параде, две пышно расфуфыренные дамы в атласе, щеголь в бархатном жилете с нафабренными усами, еще один представитель духовенства в черных чулках. Двигались они с решительностью, свойственной людям предыдущего столетия, и ручная кладь у них была из наилучшей викторианской кожи. У одного трость с серебряным набалдашником, другой с трехтомным романом под мышкой — и никто из них не обращал внимания ни на обстановку XX века, ни на изумленные взгляды соседей. Ощущение примерно такое, будто попал в кэрролловскую галлюцинацию. Но действительность оказалась разом и проще, и интереснее: то были члены Лондонского общества Шерлока Холмса, возвращающиеся с экскурсии на Рейхенбахский водопад.

Никто не показывал на них пальцами, не потешался над ними, не присвистывал от удивления. Британцы не без удовольствия относятся к своей репутации людей, балансирующих между чопорностью и эксцентричностью, и это касается не только актеров, но и зрителей в аэропорту: тот факт, что существовала целая группа этих викторианских чудаков, подтверждал их легитимность. Если уж валяете дурака, то чем больше народу, тем меньше риска. Когда Ивлин Во в двадцатые годы учился в Оксфорде, там существовало общество, именовавшееся Гистерон-Протерон Клуб[53]. Его члены, вспоминал он в «Недоучке»[54], «причиняя себе изрядные неудобства, проживали день наоборот — с утра пораньше выряжались в вечерние костюмы, тянули виски, курили сигары и перекидывались в карты, а затем в десять часов обедали задом наперед, начиная с дижестивов и заканчивая супом». Нынешние, менее декадентски настроенные студенты могут вместо этого записаться в Оксфордскую каскадерскую студию, члены которой прыгают с подвесных мостов, обвязавшись толстым резиновым канатом, или скатываются по Креста Ран[55] в посудных раковинах, попыхивая при этом кальяном.

Крупным планом характер народа проявляется в его внешней политике, его официальной архитектуре, его великих писателях. Выкрутасы темперамента становятся видны по мере удаления от центра. Очень типичный показатель — садово-парковый дизайн. Во Франции несмягченную временем строгость буржуазных ценностей можно наблюдать даже в глухих деревнях: природу здесь держат в ежовых рукавицах, галька начисто вымыта, фонари все как на подбор, изгороди подкорнаны, цветы строго ранжированы по видам: Британская традиция более инертная — здесь с природой скорее ладят по-приятельски, чем обращаются как с жертвой: индивидуальность и потакание слабостям имеют право на высказывание. На уровне шестисоточников это может претвориться в араукарию в передней части сада и пристроенную теплицу сзади, где осуществляется попытка вырастить самый большой в мире крыжовник, и в придачу декоративный пруд, в котором молчаливо рыбачат пластмассовые гномы. С большей помпой это проявляется в давней традиции архитектурных чудачеств: не просто бутафорская руина и ракушечный грот, но сарай для лодок в готическом стиле или кузница в форме замка с зубчатыми стенами, мавританская пагода и египетский птичник или каменный ананас в сорок футов высотой в Данмор Касл в Стерлингшире. Еще одна эманация этого духа фантазии, поверенной алгеброй, — садовый лабиринт, любопытный жанр, лежащий на пересечении двух английских страстей: любви к огородничеству и любви к головоломным кроссвордам. К некоторому удивлению даже и тех относительно немногих, кто заметил это, 1991 год был официально назначен Годом Лабиринта. Почему 1991-й? Потому что в этом году британцы, обособившись от остального человечества, мелодично гаркающего «ура-ура-ура» в честь двухсотлетия со дня смерти Моцарта, пианиссимо отмечали трехсотлетие посадки Хэмптон-Кортского лабиринта.

9 июня 1662 года Джон Ивлин, сочинитель дневника и садовник-профессионал, посетил Хэмптон-Корт, обнаружив там «благородно выглядящую и выполненную в единой стилистике громаду, настолько просторную, насколько это возможно было в готической архитектуре». Он оценил «несравненные интерьеры»; полотна Мантеньи; «галерею рогов» (охотничьих трофеев); королевское ложе, ценой Ј8000; а также крышу церкви, «украшенную превосходной лепниной и вызолоченную». Покинув помещение, Ивлин, переводчик «Французского садовника» и в недалеком будущем автор важного трактата о науке разведения деревьев Sylva, был с первого взгляда поражен парком с его «искусственно высаженными липовыми аллеями, очаровательными» и «каналом, уже почти законченным». «Беседка из грабов в парке — благодаря замысловатым переплетениям ветвей — вполне различима» — прилагательное, которое, будучи, несомненно, одобрительным по смыслу, звучит довольно осторожно, вроде выражения «в самый раз для коллекции», которым пользуются торговцы антиквариатом, чтобы порекомендовать предметы, которые сами они считают заурядными, но которыми по невежеству восхищается состоятельный любитель. Единственная капля вежливого сомнения срывается с пера Ивлина лишь в самом конце его очерка. «Весь этот парк, — замечает он, — можно было бы весьма значительно улучшить, поскольку он несколько не соответствует такому дворцу».

На протяжении жизни Ивлина сады были и впрямь значительно улучшены — Джорджем Лондоном и Генри Уайзом. Среди их посадок была и живая изгородь в форме лабиринта, самая почтенная в своем роде, сохранившаяся до наших дней в Британии, и самая знаменитая в мире парковая головоломка. Оправданно ли мы на самом деле празднуем его трехсотлетие в этом году — бабушка надвое сказала: парк был разбит между 1689 и 1702 годами, точных записей о посадках не сохранилось, и до сих пор наиболее общепринятой датой рождения считался 1690-й. Но мы не должны слишком привередничать, когда речь заходит о таких многообещающих материях, как коммерция и туризм. Как объясняет Эдриэн Фишер — самый главный в Британии дизайнер лабиринтов, который в течение последних десяти лет бился за то, чтобы какой-нибудь год стал Годом Лабиринта, — «год с нечетной цифрой даже лучше — ни тебе Олимпиады, ни чемпионата мира, ничего такого». Как бы и тоже кстати, 1991-й является еще и цифровым палиндромом, штука, которая должна прийтись по сердцулабиринтофилам.

За первые 300 лет с Хэмптон-Кортским лабиринтом чего только ни случалось. Очень рано ему пришлось отвергнуть ухаживания Капабилити Брауна[56], который в бытность свою королевским садоводом квартировал поблизости с 1764 по 1783 год, и Королю пришлось специально предупредить его, чтобы он не лез туда. В следующем столетии лабиринт пережил канонизацию в поздневикторианском классическом фарсе — с канотье и банджо — Джерома К. Джерома «Трое в лодке». В новейшие времена сюда ломанулись орды автобусных туристов, давящихся за то, чтобы поглядеть на одну из главных достопримечательностей Англии. Тропинку заасфальтировали, насаждения (в оригинале грабовые, а сейчас разновидовые, с преобладанием тисов) пришлось защищать с помощью ассагаеподобных[57] решеток, на дороге после близлежащего местечка Лайон Гейт — постоянное столпотворение, и плата за вход поднялась с двух пенсов в джеромовские времена до £1,25. Несмотря на все эти напасти, в лабиринте сохраняется некая загадка, и высота изгороди (около 7 футов) даже представляет легкую опасность. Но это и приятно запутанный лабиринт. Харрис, персонаж «Трое в лодке», самоуверенно заявляет, что все, что вам нужно делать, — это при первой возможности все время поворачивать направо, и тут же с треском проваливается, оказавшись в тупике. Правильный и быстрый путь к центру — повернуть на входе в лабиринт налево, затем направо, опять направо, налево, налево, налево и налево. Альтернативный, медленный путь — использовать технику «рука на стене», которая неизбежно — при известном усердии — раскалывает лабиринты этого типа. Положите правую (или левую) руку на правую (или левую) стену из зелени и неотступно держите ее там, на входе и на выходе из тупиков, и рано или поздно вы окажетесь в середине. Там вы обнаружите два конских каштана, стволы которых несут на себе злобные инталии[58] имен победителей. Сирил, Мэд, Йын, Миг и Айки в числе прочих пробились сквозь препоны трапецоидной головоломки, композиция которой, кстати, была использована в ранних бихевиористских экспериментах с крысами. Теперь возникает проблема, как выйти. Все, что вам нужно… — но вот это уже секрет. Ни на какую помощь от человека, сидящего в билетной будке, тоже не рассчитывайте. Как он реагирует на крики людей о помощи? «Мы не обращаем на них внимания». Да уж, жестокие времена — по-прежнему пропитанные духом сомнительных тэтчеровских идеалов: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. «В старые времена на смотровой платформе всегда кто-то оставался, чтобы выводить людей в конце дня. А сейчас мы просто закрываем лавочку и отправляемся восвояси. Раньше или позже, они выйдут к калитке».

В Британии самая богатая и наиболее многообразная традиция лабиринтостроения в Европе; здесь есть великолепные образчики обоих главных лабиринтовых жанров. Хэмптон Корт — классический лабиринт из живой изгороди: такие головоломки обычно расположены в частных владениях, служа украшением аристократической территории (или в последнее время отелей и тематических парков, расположенных в усадьбах); обычные растительные материалы — тис, остролист, граб и бук. Другой тип — наземный дерновый или каменный лабиринт. В таких не заблудишься: вьющаяся водном направлении тропинка неизбежно, хотя и, возможно, окольным путем, приводит к центру-финишу. Такие лабиринты обычно располагаются на общинных землях, в поселениях норвежского происхождения, и, по-видимому, строились иммигрантами, обозначавшими таким образом присутствие своей культуры. Изначально скандинавы создавали их с практическими и символическими целями: они использовались, чтобы принести удачу рыбакам (заманить туда скверную погоду и поймать ее в силки) или как места, где можно отправлять обряды, связанные с любовью и плодородием, — девица, путаясь в кругах, улепетывает к центру, а ее преследует пыхтящий ухажер.

Крупнейший сохранившийся в мире лабиринт из нарезанного дерна находится на общинных землях в Сэфрэн-Уолден в Эссексе: в нем 38 ярдов в ширину, и с птичьего полета он выглядит как круглая сковородка с четырьмя ушками-ручками; тропинка, змейкой вьющаяся к центру, достигает в длину почти милю. Дата создания лабиринта неизвестна, но самое раннее упоминание о его существовании относится к 1699 году, когда Гильдия Святой Троицы заплатила 15 шиллингов, чтобы подновить в нем дерн. (С тех пор дерн для него нарезали еще шесть раз, а в 1911 году тропинку, раньше меловую, выложили кирпичом.) Документ XVIII века описывает древнее состязание в беге, которое проводится там до сих пор: «Лабиринт в Сэфрэн-Уолден — место сходок окрестной молодежи; у них есть свои правила передвижения по лабиринту, и здесь частенько выигрывают и проигрывают на спор галлоны пива. В былые времена, когда здесь собирались городские щеголи и красотки, — девица стояла в центре, который называется Дом, а парню надо было вытащить ее оттуда на руках, кто быстрее, и не споткнуться».

Прогулка по сэфрэн-уолденскому лабиринту занимает минут пятнадцать, если вы решите не мухлевать и поскольку тут нет разветвляющихся тропинок, единственное, по поводу чего здесь можно поволноваться, — как бы не подвернуть лодыжку в местах, где узкая, выложенная кирпичом дорожка и дерновые проходы в фут шириной попадают на невысокие бугорки. Это приятное опустошающее голову развлечение — вроде ножной мантры, и однообразие этого опыта соблазняет поразмышлять о том, до чего ж незатейливы были некоторые из Простых Радостей Былых Времен. Наконец вы добираетесь до круглого холмика, где раньше рос ясень, пока его не спалили на праздновании Ночи Гая Фокса в 1823 году. Здесь мысли о превосходстве XX века обычно испаряются — когда разглядываешь праздничный детрит[59], оставленный современными курильщиками и собаками.

В наше дни любопытство туриста как мотив, оправдывающий интерес к лабиринтам, в общем и целом заменило атавистическую охоту за юбками или благочестие христианина - паломника; но порой старинные ассоциации вновь всплывают на поверхность. Когда в марте 1980 года предпоследний архиепископ Кентерберийский Роберт Ранси взошел на престол, он вставил в свое устное послание следующую психоаналитическую деталь: «Мне был сон о лабиринте. Там были несколько человек, очень близко к центру, но они не могли найти дорогу. В непосредственной близости от лабиринта стояли другие. Они находились дальше от сердца лабиринта, но скорее пройдут они, чем те, которые метались и нервничали внутри». Такой сон можно принять за неожиданное поощрение тех из нас, кто в теологическом смысле шатается вокруг да около лабиринта; в более прямом смысле, он вдохновил леди Браннер из Грейз Корт в Темз Валли заказать строительство Архиепископского Лабиринта. Изящная композиция из дерна и кирпича, без особых излишеств выложенная в саду, состоящем из множества укромных закоулков, каждый со своей особенной атмосферой, она одновременно и однонаправленная, и многонаправленная и пузырится христианским символизмом (семь дней творения, девять часов Крестных Мук, двенадцать апостолов). В центре романский крест из серого батского камня возлежит рядом с византийским крестом из голубого уэстморлендского камня, примиряя таким образом Восток и Запад, католичество и протестантизм, римскую и православную церкви (устремление, дорогое сердцу недавно избранного архиепископа). На каменной квадратной колонне вырезаны четыре изречения, из которых наиболее подходящий к теме лабиринта — из бл. Августина: «Мы приходим к Богу не знаниями, но любовью». Сам архиепископ Кентерберийский освятил лабиринт ровно через девятнадцать месяцев после того, как поверил общественности свой сон, и если его психические источники кажутся, пожалуй, несколько неоднозначными — это скорее символ, вдохновляющий христианскую мысль, чем христианская мысль, воплощенная в символе, — то по крайней мере он демонстрирует, что одно из ответвлений традиции лабиринтов по - прежнему живо.

Есть и другие тому свидетельства, хоть и не столь официального характера. Поскольку лабиринты притягивают интеллектуалов, любящих кроссворды, понятно, что равным образом они восхищают и простодушных поклонников заезжих Калиостро. Давайте заглянем на большое и респектабельное собрание в церкви Сент-Джеймс на Пиккадилли, состоявшееся на четвертом месяце Года Лабиринта, и послушаем американского лабиринтолога Сига Лоунгрена. Построенная Кристофером Реном церковь элегантна, прямолинейна и в плане рациональности пропорций может поспорить с Господом. Родившийся в Вермонте Сиг Лоунгрен помят, криволинеен (точнее, пузат), экспансивен и в интеллектуальных вопросах склонен прибегать скорее к доводам интуиции. Вечер начался в духе современной церкви — имеется в виду, рассчитанной на то, чтобы потрясти воображение непосвященных. Для начала мы зажгли три свечи — «одну за Любовь, одну за Истину и одну за то, что выберет говорящий». Сиг выбрал Общение. Затем у нас было демократическое голосование поднятием руки на тему, сколько должна длиться наша молчаливая медитация — две, пять или десять минут. Под конец у нас было обязательное двухминутное собеседование с ближайшим незнакомцем, и затем мы разошлись. Ну или почти. Еще там было несколько, совсем немного, объявлений, в числе которых одно почти карикатурное — о том, что питания сегодня не будет, поскольку «Иннека ушел на заседание по бизнес-сетям».

Мало того что Сиг Лоунгрен лабиринтолог, он еще и большая шишка в Американском обществе лозоходцев; надо ли напоминать о том, что его первый труд — «Духовное лозоходство» — еще можно достать. В нужное время он оказался в Гластонбери, центре духовной активности английских хиппи, а еще у него есть обескураживающая привычка обращаться к Земле «Мамуля»: «Есть что-то эдакое, когда ты прямо на Мамуле, прямо на Земле, когда ты ходишь с ивовым прутиком». При чем здесь лабиринты? «На протяжении последних двадцати лет я работал с древними орудиями, которые могут помочь нам с нашей интуицией». Так мы влипли в вечер «сакральной геометрии», «узлов мощи», нумерологии, Мамули, музыки лабиринта (прокрученной на еле живом магнитофоне Сига), псевдоюнгианского трепа, «того, что я лично предпочитаю называть «her-story» [60], и мифа о Дедале, модифицированного в духе современности. (Говорил Дедал Икару — не летай слишком близко к солнцу… «Но разве дети — они слушают? Никогда!») Бессистемно смешивая свои религии и цивилизации, будто взбалтывая самодельное мюсли, Сиг вдруг всполошился, не обидится ли кто-нибудь на то, что он, в духе новейших веяний, переименовал «молитву Господу» в «молитву Господу-и-Госпоже». Но кто ж обидится хоть на что-нибудь в современной англиканской церкви? Разве что тени кристоферреновских покровителей разворчатся в своем осажденном логове на хорах — откуда им открывается вид на Сига, разложившего лабиринт из красной пряжи перед алтарем — с тем, чтобы все мы промаршировали по нему после лекции. Ну, не все, за одним исключением. Когда Сиг достиг завершающей темы вечера «Как мы можем использовать лабиринт сегодня», свеча Общения полыхала безбожно. Все понятно уже с благоговением, восхищением, развлечением — как насчет использования? «Лабиринт — это штука, которая помогает решать проблемы, — провозгласил Сиг. — Для детей лучше не придумаешь». На этом, словно репортер из желтой прессы перед порочным притоном, ваш корреспондент извинился и был таков.

В 1980 году в Британии было сорок четыре лабиринта. По нынешним подсчетам — более ста, причем около двадцати из них открылись, пока шел Год Лабиринта. Около трети построенных в последнее десятилетие — работа фирмы, называющейся «Минотавр Дизайн», которой руководит Эдриэн Фишер. Дородный, кипучий сорокачетырехлетний англичанин, Фишер идет навстречу Сигу Лоунгрену с другой стороны радуги. Он живет в большом одноквартирном доме из красного кирпича в Сент-Олбансе[61], где входную дверь стерегут два пестрых гнома не выше колена, «так что сами-то мы не особенно надуваем щеки насчет садоводческих идей». В передней комнате валяются груды пластиковых покрытий кричащих расцветок — на них кроятся будущие лабиринты. Бывший консультант по вопросам управления в ITT[62], Фишер построил свой первый лабиринт в саду своего отца. (Материалом послужил остролист, и «если повернуть направо, направо, направо, вы выйдете к середине; если повернете налево, налево, налево, то пройдете полтора круга внутри лабиринта и все равно окажетесь в середине».) Полностью он посвятил себя строительству лабиринтов с 1983 года. С тех пор он конструировал лабиринты-изгороди, лабиринты-тропинки (в том числе архиепископский в Грейз-Корт), водяные лабиринты, лабиринты из тротуаров в центрах городов, битловский лабиринт в Ливерпуле с уходящей под воду Желтой Подводной Лодкой, и даже зеркальный лабиринт в Пещере Вуки в Сомерсете. Обходятся эти штуковины недешево. Стоимость лабиринта может начинаться в пределах цифры в £20–50 000 — пара кирпичных тротуаров для пешеходной зоны, выложенных рисунками Льва и Единорога, встанет в £35 000 каждый — и может дойти до 250 000 фунтов и выше. Фишер также дизайнирует схемы автобусных маршрутов и карты дня посетителей усадеб; это обойдется дешевле.

«Минотавр Дизайн» — единственная лабиринтостроительная фирма в Европе да, наверное, и в мире, Фишер по крайней мере ни о каких других не слышал. На вопрос о том, можно ли записать ему в актив поразительное возрождение Британского лабиринта в последние десять лет, он отвечает: «да, в общем и целом». Дизайн лабиринтов он считает «вполне современным видом искусства» и «новым способом подхода к ландшафту» и обнаруживает привлекательность лабиринта в том, что это «описание жизни» («с тем, что ты выбрал в двадцать лет, приходится разделываться после тридцати»). Он замечает, что, по его мнению, почти в каждом взрослом лабиринты высвобождают дух ребенка, но становится осторожным, чтобы не сказать откровенно уклончивым, когда речь заходит о том, нагружены ли они для него самого неким метафизическим содержанием. «Да как-то сложно сказать, когда детишки вокруг», — наконец сознается он. Ему приятнее говорить о бизнесе и о конструктивной стороне дела. «Мой стиль, — объясняет он, — найти такую рыночную нишу, где нет никого больше, и разрабатывать ее». Он думает о лабиринте как о «маркетинговой машине»; дать имя — это «хорошая маркетинговая стратегия». Все это очень разумно, даже если и лишено мистики. Но так ведь даже и в архиепископском лабиринте, где духовность прет изо всех щелей, лишь немногие посетители, добравшись до армиллярных солнечных часов в центре, начинают размышлять — как по идее должны были бы — о том, что они, хрупкие смертные, очутившиеся в определенном месте в определенное время, пред лицом божественной вечности и бесконечности, умаляются до ничтожных пылинок, ибо… И близко ничего подобного: в тот момент, когда там был я, очередной разгадыватель лабиринтов начал с того, что взглянул на свои «касио», а затем посетовал на то, что солнечные часы не годятся для британского летнего времени.

Фишер признает, что в буме на строительство лабиринтов сейчас присутствует и стремление хапануть побольше. Редко попадется виконт-землевладелец, возжелавший обзавестись энигмой в грабе ради своего собственного частного интеллектуального развлечения; ему попросту нужно открыть свой парк для праздношатающихся толп — а лабиринт придаст ему дополнительную привлекательность: вроде как исторически соответствует и не пошло, все-таки поавантажнее будет, чем поезд призраков. Это сочетается с домашним джемом, питомником фруктовых деревьев и закладками из кожзаменителя с памятными тиснениями. Так некоторые из старейших и самых популярных усадеб страны облабиринтились совсем недавно: Чатсуорт в 1962-м, Лонглит в 1978-м, Хатфилд Хаус в 1980-х; а в Бленеме обзавелись самым большим в мире символическим лабиринтом из живой изгороди в марте этого года. Где именно дизайнер конструирует лабиринт, служащий для поместья дополнительным аттракционом, зависит и от туристической пропускной способности, и от эстетики ландшафта. Лидс Касл в Кенте предлагает туристам (с 1988 года) построенную на разных уровнях феерию с умопомрачительным гротом и подземным выходом-туннелем; Фишер объясняет, что этот лабиринт нарочно поместили на некотором расстоянии от замка, чтобы клиентов можно было «растягивать, как мармайт».

Какой лабиринт можно счесть удачным? По мнению Фишера, тот, который стопроцентно вписывается в окружающий пейзаж, который является приятной головоломкой («"Забава" — вот слово, которое куда-то делось») и который сдизайнирован с фантазией — так, чтобы он брал задушу, — «как на диснеевском аттракционе», и желательно, чтобы все это заканчивалось «пиршеством чувств». Короче говоря, баланс между потраченным временем и усилиями на преодоление коварной конструкции плюс вознаграждение. И поскольку наследники Хэмптон Корт должны апеллировать скорее к турникету, чем к феодальному солипсизму, запас заинтересованности и интеллектуальные способности широких слоев населения следует принимать в расчет. На вопрос, какой лабиринт можно счесть плохим, Фишер указывает на Лонглит (не им построенный), демонстрируя энергичное неодобрение. «В нем нужно ходить полтора часа, и ничего забавного в этом нет. Идешь все время с одной скоростью — и хоть бы что - нибудь забавное. Стыд и срам для всего рынка». Ну, по крайней мере для британского рынка. Может статься, Лонглит нацелился на японских клиентов. В 1980-х в Японии был короткий, но энергичный бум на лабиринты. Усовершенствованные, трехмерные, да еще и сделанные из дерева, они были еще и переносными: структуру можно было изменять хоть каждый день, так что преданных клиентов вновь и вновь ставили в тупик. Внутри требовалось оказаться у нескольких целей, за каждую из которых посетителя или посетительницу награждали штемпелем на входном билете. На то, чтоб пробиться сквозь эти японские лабиринты, уходило много веселых часов — веселье, имеющее некоторое отношение к состязательному азарту.

Фишеровская дизайнерская группа также несет ответственность за один из самых дерзких, самых впечатляющих и самых неоднозначных лабиринтов, построенных в наше время. Кентвелл Холл, что у Лонг Мелфорд в Саффолке, — изысканнейшиая тюдоровская усадьба из сочно-красного кирпича: ее помпезные главные здания образуют три стороны квадрата, тогда как четвертая, незастроенная, выходит на ров и подъездной мост через него. Внутренний двор, ранее мощенный камнем, к тому времени, когда нынешние владельцы взяли на себя заботу о поместье, давно уже исчез под слоями гравия и глины. Было решено не расчищать старинную мостовую — вместо этого новые хозяева предпочли выложить двор кирпичом, в тон основным постройкам. Смело, ничего не скажешь, хотя почему нет. Как объясняет посетителям владелец Патрик Филипс, королевский адвокат, «мы постановили сделать кое-что необычное». Кое-что необычное, как выяснилось, — это огромная мостовая с лабиринтом в форме исполинской розы Тюдоров, 70 футов в ширину, созданная из 25 000 кирпичей, около 17000 из которых пришлось кромсать вручную. Кирпичи четырех цветов — светло-красного, коричневого, оранжевого и светло-желтого-двое рабочих укладывали в течение пяти месяцев. Смонтировать такой лабиринт сейчас будет стоить около £ 120 000. «Мы остановились на тюдоровском мотиве из-за очень тюдоровской атмосферы дома и нашего собственного интереса к этому периоду, — объясняет Филипс. — Еще нам хотелось отметить 500-ю годовщину восшествия Тюдоров на престол. Мы решили сделать лабиринт-головоломку, потому что подумали — получится забавно, и еще это зарифмуется, в современной стилистике, с тюдоровским пристрастием к садам с раздельными клумбами».

Понадобилось ли на эту самодеятельность планировочное разрешение от муниципального совета? «Мы им написали, — объясняет Эдриэн Фишер, — и спросили, нужно ли разрешение, чтобы выложить внутренний двор кирпичом не так, как обычно, а они сказали, чтоб мы не морочили им голову такими вопросами». Были кое-какие протесты от местной общественности, которые притихли, когда на официальном открытии внутреннего дворика объявили, что лабиринт выиграл премию за Сотворение Наследия, присуждаемую Британским управлением по туризму. (Призы спонсировала молочнопромышленная компания, победители получали круги сыра, отлитые в бронзе, с бронзовым же ножом для сыра в придачу.) Ну а сам Фишер — не екнуло у него сердце, когда он навязал свой дизайн освященной временем усадьбе? Он характеризует свое отношение к Кентвеллу как «умеренно благоговейное» и объясняет: «в чрезмерной робости есть что - то жалкое». Понимаете, говорит он, это как грабеж: если потенциальная жертва не протестует, ей же хуже — больше отнимут.

Все это очень хорошо, но кто здесь грабитель, а кто ограбленный? Некоторые могут счесть Кентвелл Холл скорее жертвой, чем атакующей стороной. Потому как даже с земли мостовая выглядит довольно спорно, а по мере того как глаз отдаляется от поверхности, ощущение странности только усиливается. Лабиринт определенно «вполне различим», как выразился бы Джон Ивлин. С высоты вы можете увидеть либо подобранную в тон кирпичную кладку и гармоничный символичный дизайн, дополняющий усадебную атмосферу старинного дома характерной современной изюминкой, — либо нечто напоминающее чрезвычайно большую — и чрезвычайно затейливую — мишень для соревнований по прыжкам с парашютом. И нет ли чего-то в общем и целом сомнительного, даже если и очень британского по сути, в самом понятии Сотворения Наследия? Это говорит о самосознании, о гордости собственной историей. Само собой, у каждого народа есть свои грехи по части разных сооружений, которые развалили за сотни лет (и лабиринты, которые быстро изглаживаются с лица земли, стоит их только запустить, были утрачены в больших количествах). Но смягчим ли мы эту вину, объявив некоторые едва-едва появившиеся на свет божий артефакты мгновенной классикой? Хорошо ли для культурных объектов сразу же после создания оказываться лакированными и законсервированными: сыр, отлитый в бронзе? Не слишком ли дерзко предвосхищать ход истории таким образом? Лабиринт во дворе Кентвелл Холла поплатился своим правом на настоящее, актуальное, открытое всем ветрам истории существование, своей живой жизнью — потому что с самого начала был классифицирован, с шибко прозорливой авторитарностью, как прошлое будущего.

Сентябрь 1991