Письма об Индии

Куттак [Катака],

город между Джагарнатом и Калькуттой,

26 июля

Какая страшная скука! Представь себе: носильщики, вместо того, чтобы отнести меня в Джагарнат, принесли меня другой дорогой сюда, верст 60 севернее. Никак не могу понять, каким образом произошла эта ошибка. Дело было ночное. Теперь я принужден возвращаться назад, чтобы побывать в Джагарнате, а не посмотреть на него жалко!

Джагарнат, правильнее Джаганат [Пури],

29 июля

Я здесь уже три дня и успел срисовать с натуры и храм, и главного жреца; остается срисовать парию Bernardin de Saint-Pierre.

В храм не допускается ни одно нечистое существо; позволяется ходить кругом: довольно и этого. Джагарнат — прескверная пагода, но зато существует около 600 лет. Индийцы отдают ей предпочтение, потому что в ней обитает безымянный дух, и обитает уже несколько веков.

Великий жрец Чатиссани-Джог-Наик большой охотник до попугаев и колибри; клеткам у него несть числа, и он с удовольствием показывает своих пернатых пленников. У этого высокого и толстого брамина, должно быть, слоновая болезнь; но эта болезнь его не слишком беспокоит, и, несмотря на тучность ног и прочих членов, он двигается легко и всходит даже со своими клетками И любимой черной обезьяной на кровлю и террасы своего дома. Дом его против храма. Грязный индийский городок, в котором находится Джагарнат, называется Пури. Кстати сказать, по-французски pourri [ «гнилой»], потому что весь окрестный воздух заражен миазмами. Впрочем, иначе и быть не может в таком месте, куда сходится все отребье индийского населения. Здешний раджа (находящийся отчасти под надзором англичан) ненавидит европейцев. Это — высокий худой и сгорбленный старик, черный, как уголь, одетый с ног до головы в белые ткани. На лбу у него проведены 3 широкие черты белого и желтого цвета. Невдалеке От его мрачного и убогого дворца находится огромный пруд; посреди пруда выстроен храм, из которого при солнечном закате вылетают потрясающие звуки медных труб, гонгов и тамтамов. В пруде роятся крокодилы.

Пури построен на самом берегу моря; волны омывают уединенный домик, в котором я поселился у одного из находящихся здесь англичан, м-ра Шора. Этому бедному молодому человеку, исправляющему должность судьи, не более 24 лет; здоровье у него слабое; он разлучен со всеми родными и должен провести еще целых 20 лет в суде и расправе с индийцами. В Пури он находится с небольшим 4 года. Лучшая его надежда — возможность отпроситься лет через 6 в отпуск, повидаться с родными в Англии и отправиться в Пури, чтобы доживать урочные года в ожидании пенсии в 800 или 1000 фунтов стерлингов. Теперь он получает 700 фунтов стерлингов, но этот оклад увеличится; притом Шор живет расчетливо. Море страшно шумит под моими окнами; сильный и холодный ветер завывает; волны бешено бьются в песок; меня разбирает охота выкупаться в море, да вот беда: акулы!

Впрочем, я каждое утро и вечер обливаюсь несколькими ведрами холодной и пресной воды. Здешний удушливый климат приучил меня к холодной или, сказать правильнее, некипяченой воде; совершенно холодной воды не найдешь в этом жарком поясе.

На берегу пруда находится индийская хижина, что-то вроде часовни, населенной крысами, при которых живет привратник, обязанный их кормить. Не знаю, писал ли я тебе, что около Гайдрабада я видел старую Голконду[140]; крепость и кладбище, усеянное огромными мавзолеями, похожими на пагоды, кажутся вымершим городом. Я не въезжал на кладбище, чтобы не нарушить спокойствия его обитателей: летучих мышей, волков и гиен. Верстах в 100 оттуда я проезжал мимо голкондских копей; эти алмазные копи уже давно оставлены за скудностью в алмазах и за трудностью разработки. Последние строчки я пишу в Куттаке, куда меня принесли; Джагарнат я оставил вчера вечером…

Балассор, 5 августа

Я медленно продвигаюсь к Калькутте, по дождю и а грязи, бесконечными болотами, в которых царствуют лягушки. Иногда, если за беспорядком недостает на дороге носильщиков, меня опускают наземь в моем паланкине, и большую часть ночи провожу я в ожидании. Вдруг одинокая лягушка начинает кричать под самым ухом, и, право, подчас не хуже козла: так здоровы у них здесь голоса. Невольно бросает в дрожь! Тогда я бужу Франсуа, который тоже лежит в своем паланкине, и приказываю ему шуметь. Случается, что в этом проходит целая ночь, то есть если привал есть только условленное место сдачи для носильщиков и негде укрыться. Утром или раньше носильщики отыскиваются так или иначе, как почтовые лошади; минует затруднение, и минутное отчаяние забывается. Забываются и лягушки, которых голоса покрываются голосами носильщиков: последние непрерывно поют однообразный речитатив, впрочем довольно приятный и склоняющий ко сну.

Балассор — станция, где есть для путешественников очень изрядный домик, с постелью, купальней, кухней, 5–6 слугами-индийцами и всем необходимым для удобного помещения. Поэтому я остановился в Балассоре на сутки и более, с тем, чтобы переодеться и отдохнуть от скуки путешествия под дождем. В этой части Индии, где я теперь, такие домики встречаются приблизительно через каждые 80 верст, и я решился останавливаться в них каждый день и проводить все ночи. Местами, неподалеку от этих станций, есть английские чиновники, военные и гражданские; они живут в прекрасных загородных домах, лежащих друг от друга в большем или меньшем расстоянии. Когда они узнают о приезде на станцию # путешественника, то спешат пригласить его остановиться у них или по крайней мере отобедать, позавтракать и т. п., а нередко предлагают ему припасы на дорогу. Я большей частью отказываюсь, предпочитая одиночество, в особенности когда станция хороша. Другое дело — обед; на этот предмет я более падок; не для чего быть вечно медведем, а иногда общество развлекает.

Так, вчера некто, доктор Д., подъехавший верхом к моей станции, рассказал мне, что в Балассоре расположен отряд сипаев под начальством английского капитана и есть 2–3 гражданских чиновника для пошлинного сбора и т. д., капитан над портом и целое управление парусных судов для сообщения с Калькуттою в видах соляной торговли Балассора; все это в подобном виде было здесь некогда у голландцев и у датчан.

В Индии очень часто и не подозреваешь близости живых людей: до того дома низки, разбросаны и закрыты лесами.

Итак, вечером, приглашенный на европейский обед, я легко достал носильщиков, потому что в населении нет недостатка, но все оно прячется в бог знает каких хижинах. По обыкновению меня принесли к доктору в паланкине, при свете факела. В заключение довольно продолжительного перехода по лесу я увидел наконец огни между деревьями и вошел в чрезвычайно красивый дом, где уже был приготовлен стол, роскошно убранный. В гостиной было 6 человек, мужчин и женщин, очень нарядных: близость Калькутты здесь уже заметна. Одна из дам была молода и хороша собой; другая — тоже молода и очень недурна; третья — крайне порядочна, но уже не первой молодости. Первая и родилась и получила образование в Индии. Индия дает развязность, desinvoltura, резко противоположную природной английской чопорности.

Эта дама пела нам простые английские песни, без аккомпанемента и без всякой методы, но так просто и с таким решительным отсутствием аффектации, что пение ее было и трогательно и приятно. Мистер Г., один из гостей и капитан сипаев, имеет обязанностью по возможности противодействовать приношению человеческих жертв. В продолжение полутора лет своих разъездов по околодку он спас 40 человек и косвенно, с помощью своего влияния, избавил от смерти еще до 100. Один из жертвоприносителей, схваченный им и теперь поневоле вынужденный помогать ему в открытии других, рассказывал ему страшные вещи об этих жертвах. Есть люди, делающие себе ремесло из того, чтобы воровать детей: они тайно продают их жертвоприносителям, которые, заплатив за них, пребывают в счастливой вере, что кровь, ими проливаемая, падает не на них, а на продавших. Долго, иногда многие годы, эти дети, хотя и тайные пленники, пользуются всеми правами собственных детей покупателя, и это продолжается до тех пор, пока семейству последнего не грозит какое-либо несчастье. Но лишь только оказывается что-нибудь подобное, решают, что пришло время принести жертву духу зла, который, по их убеждению, падок до человеческого мяса. […]

[Ему же]

Калькутта, 21 августа 1845

Меня превосходно принял здешний губернатор сэр Генри Хардинг[141], человек донельзя учтивый и исполненный внимания ко мне. Он скоро отправляется осматривать Пенджаб и оставляет на свое место сэра Герберта Маддока в должности вице-губернатора; в качестве дармоеда, toad-eater а, как говорится по-английски, я уж поместился в его доме, среди прелестного парка, где славно едят и курят лучшую на всем свете хукку.

Воздух освежен дождями, которых время уже пришло; небо покрыто. За всем этим неблагоразумно было бы отменить действие экрана, привешенного к потолку, и несмотря на то, что и окна и двери открыты, потому что иначе сделалась бы обильная испарина и нужно бы было тотчас купаться и еще менять белье. Ты понимаешь, что в таком климате не купаться по крайней мере два раза в день — нельзя. Однако один англичанин уверял меня, что купаться неблагоразумно, что он вместо купания заставляет тереть себя, как лошадь, волосяными перчатками и что это средство достаточно заменяет купание. Зная, до какой степени англичане любят воду, я не совсем поверил ему. Как бы то ни было, он имел любезность подарить мне пару таких перчаток.

Я несколько дней провел за городом, у генерал-губернатора, верстах в 20 отсюда. Это место называется Баракпор [Барракпур]. Парк хорош и расположен по берегу Ганга. Покои замка очень велики. Бездна прислуги особенного сословия — индусов касты, называемой бера[142], назначена к экранам или опахалам, висящим на всех потолках. Управляющий, которому поручен надзор за ними, отвечает за то, чтобы опахала не останавливались: они должны действовать день и ночь, приводимые в движение слугами, сменяющимися через час и беспрестанно дергающими веревки. Над каждой постелью такие же экраны; их называют панкха: они не только чрезвычайно освежают воздух и избавляют от испарины, но с помощью ветра, ими производимого, отгоняют и насекомых. Нередко постель и панкха покрываются обширной сеткой для большей предосторожности от насекомых. Важность опахал этих в Калькутте можно сравнить с важностью печей для Петербурга.

Сэр Герберт Маддок собирается дать бал и получил уже из Лондона пропасть хрустальных люстр, которые теперь прикрепляют к потолку танцевального зала: он хочет, чтобы этот зал был одним blaze of light [ «сиянием света»], то есть солнце среди темного индийского парка, ее окружающего. Но затруднение в том, что нужно сделать много необходимых вырезок в огромном экране, пересекающем потолок во всю его длину, и в других второстепенных; иначе нельзя совместить люстры с этой утварью, столь необходимой, а в танцевальном зале в особенности, и хозяин боится, чтобы вырезки, которые сделают для люстр, не ослабили чересчур освежающее действие панкха. Сэр Герберт Маддов любит, чтоб все у него было хорошо; его французские блюда в самом деле очень хороши, и, кроме него, в целой Индии ни у кого нет подобных. Я говорю о французских блюдах.

Намедни был маскарад у госпожи Мортон, где был и я. Я не люблю засиживаться долго за полночь и потому пробыл недолго. Вечер был очень люден и оживлен, танцевали польку и мазурку.

[Ему же]

Аллахабад, 17 октября 1845

Я только что оставил Бенарес [Варанаси], где провел около 10 дней. Индия не имеет для меня прежнего очарования, хотя и был я в Бенаресе во время самых главных праздников года и все представления и религиозные процессии чрезвычайно занимательны. В этих сценах индийской мифологии действовали люди всех полов и лет, выкрашенные и одетые богами, богинями и другими силами небесными и подземными. Тут был на носилках Кришна, выкрашенный с головы до ног в яхонтово-голубую краску, обвешанный запястьями, ожерельями, в страшном венке и огромных серьгах, ну точь-в-точь так, как рисуют и вырезают это божество — опирающимся на индийских молочниц и играющим на кларнете; был тут и Рама, весь розовый и вооруженный щитом и прямой саблей, которой он показывал вид, что сражается, принимая притом воинственные и чрезвычайно забавные позы, и окруженный людьми, выкрашенными и одетыми обезьянами, с длинными хвостами и остроконечными мордами, которые, следуя за шествием, тоже сражались в такт. Потом являлась великолепная и блестящая колесница, и в ней трое хорошеньких детей, выкрашенных в желтое и увенчанных наподобие богов, чрезмерно украшенных поддельными камнями, вооруженных луками и стрелами и сидевших недвижно, не хуже любой статуи. Говорят — увы! — что бедных этих детей приносят в жертву вскоре затем и часто нет никакой возможности ни доказать, ии открыть это; но что не бывало примера, чтобы они не исчезли до конца года, вслед за торжеством, в котором участвовали. Надеюсь, что это одна из тех сказок, которыми так часто угощают путешественников.

К одному из лучших зрелищ этих процессий я отношу праздник богини Кали, богини смерти и разрушения. Ее представляла женщина, выкрашенная в синюю, почти черную краску, с распущенными волосами и стоящая на носилках; она топтала ногами мужчину, выкрашенного в белое и розовое, которого голова была спрятана между тряпьем, замаранным красной краской, так что все это было похоже на человека, которому бы отрубили голову.

В одной руке она держала за волосы картонную голову; другой махала мечом и опускала его над умершим. Рот ее был в красных пятнах. Был еще маленький ребенок, желтый: он сидел на носилках, поджав ноги, и представлял старичка, что-то вроде брамина, плешивого и с бородой совершенно белой. Вечером при свете факелов показывались, между прочим, войны великанов, картонных уродов, вышиной с дом, из-под которых видна была беготня маленьких ножек. Эти ночные сцены происходили по соседству загородного дома раджи бенаресского, ибо есть еще и по сие время бенаресский раджа, толстый, черный юноша, улыбающийся, жующий бетель и разъезжающий на слоне. Я сам разъезжал на слоне среди толпы зрителей и действовавших лиц. Но уже в городе, увлеченный потоком одной из этих процессий, — на которые бросают массы цветов со всех крыш, окон и балконов, ломящихся под бесчисленною толпою, — в городе я нечувствительно вмешался в процессию с моей белой шляпой и, только услышав смех зрителей, а наконец, целого Бенареса, заметил мое положение: можно было подумать, что мне хотелось играть роль в этой сцене.

[Ему оке]

Станция Арул, 24 октября 1845

В Аллахабаде отправлялся я в один сад смотреть несколько больших мавританских зданий, надгробных памятников Великого Могола Джахангира[143], его супруги, дочери и других. Я снял с них рисунки. В силу обшей привычки у меня за неимением другого экипажа были наняты поденные носильщики, всего 6 человек, которым я платил не более 3 франков: это цена для иностранцев; туземцы платят еще дешевле. Носильщики очень услужливы, знают местность и хорошо понимают не знающих их языка. Они же привели или принесли меня в одно подземелье. В Аллахабаде спускаешься с факелом в черный лабиринт и находишь направо и налево бездну каменных лингамов и статуй полулюдей, полуслонов. Эти лингамы вымазаны маслом, украшены цветами и усыпаны мукой или хлебным зерном. Каков же был мой ужас, когда при мрачном свете факела я увидел, что по лингамам ползают огромные кокроаки (особый род тараканов), привлеченные сюда маслом и жиром!

Бивар, другая станция,

25 октября

Из Аллахабада в Агру переезд мой устроен и заплачен наперед, по обычаю страны. Ночью я еду в паланкине, днем останавливаюсь, чтобы избежать солнечного жара; но эта предосторожность почти уже не нужна, потому что с каждым днем становится все холоднее, и я отложу ее вскоре вовсе, почему и буду продвигаться поспешнее.

Здесь расположен теперь полк английских улан, идущий в Пенджаб[144]: количество слонов, верблюдов, телег, волов, палаток, огней и людей неисчислимо. В одной из палаток, которую ставят рядом с занимаемым мною дак-бунгало, то есть почтовым домом, есть прехорошенькая английская дама; ставят около моего жилища и другие палатки, так что я буду «окружен». Кажется, полк пробудет здесь более одного дня. Что до меня, я выступаю вечером, как делаю всегда.

Агра, 28 октября

Я приехал вчера, как предвидел, в 2 часа утра. Дак-бунгало очень покоен, так что я, хотя и с благодарностью, отказываюсь от приглашений генерал-губернатора, который теперь здесь, и губернатора Агры, весьма любезно предлагающих мне первый — палатку в своем лагере, второй — помещение в своем доме, расположенном среди парка. Однако я препорядочно рискую, потому что, если б приехал еще кто-нибудь, я должен уступить место новоприезжему, по положению. Здесь можно пользоваться станцией не более суток, потому что Агра — одно из самых проезжих мест, а вероятие войны с сикхами порождает большое движение к северу. Потому всякий проезжающий имеет право тебя выгнать; но первое: почтовый дом состоит из двух помещений, совершенно раздельных (правда, есть у меня сосед, занимающий другую половину, но я надеюсь, что он скоро уберется); второе: я крепко надеюсь на связи и на отношения большей части путешественников-англичан, штатских и военных, с жителями Агры, отношения, которые заставят их- скорее пристать у знакомых, нежели на станции.

Наняв кабриолет, я, между прочим, отправился вчера осмотреть дворец Великого Могола; он пуст и огорожен стенами великолепного укрепления — род кремля; в этих воздушных мраморных павильонах я был удивлен, встретив генерал-губернатора с его адъютантами и другими лицами, снимающего дагерротипы, которыми он занимается con amore [ «с любовью»].

Агра в отношении к мавританской архитектуре одна из замечательнейших и, может быть, одна из диковиннейших местностей всего земного шара. Из других мест, виденных мною, к этому подходят только Дели и Каир. Здесь, в Агре, бездна памятников из самого лучшего мрамора; каждый в своем роде, единственный, каждый — самого строгого стиля, украшен сложными деталями, чрезвычайно гармонирующими между собой и нисколько не нарушающими девственной чистоты архитектурных линий. Почва плоска и безобразна, пыли очень много; но там и сям есть очаровательные сады, где кричат попу-, гаи и журчит вода. Кроме того, перед тобой бесплодные равнины, усей, иные палатками, населенные слонами и верблюдами, людьми, стряпающими на воздухе, женщинами, которые носят воду, — все это покрыто пылью, или базары длинные, узкие и набитые народом, окаймленные домами с мавританскими балконами. На этих базарах расположены разные индийские съестные припасы, игрушки, хукка, табак и одежды, блестящие, но грубой работы.

Генерал-губернатор предложил мне съездить с ним сегодня вечером в одну из окрестностей, где есть французский женский монастырь. Странное явление в Индии. Располагаю съездить.

Агра, 29 октября

Довольно грустно смотреть на бедных французских монашек; они большей частью из Лиона. Есть у них, однако, хорошенький садик для прогулок, а иногда они ходят к Гималаю, где тоже устроено у них прибежище для отдыха после истомления от зноя. Сухой и холодный воздух теперешний придает мне бодрости, и я делаю прогулки до 6 верст. Сейчас получил я из Дели письмо от моего комиссионера Натмаля: пишет, что у него набралось много вещей для меня, и я решаюсь ехать.

Еще Агра, 4 ноября

Проезд генерал-губернатора сделал то, что все носильщики теперь заняты, и я должен был пробыть здесь все это время. Наконец дак мой заказан к завтрашнему вечеру. За неимением лучшего занимаюсь рисованием здешней архитектуры, что идет довольно худо и не совсем развлекательно. Прямые и параллельные линии без конца, десятки колонн, похожих одна на другую, десятки куполов, один как другой, и бог знает сколько аркад, окон дверей и т. д. Но это не совсем бесполезно.

Долпур [Дхолпур], 6 ноября

Наконец, после бог знает каких усилий, я добился как милости и заплатив порядочную сумму возможности выехать в Гвалиор [Гвалияр]; но вот я на третьей станции застрял со вчерашнего вечера, в месте, истинно ужасном; а уже полдень. Ты еще более будешь смеяться надо мной, что я опять охотой пошел в эту каторгу. Так, Граф Ф. говорит, что весь Восток Не стоит и часового путешествия. Но который, ты этого не говоришь? Я получил в Агре письмо твое из Парижа, перед отъездом твоим в Петербург. Последнему я очень рад. Дай бог, чтобы я как-нибудь выбрался из этой стороны и поскорее увиделся с тобой!

Агра, 10 ноября

Среди пустыни есть крепость на скале, у подножия которой город, населенный почти пятьюдесятью тысячами маратхов. Это — Гвалиор. Я приехал туда 10-го числа, на ночь, и резидент, мистер Шекспир, послал вскоре предупредить махараджу, что русский путешественник нарочно приехал издалека, чтобы посмотреть на него и на его столицу. Вследствие этого явилось 2 слона, за мной и за английским резидентом, который живет довольно далеко от города. Мы проезжали по улицам, унизанным балконами, на которых была тьма народу. Приехав на двор дворца, мы слезли и, предводимые прислугой раджи, взошли один за другим по узкой лестнице до двери, где толпились вооруженные люди, танцовщицы и музыканты. В это время началась музыка и пляска, а мы продолжали идти, кланяясь направо и налево, между двух рядов маратхских воинов, стоявших в длину залы, длинной, низкой и в конце которой сидел на троне махараджа. Он — мальчик 10 лет, весь облепленный жемчугом и бриллиантами, держащий в одной руке кинжал гвалиорский, а в другой — шпагу индогерманского вида. Он черен, как все индийцы, ио очень хорош собой, очень грациозен и важен. Каждую минуту молодой слуга, стоящий позади него, совал ему в руку свежие листья бетеля, которые ребенок сейчас же клал в рот.

Меня посадили возле него, и он спросил у меня, как я себя чувствую. Я отвечал на это, что не болен. В свою очередь, я спросил у него о здоровье, и как я получил ответ удовлетворительный, то разговор об этом прекратился. Затем положили передо мной дорогие ткани, жемчуг и небольшие бриллианты. Я отказался от этих богатых подарков, выразив мою признательность; но когда предложили мне полное маратхское вооружение, я подумал о тебе и, поспешно положив на него руку, велел отнести домой. Его отправят в Индору ([Индаур], где я возьму его и вышлю к тебе. Начался потом шумный фейерверк, и весь город был иллюминирован плошками.

У молодого гвалиорского раджи есть очаровательная четырнадцатилетняя кузина; по обычаю всех индийских женщин высшего сословия, она живет затворницей. Непосредственно за хрустальным троном, на котором сидел махараджа, — креслом, в которое вделаны зеркала, она была спрятана зеленой занавесью с небольшим отверстием, закрытым сеткой и к которому княжна, незримо для присутствующих, вольна была приложить свое ушко или прекрасный ротик.

Я сел на пол у самой дырочки и услышал тоненький голосок, который спрашивал у меня, как я себя чувствую (сааб атша хай)? Ответив, что я чувствую себя недурно (хараб ней), я сейчас же, с тем присутствием духа, которое дает привычка к придворной жизни, оборотил вопрос и, со своей стороны, осведомился о ее здоровье. Очаровательная княжна, с быстротой на ответы, прирожденной первобытным племенам Индии, не колеблясь ответила мне, что чувствует себя очень хорошо. Окончив беседу нашу к взаимному удовольствию нашему и общему всех присутствующих, я опять подошел к махарадже и изъявил ему желание удалиться. «Коли так, — сказал он мне, — я украшу вас гирляндами цветов и надушу эссенциями». Вслед за этим он обвешал меня гирляндами жасминов, и в то же время меня всего облили розовыми и сандаловыми эссенциями и маслом, а руки набивали бетелем и позолоченными гвоздичками.

Затем мы опять прошли рядами гвалиорских воинов и влезли на слонов, чтобы вернуться к дому капитана Шекспира, по иллюминированным улицам Гвалиора, на которых теснилась толпа и раздавалась шумная маратхская музыка.

Этот великолепный прием наводит меня на мысль, что меня, при этом дворе, приняли за какого-нибудь европейского раджу. Одной из причин этого было, я думаю, чрезвычайно любезное письмо генерал-губернатора, сэра Г. Хардинга, предупредившего молодого раджу о моем приезде.

[Ему же]

Дели, 14 ноября

Вчера, средь ночи, приехал я на станцию Дели, страшный сарай. Задолго до света пошел я по пустым еще улицам бродить в пальто, потому что ночью уже холодно, и я отправился к большой мечети, величественному зданию из красного и белого мрамора, на которое я поднялся по широкой наружной лестнице, сото quello della Santa-Trinita a Roma, piazza di Spagna, [ «как то здание Санта-Тринита в Риме на площади Испании»], а затем на один из ее стройных минаретов, откуда я любовался на могольскую столицу, еще закутанную в таинственные серые сумерки утра. Великий Могол спал в своем мраморном дворце, окруженном садами, дворами, разнообразными киосками, красивыми мечетями и грудой хижин, образующих пыльные и незатейливые улицы; все это замкнуто в великолепное зубчатое укрепление из камня цвета красного мрамора и которого высокие стены и мавританские башни образуют просторный четвероугольник на плоской почве прибрежья реки Джамны.

Когда я проходил большой улицей, Regent-Street Дели, называемой Чанди-Чок, меня узнали некоторые купцы; воротившись домой, я нашел уже шатавшегося вокруг моей квартиры любимого моего менялу, Натмаля, закутанного всего в красную ткань: он объявил мне, что он в трауре, что он сходит сожжет своего отца и сейчас же вернется. Между тем появилась другая компания купцов, которая наполнила мою маленькую комнату щитами, саблями, топорами и кинжалами; я накупил всего на 300 рупий. Уже к вечеру воротился Натмаль совершенно сжегши покойника и бросив прах в священный поток Джамны. Вещи, которые принес он и показывал дрожащей от жадности рукой, куплены мною за 750 рупий, это — камак или лук из фунатской стали с золотыми насечками, такой же щит, несколько кинжалов, вооружение и т. д.

Холера, к несчастью уже производит кое-какие опустошения. В настоящее время, говорят, она косит не более 20 жертв с населения, такого, как в Риме. Но это много для поры года, когда обыкновенно прекращаются и поветрия, и болезни.

Генерал-губернатор едет сегодня на границу Пенджаба, подающую английскому правительству повод к кое-каким беспокойствам. Он не перестал быть чрезвычайно внимательным ко мне, что показалось мне особенно приятным после неопределенного приема, сделанного мне его предместником.

Дели, 22 ноября

Я съездил в Мирут [Мератх], лежащий верстах в 60 отсюда, и только что вернулся в Дели, но уже велел, чтобы послезавтра все было готово к отъезду. Я оставляю Дели не совсем без сожаления. В день моего прибытия в Мирут, {…] один из английских военных пунктов, умер от холеры один английский улан; я узнал это от полковника, у которого останавливался. Эпидемия была очень сильна в Мируте, но теперь слабеет. Полк европейских улан пострадал менее других, а все-таки потерял 20 человек в месяц. Другие европейские полки теряли людей сотнями в такое же пространство времени, а туземцы умирали тысячами. Настоящее время года на нынешний раз очень неблагоприятно. Болезнь приписывают недостатку в дождях; теперь встречаются только частные случаи.

На первой станции от Джайпура в Раджпутане,

4 декабря

Вот я уж и далеко от Дели. В день моего отъезда мне принесли продавать целую кучу разных оружий, довольно любопытных, но дорогих, и я не сошелся в цене. Я понадеялся, что к вечеру мне принесут их опять, но пришлось пуститься в дорогу без этого, и не без сожаления.

Уже почти на выезде из Дели, в конце длинной улицы базара, людной и шумной, один из менял догнал мой паланкин с новыми предложениями. Я принял их и согласился подождать за городскими воротами с моими паланкинами и всем кагором, то есть по-русски, пожалуй, кагалом (кагором называют совокупность носильщиков; их было у меня 40). Вскоре при свете факелов разложили передо мной оружие; деньги были отсчитаны— препорядочная сумма! — вещи поспешно уложены, а все мои носильщики и Франц получили от менял щедрые магарычи в силу обычая, весьма утвердившегося в Индии.

После этой покупки я с моими носильщиками одними на всю дорогу, отправился в Джайпур, лежащий в 300 верстах от Дели; переход этот я сделал в 5 суток, полагая по 60 верст в ночь; дорога — страшный песок и пустыня; день проводил я в гадком караван-сарае. Вообрази, какого труда стоит подобное путешествие несчастным носильщикам. С меня взяли они 200 рупий, кроме того, я давал им по 2 рупии в ночь «на водку». Джайпур— красивый город в прекрасном мавританском стиле, он лежит в пустыне и имеет до 200 тысяч жителей. Я видел в большом пруде крокодилов, которых приманивают кишками животных и на которых ездят верхом. Эти крокодилы не так длинны, как в Ганге и Инде. Самые большие — 10 футов; в тех реках есть и по 20, и по 25!

Верстах в 8 от Джайпура — Амбер, старый город, имеющий укрепление в скалах и напоминающий Гренаду и Альгамбру, за исключением ее обширных прудов и таинственных и темных садов… Я вошел в языческий храм, где приготовляли к; приношению жертву: это была коза. Шесть лет тому назад жертва была бы человеческая. Привели жертву и поставили перед идолом; брамин плеснул ей на голову воды и бросил желтых цветов, бормоча молитвы; потом ребенок и другой, взрослый человек потащили ее на местечко, усыпанное песком, где сразу отхватили ей голову ножом, с виду похожим на бритву и который держали двумя руками. Голову и первую кровь собрали в медный таз и поставили перед идолом, которого задернули занавесом. Идол помещается в чем-то похожем на святилище, в глубине четвероугольного двора. Когда был задернут занавес, шею животного опустили в нарочно вырытую яму, чтобы дать стечь остальной крови. Мы вышли и позавтракали в приятном саду, украшенном павильоном из красного мрамора.

Молодой махараджа Джайпура, тринадцатилетний ребенок очень некрасивой наружности, принял нас, сидя на троне. Спросив о моем здоровье, о том, где Россия и сколько времени нужно, чтобы доехать туда из Джайпура, махараджа приказал своему учителю английского языка спросить у него несколько слов из этого языка, которому он учится из угождения резиденту. Потом он встал с трона, пошел в зал для стрельбы, взял лук, стрелы и показал нам свое искусство в стрельбе. В правой стене были небольшие отверстия, через которые можно было переговариваться с его матерью; возле них стоял евнух. Она сказала мне, что желала бы, чтобы я приехал во дворец на целый день, отобедал и посмотрел на бой слонов. Игрушки махараджи — деревянные слоны и лошади, соответствующие его росту; они стоят в тронном зале. После этого мы вошли на веранду, выходящую на довольно большой двор и где были поставлены бархатные седалища; явилась сначала маленькая каретка в самом индийском вкусе, запряженная четверкой газелей; она раз объехала круг на наших глазах. Потом влетел носорог, за которым бежало два человека с палками для управления им, как буйволом.

[Князю Петру Салтыкову]

Броч [Бхаруч] (по-английски Broache),

23 января 1846

Завтра думаю быть в Сурате, откуда на пароходе поеду в Бомбей. С некоторого времени я живу не иначе как в палатках, а иногда и без палаток, под одними деревьями, и сплю в моем паланкине. Индийцы самые страшные сектанты, каких только можно представить себе; они способны сломать дом, если ночевал в нем человек, не принадлежащий к их касте. Дело в том, что они никого не впустят в свое жилище, разве это какой-нибудь заброшенный сарай. Но и эти места обыкновенно грязные, потому что хотя индийцы, без сомнения, и купаются никак не менее двух раз в день, но все вокруг них чрезвычайно неопрятно: улицы, базары и дома такие же в отношении к чистоте, как в Векио-Наполи, или в Чивита Векие [Чивитавеккья], этой несносной трущобе.

Сурат, 21 января

Я приехал сюда только сегодня утром и видел еще немного. Город наиболее населен гебрами, поклонниками огня, которых в Индии зовут парсами. Они держатся религии Зороастра и толпой выселились в Сурат и Бомбей, во время введения в Персии магометанства. Черты их напоминают грузин. Наряд их своеобразен и совершенно однообразен — один и тот же для всех. Странная шапка, легкая и стоячая, сделанная из сероватого ситца, лоснящаяся, как клеенка, подклеенная и на вате, всегда одна и та же, без малейших изменений, и для богача, и для бедного. Сама одежда просто из кисеи, довольно длинна, без талии или, вернее, с талией под мышками; панталоны, из такой же материи, ни широки, ни узки. Жрецы их носят бороды, белые шапки вместо серых и черные туфли. Они молятся во время восхождения и захождения солнца и имеют небольшие храмы священного огня. Никогда гебр, или парс, не зажжет тебе трубки или сигары: они считают это за профанацию огня. Не знаю, как они готовят кушанье, но мне случалось живать у них, и ни в чем с этой стороны не было недостатка. Если не ошибаюсь, им воспрещено только на предметы не необходимые употреблять огонь, а в особенности гасить его, потому что пожары гасят. Они очень промышленны, торговы и богаты. Самый страшный миллионер их в Бомбее: Джамшедджи Джиджибой[145].

Рисунок, который посылаю тебе, представляет маратхского раджу, независимого и богатого, который постоянно живет в Бароде [Вадодара], откуда я приехал. Цифра его дохода — предмет удивления англичан; эта цифра — один миллион фунтов стерлингов. Но он скуп и живет грязно, как обыкновенно индийцы, что менее удивительно, потому что они хоть и моются по нескольку раз в день, но часто бывает, что в грязи, в¹ каком-нибудь скверном пруде, полном лягушек, зеленом и подернутом мхом и плесенью, которого воду вдобавок они пьют, несчастные, или же в болоте, населенном крокодилами, которых они и не думают обегать, хотя частенько бывают съедаемы ими. Вчера, покуда я с англичанином ехал на лодке к острову, на котором растет величайшее в Индии дерево, товарищ мой выстрелил по одному из этих животных и промахнулся, как это бывает большей частью.

Раджа, о котором идет речь, по имени Гаиквар[146], намедни, в самый жар, непременно хотел меня посадить в свою охотничью колесницу, запряженную белыми горбатыми волами, безмерно быстрыми и красивыми, — бок о бок с леопардом, очень кротким и пускаемым по равнинам на оленей, лосей и диких коз. Я отговорился, потому что он, в сущности, был не очень любезен и не стоил подобной жертвы. Зато вечером он пригласил меня на представление, которое давала труппа актеров, принадлежащих к его двору, и разыгрывающая фарсы, как в Сан-Карлино. На них чисто национальная печать: они полны комизма и естественности.

В одном из этих фарсов один из актеров обратил мальчишку в скрипку или что-то похожее на гитару. Вот как он это сделал. В один миг опрокинул его в положение инструмента, сорвал с него кисейную чалму, распустил ее с головы до ног в виде струн, настроил за уши и зачал пилить и наигрывать, довершая очарование диковинным подражением звукам инструмента своим голосом. В то же время сосед его невозмутимо-серьезно бил в барабан по голове и спине другого мальчишки, который стоял на четвереньках.

[Ему же]

Сурат, 1 февраля 1846

Я уже решился ехать в Бомбей на парусном судне, когда прибыл пароход. Так как здоровье мое поправилось, я принялся за прежнюю диету и сырую поду, от которой, по случаю легкой дизентерии, должен был воздержаться на несколько дней. Сурат престрашная большая деревня; только гебры, или поклонники огня, делают ее сносной, подобно белорусским евреям, доставляя европейцу все нужное. Я получил несколько приглашений от англичан переселиться к ним: от судей, сборщиков податей, их помощников и капитанов полков, здесь расположенных. Нельзя пожаловаться на негостеприимство; я все-таки предпочитаю остаться на общественной станции для путешественников, конечно лишенной комфорта и похожей на лазарет или пустую гауптвахту, но где я по крайней мере свободен, ту own master [ «сам себе господин»].

Меня здесь изрядно обокрали, потому что двери и окна худо закрыты и воры входят так же свободно, как ветер, которому всегда бываешь рад. Но я уже познакомился с суратским полицмейстером, очень любезным гебром, который приставил к моей квартире двух солдат, и с тех пор меня не обкрадывают. Вещи, украденные как бы по какому-то волшебству из-под носу у меня и у Франца, следующие: серебряные приборы, сюртук джаксоновский черного сукна, довольно новый, который был и очень приличен, и очень полезен, и бутылка самого редкого вина.

Есть в Сурате индийские купцы, банианы, как их называют, которые ведут торговлю опиумом и имеют по меньшей мере 40 тысяч франков ежемесячного дохода. Любопытны свадьбы детей. Кроме того, что последние в этих случаях покрыты драгоценностями и с большим торжеством проходят по Сурату, личики их сплошь закрыты бездной крошечных блесток, золотых, серебряных и разноцветных, которые лепят им на лоб, вокруг глаз, на щеки и подбородок в виде маленьких и весьма сложных арабесков.

Это очень похоже на тонкую татуировку, блестящую и красивую, как мозаика, хотя маленькие существа, украшенные этим способом, напоминают гораздо менее людей, нежели идолов, искусно отделанных.

9 дней блуждал я по лесу Пария-джангль, между. Бародой и Суратом, где ел я вещи самые нездоровые и пил постоянно дурную воду. От этого и сделалась у меня дизентерия, которую в Сурате вылечили мне лауданумом, ипекакуаной и голубыми пилюлями из каломеля в небольшом количестве, до трех гран последнего, и частицы клещевинного, или касторового, масла при пятидневной диете, то есть саго на воде и сахарной воды.

Бомбей, 9 февраля

Я писал для тебя в Сурате рисунки и продолжал их здесь. Это занятие наполняет длинные, однообразные часы. Пароход мой едет в Суэц 1 марта, и я располагаю воспользоваться этим временем, чтобы побывать в Гоа.

Из Египта я намерен через Вену и Лондон ехать в Петербург. В последнем письме моем я говорил о радже маратхском Бароды, Гаикваре, у которого я был. Он суеверен и боится волшебников и колдунов. Намедни бродяга-пустынник, или факир, пришел в Бароду и, остановившись перед его дворцом, принялся с дикими криками требовать пристанища. Раджа выслал своего камергера звать его обедать, но нищий взбесился, дерзко сказал, что для такого лица, как он, не гремлю бы было и обеспокоиться самому радже, и оставил Бароду, произнося проклятия. Раджа до того испугался, что сейчас же послал вослед ему депутацию с 5 тысячами рупий. Какому-то глупому индусу, неизвестно почему слывущему за лекаря и состоящему при его особе, раджа платит безумную сумму — 15 тысяч рупий в месяц. Эти нелепости почти невероятны; но люди, говорившие мне об этом, основательно знают это дело, и сомневаться не должно. Англичане слишком сильны в арифметике и не ошибутся в счетах.