Письма русского путешественника

Эпилог

Прошло четыре года с тех пор, как, щурясь точно от яркого света, впервые оглядывался я по сторонам в безмятежном городе Цюрихе. Четыре года — и срок-то, в общем, небольшой, и проскочил он быстро, а сколько же всего произошло, изменилось. Уже не просыпаюсь я перед рассветом с недоумением: «Скоро ли подъем? Когда же начальник застучит остервенело в дверь своим ключом?» Прошлое тускнеет, перестает казаться реальным, новое же становится таким привычным, точно всю жизнь здесь прожил. И где теперь «у нас», а где «у них», что «наше», что «ваше» — совсем перепуталось. Только иной раз услышишь в новостях об очередном аресте или суде в Москве — и словно что-то защемит внутри.

А так, хорошее ли, дурное — все забывается с поразительной быстротой. Недавно журналист из одной крупной американской газеты вдруг спросил меня:

— Скажите, а как же вам удалось эмигрировать? Вас что, отпустили по израильской визе?

Другой удивил еще больше, уговаривая посетить Америку:

— Стоит, знаете, съездить хоть один раз, посмотреть страну, Вашингтон, Белый дом… Все чаще и настойчивее спрашивают меня теперь: — Что вы думаете о Западе?

И каждый раз я стараюсь увильнуть от этого вопроса. Коротко не ответишь, а длинно никто слушать не станет.

Так было и с этой книгой. Я ни за что не хотел ее писать. И, Бог мне свидетель, если бы не фантастическая настойчивость моего издателя, никогда бы писать не стал. Еще не прошло достаточно времени, чтобы это недавнее прошлое улеглось. Все, что у меня есть, — это впечатления, а впечатления обычно отражают скорее прошлый опыт и психологию наблюдателя, чем сам объект его наблюдений. Впечатления всегда категоричны, им недостает оттенков. Изложенные же в краткой форме, они поневоле изобилуют широкими обобщениями, часто совсем неоправданными. Наконец, впечатления всегда противоречивы и непоследовательны, случайны и ненадежны, к тому же самые занятные из них приходится опустить, если они связаны с конкретными лицами: негоже ведь выставлять хорошего человека в нелепом виде просто потому, что он неловко подвернулся вам под руку. Издатель был неумолим.

— Ладно, — сказал я в сердцах, — будет вам книжка. Только потом не жалуйтесь. Нас с вами забросают камнями и разорвут на части. Нас сожгут на медленном огне, как еретиков при инквизиции.

…И в самом деле, что за странная затея. Точно какой-нибудь иностранный путешественник, проехавший по сибирской магистрали из конца в конец огромной страны, с остановками в городах покрупнее не дольше, чем двадцать минут, — ну, что он может увидеть из окна вагона? То-то возмутятся потом местные жители, читая его рассуждения.

Впрочем, как смотреть. Я тоже когда-то проехал не одну тысячу километров по российским железным дорогам. Считал от скуки вагоны встречных товарняков, слушал на рассвете паровозные гудки, протяжные, точно зевота, пил по утрам чай из стаканов с неизменными подстаканниками. Все эти однообразные перроны, разъезды и Богом забытые деревеньки стираются потом из памяти почти бесследно.

Остается впечатление. Там, где дорога проходит вблизи деревень, обязательно выходят к полотну дети. Дождь ли, мороз ли, а две-три неподвижные фигурки непременно торчат, глядят вслед поезду с какой-то неизменной тоской, словно вся жизнь прошла мимо.

Ни разу не замечал я на Западе, чтобы дети так смотрели вслед поезду.