Письма с мельницы

Сегодня утром, открыв дверь, я увидел, что вокруг моей мельницы все бело от инея. Трава сверкала и хрустела, как стекло. Весь мой холм дрожал от стужи… На один день милый мой Прованс прикинулся севером. И, глядя на сосны, опушенные инеем, на кусты лаванды, зацветшие хрустальными цветами, я написал эти две баллады в несколько германском духе, а вокруг меня искрилась белыми блестками изморозь, и в ясном небе журавли, прилетевшие с родины Генриха Гейне, большими треугольниками спускались к Камарге с криком: «Мерзнем!.. Мерзнем!..»

1. Смерть дофина

Маленький дофин занемог, маленький дофин умирает… Во всех церквах королевства день и ночь не убираются святые дары, теплятся огромные свечи, возносятся молитвы о здравии царственного ребенка. Улицы древней столицы угрюмо молчат, колокола не звонят, экипажи движутся шагом… У входа во дворец любопытствующие горожане глазеют сквозь решетку на привратников с расшитым золотом пузом, важно беседующих во дворе.

Весь замок в волнении. Камергеры, мажордомы снуют вверх и вниз по мраморным лестницам. На галерее толпятся пажи и придворные в шелковых кафтанах; они переходят от группы к группе и шепотом сообщают новости… На широком крыльце заплаканные фрейлины церемонно приседают друг перед другом, утирая глаза красивыми вышитыми платочками.

В зимнем саду собрался весь синклит — медики в докторских мантиях. Сквозь стекла видно, как они потрясают длинными черными рукавами и с глубокомысленным видом кивают пудреными париками в буклях… Воспитатель и шталмейстер маленького дофина прохаживаются перед дверью, ожидая решения ученого собрания. Поварята пробегают мимо и не отвешивают поклона. Г-н шталмейстер ругается так, что чертям тошно, г-н воспитатель декламирует стихи Горация… А издалека, со стороны конюшен, доносится долгое жалобное ржание. Это гнедая лошадка маленького дофина — конюхи позабыли о ней, и она печально и призывно ржет, стоя у пустых яслей.

А король! Где его величество король?.. Король заперся один в отдаленной комнате дворца… Венценосцы не любят, чтобы видели их слезы… Не то королева… Она сидит у изголовья маленького дофина, прекрасное лицо ее залито слезами, она громко рыдает при всех, как простая ткачиха.

На кружевной постели покоится маленький дофин. Его глаза закрыты. Он белее подушек. Можно подумать, что он спит. Но нет, маленький дофин не спит… Он поворачивается к матери и, видя ее слезы, говорит:

— Маменька королева! Почему вы плачете? Неужели вы и вправду думаете, что я помру?

Королева хочет ответить. Рыдания душат ее.

— Не плачьте, маменька королева! Вы забываете, что я дофин, а дофины так не умирают…

Королева рыдает еще сильнее, и маленькому дофину становится страшно.

— Нет, — говорит он, — не хочу, чтоб за мной пришла смерть, я не пущу ее сюда… Сейчас же расставить караул вокруг нашей постели, сорок самых сильных ландскнехтов!.. Днем и ночью держать наготове под нашими окнами сто больших пушек с зажженными фитилями! Несдобровать тебе, смерть, если посмеешь приблизиться к нам!..

В угоду царственному ребенку королева подает знак. И вот по двору с грохотом катятся пушки, и сорок рослых ландскнехтов, сжимая в руках протазаны, выстраиваются вокруг покоев дофина. Все старые рубаки с седыми усами. Увидя их, маленький дофин захлопал в ладоши. Одного он узнал и подзывает к себе:

— Лорен! Лорен!

Старый солдат подходит к кровати.

— Я очень тебя люблю, голубчик Лорен… Покажи мне твою большую саблю… Если смерть придет за мной, ты ее убьешь? Скажи: ведь убьешь?

Лорен отвечает:

— Да, ваше высочество…

И по его обветренным щекам катятся две крупные слезы.

В эту минуту к маленькому дофину подходит королевский духовник и долго шепотом наставляет его, указывая на распятие. Маленький дофин слушает с большим удивлением, затем вдруг перебивает:

— Я понимаю все, что вы говорите, господин аббат, но скажите: разве нельзя дать много-много денег моему другу Беппо, чтобы он умер вместо меня?..

Духовник продолжает шепотом наставлять его, и выражение лица у маленького дофина становится все более удивленным.

Когда духовник замолкает, маленький дофин говорит, глубоко вздыхая:

— Все, что вы рассказываете, господин аббат, очень грустно. Одно только утешение — что там, наверху, в звездном раю, я все же буду дофином… Я знаю: бог мне родня и, конечно, примет меня соответственно моему сану.

Потом он прибавляет, обращаясь к матери:

— Пусть принесут мне самое нарядное одеяние, камзол на белом горностае и бархатные туфли! Я хочу предстать перед ангелами во всем блеске и в одежде дофина вступить в рай.

И в третий раз духовник наклоняется к маленькому дофину и долго шепотом наставляет его… Царственный ребенок гневно прерывает его речь.

— Так зачем же тогда быть дофином? — кричит он.

Не желая больше слушать, маленький дофин отворачивается к стене и горько плачет.

2. Супрефект на лоне природы

Г-н супрефект совершает поездку. Коляска супрефекта важно катит на сельскохозяйственный конкурс в Комб-о-фе: на козлах — кучер, на запятках — лакей. Для такого знаменательного дня г-н супрефект в парадном мундире, в панталонах с серебряными лампасами, при треуголке и шпаге с перламутровой рукояткой, которую он носит в торжественных случаях… На коленях у него покоится огромный портфель тисненой шагреневой кожи, на который он с грустью взирает.

Г-н супрефект с грустью взирает на свой портфель тисненой шагреневой кожи; он обдумывает торжественную речь, с которой ему предстоит выступить перед жителями Комб-о-фе.

«Милостивые государи и любезные мои подопечные…»

Но напрасно он теребит шелковистые белокурые свои бакенбарды и в двадцатый раз повторяет:

— Милостивые государи и любезные мои подопечные…

Дальше речь не идет…

Дальше речь не идет… В коляске так жарко!.. До самого горизонта под жгучим южным солнцем пылится дорога… Воздух пышет огнем… На белых от пыли придорожных вязах стрекочут тысячи цикад… Вдруг г-н супрефект встрепенулся. В стороне, под пригорком, он приметил зеленый дубовый лесок, который словно манит его.

Зеленый дубовый лесок словно манит его:

— Сюда, сюда, господин супрефект! Здесь, в тени, вам куда будет лучше обдумывать речь…

Г-н супрефект поддался соблазну, оставил коляску и приказал его дожидаться, пока он обдумает речь в зеленом дубовом лесочке.

В зеленом дубовом лесочке пичужки, фиалки, ручьи в мураве… Увидев г-на супрефекта в нарядных панталонах, с портфелем тисненой шагреневой кожи, пичужки с испугу прервали свой щебет, ручьи уже не смели журчать, а фиалки запрятались в траву… Здесь, в лесу, не видали дотоль супрефекта и теперь шептались, недоумевая, кто этот знатный вельможа в серебряных панталонах.

Шептались в листве, недоумевая, кто этот знатный вельможа в серебряных панталонах… А меж тем г-н супрефект, в восторге от тишины и свежести леса, приподнял фалды мундира, положил треуголку на траву и сел у подножия дубка на мягкий мох, затем разложил на коленях огромный портфель тисненой шагреневой кожи и вынул оттуда большой-пребольшой лист плотной бумаги.

— Он поэт! — решила малиновка.

— Нет, — сказал снегирь, — не поэт. Раз он в серебряных панталонах — он принц.

— Он принц, — сказал снегирь.

— Он не поэт и не принц, — перебил их старый соловей, который как-то пропел всю весну в садах супрефектуры, — я знаю, кто он: супрефект.

И в лесочке все зашептались:

— Он супрефект! Супрефект!

— Какой он плешивый! — заметил хохлатый жаворонок.

Фиалки спросили:

— А злой он?

— А злой он? — спросили фиалки.

И старый соловей ответил:

— Ни капли!

И, поверив ему, пичужки снова запели, ручьи зажурчали, фиалки заблагоухали, как если бы не было вовсе средь них супрефекта… Весь этот гомон лесной не тронул г-на супрефекта; он призывает музу земледельческих объединений и, подняв карандаш, начинает торжественно речь:

— Милостивые государи и любезные мои подопечные…

— Милостивые государи и любезные мои подопечные, — начал торжественно речь г-н супрефект…

Громкий смех прервал его речь. Он обернулся и увидел большого зеленого дятла, который, скакнув на его треуголку, смотрел на него и смеялся. Г-н супрефект плечами пожал и собрался было продолжать свою речь, но дятел его снова прервал и издали крикнул ему:

— К чему это?

— Как к чему? — покраснев, сказал супрефект.

Спугнув движением руки нахальную птицу, он с новым рвением продолжал свою речь.

— Милостивые государи и любезные мои подопечные…— с новым рвением продолжал свою речь г-н супрефект.

Но тут потянулись к нему на своих стебельках малютки-фиалки и тихонько шепнули:

— Господин супрефект, господин супрефект, понюхайте, как сладко мы пахнем!

И ручьи подо мхом зажурчали так мелодично, в ветвях над самой его головой малиновки прощебетали ему свои лучшие песни, и весь зеленый лесок словно сговорился, чтоб помешать ему сочинить его речь.

Весь зеленый лесок сговорился, чтоб помешать ему сочинить его речь… Г-н супрефект разомлел от благоуханий, опьянел от мелодий — он не в силах бороться с очарованием, которое его охватило. Он прилег на траву, расстегнул свой красивый мундир, пробормотал еще два-три раза:

— Милостивые государи и любезные мои подопечные… Милостивые государи и любезные мои… Милостивые государи и…

Потом он к черту послал любезных своих подопечных, и музе земледельческих объединений пришлось удалиться.

Удались же, о муза земледельческих объединений!..

Когда через час слуги, беспокоясь о г-не супрефекте, вошли в зеленый лесок, они с ужасом отступили, увидев такую картину: г-н супрефект, лежа на животе, словно беспутный поэт, растянулся в траве. Он скинул мундир… и сочинял стихи, покусывая фиалки.