Письма с мельницы

Арлезианка

Чтобы спуститься от моей мельницы в деревню, надо пройти мимо фермы, выстроенной у дороги, в конце большого двора, обсаженного вязами. Это типичная провансальская ферма: красная черепица, широкий коричневый фасад с неровными промежутками между окнами, над чердаком флюгер, блок для поднятия копен на сеновал, охапки побуревшего сена торчат оттуда наружу.

Почему этот дом так поразил меня? Почему каждый раз при виде этих закрытых ворот сжималось мое сердце? Не могу объяснить, и тем не менее от жилья на меня веяло холодом. Слишком тихо было вокруг… Собаки не лаяли на прохожих, цесарки убегали без крику… Внутри не слышно было человеческого голоса. Тишина. Даже мул не звенел бубенцами… Не будь белых занавесок на окнах да дыма над крышей, можно было бы подумать, что дом нежилой.

Вчера в самый полдень я возвращался из деревни, и, чтобы не идти по солнцепеку, пробирался у забора в тени деревьев… На улице перед домом работники молча навивали на воз сено… Ворота были открыты. Проходя, я заглянул во двор и увидел высокого, белого, как лунь, старика в не по росту короткой куртке и в рваных штанах; он сидел за большим каменным столом, подперев голову руками… Я остановился. Один из работников сказал мне шепотом:

— Тсс! Хозяин… Он такой с тех пор, как с сыном стряслась беда.

В эту минуту женщина и мальчик, все в черном, с большими тисненными золотом молитвенниками прошли мимо нас и скрылись на ферме.

Работник прибавил:

— Хозяйка и меньшой пришли из церкви от обедни. Они каждый день туда ходят с тех пор, как старший сын покончил с собой… Ах, сударь! Какое горе!.. Отец все еще носит одежу покойного, никак не хочет с ней расстаться… Но, миленькие, но!

Лошади тронулись. Мне захотелось дослушать рассказ, и я попросился к работнику на воз с сеном. И там, наверху, я узнал эту потрясающую историю…

Его звали Жан. Это был чудесный двадцатилетний крестьянский парень, скромный, как девушка, крепкий, с открытым лицом. Собой пригож, женщины заглядывались на него, но у него на уме была только одна — хорошенькая арлезианка, вся в бархате и кружевах, которую он случайно повстречал на Арльском амфитеатре[8]. Сперва домашние этому увлечению не сочувствовали. Девушка слыла ветреницей, родители ее были нездешние. Но Жан всеми силами души стремился к своей арлезианке. Он говорил:

— Я умру, если ее не отдадут за меня.

Ничего не поделаешь. Решено было справить свадьбу после жатвы.

И вот как-то, в воскресенье вечером, семья обедала во дворе фермы. Обед был почти что свадебный. Невесты, правда, не было, но за ее здоровье пили неоднократно… Тут к дверям подошел мужчина и дрожащим голосом сказал, что хочет поговорить с дядюшкой Эстевом наедине. Эстев встал и вышел на улицу.

— Хозяин! — сказал мужчина. — Вы собираетесь женить сына на мерзавке. Два года я был ее любовником. Раз я говорю, значит, и доказать могу. Вот вам письма!.. Родители все знают и обещали отдать ее за меня. Но с тех пор как за нее сватается ваш сын, ни они, ни сама красотка меня больше знать не хотят… А, мне кажется, после того, что было, ей нельзя быть женой другого.

— Ладно! — сказал дядюшка Эстев, просмотрев письма. — Входите, выпейте стаканчик муската.

Мужчина ответил:

— Спасибо! Меня мучает не жажда, а горе.

И ушел.

Отец вернулся как ни в чем не бывало, сел за стол, и обед кончился весело…

В этот вечер дядюшка Эстев пошел в поле вместе с сыном. Долго не возвращались они домой. Когда они пришли, мать их еще дожидалась.

— Жена! — сказал хозяин, подводя к ней сына. — Приласкай его, у него горе…

Жан больше не говорил об арлезианке, но любил он ее по-прежнему и даже еще сильнее с тех пор, как узнал, что ее держал в объятиях другой. Только он был слишком горд и молчал — это-то его и сгубило, беднягу!.. Иногда он на целый день забивался в угол. В другой раз с остервенением набрасывался на работу и один справлялся за десятерых… По вечерам уходил на Арльскую дорогу и шел до тех пор, пока не вырисовывались на фоне заката стройные городские колокольни. Тогда он возвращался. Дальше он не ходил ни разу.

Видя его таким, всегда печальным и одиноким, домашние не знали, что делать. Опасались, как бы не стряслось какой беды… Раз за столом мать, посмотрев на него полными слез глазами, сказала:

— Послушай, Жан, если ты все еще по ней сохнешь, мы согласны женить тебя на ней…

Отец, красный от стыда, опустил глаза…

Жан покачал головой и вышел…

С этого дня он переменил образ жизни, все время прикидывался веселым, чтобы успокоить родителей. Стал опять появляться на танцах, в трактире, на праздниках. На выборах в Фонвьеле вел фарандолу.

Отец говорил: «Он излечился…» Но мать все еще была в страхе и пуще прежнего следила за сыном… Жан спал с младшим братом около помещения, где разводили шелковичных червей; бедная старуха поставила себе кровать возле их спальни… Она говорила, что ночью ей может понадобиться присмотреть за червями.

Пришел день святого Элигия, покровителя фермеров.

На ферме шел пир горой… Всем поднесли шатонефа, а подогретое вино рекой лилось. Потом был фейерверк, костры на гумне, цветные фонарики на вязах… Слава святому Элигию! Фарандолу плясали до упаду. Меньшой сжег свою новую блузу… Даже Жан казался довольным; он упросил и мать принять участие в танцах. Бедная женщина плакала от радости.

Легли в полночь. Всем надо было выспаться… Но Жан не спал. Его брат потом рассказывал, что он проплакал всю ночь… Да, уж поверьте мне, задело его за живое…

Наутро, чуть свет, мать услышала, как кто-то бегом пробежал через комнату, где она спала. Ее точно что кольнуло.

— Жан! Это ты?

Жан не ответил; он был уже на лестнице.

Мать мигом вскочила:

— Жан! Ты куда?

Он подымается на чердак; она следом за ним:

— Сынок! Ради всего святого!

Он захлопывает дверь и задвигает засов.

— Жан, сыночек, Жан! Ответь! Что ты задумал?

Ощупью, старыми, дрожащими руками ищет она щеколду… Звук открываемого окна, шум падения тела на выложенный плитами двор, — и все…

Он, бедняга, решил: «Я слишком люблю ее… я уйду…» Ах, жалкие мы люди! На что же это похоже? Презрение не может убить любви!..

В это утро народ в деревне недоумевал, кто так горько плачет в той стороне, где мае Эстевов.

Во дворе за каменным столом, мокрым от росы и крови, убивалась над своим мертвым сыном мать, вскочившая в чем была с постели.