Письменники про футбол

ОЛЕКСАНДР «ФОЗЗІ» СИДОРЕНКО ПИСТОН[6]

Когда Пистон был совсем еще маленький, дед Петро рассказывал, как однажды в получку дождался последних десяти билетов в мгновенной лотерее «Спринт», взял их все и выиграл чуть ли не сто пятьдесят рублей. Стоя возле киоска, Пистон прям заулыбался, вспоминая, как хорошо было с дедой, когда тот хильнет рюмашку на праздник и давай всех веселить своими историями «за старую жизнь».

Про дедыну удачу Пистон слышал сто раз, и теперь, когда так нужны были деньги, у него и тени сомнения не оставалось в том, что самое разумное решение — дождаться двух последних билетов, взять их на рупь, а там счастье и подвалит. Жалко только, что тёханка в киоске попалась злая и никак не хотела сознаваться, сколько билетов у нее осталось. Может, последние она спецом себе забирает, и еще не факт, что продаст ребенку лотерею…

Народ билеты брал вяло: за последние два часа подошло человек пять, не больше, да и то когда тралика долго не было. Деда говорил, шо их завозят раз в день и нужно ждать вечера. Ладно, повисим, время есть. От нечего делать можно было поиграть в какую-нибудь игру — типа в какую сторону больше проедет белых «жигулей» — или посчитать, сколько процентов прибыли получил дед Петро в свой лучший вечер. Тем более что сейчас Пистон был уже нормальный взрослый пацан, шестой заканчивался класс, и он легко мог бы порадовать дедушку, подсчитав в уме, что выпало тогда ему аж 2900 % прибыли. Только вот деды уже два с половиной года как не было, а больше никто пистоновской соображалкой особо не интересовался.

В спецклассе оно ведь как: раз ты умный, значит — не футболист. Вот волейболисты там или фехтовальщики, не говоря уже о похожих на девочек фигуристах — они типа умные, а футболисты — вроде боксеров, отбитые все наглухо. Пистон, между нами говоря, очень хотел быть футболистом и никем другим, поэтому если он и знал ответ задачи на уроке, то молчал себе в тряпочку, потому что спецкласс — на то он и спецкласс, все свои, и только начнешь умничать за проценты с дробями, как сразу решат, что футболистом тебе не быть и место твое — на банке[7].

Пистон этот подход не сам вычислил — был пример: давно, еще когда он ходил пешком вровень с табуретами, Виталик играл в той же седьмой ДЮСШ[8]. Так был у них в классе один такой умный, причем вратарь[9], и тренер его в основу не ставил, потому шо умничал этот пацан много. Раньше Пистон помнил весь Виталиковый год по фамилиям, но много времени прошло, так что этот умник-вратарь так и остался бесфамильным не то Гешей, не то Гариком, живым примером того, как не надо вести себя в команде.

Фотка братухиного года висела рядом с пистоновской командой, над кроватью в их с Катькой комнате. Фотографировали перед какими-то соревнованиями, на традиционном месте — у забора возле стадиона, да и в той же старой синей форме с длинным рукавом, в которой переиграло годов десять, не меньше. Веталь на ней стоял между тренером, Андрей Николаичем, и неизменным представителем райкома комсомола, бывшей прыгуньей в высоту Плесоцкой. Руки на груди, левое плечо вперед, чтобы капитанскую повязку было хорошо видно.

Он был высокий, как батя, поэтому как начал играть переднего защитника, так и закончил. Остальные фотки Виталика матушка прибрала после суда, но эта осталась — вполне возможно, шо она решила, будто это пистоновская команда.

Братану сидеть еще лет пять, в лучшем случае он мог выйти в девяностом году, когда Пистон по своему жизненному плану должен был попасть в заявку сборной СССР на чемпионат мира. Не в основе, конечно, ему ж тогда всего восемнадцать будет, но в качестве самого перспективного таланта страны, который может и сетку с мячиками с автобуса притаранить, и заменить кого в средней линии, если сломают империалисты. Об этом плане знали только два человека — Пистон да дед Петро, больше никому об этом знать не следовало.

Шо было неудачно, так это конец месяца. Случись попадалово через недельку, можно было б влегкую размутить батю на трешку, а то и пятерку, если поймать его в удачном настроении после просмотра программы «Служу Советскому Союзу»[10].

До получки еще нужно было дотянуть, последние дни ели гречку да коробов, которых батя привез в воскресенье со ставка и поселил в ванной пожить еще малость. А к матушке Пистон сейчас в любой день месяца не обратился бы — мало того, что она экономила и любые пистоновские расходы проходили у нее по списку «глупостя», так на той неделе еще привязалась к нему из-за каких-то непонятных пятен на простынке и отодрала за уши так, что хотелось ее прибить.

Скандал вышел отвратительный. Пистон, правда, многого не понял, но и фразы «как знала, шо не надо тебя было оставлять, басаврюк» хватило. Так что теперь общение у них было короткое — насыпет хавчика и краями, только ходит злая по хате, зыркает и постоянно следит, чтобы двери в комнату были открытые. Пистон теперь игрался с мячом на коридоре, только когда матушка на работе, а с полседьмого сидел тихо и типа делал всю дорогу уроки.

У Катьки тоже спросить нечего, у ней у самой лавэ на нэ, только и слышно, шо надо денег одеться, шо родыки — жлобы распоследние и как тут, типа, жить. Как говорила классуха Зося, чем ближе выпускной класс — тем хуже дети. Так что Катька была в самом отвратительном сроку, еще два месяца и полный гудбай.

У нее, кстати, с матерью тоже была своя заруба, не хуже пистоновской: на Новый Год батя с тринадцатой зарплаты справил матушке дубленку, вот Катька и завелась, шо надо было брать такую, чтоб вдвоем одевать, по очереди, а так одной — все, а ей — ничего. Матушка рыдала громко и орала, шо для нее эта дубленка остатняя, шо носить ее уже до смерти, а у Катьки все впереди, но без толку — горшки побили, и глаза, встречаясь в коридоре, четвертый месяц пялили строго в противоположные азимуты.

По всему, оставался единственный вариант — идти на поклон к Басе Бенционовне по кличке Шапокляк. Была она старушка не сильно вредная или вонючая, но шорхалась круглогодично в черной шляпе и с зонтиком, как будто напрашиваясь на свое погоняло. Лет ей было сильно за семьдесят, и раньше матушка строила грандиозные планы, шо вот Бася нарешти склеит ласты, они вымутят ее комнату и заживут наконец-то в полностью своей трехкомнатной квартире, как люди.

Но сначала Виталик «присел», так что количество прописанных жителей на двух комнатах сократилось до четырех, что вполне укладывалось в социалистический норматив, а потом Бася Бенционовна прописала на всякий случай к себе неожиданную племянницу из Богодухова, и великая матушкина идея красивой жизни на старости лет тихо пошабашила.

Бенционовне, конечно, нельзя было говорить о том, зачем деньги, так шо Пистон наплел ей про потерянный учебник в тайной надежде, что она не знает о бесплатных книжках. Поверила — не поверила, не факт, но дала бумажный рубль. Одного было мало, но и на том спасибо, теперь из него надо было сделать минимум пять, для чего Пистон и торчал который час у киоска, ожидая последних счастливых билетов.

Пистон сам был виноват, что так все вышло. Вел бы себя поскромнее, сидел бы сейчас со всеми, ржал на литературе, слушая, как Тамара Кирилловна чешет про «Хижину дяди Тома», или вообще кемарил где в уголку. А потом до вечерней тренировки погнал бы с пацанами на великах в парк 50-летия ВЛКСМ, где в самолете[11] был поломанный автомат морского боя, который срабатывал без денег, если сбоку стукнуть. Нет же, начал выеживаться…

В семь утра, как обычно, собрались на кросс. Те, кому подальше, вставали в полшестого, а Пистону пять минут трусцой — и вот он уже на стадике, красота. Дали десять кругов, обычно этого хватало до первого урока, как тут Николаша удумал побить по воротам из-за штрафной. Давно этого не делали, а тут подсохло, вот и решил вспомнить. С октября по апрель добить до ворот было сложно — мячики набирали влагу, разбухали и начинали весить, шо твои набивные[12]. Тут уж дай бог его поднять от земли, не говоря о том, чтоб добить до верхнего угла.

Пистон занял место крайним справа, потому как был левша и ему оттуда удобнее было, очередь до него доходила последним, и Николаша, скрипя болоньей, стоял как раз за спиной. Ну и вякал, конечно, оттудова: «куда ты бьешь», «калека», «телега», а также «иди домой, дерево».

В такие моменты Пистон его жутко не любил и вообще приходил к выводу, что лучше б тренера и не было вовсе. В мастерах[13], там понятно — тренер следит за премиальными и шоб не забухали, а по детям зачем он нужен? Все равно от него слышишь максимум пять фраз: «с игрочками», «вышли», «спина», «обыграйся», «набирай». И все, на этом педагогика заканчивается, остается одно чистое издевательство. А если он еще и на похмелах, как сегодня, то вообще ховайся до конца треши, пока спецкласс 6-Г не потопает в школу отсыпаться, а Николаша отканает в свою каптерку, где вывесит старую кардонку «Уехал в федерацию» и будет поправляться до вечера портвешком вместе со своим вечным собутыльником, шахматистом Аликом Едвабником.

Сначала Николаша икал себе сзади и часто плевался, а Пистон пристреливался к ближнему нижнему углу. Хлопнул три раза, два из них зашло. Тренер, падло, даже не похвалил.

Через три круга вратари сменились: Алик Литвин пошел отдыхать, зашел длинный Гвоздя, который в тринадцать лет уже имел метр девяносто, не единожды рукой добрасывал мяч до центра поля и обещался расти дальше. Литвин сел было позади ворот на мяч отдохнуть, но Николаша заорал: «Слезь нахер, яйцо будет! Иди, лови!» — и хмурый Алик пошел чуть дальше, чтобы подбирать улетающие мячи и возвращать их бьющим.

До первого урока вообще понты оставались, гражданские школьники вовсю уже топали к школе, но Николаша все никак не угомонялся: «Бьем в полмяча, крутим в дальний»[14]. Хитрый Гвоздь тут же начал перемещаться в дальний от бьющего угол и, конечно, стал ловить все, что летело в створ. «Дасаев», — буркнул Николаша, и тогда Пистон неожиданно стрельнул снова в правый нижний, поймав дылду на противоходе. «Получай, деревня, трактор», — не удержался Пистон, чтоб не притравить, и тут уже Николаша сорвался на нем за все прожитое: «Ты какого хуя в ближний хуярыш, долбоеб, блядь? Сказано було, у дальний, нахуй, в полмяча!» А потом добавил еще: «Шо старший, шо этот, оба, блядь, хитрожопые, сука!»

Когда Николаша кивал на Веталя, шо, вот, брат твой хоть соображал, то это не так обидно было — хоть кто-то из семьи удался, а вот если они оба, по Николашиной логике, были тупари, то тут Пистон бесился.

Снова дошла очередь, довольный Гвоздевский, предвкушая легкий куш, дернулся вправо, а Пистон снова исполнил в ближний, назло всем собравшимся и отсутствующим. Мяч только летел, а Николаша уже орал в полный голос, шо кому было, блядь, сказано. А потом мячик насадился на отогнутый штырек, которым должна была держаться несуществующая сетка, и стало совсем плохо.

Гвоздь сгреб сдувшийся мяч своей огромной пятерней, а Николаша скомандовал классу собираться на первый урок. Всем, кроме Пистона. «Иди, сука, чини нахуй, шоб к вечерней мяч был целый, чуешь?» А потом добавил, падло злопамятное: «Или свой неси, баранаускас[15], ба-ляя-дь». Пистон молча забрал у довольного Гвозди распоротый мячик, сдернул с бруса куртку и почапал к забору, стараясь дотянуть с запуском слез до дороги. Помнит, гнида, все он помнит…

В том-то все и дело, что у Пистона был свой личный мяч, настоящий «Адидас Танго», каким на чемпионате мира играли, чистая кожа и все дела… И ни-у-кого-шеньки такого быть не могло, откуда в жопе изумруды? Родыки дважды дарили ему советские обычные, один с черными пятнами, один прям с красными, так Пистон с ними спал по две недели, прежде чем во двор вынести, а тут реальный «Адидас», который пах настоящей кожей!

Скоро полгода, как Пистон катал его по коридору, стараясь с двух ног заслать стулу «между»[16] по десять раз кряду, а на ночь клал его себе в кровать, целовал его и нюхал. И чтобы вынести его сейчас, когда грязь еще окончательно не сошла? Нетушки, Николаич, тут ты хоть обосрись, а нету твоей власти!

…В декабре был зальный турнир, де-то в центре, в каком-то институте. Играли по пять плюс вратарь, так Пистон ухитрился даже с банки отдать с пяток плюс положить четыре (ПП)[17], один особенно фирменный, с груди, с двойничка, с центра поля да от перекладины. Короче, неожиданно дали ему лучшего игрока турнира, в придачу к грамоте с медалью за командную победу по его году.

Приз — мяч «Адидас» — вручал знаменитый вратарь Сивуха[18], от которого пахло приятным одеколоном и самое место которому, по пистоновому убеждению, причем даже до личной встречи, было во второй сборной Союза, а там и до первой не так далеко, если Ринат[19] сломается, не вечный же он.

Николаша тогда потрепал по башке, но так, шоб без расслабона. Это было очень приятно, и можно было строить мечтательные планы о переводе в центр, под нападающими, там, где играл любимый Завар[20]. Раньше туда путь был заказан, «девяткой»[21] наигрывался тренеров сынок, Сережа, а Пистон обычно пылил слева, на краешку, но после такого приза ведь можно было и попробовать. Тогда он был абсолютно счастлив, еще б батя с братаном это видели, но сварщики — это такая важная работа, что не отпустят на соревнования сына, а Веталь, он понятно где.

Зато Пистон взял с собой мяч, когда после Нового Года поехали к нему на свиданку полдневную в Вакуленцы, на зону строгого режима. Матушка тогда разоделась первый раз в дубленку и как раз в электричке разругалась с Катькой по-смертельному. В свидальном домике они, правда, угомонились, а Виталик заценил мячик, набил на коленках раз тридцать, не опуская на ноги, и хвалил сильно младшенького. А когда расставались, Пистон даже решил оставить мяч ему, но Веталь отказался, сказав, шо у него на киче тоже есть мячик, пусть и советский, но не сильно разбитый, и его даже пускают каждый день побуцкать на баскетбольную площадку после завтрака.

Пистон еще обрадовался, что брат на хорошем счету у начальников. Катя хныкала, но Веталь ее успокоил, сказал, шо лучше уж тут, чем в Афгане, как пацаны. Матушка, конечно, тоже заплакала, когда Виталика забрал вертухай[22], а потом, на выходе из главных ворот, когда увидала, как ВОХРА[23] ломами пробивает мусор в самосвале, так вообще зарыдала громко полными соплями в новую дубленку назло Катьке.

Но Пистон был спокоен за Веталя — кого попало мусора на спортплощадку не запустят. А как только его призовут в сборную или «Динамо» Киев, можно будет попросить Лобановского позвонить главному по зоне, чтобы Веталя досрочно выпустили, потому что у советских спортсменов все родственники должны быть на свободе, в этом как раз сомнений не было.

«Шо ж ты мени мишаешь, скаженый», — заорала бабка с двумя авоськами, в каждой из которых значилось по трехлитровой банке с молоком, и вырвала, паскудница, из таких приятных воспоминаний. Старая, видать, перевозбудилась от собственного счастья — надыбать молока, когда в магазинах полный голяк, по нынешним временам это шо-то типа победы в специальном старушечьем спортлото. Можно было б прочитать ситуацию и, сыграв на опережение, отскочить чуть назад, шоб она успела на троллейбус, но Пистон замечтался как раз на ее траектории, так что «четвертый» уже ушел и бабку предстояло слушать до следующего.

Она расставила авоськи по остановке и заняла круговую оборону, но о помехе не забыла, роняя одно за одним обидные прилагательные: «шлемазый», «скаженый», «пионер никудышний». Вообще-то вне школы Пистон галстук не носил, не любил он это дело. Такое практикуют только заучки, которым мамы покупают специальные бордовые шелковые галстуки, чтоб они потом стали комсомольцами и поступили в институт.

Но ничего, позже подравняемся. По жизненному плану Пистон должен был выйти в мастера, получить квартиру, вне очереди купить машину и сразу ее продать. Надо только тренироваться изо всех сил, и тогда будешь пахнуть не самогоном, а одеколоном, будешь носить настоящий «Адидас» каждый день и летать на самолетах туда, куда никаким комсомольцам нельзя.

Переключившись на эту светлую идею, Пистон позабыл о вредной бабке и собрался было высчитать процентные шансы на профессиональную карьеру в высшей лиге (посчитать каждый год по всем ДЮСШ области да прикинуть, что выйдет в люди один пацан на город), как к киоску «Спортлото» размашистой походкой подлетела тетка с высокой белой прической, в полушубке без рукавов. Солнце уже долбит, как не в себя, а эта еще в мехах. Мебельная или с овощебазы, Беня Бенционовна таких безошибочно называла «дамами». Вот щас она купит много билетов, фартовые и останутся, самое оно.

«Слышь, родная, дай мне десять, а?» — начала эта блатная, и Пистон напрягся. Что изнутри ответила злая тёханка, не было слышно, но, видать, и тут залупилась. «Да мне на тебя похуй», — ответила ей дама в полушубке и зачем-то начала блевать на прилавок, то ли принципиально, то ли просто так совпало. По всему выходило, шо билетов ей не продадут, и Пистон на всякий случай сдал подальше от кипиша, поплотнее прижав к себе пробитый мяч.

«Та ебалася б ты в рот!» О-го-о-о… По-прежнему было не слышно, чего там затирает продавщица, но визг уже можно было вполне разобрать. Серьезная мадам аккуратно вытерла рот двумя пальцами, и резко добавила вполоборота к киоску: «Про-шман-довка!» Пистон быстро отвел глаза и уперся в бабку с авоськами. Та малость прибилась от такого расклада, только пасть и приоткрыла.

Дама в меховой жилетке, по-прежнему пошатываясь, выканала на остановку и остановилась, наводя резкость на двух имеющихся в ее распоряжении людей. «Бабушка, блядь, ну шо ж ты тут стоишь, родная?» — начала она и почему-то решила громко заплакать, совсем как артистки в ТЮЗе. «Как же ж мне тебя жалко, ба-бу-ш-ш-каа», потом полезла в карман жилетки и надыбала там нехилый пресс капусты, перетянутый резинкой. Про деньги в таком виде Пистон даже и не слышал, только помечтывал, примеряя даже не на себя, а, к примеру, на доблестного голкипера Сивуху.

А эта все не угомонялася, будто и обэхаэса на нее нет, а может, знает, что как раз сейчас весь ОБХСС в полном составе снимается в продолжении фильма «Огарева, 6»[24]. Она втулила по-прежнему молчавшей бабке с авоськами пару бумажек (и де тока делися ее «шлемазые» со «скажеными»), потом тяжело выдохнула и позволила себе заметить Пистона, который неожиданно для себя сделал шаг вперед. «На, сыночка, и тебе, маленький мой, а?» Пистонова ладошка сама собой вытянулась вперед, приняла четвертной билет, а потом ноги развернулись и пошли мимо киоска «Спортлото», из которого зиял торец злобной продавщицы и чего-то там себе подгавкивал.

И только возле пешеходного перехода, сразу за закрытыми еще после зимы автоматами «Крем-соды», Пистон принял управление организмом и из чистого любопытства обернулся на остановку — там как раз подъехал «четвертый», но молочная бабка все еще стояла столбом, который подпирал другой, в меховой безрукавке, совсем как на электрической линии передач. Второй столбик, по-видимому, плакал, дождавшись своей опоры.

Пистон загрузился в метро, разменяв бенционовный рубель. Не факт, что на проходной нашлась бы сдача с двадцати пяти рублей, да и хотелось рассмотреть денюжку, Ленина пощупать и все такое. Если вспомнить стишок про «царь Кащей над златом чахнет», то с четвертаком на кармане его хорошо понимаешь.

Пистон сразу стал у противоположных от входа дверей, это было лучшее место среди стоячих. Была парочка свободных сидений, но на «Комсомольской» явно втулятся тетки с сумками, придется вставать и уступать место, так что лучше сразу к дверям, они там с дедой обычно становились по дороге в город на демонстрацию или парад, когда в вагон утаптывалось море людей. И до самой «Советской» играли в слова, кто больше насочиняет из букв надписи «Не прислоняться». Дед Петро, обычно обвешанный орденами во весь пиджак, всегда начинал с одного и того же слова, и было это так привычно, день сулил множество приятных моментов, первым из которых было слово «слон»…

Давно замечено, что есть несколько манер поведения пацанов в метро. Если едешь с матушкой в гости к сотруднице, прилизанный на пробор и в новом свитере, то стоишь, как отличник. Если с пацанами на игру, то ржешь громко, как хулиган. А если всю параллель везут в Театр юного зрителя или на какую-нибудь комсомольскую конференцию, где придется стоять юными пионерами в проходе, то главная задача — оторваться подальше от гимнасток с пловчихами, шоб никто не подумал, что вы вместе.

Сейчас у Пистона выбора особого не было — он стал скромно в уголку, как подающий надежды спортсменчик: тренировочный костюм, пусть советский, с двумя белыми полосками, зато почти новый, подаренный родыками на прошлый Новый год, и шиповки, что лучше, чем какие-нибудь полукеды. Конечно, круче было бы держать еще бутсы в руках да «Адидас» на тринадцати литых шипах, но это уже слишком. И так любому ясно — парнишка едет на станцию «Спортивную», на тренировочку, прямо в «Металлист».

Куда идти, Пистон знал, но чисто теоретически. Значит, пройти слева, мимо строящейся трибуны, к заднему земляному полю, а там по проходу вверх, но, типа, не на трибуну, а под нее, и где-то на третьем этаже дверь слева. Спросить дедушку Матвеича, вот он единственный на весь город и чинит мячики так, шо они потом лишний год выхаживают. Говорили, что раньше Матвеич сидел в табло, циферки с буковками менял[25], а теперь, когда привезли новое табло из-за границы, он только мячами промышлял.

На территории стадика было полно народу. Пистон сначала потолкался среди мужиков с программками, потом постоял пять минут возле малолеток на асфальте, они катали какой-то странный большой «квадрат»[26] с распасовщиком в середке. Николаша «квадраты» не практиковал, плевался, когда видел, и называл «херней спартаковской». И зря, кстати, а то потом чего удивляться, когда мяч отлетает от любого минимум на пять метров.

На большое земляное как раз выбегали металлистовцы на год старше, хотя, если точнее, то как раз пистонового года, на то он и олимпийский резерв[27]. Сразу в манишках[28], многие в бутсах — красиво. Дернули кружок, потом сели навприсядки и потопали, как гусята. Смотреть на это было обидно, да и с мячом надо было пошевеливаться, вечерняя треша в пять, а сейчас было уже начало третьего, можно и не успеть, так что Пистон гордо развернулся жопой к конкурентам на первенство города и потопал искать легендарного Матвеича.

Старикан обнаружился именно там, де и говорили опытные люди — в маленькой комнатушке под трибунами. Был там станок какой-то интересный и сладко пахло клеем, как у обувщика на кругу «четвертого» троллейбуса, к которому Пистон строго раз в полгода носил матушкины коричневые югославские сапоги, чтобы сменить набойки и вообще подшаманить на демисезон.

Матвеич, если это, конечно, был он, хмуро отвлекся от рассматривания внутренностей старинного мяча со шнуровкой (такими уже никто и не играл, но камеры с «писюнчиком» в магазине «Чемпион» по-прежнему продавались) и грубо спросил: «Шо надо, малый?»

«Та это, камеру поменять та зашить, а то седня на утренней…» Но Матвеич не дал клиенту зарисоваться принадлежностью к профессиональному детскому футболу и обрезал: «Давай, тока мне еще два надо, понял. Погуляй пока». Он взял мяч, кинул его куда-то себе под ноги и продолжил ковыряться с шнуровочным. А за деньги не спросил. С одной стороны, это хорошо, а с другой, потом хитрый дедок может и чирик назначить. Поэтому Пистон собрался с силами и в дверях все-таки решил спросить:

— А скока оно выйдет, если шо?

— Там будет видно.

И шо хочешь, то себе и думай.

Выйдя на улицу, Пистон нацепил на лицо снисходительное выражение и сплюнул минимум три раза по дороге к земляному полю. Гусята свое оттоптали и осваивали такое новое упражнение, шо можно было, блин, обосраться от зависти: второй тренер (надо же, у этих было по два тренера, и оба в одинаковых спортивных костюмах, пусть и без трех полос) держал длинную палку, к которой был привязан шнур, а на конце его сетка с мячиком в середке.

Эти додики сначала лупили с ходу с линии штрафной (видать, сухая весна всех тренеров в городе натолкнула на дальние удары), каждый своим мячом, некоторые даже подымали гораздо выше перекладины, деланные, не иначе[29], а потом набегали на линию вратарской, где прыгали и пытались попасть башкой по мотыляющемуся в воздухе мячику в сетке. Смысл упражнения, по всему, был такой — не выключаться после удара, а набегать на отскок. Ишь ты, иди ж ты…

Играть с «металлом» ответку[30] по календарю выпадало только в мае, но Пистону уже стало херово: вот как бороться с людьми, которые батывают даже удары головой[31], шоб Николаше подавиться запивкой в тренерской.

Короче, надо было валить отсюда, пока зависть окончательно не захлестнула. Но трепать пистоновы нервы сегодня планировали все и скопом — среди бьющих внезапно обнаружился Санька с четвертого подъезда. От же ж зараза…

Сосед в «седьмой» всегда был среди худших, но потом за лето резко вымахал, так шо Николаша поставил его опорным[32], кегли свои длинные вставлять. И в том году четверых наших позвали на просмотр в «Металл». Санек, Гвоздя, Серега Николашин, ну и Пистон, конечно, левшей все любят. Вот только Пистоном он тогда еще и не был, все называли наследственной погремухой Крава или Шульгой[33]. Пистоном стал в процессе просмотра.

Николаша заявился к автобусу на Полтаву, уселся рядом с тренерами, за шо-то тер с ними, и всех наших поставили в основу. Перед этим завезли в настоящий ресторан, где нормально покормили, только следили, чтоб сметану никто не ел, потому что она долго усваивается, а играть предстояло прямо «с колес».

Гвоздя еще в первом пустил свои три, Серегу от греха подальше заменили, а некоторые привезли пеналь по своему левому флангу. Вот некоторых, возвращая воспитателю, и перекрестили:

«На хера мене этот пистон, чистый шпингелет между ногами бегает», — такая была фраза ихнего старшого, по прозвищу Сталин (его и Йосифом звали, и злой он был страшно, да и похож немного), а вредный Николаша, обидевшись, видать, на возврат своих, включая сыну драгоценного, с тех пор и внедрил новое обидное погоняло.

Пистон… Самое обидное, шо и на перекладине висел каждый день, и дома на двери, и морковку с творогом жрал, как не в себя, но только не начинал расти и баста. А за Полтаву обижаться было не на что, кстати, мог себя и лучше проявить. Вот только не наиграл никто, и даже если был свободен, то металлюги отдавали строго своим, как уж тут себя проявишь? Ладно, злее будем, как говорил деда Петро, когда «Спартак» кого из украинцев плющил (но не «Черноморец», с ними у москалей был чистый шоколад). Будем злее и подрастем в свое время, а там будет видно.

Правда, подрос как раз Санек и со второго захода закрепился в СДЮШОРе. Это было особенно обидно — хоть бы Гвоздь, он хоть добродушный, а Санек же ж чистое дерево…

Дерево тем временем забило смачным ударом от перекладины и довольное побежало назад. В любом случае маячить за воротами было обидно, типа как напрашиваешься и точно не напросишься. Так что Пистон максимально возможным в такой сложной ситуации независимым походоном почапал влево, в сторону стадионной параши. Ну, типа поссать резко захотелось. Отлить, кстати, было бы не лишним. Накопилося.

Выйдя с параши, Пистон задумался, куда ему законать и чем убить время. Хотелось есть и пить, но тратить деньги на еду глупо, лучше потерпеть. Постоял для вида возле углового, пару раз сплюнул, держа руки в карманах, и пошел на скамеечки, стоявшие в несколько рядов вдоль земляного поля. Там сидели вечные дедуганы, которые, наверное, шьются на любом стадионе.

Человек их было до десяти, но базарили они на все сорок. Пистон достойно присел чуть выше и левее, и эти и внимания не обратили, только и базара: Лобан то, Лемеха се[34], типа они с ними в близких.

Вот послушать только их базар по поводу следующего упражнения — из глубины поля игрок вешает, причем обязательно тещиной ногой[35] на линию штрафной, там второй вратарь ловит в руки и скатывает на ход, а задача — пробить сразу, уже своей ударной и только первым касанием. Любой футболик все земляное поле расцеловал бы за такое интересное упражнение, а эти вредные только и гундят: «хрень, Лобан бы не одобрил», типа сам Лобановский им звонит по вечерам и спрашивает за их важное мнение. Пердуны старые.

Под конец гусята сыграли двухсторонку на полполя и пошли переодеваться. Компания дедков потянулась, видимо, в магазин, а на поле высыпала совсем уже малышня, бестолковая и беспрерывно орущая. У этих поучиться было нечему, Пистон подобрал оставшийся от дедков старый номер еженедельника «Футбол-Хоккей» и прочитал от корки до корки, все, даже неинтересную статистику про канадский хоккей на обратной странице.

Вечерело… Вторую трешу он уже точно пропустил, но дело святое — мяч зашивать в командных интересах. Сходил попил водички в туалете, не домашний гриб, конечно, но тоже пойдет, а есть уже и не хотелось почти. Вернулся на трибуну, скукожился, собирая уходящее тепло в клубочек и наблюдая вполглаза за беготней малолеток.

— Не спи, замерзнешь.

— …?

А потом кто-то на ногу наступил. Пистон насилу разодрал глаза — смеркалось, гудела голова, как после тяжелого мяча, сонечко почти село, а над душой маячил лично Сталин, со свистком на шее.

— Слышь, пионер, чего тут забыл?

Пистон резко сел, отдало в поясницу, но спина должна была быть ровной при таком раскладе.

— Та это, с «седьмой» я, до Матвеича мяч зашить…

— А, до Матвеича, понял… Слышь, это ж ты у меня в Полтаве слева бегал?

— Ага.

— Шо, пылишь еще?

— Конечно.

— Ладно, приди на той неделе, посмотрю еще тебя, говорят, ты там в ХИИКСе[36] всех разрывал.

Мамочки, не иначе, как в сказке.

— С понедельника?

— Да, на два часа подходи, посмотрю, шо ты можешь.

Пистон резко подорвался и, пока этот усатый дяхан не передумал, вдоль верхней лавочки порулил в сторону темной громады стадика. А в спину, как будто так и было задумано, Сталин добавил: «То твой старшой за шестьдесят пятый стоппером у Андрюши бегал?» Пистон вполоборота старательно закивал башкой, споткнулся, перецепился через лавочку и больно треснулся локтем и башкой об бетонную ступеньку. Вот ведь нефарт, теперь Сталин решит, шо он совсем недоделанный.

В глазах кружились разноцветные скамейки, со лба вроде капала кровь, но Пистон подхватился и побежал в сторону параши — умыться, отдышаться. О том, что с ним только что произошло и насколько он приблизился в процентном отношении к заявке сборной СССР, пока решено было не думать. А чуть позже уже как-то и не до этого было.

Во-первых, освещение как-то поменялось, только что было темно, а сейчас стало еще темнее, но не везде — яркий свет бил с фонарей, которые оказались там, где были деревья. А во-вторых, и это была самое удивительное, стадионной параши на месте не оказалось. Вот только что была, журчала сразу всеми ржавыми кранами, а теперь нетушки, а на ее месте…

На ее месте был просто какой-то светлый асфальт. Пистон остановился, вытер рукавом пот с юшкой и попытался понять, что именно изменилось. Неужели, пока он дремал возле земляного, тут все заровняли? Он обернулся в сторону поля, но было уже темно и не разглядеть, что там, как там и стоит ли еще Сталин.

Все было другим: свет, цвет, и даже воздух был как пережеванный. Зато остался проход в сторону Конного базара, и Пистон побежал туда, надеясь, что вся эта хрень сейчас прекратится, что он не сошел с ума, брякнувшись об ступеньку, и что его действительно позвали во второй раз в «Металл», а все остальное просто привиделось от волнения.

Вместо калитки были какие-то вертушки, вроде как в метро, но бояться этих деталей было уже некогда, Пистон выскочил на улицу, стараясь не смотреть по сторонам и… чудом затормозил перед мчавшейся по тротуару здоровенной «скорой помощью», но только черной. Реально повезло, был бы дождик или полукеды на ногах, он бы под машину попал, оставив сборную СССР без будущей легенды, а так резиновые шипы сработали и Пистон остановился сантиметров за двадцать до этой странной «скорой».

Пожаркой она быть никак не могла, пожарки побольше, плюс шланги. А эта типа «рафика», но какая-то странная, черная и с мигалкой между фарами. Страшная машина промчалась дальше к базару, а он только выдохнул в пыль и, сдав назад, приперся до решетчатого заборчика. Сполз под него, сплюнул густо, но уже без аудитории и подтекста, и задышал, будто полного Купера пробежал[37]…

Как же глупо было бы попасть под «скорую», когда позвали на просмотр в олимпийский резерв, вот это были бы просто обосратушки…

Вся дорога была занята машинами, которых набилось, как на Первое мая. И были они странные, незнакомые, какие-то новые «жигули» с «москвичами». Но не машины испугали Пистона по-настоящему — дома. Еще на той неделе, когда на базар с матушкой ездили, все было в порядке, а теперь они были разрушены, будто старая бомба рванула.

Мамочка родная, може, война? Ведь в школе он с утра не был, радио не слушал, а вдруг напали империалисты, накидали бомб, которые разметали стадионную парашу и дома напротив? Он сидел, пытаясь навести резкость, а люди вокруг топали себе с базара или на базар, даже не обращая на всю эту хренотень внимания. Матушка всегда тянула его на Конный с самого рання, еще до пробежки, а эти, похоже, не знали, шо все нормальное мясо закончилось раньше «Пионерской зорьки»[38].

— Мальчик, с тобой все в порядке?

Пистон открыл глаза на полную. И было на что посмотреть, если между нами, — над ним нависла какая-то гидроперитная телка, с матерчатой непрозрачной авоськой через плечо. Может, у ней там тоже трехлитровка с молоком, но, во-первых, непохоже, шоб там такая тяжесть была, а во-вторых, такую бабищу никто в здравом уме на базар не отправит.

Гля — тонкая, вся в фендикосах, в ушах кольца белые, совсем как у Катьки, а в остальном гораздо красивее. И живот голый, кофта короткая, даром шо апрель на дворе, а посреди живота блымает какая-то драгоценная звезда.

— Але, родной, я спрашую, ты нормально, а?

Пистон заглотнул сухим ртом хилую струйку слюны и выдавил:

— Ага, нормально все.

Телка, о которой, ну так, навскидочку, можно было полгода грезить перед сном, выпрямилась, подняла правую руку к уху и зачем-то сказала туда странное:

— Але, масик (а может, Назик, не расслышал), та тут ребенок какой-то наебнулся, иду, иду уже.

Пистон был в корне не согласен с формулировкой и начал подниматься, опираясь на заборчик, типа, не так уж он наебнулся, да и не ребенок он давно, но тёла уже потопала себе дальше, даже не обращая внимания на виновника заминки.

По-хорошему надо было домой, приходить в себя, но без мяча возвращаться было нельзя. Только заходить опять на стадик было стремно. Может, он двинулся мозгой? От же ж денек, надо было крутить в дальний, как наказывал Николаша, тупо крутить в дальний, как сказано было…

Пистон захлюпал носом от такой неисправимой несправедливости, доставшей его аж вечером во всей своей совокупности. Все не так: и «скорая», и люди, даже дома какие-то не такие. А Сталин, был ли Сталин или привиделся ему? Пистон отвернулся к забору, чтобы никто не видел, как будущая гордость советского спорта жалобно хнычет, но там его поджидал финальный сюрприз. Видимо, на десерт.

Справа от проема на бетонной стене висела длинная матчевая афиша, такие были везде по территории, и значилось на них всю дорогу одно и тоже: «Металлист» — «Жальгирис», 28-е апреля. Но только не здесь — на обрывке гладкого цветного ватмана синим по белому было написано: «Металлист» — «Сампдория». Вот этого Пистон уже никак не мог перенести, явление на станции метро «Спортивная» генуэзской «Сампдории» могло бы порадовать только Самого Главного Психиатора в пятнадцатой больничке, в которой, похоже, самое место несостоявшемуся левому хавбеку.

Башка закружилась, а в глазах заимелись звезды, будто прибежали с дедушкиных орденов. Пистон сел на сраку, все еще держась лицом к забору, и заплакал, резко выдохнув сразу всем имеющимся воздухом.

— Еб же ж твою мать, — сказал он, не вполне еще понимая, шо это означает. А потом зарыдал, совсем как тонкокожий младенец на четвертом этаже в квартире справа, на руках у матушки, которая еще не сожалела о его сохранении.

— Ебалися б вы в рот, — добавил он, так, шоб стало окончательно понятно непонятливым, и свернулся в тугой кружок, который во все времена был лучшей защитой для незаслуженно обижаемых ребенков. И в собственную темноту, пахнущую незлым весенним тренировочным потом, добавил на всякий: «пидоры гнойные», после чего затих, пока все они опять не разобиделись и еще чего-нибудь не поменяли. А если б и обиделись, то все инструкции он им уже рассказал: шли бы они на хуй. Всем, сука, гамузом.

— Малый, слышь, то ты мячик здавав?

— Шо?

— Та разбуркайся ты уже!

И снова кто-то давит ногу, твари зверские, они шо, зговорылися?

— Ой!

— Ты гля на нього, прокинься уже, скока ж можна тебе шукать тут, бльяха!

Пистон вынырнул из липкого кокона, в котором можно было при желании переждать и более глупый сон.

— Забирай свий мяч та додому валяй. Нема шо мени робити, шоб тебя шукать по всий территории.

Пистон поймал мяч, поискал заплатку и не нашел.

— Не, он ишо провиряит, а! Подивиться на нього.

Матвеич был злой и на педагогику не настроен:

— Шо ты там сотришь? Давай, три пиисят с тебя.

— Ой, а у меня тока двадцать пять…

Пистон достал четвертак из кармана и засветил в подтверждение.

— Та шо ж мени за горе с тобой, а?…

Матвеич махнул рукой, будто объясняя свое поведение людям, которые наблюдают за ним издалека, покрутился вокруг своей оси и придумал:

— Ладна, занесешь в понедельник, я как тебя искал, Йосю встретил, так он сказал, шо ты на лавочках и шо на просмотр тебя береть. Тока смотри, обязательно, а то я ж тебе найду!

— Я занесу, в два часа, обязательно.

— Тока оботрися, а то в юшке весь.

На том и расстались.

Пистон, как тока увидал, шо параша на месте, так ему сразу стало легко и спокойно. Заскочил вовнутрь, проверил, все ли на месте, ссыкнул и побежал к метро. Шо было, то было, главное, что теперь он с починенным мячом, надо ехать домой, а то уже совсем темно и родыки волнуются.

На «Спортивной» было пусто, Пистон толкнул пятак в узкое дуло автомата и поднял мячик повыше, чтобы створками случайно не прижало. На входе в вагон он сделал контрольную «улитку»[39] — людей было мало, можно садиться.

Завалился, развалился, не сдержался и нюхнул разок потерпевшего — пахло клеем, сладко, но не так, как в любимом «адидасе». Завтра утром на кроссе Николаша утрется, мячик будет, шо новый из «Чемпиона», а «Танго» в понедельник можно взять с собой на «Металл», для пущего форсу.

Пистон закутался в локти, кегли подтянул да прикемарил, настраивая себя на приятные мысли: вы, сука, все сильно пожалеете, когда я буду жить в самом центре, на Пушкинской, под высоким потолком, и буду пахнуть строго импортным одеколоном. Николаша, падло, тот вообще заплачет слезьми горькими, да будет поздно. Да, вот так и будет.

На заводе Малышева Пистон на всякий случай разодрал уставшие глаза, пробил по вагону, но тетки с сумками уже, мабуть, спали накануне базара. Напротив сидел какой-то штымп с газетой нараспашку, с Пистоновой стороны большими буквами было написано: «Апрельский пленум: назрели перемены!» Короче, про футбол ничего не было, и он снова закемарил. Но не так, чтобы до конца, вполсилы, чтобы не проспать станцию имени Советской Армии.

P. S. Гвоздь, надеюсь, не обидится, а от тренера Сергея Николаевича Барилко взято только отчество и прозвище. Он у нас был настоящий интеллигент, работал параллельно барменом в крутейшем кабаке «Старе Місто», очень хороший человек. Прошу учесть.

P. P. S. Спасибо Олегу Тимченко, Алексею Жуковину, Олегу Литвинову и Артему Франкову за исторические консультации, Максиму Вихотю и Завену Баблояну за вдумчивую вычитку.

P. P. P. S. Писано в пабе «Гиннесс», за столиком в уголку, посреди харьковского гетто. В тот уикенд, когда Боруссия на выезде попетала Баварию. С любовью к Родине.