Пламя и ветер

Когда мы повествуем о давно прошедших событиях, они зачастую представляются нам сложными, хотя в свое время казались обыденными и ничем не удивительными. Переживая эти события или только слыша о них, мы придавали им значения не больше, чем камешку на дороге, цветку на косогоре, полету ястреба или отражению звезд в водной глади.

И наоборот, события из ряда вон выходящие, необычайные, которые потрясли нас и, быть может, определили нашу судьбу на многие годы, а то и на всю жизнь, кажутся теперь простыми, как хлеб насущный, как самая очевидная, будничная истина.

В чем же она, подлинная правда жизни, правда событий давних, недавних и нынешних? Где она? Какова?

Все мы неустанно ищем ее. А находим ли?

Правда вчерашнего дня, которую нам удалось наконец настичь и ухватиться за нее сильной рукой так крепко, как дровосек хватает свое топорище, остается ли она правдой еще и сегодня?

История, случившаяся сто или пятьсот лет назад, которую мы рассказываем сейчас так, словно она случилась вчера, — действительно ли это та самая история? Правильно ли соединены звенья в цепи событий? Не забыли мы чего-нибудь важного, не прибавили лишнего?

И вообще, позволительно спросить, не повествуем ли мы в конечном счете, притом весьма сбивчиво и несовершенно, не о самих событиях, а лишь о собственном восприятии их?

Не подобны ли мы ребенку, который окликает облака, подзывая их к себе, или человеку, который в лунную ночь пытается поймать собственную тень? Эх, чудак, это же совсем не трудно, ты все время касаешься ее!

Но разве представления и мечты не играют в нашей жизни своей роли так же, как играют ее дружба, любовь, сумасбродство, мудрость, ненависть, счастье, страдания, слава, трусость, отвага?

И, наконец, не есть ли сама смерть лишь последний горький или успокоительный глоток жизни?

Все меняется в потоке времени!

И только, наперекор смерти, вечна жизнь, вечна, как солнце и как земля. Вечно горит неугасимое пламя жизни, и неустанно колеблет и раздувает его ветер.

Глава первая

Едва проснувшись, девочка соскакивала с маминой постели, становилась босыми ножками на пол и начинала распевать песенки. Бог знает откуда она их только брала! Иной раз сама придумывала, и даже с мелодией:

Что поделаешь, ребенок!

Взмахивая руками, как крылышками, она танцевала и подпрыгивала, стараясь, чтобы никто, кроме мамы, не видел ее. Маме можно, она не мешает.

Песенки и танцы были главной радостью ее детства.

— Жаворонок ты мой! — говорила мать и обнимала ее так крепко, что у дочки захватывало дух.

Девочка любила убегать в лес и луга, забиралась в кусты, играла на выбитой колее полевых дорог, в прибрежных зарослях над ручьями, порой даже не откликаясь на зов матери, не слыша его, увлеченная игрой.

Девочку звали Иоганой. Но об этом она узнала, только когда начала ходить в школу, потому что дома все ее называли Жанетта.

Когда они останавливались в Некмерже, учитель вызвал однажды мать и, называя ее пани Гарвановой, — вот именно — пани Гарванова! — стал уговаривать послать Жанетту в Прагу. Мол, там он найдет для девочки опытную учительницу, — он сам любитель музыки, и у него есть много знакомых музыкантов, — Жанетте надо учиться, у нее редкий голос и абсолютный слух, из нее выйдет замечательная певица.

— Мамочка, мне так хочется. Ну, мама!

И черноволосая девчушка умоляюще сложила руки.

У матери слезы навернулись на глаза. Мыслимое ли дело! Учение стоит огромных денег, а у нас их и так вечно не хватает. Да и не в том только дело, что нечем платить за ученье, Жанетта не маленькая, должна помогать семье, она нужна дома. Всего в цирке, кроме супругов Гарвановых, еще трое детей и трое чужих мужчин, если считать старого Резека. Гарвановы и без того ломают себе голову: как добыть денег на пропитание.

Что поделать — кем бы только ни могли стать молодые люди, да не стали, приходится браться за что попало, как жизнь заставляет. Так уж повелось на свете, и никто этого не изменит.

Ружена Гарванова была признательна учителю за добрый совет и вообще за то, что он так внимательно отнесся к ее девочке. До сих пор никто не удостаивал их такой чести. Ружена хотела было даже поцеловать ему руку, как священнику, но учитель не позволил и только нахмурился. Ему стало ясно, что он напрасно уговаривал мать этой удивительно музыкальной девочки. Когда они прощались, уходя из школы, он едва кивнул им в ответ.

— Почему ты не хочешь послать меня в Прагу, мама?

— Не выматывай мне душу! — в сердцах воскликнула мать.

Она и сама понимала, что дочь могла бы стать певицей и танцовщицей и жить припеваючи. А из старшего сына Иеронима вышел бы превосходный скрипач. С пяти лет мальчик играл на скрипке, которую они выменяли у цыгана! И как играл! Послушаешь — сердце радуется.

Но однажды старенькая скрипка выпала из фургона, прямо под колеса! Погиб ценный инструмент, а на новую скрипку денег уже не нашлось.

— Мам! А почему я выматываю тебе душу?

— Потому, что хочешь меня бросить. В Праге ты жила бы как птичка в клетке, а здесь... здесь ты... на свободе.

— А что такое свобода, мама?

Как объяснить ребенку? Мать помолчала, подумала, придумать ничего не смогла и объяснила так, как ей самой объясняли в детстве:

— Ну, понимаешь, ты свободна, как птичка. Расправишь крылышки и летишь, летишь.

— Как птичка? А куда же я полечу? — удивилась Жанетта.

Мать умиротворенно улыбнулась.

— Куда хочешь, хоть в облака, мой ангелочек. Или еще выше.

— Еще выше? К звездам? — с интересом спросила Жанетта. Глаза у нее засияли, но тут же огонек в них угас, и она сказала укоризненно: — Мама, и все ты врешь!

— Ну, если не полетишь, так побежишь куда вздумается, дурашка, — уже без улыбки добавила мать. — И пора бы тебе знать, что мама никогда не врет.

— А зачем вы меня зовете Жанеттой, если крестили Иоганой?

— Сколько раз я тебе объясняла, а ты все не запомнишь! Совсем как твой отец, он тоже кой-чего никак не упомнит. Жанетта это по-французски. Тебя назвали в честь твоей прабабки, она была внучкой французского генерала Гордона.

— Гордон! Гордона я знаю! И люблю про него слушать, когда ты рассказываешь. Он убежал из Франции в Чехию, и тут его семья разорилась. А если бы не разорилась, тогда что, мама?

— Тогда его внучка Жанетта, наверное, не вышла бы замуж за твоего прадедушку. Богатая невеста не пойдет за бедного чешского кукольника.

— А почему чешские кукольники бедные, мама?

— Почему да почему, заладила одно! Потому, что кончается на «у». — Но мать смягчилась. — Вечно ты пристаешь! Откуда мне все знать?

— А красивая она была, внучка генерала? Наверное, красивая. Правда, красивая, а, мама?

— Ну конечно, — весело кивнула мать.

— А почему нашего Иеронима так назвали?

— Ну, в честь такого же черноволосого, как и он, поняла? — Ружена улыбнулась и погладила дочку по голове.

Школа находилась на краю местечка Рожице, а бродячий цирк семьи Гарвановых расположился на другом конце его, сразу за амбарами, на общинном лугу. Здесь они выступали уже неделю, зрителей стало мало, и завтра цирк поедет дальше.

Цирк — два фургона и пять лошадей — назывался «Цирком Зруцкого» в память покойного мужа Ружены и записан был на его сына Иеронима. Цирк был не из числа прославленных — взрослых зрителей не очень-то привлекали его «мировые аттракционы». Гарвановы больше рассчитывали на дневные представления для детей. Остановившись на неделю в каком-нибудь местечке, они обычно устраивали три представления — в четверг, субботу и воскресенье. Если неожиданно цирк имел успех, они задерживались еще на несколько дней.

— Чего хотел от вас учитель? — спросил Гарван, когда жена и дочь вернулись из школы.

— Хотел, чтобы мы послали Жанетту в Прагу учиться, из нее, мол, выйдет знаменитая певица.

Гарван сделал серьезную мину, потом расправил усы и захохотал.

— Что? Что из нее выйдет? Ха-ха-ха! Ох уж эти учителя! Вообще на кой черт они нам сдались? Только детей мучают!

Жена сердито поглядела на него.

Заметив это, он перестал смеяться.

— Ну, а ты что — хотел бы я знать? Что ты ему сказала? Надо думать, не поддакивала.

— А то сказала, уж коли ты хочешь знать, что если бы отец Жанетты умел зарабатывать, как зарабатывал мой первый муж, я бы охотно послала дочь учиться. А сейчас не могу, потому что мы просто нищие.

— Нищие! Нищие! — закричал директор цирка Гарван, яростно стиснув кулаки. — Если продать все наше имущество, можно купить и дом и поле.

— Наше имущество! Нет у нас никакого имущества, все принадлежит Иерониму. Чего ты вечно прикидываешься, будто не знаешь об этом!

Разговор, как обычно, кончился пререканиями и ссорой.

Ченек Гарван в молодости выучился кузнечному ремеслу. Только он стал подмастерьем и скопил наконец себе на новую одежду — прежде-то он ходил совсем оборванцем, — его взяли в солдаты.

Служил он сперва в Галиции, потом в Венгрии, в драгунах, и очень ему здесь нравилось. Он дослужился до унтер-офицера, а потом дал себя уговорить и остался на сверхсрочную службу. Вскоре его перевели в гвардейский полк в Брандыс над Лабой, там он ходил за лошадьми баронских и графских сынков. Чаевые ему доставались такие, что самому хватало и других мог угостить! Не жизнь была, а малина, девчонки так и липли к Ченеку. И вдруг, черт подери, война! Бароны, графы и князья сразу убрались из полка, словно их ветром сдуло, а в бой под Стршезетицами погнали серую скотинку. Гарван там был тоже, его ранили в ногу и взяли в плен. Ногу ему залечили, и он потом лишь слегка прихрамывал, но государь император все же уволил его с военной службы, и драгунский капрал снова стал простым кузнецом. Как побывавший в плену, он даже медали не получил. Ну, конечно, после восьми лет в казармах, а главное, в седле, на плацу да в конюшнях, кузнечное дело пришлось Гарвану не по вкусу. Жениться? Ему? Да и какая невеста пойдет за жениха, который гол как сокол?

Несколько лет Гарван скитался по деревенским кузням и был безмерно рад, когда наконец владельцы цирка, братья Ямберовы, взяли его к себе шталмейстером. Должность эта была чуть повыше конюха, жалованье неважное, зато полагалась красная ливрея с золотыми пуговицами и белые перчатки; на каждом представлении можно было щегольнуть статной фигурой. Гарван выводил лошадей на манеж и уводил их в конюшню.

— Будь ты помоложе, — обронил как-то Фернандо Ямбера, — ты мог бы стать борцом и загребать кучу денег.

Его брат Лоренцо, окидывая Ченека наметанным директорским глазом, молча кивал.

Быть цирковым борцом! На глазах затаившей дыхание публики класть противника на лопатки!

Мысль об этом не давала покоя Гарвану. Он стал мериться силой с атлетами, гастролировавшими в их цирке. Те потешались над ним и относились к нему как к глуповатому увальню. Но прошло время, и Гарван настолько овладел искусством цирковой борьбы, что рискнул участвовать в состязаниях на крупный приз. Приз, разумеется, заплатили куда меньше объявленного, хотя и вручали его в присутствии почтеннейшей публики: по предварительному уговору Гарван и другие победители получили лишь десятую долю суммы; но и это было куда больше его жалованья.

Над Гарваном посмеивались, а он и ухом не вел. Сам Фернандо предостерегал его, но Гарван не слушался никого: он выступал и выступал, удивляя своей силой известных в Европе борцов. Вот он уже грозил трем прославленным чемпионам. Владельцы цирка настойчиво уговаривали его: уймись, Гарван, поддайся, дай положить себя на лопатки. Ченек долго ломался, но все-таки согласился. Разумеется, за хорошие деньги.

Ну, конечно, братья Ямберовы заплатили не из своего кармана, а за счет тех старых признанных чемпионов. Кроме того, они заверили Гарвана, что отныне выпускают его на арену как настоящего борца под звучным именем Джени Гарра.

И в самом деле, Гарван потом несколько лет подвизался в цирке, восхищая зрителей своей силой и ловкостью, триумфально выходя из схваток с многократными чемпионами классической борьбы.

Женщины вились вокруг него, как мухи, он возгордился, стал говорить с хозяевами цирка как с равными, требовал прибавки жалованья и, когда они не соглашались, очень сердился и обижался. Тщеславие и гордыню разжигала в нем его сожительница, пылкая танцовщица и наездница Бернадетта Субироус.

— Вы, приятель, ведете себя точно зазнавшийся тенор. Все вам не по нутру, на все фыркаете, — язвительно заметил однажды Фернандо.

— Я попрошу... Что вы себе позволяете! — Джени Гарр вскочил с места и прямиком отправился в трактир.

«И что это за зверь такой, тенор? черт его знает, — думал он про себя, — может, порода осла? Или зебра? Или носорог?..»

Гарван запил, — впрочем, он всегда имел пристрастие к вину. Во хмелю он безобразничал, буйствовал и наконец так осточертел братьям Ямберовым, что они, решив отделаться от Джени Гарра, выпустили против него первоклассных венгерских борцов, и те, как говорится, стерли его в порошок; от громкой славы Джени Гарра осталось мокрое место.

Бернадетта бросила Гарвана и стала жить с его победителем, чемпионом Европы, женатым Иштваном Кёнеди, которого братья Ямберовы тотчас ангажировали на длительный срок.

Пока у Джени Гарра еще водились деньжонки, он шлялся по трактирам, ел, пил и бахвалился, что, мол, еще сведет счеты с братьями Ямберовыми и прославит себя новыми победами на арене. Но очень скоро борец понял, что братья постарались испортить ему репутацию и погубили его окончательно.

Его нигде не принимали, даже владельцы маленьких, захудалых цирков отворачивались от него. Через год он уже попросту бродяжничал, изредка нанимаясь в какой-нибудь третьеразрядный цирк, — опять под именем Ченека Гарвана, — ходил за лошадьми, помогал устанавливать шатер, заметал опилки и песок и крутил шарманку, когда выступали канатоходцы.

Счастливый случай свел его с молодой вдовой, владелицей тира и карусели Руженой Зруцкой. У нее был годовалый сынишка Иероним, названный так в честь отца. Тяготясь одиночеством, по прихоти и легкомыслию она вышла за Гарвана, который был много старше Ружены; он поспешил прибрать к рукам ее предприятие и с усердием принялся за дело.

Ружена поступила необдуманно и потом горько раскаивалась, постоянно вспоминая покойного мужа, потомственного кукольника, чья семья была известна по всей Южной Чехии. С ним, Зруцким, она восемнадцати лет бежала из дому. А вот теперь так опрометчиво вступила в брак с бывшим циркачом и поддалась на его уговоры продать карусель и тир.

— Я еще покажу Ямберовым, этим мошенникам, на что я годен! — восклицал Гарван, стуча кулаком в свою могучую грудь.

На деньги, вырученные от продажи карусели и тира, он открыл цирк. Лошади! Его тянуло к лошадям, — без них какая же жизнь!

Так возник «Цирк Зруцкого». Средства, на которые он был создан, сколь это ни бесило Гарвана, принадлежали — как наследство после отца — Иерониму Зруцкому, сыну Ружены от первого мужа; мальчик, следовательно, был официальным владельцем нового цирка, куда Гарван принял старого циркача Альфонса Резека, изгнанного за пьянство братьями Ямберовыми.

Ох, боже, ну и жизнь настала для Ружены, прежде чем она кое-как привыкла к Гарвану и смогла забрать в свои руки бразды правления! Иначе он довел бы цирк до разорения, управляя им, точно упряжкой, что несется в тумане напропалую! Созданное с таким трудом предприятие разваливалось, семья узнала нужду и горе. Только после того, как Ружена стала все решать сама, — а это было, когда старшему сыну исполнилось десять лет, и родился уже пятый ребенок, — дела пошли лучше и семье удавалось прожить зиму не голодая. Но из детей Ружены, кроме старшего Иеронима, выжили только двое: Альберт и Жанетта.

С пасынком Гарван не ладил, их взаимная неприязнь все росла, как ни старалась мать сгладить ее.

Впрочем, и сама она стала чужой Гарвану. Да они никогда и не шли по жизненному пути, как родные и близкие люди, как пристало супругам. Может быть, лишь очень недолго, в первые дни брака.

Раньше их цирк был больше, теперь они обходились двумя фургонами, и, кроме Резека, у них было еще только двое — жонглер Пепик Машек и жокей Людвик Ливора.

Иерониму шел уже двадцатый год, вместе с Руженой он стал душой всего дела. Однажды он жестоко поссорился с отчимом из-за матери. Гарван озлился, когда Ружена попрекнула его тем, что он взял из отложенных денег полтора гульдена и пропил их в трактире. На глазах у детей он ударил жену рукояткой хлыста и рассек ей лицо до крови.

Альберт и Жанетта в страхе пустились наутек, Иероним с ножом в руке метнулся к отчиму. Тот отшвырнул хлыст и тоже выхватил нож. Оба замерли, как ощетинившиеся хищники, готовые накинуться друг на друга. Мать, дико вскрикнув, бросилась к ним и предотвратила кровопролитие.

Той же ночью Иероним исчез, ушел неведомо куда.

Через два дня от него пришло письмо на имя Ружены, но предназначалось оно отчиму.

Иероним угрожал Гарвану кровавой местью, если тот еще раз грубо и подло поступит с женой. Иероним об этом все равно узнает, пусть не сомневается «пан директор цирка», который только и умеет, что браниться и грозить побоями! Если он будет по-прежнему издеваться над семьей и особенно над женщиной такой редкой доброты, как его жена, не миновать ему жестокой расплаты!

Вместо подписи был изображен пистолет.

Иероним хорошо рисовал.

Мать прочла письмо и молча подала его мужу. Тот медленно прочитал и тоже ничего не сказал, только, побледнев, смял письмо и швырнул его в печку. При этом он сопел и теребил усы.

Пистолет у Иеронима действительно был, бог весть откуда. М-да, у мальчишки есть пистолет, что верно, то верно, Гарван сам слышал, как он стрелял.

На третий день пришел рассыльный из общины, низкорослый дядька в засаленной шляпчонке, чтобы вручить военнообязанному Иерониму Зруцкому повестку о явке через две недели — «чисто умытым и опрятно одетым» — по месту приписки, на призывной пункт в Бржезнице.

Гарван усмехнулся и покачал головой.

— Не могу ее принять, сударь. Этот ваш рекрут навострил лыжи. Улетела птичка. Ищите его в другом месте. Где именно, не могу знать, пан начальник, или как вас там, уважаемый.

— Нечего валять дурака, — сердито оборвал его рассыльный и ушел.

Осенью, когда цирк Зруцкого прибыл в Клатовы, к Гарвановым пришел полицейский и справлялся о Иерониме. Есть, мол, приказ о его аресте за уклонение от воинской повинности. Страж закона долго допрашивал Гарвановых, не веря, что родители ничего не знают о своем сыне. Разговаривая около фургона, он был еще вежлив, но, войдя в фургон, ругался, топал ногами и грозил арестовать всю семью.

После роковой ссоры и ухода Иеронима Гарвановым пришлось туго. Во всем не хватало Иеронима, его смекалки, его умелых рук. Мать потихоньку плакала и огрызалась на мужа. Где парень? Схватят его, заберут в солдаты, а после армии станет из него бродяга, пропащий человек, каким непременно быть и Гарвану, если, не дай бог, она, Ружена, отдаст богу душу.

Не продать ли цирк и снова открыть тир с каруселью, подумывала она. Зажили бы спокойно! Никаких хлопот, все идет само собой, без особого труда заработаешь пускай и небольшие деньги, — на пропитание хватит. Продать, обязательно продать этот противный зверинец!

Но годы шли, а у Ружены все не хватало духу осуществить свое намерение.

Был бы жив Зруцкий, все было б иначе, ей жилось бы как у Христа за пазухой. Иероним вылитый отец. А Альберт пошел в Гарвана, оба русые и похожи друг на друга как две капли воды. Он такой же бесталанный, как Ченек. Слава богу, хоть в лошадях знает толк, это у него тоже от отца. А от матери твердый характер, рассудительность и терпение — важные свойства, важнее многих других. Альберт всего достигнет в жизни, именно он, а не горячий, нетерпеливый Иероним, не Жанетта или ее будущий муж, чужой человек, в которого она влюбится. Разве что если он будет похож на Зруцкого... не дай бог, чтобы на Гарвана! Нет, Жанетта выйдет замуж за кукольника, а не за циркача!

Иногда Ружене казалось, что темноволосая Жанетта — тоже дочь Зруцкого. Никак Ружене его не забыть! Ей часто грезилось, что он еще с ней, она слышала его шаги, ей чудились его ласковые прикосновения, она ощущала его дыхание. Наслаждением была близость с ним, а не с Гарваном. Зруцкий мертв, но навсегда остался в ее сердце. А Жанетта словно была его ребенком, она похожа на него, как и Иероним.

Ружена до сих пор раскаивалась, что вышла замуж за этого драчуна Гарвана. Впрочем, все мужчины стоят друг друга, — кроме Зруцкого, конечно, — все они хамы, грубияны или лентяи, больше думают о водке да о гулянке, чем о жене и семье.

К Альберту мать была несправедлива: юноша не только знал толк в лошадях, он стал жонглером, акробатом и огнеглотателем, — в общем, умел все, что нужно в цирке.

Жанетту все понемногу учили верховой езде, она очень старалась, ей нравилось быть наездницей. А старый Резек занимался с ней гимнастикой, и она стала «гуттаперчевой девочкой».

Через полгода после того, как Жанетта окончила начальную школу, Резек, возвращаясь из трактира морозной январской ночью, заблудился, упал в реку и утонул. Это было в городе Тын над Влтавой. Утонул он у самого берега, на отмели, к утру подморозило, и утопленника пришлось вырубать изо льда топором.

— Бедняга хвалился, что ему любой мороз нипочем! — вспоминал Гарван. — Рассказывал, помню, что шел он однажды из трактира и свалился в лужу, а встать не смог, так и уснул. Утром проснулся, глядит, в лужу вмерз! И ничего, даже не простыл ничуть, хоть и превратился почти в сосульку. Ах, Альфонс, Альфонс, что ж ты наделал!

Альберту тоже вспоминались похвальбы покойного.

— Видел бы ты, каким я был акробатом! Глаза бы вытаращил! — хвастался Резек перед Иеронимом, а после его ухода — перед Альбертом. — Акробату нельзя жениться, жена высосет все силы, и — пропадай карьера! — философствовал он. — Со мной так и вышло. Жениться можно тем, кому для работы не нужны крепкие мускулы. Сколько я встречал акробатов, которым женщины размягчили мускулы в кисель! — И, кивнув в сторону Гарвана, шепнул: — Спроси-ка вот хоть его, кто его положил на лопатки? Спроси-ка своего отца, не Бернадетта ли Субироус... Само собой, звали ее не Бернадетта, а коли не ошибаюсь, Барбора Симайзлова, но имя это ей не нравилось: циркачкам всегда не нравится свое настоящее имя. Она была страсть какая набожная, эта Барбора, прочла, видать, в какой-то книжке про жития святых и выбрала себе имя Бернадетта Субироус. Дескать, была такая святая угодница, бедная-пребедная, богородица взяла ее к себе живой на небо. Может, и Барбора на то же рассчитывала? Так вот, она жила с твоим папашей, липла к нему как репей, пока он был крепкий и знаменитый. А потом ушла к венгру Иштвану Кёнеди, который поборол его. Но и венгра она довела — совсем погубила. Жена Кёнеди за это перебила в драке ей железным ломом ногу, и Бернадетта больше не смогла танцевать. Вот что значит женщины, парень!.. Что после сталось с этой святой угодницей, никто не знает. Уж на небо-то ее живьем не взяли, это как пить дать. Коли жива еще, то наверняка побирается в общине, где родилась, потому что изо всякого другого места ее бы вытурили, эту сердцеедку. М-да, с нищенской сумой да с посошком ходит, наверное, от дома к дому. Но хороша она была, этого не отнимешь. Только очень молода для твоего отца. Как и твоя мать...

— Вранье! — сердился Альберт. — Вы совсем заврались, я знаю.

— А ты папашу спроси, вру я или нет, — хихикал Резек. — Ты только скажи при нем: «Субироус», вот увидишь, что с ним сделается.

Альберт краснел от злости, его подмывало швырнуть чем-нибудь в беззубого старика, а на отца после таких разговоров и смотреть не хотелось, словно оба они, Резек и отец, оскорбляли и унижали его мать.

Гроб и рытье могилы для Резека обошлись в пять гульденов. Этакие деньги!

А сколько еще запросит священник?

Как Гарван ни упрямился, пришлось уступить жене и пойти пригласить священника.

Так ему было не по себе, что чуть не мутило.

— А не наложил ли он на себя руки, сын мой? — спросил священник. — Не кинулся ли сам в реку, чтобы покончить с собой? Что скажете, а?

— Вот уж что нет, то нет, ваше преподобие. Резек-то! Знали бы вы, какой он был весельчак, как любил потеху.

— А посещал он храм божий? Может быть, он и на это смотрел как на потеху? Когда он в последний раз был у святой исповеди?

Гарван что-то промямлил, втянув голову в плечи.

— Ну, ладно, ладно, — сказал священник, раскрыл метрическую книгу и стал чистить перо. — Да будет господь бог ему судья. — Он пробормотал молитву господу богу за душу усопшего Резека, — так, по крайней мере, показалось Гарвану, который тоже перекрестился и сделал скорбное лицо.

— Сядьте, что ж вы стоите? Есть у вас его документы?

Священник приготовился писать.

— У него, ваше преподобие, никаких документов не было.

— М-да, нелегко с вами разобраться, — заметил священник и испытующе уставился в морщинистое лицо Гарвана. — Скажите, по крайней мере, пан директор цирка, что вы о нем знаете.

— Да я уже говорил. Он так любил потеху...

— А где он родился? Был женат или...

Оказалось, что Гарван ничего толком не знает о человеке, который прослужил у него много лет.

— Он жил без женщин. Да мы бы ему и не позволили...

— Как это понимать? — Священник пристально поглядел на Гарвана блеклыми голубыми глазами, похожими на увядшие васильки.

— Так и понимать, как я сказал. Покойник был уже стар для таких дел.

— Сказали бы, что он был вдовец, и дело с концом.

— Я так и говорю, ваше преподобие.

— Я вас что-то не понял.

— Вот только кто была его жена и когда она померла, этого я сказать не могу, не знаю. Не помню даже, чтобы Альфонс когда-нибудь вспоминал о ней.

— Видно, вы не придавали значения этому?

— Не придавали, ваше преподобие.

— Что поделаешь, — сказал священник и, сцепив пальцы, положил руки на стол, но тут же взял метрическую книгу и стал листать ее, приговаривая: — Всевышнему, разумеется, все известно о вашем Альфонсе Резеке. А мы, смертные, удовлетворимся тем, что всевышний сам сочтет его прегрешения. — Он перестал листать книгу, поводил пальцем по каким-то каракулям и остановился. — Да, вот оно. Ваш Альфонс Резек будет похоронен рядом с другим вдовцом — комедиантом и нищим, — взгляните на эту запись, рядом с Матеем Копецким. Но Альфонс Резек всего лишь комедиант и нищий, а Копецкий был знаменитым чешским кукольником. Слышали вы про него?

— Знал я каких-то кукольников Копецких, — неохотно пробурчал Гарван. Ему не нравилось, что священник называет Резека нищим. Разве он нищий? Вот еще!

— Те, кого вы знаете, это потомки Матея, — продолжал священник. — Но ни один из них не славен так, как он, потому что Матей был первым, понимаете, самым первым кукольником-будителем. Он пробуждал наш народ от духовной спячки, внушая чехам любовь к родному краю. Смерть настигла его здесь, поблизости, в тысяча восемьсот сорок шестом году, в Колодеях, когда он бил в бубен, оповещая людей о представлении. Каждый из нас, смертных, должен быть всегда готов к тому, что всевышний призовет его; никто не знает своего дня и часа.

— Э, такая скорая смерть — это счастье. Упасть и сразу умереть, что может быть лучше? — отозвался Гарван, теребя на коленях свою шляпу.

— Слава Матея Копецкого росла и после его смерти. Достойный это был муж, пример того, что и бедный человек, если он горячо любит родину, может достичь вершины, как бы это сказать... славы.

Гарван провел рукой по своим длинным, нафабренным усам, торчащим в разные стороны.

— Славы! — повторил он вслед за священником, оставив в покое усы, понурил голову и потер лоб. И добавил с горечью: — Я тоже знаю, что такое слава. Хитрая штука!

Он сказал «хитрая», чтоб не выражаться при священнике.

Потом снова поднял голову.

— Слава... Ну ее к черту... Извиняюсь! — тяжело вздохнул он. — А насчет коллеги Резека — мы, артисты, называем друг друга «коллега» — скажу вот что: знай он, что ему, бедняге, доведется лежать рядом в таким знаменитым человеком, он наверняка порадовался бы.

— Наверняка, — согласился священник, подавив улыбку. Потом он покачал головой, выпрямился и сказал серьезно: — За погребение я с вас возьму всего девять крейцеров. А если для вас и это дорого, то похороню его бесплатно, чтобы вы не сказали, что католический священник наживается на похоронах нищих и комедиантов.

— Девять крейцеров — это недорого, ваше преподобие.

— Не называйте меня так, говорите просто «пан священник».

— Ну уж с этим я не согласен! — демонстративно запротестовал Гарван. — Кому честь, тому честь и пастырский посох, ваше преподобие. Как же так не называть! — И он с солидным видом положил на стол девять крейцеров, но вдруг спохватился: — А пять гульденов за гроб — это нам не по карману, посудите сами!

— Тут я ничего не смогу сделать, — сказал священник, убирая монетки. — Насчет этого вы обратитесь в общинный совет. Ну, идите с богом, у меня еще есть дела. Забот и хлопот у священника всегда по горло, а состояния здесь не наживешь, для этого надо служить богу в другом приходе. — Он хмуро глянул в окно. — В этом краю, скажу я вам, дети родятся все больше у бедных родителей, а умирают те, у кого пуст карман... Вернее сказать, — вдруг выпалил он, — у кого он закрыт да крепко застегнут. Жизнь священнослужителя тут несладкая. Ну, с богом, друг мой... Впрочем, тут, конечно, не одни бедняки живут, богатеи тоже есть. — Священник засмеялся, словно закаркал. — Но что мне от них проку? Они-то живут долго. Ну, благослови вас господь! — И он протянул Гарвану руку для поцелуя.

— Здешний священник — золотой человек! — закричал Гарван, воротясь домой, в фургон. — А я-то боялся к нему идти! Руки ему мало целовать! А вот гробовщик и могильщик — разбойники! — Гарван не находил себе места. — Пятерку за ворох дерьмовых досок да за ямку какую-то, чтоб им пусто было! Этак здешним столярам и могильщикам некуда будет деньги девать!

Жена коротко заметила, что Резек заслужил, чтобы из-за него не торговались по мелочам.

— Стоит мне истратить лишнюю крону, ты причитаешь, как будто я пропил целое состояние, а тут ишь как расшедрилась! — возмутился муж. — Община обязана даром похоронить каждого бедняка, который помрет на ее земле.

Ружена больше не обращала на мужа внимания и заплатила требуемую сумму.

— Что жизнь человеческая! — грустно рассуждала она. — Огонек, который горит себе и горит, а хлынет дождь или налетит ветер — и нету огонька, только дымок курится, да и тот скоро растает. Жизнь наша только тогда чего-нибудь стоит, если работаешь ради детей, чтобы им жилось лучше, чем нам. Так ли будет с нашими детьми? Каково-то сейчас бедняжке Иерониму?

Она то и дело вспоминала старшего сына.

Он не появлялся, но и Гарван больше не осмеливался поднять руку на жену.

В день похорон Резека деревья и кусты серебрились на солнце инеем, мороз не ослабевал. Товарищи вынесли гроб из мертвецкой и направились к могиле, черневшей у кладбищенской стены, в углу, где сваливали венки, засохшие букеты, битое фонарное стекло и всякий мусор.

На похороны пришли все артисты цирка Зруцкого и даже дрессированная лошадка Тина, — она сорвалась с привязи, и никак ее было не отогнать от траурного шествия. Хорошо еще, что Тина не убежала вперед, а шла следом за людьми, так что удалось запереть кладбищенские ворота перед ней.

Священник закончил обряд в какие-нибудь пять минут.

«Язык у него, что ли, отсох бы, небось не замерз бы он до полусмерти, кабы прочел еще молитву-другую», — подумал Гарван, волком глядя вслед уходившим священнику и псаломщику.

Тут Альберт рассыпал барабанную дробь выходного марша, а Машек растянул двухрядную гармонику.

Дальше он петь не смог и разрыдался.

Остальные тоже громко плакали, сгрудившись у отрытой могилы. Тина ржала, тычась мордой в кладбищенские ворота. Около фургона скулила собака Амина, ее жалобный вой доносился до кладбища.

— И зачем ты только помер, Альфонс! — бормотал Гарван. — Хоть бы до весны подождал, мы бы тебе цветы на гроб положили, а сейчас вот пришли с пустыми руками...

Он наклонился за комком мерзлой земли и первым бросил его на гроб. Его нафабренные усы размякли от слез и обвисли, как у моржа.

Комедианты вернулись домой, Тина по дороге все время оглядывалась и ржала. Настроение у всех было подавленное, хотелось поскорее убраться отсюда. Гарван честил священника на чем свет стоит, — с не меньшим пылом, чем прежде превозносил его, — за то, что тот так быстро закончил погребальный обряд.

— Уедем! — воскликнула Ружена. — Запрягайте! Уедем подальше от этого кладбища!

Они направились в сторону Седлеца и пробыли несколько дней в Мешетицах. Там негде было даже погреться, в трактире не топили, а когда Гарвановы развели костер, местные жители запротестовали, — мол, наделаете пожару. Они снова тронулись в путь, сделав остановку в Седлеце, неподалеку от мельницы.

Как и повсюду, здесь их поначалу опасались, особенно женщины, но потом привыкли, — Гарвановы были порядочные люди, хотя отец, случалось, и буянил, выпив лишнее. Ружена всегда заботилась о том, чтобы не оставить о себе дурную славу: мы ведь не нищие, не цыгане, не бродяги, мы артисты.

Сколько раз семья голодала, по нескольку дней перебиваясь сухим хлебом. Но украсть курицу или гуся? Ружена лучше дала бы отрубить себе руку.

Нередко случалось, что в селении, куда они приезжали, что-нибудь пропадало — кролик, поросенок, конская упряжь, попоны. Тогда к Гарвановым являлись стражник и староста, делали обыск, рылись в фургонах, но никогда ничего не находили.

Воры нарочно пользовались приездом комедиантов, рассчитывая свалить вину на них, потому что бродячие артисты всегда под подозрением. Но совесть Гарвановых была чиста.

— Кукольников небось ни в чем таком не подозревают, — говаривала Жанетте мать после обысков. — Кукольники у людей в доверии. Не выходи замуж за циркача, выходи за кукольника. У нас, циркачей, жизнь собачья, а не человеческая. Да что я говорю — собачья! — заключала она с горечью. — Разве собака столько вытерпит, сколько человек!

Зимой и весной 1892 года цирку пришлось особенно туго. Выступали они в маленьких селениях, — побывали в Надейкове, Истебнийе, Опаржанах, Бернартицах, Ратаях, Радетицах, наконец остановились в Бехини, где прожили почти две недели, потом рискнули заехать в Табор, но прогорели, потому что там только что гастролировал большой цирк «Глобус», когда-то принадлежавший братьям Ямберовым.

Ямберовы, братья Ямберовы! Гарван поносил их на чем свет стоит.

Затем они повернули на Влашим, дали представление в Новой Вожице. Ученая лошадка Тина скинула, пришлось продать ее за гроши на мясо.

Семья горевала из-за этой потери, все ходили, не глядя друг на друга, не разговаривая; и только огрызались, злые на весь свет и на себя.

Жанетта плакала, ее было не унять. Она лежала в углу фургона, уткнув голову в тряпье. Почему Тиночку, ее любимую Тиночку, не похоронили в могилке? Ведь она была такая умница, не хуже человека, только что говорить не умела. Почему же отец так обидел ее, продал на мясо? Сколько она на нас поработала! Если бы Тиночку похоронили, можно было бы потом, когда цирк будет в этих местах, принести ей цветов на могилку, как близкому человеку, и поплакать там.

Жанетта хмурилась целыми днями и почти не отвечала отцу.

— Купим другую, такую же, полюбишь ее, не меньше Тины, — пытался утешить девочку Гарван.

— Никакую не хочу! Другую вы тоже продадите, когда она умрет, чтобы люди ее съели! — воскликнула Жанетта и отошла от отца.

— Еще чего! — крикнул он вдогонку Жанетте. — Гнить ей, что ли? Пускай и после смерти от нее будет польза людям.

Альберт тоже был удручен смертью Тины, но сознавал, что лучше получить за нее хоть немного денег, чем ничего. Деньги не так-то легко достаются. В отличие от Жанетты, ему хотелось, чтобы отец не медлил с покупкой лошади. Лучше всего купить белого жеребенка и сразу начать дрессировку. Он быстро всему выучится. То-то будет красота: белый конь под красным чепраком вылетает на арену!

— Белая лошадь приносит беду, — сказал отец. — Сколько я уже знал таких случаев!

— Почему же?

Гарван был суеверен, он считал, что белый конь не ко двору в цирке. С белым конем удачи не видать.

— Ну так я сам когда-нибудь... — возразил Альберт.

— Что значит «когда-нибудь»? — прервал его отец, насупившись, как в тот раз, когда лошадка Тина сбилась со счета на представлении, куда пришел сам староста.

— Не вечно же я буду мальчишкой, папаша.

— Ты, значит, собираешься уйти от нас, отделиться? Так, что ли? «Когда-нибудь, когда-нибудь»! — Лицо Гарана побагровело.

Альберт наморщил лоб и глядел в сторону. Издалека, откуда-то очень издалека донесся гудок паровоза. Юноша подумал: «Когда-нибудь я сяду в поезд и поеду, хоть черту на рога, куда угодно, лишь бы не жить под вашим кнутом, дорогой папаша».

— Что ж ты молчишь? — накинулся на Альберта Гарван, читая мысли сына по его лицу. — Почему не отвечаешь?

— Какая муха тебя опять укусила? — остановила его жена. — Дня не можешь прожить без ссоры!

— Полюбуйся на своего сыночка! — Гарван ткнул пальцем в сторону Альберта. — Ждет не дождется, когда сбежит из дому. Еще бы! Уже отросли крылышки!

— Это неправда, маменька!

— Впрочем, в нашей семье это уже не новость, — язвительно добавил отец.

— Перестань привязываться к детям, — огрызнулась Ружена. — Лучше подумай, где купить жеребенка.

— А у тебя есть на что? — удивился Гарван.

— Наверняка не было бы, если бы ты хозяйничал сам.

— Выходит, я тебе обуза? Что ж, могу уйти. Ей-богу, уйду, как этот твой Иероним. — Гарван стиснул кулаки и сделал свирепое лицо. — А жеребенка покупай сама!

Альберт махнул рукой, засвистал и направился к сестре, жонглеру Машеку и жокею Ливоре, который как раз седлал норовистую кобылу Искру, Жанетта хотела проехаться на ней.

— Ты только и знаешь ворчать да заводить ссоры, — накинулась Ружена на мужа, когда Альберт вышел. — Не можешь, что ли, не цапаться! Перестань наконец! Все тебе мерещится, что кто-то хочет сбежать из дому! А не то собирай-ка сам свои пожитки и ступай на все четыре стороны. — Она вдруг разом переменила тон. — Ну, ладно уж, езжай, купи наконец жеребенка, деньги у меня есть. Я понимаю — ты сам не свой из-за Тины, вот и срываешь злость на ком попало. Думаешь — мне сладко? Но я-то ни на кого не кидаюсь. Перебори себя и собирайся в Раньков, на ярмарку. Не разводиться же нам, в самом деле, из-за кобылы!

Гарван свесил голову и пробормотал что-то невнятное — так с ним бывало всегда, когда он видел, что хватил через край. Потом он сказал вполне членораздельно:

— Куплю коня. Жеребенка. Вороного жеребенка. Если только найду и если ты мне доверишь деньги.

— Отчего же не доверить?

Они уселись в фургоны и поспешили в Начерадец. В общинном совете, где они отметились по прибытии, Гарван узнал, что послезавтра, в понедельник, в Ранькове будет ярмарка.

В Раньков приводили на продажу коней и скотину со всей Чехии. Сейчас, пока еще не началась жатва, наверняка выбор будет большой и хороший.

— Все равно я этого жеребенка не полюблю, — шепнула Жанетта брату, а он тихонько ответил:

— А почему? Эх, хорошо бы купить белого! Да разве отец купит! Он такой упрямый, обязательно приведет вороного, словно для похорон.

Погода была, как нарочно, прескверная, весь день лил дождь, завывал ветер.

— Мокрая будет нынче ярмарка, — недовольно промолвил Гарван.

— Тебе там не ситцы покупать, — отозвалась жена.

Гарван отправился в Раньков на ночь, чтобы рано утром уже быть на ярмарке. Вся труппа проводила его до самой дороги на Бланик, оставив пуделя сторожить фургон.

— Счастливый путь и удачной покупки!

Гарван уехал, и у всех отлегло от сердца, словно над uоловами рассеялась мрачная туча.

К воскресенью погода, словно считаясь с тем, что день праздничный, разгулялась, засияло солнце, пробившись сквозь серо-желтую завесу тумана. Настроение у всех улучшилось.

На дневное и вечернее представление зрителей собралось порядочно. Жанетта вольтижировала на Искре, а Людвик Ливора на Барбетте. Они делали сальто, стойки, на скаку перепрыгивали с лошади на лошадь. Потом Жанетта и ее брат выступали в номере с обручами, а Жозе Машек жонглировал разноцветными шарами, держа на носу длинную палку; вот он на мгновенье исчез и тотчас вернулся, переодетый клоуном. Пудель ходил сперва на передних, потом на задних лапах. В заключение весь ансамбль разыграл пантомиму, публика веселилась и хлопала, особенно когда Амина вцепилась Клоуну в штаны, вырвала из них полосатый тряпичный мяч и пустилась наутек.

Вся группа играла с удовольствием и, как ни странно, даже не замечала отсутствия Тины.

Жанетта упрекала себя за такую бесчувственность. Ложась спать, она подумала, что Тину, наверное, уже съели, и снова всплакнула.

В понедельник Гарвановы не выступали, решив, что хватит еще одного представления в среду, а в четверг они отправятся дальше. Впрочем, как скажет отец, он вернется завтра к вечеру.

Все уже тешились мыслью о жеребенке, какой бы он ни был, вороной или белый. Только Жанетта качала головкой и упрямо твердила:

— К другому я уже не привыкну. Все лошади как лошади, а Тиночка... Тиночка только что говорить не умела!

— Искра, по-твоему, хуже?

— Искра хорошая, а все-таки...

Гарван не вернулся ни во вторник, ни в среду. Ружена замирала от страха: не случилось ли с ним чего? Что, если он запил и проиграл все деньги в карты? Или его обокрали?

— Почему только я не поехала с ним! — сокрушалась она. — Ведь хотела поехать, а не поехала! Если с ним что случилось, я себе до смерти не прощу! Вдруг этот жеребец лягнул его и изувечил?

От нечего делать играли в карты, в остальное время скучали, а Жанетта перечитывала в пятнадцатый раз повесть о Женевьеве[7] или возилась с Аминой. Обедать ходили в трактир, потому что развести костер и стряпать самим было нельзя. А питаться в трактире накладно, да и не очень-то сытно. К тому же трактирщики недолюбливают и побаиваются бродячих актеров, глядят на них с подозрением, словно каждый циркач — ворюга и буян, и рады, когда цирк уезжает.

— Если завтра отец не вернется, пойду его искать. Не иначе пропил деньги или проиграл. Или с ним случилась беда, — объявила Ружена.

Но Гарван вернулся. Без жеребенка. Осунувшийся, больной, изнуренный, он с трудом двигался, с трудом говорил.

— А деньги целы? — вырвалось у жены.

Он молча кивнул.

— Все?

Деньги были все целы, напрасно Ружена думала, что он растратил их и боялся вернуться домой. Гарван заболел животом, как только пришел в Раньков. Ночлега он не нашел, его свалило на вокзале, и он пролежал там двое суток. Никто к нему не подходил, никто не замечал, — там наверное, обратят внимание на человека, только когда он умрет и уже начнет попахивать.

Ружена устроила мужу постель в фургоне и, обложив его компрессами, приготовила отвар из лечебных трав, которые знала от покойной бабки.

— Через день-другой будешь здоров, — сказала она и не отходила от него ни на шаг, пока он снова, хоть и с трудом, не встал на ноги. И тогда Ружена, снова ощутив приток энергии, объявила:

— Поедем во Влашим, а оттуда в Раньков. — Она сидела на ступеньке фургона и чинила белье.

— Жанетта, поди сюда, помоги мне, девочка. Тут есть и твое, не думай, что тебе придется латать только одежду брата.

— Не хочется, мама.

— Ну конечно, тебе бы хотелось быть княжной Аушперк и жить в замке возле заповедника!

— А еще лучше знаете кем, мама? Вон тем облачком! — взмахнула рукой Жанетта. — Оно бродит по небу и видит, что на свете делается.

«Мы сами — такие облачка, — полумала мать. — Скимся по белу свету».

Они проводили взглядом облачко, похожее на кораблик, который сверкал на солнце и плыл по синему морю небосвода куда-то на запад. За ним тянулись другие облака, напоминавшие то утесы, то огромные скалы, — они се время меняли очертания, распадаясь и вновь соединяясь.

— Облака, облака, — пропела Жанетта.

— Мы, как эти облака, — всюду дома, а взаправду нигде! — грустно вздохнула мать. — Дивен ты, божий свет, о господи!

Глава вторая

Эмиля Вальтера, слабоумного раньковского сироту и нахлебника общины, которого прозвали Альма Вальти, — никто не знал, откуда взялось это прозвище, — местный лавочник и трактирщик Фассати нанял вычистить хлев.

Альма уже второй день занимался этой приятной работой, но, прослышав, что в город приехал цирк, удрал со двора. Он вышел потихоньку, чтоб этого не заметили, а завернув за угол, со всех ног помчался к общинному выгону Беладово, где обычно бродячий люд располагался на ночлег.

Там, однако, никого не оказалось, кроме двух молодых женщин, которые недавно обвенчались с работниками хлеботорговца Глюка. Они белили на лужайке белье местных богачей.

Альма учтиво осведомился, не видели ли они цирка, но молодухи ответили грубовато:

— Ишь лодырь, нет чтобы работать, только забаву ищет. Ты бы лучше...

Но Альмы уже и след простыл.

Одна из молодух, по фамилии Лоудова, поставила ведерко с водой и вздохнула:

— Везет же людям! Палец о палец не ударит этот лежебока, а живется ему нехудо. Получше, чем нам.

— Не скажи, — усмехнулась ее подруга, Шипкова, по привычке прикрывая рукой рот, потому что отсутствие переднего зуба портило ее миловидное лицо. — Не так уж плохо нам живется, чтобы меняться с ним. Я бы не стала.

Альма добежал до Сладовки, ручья минутах в двадцати ходьбы от общинного выгона, и очутился там в компании мальчишек — плаксивого недоростка Еждичка и сына бедняка Рохлины.

Альма был разочарован. Он ожидал увидеть цирк, какой приезжал сюда недавно, — сколько там было народу, столько, наверно, нет слуг в королевском дворце, целый табун лоснящихся лошадей — белых, вороных, гнедых, в яблоках. В железной клетке сидел страшный полосатый зверь, еще там была обезьяна, говорящий попугай, осел, карлики... Господи, а сколько там было наездниц, все в золоте и серебре, и девчонок, которые, почти совсем раздетые, вертелись под самым куполом... Ежели оттуда загремишь, так уж наверняка убьешься до смерти. А это разве цирк!

— Тьфу, — презрительно сплюнул Еждичек. — Ну и цирк! Два драных воза и глупая баба. Да еще чумазый пудель, — хихикнул он.

— И стриженный только наполовину! — добавил Рохлина.

— Три балбеса отмывают в речке трех коняг, хотят, видно, отскрести добела.

— Вот те на, ну и цирк! — покачал головой Рохлина. — Даже ни одной барышни.

Мальчики глазели и хихикали. Ни одной циркачки! Ну, конечно, что им делать в таком цирке! Ни одной барышни с цветами в волосах, полураздетой, с большой колышущейся грудью. Ну-да, ни одной барышни! Только какая-то баба в красном платке сидит, уткнувшись носом в колени, чистит картошку и бросает ее в большую синюю кастрюлю. А возле противный краснорожий хрыч, волосы у него белые, а усы черные, длинные, как будто дратва на лицо приклеена. Как он такими усами глаза себе не выколет! Ха-ха-ха!

Альма уже собрался уйти, как вдруг увидел, что к фургонам идет местный стражник Лесина. Что ему здесь нужно? Поглядим! Задаст он жару циркачам, то-то будет потеха!

Женщина бросила чистить картошку, встала и поспешно вытерла руки о передник, ее муж гордо поднял голову, застегнул куртку, хотел быстро встать, но с трудом поднялся на ноги и степенно двинулся навстречу стражнику.

Альма и чумазые мальчишки невольно отступили.

Сейчас начнется: Лесина задаст им жару. Такой уж это человек, иначе не может. С господами он смирненький, а на простых людей орет как оглашенный.

Однако Лесина не заорал, а заговорил с комедиантом, как говорят люди, когда встречаются где-нибудь на улице. С чего бы это?

— Да, да, само собой, пожалуйста, — отвечал усатый, а баба кивала головой:

— Верно, верно. Но мы ничего не знаем. Тут, видать, ошибка. Да, да, у нас есть документы, вот увидите, у нас все в порядке, мы честные люди, нас всюду знают как честных людей.

— Жанетта! — крикнул старый циркач, обернувшись к открытой двери фургона. — Принеси наши документы, они у меня в шубе, в нагрудном кармане. — Он ухватился за грудь, словно ему было трудно дышать.

«Ишь ты, у него есть шуба! — удивился Альма. — В Ранькове шубу носят только бургомистр, доктор Штястный да окружной начальник».

Размышления Альмы были прерваны чудесным видением: из фургона вышла девочка, прекрасная, как заря.

Мальчишки замерли, у Альмы захватило дух. О, такой красавицы он еще не видывал!

— Ее зовут Жанетта! — прошептал Рохлина, переминаясь с ноги на ногу.

— Имя-то какое! Наверняка она не дочь этих уродов, — вставил Еждичек. — Небось украли ее где-нибудь.

— Может, у цыган? — предположил Рохлина.

Девочка подала отцу бумаги и вприпрыжку отошла прочь. Потом, словно она была совсем одна и на нее не глазела стайка мальчишек, она закинула руку за голову и, напевая, закружилась. Потом сделала мост, и ее черноволосая голова оказалась у самых пяток: «Гуттаперчевая девочка».

Альма, разинув рот и широко раскрыв глаза, глядел на красавицу. Ему казалось, что и жаркое утреннее солнце светило только для нее.

— Жанетта, — позвал старик, — скажи ребятам, чтобы привязали коней и шли сюда. Надо сходить в управу. А ты тут поглядывай, сторожи. — Повернувшись к стражнику и показав на мальчишек, он учтиво попросил Лесину прогнать их. Чего они тут глазеют? Еще стащат что-нибудь.

Лесина подошел к ротозеям, ухватил Альму за ухо и заорал зычным голосом:

— Чего тебе тут надо? Что ты тут потерял? Ну-ка, проваливай вместе со своими дружками! Живо! Чтобы и духу вашего тут не было!

Он дернул Альму за ухо, раз и другой, потом оттолкнул от себя. Оглушенный и обалдевший парень, спотыкаясь, помчался по картофельному полю к зарослям сирени, окружавшим городскую мельницу. Там он, охнув, повалился в траву.

Альма не обижался на Лесину. На то он и стражник, чтобы расправляться с бездомными сиротами, нищими, бродячими точильщиками и цыганами. Альма злился на себя за то, что вовремя не убрался с глаз, не отошел от Лесины подальше и так легко попался.

Зачерпнув в мельничном желобе холодной воды, он смочил пылавшее ухо, сразу стало легче.

А куда делись мальчишки? Вон они свистят на том берегу. Им что, бессовестным! Удрали, а теперь орут, свистят, смеются над ним. А ему, как всегда, досталось за всех!

Вот их уже и не слышно, удрали куда-то. Разлетелись, как испуганные воробьи. Небось снова где-то озоруют.

Было тихо, по синему небу тянулись белые облачка, блестя в лучах солнца.

«Жанетта, Жанетта», — твердил про себя Альма. — Жанетта! — повторил он вслух.

За его спиной, в кустарнике у мельничной ограды, раздался шорох и треск ветвей, послышались торопливые шаги, и стайка оборванных мальчишек выскочила через дыру в ветхой ограде. Пригибаясь, они пустились наутек. Последний из них, Еждичек, налетел на Альму, охнул, на мгновение остановившись, и закричал, обернувшись к саду:

— Альма ворует у вас крыжовник! Альма Вальти!.. Крыжовник ворует!

И, придерживая набитые карманы, кинулся прочь и скрылся за ивняком, куда поспешил спрятаться и Альа, прежде чем из сада выскочил работник.

Не увидев никого, он остановился, погрозил кулаком и закричал:

— Я тебе дам воровать, Альма! Дурак чертов! Ну погоди, попадешься ты мне!

Альма во весь опор бежал вдоль ручья, обратно к общинному выгону. Когда стало ясно, что его никто не преследует, он присел на берегу, еле переводя дыхание. Потом посмотрел на свое отражение в воде. Ну и вид! Волосы всклокочены, лицо измазано.

Альма вытер руки травой, умылся и расчесал волосы обломком гребня. Серую шляпу, которую стражник изрядно помял, Альма сбрызнул водой, разгладил ладонью и положил сохнуть. Шляпа ему очень нравилась, она была почти новая. На солнце она скоро обсохла, и Альма снова надел ее, этак лихо, набекрень, как носит Фассати-младший. Потом, прячась в тени прибрежных кустов и деревьев, Альма подкрался к фургонам комедиантов.

Увидеть бы Жанетту, полюбоваться бы на нее! Ах, что за красавица! Альма сроду не встречал девушки красивее! Просто ангел! Такой же, как тот, что в костеле держит веночек над головой богородицы. Может быть, Жанетта и вправду переодетый ангел? Кто знает это, кроме господа бога!

Ах, любоваться бы на нее хоть издали, любоваться без конца!

Кони были привязаны у верб, Альма притаился поблизости, за кустом.

Коням докучали мухи. Животные взмахивали завитыми хвостами, мотали головами и били ногами, стараясь согнать присосавшихся к брюху больших слепней. Альме стало жаль лошадей, он сорвал длинную ветку, подошел и стал отгонять насекомых. Потом набил трубку и стал обкуривать их дымом.

Альму заметила собака, залаяла и яростно кинулась на чужака.

За ней легким шагом подошла Жанетта.

«Эта глупая собака искусает меня, если барышня ее не удержит», — подумал Альма.

— Чего ты лаешь, Амина! Видишь ведь, что этот господин не обижает наших лошадок. Замолчи!

Альма покраснел как рак, сердце у него колотилось. «Этот господин, — повторил он про себя. — Этот господин».

Он снял шляпу и низко поклонился Жанетте. Она смерила его взглядом с головы до ног, и на губах ее мелькнула лукавая усмешка. Ну и вид у этого парня! От штанов остались одни лохмотья, куртка — сплошные дыры, а на нестриженой голове шляпа, настоящая серая шляпа, да еще почти новая.

Жанетта что-то говорила Альме, но он не слушал, до него не доходили ее слова. Ему чудился сладкоголосый птичий щебет, он не понял вопроса, и Жанетте пришлось повторить.

— Как тебя зовут?

— Альм-ма В-валь-ти.

— Это что за имя?

Он пожал плечами.

— А чем ты занимаешься?

Он не знал, что ответить, и снова пожал плечами.

— Ничем, что ли?

— Ну да, ничем.

— А на что же ты живешь?

— Ч-чищу хлевы. За это меня к-кормят.

— Ты за-заика? — хихикнула она.

— Н-нет... Этт-то только... с-сейчас, — с трудом произнес Альма. Лоб его покрылся каплями пота.

— А почему ты на меня так смотришь?

— Как смотрю? П-потому что т-ты оч-чень красивая. Такая к-красивая, что с-сердце замирает.

— Сердце замирает? — переспросила Жанетта и громко засмеялась. Вдоволь насмеявшись, она сказала: — А ну-ка, повтори еще раз.

Альма молчал. Он вздрагивал от волнения, приветливо улыбался, но лицо его от этого стало еще старее и некрасивее.

— Что ж ты молчишь? — Пальчики Жанетты перебирали золотые пуговки на голубой блузке, под которой уже намечались груди. — Что ж ты молчишь? Фу, ты похож на старую обезьяну! Уходи, не пяль на меня глаза.

Но он стоял как столб и только учащенно дышал, словно после быстрого бега.

— Ты противный! Слышишь? Уходи, от тебя воняет навозом! Не дай бог, увидят тебя здесь наши, тебе не поздоровится.

Альма отошел к ручью и уставился на свое отражение в воде. Верно, он больше похож на старую обезьяну, чем на молодого парня. Нет, нет, Жанетта врет! Врет, врет, врет!

Альма повалился в траву и долго лежал, закинув руки за голову и глядя в высокое сине-золотистое небо, пронизанное ослепительным солнечным светом. Потом он заснул.

Уже давно отзвонили полдень, а старшие все еще не возвращались из города. Жанетта нетерпеливо ждала, сидя на ступеньках фургона. Вот наконец они появились. Что это? Брат поддерживает отца, тот пошатывается. Мать торопливо идет впереди. А где же Машек?

— Надо уезжать, — сердито крикнула мать, лицо у нее было красное. — Надо уезжать отсюда. Машеку-то, оказывается, в прошлом году был срок призываться, как и нашему Иерониму, а он не пошел. Кто мог знать! А нам влетело: мол, укрываем дезертиров! Задержали его там, а нам велели убираться подальше. Как мы будем без него? Отцу так плохо!

Она сокрушалась больше, чем когда они лишились Тины.

— Что мы будем делать без Машека, если отец не скоро поправится? Хорошо еще, что мы хоть не расставили шатер!

Отца уложили в постель и, нахлестывая лошадей, укатили оттуда, пожалуй, даже с большей поспешностью, чем из Тына после похорон Резека.

Миновав стороной город, циркачи выбрались на имперский тракт и повернули на Прагу.

Перед Червеными холмами пришлось остановиться, потому что лошади были все в мыле, да и люди были мокрые от пота.

Неподалеку от места, где они остановились, у проселочной дороги, взбегавшей по гряде холмов, виднелся стог. Ливора хотел прихватить оттуда охапку соломы для тюфяка, но Ружена не позволила.

— Ух, ну и жарища! — вздыхала она, обмахиваясь платком. И, оглянувшись на приземистый серый город, понурившийся под палящим солнцем, на развалины готического монастыря, похожие на воздетые к небу руки, воскликнула: — Черт нас сюда занес!

Плохо было не только то, что они тут потеряли Машека, без которого не обойтись на представлениях, — особенно потому, что отец снова слег, — под угрозой оказалось самое главное — право содержать цирк.

Но мать не говорила об этом при Жанетте: девочка впечатлительная, ни к чему ей этим забивать голову, к тому же она в таких делах еще не разбирается.

И мать только повторяла сердито: «Черт нас сюда занес!»

В управе обнаружили, что патент на право содержать цирк выписан на имя Иеронима Зруцкого, который уклонился от воинской повинности; он такой же дезертир, как Машек.

— Как только это не выяснилось раньше! — удивлялся полицейский комиссар. — И налог вы уже который год не платите.

Машека забрали без долгих околичностей, и нелегко было упросить комиссара, чтобы он не арестовал заодно Гарвана или его жену. Может быть, он и сделал бы это, если бы Гарван вдруг не повалился без сознания на пол. Как знать, а что, если комиссар конфискует весь цирк, и лошадей, и фургоны, и все имущество? Боже упаси!

— Что мне с вами делать? — размышлял комиссар, убедившись, что Гарван не притворяется, и в самом деле весь горит в лихорадке. — Если вы обещаете, что немедля покинете наш округ...

Как было не обещать? Как не благодарить комиссара от глубины измученных сердец!

— А где кончается ваш округ, пан комиссар? — спросили Гарвановы.

— За рекой Сазавой, если ехать на Кутну Гору или на Прагу.

Гарвановы решили ехать по тракту в Прагу и за Сазавой куда-нибудь свернуть.

— Мама, — сказал Альберт, — вы не хотите есть?

— Пока мы не переедем реку, мне кусок в горло не полезет!

Ливора щелкнул кнутом, Амина залаяла, фургоны тронулись.

«Наконец-то, наконец-то мы продадим этот несчастный цирк! — думала Ружена. — Выхлопочем патент на тир, карусель и качели. На имя Жанетты, если Иероним согласится. Когда он вернется, то поймет, что другого выхода не было».

Они ехали в самый зной, люди и лошади обливались потом. Только Гарвана, лежавшего в душном, темном фургоне, трясла лихорадка, и он в ознобе стучал зубами.

— Дай мне напиться, Жанетта!

— Нет воды, папа, мы забыли набрать, когда выезжали.

Жанетта и мать поочередно сменялись у его постели.

— Холодно, а внутри все горит! Пить хочется, дочка, дай воды!

— Никакого жилья поблизости не видать.

— Попался бы хоть какой-нибудь колодец!

Больной вдруг стал бредить, спорил с кем-то о патенте. Жанетте это было непонятно, и она не слушала.

«У него горячка», — думала она; потом ей вспомнись слова того раньковского урода, похожего на обезьну, что подходил к ней на лужайке. Правду он сказал или приврал?

Из головы ее не выходили лестные слова о ее красоте, и Жанетта самодовольно улыбалась. Этот урод был бы, пожалуй, не так противен, если бы постригся и побрился, да надел яркую фуфайку, какие носят Жозе и Людвик. Наверное, он был бы совсем недурен.

— Пить! — крикнул отец. — Мочи нет терпеть — жжет!

Мать, шагавшая в тени фургона, услышала этот возглас.

— Боже, горячка его совсем уморит! Да ничего не поделаешь, пока мы не доберемся до реки. Скорей бы!

Лошади вдруг сами свернули с дороги к двум старым липам на опушке хвойного леса.

— Нельзя нам задерживаться, мальчики! Разве только на минутку! — воскликнула Ружена.

— Вы не проголодались, мама? — снова спросил Альберт.

— Возьми, там есть хлеб.

— Это вы про горбушку? Ее уже Людвик съел.

— Ты же знаешь, что у нас есть еще только картошка, да и та недочищена. Едем, едем, нельзя задерживаться!

Поднимался ветер, гоня дорожную пыль, послышался стук колес, топот и голоса.

— Быть грозе, — сказал Ливора.

Ружена оглядела небо.

— Откуда? На небе ни облачка.

— Комары кусаются, терпенья нет. Давай разведем костер, — сказал Альберт.

Из фургона выскочила Жанетта.

— Отец просит пить!

— Отвяжитесь вы от меня! — Ружена схватилась за голову.

В листве деревьев снова зашумел ветер, принеся с собой облако пыли, и завыл, заметался, окутывая весь мир едкой удушающей белой пеленой.

Комедианты укрылись в фургонах, лошади побелели от пыли. Весь в пыли был и Альма, который вдруг появился, как призрак.

Лошади испугались и понесли, устремившись куда-то в сторону леса. Это было так неожиданно, что все, кроме Гарвана, выскочили из фургонов.

В чем дело?

Буря вдруг разом утихла, так же быстро, как поднялась. Лошади остановились, но парни продолжали кричать на них, а когда поняли, что коней испугал незнакомец, хотели вздуть его. Альма пытался удрать, но Амина кинулась ему под ноги, и он остановился как вкопанный, глупо осклабившись.

— Не трогайте, оставьте его, — пронзительно завизжала Жанетта и заслонила Альму, расставив руки. — Оставьте, не трогайте! Он не виноват!

Ярость парней остыла.

— А ты почему за него вступаешься? — удивились они. — Кто он такой и что ему нужно? Ты с ним знакома? Откуда ты знаешь это пугало?

— Наверное, он хотел укрыться у нас от грозы, — сказала мать.

— А вам бы только поколотить человека, драчуны вы этакие, — упрекнула их Жанетта.

— Катись, покуда цел! — сказал Альберт, плюнув под ноги Альмы, и отвернулся.

— Пусть отдохнет у нас, — нахмурившись, возразила Жанетта.

— Я... я х-хоч-чу с вами, — выдавил наконец Альма.

— Тебя еще нам не хватало! — усмехнулась Ружена. — Ступай, откуда пришел. Вот отдохнешь, и ступай себе.

Она подумала, что, пожалуй, все же надо бы остановиться и сварить хотя бы ту недочищенную картошку.

— Ты знаешь здешние места? — обратилась она к Альме. — Есть тут поблизости вода? Сбегай принеси.

— С-сбегаю, охо-хотно сбегаю! — И Альма радостно поглядел на Жанетту.

— Я пойду с тобой, — сказала она и вынесла из фургона два ведерка.

— Пить! — попросил отец, увидев ее, но в голосе его уже не было прежней настойчивости.

— Сейчас принесу, папа.

Родник был сразу за опушкой, Альма уверенно шел туда.

— Отряхнулся бы ты хоть немного, а то весь в пыли, — сказала Жанетта, едва они отошли от фургона. — Умыться и причесаться тоже надо, а то ты как поросенок.

Альма остался позади, а Жанетта вошла в лес; у тропинки, прямо перед ней, на прогалине блестел родник.

Она сорвала полый стебелек и взяла его в рот, потом легла на землю и стала тянуть через него кристальную воду, любуясь при этом своим отражением. Подошел Альма. Жанетта села и велела ему повторить то, что он сказал ей на лужайке в Ранькове. Ах, какой он все-таки урод!

Альма молчал.

— Ну, скажи!

— Горло пересохло, надо напиться.

— Еще замутишь воду своей грязной рожей, — остановила его Жанетта. — Погоди, прежде я наберу, тогда пей. До чего же ты противный! От тебя воняет навозом. Ты еще, наверное, и вшивый.

Она велела ему подать ведерко и тотчас отойти.

— Я поеду с вами, — сказал Альма и продолжал, заикаясь: — Т-ты т-такая красивая, я н-не могу б-без тебя ж-жить!

Лицо Жанетты тотчас прояснилось.

— Ну пойдем, пошевеливайся, знаешь ведь, что нас ждут, — милостиво кивнула она.

Судьба, настигая нас, обычно подкрадывается окольными путями, извилистыми тропками. К Гарвановым в этот жаркий полдень она пришла по прямой и ровной дороге, — по ней из Южной Чехии в Прагу ехал «гранд-цирк Глобус», когда-то принадлежавший братьям Ямберовым. С этим цирком приехал и старший сын Ружены, Иероним Зруцкий. Цирк расположился шагах в трехстах от старых лип, где стояли зеленые фургоны Гарвановых, на другом конце рощицы, которую называли Тужинка.

Здесь испокон веков останавливался бродячий люд — цыгане, точильщики, канатоходцы, кукольники, владельцы каруселей и тиров и всяческая перекатная голь: ремесленники и продавцы целебных трав, торговцы вениками, тряпичники, живодеры, нищие и комедианты из больших и малых балаганов.

Пока мать и Жанетта чистили и варили картошку, Альберт пошел в лагерь «Глобуса», привлеченный звуком рожка. Там он неожиданно нашел брата Иеронима. Вот это была встреча! После стольких лет трудной жизни! Братья обнимались, целовались, хлопали друг друга по плечу.

— И как ты меня узнал! — удивился Иероним.

— Так уж вышло, — радостно ухмылялся Альберт. — Мы стоим в двух шагах отсюда. Пойдем к маме.

Мать расплакалась от счастья.

— Я знала, что мы когда-нибудь свидимся, — твердила она.

Гарван в фургоне уже никого не звал, только вздыхал. Он напился вволю, выпил чуть ли не целое ведерко. Им было не до него, все сидели с Иеронимом под липами, не сводя с него глаз, время от времени даже ощупывали: он ли? Жанетта стояла сзади, обняв брата за шею и прижавшись к нему головой.

— Сколько я вас искал! — рассказывал Иероним. — Написать вам письмо я не мог, потому что жил под чужим именем, чтобы меня не взяли в солдаты. Правда, меня потом все-таки нашли, но было уже поздно: я работал акробатом и разбился, четыре месяца пролежал в пардубицкой больнице. Лечили меня, как только могли, да новую руку все-таки не приставишь: вот, поглядите, я ее еле сгибаю. В больнице и узнали, что я дезертир. Ну, дали мне три месяца тюрьмы, когда я выписался, — на том дело и кончилось. А в тюрьме было не так уж плохо.

— Стало быть, у тебя не отнимут патента, раз ты с господами военными разделался вчистую? — обрадовалась мать. — Патент ведь у нас все еще на тебя, но теперь-то его не смогут отнять.

— А разве хотят?

Мать рассказала Иерониму, как обстоят дела. Мол, у них уже силы на исходе, они почти нищие.

— Ну так вот что, цирк Зруцкого беру в свои руки я, что бы там ни сказал пан Гарван! — объявил Иероним. — Пусть это все знают.

Воцарилось торжественное молчание. Жанетта поцеловала брата в голову.

— Ты, стрекоза, — притянул он ее к себе. — Ишь какая стала барышня! Могла бы и в «Глобусе» выступать, я бы тебе устроил ангажемент. Там как раз нужна ловкая девчонка.

— Никуда я не пойду, раз ты теперь с нами. Не хочу! Навсегда останусь с тобой и с мамой!

Иероним засмеялся.

— И со мной! — раздался незнакомый голос.

Все оглянулись. Поодаль, обхватив колени, сидел Альма. Гарвановы еще раз засмеялись и продолжали разговор.

— А ты не женат? — спросила Иеронима мать.

— Нет.

— И не смей, — сказала Жанетта. — Женись на мне!

— Нет, нет, я на тебе женюсь! — забубнил Альма, встал и подошел ближе.

— Пусть убирается, я его боюсь, — капризно протянула Жанетта.

— Беги домой, не то влетит так, что не обрадуешься! — прикрикнула на него Ружена.

Альма струхнул.

— А собака ме-меня не укусит?

— Не укусит, если уберешься подобру-поздорову, дурень, — спокойно сказал Иероним. — Беги, а то отниму у тебя шляпу.

Альма пустился наутек, оборачиваясь на ходу.

Гарвановы стояли, глядя на него, и хохотали. На вершине холма Альма обернулся в последний раз и увидел, что в открытой двери фургона появился старый хозяин цирка и закричал что-то, а потом повалился наземь.

В этот момент снова взметнулся ветер и разразилась гроза; гром прогремел над самой головой Альмы, и хлынул проливной дождь. Придерживая шляпу, Альма помчался, продираясь сквозь сплошную пелену воды. Где укрыться в чистом поле? Добежать бы до заброшенного кирпичного завода Карштайна или до стога Фассати.

Ослепительно сверкнула молния. Словно рука титана схватила Альму и отшвырнула в сторону. Он потерял сознание.

Очнувшись, Альма увидел, что лежит в мокрой и побитой дождем ржи, рядом с поваленным телеграфным столбом.

Он не мог сообразить, что с ним произошло.

Снилось мне все это, что ли? Какой красивый и страшный сон!

Собравшись с силами, Альма поднялся, ноги у него дрожали, но боли он не чувствовал, только сильную усталость. Вдруг он схватился за голову, — о ужас, шляпы нет!

Драгоценный подарок Фассати — шляпа лежала на обочине, за канавой, вся промокшая, но, слава богу, целехонькая.

У Альмы отлегло от сердца. Он нахлобучил ее и радостно усмехнулся: что, собственно говоря, случилось? Ровно ничего!

Небо прояснилось, грозы и след простыл, пылающее солнце опускалось за привлтавские холмы.

Послышалось постукивание колес. Тряпичник Банич, высокий, тощий, бородатый мужик вел на поводу собачью упряжку. Псы высунули языки и дышали из последних сил. Сам Банич, его собаки и тележка были совершенно мокрые и блестели в лучах заходящего солнца, будто покрытые золотистой чешуей.

Альма поздоровался, сняв намокшую шляпу, как делают при встрече солидные люди, но Банич не ответил, даже не взглянул на парня, словно и не видел его.

«Важничает! — подумал Альма. — И с чего он так важничает? Торопится-то как! А куда? Может, у него в Тужинке есть берлога?

Еле передвигая ноги, Альма добрался до Червеных холмов и свернул по разбитой дороге прямо в поле. Дойдя до стога, он на четвереньках вполз в него, как зверь в нору.

Так кончились его скитания в поисках красоты и любви.

Глава третья

Серп луны побагровел и утонул во мгле.

Звезды вспыхнули еще ярче, а петухи на насестах ветхих курятников, прилепившихся к стенам амбаров и домиков Ранькова, словно по уговору закукарекали в третий раз.

Просыпайтесь, лежебоки!

Прислуга, батраки и поденщики уже ворочались на своих соломенных подстилках, протирали глаза и недовольно сопели. Только, только мы угрелись и заснули, и вот, изволь вставать раньше всех, запрягать коней и волов, браться за мотыги и лопаты, за пилы и топоры.

Просыпайтесь, лежебоки!

Дерзкий петушиный призыв достиг и ушей Альмы, спавшего в стогу на Червеных холмах, возвышающихся над Раньковом. А может быть, его разбудил писк мышей?

Альма высунулся из стога и вдохнул чистый воздух. Лохмотья на нем были еще влажные, но он не замечал этого.

Чуть просвечивающая темнота покрывала цветущую землю, нивы, сбегающие по косогорам к железнодорожному полотну и к городу. Тихо, будто в сладкой полудреме, закричала перепелка, ей откликнулась куропатка.

«Зажарить бы их», — подумал Альма, и у него заурчало в желудке. Быстро встав, парень по привычке пошарил по карманам, но не нашел ни кусочка хлеба, только старую трубку с обкусанным мундштуком. Он крепко сжал ее в зубах, вынул из помятой шляпы спичку, чиркнул о брюки, поднес к губам и чуть не выругался: в трубке не было ни крошки табаку, в легкие Альмы попал только едкий дым спички. Парень надсадно закашлялся, схватившись за грудь.

Прийдя в себя, Альма вытер потный лоб и по тропинке направился к городу. В груди у него то и дело хрипело, его поташнивало, и он едва волочил ноги. Только уже внизу, близ дороги, он спохватился: а спичка, что я сделал со спичкой? Выпала она у меня из рук, или я отбросил ее подальше от стога? Что, если занялась солома и стог Волосатого сгорит дотла?

Ну и черт с ним, у него денег — куры не клюют! Жадина Фассати — за работу рассчитывается старым тряпьем да объедками, что остаются в трактире на столах. Вот и эту шляпу — хорошо еще, что она почти новая, — Альма получил за чистку хлева.

Альма обернулся и долго стоял, уставясь на стог, темневший вдали, как спина громадного зверя. Нет, стог не горит, пламени не видно, только высоко над стогом мерцает красивая зеленоватая звезда.

— А если он все-таки загорится? — вдруг встрепенулся Альма. — Если загорится, а меня тут кто-нибудь увидит? — И он пустился бежать, как заяц, перемахнул через железнодорожное полотно и с высокой насыпи съехал на заду прямо к часовне девы Марии, что у Святого источника.

Тут он как будто спасся от погони и сразу успокоился. Теперь случись пожар — сам стражник Лесина спросит: «Альма, сукин сын, признавайся, где ты был, что делал, не ты ли подпалил стог?» — Альма ответит уверенно: «Я был у Святого источника, ваше благородие, пил святую воду. А потом лежал на траве и спал, крепко спал, как сурок».

Святой источник расположен совсем на отшибе. Днем тут играют дети рабочих, ночью не встретишь ни души, разве что попадется голодная кошка, вышедшая на охоту за полевыми мышами. Этот уголок лежит уже за городом, за фабричной оградой, за заборами садов, за полотном железной дороги. В начале прошлого века произошло чудо — в роднике появилось изображение лика девы Марии. Граф Штернгоф, — так вроде его звали? — пройдоха, который разбогател на военных поставках и всяких аферах, построил у источника часовню, и священники водили туда свою паству. Но с течением времени чудо утратило популярность и было даже вовсе забыто; лишь тусклая память престарелых старожилов хранила его.

Позади часовни грохотали поезда, спереди, чуть не у самого притвора, стучала и шипела кожевенная фабрика. Резкий запах сырых кож и разлагающихся внутренностей разносился далеко вокруг, отпугивая птиц.

Альма оперся спиной о стену часовни, ругая себя ослом за то, что покинул теплый стог. Надо было забраться поглубже и еще подремать. До чего хочется спать! Да и что делать в такую рань? С постоялого двора «У белого льва» возчики еще не выезжали (они обычно давали Альме глоток водки), пекарня Хлума (там он всегда получал две горячие булки) откроется нескоро, а к Рассати рано идти дочищать хлев.

Еще темно, чертовы петухи запели сегодня ни свет ни заря.

В живодерне, на другом конце города, залаяли собаки. Привидения их потревожили, что ли? Или воры? Да нет, воры туда едва ли сунутся, там столько собак. Да и что возьмешь у живодеров-пустосумов! Недоходное у них ремесло. А может, собаки залаяли на какую-нибудь гулящую, — в жаркую пору эти девки иногда ночуют под деревьями близ живодерни. А иной раз и здесь, у Святого источника.

Ох уж эти потаскушки, думал Альма. Они для тех, у кого мошна набита деньгами, как у барышников. Сколько таких девиц съезжается сюда на ярмарки! Размышляя об этом, Альма покачивал головой. Ему, бедняге, в чем нет удачи, он родился под несчастливой звездой, хорошо ему будет разве что на том свете... Что с ним? Где он? Сидит под стеной часовни? Нет, вот он уже лежит в гробу. Только он не мертвый, нет, мертвый он не видел бы, что вокруг него в большой избе полно людей. А может, он не видит всего этого, а ему только чудится. Не видит, не знает, что здесь и Жанетта. Она принесла цветы, которые нарвала в поле. Жанетта плачет и проталкивается через толпу людей, которые тоже плачут, к его гробу, в руках у нее букет, она кладет цветы Альме на грудь. Как пахнут эти цветы! Пыльца сыплется как золотое зерно... Кой черт, это не зерна, а вши!

Все тело Альмы жжет, словно он горит в огне. Он просыпается, срывает с себя куртку — рубашки у него давно нет, — ругаясь, раскладывает ее на росистой траве и начинает яростно давить вшей. Потом бежит в часовню и моется в чудодейственном источнике.

— Пресвятая дева Мария, ты исцеляешь людей от всякой хвори, избавь меня от вшей! — Альма крестится. — Во имя отца и сына и святого духа. — Знай Альма весь «Отче наш», он прочитал бы эту молитву до конца. Он слышал ее тысячи раз, но разве упомнишь?

— «Да приидет царствие твое. Да приидет царствие твое...» — твердит он. — Аминь, аминь, аминь!

Едва узкой полоской забрезжила утренняя заря, еще не тронув темный небосвод, на котором веселым, ясным светом сияли звезды, — как пекарь ИозеХлум вышел на свой дворик, обнесенный кирпичной оградой.

Только что он с подмастерьями во второй раз посадил в печь хлебы и приготовил тесто для булок. Наступил час передышки. Подмастерьев Хлум отослал поспать, а сам остался бодрствовать.

Он привык спать мало и любил эту недолгую передышку между выпечкой хлеба и сдобных булок. Хлум обычно выходил во двор и очень досадовал, если случалось, что из-за дождя или снега нельзя было наблюдать звезды, глядеть, как они постепенно гаснут, а на востоке возникает из темноты ломаный контур лесов.

Это его родные места, там он родился.

Пекарь снял измазанную мукой шапочку и с минуту постоял.

Как приятен свежий прохладный воздух! В углу двора благоухает смолой высокая поленница дров.

— Эх, хорошо! — потягиваясь, громко произнес Хлум.

Из будки выскочил рыжий пес, подбежал к хозяину и весело завертел хвостом.

— Ну, молодчина, ну, Милорд! — ласково окликнул его пекарь. — Где ты вчера пропадал? Бродяжничаешь? С кого берешь пример? Не с Альмы ли, безобразник?

Милорд визжал и подпрыгивал, радуясь, что хозяин ласков с ним. На его визг из стойла отозвался конь.

Хлум достал деревянной бадьей воды, напился большими глотками, разглядывая свое отражение в воде. Хлуму сорок лет; он коренаст. Крутой лоб и бородка, дрожащие пятна глаз, припаленные жаром брови. Таково уж ремесло хлебопека, — вечно имеешь дело с огнем, как кузнец или литейщик. Пламя, искры, дым обжигают лицо и полуобнаженную грудь, словно на тебя веет дыханием пекла. Брови у пекаря спалены, волосы и борода обгорели.

Хлум плеснул немного воды на землю, словно благословляя наступающий день. На душе у него было легко. И он вполголоса запел:

Так он гудел потихоньку, и было похоже, что на пробужденное деревцо уселся окропленный пчелиный рой.

С радостью и мужской гордостью Хлум подумал о том, что скоро у него будет ребенок — продление его жизни.

Не удержавшись, пекарь заглянул в окно комнаты, где спала жена. Он увидел только контур лампы на стопе, но вполне ясно, словно стоял рядом с Марией и глядел на нее, представил себе, как она тихо спит и улыбается во сне.

Прошли и уже не вернутся времена, когда Мария работала вместе с ним за подмастерья — поддерживала огонь в печи, месила и разделывала тесто, сажала хлебы, умело плела рогалики и булки.

То, чему подмастерья учатся годами, она постигла за месяц и самоотверженно заменяла мужу помощника, на которого у них вначале не было средств, потому что пекарня тогда почти не давала дохода; Мария, бывало, работала за двоих. Как ей к лицу были передник и платочек на голове! Глаза ее всегда сияли. Здоровая, сильная женщина, она без труда ворочала восьмидесятикилограммовые мешки, а когда было очень много работы, могла не спать и по двое суток. Это бывало всякий раз перед ярмаркой.

Хлум с признательностью подумал о жене.

Домик спал, благоухая горячим хлебом, только пекарь бодрствовал, и, помолчав, запел снова:

Смутно вспомнились ему годы тяжелого труда в Праге, вспомнились товарищи, с которыми он там работал, особенно Вацлав Янатка, великий охотник до чтения. Что-то с ним сейчас, куда он делся?

Пекарь снова поглядел на окно комнаты. Выходило б окно в сад, можно было бы держать его открытым и жена во сне дышала бы ароматом цветов — вздохнул Хлум, как влюбленный юноша.

Она, его смуглая, с упругими губами Мария, дородная, как и положено быть супруге пекаря, немало поработала своими руками и у чужих людей, и в его пекарне, а теперь только ведет домашнее хозяйство, приглядывает за преуспевающей торговлей мужа, украшает лавку своим присутствием. Широкобокая, пышногрудая жена, которая скоро родит ему сына. Тогда Хлум поедет в Прагу, купит там, в торговых рядах против Староместской ратуши, расписные игрушки, большую игрушечную лошадку, а у ювелира Кинцла, чья лавка рядом с той пекарней, где Хлум работал три года, возьмет для жены золотое колечко с опалом.

Это будет уже не первая драгоценность, которую он подарит Марии. Первой была брошь, жена получила ее на третий год их брака, когда дела Хлума пошли хорошо. Серебряный браслет он подарил ей за близнецов, которые, увы, вскоре умерли... Не купить ли сейчас для нее ожерелье из чешских гранатов, отметив этим рождение сына, которого они назовут Петром? «Твое имя Петр, что значит камень», — сказал Христос. Петр — твердый человек, а Иозеф — мягкосердечная, уступчивая натура. Таков я, пекарь Хлум...

Улыбнувшись, Хлум снова уставился в небо. Звезды бледнели и уносились куда-то ввысь. Приближался рассвет. Словно стая сизых и белых голубей, опустился он на руины монастыря, когда-то сожженного Жижкой. Их четкие очертания виднелись издалека над низкими крышами сараев.

напевал пекарь. Из кустов ему звонко вторила пеночка, за ней зачирикали чижи. Хлум только недавно выпустил их на волю, они перезимовали у него в доме и так скучали, бедные, что смотреть было жалко. Хлум обрадовался, когда смог наконец вынести их в сад и открыть клетку.

Но что это? Какой-то отблеск примешивается к робкому свету утренней зари, там, на небе, за развалинами монастыря, за его узкими стрельчатыми окнами!

Зловещий отблеск!

Мирную тишину, царившую в городке и на дворе пекарни, вдруг нарушил невнятный гомон.

Завыла собака, послышался протяжный крик.

Пекарь сразу понял: пожар!

Забыв все — жену, свои мечты о сыне, печь с хлебами, Хлум кинулся через лавку на улицу, — скорей поднять тревогу!

Пес бежал за ним.

Хлум вынул из скобы железную палку, которой двустворчатая дверь запиралась изнутри, и, с этой палкой в руке, выскочил на улицу. Вдруг он вскрикнул, выронил палку и, схватившись за грудь, попятился к стене. Ему казалось, что строение напротив, постоялый двор «У белого льва», где все мирно спало, ощетинился, как чудовище, и подпрыгнул. Пекарь глядел перед собой, не понимая, что происходит.

— Ты на меня нападать! Так вот тебе! — кричал австрийский офицер, стоя на краю тротуара и размахивая саблей. — На меня нападать! Я тебя проучу, подлый чех!

Хлум с трудом соображал, что произошло. Пьяный драгун шел из офицерского собрания и, когда он был возле пекарни, пекарь открыл дверь и с железной палкой в руке выбежал прямо на него. Офицер решил, что это нападение, выхватил саблю и ткнул Хлума в грудь.

Пес взвыл и вцепился в ногу обидчика. Едва опомнившись, пекарь закричал отчаянным голосом:

— Убивают! Убивают!

На его крик выскочили трое подмастерьев с кочергой и мешалками в руках. Один подхватил хозяина, двое других кинулись за офицером, который яростно отмахивался саблей от Милорда. Пес не отставал от него, остервенело хватая за ноги.

Подмастерья настигли офицера у калитки дома, которую тот не успел отпереть. Сильный удар мешалки — и сабля вылетела у него из рук, парни накинулись на драгуна и молотили его кулаками до тех пор, пока офицер не замолк и не повалился на землю.

Пекари нагнулись над ним.

— Хватит с него? Или подбавить?

— Хватит, пожалуй, а то еще корсет у него лопнет.

Они открыли калитку ключом, торчавшим в замке, и, в порыве неутихшей ярости, пинками втолкнули внутрь все еще бесчувственного офицера. Калитку они оставили открытой, а ключ швырнули в сторону.

— А мы его не...? — запинаясь, произнес один, боясь выговорить страшное слово, и сделал жест рукой.

— А что если он... убил нашего хозяина? — возразил товарищ, осматривая свою мешалку. — Гляди-ка, кровь! — воскликнул он. — Надо смыть!

— А если он убил хозяина? — повторял первый, которого звали Антонин Чермак. Другой, по имени Винценц Зика, надвинул шапочку на лоб.

— Молчи! — сказал он. — Это может для нас плохо кончиться. — И он сердито сплюнул. Зика был уже не молод и имел кое-какой жизненный опыт. Он вздохнул, словно поднимая большую квашню теста. — Глянь-ка, — проговорил он, указав на алое зарево за домами. — Пожар. Где-то далеко, правда.

— Так вот оно что! Хозяин бежал поглядеть, где горит.

— Верно. Это в стороне Червеных холмов.

— Видишь, огонь? Не было бы ветра!

Жена Хлума услышала крик и суматоху, эти звуки ворвались в ее комнату, как разбойник с ножом в зубах. Вскочив с постели, она кинулась в сени, похожая на летящего ангела в своей длинной ночной рубашке. Вбежав в лавку, она увидела, как Маршик втаскивает смертельно бледного Хлума. Мария вскрикнула и заломила руки, но тотчас кинулась на помощь. Раненого уложили на доски, где раскладывают булки перед выпечкой. Смочив полотенце в бадье, из которой только что пил Хлум, Мария пыталась остановить кровь, хлеставшую из раны.

Кряжистый пекарь лежал, испуганно и жалобно глядя на жену, на ее заплаканные глаза и полные руки, в которых она держала мокрое полотенце, на ее благословенный беременностью живот.

Губы Хлума беззвучно шевелились, он так ослабел, что мог говорить только взглядом.

Маршик, задыхаясь, рассказывал, пот струился по его запорошенному мукой лицу.

— Не знаю, что между ними было... Слышим, хозяин крикнул... Прибежали, глядим, он лежит у стены, а офицер с саблей наголо... и давай деру, а наши ребята за ним...

— Офицер! — глухо повторила жена. — Боже, какой ужас! Офицер ранил его! Что, если он умрет?! Умрет!

Она сжала голову руками, пошатнулась и закрыла глаза, напрягая все силы, чтобы не закричать, не завыть от ужаса. Слезы подступали ей к горлу.

Вернулись Зика и Чермак. Лица их были покрыты мукой и сажей, как у цирковых клоунов.

— Долго он будет помнить сегодняшний день, сукин сын!

— А кто это был?

— Лейтенант, постоялец Режных. Сволочь в корсете, по фамилии Фоксин, не то еще как-то.

Оба были взволнованы, руки у них дрожали.

Вместе они бережно перенесли хозяина в спальню, на постель жены, и открыли окно.

Донесся колокольный звон — в костеле звонили к утренней службе. Или на пожар?

— Скорей беги за доктором Штястным! — уже овладев собой, крикнула хозяйка младшей служанке. — И лед нужен! Аничка, Бедржих, за льдом на пивоварню!

Аничка убежала, на ходу застегивая блузку. Маршик как был без куртки, так и помчался, то и дело останавливаясь подтянуть штаны, на которых оборвался пояс.

Хлум ощутил тепло подушки. Страдальческий взгляд раненого прояснился, он облегченно вздохнул.

Через несколько минут в дом вошел запыхавшийся доктор.

— Как все это произошло? — спросил он, даже не снимая шляпы, и присел к ложу больного.

Хозяйка коротко рассказала о случившемся.

Доктор Штястный осмотрел рану, честя при этом офицеров пьяницами и распутниками и с каждой минутой возмущаясь все больше:

— Черт знает что творится! Кто-то из подлости или по неосторожности поджег стог — и вот какие последствия! Кто бы мог подумать, чем это обернется. — Он замолк и задумался, сердито уставясь в пол. — Человеческая жизнь висит на волоске! На миллиметр ниже, и не жить бы вашему мужу. — Он протер рукой глаза. — Но, слава богу, этот разбойник не попал в сердце. Теперь для раненого главное — отлежаться. Лежать и лежать, сударыня, лежать, совсем не двигаясь. И компрессы, все время холодные компрессы!

— Я уже послала за льдом, доктор. Но подмастерья на пивоварне еще спят, придется немного подождать, пока их разбудят, — ответила заплаканная Мария.

Одной рукой она судорожно вцепилась в полог кровати, другой провела по своим гладко причесанным волосам, блестевшим, как вороново крыло. Черные брови почти сходились над ее крупным, с легкой горбинкой носом, мясистый рот, широкий подбородок говорили о сильном характере этой женщины.

Доктор с удовольствием посмотрел на нее взглядом искушенного стареющего мужчины, но тут же серьезно проговорил:

— Никого к нему не пускайте, и сами, пожалуйста, поменьше с ним разговаривайте. Не началась бы горячка. Я вскоре опять забегу.

Раненый слышал их разговор словно откуда-то из туманной дали.

— А кто из офицеров это был, кто этот негодяй? — осведомился доктор.

— Лейтенант фон Фогельзинг.

— Какие красивые фамилии выдумывает себе эта немчура! Наверняка он из Вены, все они там бражники.

Доктор ушел только после того, как принесли лед.

Настала тишина, непривычно громко стучали на стене часы в деревянном футляре. В сенях собрались все работники пекарни: Тонда Чермак, Винценц Зика, Барушка Тырпеклова, ученик Бедржих Маршик, Анна Едличкова.

На дворе завыл Милорд.

— По хозяину воет! — испугалась Мария. — Боже, собака чует смерть!

— Поди прогони его! — сказал Чермак ученику. — Будет тут выть, тварь этакая!

Маршик неохотно повиновался, ему хотелось послушать, что говорят старшие.

Утром в пекарню потянулись хозяйки с корзинками, пожилые вдовы, молодые прислуги, школьники и сонные ребятишки. Весть о кровавой выходке офицера разнеслась по пробуждающемуся Ранькову вместе с булками пекаря Хлума. Сперва ее передавали шепотом, — ведь речь шла об офицере императорской армии, но мало-помалу люди все громче высказывали свое возмущение, нося лейтенанта на чем свет стоит.

Прибежал сапожник Трезал, сосед пекаря, одетый во что попало; сверху он набросил старенькую пелерину, которой в зимние вечера завешивал окно. Трезал устремился прямо в комнату раненого и, когда его не пустили, обиделся, но, услышав, в каком состоянии Хлум, тотчас извинился, от души жалея приятеля.

Стоя у дверей лавки, Трезал решительно высказывал соседям свое мнение, в точности совпадавшее с тем, что говорил доктор.

Люди останавливались, слушали, качали головами и тоже ругали военных.

— На кой нам сдалось это офицерье, скажите, пожалуйста? — вопрошал сапожник. — Какой от них здесь прок? Вот хотя бы мне, сапожнику? — Трезал был высокий крупный мужчина с орлиным носом и рыжеватыми усами, свисавшими, как два лисьих хвоста. — На что они нам? Чтобы девчонок портить да окна в трактире бить? Только господам офицерам и этого мало, им вздумалось рубить саблями наших почтенных граждан!

Из ворот постоялого двора «У белого льва» выехала телега и загрохотала по мостовой, так что не стало слышно ни слова. Разговор, однако, продолжался, хотя казалось, что люди лишь беззвучно раскрывают рот. Впрочем, каждый раньковчанин уже все знал о потрясающем происшествии и теперь хотел послушать только себя.

Пока проехала телега, кучка любопытных вокруг Трезала выросла, сбегались соседки, были тут уже и садовник Вондрушка, и трактирщик Вейвода, и еврей-старьевщик Розенгейм. Около лавки остановилось несколько крестьян, а с ними и шмыгающий носом Альма Вальти. Он слышал взволнованные разговоры, но мало их понимал. Что там такое стряслось с Хлумом? Ему, Альме, даже не дали сегодня подгорелой булки, как обычно.

— Нешто это пожар! — говорил каменщик Чешпиво, сосед Хлума, только что прибежавший с Червеных холмов. — Всего и было в том стогу несколько охапок соломы. Понятно?

— Ну, пожалуй, побольше! — раздались голоса.

— Я и добежать не успел, а стог уже сгорел. Переполох-то какой! — Чешпиво вытер потное лицо. — Переполох-то какой, — повторил он и свысока оглядел толпу.

— Не дай бог — поднялся бы ветер!

— Огонь сразу перекинулся бы на поле и пошел бы с крыши на крышу.

— А кто ж его поджег?

— Ясное дело, стог не сам загорелся, — заметил Трезал, обращаясь к трактирщику Вейводе.

— Ишь какой вы догадливый! — сердито отозвался тот.

— Какой-нибудь бродяга забрался туда, и закурил, вот что! — решил маляр Грдличка, которого снедало люопытство, потому что он ничего не знал ни о пожаре, ни о случае с Хлумом. — Экая сволочь! — в сердцах воскликнул он.

— А может быть, и не бродяга, а честный ремесленник, — предположил бедняк Рохлина.

— Это кто же? Тот, кто рубанул пекаря? — удивился Грдличка.

— Да нет, не о нем речь, — продолжал Трезал. — Хлума ранил офицер. Скотина! А я говорю о том, кто подпалил стог.

— Честный ремесленник, вы говорите? — Чешпиво вытянул шею. — Бродяга и жулик!

— Да разве я заступаюсь за бродягу? Что вы, люди добрые! Я только говорю, что сюда часто приходят порядочные люди, ищут работы, да где ее тут найдешь? — А переночевать негде, ночлежки у нас нет, приходит человек под вечер в Раньков, до Праги ему уже не добраться. Нашему городу нужна ночлежка, чтобы прохожему было где поесть да поспать, и не приходилось искать пристанище в стогу. Чтобы было где переночевать, верно? — разглагольствовал Трезал, ожидая, что все согласятся с ним.

Но окружающие ответили невнятным бормотанием, и лавочник Еждичек громко высморкался в синий платок; откликнулся один Чешпиво:

— Неосновательный народ эти ремесленники. Порядочный человек всегда найдет себе приличный ночлег.

Альма, стоявший за спиной Чешпивы, хихикнул.

— Ну-ка, марш отсюда, не дыши на меня! — сердито обернулся каменщик. — Ты зачем сюда затесался? — И, удивившись, откуда у Альмы такая хорошая шляпа, он нахлобучил ее парню на нос, да еще прихлопнул сверху.

Альма, ничего не видя, замахал руками, стащил с головы шляпу и стрелой кинулся к воротам постоялого двора, чуть не сбив с ног супругу своего обидчика.

Женщины прыснули со смеху, а Чешпиво как ни в чем не бывало продолжал разговор:

— Не ремесленники это, а все сплошь жулики да бродяги, вот что!

— Зачем вы обижаете Альму? — резко перебил его Трезал.

Чешпиво только рукой махнул и раздраженно воскликнул:

— Сколько их тут шляется, а власти смотрят сквозь пальцы. Будь моя воля, я бы их, бесстыжих, как и нашего придурка, приструнил... Э, да что говорить!

Женщины перестали судачить и сочувственно поглядели вслед удиравшему Альме.

— Идемте-ка по домам.

— Верно, верно!

И разошлись.

— Вечером еще потолкуем у меня в трактире, — резюмировал Вейвода.

Когда к лавке Хлума с разных сторон подошли стражник Лесина и одноногий либоржский шарманщик Яролим, там уже никого не было.

— Тебе чего надо? — строго спросил Яролима стражник. — Сегодня не пятница, не подают. Куда идешь?

— Иду куда мне надо, — заносчиво ответил шарманщик.

— Это как понимать?

— Куда глаза глядят.

— Ты как отвечаешь? — взъярился Лесина. Усы его топорщились и шевелились, словно от сильного ветра.

— А вы как спрашиваете? Разве так говорят с порядочным человеком?

— Я тебя проучу! — прошипел стражник.

— Я в шестьдесят шестом году лишился ноги, потерял ее на войне ради государя императора, а вы что за него отдали?

— Видно, как ты любишь государя императора, — тихо, но зловеще проговорил Лесина. — Все о нем вспоминаешь!

— Когда ты меня встречаешь, должен стоять навытяжку и под козырек держать! — так же тихо отозвался Яролим и замахнулся на стражника костылем. — Государя императора ты при мне не трожь, понял? У меня медаль с его личностью, а у тебя что, полицейское твое рыло?

Стражник захрипел и, звякнув саблей, едва увернулся от удара, поспешил перейти на другую сторону улицы, раздосадованный тем, что связался с Яролимом. Известно, какой это грубиян! Хорошо еще, что никто их сейчас не видел. Сколько раз Лесина зарекался не связываться с шарманщиком, обходить его стороной! Но когда-нибудь он, Лесина, еще доберется до этого грубияна и тогда уж отыграется!

Водоноска Орличкова, маленькая, тщедушная женщина с кадкой на спине, неторопливо шла к площади.

Пес Милорд выскочил из лавки Хлума и тоже помчался в ту сторону. Пробежав мимо дома, где жил офицер, он остановился, вернулся и внимательно обнюхал следы борьбы, потом прыгнул в сторону и злобно залаял на шорника Режного, который с достоинством выкатился из ворот. Это был благообразный черноусый мужчина, на жилетке у него блестела толстая серебряная цепочка.

— Ах, проклятый, напугал-то! — прикрикнул Режный на пса. И, увидев водоноску, окликнул ее: — Вы не знаете, что тут случилось?

— Откуда мне знать, сударь. Мое дело носить воду, я ни во что не встреваю, — ответила та.

Из казарм послышался звук трубы — играли утреннюю зорю.

Хлум лежал с закрытыми глазами. Иногда ему казалось, что он плывет в лодке по воле волн. Вместе с тем он существом ощущал звуки домашней суеты, — так мельница ощущает течение воды.

Вот сейчас подмастерья вычищают печь гребком и выметают березовым помелом, потом остужают ее холодной водой и снова чистят, — чтобы не было ни пылинки! Дымятся горячие уголья, шипит пар. Подмастерья охлаждают под печи, чтобы булки пропеклись равномерно сверху и снизу. Вот скрипят корзинки, доверху наполненные лоснящимися круглыми хлебами... Маршик запрягает мерина. Застоявшийся конь бьет копытом по булыжному настилу двора, перед ним сидит Милорд, глядит ему в глаза и ждет, пока Маршик взберется на козлы и тряхнет вожжами. Тогда Милорд вскочит с места, залает и проводит повозку до поворота улицы...

Над крышей пекарни взлетели голуби.

Минутами Хлуму казалось, что он плывет по широкой реке, минутами — что парит высоко над городом. Внизу видно узловатую сетку улиц, над которыми высятся руины францисканского монастыря, пустые окна его зияют, как мертвые глаза слепца. Дальше раскинулась плодородная равнина, за которой на юго-востоке поднимаются к бледному небу лесистые холмы — Позовские леса, Влчице, Кавчи, Жебрак. Пекарь знает там каждый косогор, каждую тропинку. Сколько он лазил там еще мальчишкой!

Недолгим было его безмятежное детство: уже в одиннадцать лет Иозефа отправили учиться в Варнсдорф.

Варнсдорф тогда был еще деревней, сейчас это уже немалый городок, раза в три больше Ранькова. Из Германии туда привезли ткацкие станки, фабричное производство разорило кустарей по всей округе, а Варнсдорф рос, из года в год прибывало работы на фабриках, и сюда валом валили изголодавшиеся, оборванные безработные, чехи и немцы.

Семь лет учился Иозеф Хлум пекарскому ремеслу у дальней родственницы и ее мужа, семь лет работал учеником, не получая жалованья, только харчи и плохонькую одежу. Днем он был на побегушках у хозяйки, ночью помогал при выпечке хлеба, изо дня в день носил корзины с хлебом через холм, в Либерец, и в праздники и по воскресеньям. «Ученик — мученик», гласит пословица. Иозеф служил бы у пекаря еще год, если бы не война между Австрией и Пруссией. Она освободила юношу от каторжного труда.

Домой, скорее домой!

Жители Варнсдорфа опасались, что тотчас же начнутся кровопролитные бои на границе. Войска австрийского императора вторгнутся в Пруссию! Но оказалось иначе: кавалерийские разъезды австрийцев на взмыленных лошадях отступали назад, в Чехию, а за ними, сплошным потоком, не встречая отпора, катилась прусская пехота. Император не хотел, чтобы от сражений пострадали края, населенные немцами. Вот если будут разорены чешские земли — это не важно, это монарха не беспокоило.

Иозеф Хлум, с котомкой через плечо и палкой в руке, спешил, словно его подхлестывали. Домой, скорей домой! Он истосковался по родному дому, по матери, которая так горько плакала, когда расставалась с ним.

— Доведется ли свидеться, сыночек?

— Доведется! — утешал ее отец. — Вернется барином. А останься он дома, какой из него будет толк? Всю жизнь проживет нищим, как ты да я.

Отец проводил сына до Червеных холмов и посадил его там в почтовую карету. В те времена поездка в Варнсдорф была дорогим удовольствием, и деньги на дорогу собирали всей семьей.

И вот, теперь Хлум-младший спешил домой. Исполненный тревоги о родных. Пока его не было дома, там прибавилось еще двое детей. Иозеф особенно тревожили за мать: вдруг пруссаки победят и ворвутся в их дом? Ему казалось, будь он дома — он сумеет защитить мать и семью, если их деревня окажется в опасности.

И молодой пекарь торопился. И все-таки несколько раз он останавливался и оглядывался на Варнсдорф. Как-никак семь лет жизни! Семь лет! В голове неотвязно звучала песенка, и Хлум запел ее:

Все точь-в-точь про него!

Хлум вздохнул и покачал головой.

Ему не давал покоя вопрос — почему бывают войны?

Не поладят два короля? Так взяли бы и вышли друг против друга, один на один. Нам-то всем какое дело до их ссоры?

Пруссаки продвигались все глубже в Чехию, опережая Иозефа, и толпы беженцев, которые гнали перед собой стада, ехали на телегах, переполненных детьми, груженных мебелью и всяким скарбом. Много деревень совсем опустело. Но куда бежать? Беженцы сворачивали с дороги в поля, в леса, но там на них, откуда ни возьмись, обрушивались пруссаки, отнимали вещи, выпрягали коней, уводили скот.

И отовсюду, куда ни подайся, слышался шум боя, перестрелка, гром пушек.

Сейчас в памяти больного Хлума с необычайной живостью воскресали картины того давнего времени.

Вот, например, посреди разбитой дороги, возле его коня, растянулся кирасир с саблей в руке. Подойдя ближе, Иозеф увидел, что конь лежит в черной луже крови, а у мертвого кавалериста все лицо обглодано мышами!

Как только бог может спокойно глядеть на эту юдоль слез, стенаний и смерти? Сколько кругом загубленного добра, сколько обезображенных трупов австрийских и прусских солдат!

Мертвецов начали хоронить, Иозефа задержали и насильно приставили к этому ужасному делу. Как многие другие, он мог бы поживиться вещами из карманов мертвецов — там были и деньги, и драгоценности, но молодой подмастерье брезговал такой добычей.

«Где же я впервые слышал эту песню?» — вспоминает Хлум. Не от седовласого ли старца в поле, близ Стршезетиц?

Не был ли мертвый кирасир, чей образ так врезался в память Хлума, не был ли этот всадник в окровавленной кирасе, что лежал, бедняга, поперек дороги, его двоюродным братом Матиашем, который так и не вернулся с войны к своему плугу?

Матиаш не вернулся с войны 1866 года, не вернулся и дядя Томаш. Дядю убили под Кустоцей в Италии, куда погнал свои войска государь император. А еще раньше, где-то во Франции, погиб дедов брат Ян. Он сражался против Наполеона и служил вместе со своим братом Иржи, дедом Иозефа, статным силачом. Иозеф хорошю его помнит. Когда, бывало, дед спал на печи, ноги у него торчали, а входя в избу, он нагибался, чтобы не стукнуться о притолоку.

Сколько чешской крови пролилось из-за Габсбургов! Проклятая австрийская династия, проклятое двуглавое пугало!

Все эти мысли пришли Иозефу много позднее; тогда же, в роковые июльские дни 1866 года, он думал только об одном: домой, домой!

Сбежав из похоронной команды, Иозеф недолго радовался свободе. В лесу он случайно наткнулся на прусский обоз, пытался удрать, но его схватили и заперли в хлеву усадьбы, где расположились офицеры. Хлума обыскали: не мародер ли он, нет ли при нем вещей, украденных с мертвых, но ничего не нашли.

— Почему у тебя нет никаких документов? — допытывались пруссаки, не веря, что молодой пекарь попросту собрал свои пожитки и ушел от хозяина в Варнсдорфе. Зачем? Ведь он мог спокойно остаться и работать по-прежнему. Ничего, мол, не случилось: Чехия будет отныне принадлежать Пруссии, ведь это, в сущности, искони немецкая земля.

Офицеры грозили Иозефу расстрелом, если он не сознается, что участвует в банде, которая бродит по тылам прусских войск и злодейски нападает на пруссаков, ведущих праведную войну.

В хлеву было полно «подозрительных». То и дело приводили новых парней и мужчин. Подозрительным оказывался всякий — сельский лавочник, поденщик, особенно дровосеки. Что они делают в лесу с топорами? Ну-ка, признавайтесь!»

И всем грозили расстрелом.

— Почему многие из них смеются? — недоумевали пруссаки. — И болтают друг с другом так, словно сидят трактире за пивом.

Иозеф был подавлен мыслью, что он уже не увидится матерью, что ему суждено умереть молодым, так и не узнав радостей жизни. Он то плакал, то тихонько стонал.

В годы ученья мать иногда писала ему корявым, неразборчивым почерком, — больше ни от кого он писем не получал. Она написала ему о смерти деда, писала всякий раз, когда у нее рождались дети — их было еще четверо, двое умерли. Но вот уже год, как от нее нет ни строчки. Целый год никакой весточки из дому, от семьи, а теперь мать так и не узнает, где и как погиб ее сын!

Пленные третью ночь спали на каменном полу хлева. Вдруг ночью тревожно запел горн, раздались выстрелы, вблизи загорелась изба, пруссаки поспешно отступали. Пленных они вывели во двор и, крича на них и тыча прикладами ружей, которые были втрое скорострельнее австрийских кремневых, построили чехов в колонну.

Куда нас поведут? На расстрел?

В темноте большинству пленных удалось бежать, среди них был и Иозеф.

Всю ночь он проплутал, а утром залез в рожь и уснул. Днем он спал, а ночью, держась в стороне от дорог, пробирался к Праге. Повсюду он встречал группы людей, иногда это были несколько семей, собравшихся вместе. У кого бы Иозеф ни просил поесть, ему не отказывали, делились с ним скудными запасами.

Каждый чех чувствовал, что сейчас самая жизнь его под угрозой, а это сближало людей, побуждало их помогать друг другу.

Иозеф узнал, что в тылу прусских войск действуют вооруженные отряды чехов, они нападают на неприятельские отряды и обозы, освобождают пленных. Да и сам он вместе с другими смог удрать благодаря суматохе, которая поднялась, когда вооруженные крестьяне напали на пруссаков. Чехами предводительствовал Ян Воборник из Лготы близ Нагоржан, трактирщик и известный браконьер. Он стал партизанским генералом, пруссаки объявили за его голову награду в пять тысяч гульденов.

Четыре тысячи добровольцев, хорошо вооруженных прусскими ружьями, объединились вокруг этого вожака, чтобы вторгнуться в Пруссию.

С каждым днем множились ряды тех, кто хотел сражаться во славу чешской короны, против пруссаков, но не за австрийского императора, который в своем манифесте пожалел лишь немцев: мол, жаль, что идет братоубийственная война, что льется немецкая кровь. Как будто бы он не двинул против пруссаков главным образом чешские полки!

Что потом сталось с этими партизанами, Хлум так никогда и не узнал.

Судьбу австрийской армии решило поражение у Градца Кралове. Бездарный командующий Бенедек уже больше нигде не отважился оказать сопротивление, пруссаки тремя потоками хлынули в Моравию и к границам Нижней Австрии.

Наконец-то, наконец юный Хлум подошел к родной деревне.

Он шагал по знакомой, заросшей травой проселочной дороге, где когда-то ходил в школу. Кругом порхали синие мотыльки.

Иозеф миновал сосновую рощицу и увидел домик у холма, услышал стук цепов в стареньком амбаре.

Хотя хлеб еще не совсем созрел, крестьяне спешили убрать его и обмолотить. В нынешние недобрые времена лучше иметь хоть клок соломы и недозрелое зерно, чем остаться ни с чем.

Война — страшное дело: горят деревни, солдаты грабят, насилуют и убивают, жизнь не стоит ни гроша, люди гибнут не только от пуль и пожаров, но и от болезней, нужды, грязи и голода.

Амбар пахнет, как остывающая хлебная печь. Звенят цепа... Иозеф взволнованно прислушивается. Молотят, наверное, трое: отец, мать и старшая сестра Альжбета. Раз, два, три!

Лицо Иозефа проясняется, он слушает стук цепов и, блаженно улыбаясь, глядит на родной дом.

Крытый соломой амбар стоит в сторонке от избы и дворика, за дорогой, потому что поблизости для него не нашлось места.

На гумне молотят трое — отец, мать и сестра. Которая же это сестра? Альжбета или Анна? А где же другие брат и сестра? Где те, кого он еще не знает, Франтишек и Барушка, родившиеся, когда он был в ученье?

Сверкает на солнце пруд, у плотины отдыхают гуси.

Как выросли тополя у ручейка, что течет из пруда по лугам, — прямо не верится! А родной дом, груша под окном и вся деревушка из нескольких дворов — какие они маленькие, приземистые!

Солнце жарит вовсю, даже собаки убрались в тень.

Восемнадцатилетний подмастерье Иозеф Хлум стирает с лица пот, переводит дыхание и с бьющимся сердцем идет к задним воротам амбара, быстро распахивает их и входит, освещенный ярким солнечным лучом.

Стук цепов сразу умолкает.

Мужчина и две женщины перепуганы.

Видно, им померещился пруссак в железной каске.

Иозеф узнает отца. Но где же мать? Он не видит милого лица. Кто эти две женщины?

— Где матушка? — восклицает он. Тревога больно сжала ему грудь.

Мать умерла полгода назад. Отец снова женился, ради детей.

Мать умерла, тяжелая работа и частые роды подорвали ее здоровье. Из девяти детей четверо тоже умерло.

Матери нет в живых, а здесь, на гумне, работает мачеха и ее родственница. Две старшие сестры батрачат, а младшие дети, Франтишек и Барушка, заперты дома, в горнице, и ключ от нее в фартуке у новой жены отца.

Иозефу казалось, что не он, чье детство прошло здесь, а кто-то другой, чужой, словно издалека слушает все эти новости, слушает медлительное повествование отца.

Они стояли друг против друга, у отца был тревожный, страдальческий взгляд, лоб мокрый от пота, щеки покрыты щетиной; он исхудал, стал похож на тень.

Иозеф закусил губы, лицо у него покраснело. Ему хотелось броситься наземь, хотелось выгнать отсюда отца и женщин, поджечь этот сарай, как сгнившую ветошь.

Но он стоял, ко всему безразличный, как глиняный истукан, чувствуя лишь, как у него напрягаются мускулы рук и рубашка снова мокнет от пота.

Но вот он опомнился, вырвал из рук отца цеп и крикнул испуганным женщинам:

— Будем молотить!

Слезы лились безудержным потоком, из горла вырывались звуки, похожие на хрип раненого зверя. Иозеф плохо понимал, что делает: то ли молотит цепом, то ли колотится головой; и бил изо всей силы, словно хотел сокрушить злой рок, постигший его, отца и мать, всю их семью!

Женщины не поспевали за ним, испуганно отступали, им хотелось убежать, но, невольно поддаваясь исступленному настроению Иозефа, они работали как одержимые.

«Не умрет ли он, несчастный? — в мучительной тревоге думала Мария Хлумова. — Неужто моему ребенку суждено родиться сиротой?!»

Она не знала, за что взяться, с чего начать. Слава богу, что можно положиться на старшую служанку Барушку Тырпеклову, которая усердно помогала хозяйке. Барушка была высокая, костлявая девушка лет двадцати, молчаливая, строгая с подмастерьями. Сельская труженица сызмальства, она могла, если нужно, несколько ночей подряд помогать в пекарне.

К вечеру снова зашел доктор. Мария опасливо осведомилась, не повредят ли ее переживания мальчику.

— Какому мальчику? — недоуменно спросил доктор, но тотчас прищелкнул пальцами. — Ах да, понимаю. Почему вы думаете, что у вас будет мальчик? — И он усмехнулся, подняв косматые брови.

— Муж так хочет, — уверенно сказала Мария.

— Ладно, допустим, сын, — отозвался доктор, покосившись на хозяйку и определяя степень беременности — четвертый, пятый месяц? — Так я вам скажу, можете не тревожиться, мамаша: ребенок уже начал жить сам по себе, ваши переживания на нем ничуть не отразятся.

— Как бы у него лицо не пошло пятнами, — сказала Мария, озабоченно наморщив лоб. — Ведь говорят...

— Не верьте бабьим россказням! — прервал ее доктор. — Ребенок уже начал жить сам по себе. — И он ласково улыбнулся. Жена пекаря только сейчас поняла смысл его слов, и глаза ее округлились.

«Как это так, — сам по себе?» — подумала она, но не решилась расспрашивать.

Некоторых женщин беременность портит, а смуглое, словно опаленное июньским солнцем лицо Марии стало еще красивее.

— Ваш супруг уже вне опасности, могу вам сказать, сударыня. Как врач, я вполне доволен, — серьезно казал доктор. — Можете быть спокойны. Однако же, если заметите какое-нибудь ухудшение, сразу дайте мне знать. — Он взял свой саквояжик и надел шляпу. — Какой возмутительный случай! — сказал он, уже в коридоре, куда Мария вышла проводить его. — Подданным императора Франца-Иосифа опасно выходить на улицу, его офицеры зазнались... от проигранных войн! Того и гляди, тебя убьет пьяница в офицерских погонах. — Всегда спокойный и улыбчивый доктор был непохож на себя. — Напишу в газету, пусть этого головореза примерно накажут! — Он наклонился к хозяйке. — Ведь дело не только в вашем супруге, поймите, сударыня. Если среди нас живет такой опасный субъект, это угроза мне и каждому из нас. За городом пожар, в городе чуть не убили человека. Австрийский офицер, вместо того чтобы поднять тревогу из-за пожара... Вы понимаете? Вот какие дела! Разве человеческая жизнь — не самое ценное на свете? Военные обязаны охранять жизнь наших граждан, сударыня, особенно офицеры, им за это хорошо платят. За наш счет, сударыня, из нашего кармана!

— Офицеру досталось, и крепко, пан доктор. Едва ли он в другой раз отважится поднять на кого-нибудь руку, — глубоко вздохнув, сказала Мария.

— Саблю, сударыня, а не руку! Это совсем не одно и то же. Нет, этот случай надо предать гласности, это не только ваше частное дело. — Доктор даже побагровел от негодования. — Такова Австрия! Император обманывает, не выполняет обещаний, которые дал своим чешским подданным, его офицеры ненавидят славян, особенно чехов, власти всячески норовят онемечить нас, по доносу священников арестовывают любого, кто не станет на колени при виде святых даров, когда их несут к умирающему. Это, видите ли, кощунство. Что для властителей Австрии человеческая жизнь? Для этих «героев», напавших на беззащитную Боснию и Герцеговину![9] Это они гнали бедняков на позорную войну шестьдесят шестого года! И даже не опубликовали реляции о потерях, словно бы это нас не касается.

Мария всхлипнула и, с трудом совладав с собой, сказала:

— Где уж нам жаловаться, пан доктор. Ведь казармы берут у нас хлеб. Пожалуешься — потеряешь заказчика. Военные все заодно, они нам жалобы не простят.

Врач пристально посмотрел в ее широкое лицо и направился к выходу, на прощание едва приподняв шляпу.

— Уверяю вас, вы этих заказчиков все равно потеряете, — добавил он.

«О господи! — перепугалась Мария. — Обиделся он на меня, что ли, раз такое пророчит?»

Происшествие с Хлумом, рассказы о котором каждый день обрастали новыми подробностями, вскоре замяли.

Штаб полка, говорят, расследовал этот случай и якобы с несомненностью установил вину лейтенанта фон Фогельзинга. Но, с другой стороны, его проступок, вполне объяснимый нетрезвым состоянием, был не из тех, за который должен быть наказан бравый офицер, любимец командира полка, майора Ренгсмута.

И господин майор не желал выяснять, при каких обстоятельствах был избит лейтенант Фогельзинг. Он предпочел бы, чтобы об этом инциденте поменьше болтали, не будоражили общественное мнение, не разжигали национальной розни.

Нельзя забывать и того, что лейтенант фон Фогельзинг — дворянин. Если даже он виноват, то уже достаточно наказан. Его ребра сильно пострадали от ударов тупыми предметами, а сабля так и осталась валяться в уличной пыли на потеху школьникам, которые сделали из нее игрушку. Этих мальчишек надобно было строго наказать. И вообще, куда они задевали саблю? Ее следовало возвратить пострадавшему офицеру, и если бы жители Ранькова были примерными подданными государя императора, они заставили бы бургомистра и директора школы принести извинения командиру полка. Но до этого никто и не додумался!

Прошло две недели, а Хлум еще не вставал. Приходили знакомые и родственники, расспрашивали, как было дело. Хлум уже в который раз пересказывал все, что помнил, его жалели и советовали подать жалобу в суд.

Проклятые казармы, ведь они покупают у нас товар, дают нам изрядный доход! Хлум не был мстителен, а суда он побаивался, как все деревенские жители, не считая редких любителей сутяжничества.

Мария сидела около мужа, сложив руки на выпуклом животе. Пекарь любовно и радостно смотрел на нее.

Днем Хлум по привычке спал, а ночью бодрствовал, и тогда все пережитое проходило перед его мысленным взором.

Ему вспоминались эпизоды детства, невероятно короткого, промелькнувшего, как ласковый ветерок. Виделась мать — неясная фигура с неразличимым лицом, встреть он ее — и не узнает. Как стирает время черты даже самых близких родных лиц!

Однажды мать взяла его с собой на покос. Там она ворошила сено, день был солнечный, яркий, мать мелькала, как золотистая тень, потом села рядом с сыном у ароматного стога и запела:

Это была ее любимая песня, песня ее семьи, песня о верности.

Похожи ли его сестры Альжбета и Катержина на мать? Похожа ли Анна?

Мать была хороша собой, самая красивая! Но Иозеф не помнит, как она выглядела, у него только сохранилось ощущение чего-то светлого, ласкового, какого-то безмерно далекого сияния, в котором сливались образы обеих сестер и брата Франтишека. Все они уже на том свете, все, кроме сестры Анны, которая, прожив несколько лет в горе и лишениях с пьяницей мужем, уехала от него в Вену.

Как это так выходит, что муж и жена становятся чужими и враждебными друг другу? Ведь муж Анны, Эмануэль Енеба, был исправным батраком, старательным работником. Почему же, женившись, он стал пить и безобразничать?

Он любил Анну, а она его нет. Выдали ее почти насильно.

Раз или два в год Эмануэль приходит теперь в лавку Хлума пожаловаться на судьбу и попросить немного денег или старую одежду.

— Будь Анна со мной терпеливее, я бы опять стал порядочным человеком, — говаривал он. — А то, бывало, не улыбнется, не приласкает.

— Не надо было жениться, — возражал Хлум. — Не она тебе, а ты ей испортил жизнь. С тобой и ангел не выдержит. Ты ее бил! Как вспомню об этом, злость на тебяберет. Муж, который бьет жену, все равно что бешеный пес, никакой жалости он не стоит. Не хнычь, пьяная рожа, иди с глаз долой, ты одного себя жалеешь, подлый!

— Иду, иду, хозяин, — держа одежду под мышкой и низко кланяясь, говорил Эмануэль. — Больше вы меня не увидите.

Одежду он продавал в ближайшем кабаке, а через год являлся снова.

Недавно от Анны было письмо: проклятый муж притащился в Вену, разузнал, где она живет, и вечером поджидал ее в подворотне, с топором под полой, хотел кончить. Анна едва успела отскочить, сбежался народ, отняли у злодея топор, побили его и вызвали полицейских, которые увели Эмана.

Хлум написал сестре, чтобы она развелась с Эмануэлем и снова вышла замуж, если найдется за кого, только уж, конечно, за порядочного человека. Ведь она молода, может обзавестись семьей. Одинокий человек, живи он даже с близкими и родными, но без друга жизни, все равно чувствует себя неуютно, словно без крышши над головой.

Рана Хлума быстро заживала, но слабость все не проходила. Он вставал и бродил по дому, но работать было не по силам.

Вот уже и сын родился, — как и хотел Хлум, мальчик, глаза и носик совсем как у отца! — а пекарь все еще не мог по-настоящему приняться за работу. На досуге он пек сыночку пряники в форме человечков и клал в колыбельку.

— Петршик тебя благодарит, — серьезно говорила жена. В последнее время она похудела, но глаза ее сияли. — Ты только сахара не жалей. — Она снова склонялась к младенцу и, блаженно улыбаясь, твердила: — Как приятно поглядеть, что наша с тобой любовь принесла нам этот цветок!

Пекарь опять сиживал во дворе у колодца, опять бодрствовал по ночам у печи, полной дыма и жара, пока подмастерья крепко спали, и ночи эти тянулись так медленно, что, казалось, время совсем не движется, не летит, а только чуть шевелит крылами; звезды сияли, потом бледнели, и на рассвете вдали проступал гребень Позовских лесов.

Предсказание доктора сбылось: казармы перестали покупать у Хлума. Это была невозместимая потеря, тяжелый удар по бюджету пекаря.

История с лейтенантом не была забыта, хоть о ней и перестали судачить. Подчас, когда по улице с барабанным боем и под звуки рожка проходила рота, Мария, с ребенком на руках, выходила на крыльцо и, показывая на худощавую фигуру лейтенанта фон Фогельзинга, сверкая глазами, говорила сыну:

— Гляди, сыночек, вон этот хотел убить твоего папу.

Пес Милорд выбегал, остервенело лая, и кидался лейтенанту под ноги. Тот поджимал губы и отворачивался, блестящая сабля вздрагивала в его руке. Поговаривали, что он долгонько пролежал, пока оправился от ран, которыми не пристало хвастаться.

Рота маршировала к площади. Там, на каменной мостовой, барабанщик ударял в барабан, и топот солдатских сапог становился еще отчетливее.

Глава четвертая

Старые летописи гласят, что Раньков издавна слыл богатым городом. Этому, несомненно, способствовало его удачное местоположение: город лежал на главном тракте, связывающем Прагу с южными границами королевства Чешского. Здесь процветали ремесла и торговля, на доходы от них, а особенно от земледелия, богател аристократ; он жил неподалеку от Ранькова, в каменном замке, стоявшем в заповеднике, где в изобилии водился красный зверь. От торговли, ремесел и земледелия приумножались богатства, крепла власть помещика и духовенства.

Богаты в Ранькове были — это известно уже не из летописей! — три сословия: дворянское, духовное и мещанское. У остальных же, в особенности у тех, кто трудился больше других, — у поденщиков, батраков в церковных и барских имениях, — все имущество заключалось в кое-какой одежке да обувке. Жизнь у них была несладкая, каждодневный труд — тяжкий.

Однако же население все росло, несмотря на то что умирало много детей, а мужчины часто гибли от увечья на работе и в драках, которые вспыхивали в кабаках и ри случайных ссорах.

Некоторые раньковчане уезжали в другие края, а оттуда многие перебирались в Раньков, ища жизни полегче. Испокон веков стремятся люди найти счастье и легкую жизнь, да только редко находят.

Раньков разрастался.

Когда Ян Жижка со своим крестьянским войском, в мае 1420 года двинулся из Градиште на горе Табор на помощь Праге против короля Сигизмунда, он без труда взял по пути плохо защищенный Раньков, пытавшийся преградить ему дорогу, и сжег монастырь. С тех пор эта гордая обитель лежит в развалинах. Город же быстро оправился, рос и расширялся вплоть до Тридцатилетней войны, когда его сжигали дважды — в 1620 и 1621 годах, после битвы у Белой горы. Потом мятежники занимали его в 1627 году.

Но особенно опустошили Раньков шведы, которые ворвались туда в марте 1645 года, разгромив в битве у Янкова габсбургскую армию под командованием Гётца. Шведы буквально стерли город с лица земли.

Мощь Фердинанда II была тогда растоптана копытами коней шведских ландскнехтов. Император со всем своим двором в панике бежал в Нюрнберг и дальше, в глубь Германии. В сердцах чешских эмигрантов снова воскресла надежда на свержение Габсбургов, на возврат в родные края. Всевышний не остался глух к их мольбам!

Но бывалые ландскнехты, собранные шведами со всех концов Европы, сражались не за освобождение народов и их веры из-под габсбургского ярма, — они дрались только за трофеи, за свою добычу, хоть и прикрывались именем Христа. Им было все равно — Фердинанд ли, католики или протестанты.

Они оказались такими же убийцами и грабителями, как солдаты подлого Габсбурга.

Покидая Раньков, шведские ландскнехты весело трубили.

Пожалуй, эти дымящиеся развалины уже нельзя было назвать Раньковом. Старинный город, разрушенный и выжженный, с трудом вставал из пепла и праха и даже за несколько столетий не достиг былой славы, богатства и красоты.

Домик Иозефа Хлума был построен наполовину из кирпичей давно разрушенного строения, наполовину из камня с развалин монастыря. Когда, случалось, отваливалась штукатурка, видны были эти закопченные старые кирпичи.

А если копнешь поблизости землю, наткнешься на осколки снарядов, куски железа, полусгоревшие балки.

Этот небольшой, приземистый домик видывал виды! Рассказывали, что в нем обитал кожевник Ванек, чья жена сбежала с графским ловчим. После него там жил оружейник Билек, говорили, что его красавица дочь очаровала сына местного графа Вртбы. Несмотря на запрет отца, сын хотел жениться на девушке, сделать ее аристократкой, грозился отцу, что уедет от него, бросит все владения. Да, да, обещал девушке жениться на ней, предлагал руку и сердце!

Но разговоры разговорами, слова словами, а посулы недорого стоят, особенно барские.

Когда красивая дочка оружейника забеременела от молодого графа, он бросил несчастную, и оружейнику пришлось покинуть Раньков, бежать от срама.

Вероломный обольститель был последним отпрыском, им кончился этот графский род. Впрочем, кто из чешских аристократов не был тогда вероломен! Лишь очень немногие остались честными.

Потом появился какой-то человек по имени Билек, объявил себя побочным сыном покойного графа Вртбы и предъявил претензию на все его наследство, — богатство, поистине неисчислимое в глазах простого жителя Ранькова. Адвокат князя Штернгофа, унаследовавшего поместье, выгнал Билека за дверь, а когда тот осмелился вести какие-то подстрекательские речи в городке, велел его арестовать.

И в самом деле, что мог доказать этот смельчак, у которого не было никаких документов?

Последний граф Вртба, как и весь их род, начиная с основателя, который и в дворяне-то попал лишь после Белой горы, — за то, что продал свой народ, — был жестокий феодал, как и его австрийский император. Крепостных он угнетал, как только мог. О нем говорили неодобрительно:

— Ну и барин! Чехи, а онемечились вконец!

И все-таки многие плакали над его гробом.

Никакой памяти о себе не оставил граф Вртба, не строил ни больницы, ни богадельни, лишь, обезобразив, переделал в стиле барокко несколько романских и чешских костелов, да, кажется, учредил благотворительный фонд, с условием, что облагодетельствованные им бедняки должны усердно молиться за упокой души графа. Никакой памяти о себе не оставили и его наследники Штернгофы, разве только часовенку у Святого очника, надолго отравленную веру в разум человеческий да рабскую покорность господам и их жестоким и глупым чиновникам.

Долго, очень долго оправлялся Раньков от ран и заново вставал из развалин, и то лишь отчасти залечил свои вековые увечья. Нашлись, конечно, и в Ранькове сердца, в которых, словно искра в пепле, теплилось былое бунтарство. Это были деревенские грамотеи, сберегавшие чешские книги в самые тяжкие годы, утаившие от цепких лап кониашей[10]. Это были городские и сельские учителя, заронившие в молодые сердца искру непокорности алчным панам и вероломным императорам. Это были студенты, высмеивавшие тупое, онемечившееся чиновное мещанство, — еще в 1830 году они создали библиотеку и основали театр, а в 1848 году, вместе с ремесленниками, организовали гвардию и были готовы пожертвовать жизнью ради свободы своей родины. В раньковском крае, как и в других, многие студенты приходили на крестьянские сходы, махали красно-белыми чешскими флагами, делились с крестьянами своими заветными чаяниями о возрождении независимости чешских земель.

До середины девятнадцатого столетия Раньков не выходил из своих прежних границ, в которых существовал накануне Тридцатилетней войны. Он словно боялся выйти за эти рубежи, и переступил их, только когда прокладывали железную дорогу Веленице — Прага, которая была названа дорогой императора Франца-Иосифа.

На постройку железной дороги людей собралось тьма-тьмущая. Все они хотели не только есть и пить в Ранькове, но и надолго обосноваться там вместе с семьями. Крестьяне возили сюда известь, камень, кирпич, железо, дрова, уголь. Уголь! В Ранькове, где жители прежде топили печи дровами и замерзали, если зима затягивалась, начали топить углем!

Приток новых людей означал приток денег в карманы трактирщиков, мясников, пекарей, сапожников, портных, кузнецов. Где прежде звякали лишь тусклые геллеры, теперь посыпались серебряные гульдены с изображением усатого императора.

В те годы Иозеф Хлум работал в Праге, в пекарне, что в торговых рядах на Староместской площади, как раз против ратуши, где каждый час на курантах показываются апостолы, кричит петух и смерть звонит в колокольчик.

Хороша Прага! Иозеф всегда мечтал о ней. Да только очень уж тяжел там труд пекаря. Заработки, конечно, тут получше, чем в маленьком городишке. Но заступать на работу надо в шесть вечера, а шабашить только на другой день, в восемь утра. Ученикам приходилось и того хуже — у Кршижа их было шесть, уборку в пекарне они начинали загодя, еще днем, готовили все для вечерней выпечки, а потом спали где придется: на полу, в сенях, в углу, на дровах у печи. Ну и что ж, человек все выдержит, а если не выдержит, найдутся другие, повыносливей. Охотников учиться на пекаря хоть пруд пруди.

А сколько их в те времена, едва закончив ученье и начав зарабатывать, умирало от чахотки! Ноги у пекарей становились кривыми, глаза были воспалены от мучной пыли и с недосыпу. Подмастерья и ученики вечно ходили раздраженные, злые, часто ссорились. Кое-кто из старших наушничал хозяину. Худо было тому, кто ворчал на тяжелую жизнь в пекарне.

Иозеф Хлум работал вместе с Вацлавом Янаткой, вместе они снимали у вдовы сапожника Гержманека, на Козьей улице, сырую комнату с забранным решеткой окном, где спали на одной постели, кишевшей паразитами.

Янатка был большой охотник до чтения. Он заразил этой страстью и своего сожителя. Бог весть откуда доставал он книги; кроме того, Янатка подписывался на газету «Будоуцност» [11] и уговорил Хлума сообща покупать «Дельницке листы»[12], газету, которая правдиво писала о том, как трудно живется простым труженикам, — в том числе и пекарям! — какой у них тяжелый труд и жалкий заработок, — едва хватает, чтобы прокормиться да одеться и обуться. Рабочие — бесправный класс, писала газета, но придет время, и решающее слово будет за ними, а не за дворянами и духовенством, не за полицейскими чиновниками и податными, не за купцами и разбогатевшими ремесленниками!

Оба молодых пекаря стали посещать трактир Ежека на Конвиктской улице, где собирался рабочий кружок.

Янатка был на три года старше Хлума, начитаннее и опытнее его, он еще учеником жил в Праге. А откуда быть начитанным юному Хлуму? Что он мог читать, живя в провинции? Старые календари, больше ничего. О социал-демократах, к которым они теперь ходили, он прежде слыхал только дурное; от них, мол, надо держаться подальше, это выродки и разбойники, они ходят с бомбами в кармане, у всех хотят отобрать имущество, которое люди скопили за годы тяжкого труда, все хотят отнять — пусть у тебя всего лишь клочок земли, ветхий домишко, лошадь да корова. Так говорили владельцы пекарен в городе и в деревне.

И вот Иозеф собственными глазами увидел этих социалистов — усатых и бородатых молодых людей, услышал их речи. Говорили они то же, что думал и чувствовал сам Хлум, только не умел выразить словами. Мир, мол, устроен несправедливо, рабочие еле сводят концы концами, а те, кто сам не работает, а заставляет работать других, живет в довольстве. Хозяева кормятся чужим трудом. Хорошо живется тому, кто не работает сам, зато владеет средствами производства, предприятиями, как, например, булочники Кршиж, Вечерник, Сухомел, фабрикант Поргес на Смихове, Штроусберг в Бубнах и другие. Надо изменить такой порядок, и это возможно, если все рабочие будут заодно. Тогда станет законом то, о чем сейчас мы только мечтаем, — за равный труд равную оплату, наступит социализм — свобода, равенство и братство. Средства производства достанутся труженикам, а земля тем, кто ее обрабатывает. Мир будет прекрасен. Сейчас жизнь рабочему в тягость, а тогда станет счастьем.

Для Иозефа и Вацлава все это звучало райской музыкой.

В трактир на Конвиктской улице они ходили по воскресеньям после обеда. Ух, как там бывало людно и шумно! Вацлав тут же вступал в разговоры, а Иозеф предпочитал слушать, что говорят другие.

Конечно, хорошо, если бы настала свобода, равенство и братство, лучшего и желать нечего, взволнованно размышлял он. Только как же это сделать? Ведь тогда надо разогнать полицию и жандармов, распустить армию, свергнуть императора. А разве это возможно? Все это мечты, и только мечты, какие б они ни были прекрасные. Разве можно разрушить все империи?

От таких дум у Хлума колотилось сердце и кружилась голова. Иногда во время работы он становился рассеянным, все валилось у него из рук. Разделывает, бывало, тесто на караваи и вдруг остановится, упершись взглядом в стену. Что там привиделось ему?

Однажды в трактире Хлум стал свидетелем бурной сцены. Трое плохо одетых рабочих-кирпичников с бранью выносили через заднюю дверь какого-то господина с усиками в клетчатом пальто. Господин вырывался из крепких рук и орал не своим голосом.

— А-а, шпик! Поддайте ему! — кричали присутствующие, устремляясь вслед за ними.

Господина вынесли в темную улочку и тут же отдубасили так, что он с трудом поднялся и исчез в темноте. Трактир мгновенно опустел, всех будто ветром сдуло, и когда через несколько минут явилась полиция, трактирщик и служанка объяснили, что они знать ничего не знают: подрались какие-то незнакомые люди, завсегдатаев трактира среди них не было.

Янатка признался товарищу, что книги для чтения он берет в «Оуле»[13], на Смихове. Однажды он принес какой-то пакет в оберточной бумаге и спрятал его между стеной и кроватью. В воскресенье днем, когда они были одни в квартире, Вацлав достал пакет и развернул его. Оказалось, что это не газеты, а листовки против правительства, императора и папы римского.

— Читай! — усмехнулся Янатка, и Хлум с увлечением стал читать.

— Сегодня ночью мы разбросаем их здесь, в Старом Месте. Пускай люди узнают правду!

— Разбросаем! — с восторгом согласился Хлум.

— Не забыть бы статую святого Яна Непомуцкого[14] на Каменном мосту. Обклеим его листовками с головы до пят, полиции на радость!

— Вот это будет здорово! Не пожалеем теста!

Подмастерья хохотали и перечитывали листовки.

— Только никому ни слова, это дело пахнет долгой отсидкой!

— Ну, мы не попадемся!

Темной ночью, между второй и третьей выпечкой хлебов, подмастерья, вместо того чтобы лечь и вздремнуть, надели свои поношенные пальтишки, купленные по случаю в еврейском квартале, спрятали в карман белые пекарские шапочки, чтоб не бросаться в глаза, украдкой вышли на улицу и поспешили к Каменному мосту.

Дважды подходили они к статуе св. Яна, но их спугивали запоздалые прохожие.

На третий раз они торопливо прилепили несколько листовок на руку святого, а банку с тестом кинули в Влтаву. Потом поспешно воротились в Старе Место и, проходя по улицам, засовывали листовки под двери домов. Уже пора было возвращаться в пекарню, а у них оставалось около сотни листовок.

— Я их утром разнесу сам, — сказал Хлум. — Если опять уйти вдвоем, пожалуй, хозяин заметит.

Пакет с листовками они спрятали около ворот, и хорошо сделали, потому что, как раз когда они раздевались, мастер спустился в пекарню; он жил на втором этаже.

— Где это вы разгуливали? — строго спросил он, потому что не любил, когда подмастерья уходили, вместо того чтобы поспать.

— Заскочили на минутку к девочкам, хозяин, на одну минутку! — ответил Янатка.

— На это есть воскресенье. Еще раз увижу, что бегаете, выгоню! — И хозяин хлопнул дверью.

Хлум выскочил из пекарни еще до рассвета и думал, что в два счета отделается от листовок. Но по улицам уже шли разносчики, зеленщики и всякая окраинная голытьба, двери домов распахивались, выходили служанки и привратницы. Ах, черт! А раньше никак не уйти. Уже и лавки открываются, вон расходятся кривоногие ученики Кршижа с корзинками на головах.

В измазанной тестом руке Иозефа оставалось еще полпачки листовок. Он очутился уже в Новом Месте, пробежал по Широкой улице. Здесь живут богачи, они-то еще спят. Вернуться было уже нельзя, следом шли какие-то двое, хорошо еще, что Хлум вовремя заметил их. Он был на Новом бульваре и прибавил шагу. Те двое тоже перешли на рысь.

Хлум быстро свернул за угол Туновского дворца и вбежал в ворота, которые, на счастье, были не заперты. Где бы спрятаться? Но прежде всего — избавиться от листовок!

Он прихлопнул за собой калитку и натолкнулся на девушку, которая несла бельевую корзину. Девушка чуть не вскрикнула.

Лампочка в нише скудно освещала сводчатую галерею.

— Не выдавайте меня, пожалуйста, — быстро заговорил Хлум. — Я друг бедняков, за мною гонятся сыщики.

Девушка поставила корзину на пол и стояла, опустив руки, ошеломленная этой встречей.

— Не бойтесь меня. Мы вместе понесем ваше белье, верно? — Он нагнулся и сунул листовки в глубь корзины. — Я вам помогу... Ну, пошли. — Он нахлобучил кепку, на которой видны были следы муки, до самых бровей. — У ворот стоят два шпика, если они вас спросят, не выдавайте меня!

Статная, темноглазая девушка с черными волосами, гладко расчесанными на прямой пробор, послушно нагнулась и взялась за ручку корзины. Она никак не могла прийти в себя. Они вышли и чуть не бегом направились к маленькой площади, у костела девы Марии Снежной.

Двое сыщиков, видимо, стояли на углу Харватовой улицы, Хлум чувствовал это затылком, не глазами.

Уже рассвело, на улице было много прохожих.

Только на Скотном рынке служанка пришла в себя и вскипела:

— Что это еще за шуточки? Что вы там сунули в корзину? Тотчас забирайте и проваливайте, да поживей. Кто вы такой? Я честная девушка и не связываюсь в проходимцами.

— Не сердитесь, фрейлейн, я вам все объясню. Только не сейчас. Уж если не хотите, чтобы я провожал вас дальше, я сейчас уйду. Но очень прошу вас, спрячьте куда-нибудь тот пакетик, что под бельем. Я за ним скоро зайду.

Девушка от обиды чуть не расплакалась, слезы показались на ее красивых карих глазах.

— На днях я вас найду и все объясню, — продолжал юноша с русыми усиками. — А пока спасибо вам, вы меня спасли. Пакет, пожалуйста, никому не показывайте и ничего о нем не говорите!

— Я его сожгу, а вас и видеть не хочу! Уходите! — Она топнула ногой и отвернулась.

Хлум вежливо снял кепку и улыбнулся.

— Не бойтесь, ей-богу, я честный человек.

Ему понравилась сердитая девушка. Как она сверкнула глазами!

Втянув голову в плечи, предусмотрительный Хлум кружным путем через Мустек и Провазницкую улицу зашагал на Староместскую площадь. Но никто не следил за ним, не обращал на него внимания.

Уже совсем рассвело.

В еврейском квартале в толпе сновали полицейские, собирая листовки.

Хлопот у них было достаточно, но им так и не удалось поймать злоумышленников, которые напечатали и разнесли эти листки.

Больше всего полицию разозлили листовки на статуе св. Яна Непомуцкого на Каменном мосту. Теперь по ночам сюда стали посылать постового.

Иозеф Хлум, который прежде заботился о своей внешности не больше, чем о прошлогоднем снеге, вдруг стал регулярно бриться и купил себе у старьевщика вполне приличный, почти новый костюм. Старьевщик уверял, что прежний владелец, важный чиновник с Малой Страны, надевал его раза два, не больше. Когда в воскресенье Хлум нарядился и взял в руки тросточку, Янатка покачал головой.

— Да что это с тобой, Иозеф? Хлыщ с Пршикопов, да и только. Уж не сватаешься ли ты к барышне из благородного семейства? Может, метишь на крупное приданое, хочешь зажить в свое удовольствие?

Иозеф зарделся и пробормотал, что ему надоело ходить неряхой, и уж, во всяком случае, хотя бы по воскресеньям, в праздник, хочется быть похожим на человека.

— Пожалуй, стоит и мне об этом подумать. — Вацлав вскинул голову. — Живу как монах, разве, что иной раз подцеплю какую-нибудь гулящую. — Он поглядел на свои кривые ноги, помолчал и вздохнул. — У тебя-то, Пепик, хоть ноги в порядке, на тебе не оставило следов наше проклятое ремесло. — Он взял с окна трубку и, набивая ее, продолжал: — А на меня девушки заглядываются, только пока я сижу за столом. А как встану, и они увидят меня во всей красе, так сразу прыскают в платочек. Разве найдется охотница выйти за меня замуж? Со мной и не потанцуешь!

Каждое воскресенье в течение нескольких недель Хлум тщетно подстерегал на Широкой улице, перед Туновским дворцом, черноволосую служанку. Что с ней, не выгнали ее? А что сталось с его листками? Терзаясь этими мыслями, он топтался у подъезда.

Что, если хозяева нашли у нее проклятый сверток и вызвали полицию? И ее арестовали, не поверив, что она не при чем, что эту крамолу ей подсунул человек, которого она и знать не знает.

Однажды, когда Иозеф уже отчаялся увидеть девушку и повернулся, чтобы идти в трактир, где его дожидался Янатка, черноглазая служанка вдруг вышла из дома вместе с какой-то пожилой женщиной. Та осталась у ворот, а девушка пересекла улицу и направилась прямо к Хлуму.

— Если вы ждете меня, то зря, — сказала она невольным и высокомерным тоном, но тотчас смягчилась. — Я вас часто видела из окна, вы тут вдоволь настоялись. Но я нарочно не выходила, так и знайте. Не приходите больше, все равно меня не дождетесь. Я ни с кем не хочу встречаться. Меня ведь не отпускают по воскресеньям.

— Стало быть, хозяева держат вас как на цепи? — отозвался Хлум, и спросил, что она сделала с его листками.

— Хороши листки! Я сожгла их.

— И не прочитали прежде?

— Прочитала и отдала нашему привратнику.

— А он что сделал?

— Не знаю. Не бойтесь, наш привратник не такой человек, чтобы доносить. Ну, прощайте.

— У вас уже есть кавалер?! — выпалил Хлум.

Девушка остановилась и отрицательно покачала головой.

— Тогда я буду приходить! Буду тут стоять, пока не дождусь вас! — И он стукнул тростью по тротуару.

— Воля ваша, — молвила она, отвернувшись. — Я же сказала, что меня не пускают гулять. Я только по утрам в седьмом часу хожу в лавку.

— Ну так я буду ждать вас здесь каждый день в это время, — упрямо повторил Иозеф.

Девушка оглянулась, пожала плечами, и Иозефу показалось, что она горестно вздохнула. Не поднимая головы, она пошла прочь и вместе с пожилой женщиной исчезла в подъезде.

Наутро Хлум снова ждал перед дворцом и, когда служанка вышла из ворот, последовал за ней.

Она хоть и ожидала этого, сделала удивленное лицо, но не прогнала юношу. Иозеф улыбнулся ей, она, немного смутившись, ответила улыбкой.

«Какой чудесный день!» — думал каждый, хотя было пасмурно и моросило.

— А как вас зовут и чем вы занимаетесь? — спросила она после нескольких незначительных фраз.

Молодые люди рассказали друг другу о себе и очень обрадовались, узнав, что они земляки. Какая счастливая случайность — найти земляка среди сотен и тысяч людей в Праге!

Так началось их знакомство.

Мария Ездецкая двенадцати лет, едва кончив начальную школу, поступила в услужение к богатому крестьянину, но сбежала от него, потому что ее били. В маленьком городке ей удалось найти место в семье адвоката. Несколько лет она служила там верой и правдой, а потом, когда добрая хозяйка умерла, адвокат устроил ее служанкой сюда, в дом банковского директора фон Эстергази. Господа — немцы. Только дочки их сиятельства — их пятеро — кое-как умеют объясняться по-чешски с прислугой. Привратница тоже убирает в комнатах. Бонна — не то немка, не то француженка, камеристка — не то немка, не то чешка, не разберешь. Мария уже немного говорит по-немецки, она служит седьмой год: поступила в 1873 году, в тот год, когда перед костелом девы Марии Снежной чехи открыли памятник Иозефу Юнгману[15] . Мария смотрела из окна, Ну и славное же празднество было! А флагов-то, флагов-то понавешали! И людей — тьма-тьмущая, отродясь она столько не видывала!

Мария готова была без конца рассказывать о своей жизни.

Она была рассудительная девушка, мечтала скопить денег и познакомиться с красивым, добрым и дельным мужчиной. Они поженятся, заживут своим домом.

Марии очень хотелось познакомиться с молодым человеком, но свободна она бывала только раз в месяц, в воскресенье после обеда, и эти часы проводила в семье привратника, вернее, только с привратницей, потому что ее супруг уходил в трактир играть в карты или просто посидеть в мужской компании. Отлучиться из дому вместе с женой было нельзя — ведь они за все в ответе, не дай бог стрясется что-нибудь — они потеряют место, которому завидовали многие.

Мария мечтала о любви, но шли месяцы и годы, а мужчины, которые пытались ухаживать за ней, ей не нравились или она боялась их. Почем знать, что у них на уме?

— Дура ты, — говорили ей соседские служанки, с которыми она познакомилась в лавке. — Сидишь как пес на цепи. Попроси привратника выпустить тебя ночью, пойдем с нами на танцы или в шантан. Вот где веселье!

И они советовали ей перейти к другим хозяевам, — мол, там будет житься вольготнее. Сами они то и дело меняли места.

Мария попробовала сходить на танцы, но все там показалось ей таким грубым, так оскорбляло ее чувства, то она сбежала, и подругам уже больше не удавалось зазвать ее. Она привыкла к дому Эстергази, и ее не тянуло покинуть его, тем более что Мария очень привязалась к одной из барышень — Элиза стала для нее словно бы сестрой или даже дочкой. В этой дружбе сказалась потребность Марии в близком человеке.

Что ждет ее в будущем? Мария уже представляла его себе без замужества. Вот выдадут замуж Элизу, и Мария будет вести их хозяйство, сопровождать ее в поездках по Италии и Франции, куда Элиза с мужем будет выезжать каждую весну.

И вдруг эти бесхитростные раздумья и мечты нарушил Иозеф Хлум. В сердце Марии снова вспыхнул угасший огонь, ею опять овладела страстная мечта о собственном домашнем очаге. Любовь, любовь, только она — подлинная основа совместной жизни двух человек, основа семьи и супружества. Так хочется мужа, так хочется ребенка!

Хлум поджидал Марию каждое утро, вместе с ней ходил за покупками.

И все.

Спустя некоторое время Мария познакомила его с привратником Бабкой и его женой, бездетными, немолодыми супругами. Иозеф терпеливо высиживал у них по воскресеньям, ожидая, когда, хоть на минутку, прибежит сверху Мария.

Привратник был ярый патриот, но тщательно скрывал свои взгляды от хозяев. С Иозефом он стал откровенен, лишь основательно «прощупав» его. Бабка когда-то выучился на столяра, но, прослужив семь лет в солдатах, забыл свое ремесло и слишком дорожил местом привратника в Туновском дворце, чтобы открыто проявлять свои патриотические чувства. Он с увлечением стал украдкой читать газеты, которые приносил Хлум. Жена его говорила только по-чешски, а по-немецки знала лишь несколько слов. Родом она была из Ходского края и до сих пор изъяснялась на ходском диалекте, за что муж нередко посмеивался над ней.

— А я не стыжусь своего выговора, так и отец мой и мать говорили, а меня и пани Немцова[16], писательница, за это даже хвалила.

Еще до замужества Бабкова служила на Пршикопах, в доме «У трех лип», где жило также семейство Немцовых. С их прислугой Марией Лангамровой, тоже уроженкой Ходского края, будущая привратница была дружна. Позже Мария перешла в кухарки к Палацким[17] и Ригерам[18] на Пасиржской улице, а к Немцовым поступила ее сестра Барушка.

— Как сейчас помню госпожу Немцову, — рассказывала привратница. — Красавица была, покуда не расхворалась. От рака, видно, она умерла. А жили они бедно, едва перебивались. Сколько ей было лет? Пожалуй, сорок один — сорок два. Разве это возраст! Моей подружке Лангамровой жилось у них, как у близких людей. Хозяин чудной, правда, был, зато уж хозяйка — золотой человек! Для Марии она была родней матери. Маня за нее готова была в огонь и в воду.

У Палацких было уже не то. Тоже хорошее место, очень хорошее, и жалованье приличное, но пани Немцову Мария никак не могла забыть, навещала ее до самой смерти. Какая ж она была добрая, ласковая, славная, кто знал ее, вовек не забудет... В последние дни она все просила пить, и чтоб вода непременно была из колодца, что на Сеноважной площади. Я частенько носила ей воду оттуда, — добавила привратница.

Хлум любил воскресным вечерком посидеть у привратника. Сколько услышишь разговоров и воспоминаний.

Он и Мария сидели, держась за руки, а перед уходом целовались.

— Когда же мы поженимся? — шептала она.

Хлум не знал, что ответить. Разве может он жениться, если ему не прокормить Марию? Ей придется по-прежнему служить. А если родится ребенок? Тогда от нужды да беды не уйдешь.

Мария копила деньги на приданое, но сбережений все еще было мало, сносную пекарню не купишь.

Время летело.

В 1879 году во всех католических храмах читали энциклику папы Льва XIII, в которой он клеймил еретиков, под различными варварскими именами, как-то: социалисты, коммунисты и нигилисты, — во всех концах света расплодились. Участники этих еретических сект, объединившись, уже не только под покровом тьмы ночной сходятся на тайные свои сборища, но осмеливаются открыто выступать перед мирянами и свой давний замысел — подорвать общественные устои — стремятся претворить в жизнь.

Полиция австрийской империи не жалела сил, чтобы искоренить эти секты, арестовывала или этапом отправляла по месту рождения всех подозрительных. Запрещены были союзы и кружки, которые рабочие, поденщики и мелкие ремесленники с таким трудом создали для самообразования, взаимопомощи при безработице и болезни или чтобы общими усилиями отстаивать свои права,избавиться от рабской доли, сбросить оковы капитализма, бюрократии, деспотизма.

Пражская полиция могла похвастаться, что ей удалось посадить на скамью подсудимых шестнадцать членов сугубо опасного революционного союза, который был основан 7 апреля 1878 года в трактире возле костела св. Маркеты[19] . По закону о тайных союзах они были приговорены к тюремному заключению со строгой изоляцией и применением голодного режима. Приговоренные с достоинством подчеркивали, что они не террористы или нигилисты, а социал-демократы.

Пражские пролетарии были взволнованы. Янатка, да и Хлум пали духом, в первое время после суда им казалось, что рабочему движению урон нанесен надолго. Отныне рабочие не отважатся собираться и говорить о лучшем будущем, а их лидеры, выйдя из тюрьмы, займутся только своим ремеслом и не захотят связываться с политикой. Тем более что ремесло доходнее, чем сотрудничество в рабочей газете.

Крупные помещики, предприниматели, фабриканты еще в начале девятнадцатого века создали свои союзы; государство в лице духовенства, полиции и армии покровительствовало им, а рабочим милостиво разрешалось со стороны взирать на благополучие власть имущих.

Проповедники и чиновники метали громы и молнии в адрес бедного люда, который довольствовался чесночной похлебкой утром, в обед и на ужин и был благ яко наг.

Ах, что бы сталось с миром, если бы монархи божьей милостью не правили им? Что сталось бы с народами Габсбургской империи, не объедини их Франц-Иосиф I у подножия своего трона? Что бы сталось с ними без его мудрого правления и помощи? А без помощи его святейшества папы, без кардиналов, епископов, дворян, эрцгерцогов, герцогов, князей и баронов, без его армии, генералов, офицеров и унтеров? Без полицейских участков, казарм и церковных проповедей? Или лучше, пожалуй, в другом порядке: без церковных проповедей и казарм с черно-желтым орлом на фасаде, без судов и тюрем?

Каждое воскресенье богослужение завершалось обязательным пением гимна народов Габсбургской империи.

Ах, чехи, лукавое племя!

Оказалось, впрочем, что и немецким рабочим на севере Чехии, и пролетариям Вены, так же как и чехам, не любы Габсбурги и их приспешники, что и немецкие рабочие не меньше, чем чешские, заслуживают папской анафемы, и поэтому не зря их в наручниках уводят с заводов и из дому, тащат в суд и в тюрьму.

Хлуму удалось с помощью газетного объявления найти подходящую пекарню с небольшой лавкой на Малой Стране. Ее нынешний владелец Линда к старости накопил достаточно денег, чтобы уйти на покой и мирно жить с женой на проценты с капитала в своей двухкомнатной квартирке на Мостецкой улице. Пекарня была доходная, круг покупателей небольшой, но постоянный, у пекаря работали еще подмастерье и ученик.

Переговоры закончились в конце февраля 1881 года, к первому мая Хлум должен был вступить во владение пекарней. За оставшиеся два месяца старый хозяин соберет кое-какие долги с заказчиков, а Хлум женится на Марии Ездецкой, горничной графов Эстергази. Янатка и Бабка будут его свидетелями на бракосочетании.

Мария плакала от радости — наконец-то сбывается мечта ее жизни! Ей уже давно разрешили выходить из дому, она теперь часто бывала у портнихи, которая шила ей свадебное платье. Мария подыскивала на Малой Стране уютную квартирку. Она плакала от радости, что выходит замуж, но и от огорчения, что расстается с Элизой.

— Ты будешь приходить ко мне в гости, — говорила барышня. — Без тебя я умру от тоски!

— Непременно буду! Как ходила Маня к пани Немцовой.

— А твоему первому ребенку я буду крестной матерью. Как ты думаешь, кто это будет, мальчик или девочка?

— Я бы хотела обоих сразу, — блаженно засмеялась Мария.

— Думаешь, у тебя родится двойня?

— Никто не знает, и я тоже.

— И вообще, Мария, что муж делает с женой, чтобы у нее родились дети? — спросила Элиза и вдруг вспыхнула. Она пребывала в неведенье, и никто не хотел объяснить ей эту тайну. — После свадьбы ты мне все расскажешь, все, все! Обещай!

Мария зарделась, ей не хотелось связывать себя таким обещанием.

— Подай мне в знак этого руку! — настаивала шестнадцатилетняя барышня.

Невесте Хлума пришлось пообещать любопытной девице, что она расскажет ей о великом таинстве любви.

В середине марта, когда Иозеф Хлум уже заявил в церковном приходе о своем намерении сочетаться браком с Марией Ездецкой, по Праге разнеслась весть о покушении на царя Александра II.

Сигнал к нападению на карету, в которой царь, под охраной казаков, ехал на парад, подала платочком стройная молодая женщина Софья Перовская.

Из чешских газет любознательный читатель не много узнал о покушении, впрочем, подробностей не было и в немецких пражских и венских газетах. Сенсационные заголовки только будили любопытство.

Цареубийца Софья Перовская — отпрыск царского рода.

В рабочих трактирах, где полно было шпиков, завсегдатаи чокались, прищурив глаза и улыбаясь лишь уголками рта.

— За здоровье... знаете чье?

— Пора и нашим поднять голову.

О событии не столько писали, сколько говорили, — пражские шпики сбились с ног, чтоб не пропустить неосторожно сорвавшееся слово. Но еще больше об этом событии думали. Власти могут подавить печатное и живое слово, но мысль человеческую не задушишь, хоть вы, государь император, архиепископы, министры и генералы, из кожи лезьте вместе с вашими шпиками, полицейскими и доносчиками.

Народ боялся тюрем и мучений, которыми грозили цари и императоры всем, кто осмеливался восстать против их власти, но и монархи трепетали перед своими подданными.

Обе стороны боялись друг друга, недаром короли и императоры отгораживались от народа колоннами полков и шеренгами тайных агентов.

Но волна народного возмущения и гнева перехлестывала через них.

Подробности цареубийства все же стали достоянием гласности.

Все его участники были подвергнуты унижениям и повешены.

Но троны все равно уже зашатались.

Австрийская полиция, сначала ошеломленная, после казни русских террористов снова начала свирепствовать. Взялась она и за Янатку, распространявшего листовки и революционные песни, которые сочиняли главным образом Леопольд Кохман, И. Б. Пецка и Норберт Зоула[20]. В день свадьбы Хлума полицейские явились с обыском на Козью улицу. Счастье еще, что Янатка был в это время на свадьбе и узнал об обыске от своей квартирохозяйки. К себе на квартиру он уже не вернулся.

— Переберусь в Германию или в Швейцарию, там мне легче будет прожить, — сказал он, прощаясь с новобрачными и их гостями — супругами Бабковыми и мдемуазель Эстергази. — Вернусь в Прагу, когда изменится обстановка. А что она изменится, я уверен.

Как и следовало ожидать, полиция взялась и за Хлума.

— В чем они хотят меня уличить? — говорил он.

Но хотя уличить Хлума ни в чем не смогли, его целый месяц продержали в полиции, а когда выпустили, запретили жить в Праге.

Выйдя из предварительного заключения, Иозеф только успел расторгнуть купчую с пекарем Линдой и проститься с Марией.

На радость мадемуазель Элизе, жена Хлума осталась служить у нее, так что не пришлось искать замену. На радость высокородной барышне, но к своему великому огорчению...

Хлум отправился искать работу в провинции. Он наметил город Брандыс над Лабой.

Целых семь лет после свадьбы мыкался Хлум по провинциальным пекарням, семь лет служила его жена у Эстергази. Элиза уже год была замужем и сама познала таинство любви.

Много раз пытался Хлум нелегально устроиться в Праге, чтобы быть поближе к жене, но тщетно.

С досады он чуть не запил. Мария часто плакала. Ну что это за жизнь? Какое же это супружество?

На восьмой год наконец представился случай арендовать пекарню с домиком в Ранькове — окружном городке в родном краю Хлума.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд купил у князя Лобковица бывшее именье графа Вртбы и позаботился, чтобы в Ранькове, близ его замка, расквартировали гарнизон и создали полицейский участок. В Ранькове построили казарму, а эрцгерцог стал наводить порядок в поместье. У него бывали высокородные гости, сам кронпринц Рудольф дважды изволил охотиться в его заповедниках, а когда принц застрелился вместе со своей возлюбленной, Франц-Фердинанд стал престолонаследником и превратил замок в великолепную летнюю резиденцию, достойную самого монарха великой империи.

Пекарь Хлум арендовал домик с пекарней как раз в те дни, когда в новой казарме расквартировывали гарнизон. Еще со времен ученичества в Варнсдорфе Хлум хорошо знал немецкий язык, и ему было легче, чем другим пекарям, договориться с взяточниками-интендантами и унтер-офицерами. Пекарня стала работать на полный ход.

Через год Хлум уже смог выкупить домик, заплатив почти всю его стоимость. Еще через год он окончательно рассчитался с долгами и оборудовал пекарню еще и в подвале, чтобы было две печи — одна хлебная, а другая, внизу, для выпечки булок.

Товар у него разбирали без остатка.

На домике Хлума, — в нем с незапамятных времен обитали шорники, сапожники и торговцы мукой, — красовалась в нише статуэтка упитанного ангелочка с припорошенными мукой крылышками и венком в руках, прославляющего ремесло хлебопека, ибо оно насыщает голодных. «Мяснику близко к скотинке божьей, пекарю близко к самому господу богу, насыщающему алчущих», — говорит пословица.

Глава пятая

Из ворот дворика, которые Хлум велел выкрасить в желтый цвет, каждый божий день, даже по воскресеньям выезжала резвая лошадка, запряженная в телегу с плетеным кузовом, и развозила хлеб по соседним селеньям и постоялым дворам, где останавливались возчики и барышники. А вслед за лошадкой, топавшей по немощеной улице, из лавки выбегали сонный ученик и младший подмастерье с корзинами на спине, разнося булки по трактирам и продуктовым лавкам.

В полдень из лавки выходил Петршик, «молодой хозяин», как его называли покупательницы, бравшие в долг, играл со сверстниками, кричал, носился по дороге перед проезжавшими экипажами, путался у прохожих под ногами, озорничал. Любимым товарищем его игр был сынишка соседа каменщика Чешпивы, растяпа Сватомир, мальчуган с вечно разинутым ртом. Мальчики играли во дворе у Чешпивы, строили горки из песка, мочились на них, чтобы они не рассыпались, лепили «хлебы» и сажали их в «печь».

Петршик любил общество и других детей, часто убегал с ними далеко от дома, и его приходилось искать, чтобы позвать к обеду или ужину.

Но больше всего ему нравилось смотреть на огонь. Он часто садился около хлебной печки и глядел, глядел... Это зрелище завораживало его. Он любил пламя, его краски, его странную, изменчивую, непостижимую жизнь. Глядя в печь, он словно попадал в какой-то доселе неведомый мир. Петршику казалось, что и в нем самом, в его голове, в глазах, пылает пламя. Ему хотелось быть наедине с огнем, люди, даже отец, ему мешали.

Матери не нравилось это увлечение. Попадет, чего доброго, искра ребенку на волосы, обожжет. А если, не дай бог, займется одежда, дитя может и вовсе сгореть, как тот пекарский ученик в Праге, о котором рассказывал муж, — мальчишка уснул у печи, оттуда вылетела искра, и пока его вынесли, было уже поздно, на третий день бедняга помер в больнице. Родители в далекой деревне узнали обо всем, когда их сынка уже схоронили на Ольшанском кладбище, в общей могиле, где хоронят бродяг, нищих и всяких бездомных.

— Какое горе! — вздыхала Мария. — Какое несчастье! Даже могилки не осталось!

И, обнимая сына, который упирался и визжал, она думала, что не пережила бы его смерти.

Он уже говорит, он ластится к ней, утыкается в ее колени, целует ее щеки и волосы. Какое это счастье! До чего славный ребенок! Самый красивый на свете! Близнецы умерли совсем крохотными, они были как едва вылупившиеся цыплята, почти не воспринимали окружающего, поэтому Мария легко пережила их смерть, настолько легко, что даже не раз корила себя за это. Как быстро она забыла их, как легко изгладились они из ее памяти!

Странное существо человек, у него короткая память. Вот и она забыла своих умерших детей. Боже, не гневаешься ли ты на меня за это? Ведь я молюсь тебе каждый день и часто опускаю деньги в церковную кружку, забочусь о детской могилке, поставила на ней двух фарфоровых ангелочков, летом она вся в цветах.

В будни Мария продавала товар в лавке, а по воскресеньям с утра надевала шелковое платье, кольца, браслет и с молитвенником и четками в руках шла в костел. Встречные раскланивались с ней, она улыбалась и кивала в ответ. Она гордилась своим положением: как-никак она не простолюдинка, а мещанка!

Когда она шествовала с Петршиком, знакомые останавливались и, ущипнув ребенка за щечку, — при этом мальчик смущался, — говорили:

— Весь в отца. Как две капли воды.

Или:

— Вылитая мать, честное слово, только волосы отцовские.

Войдя в притвор, Мария, прежде чем осенить себя крестом, оделяла теснившихся там нищих. Они вполголоса бормотали молитвы и, чтобы возбудить к себе жалость, строили гримасы, стараясь придать лицу выражение безутешного горя и походить на изваяния великомучеников, которые они видели в костеле.

Прилепившись к этому островку ничем не прикрытой нужды, тут же иногда стоял на коленях Альма Вальти.

— Этому дурню ничего не давайте! — дружно кричали нищие приветливо улыбающейся Марии. — Он не заслужил милостыни, может работать!

Жена пекаря не обращала внимания на возгласы.

— Он молодой, здоровый, — злились нищие. — Позорит только всех нас!

Но Мария клала монетку в немытую руку Альмы, она не делала разницы между нищими.

— Он все равно пропьет! — кричали конкуренты.

Нищие вечно не ладили, отталкивали друг друга локтями, ссорились, иной раз отчаянно дрались.

Больше других скандалила старуха Симайзлова, бывая танцовщица и цирковая наездница. Она держалась нагло и независимо, ходила с палкой, припадая на правую ногу. Говорит, сломала ее, свалившись с лошади. Ох и остра на язык! Когда она помрет, нищие вздохнут спокойно, да и не они одни, а вся община, хоть с нею и кончится древний род: она уверяет, что ее предок был правой рукой графа Вртбы, чуть ли не камердинером.

Нарядная, пышущая здоровьем Мария Хлумова вошла в костел, думая о том, что и она когда-то была очень бедна; какая отрада помогать людям в нужде, благо есть из чего!

Петршик всегда с волнением глядел на образ св. Микулаша[21] в главном алтаре. Строгий старец в высокой золотой митре держит в руке большой, загнутый наверху золоченый посох, а в левой руке у него миска яблоками.

— А для кого эти яблоки, мамочка? — почтительным шепотом спрашивает Петршик.

— Для послушных детей. Будешь слушаться, он и тебе принесет, — отвечает мать, наклоняясь к сыну. Глаза се сияют.

Петршику хотелось бы получить не яблоки, а красивый золотой посох. Поиграть бы с ним на песке, во дворе у соседей. Ух, как этот посох сверкал бы на солнце!

Не тот ли это святой Микулаш, что каждый год приносит подарки хорошим детям?

Нет, не тот, не похож. Наверное, его брат.

Под хлебной печи потрескался, пришлось выкладывать его заново. Это работа на несколько дней, но Хлум придумал способ делать его по частям, не прекращая выпечки хлеба.

Каменщик Чешпиво, которого он подрядил на эту работу, был на ногах днем и ночью. Сейчас он, весь измазанный, вылез из пекарни и, завидев пекаря, беседовавшего со старьевщиком Розенгеймом, сплюнул и закричал:

— Тебя еще тут не хватало, жид пархатый! Чего тебе надо в христианском доме? Будь я тут хозяин, я бы тебя на порог не пустил!

— Да наградит вас господь бог за любовь к ближнему, пан Чешпиво, — принужденно улыбнувшись, ответил Розенгейм.

Чешпиво хотел прикрикнуть на него и даже замахнулся, но Хлум заслонил Розенгейма.

— Что дурного он вам сделал, пан Чешливо? — резко спросил он. — Занимайтесь своим делом, а его оставьте в покое. Христианин он или нет, не в этом суть. Я в свой дом могу позвать всякого, кого мне вздумается. А вы в свой.

— Христа распяли, проклятое племя! — не унимался Чешпиво, злобно косясь на Хлума, и с обиженным видом пошел продолжать работу, но потом повернулся и пробормотал:

— Вот в России знают, что с ними делать, давят почем зря этих кровопийц.

— Мне все равно: христианин, еврей или магометанин, был бы порядочный человек, — сказал Хлум Розенгейму, не обращая внимания на Чешпиву. — Впрочем, магометан я, сдается, не видел ни разу, разве что статую турка на Каменном мосту, в Праге. А вот вы, пан Розенгейм, живете честно, никого не обманываете, правильно воспитали своих детей, за это вы мне нравитесь.

Старый Розенгейм привык ко всему — к брани, пинкам, только не к похвале. Слова пекаря растрогали его чуть не до слез.

— Дети у меня хорошие, чтоб я так жил, пан пекарь, — отозвался он, учтиво кланяясь. — У всех солидное занятие. Со временем будут зарабатывать — дай бог! Один приказчиком в колониальной лавке, другой на выучке у дяди в Пршештицах, будет торговать тканями. Уж я недоедал, недосыпал, поверьте! Не буду, конечно, хвалиться. — Он помолчал, косясь в угол лавки, потом огорченно вздохнул. — Вот только Густав у меня недотепа, никчемный парень, пан Хлум. Да простит меня бог, но это так. Что с ним станется, когда я умру? Ни к чему он не пригоден, лентяй страшный. Может, он и не виноват, — поскребыш наш младший, — такие всегда или очень способные, или вовсе никчемные. Ничего не попишешь, мой, видно, из никчемных.

— Почему же? — пробурчал пекарь. — Мне он как раз нравится.

Жизнь у Розенгейма была совсем не такая легкая, как казалось многим.

С мешком ходил он по дворам и выкликал:

— Старье берем! Бутылки, тряпки, шкурки!

За ним бежали мальчишки и передразнивали:

— Стахье бехьем, тхяпки, шкухки!

Розенгейм не обращал внимания, будто и не слышал. Его это мало беспокоило.

Когда же с ним ходил сын Густав, длиннорукий здоровый малый, сорванцы только поглядывали издалека и не решались задирать. Густав этого не терпел.

Розенгейма постоянно мучила мысль о судьбе этого сына. Что с ним станется, когда его, отца, не будет в живых? Ничего Густав не умеет, ничему не выучился, какой-то растяпа. Ну ладно, это невелика беда, будь у него то, чем еврей может похвастать — смекалка. Но вот смекалки-то у него и нет ни капельки — он совершенный сосунок.

— Нынче у нас нет шкурок, пан Розенгейм, — сказал Хлум. — Ни козьих, ни заячьих. Только малость тряпья, от которого я охотно избавлюсь.

— Розенгейм не выбирает, пан пекарь. Розенгейм берет все, всякий хлам, который в доме только мешает, старую одежду, мешки, кости, стекло. Ну, конечно, самый выгодный товар — шкурки. М-да, что за жизнь у старого еврея? Одни огорчения. И чем дальше, тем хуже, нынешний год совсем трудный. Шкурки можно купить только у Фассати или у Пухерного, больше негде. Ну, конечно, и Глюк мог бы продать мне кое-что, да разве он продаст, этот жмот. Он бы меня в ложке воды утопил.

— Видно, вы ему чем-то не угодили?

— Вот уж нет, так нет, пан пекарь. Чтоб я не сошел с этого места, если вру. Я никому ничего дурного не сделал, а уж Глюку и подавно. Но понимаете ли, он из рода Леви, это у нас, евреев, все равно что княжеский род. А я рядом с ним ничто. Червяк, клоп, вошь. Его возмущает моя бедность. Когда он умрет, на его надгробном камне будут высечены четыре перста. А у меня? Да и будет ли надгробный камень, кто мне его поставит? Очень он мне нужен! Что я — буду ходить разглядывать памятники после смерти? Я об этом мало беспокоюсь, не то что Глюк, мой друг Глюк с Малой площади.

— Глюка возмущает ваша бедность? Правильнее было бы, чтобы возмущались вы, глядя, как он благоденствует, не трудясь, — сказал Хлум, закуривая трубку.

— И верно, разве это труд — скупать и продавать зерно! — подхватил старьевщик. — Справедливо ли богатеть таким способом? Мужики приходят к нему сами, да еще упрашивают купить. А он сидит себе в конторе, над ним ни дождь не каплет, ни снег не идет, торгуется до последнего с мужиками, да все жалуется, будто его совсем разорили. Потом запишет что-то в книги, вот и вся его работа: куплено, мол, за столько и за столько. Купит хлеб, продаст и даже не видит этого хлеба. Черк пером тут, черк там — и загребает тысячи.

— Неплохо, если и сотни, — ухмыльнулся Хлум в свои пшеничные усы.

— Если взглянуть в корень, так можно сказать, что крестьяне пашут, сеют и жнут только на него одного. Глюк может заказать себе склеп, как целый дом, — продолжал Розенгейм. — Княжеский склеп! — в сердцах добавил он.

Хлум рассмеялся, помогая старьевщику запихивать в мешок тряпье.

— Вы попали в самую точку, пан Розенгейм, честное слово. Так оно и есть! На кого, в самом деле, работают наши крестьяне? Они думают, что на себя, да ошибаются. Где там! На налоги да на Глюка, на Пухерного и других таких же. Не будь их, наш товар был бы куда дешевле. И крестьянам жилось бы легче. Представляете себе? А ведь социалисты уже давно выдвинули лозунг — не работать на тунеядцев, — задумчиво сказал пекарь, уставившись в пол.

Но Розенгейм, поглощенный мыслями о Глюке, не слушал Хлума.

— Князь! — воскликнул он с усмешкой. — Он будет иметь княжеские похороны! Склеп как целая усадьба, как замок, все из камня, из мрамора, сделано на века. И золотая надпись Hier ruht Herr Gluck von... [22] Конечно, он бы очень хотел быть «фон». — Розенгейм не на шутку рассердился. — Получить титул как лишеньский Данек! Не будь он такой скупердяй, уж он бы купил себе баронское звание.

— Как лишеньский Данек, — согласился пекарь. — Этот чешский выродок пожертвовал тридцать тысяч на немецкий «шульферайн»[23], за это император дал ему титул «фон Эссе». Эссе значит горн, кузнечный горн. Он, стало быть, человек от горна. Это за то, что он дал деньги на онемечивание чешских детей, понимаете, Розенгейм? Уж мы ему когда-нибудь за это поджарим задницу!

— Тридцать тысяч! — Розенгейм всплеснул руками. — Такие деньги! Даже представить себе трудно. Ну, а Глюк, уж не знаю, немец он или чех, ни гроша не даст, скорее удавится. Но на могильный памятник он отложил — солидные деньги, будьте уверены!

— Камень ли, мрамор ли — не пух, под ним лежать или на нем одинаково жестко, — задумчиво отозвался Хлум. — А в склепе покойник почти не гниет. — Он продолжал серьезно и даже с воодушевлением. — Надо хоронить людей в лесу, среди природы. — Он обратил к собеседнику свое круглое лицо. — Вы же знаете наши кладбища. Свалка ржавых крестов и топорных ангелов, иной раз просто страшилище, а не ангел. Покойников надо сжигать, как сжигали их наши предки, чтобы мы являлись на небо очищенные огнем.

Старьевщик усердно кивал, но молчал, и по его смущенному лицу было видно, что он совсем другого мнения насчет погребения и памятников, кремации и царствия небесного.

— А вы что скажете? — напрямик спросил пекарь.

Розенгейм пробормотал что-то невнятное и очень обрадовался, когда в лавку вошел его сын Густав. Выпрямившись и оставив в покое мешок, он громко прикрикнул на сына:

— Ты где прохлаждаешься, вместо того чтобы помогать мне? О горе мое!

Хлум даже удивился: какой зычный голос в хилом теле.

Густав сделал вид, что к нему это не относится. Он вежливо поздоровался с Хлумом и, увидя Петршика, сказал малышу:

— Хорошая у вас лавка, верно? А когда ты вырастешь, то сделаешь ее еще больше, построишь второй этаж. Ты тоже станешь пекарем, Петршик. Будешь весь город кормить булками и хлебом.

Розенгейм высморкался, извлек из кармана старый, истрепанный кошелек, похожий на раздавленную жабу, и осведомился, сколько он должен.

— Да за что с вас брать! Я рад, что избавился от этого хлама. Вам бы еще следовало брать с меня... И вот что я еще скажу вам насчет кладбищ, — вернулся он к прежней теме. — Глупая затея — устраивать кладбища для всех отдельно — для католиков, евангелистов, иудеев. Как будто люди и после смерти не поладят между собой.

— Верно, верно, — кивал Розенгейм, низко кланяясь. — Мудро вы рассуждаете, пан Хлум. Вам бы быть у нас бургомистром, то-то был бы в городе порядок!

Закинув мешок за плечи, он направился к выходу, но в дверях остановился.

— Вон идет мой конкурент, — воскликнул он, показывая на улицу.

Тряпичник Банич шел за своей собачьей упряжкой, высокий, прямой и такой же тощий, как и его запыхавшиеся собаки.

Розенгейм усмехнулся.

— Какой он торговец! И чем только живет человек. Бедняга! — добавил он сочувственно.

Густав тем временем играл с Петршиком.

— У меня будет белая лошадь, — воскликнул мальчик. — Хочешь я возьму тебя в кучера, Густа?

— Согласен! — отозвался подросток. — Только чего ждать — я хоть сейчас возьмусь за работу. Садись на плечо. Н-но, поехали, трогай. — И он поскакал с малышом по лавке.

В этот момент с улицы послышались крики детей, и Густав остановился.

— Что там случилось?

Увидев поводыря с медведем, Густав и Петршик очень обрадовались. Поводырь бил в бубен, а косматый зверь рычал и, переступая с ноги на ногу, вставал на задние лапы и кружился. Это был явно добрейший медведь, который рад повеселить детей.

На Страшинской улице слышался радостный визг, хозяйки выходили за ворота, выносили скромные остатки обеда, — угостить поводыря и медведя.

Медведь, пыхтя, отдавал честь, приплясывал, — был просто прелесть. Перед ним, совсем близко, прыгала дочка молочницы Лашковой бойкая Кристинка. Косматый зверь урчал, вертелся и вдруг сердито рванулся и лапой сбил девочку с ног. Поводырь дернул цепочку, продетую в ноздрю медведя, и ударил его бубном. Экая досада, так хорошо шло представление, и вот все пошло насмарку!

Девочка упала на землю, плача от испуга и боли, лицо у нее было сильно поцарапано. Но потом она быстро вскочила и убежала.

— Такая маленькая, а до чего озорная! — хором объявили соседки. — Погодите, она еще покажет себя!

Кто-то предостерегающе закричал:

— Берегитесь, идет Рейголиха!

Рейголиха держала за руки двух сыновей. Она была пьяна и пошатывалась. Подойдя ближе, она стала визжать и хохотать, а когда на нее прикрикнули, и подавно разошлась, вопя, что может делать все, что ей вздумается, осыпая бранью каждого, кто попадался ей на глаза.

Люди быстро расходились.

— И не стыдно вам ругаться? — укоризненно сказал Рейголихе Хлум, стоя в дверях своей лавки. — Ведь у вас двое детей, не мешало бы вести себя поскромнее. Будь вы одинокая, еще ладно. Но что о вас со временем подумают ваши сыновья?

Рейголиха замолкла и неверной походкой направилась вместе с детьми в поле; поводырь потащил своего медведя к дому трактирщика Фассати, решив, что там, на площади, самое подходящее место для нового представления.

— Пьяный мужик — это еще куда ни шло, — обратился к Хлуму Чешпиво, который тоже вышел на дорогу, привлеченный шумом. — Но баба! Привязать бы ее к дереву да поучить кнутом!

— В старые времена так и делали, только это мало помогало, сосед, — возразил Хлум. — Помнится, Рейголиху выгнали с работы от Ружовых, когда она затяжелела. С тех пор и бродяжничает. С двумя детьми никто ее не берет. Если бы дать ей жилье и сносную работу... Например, если б община...

— Почему же вы сами не возьмете ее? — перебил его Чешпиво. — Почему вы берете на работу только тех, кого знаете, только порядочных и работящих людей? А?

Хлум пожал плечами. Неохота признаваться, а ведь Чешпиво прав. Но, может быть, и не совсем: разве Рейголиха не была когда-то такая же, как другие девушки?

— Вот то-то и оно! — Каменщик сдвинул шапку на затылок и, видя, что пекарю нечем крыть, продолжал: — Все ее сторонятся. А выпороть бы ее в воскресенье на Большой площади, при всем честном народе, сразу бы с нее дурь соскочила, перестала бы бродяжничать и воровать. Тогда бы она и работу нашла, пан Хлум. С такими иначе нельзя.

— Вам бы жить в средние века, — весело подмигнул пекарь.

— Что верно, то верно. В те времена в людях была настоящая вера в бога. И скромность.

Хлум прочистил свою трубку и добавил с улыбкой:

— Господь бог на нас не гневается: завтра, видно, опять будет хорошая погода.

По другой стороне улицы к площади брела водоноска Иогана Орличкова с кадкой воды на спине.

У большинства раньковских жителей, особенно на Малой и Большой площадях, не было своих колодцев, и они покупали воду у Иоганы.

С площади слышался гомон, визг и шум: медвежий поводырь продолжал там свое представление...

Водоноска не подняла головы и не ускорила шага.

Господи, до чего же она маленькая и щуплая! С раннего утра до позднего вечера знай одно — вода, вода, вода. По крейцеру за кадушку. Иогана вышла замуж и все равно продолжала таскать эти кадушки, делая перерыв только тогда, когда рожала. Она сама была подобна неиссякаемому роднику, без которого полгорода погибло бы от жажды и грязи. Рожала она регулярно раз в два года: за восемь лет родила четверых детей, еще через два года их стало пятеро.

Ее муж всю неделю ворочал лопатой и заступом, а в субботу неизменно пропивал половину скудного заработка, как этого требовал неписаный закон землекопов.

Жизнь Иоганы Орличковой текла без перемен, роды считались самым обычным делом, крестины не были торжеством. День за днем наступал для того, чтобы она могла таскать тяжелые кадушки, потому что ей нужны были крейцеры.

В течение года после родов эта маленькая слабая женщина ходила с кадушкой на спине, с полунагим младенцем в руках. Она была еще не старая, впрочем, жители городка почти не знали ее в лицо, — у Иоганы голова всегда была низко опущена. Словно кадушка шла на двух ногах, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

В каждой ложке супа, которым насыщались каждый день мирные жители Ранькова, была частица жизни Иоганы Орличковой. Но они не думали об этом, как мы не думаем о воздухе, которым дышим, об исцарапанных пальцах чернорабочего, что подавал кирпичи на стройке дома, в котором мы живем.

Почтенные граждане Ранькова откупались крейцеом за кадушку. Этим крейцером они платили за умиротворение своих мыслей и желудков.

По утрам в понедельник Хлум выходил из лавки и, как был, в фартуке и запорошенной мукой шапочке, шел к Фассати, выпить ликера, стаканчик вина или кружку пива. Он и трактирщик садились в просторной комнате возле стойки, курили и беседовали обо всем и ни о чем.

— Хороший сегодня денек, какой будет завтра...

Через запыленные стекла они глядели на лежавшую за оконцем широкую, безлюдную площадь. Тишина действовала успокоительно.

— Дела мои пошатнулись. Убытки! — жаловался Хлум. — Уж и не знаю, как быть, если так пойдет дальше. Казармы больше не берут у меня хлеб, а это две выпечки в день.

— Опять вы свое завели, — отозвался трактирщик, выбивая трубку. — Так уж повелось: кто богаче других, тот вечно плачется о своей бедности.

— Вы-то богач, а я уже нет.

— Скажете тоже! — сразу ощетинился Фассати. — Ремонт разорил меня вконец.

Свой крытый дранкой дом на Малой площади Фассати перестроил с не меньшим старанием, чем эрцгерцог перестраивал замок. Он возвел второй этаж, расширил лавку, а рядом, в жилых прежде комнатах, устроил распивочную, бильярдную и игорный зал.

Двести лет назад приехал в Чехию его предок, итальянец Фассати, мастер по изготовлению поясов. В Праге он открыл дело и успешно вел его, работая вместе с сыновьями. Бедный итальянский ремесленник умер в Праге уже хозяином мастерской. Его внуки рассеялись по Чехии, многие из них разорились и где-то затерялись, а многие преуспели. Полвека назад ювелир Джакомо Фассати купил в Ранькове, на площади, угловой дом и угодья. Нажив состояние, он, удовлетворенный, отправился к праотцам. Горячая итальянская кровь рода Фассати за эти годы основательно смешалась с кровью жителей меланхолических чешских равнин и лесов. Итальянской осталась только фамилия, да и то в Ранькове ее частенько переиначивали на «Волосатый».

Был понедельник. В распивочной Фассати сидели Чешпиво и Хлум и вяло беседовали.

В заднем помещении, игорной комнате, с оконцем во двор, всегда завешенным, — обычно там горела лампа-молния, — с раннего утра засела компания картежников; ночью они, говорят, резались в карты где-то за городом, в Лесике. В компанию входили арендатор усадьбы Голман, помещик Рейнек, молодой муниципальный чиновник Юлиан Сточес и управляющий архиепископской экономии старик Лихновский. Разумеется, не обошлось и без Фердинанда Пухерного — хлеботорговца, у которого Хлум покупал муку.

Тут же сидел человек, промышлявший картежной игрой, Бейловец, молчаливый, задумчивый мужчина, отец пятерых детей, хорошо воспитанных рачительной мамашей. Бейловец, наверное, огребал кучу денег, с чего бы иначе так наряжалась его супруга, да и детки их были одеты не хуже аптекаревых!

С Бейловцем в Ранькове никто не отваживался играть. Кому охота дать ободрать себя как липку, — пусть ищет простачков в другом месте. Он так и поступал, вояжируя по городам и местечкам и заглядывая даже в деревни и стоящие на отшибе трактиры. Во время этих разъездов он многое узнавал о жителях края, их образе жизни и денежных делах, так что мог дать полезный совет всякому, кто намеревался купить недвижимость, лошадей, скот или собирался жениться. Советами и услугами этого знающего человека, несомненно, пользовались и власти, Бейловец им доносил. Ибо как иначе объяснить, что он жил, ничем не занимаясь, а считался ремесленником, который исправно платит налоги.

Бейловец не навязывался компании раньковских картежников. Впрочем, вернувшись домой из своих поездок, он, чтобы не тратить время попусту, частенько подсаживался к особенно азартным игрокам и, следя за игрой, иной раз подсказывал, как выйти из трудного положения. Если игрок, следуя его совету, оставался в крупном выигрыше, Бейловец получал куртаж. Иногда это бывала изрядная сумма, зачем же упускать ее?

Сейчас за карточным столом вспыхнула перепалка, все кричали на Бейловца и Лихновского, который сорвал банк. Играли в «фербла».

Лихновский ухмылялся в усы, Бейловец молчал с таким видом, будто брань и угрозы относились не к нему, а к кому-то отсутствующему.

— Так что, господа, продолжаем? — осведомился Сточес, когда буря утихла.

Никто не ответил. Игроки поспешно допивали вино, сплевывая под стол и утирая усы, откашливались, хмурились, словно отныне они навеки враги.

— Отчего же не поиграть, если бы не было тут одного проходимца, — злобно сказал Голман.

— О ком это вы? — заговорил наконец Бейловец.

— Я не называю имен, — пробурчал Голман. — Нынче такие времена, что этот проходимец, пожалуй, пропишет меня в красной газете или, чего доброго, подаст в суд.

— Что верно, то верно, такие уж нынче времена! — отозвался Рейнек, закуривая сигару, и пристально поглядел на Бейловца, который бесстрастно пожал плечами и усмехнулся.

— Я ему буду и дальше советовать, — сказал он и передвинул свой стул, сев позади Рейнека.

— Не ввязывайтесь в игру, — наклонился к нему муниципальный чиновник. — Он и так уже набил себе карман за наш счет.

— Убирался бы этот проходимец восвояси, поглядел бы, сыты ли его дети, — рявкнул Пухерный и даже закашлялся.

— Ну, хватит чесать языком, пан Пухерный, сдавайте-ка карты, — заключил Лихновский и собрал со стола колоду. — Кому банк держать?

— Мне! — воскликнул Рейнек и грязной рукой с черными ногтями взял карты, чтобы стасовать их.

Игра продолжалась.

Едва картежники утихомирились, в распивочную влетел Грдличка и закричал голосом утопающего:

— Пан Волосатый, ради бога, поскорее стопку вина с водой — в глотке пересохло.

— Ну к чему портить вино водой, выпейте лучше пива! — иронически заметил Хлум и кивнул пришедшему на свободный стул рядом.

— Видать, вы пришли с важной новостью, — подмигнул ему Фассати. — Так выкладывайте, уважаемый гость, не томите, не то ни глотка не дам.

В понедельник — день тяжелый — сапожник Трезал недолго просиживал у верстака. Вот и сейчас он появился в дверях сразу вслед за Грдличкой, не успел тот снять шапку и сесть.

— Ну, выкладывайте, сосед, выкладывайте, мы сгораем от нетерпения.

— А что случилось? — с любопытством осведомился Грезал, входя в трактир.

До города дошла весть о злодействе браконьеров в миличинских горах. Потрясающая весть! Лесник Селигер найден мертвым! Грдличка только что слышал это от приезжих мужиков.

— Да ведь я его знаю, хорошо знаю! — ужаснулся Трезал.

— Слыхали, уважаемые? — крикнул Чешпиво, обращаясь к картежникам в задней комнате. Но те были увлечены игрой.

— А как? — допытывался Трезал. — Как его убили? Наверное, изрешечен пулями?

— Замучен до смерти! А до чего был крепкий мужина! Вроде Трезала.

— Я его тоже знал, — вставил Чешпиво.

— А кто ж его не знает, этого бородача, — сказал Фассити. — Я-то уж и подавно. Вы подумайте! Как же его замучили?

— Как замучили-то? — подхватил Чешпиво. — Что с ним сделали?

— Да вы же мне слова не даете сказать, господа. — Грдличка немного поломался, потом начал рассказывать, сначала скупо и неохотно, будто нищему хлеб отрезал, потом разговорился — мол, какой-то мальчишка наткнулся в кустарнике на мертвого лесника, прибежал домой весь бледный, ничего толком не мог сказать с перепугу. «Пана Селигера убили», — только и крикнул. Родители уложили мальчишку в постель, боялись, как бы у него не случился разрыв сердца.

— Скажете тоже! Разве у сопляка может быть разрыв сердца? — не удержался Чешпиво. — Это же только у старых людей...

— Да не мешайте вы, — прикрикнул на него напряженно слушавший Фассати.

Короче, мальчишка кое-как объяснил, где это примерно случилось, и крестьяне отправились туда. Даже у былых людей кровь застыла в жилах: лесник был привязан к буку, головой вниз, во рту кляп, а под ним громадный муравейник!

— Вот оно что! — Трезал стукнул кулаком по столу. — Это браконьеры, не иначе. Про такое даже в календаре был рассказ.

Грдличка выпил остаток вина и встал, но, сделав несколько шагов, сел снова. Он все не мог успокоиться.

— Я этот миличинский лес знаю как свои пять пальцев, — сказал, покачивая головой, Чешпиво. — Как не знать, я туда хаживал по грибы. Муравьев там всегда было видимо-невидимо, больше, чем грибов, хе-хе.

— Крутой человек был Селигер, — заговорил Трезал. — Но такая смерть, о господи боже, ужас, да и только.

— Как человек может замучить человека! — сказал Хлум. — Иной раз мне кажется, друзья мои, что люди хуже зверей.

— Что случилось? — оторвавшись от карт, Пухерный выглянул в дверь.

— Браконьеры замучили Селигера, — ответил Фассати.

— Я ж его знаю, очень хорошо знаю! — закричал Пухерный, тасуя карты, и потянулся в сторону говоривших так, что чуть не упал со стула. — Мы раз играли с ним в карты в Отицах у Шейблука, он, я и Каливода, больше полутора суток не вылезали из-за стола. И вот видите, обоих уже нет на свете, а какие были здоровяки!

— Селигер любил залить за воротник, — добавил Грдличка, почти совсем успокоясь.

— А кто не любит? Настоящий мужчина всегда любит это дело, — вставил Фассати.

— Я ему шил сапоги. Наверняка он был в них, когда его укокошили, — торопливо проговорил Трезал. — Я пять лет назад их пошил. — И, разводя руками, он изобразил свой давний разговор с лесником: «Уж будьте покойны, пан Селигер, эти сапоги у вас не сносятся и за пятьдесят лет». А он ржал, как лошадь: «Ха-ха-ха, вы мне еще скажете, что я проношу их до самой смерти и побегу в них к Страшному суду». И вот, видали, побежал! Ручаюсь, что эти сапоги были на нем!

— Ха-ха-ха! — от души расхохотался Чешпиво, а за ним и все остальные, да так, что чуть не кашляли от смеха.

— Люди иногда хуже любого зверя, — серьезно повторил пекарь, когда все умолкли. — Кажется, готовы сожрать друг друга.

— Браконьеры, что его замучили, были не здешние, они пришлые, как пить дать! — заключил Чешпиво.

— О мертвых принято говорить только хорошее, — мотнул головой Грдличка, — но скажу вам: свиреп был покойник с бедняками. Они его как огня боялись.

— Как бешеный пес, — добавил Трезал. — Да, они почти что все такие, лесники да лесничие. Чем беднее человек, тем больше они над ним куражатся.

— Кто бы подумал, что Селигер так кончит! Злодеи, видно, давно подстерегали его. Бог весть, как они дотащили его к муравейнику. Я так полагаю, он не дешево отдал свою жизнь. — Фассати сделал энергичный жест рукой, в которой держал трубку.

— Как сейчас вижу его перед собой, — задумчиво произнес Чешпиво, поглаживая голову.

— Он был не робкого десятка, — пробурчал за карточным столом Пухерный. — Не подумайте! Всех гнал палкой из леса. Бывало, услышит выстрел, побежит хоть за десять километров, как гончая за зайцем.

— Говаривали, — снова начал пекарь, — что на совести у Селигера двое убитых. Какой-то Грушка из Зличова и Илек из Кнежиц. Да, двое, если не ошибаюсь. Это и было-то совсем недавно.

— Кто лезет охотиться в чужие угодья, знает, чем рискует, — почти обиженно возразил Фассати. — Это все равно что лезть в спальню к чужой жене. Я — он ткнул себя пальцем в грудь, — ни за что на свете не пошел бы ночью в лес, хоть бы меня озолотили. А уж тем более с ружьем.

— Я тоже, — согласился Чешпиво. — И носу бы не сунул.

— Когда в лесу встречаются лесник и браконьер, да оба с ружьями, и тот и другой одинаково рискуют жизнью.

— Не всюду, смотря, чьи это владения, — возразил Грдличка.

— Это тоже верно, — рассудительно заметил Фассати. — Вот, например, у нас при Вртбах, лесники холостыми патронами никогда не стреляли. А при Лобковице стало полегче.

— Каков поп, таков и приход, — дело ясное.

— Мой отец, дай ему господь бог царствие небесное, — продолжал Фассати, присаживаясь, — был хорошо знаком с желетинским лесничим Штихом. Я его тоже помню, хотя тогда был еще мальчишкой. Мы были знакомы семьями. Так вот, этот Штих говаривал: «Не стану я рисковать жизнью из-за какого-то зайца, все равно о нем никто не узнает, а у князя добра и так хоть отбавляй». Штих служил еще при Вртбе, сперва где-то в Букованах, потом много лет в Петроупце. — Фассати помолчал, уставившись на пену, стекавшую по кружке Чешпивы, потер себе висок и вздохнул. — Давненько все это было!

— Мой отец при Вртбах работал в лесу, на Конопиште и в Желетинке, — вспомнил Чешпиво. — Он тоже рассказывал о Штихе. Редкостной души был человек.

— Что верно, то верно, — вставил Фассати. — С людьми обходительный, а вот дома, наоборот, поди как строг! А чему удивляться? — Фассати энергично потряс головой и сдвинул шапочку на затылок. — Когда человек в его летах женится на молоденькой... Ей двадцать, а ему за сорок. Видать, ревновал.

— Еще бы! — согласился Грдличка. — От таких браков не жди добра.

— У них три раза подряд рождались близнецы, — заметил трактирщик.

— Вот так благословил господь! — удивился Чешпиво.

— Первая пара не выжила. Второй были Ян и Маринка. Моя мамаша дружила с этой Маринкой, они были одногодки и обе страшно любили читать и играть в пьесах.

— Нет ничего хуже, чем карты, браконьерство и бабы, — покрутив ус, вслух размышлял Трезал, не слушая разговоров о лесничем. — А уж если все это соединить вместе, тогда, братцы мои, просто ужас.

— А ежели к этому еще и винище... — Чешпиво причмокнул языком и отхлебнул пива.

— Из-за пьянки целые хозяйства идут с молотка, — вставил Трезал.

— Что хозяйство! Деревни!

— А потомство-то какое у пьяницы! — Пекарь наморщил лоб. — Почти в каждой деревне есть дурачок вроде нашего Альмы.

— Целые деревни разорены, — продолжал сапожник. — Да. Но ведь не все вино хлещут. Безземельные все больше разоряются, потому что из долгов не вылезают. Корцом зерна сыт не будешь. Завязнет человек в долгах, расплатиться нечем, и пиши пропало, тащат его в суд, отнимают избу. М-да, не в одной пьянке дело, опять же налоги. Пяти грошей не доплатишь, и по приказу государя императора уведут у тебя последнюю корову.

— Охо-хо! Взять хотя бы Голмана или Лихновского, — горестно вздохнул Грдличка и ткнул пальцем в сторону задней комнаты, где сидели игроки. — Их-то не прижмешь, эти всегда вывернутся, и с податными заодно, рука руку моет.

— А Рейнек-то! И чего лезет в компанию к этим пройдохам?

— Слыхал я, что он уже вот-вот по миру пойдет.

— А чего ж удивляться? Он только и знает, что ночи напролет в карты режется.

— А Лихновский? Слыхали, он покупает усадьбу? Как бишь она называется? Та, что близ Жирнице. Старе Седло!

— Кто, кто? — переспросил Чешпиво, который не следил за разговором.

— Надо слушать, кум! — притворно рассердился Трезал. — Мы же ясно говорим: Лихновский купил Старе Седло.

— Ого-го! — воскликнул Чешпиво. — Ну как же, знаю! Усадьба, дай бог всякому.

— Целое поместье!

— Этот Лихновский — польский еврей, — объявил Чешпиво. — Они выкресты.

— Спятил ты, Чешпиво, в каждом видишь еврея.

— Подозрителен мне его нос. Уж больно длинный. Голову даю на отсечение, что его предки...

— Ходить тебе без головы! Его отец, не то дед, точно не знаю, был поляк, он у нас обосновался, когда в Польше разгромили революцию. Тогда к нам бежало много поляков, а то царские казаки забили бы их нагайками до смерти. После от нас кое-кто из них перебрался во Францию, а Лихновские остались.

— Гм.. — Чешпиво недоверчиво покачал головой.

— А может быть, он даже шляхтич?

— А как же! Шляхтич, сразу видно! — Трезал выпустил дым из трубочки. — Панские замашки, охотник до дворовых девок, ха-ха! Выбирает самых смазливых!

— Да уж, конечно, не старух, — усмехнулся Хлум.

— Как ваш Петршик? — осведомился у него Фассати, когда пекарь расплачивался за пиво.

— Озорует, что ему еще делать! — добродушно отозвался Хлум. — А как Клара?

— Моя баловница? — так же весело ответил Фассати. — Начала учиться музыке, ходит на уроки к мадемуазель Краткой. Делает успехи, она у меня способная. Мадемуазель говорит, что надо потом послать ее в Прагу, в музыкальную школу. Но я думаю, что это обошлось бы слишком дорого, да и девочка оторвется от семьи, слава ей вскружит голову, собьется, пожалуй, с пути. А что слава? — продолжал он насмешливо. — Слава, слава! Все равно что дым в небе. Нет, уж лучше не надо. Поучится у мадемуазель Краткой, и довольно. Дома этого вполне хватит... А мальчишкам моим живется неплохо, ну, сами знаете, мальчишки есть мальчишки, непутевый народ. Впрочем, у Рудольфа хорошая смекалка в торговом деле, а Виктор знает толк в сельском хозяйстве.

Хлум кивал головой в знак согласия, а сам думал о словах Фассати не больше, чем о прошлогоднем снеге, и поспешил уйти: за игорным столом снова вспыхнула ссора, кто-то швырнул колоду, послышалась брань, пререкания, смех и удары кулаком по столу.

На сей раз картежники окончательно бросили игру и встали с мест.

— Мне пора в суд, — громко воскликнул Лихновский, нахлобучивая шляпу набекрень. — Чуть было я не забыл, мне же пора в суд! — и с тростью в руке устремился к выходу.

— Как сгребет банк, так ему всегда пора в суд, — бушевал Пухерный. — Небось, как проигрывал, в суд не спешил.

— Такого барина и суд подождет! — вставил Трезал, ухмыляясь в рыжие усы.

Игроки потягивались и протирали глаза, словно встали после тяжелого сна. Они щурились от солнечного света, разглаживали усы. Лбы у них были потные, жилеты замусоленные, и запах от них шел какой-то затхлый, как от сырой стены.

— Наигрались вдоволь? — добродушно осведомился Грдличка.

— Благодарение создателю, я не проиграл, пан Грдличка, — отозвался Пухерный, и его толстые губы расплылись в улыбке.

— Да, уж вы никогда не проиграете! — не без иронии вставил Трезал.

— Вот пан Рейнек, видать, в проигрыше, верно? — сказал Чешпиво. — Это у вас на лице написано.

— А вам обязательно нужно знать? — огрызнулся тот. — Сегодня в самом деле... обобрали меня... а больше всех Сточеса. — Рейнек бодрился, но физиономия у него была хмурая и измученная. — Уж если сказать правду, больше всего в выигрыше пан Лихновский. Ему и пан Пухерный проиграл.

— Сегодня проиграю я, завтра он, так оно и сравняется, — сказал Голман.

— Вот уж не сказал бы, — возразил Рейнек.

— Ох, и проголодался я! Что бы такое съесть? — продолжал Голман, поглаживая живот. — Куда запропастился этот волосатый Фассати? Когда нужно, его всегда нет. — Голман провел рукой по потной голове, покрытой редкими волосами. — Вы уже домой, Пухерный?

— Пора, разве нет? — отозвался хлеботорговец и чихнул. — Ну вот, подхватил насморк! И ревматизм меня забирает.

— Где же, черт дери, этот Волосатый? — закричал Голман.

— У вас, видно, глаза запорошило, я здесь, — отозвался Фассати. — Получаю тут с гостей.

— А Хлум уже ушел? Ах черт, он мне был нужен, — спохватился Пухерный. — Нужен по частному дельцу.

— А у вас бывает время и на частное дельце, пан Пухерный? — спросил Трезал.

— А как же! — зевнув сказал Голман. — Для амурных дел у нашего брата всегда найдется минутка-другая.

Дородный купец хихикнул, но тотчас сделал серьезное лицо.

— Подумать только, Селигер-то? А? Подумать только!

На двор семейства Чешпиво стала приходить играть в песке Кристинка, дочка вдовы Лашковой, молочницы, замурзанная девчонка, такая бойкая, что сладу нет. Она сыпала детям песок за шиворот, отнимала у них игрушки, бранилась, а когда ей грозила нахлобучка, врала и все сваливала на других.

Если на соседнем дворе поднимался слишком громкий крик или плач, молодая служанка Хлумовых Анка бежала за Петршиком. Мальчуган, конечно, не хотел уходить, но Анка брала его на руки и безо всяких уговоров уносила домой.

Когда Мария Хлумова взяла ее в услужение, Анка была этакая деревенская дикарка. Сначала она до слез скучала по пастбищам и деревьям родного села, где лазила вместе с мальчишками. С этими же мальчишками она пасла стадо понурых коров, нередко дралась и ловила в речке раков. В доме пекаря она быстро привыкла к чистоте и порядку и с непритворным гневом отбивалась от подмастерьев, которые пытались в укромных уголках ущипнуть ее за торчащие груди или за крепкие ляжки. Нередко, впрочем, приходилось вмешиваться хозяйке, и Мария энергично действовала кочергой или веником.

Все эти подмастерья одним миром мазаны, у них одно похабство на уме!

— Петршик, Петршик, где ты? — Мальчик не отзывался. — Не докричишься этого мальчонки, поди-ка ищи ветра в поле! — огорчалась мать. — Дома ему не сидится, все бросит, самые дорогие игрушки ему не по душе, и поминай как звали! — притворно сердилась она. — Господи, и что только из него выйдет? — Мария озабоченно морщила лоб, обращаясь к мужу, сама же при этом отвечая решительным и немного раздраженным тоном. — Хотелось бы, чтоб он стал человеком образованным, был сам себе хозяин.

— А разве ремесленник или пахарь не сам себе хозяин? Например, я, — со смехом отозвался муж. — Жизнь — лучшее ученье.

Марии трудно было точно сформулировать свою мысль, но она попыталась сделать это.

— Ну да, ты хозяин в своем доме... и вообще, я знаю, люди тебя уважают не меньше, чем иного адвоката. Но как ты надрываешься! А я хочу, чтобы у нашего сынка работа была полегче, чем у нас.

— Ты меня знаешь, Мария, я не мог бы жить без работы, — возразил Хлум. — А насчет сына рано беспокоиться. Погоди, придет время — подумаем. Сейчас главное, чтобы все мы были здоровы и торговля шла хорошо. — Он надел свой пекарский колпак и прищелкнул пальцами. — Завтра поеду развозить товар сам. А то я давненько не бывал у заказчиков, не ездил по дворам. Надо повидаться с трактирщиком Гнатеком в «Орехе» и другими. Плохо, когда подолгу не видишься с заказчиками, того и гляди, потеряешь или их перехватит другой пекарь. Петршика возьму с собой прокатиться, отличная будет поездка!

— То-то он обрадуется! — подхватила мать. — Что говорить, я и сама бы охотно отправилась с тобой, хотя бы в воскресенье, да где взять время?

Хлум с удовольствием поглядел на пышные черные волосы Марии и подумал: как хорошо, что бог послал мне такую жену!

— Да, вечно у нас времени нет. Так уж повелось на белом свете, что человеку хватает времени только для работы. А не будь у него работы, он мог бы всласть натешиться природой, да только скоро помер бы с голода. Наши дети или внуки дождутся иного времени, когда люди устроят жизнь так, чтобы хватало досуга и можно было бы, например, погулять в лесу.

— Ты все мудришь, — сказала жена и вдруг спохватилась. — А ведь сегодня хоронят старую Вытейчкову.

— Эту столетнюю бабку?

— Столетнюю, уж ты скажешь! Ей было всего семьдесят шесть.

— Когда в пятьдесят девятом году я уезжал в Варнсдорф на ученье, так, помнится, в той же почтовой карете ехала в Прагу почтальонша Вытейчкова. Сейчас ей уже наверняка было бы сто лет.

— Покойная — дочь той почтальонши, она получила эту должность после нее. Всю жизнь она спешила, потому, говорят, и замуж не вышла.

Раньковские жительницы любили похороны, любили всплакнуть на могиле не меньше, чем попировать на свадьбе. И Мария поспешила на погребение, — не опоздать бы!

Похороны были скромные. Женщин набежало много, все они с удивлением толковали о Бетти Коралковой, тетке Фассати, которая тоже пришла проститься с покойницей. Бетти никто не видел уже много лет, она почти не выходила из дому. Она, наверное, ровесница покойной, ей, конечно, уже за семьдесят. На похороны ее сопровождала дочь Фассати, Клара, бледная долговязая худышка.

Все здоровались с престарелой мадемуазель Бетти и уступали ей дорогу. Она ни с кем не заговаривала, прижимала платочек к губам, видно, была очень расстроена.

Женщины шептались о том, что, мол, покойная Вытейчкова знала сердечную тайну этой старой девы, но не выдала ее ни одной живой душе.

— Да, прости господи, все мы в молодости грешили.

Сколько за свой век доставила старая Вытейчкова любовных писем! За пятьдесят-то лет! Сколько она знала чужих тайн и все их унесла с собой в могилу на веки вечные. Вот ведь досада!

Почтальонша Вытейчкова часто захаживала к тетушке Бетти Коралковой и, уж конечно, делилась с ней новостями. Стало быть, не все безвозвратно пропало, что-нибудь да сохранилось, то ли письма, то ли записки о минувших днях, о людях, которые давно покоятся в сырой земле, в сводчатых склепах под холодными каменными плитами, — целое местечко, целый город, несколько поколений!

Погребальный обряд закончился, могильщик с помощником засыпали могилу, люди стали расходиться. А что это за пожилой господин незамеченным стоял за толпой, а теперь подошел поздороваться с мадемуазель Коралковой?

— Ах это вы, пан советник Мах? — просияла старушка. — Вот приятный сюрприз! Вы тоже были на похоронах?

— Да, случайно, совершенно случайно. Соскучился по милым могилам, и вот, оказалось, смог отдать последний долг дочери своей доброй знакомой. О боже, сколько раз ее мамаша сослужила мне добрую службу в давние дни моей юности!

— Много лет я вас уже не видала, пан советник.

— Много лет, да, да. А эта девочка — дочка Фассати?

Клара зарделась и не знала, куда деть руки и ноги.

— И не зайдете ко мне в гости? — с дружеской укоризной сказала Коралкова.

— О боже, как же не зайти! Я о вас всякий раз думаю, когда вспоминаю доброе старое время. Обязательно навещу вас, дорогая моя, вас и всех своих знакомых, кто еще остался в живых.

Они медленно шли позади уходящих с кладбища людей.

— Я задержусь здесь немного, если разрешите, хочу побывать на могиле писателя Карела Владислава Запа[24], — сказал советник.

— Я охотно пошла бы с вами. Каждый год, в день поминовения усопших, я навещаю его могилу, а Кларинка ставит там свечку. Ведь мы знаем, — не правда ли, Кларинка, — что он был достойнейший человек и великий патриот, этот учитель.

Клара очаровательно поклонилась и что-то прошептала.

— Мы с ним, сударыня, вместе сидели на университетской скамье, — сказал старый господин. — Были однокашниками. Да и потом еще встречались, пока он не переехал в Польшу, во Львов. Да, фамилия Зап была известна во всем славянском мире. Он первым познакомил нас с творениями бессмертного Гоголя, в тысяча восемьсот тридцать девятом году в «Кветах»[25] вышел его перевод «Тараса Бульбы». А его друг, юный Карел Гавличек-Боровский[26], по его просьбе тоже переводил произведения этого великого русского писателя.

День был пасмурный, ветер метался и шумел в листве старых деревьев. Похоже было, что начнется дождь. Но потом небо вдруг прояснилось, и когда советник и его приятельница стояли у могильной ограды Запа, солнце уже сияло и яркие блики играли на памятнике.

Старики склонили головы, перекрестились, с минуту постояли молча, потом пошли к выходу.

— Так проходит жизнь! — Советник покачал головой.

— Молодость не вечна, — улыбнулась старушка. — С этим надо смириться. Я уже давно смирилась.

— Да, да, что еще остается? Но, сказать по правде, не очень-то хочется смиряться.

— Вам-то что, пан советник, у вас есть дети, продолжение вашей жизни. А я? Умру, как бесплодная смоковница. — Голос старушки дрогнул, она пошарила в ридикюле и вынула платок. — А впрочем, — продолжала она уже ровным голосом, — у меня есть Клара, она мне все равно что родная дочь.

Они медленно вышли с кладбища. Клара шла впереди.

— Так приходите же к нам в гости, пан советник, почтите нас своим визитом. Буду вас ждать, дорогой друг.

— Непременно, непременно, сударыня, — заверил, прощаясь, советник. — Этого и сердце требует. Нам есть что вспомнить. Так мало уже осталось тех, кто жил в чудесные времена нашей юности. Поговорим, вспомним былое, ведь о нем можно беседовать часами.

Когда старики вспоминают молодость, в них словно бы снова течет юная кровь, глаза сияют, а голос мгновениями напоминает звуки далекой скрипки, которые на волнах аромата плывут над цветущими росистыми лугами куда-то в весенние сумерки.

И вот советник Вацлав Мах сидит в тесной комнатке мадемуазель Коралковой во втором этаже дома Фассати. Окно комнатки выходит во двор и в старый сад. Хозяйка и гость пьют кофе со сливками и сладким пирогом.

— О молодости можно говорить бесконечно, — покачивает головой советник.

Глаза старика под густыми седыми бровями блестят синевой, как кусочки лазурного неба среди белых облаков.

Кларе Фассати, которая сидит у тетушки, врезались в память эти синие глаза.

— Слушай и запоминай все, что расскажет пан советник, — наставляла ее тетушка перед приходом гостя, которого радушно приветствовал и сам Фассати. Ах боже, старый друг, старый добрый друг его матери!

— Друг Розины Бржезиновой, в замужестве Фассати, — сказал Мах. — Прелестная была девушка. Очарованье! Цветочек! Алая роза!

— Иной раз, правда, роза с шипами, как она сама нам говаривала, — усмехнулся Фассати.

— Что ж, молодость есть молодость. Но разве сравнишь наше поколение с нынешним! В наше время юность была невинна, целомудренна. А нынче? Мне, как судье, — я ведь старший советник юстиции, — приходится, знаете ли, многое слышать и видеть, уважаемый пан ресторатор.

Фассати недолго задержался у тетушки, потому что в игорной комнате снова засели картежники. Ему, мол, всюду приходится управляться самому — есть, правда, сыновья, но у тех свои дела. И Фассати поспешил вниз.

— Конечно, не стоило б столько времени отдавать трактиру, ведь света божьего не вижу, — сказал он перед уходом. — Но что поделаешь, иначе не получается. Без меня все пошло бы прахом. Одно утешение: не ради себя я тружусь, ради детей.

— Верно, верно, милый Фассати, — согласился советник. — Таков родительский удел: пока навеки не закроем глаза, все заботимся о детях.

Он долго распространялся о своих детях и внуках, наконец вспомнил: почтальоншу Вытейчкову и Запа, но к этому моменту уже устал от разговоров и ему захотелось покоя. Оно и понятно: когда человеку за восемьдесят, трудновато провести без отдыха целый день.

Старший советник юстиции Вацлав Мах родился в семье портного, окончил пиаристскую коллегию и поступил в Пражский университет, где очень сдружился с многими коллегами по философскому факультету, особенно с Запом. Но самым близким его другом стал Карел Гинек Маха[27]. Вацлав бывал в семье Махи, которая жила близ Скотного рынка, его принимали там как родного. В 1832 году они, вместе с Махой, поехали на праздники в свой родной город. Студенты там устраивали чешский бал и любительский спектакль, ставили комедию Штепанека «Чех и немец»[28]. Неожиданно возникло — осложнение: не приехал студент-богослов Визнер, который должен был играть главную роль Яворника и написать пролог. Надо было отменить спектакль, какой конфуз! Вот потешилось бы над ними пронемецки настроенное общество городка!

И тут, как добрый гений, появился Вацлав Мах, а с ним — Карел Гинек Маха. Карел Гинек Маха актер и поэт из Праги! Многие студенты знали его по университету или видели в театре Тыла[29] и восхищались его стихами, печатавшимися в «Вечернем развлечении». Рослый, стройный, темноволосый юноша, с гордым, высоким лбом и горящими глазами — поэт Маха, надежда чешской культуры!

Согласится он сыграть вместо Визнера?

Маха усмехнулся своей характерной усмешкой и кивнул. Охотно. Роль он хорошо знает, не раз исполнял ее в Праге. А пролог он напишет сам. И в стихах.

Студенты ликовали. Празднество, к которому они так долго готовились, от которого так много ожидали, состоится!

Сбор шел в пользу чешской общественной библиотеки.

Тетушке Бетти хотелось снова услышать из уст очевидца об этом спектакле и бале. Пусть и Кларинка послушает и запомнит — прославленный творец «Мая» играл в спектакле перед здешней публикой и танцевал на балу с ее бабушкой. Какая честь! Да, да, не только с бабушкиной подружкой Маринкой Штиховой, в которую он влюбился с первого взгляда, равно как и она в него, но и с нашей бабушкой!

И тут, как назло, советник Мах вдруг стал скуп на слова.

— Молодость, молодость! — вздохнул он, когда тетушка завела речь об этом бале. — Приятно вспомнить прошлое, но кое-чего лучше не касаться. — Он поглядел на Клару. — Стало быть, эта девочка — внучка Розины Бржезиновой, ее прямой потомок... Пошла бы ты поиграла в саду, милая, к чему сидеть тут со стариками? Иди, иди на солнышко, иди, девочка!

Клара радостно вскочила, ловко поклонилась, как ее учила тетя, и убежала.

— Она еще молода, рано ей слушать наши разговоры о тех, кого уже нет. Лет через пять, шесть — другое дело. Ей еще рано знать о том, что творец «Мая» влюбился здесь в красивую дочь лесника и эта любовь вдохновила его на бессмертные «Сазавские незабудки».

— Великая любовь! — вздохнула тетушка.

— Великая и несчастная.

— У меня есть сочинения Карела Гинека Махи, я их часто перечитываю, — сказала Бетти Коралкова и вынула из комода толстый томик в кожаном переплете, от которого повеяло запахом сухих трав. — Такие грустные у него стихи, иной раз я над ними плачу. О господи, ведь и я любила, но родители не разрешили нам обвенчаться, как и Маринке Штиховой. Старая Вытейчкова, мать вот этой, рассказывала, как плакала Маринка, убегала из дому и ее разыскивали в лесу. Кто-то видел ее за Желетинкой, у самой Плигаловой запруды, боялись, что она утопится. Видно, до этого недалеко было. Все время она где-то пропадала, даже на ночь не приходила домой.

— Не только родители не разрешили ей выйти замуж за поэта! — воскликнул советник, и его желтые руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки. — Сам князь через отца Маринки запретил ей встречаться с бедным студентом, который, собственно, был всего лишь комедиантом. Знать недолюбливала чешских поэтов и комедиантов, да и большинство граждан относились к ним как к бродягам. Отдать за такого дочь? Боже упаси, пусть лучше утопится!

— Ах, пан советник, пан советник, вы думаете, я сама не знаю. Еще и нынче здесь сохранились такие взгляды.

— И в Пльзени тоже, сударыня. И в Праге. Всюду!

— Розина Фассати знала обо всем, Маринка сама рассказывала ей. Да только Розина об этом никому словом не обмолвилась, даже после смерти Маринки.

— Достойная женщина, — заметил советник. — Нынче таких уже мало.

— Я тоже ни о чем ее не расспрашивала.

— Да, да, таких вещей касаться нескромно. Жизнь Марины была тяжкий крест. Когда умер ее отец, старый Штих, они переехали из лесничества не то в Тынец, не то в Бродец, и у нее там было двое внебрачных детей. Словно бы назло всем — и матери, и князю Конопиштьскому.

— Это уже другая история, — сказал советник. — Я об этом мало знаю, да, откровенно говоря, и не интересовался.

— Печальная история молодой красивой женщины, тщетно жаждавшей любви и счастья.

процитировал старый советник, чуть шевеля губами.

Он уже собрался уходить и сказал, подняв руку, словно указывая на что-то:

— Как живого вижу Гинека, вот он, молодой красавец, стоит на Червеных холмах, прижал руку к груди и задумчиво созерцает наш край... Да, уверяю вас, сударыня, — Мах опять оживился, — славной страницей истории города останется приход автора «Мая» в Раньков; тут он сыграл в спектакле и ночевал в семье Маха, дом номер пятьдесят.

Старушка живо кивала.

— Как же, как же, пан советник, разве такое можно забыть!

Советник распрощался, поблагодарив за сердечный прием и угощение.

— До новой встречи в будущем году, друг мой.

— Не знаю, не знаю, обещать не могу... В мои годы, сударыня, не знаешь, когда пробьет твой час. Я уже и вижу и слышу плоховато.

Сопровождаемый хозяйкой, он стал, опираясь на палку, осторожно спускаться по лестнице. Когда его нетвердые шаги затихли, тетушка Бетти постояла в раздумье, глядя в пространство. В ней ожили воспоминания о счастливых днях ее первой и пылкой любви, о которых она никому никогда не обмолвилась ни словом. Вспоминая их, она шептала:

Глава шестая

На другой день рано утром Мария Хлумова разбудила сына, одела его и отнесла к мужу, который уже сидел на козлах телеги с плетеным кузовом. Молодой конь ударил в землю копытом, заржал и тронул с места. Телега выехала за ворота. Хозяйка помахала рукой:

— Счастливого пути!

Словно бы они уезжали бог весть куда!

За городом, на радость Петршику, Хлум пустил коня рысью.

Серебристая утренняя дымка сменилась золотым сиянием дня, но когда Хлум с сыном возвращались домой, летняя жара сгустилась до духоты и свинцовая туча покрыла небо.

Вдали зарокотал гром, дождь и молния примчались на огненных крыльях. Гроза настигла Хлума с сыном, и Петршик заплакал от страха. Отец завернул его в попону и уложил на дно телеги, — говорят, если ударит молния, она может убить возницу или коня, а тому, кто лежит в телеге, ничего не станется.

Ближайшим строением был трактир «Под орехом», но и до него не близко, надо миновать три холма. Хлум подстегнул коня, и тот, весь дрожа, фыркая и вскидывая голову, помчался навстречу грозе.

Небо разверзлось, чтобы послать гибель роду человеческому.

Хлум уже миновал первый и второй холм, остался еще один. Конь несся, едва касаясь дороги копытами, словно плыл. По сторонам мелькали деревья, ветер пригибал их чуть не до земли. На перепутье, поперек дороги, лежал тополь, сраженный молнией. Пекарь в последний момент заметил его и попытался остановить коня.

Но тут небо вдруг словно раскололось, ослепительный блеск и грохот оглушили коня и хозяина. Хлуму показалось, что он падает в пропасть; он, наверное, и не очнулся бы, если бы на его руку не были намотаны вожжи. Конь понес, разорвал постромки и потащил хозяина по земле.

Счастье еще, что он свернул на ниву, и Хлум, хватаясь одной рукой за стебли, наконец остановил коня. На голове у Хлума были большие ссадины, ноги словно переломаны, Хлум с трудом поднялся с земли. Одежда была вся порвана и перепачкана, борода — в грязи и в крови...

Гроза удалялась, словно удовлетворившись тем, что натворила, деревья выпрямлялись, как бы поднимали головы. Ведя под уздцы укрощенного коня, Хлум вернулся к телеге, оттуда навстречу ему с веселым возгласом выскочил сынишка. Передние колеса телеги были поломаны. Пришлось оставить ее на дороге, посадить сына на коня, а самому шагать рядом.

Все еще лил дождь, шелестя в колосьях, но, когда Хлум добрался до трактира, дождь начал утихать и скоро перестал. Привязав коня к дереву, Хлум с сыном вошел в дом. Взбудораженный, грязный, как пугало, он совсем не походил на почтенного пекаря, который несколько часов назад сидел здесь и вел рассудительные речи.

Трактирщик Гнатек отнес сена Хлумову коню, а жена Гнатека перевязала ссадины пекаря.

В сенях вдруг послышались торопливые шаги, кто-то робко приоткрыл дверь, и показалась фигура не менее странная, чем Хлум. Это была побирушка Рейголиха с двумя детьми на руках.

— Проваливай! — багровея, злобно крикнула трактирщица.

— Не меня, ребят моих пожалей! — взмолилась пришелица.

— Вот еще! — кипятилась трактирщица, но Хлум вступился за нищенку:

— Она ведь тоже человек. Садитесь и поешьте. — Он повернулся к плачущей женщине. — Покормите детей. Я заплачу.

Нищенка просияла. Она уселась в уголке за дверью, а ребятишки жадно вцепились в рогалики. Они промокли до нитки, с них струйками стекала вода, собираясь на полу лужицами.

Хлум расплатился, дал горсть монет Рейголихе и вышел, ведя сына за руку. Его слегка пошатывало.

Снова сияло солнце, и побитые дождем посевы как-то жалко поблескивали в его лучах.

Так началось для Хлума это лето: бурей, градом и разбитой телегой. Урожай в тот год был скудный, мука дорогая и плохая. Сколько ни просеивай, тесто все равно сбивается комками, поднимается плохо, постучишь по хлебу, он «не звенит». Да, да, совсем не пропекается, остается с закалом и вязнет на зубах, и не только хлеб, но и булки.

Пришлось Хлуму купить венгерской муки у Пухерного. Пришлось, ничего не поделаешь, да еще себе в убыток. Сначала пекарь делал это с легким сердцем, как человек, который за удачные годы кое-что поднакопил.

— Не так уж плохо, бывает и хуже, — говорил он, когда жена в задумчивости сидела над записями расходов.

После болезни мужа она снова начала работать в пекарне. Прежде этому мешала беременность — муж порядком избаловал Марию, а теперь, как ни странно, не помешал даже ребенок, — Мария работала очень усердно.

— Надо бы сократить расходы, — рассуждала она вслух, сидя рядом с мужем. — Я уволю старшую служанку, а ты одного подмастерья. Не знаю, правда, кого, мне всех одинаково жалко, ведь мы так привыкли друг к другу!

Хлум сердился, он и слышать не хотел об этом.

— Вздор! На будущий год все наверстаем! А если уволить кого-нибудь, сразу пойдут толки, что наше дело в упадке, это уж точно. Заказчики переметнутся к конкурентам, у нас останутся: только те, кто берет в долг.

— Хоть бы должники расплатились с нами! Нажал бы ты на них через адвоката, если уговоры не действуют.

Но упоминание об адвокате только расстраивало Хлума.

— Ну что ты все твердишь про адвоката! Неприятностей не оберешься и, в конце концов, адвокат обойдется дороже, чем все долги, вместе взятые. Нет уж, с адвокатами я знаться не стану, это такой народ — даже если сами того не хотят, доведут человека до сумы!

Улицу Под бранкой, кроме подслеповатых фонарей, украшала статуя св. Яна Непомуцкого.

Она стояла поблизости от корчмы «У креста» и только мешала там. Когда-то в этом месте протекал ручей. В 1730 году граф Вртба велел поставить тут статую святого, вроде как бы настраже: видимо, затем, чтобы святой хранил от беды пивохлебов, которые поздним вечером, выписывая вензеля, шли из корчмы по домам. Как иначе объяснить благочестивый поступок графа? Корчма-то принадлежала ему!

Со временем ручей высох, осталось только болотце, рассадник комаров. Полсотни лет назад его засыпали, и святой стал уже и вовсе ни к чему. Но отцы города не решались убрать статую. Не дай бог, случится с Раньковом беда, — суеверные люди обязательно припишут это непочтительному обращению со святым. Ибо, хотя ручей иссяк, в сердцах раньковских жителей не иссякло почтение к святому Яну Непомуцкому.

Каждый год, весной, незадолго до дня святого Яна, Чешипиво — за счет города — тщательно очищал статую от птичьего помета и паутины.

Вот и сейчас, когда он закончил работу у Хлума, было самое время заняться святым. К этому делу он относился со всей серьезностью: статуи касался бережно, как врач тела больного, и всякий раз, когда ему надо было сплюнуть, слезал со стремянки. Чешпиво был благочестивый христианин и верил, что в раю встретит не только отца и деда, но и своего патрона, святого Яна Непомуцкого; в этом у него не было сомнений. Святой отблагодарит его за заботу — замолвит за него словечко в небесных сферах, чтобы Чешпиво отпустили повышенную порцию райских благ.

Чешпиво представлял себе рай таким же, как общество, в котором он жил, с таким же делением на сословия, как в империи его величества Франца-Иосифа I.

Только на том свете человек ничего не будет делать, а лишь прохаживаться и беседовать со святыми угодниками и угодницами. Впрочем, Чешпиве было не совсем ясно, о чем именно он сможет с ними беседовать.

«Там видно будет, — утешал он себя, когда размышлял об этом. — Главное, что на том свете не надо работать, можно все время отдыхать. Чешпиво будет жить, как духовное лицо — никаких трудов. Труд — это кара господня человеку за первородный грех, за то, что Ева совратила Адама. Ох уж эти женщины, сатанинское племя!»

Хлум получил письмо от сестры Анны. Она писала, что ей наконец удалось избавиться от постылого мужа. Церковь разрешила им раздельную жизнь, но Анна считается по-прежнему замужней женщиной, только этот изверг, испортивший ей жизнь, отныне не имеет на нее супружеских прав. Ее мужу, Эмануэлю Енебе, алкоголику и бродяге, венские власти за покушение на убийство запретили жить в Вене и вообще в Австрии, а суд приговорил его к пятнадцати годам тюрьмы. Но значит ли это, что Анна отныне в безопасности? Разве его устережешь, когда он снова окажется на свободе? Впрочем, пятнадцать лет — долгий срок, кто знает, проживем ли мы столько.

— Если бы ей разрешили развод, она могла бы снова выйти замуж, — недовольно сказал Хлум. — Анна еще совсем не старая, ей тридцать два года, женщина в расцвете сил. Но святая церковь разводит супругов и разрешает им новые браки, только если они знатные люди или богачи, которые могут хорошо заплатить. На бедняков ей наплевать.

Набожной Марии не хотелось поддерживать разговор на эту тему. Она не ответила ни да, ни нет, хоть и чувствовала, что муж прав. По-человечески он прав, но божья правда выше человеческой, и никто не должен ее оспаривать.

— Вышла б она за Вавржинца, было бы по-другому, ведь они любили друг друга, — сказала Мария с грустным вздохом.

— Слушалась бы своего сердца, а не родичей да баб, было бы иначе. Но люди думают, что привычка все сглаживает, а пуще всего в браке. Вот и советуют, и сватают, — в сердцах добавил пекарь. — Сестра ведь не хотела идти за Енебу. — Он совсем рассердился. — И зачем ее принуждали? Теперь-то никому нет дела до ее несчастья. Кого печалит ее загубленная жизнь?

Немного погодя он остыл и заговорил уже спокойнее:

— Я напишу ей. Пусть не считается с церковью. Если пришелся ей кто-нибудь по сердцу, пусть живет с им. Не идти же в монастырь! По какому праву папа Римский и прочие святые отцы запрещают человеку, который ошибся, исправить ошибку? Всюду можно, только Австрии нельзя! Вот и в Венгрии иначе: если ты венгерский гражданин, церковь тебе разрешит и развод, и новый брак. Будь Анна графиня, она могла бы хоть трижды идти под венец...

Хлум снова вскипел. Он бросил гневный взгляд на заплаканную жену, словно она была в чем-то виновата перед его сестрой.

— Получается, что эта твоя церковь служит только знати да богатеям, а не простому народу, — заключил он.

— Что значит — моя? А разве не твоя тоже?

— Верно, и моя. Только ты веришь черным сутанам, а я нет. Я верю только тому, что сам понимаю.

— Священникам я не верю, — вся дрожа, прошептала Мария. — Я верю только господу богу.

— А сама только и знаешь, что жертвуешь попам да иконы покупаешь. Вот еще одну купила. Мало их у нас, что ли?

— Да ведь это святая троица, — жалобно возразила жена.

— У нас в доме, куда ни сунься, иконы. Тошно уж глядеть на эти постные рожи.

— Умоляю тебя, Иозеф, не кощунствуй! — в отчаянье воскликнула Мария, всплеснув руками.

Хлум замолк и больше не проронил ни слова.

Он сел обедать, но даже не замечал, что ест. Только через некоторое время он, уже спокойным голосом, осведомился, где Петршик.

— Я думала, он пошел с тобой, — сказала жена, утирая слезы.

— Ах, паршивец! — рассердился Хлум.

Значит, он еще зол? А на кого, собственно говоря? Но вот он уже улыбнулся, взглянул на Марию, подошел к ней, погладил по голове.

— А впрочем, — сказал он, улыбнувшись, и глаза его просияли, — хороший у нас сынишка, верно?

Детство Петршика было точно таким, как у любого мальчишки в небольшом городке. С утра до вечера одно в голове: игры. Весной мальчуганы убегали за город, в луга, бродили по холмам, пускали на ручьях лодочки из коры, отрывали жукам крылья и ловили бабочек. Они дразнили городских дурачков, мазали мелом стены и с упоением швыряли камнями в чужие ворота, а иной раз и в окна.

Мастер Чешпиво построил у себя во дворе, на задах, из всяких строительных обрезков сарай, сложил там инструмент и дрова.

Вот где было чудесное местечко для игр, скрытое от взглядов взрослых!

Кристинка Лашкова принесла старое бабушкино платье, нарядилась в него и изображала старуху с клюкой. Или, разукрасив голову стружками, превращалась в принцессу Златоцветку, а все дети должны были прислуживать ей — ведь она особа королевской крови. Сватомир Чешпиво был ее главным слугой, принцесса помыкала им, как ей вздумается, могла и побить, а он не смел перечить, даже пикнуть.

Летом дети под присмотром Барушки Тырпекловой, старшей служанки Хлумовых, часто ходили гулять в лес.

Сколько занятных букашек попадалось им на межах и в канавах, сколько птичек в кустах! А где-то высоко-высоко, в бездне голубого неба, заливался жаворонок.

Сегодня Петршик один убежал за город. Он не подумал о том, что его хватятся дома, будут искать. Это ему и в голову не пришло. Он отправился к ручью с манящим названием Сладовка, что течет у подножья холма. На холме растет несколько одиноких березок, над ними клубятся облака. Ручей поет свою песню, в его омутах отражается скалистый холм, листва и цветы деревьев, необъятная ширь неба и облака, в трепещущих волнах, переливаясь, полощется солнце. Нет, это не солнце, это огненный конь, который встает на дыбы и скачет по небосводу, скачет и в этом ручье, а может, и где-то глубоко под землей!

Скачи, скачи на радость детям и всему миру!

Ведь мир создан на радость детям и всем людям!

А что такое мир, Петршик? Разве ты можешь объяснить? Ты ведь этого не знаешь, малыш, ничего не знаешь, ты еще маленький.

Мир — это вон та прозрачная струящаяся вода, это дуплистая ива на берегу и птичка, что перелетела с берега на берег, мир — это шелест травы, песня ветра, сладкий аромат цветущего шиповника и мерцающий блеск горячего песка. Мир — это люди и звери. И твое сердце, о котором ты еще и понятия не имеешь.

Вот ты снова глядишь в небо, Петршик, глядишь, затаив дыхание. Ты здесь один под необозримым небом.

Чего же ты вдруг испугался, малыш? Почему вдруг расплакался? Почему, всхлипывая, побежал обратно, туда, откуда пришел? Кто испугал тебя?

Мальчику вдруг страшно захотелось домой. Домой, домой, домой!

Дома Петршику влетело. Мать стукнула его поварешкой: где тебя носит, мало ли что может случиться? Петршик горько расплакался, больше от огорчения, чем от боли. За что мать его обижает? Что он сделал дурного?

Но обида скоро забылась. Мальчик нашел дощечку и большим пекарским ножом стал вырезать из нее какую-то игрушку.

Отец с радостью наблюдал за его маленькими руками.

«Мальчишка смекалист, — думал он, ухмыляясь в бороду. — Только станет ли пекарем... До чего ж это собачье ремесло!»

И Хлуму снова вспомнились нелегкие годы ученичества.

Незаметно летит время! Оторвется человек от работы — если она есть и, смотря по тому, везет ему в жизни или нет, порадуется или посетует, что время промелькнуло быстро. А оно, равнодушное к желаниям людей, все летит и летит...

В сочельник разнеслась весть, что померла Рейголиха.

— Что посеешь, то и пожнешь, — сказали по этому поводу многие раньковчанки, а другие, услышав о смерти нищенки, искренне всплакнули.

Ну и, конечно, все снова заговорили о несчастной судьбе этой еще не старой женщины.

Кто был отцом ее близнецов, Франтишека и Иозефа, — так мать назвала их в честь государя императора, — осталось тайной: подозреваемых, как говорили, было слишком много, поэтому священник, заполняя метрики, написал: «Отец неизвестен».

Ни он, ни кто другой не смог допытаться у Рейголихи, кто же отец детей.

— Тяжелая вас ждет жизнь, помоги вам господи. Буду за вас молиться, — сказал священник и погладил плачущую мать по голове.

Франтишка Рейголова сама была внебрачной дочерью батрачки, которая умерла вскоре после родов. С десяти лет она служила у кулака Мидлоха, в восемнадцать забеременела, и хозяин уволил ее, как только стала заметна беременность. Рожала она в сарае старосты селенья Вендержице. Злые языки болтали, что у нее было несколько мужчин.

А дело было так. Под осень, когда начались маневры, в деревне остановился на постой отряд солдат в синих мундирах, и Фанка[30] Рейголова прогуляла с одним из них вечер и всю ночь. На рассвете солдат ушел со своей частью. Фанка запомнила лишь его блестящие глаза и высокий лоб. Сколько она потом плакала, вспоминая эти глаза. Но ведь об этом не расскажешь никому на свете! Это была единственная любовь в ее жизни, и какая короткая, о боже!

Мать с детьми никто не брал на постоянную работу, только на сезон — с весны, на жатву и до осени. Рейголова ночевала где придется и нищенствовала, когда не было поденной работы: на опыте она убедилась, что подаяниями прокормиться легче.

— Такая уж у меня жизнь, — жаловалась она. — Когда надо накормить двоих детей, сама не наешься до сыта. Еще моя мать говаривала: «Голодному обедать всегда время».

Однажды возникла надежда на лучшую жизнь: одноногий шарманщик Яролим из Либоржа принял ее в дом вместе с детьми и хотел жениться. Он неплохо зарабатывал, играя на дорогах, около трактиров, а по воскресеньям — у костела, и жил безбедно. На душе у этого седого шарманщика расцвела весна, — он обещал Франтишке, что будет ей заботливым мужем и добрым отцом двух ее мальчишек.

Как бы не так! Сестра и тетка Яролима, которым перепадало от его заработков, рассеяли эти мечты, — они выгнали Рейголиху из хижины, где она впервые обрела кров, да еще поколотили ее.

— Влезла в нашу семью, шлюха! Присосалась, пиявка этакая! — кричали они.

С тех пор Яролим играл только самые печальные песни, что были в его шарманке.

Утром, в сочельник, близнецы тщетно старались разбудить мать. Все трое ночевали в стогу, неподалеку от Ружового двора. Иней, выпавший на дворе, проник и в их убежище.

Мальчики тормошили мать и жалобно твердили, чтоб она сходила в город — им хотелось есть. Они трясли мать за плечо, но Франтишка не шевелилась, она спала как убитая. Спала?А почему глаза у нее широко раскрыты? Неужто она такая пьяная? Дети потрогали ее — холодная, аж пальцы мерзнут...

— Мамочка!..

Никак ее не растолкать! Неужто она такая пьяная?

Мальчики выругались, — они умели браниться как взрослые, как их собственная мать, — а потом сами пошли в город побираться. Когда они вернулись, лицо матери стало уже сине-зеленым, нос заострился и жутко торчал меж остекленевших глаз.

Малыши испугались и с криком бросились прочь, словно страшное чудище преследовало их и хотело растерзать.

Сердца у них колотились, трудно было дышать. Свалившись наземь и закрыв головы руками, они громко заревели. Потом, оглянулись и, видя, что никто за ними не гонится, поняли наконец, что случилось с матерью.

Братья уселись рядом, сложив руки на коленях, и перестали плакать. Мамочка умерла, ну что ж. Когда и они умрут, мать встретит их на небе.

«А где же нам сегодня спать?» — подумали братья и поглядели друг на друга. Оба были грязные, с потеками слез на щеках. Мальчики дрожали от страха, глухое чувство одиночества сжало им сердце. Казалось, весь мир враждебно ощетинился против них.

Они обнялись и долго сидели не шевелясь.

Куда идти, ведь у них нет ни дома, ни родных. Мать умерла. Она ушла далеко, далеко и никогда не вернется. Куда ж им деться, если все люди, встречавшие мать, и старые и молодые, ругались и гнали ее прочь?

Было холодно, у мальчиков зябли руки и ноги.

Они встали и отправились туда, куда частенько ходила мать, — в городскую управу. В темном холодном коридоре они встретили стражника Лесину.

— Куда, куда, сопляки, вам чего тут надо? — прикрикнул он и замахнулся на них. — Марш отсюда!

Мальчики выскочили на улицу и решили подождать за углом, пока стражник уйдет из управы.

Ждать пришлось долго.

Наконец Лесина появился, покрутил ус, постоял перед управой, оглядывая площадь с таким сосредоточенным видом, словно там происходило что-то важное, хотя на площади не было ни души. Наконец, наконец-то он пошел через площадь, но вдруг остановился и задумался, потом расстегнул шинель, вынул часы и проверил время по башенным часам.

Ребятишки воспользовались этим, чтобы стрелой проскочить в управу и кинуться к чиновнику, которому мать обычно целовала руку и называла вашей милостью. У него были страшенные бакенбарды, но добрые голубые глаза, и детей он никогда не обижал.

— Вам что, мальчики? — осведомился он, увидев их в канцелярии.

Мальчишки переглядывались, не зная, как начать.

— Ну, в чем дело? — снова обратился к ним чиновник. — А где ваша мать?

Мальчики наконец выдавили из себя, что она лежит в стогу и не шевелится.

— Не шевелится? Умерла?

Близнецы кивнули и разревелись.

Мать они уже никогда не увидели. Полуслепая старуха Доличкова в городском доме призрения, куда отправили мальчиков, позднее объяснила им, что ее похоронили. Сироток отдали ей под присмотр.

— Как же я могу за ними присматривать, коли сама ничего не вижу? — жаловалась семидесятипятилетняя старушка.

Мальчикам купили новую одежду — это было поручено усатому стражнику Лесине — и велели вести себя тихо и скромно. С тех пор братья Рейголовы жили вместе с неизлечимо больными и калеками, старыми алкоголиками, молодыми буянами, от которых отреклись собственные семьи, — вместе со всем человеческим отребъем, собранным в доме призрения.

Дом стоял на восточной окраине города, неподалеку от живодерни и бойни, где вечно воняло кровью и падалью, как от громадной гноящейся раны.

Когда в городе узнали о смерти Рейголихи, некоторые чувствительные сердца говорили:

— Ах, какое несчастье, какая беда для детей!

Но таких было мало. Большинству это было безразлично.

Как говорится, чужую беду руками разведу...

Глава седьмая

Когда Петршику исполнилось семь лет, мать повела его в школу.

Много детей из раньковских домишек шло вместе с ними в то утро. Мария с нетерпением ждала этого дня и волновалась не меньше сына. И вот она, нарядная, и сынишка в новом костюмчике, с белым, как у девочки, воротничком, вместе с другими соседками, обойдя монастырские развалины, шагают на Карлов холм к трехэтажному школьному зданию, на фронтоне которого видна надпись:

«Будь предан богу и отечеству».

«Богу, да, главное, богу», — думает жена пекаря. И, поминутно наклоняясь к Петршику, твердит:

— Вот и кончилось беззаботное время. Теперь тебе придется рано вставать. Не понежишься в постельке, не поиграешь с Милордом. Теперь у тебя будут свои заботы.

«Какие такие заботы? — недоумевает Петршик. — Что такое заботы?»

Школа походила на большой потревоженный улей.

На обратном пути жена пекаря познакомилась с пани Ержабковой, вдовой учителя, поджарой, приветливой, хлопотливой дамой. Она вела за руки двух дочерей — бледную долговязую Еленку и трехлетнюю пухленькую непоседу Мартичку.

Не успели они и площадь перейти, а Мария уже знала от Ержабковой всю историю ее жизни. Правда, все это она уже слыхала от знакомых в прошлом году, когда вдова, получив скромную пенсию, переселилась в Раньков мыкать горе.

Но Мария, как и подобает воспитанной горожанке, делала вид, что все это слышит впервые, и сочувственно ахала, внимая рассказу о том, что покойный Ержабек был замечательным, образцовым отцом семейства и, увы, безвременно почил, оставив безутешных сирот. Необходимых лет выслуги для получения пенсии сиротам у Ержабека не хватало, а застрахован он был в банке «Славия» лишь на малую сумму.

С тех пор вдова Ержабкова, хоть ей это было не по пути, стала покупать хлеб и булки исключительно у Хлумовых, и очень скоро обеим женщинам показалось, что они знакомы чуть ли не с детства.

Вдова брала товар в долг и рассчитывалась раз в месяц, когда получала пенсию.

Сначала она была точна, потом не очень, и это огорчало Марию, хотя она признавала, что приятельнице действительно иной раз трудно рассчитаться полностью.

— Горькая у нее судьба, не дай бог мне такую, — говаривала Мария. — Не знаю, как бы я жила без Иозефа.

Старший учитель Ержабек был начальником пожарной дружины в селе Лештина, где он преподавал в начальной школе. В соседней деревне Горни Дуб вспыхнул пожар, пожарные стали спасать скот. Перепуганный бык распорол живот Ержабеку. Потрясенная ужасной смертью мужа, вдова поседела еще до похорон.

— При нем я выглядела совсем девушкой, — рассказывала она Марии, сидя у нее в комнатке. — Словно и не родила четырех детей. Никаких болезней не знала. — У Ержабковой даже глаза блеснули от приятных воспоминаний. — Все хозяйство вела сама. А с того дня... — Она погладила свою морщинистую шею. — Видишь, как я постарела. Хорошо еще, что Ладислав, мой старший сын, был уже взрослый и учился на педагога. Луизу — она у меня на два года младше Ладислава — взяла к себе бездетная сестра, что замужем за управляющим графским именьем в Уголицах.

Вдова учителя говорила правильным книжным языком, ну прямо как по-писаному.

— Конечно, есть у меня кое-какие сбережения, — продолжала она, разводя руками. — Не допущу же я, чтобы мои девочки остались совсем без приданого и не могли найти себе солидных женихов.

— Нынче солидные женихи — только чиновники, — заметила Мария. — А ремесленники, как мы, — куда они годятся! Никогда не знаешь, что будет завтра: муж заболеет или торговля придет в упадок. Не угодишь кому-нибудь, к примеру, поздороваешься не так, а люди обидятся, не станут у тебя покупать, и пиши пропало. А уж хуже нет, когда найдут в булке таракана. А чиновник дослужится до пенсии, вот старость у него и обеспечена. Кто служит на почте, на железной дороге, в городской или податной управе, тому бояться нечего. А лучше всех, говорю вам, живется священникам, они ближе всего к богу.

— Они посредники господа бога. — Вдова многозначительно подняла палец. — Потому и отпускают людям грехи. Представьте себе, чего только они не наслушаются на исповедях! — Помолчав, она рассказала историю, которая, впрочем, не имела ничего общего ни со священниками, ни со святой исповедью.

— У нас в Тынице — наша мамаша еще хорошо помнит этот случай — жила вдова княжеского лесничего Штиха с сыном и дочерью. Сын служил на фарфоровой фабрике. А дочь, уже не молодая, лет за тридцать, и девица, представьте себе, вдруг забеременела! От кого же? Никто не знал, а она не призналась даже родной матери. Какой ужас! Мать ее ни на шаг не выпускала из дома, чтобы скрыть срам. Но разве в маленьком местечке утаишь что-нибудь?

— Ах, боже, — вздохнула Мария. — Радоваться надо, а люди стыдятся, и чего — детей!

— Слушайте дальше, эта девица через год опять в положении! Так и жила дома с двумя девочками, словно в заточении, пока на ней не женился немец Франц Дорнгофер, сын управляющего бродецкой прядильней, моложе ее на десять лет. Только тогда эта Маринка смогла показаться на люди. Вот какие бывают случаи в жизни, и нарочно не придумаешь!

— Дочь лесничего — хорошая партия! Она ведь легко могла выйти замуж.

— Говорили, что она была страшно влюблена в какого-то бедного студента из Праги, а родители не пустили ее замуж, мол, что это за жених! Она заупрямилась, отказывала всем женихам, которых ей выбирали родители.

— У девицы из хорошей семьи судьба иной раз бывает похуже, чем у батрачки.

— Само собой разумеется, — сказала вдова неожиданно строгим и холодным тоном. — У простых людей на такие грешки смотрят сквозь пальцы. А я бы не пережила, случись подобное с моей дочерью.

Мария уважала вдову учителя больше, чем кого бы то ни было из своих знакомых. В ее глазах учитель был фигурой, близкой к священнику, — может и наказать, и пристыдить. Это благоговение укоренилось в Марии с детства, когда она два года прослужила в доме местного учителя Колбабы, вместо того чтобы сидеть за партой у него в классе. Семья учителя была большая — шестеро детей, мал мала меньше, и с утра до вечера Мария была на ногах.

Но сейчас, при всем почтении к вдове, Мария усмехнулась:

— Этого еще не хватало! Не пережили бы! Тут-то вы и нужны были бы своей дочери, без вас ей пришлось бы куда хуже.

— Нет, я бы не пережила, — упрямо повторила, качая головой, Ержабкова. — Сколько у меня родни, и ни с кем подобного не случалось. И не случится! Хороша я была бы мать, если бы допустила такое!

— Не зарекайтесь, пани Ержабкова, с детьми иной раз не сладишь, не все получается так, как хочется родителям. И поневоле миришься с этим.

Но вдова осталась при своем мнении.

Сколько новых знакомых было теперь у Петршика! Каждое утро он спешил в класс вместе со Сватомиром Чешпивой и Кристинкой Лашковой, — она, разумеется, ходила в школу для девочек. Утром дети бежали в школу со всех ног, чтобы не опоздать на урок, а обратно плелись еле-еле.

Одновременно с Петршиком в школу стали ходить и близнецы Рейголовы. Учителя и товарищи с трудом различали их.

Петршик Хлум и сынишка судейского чиновника Фаноушек Филипек сидели на первой парте, а братья Рейголовы, разумеется, на последней, вместе с мальчишками из Худой Либени (так называли улицу, где стоял облупившийся двухэтажный дом призрения, бывший поташный завод) и детьми батраков из окрестных имений.

— С Рейголовыми не якшайтесь, держитесь от них подальше, — предупреждали своих детей родители.

— Увижу тебя с ними, выдеру, — говорил Чешпиво своему Сватомиру.

Сколько раз, бывало, «Рейголихины сопляки» хотели поиграть в песке, за сараем у Чешпивы, но всякий раз их оттуда прогоняли.

Сдружившись с Марией Хлумовой, вдова Ержабкова стала приводить сюда поиграть своих девочек — школьницу Еленку и трехлетнюю Мартичку. Семеня, они входили вместе с матерью в дом пекаря, получали каждая по рогалику и бежали играть с Петршиком. Мамаши тем временем обсуждали разные случаи из жизни: роды, болезни, трудное прошлое и нынешние заботы.

Еленка была застенчива, а маленькая Марта охотно заводила новые знакомства. Она не давала себя в обиду, кричала, дралась со старшими детьми, была забияка и непоседа.

Сватомир обычно претендовал на первенство в игре, еще бы, ведь сарай-то и песок чьи? Его папы! Но как только во дворе появлялась Кристинка, он сразу безропотно уступал первенство ей.

Кристинка завела себе в школе новую подружку, Лидушку Рандову, воспитанницу вдовы податного инспектора Пелишковой. Кристинка обожала Лидушку, во всем отдавала ей предпочтение, гладила по голове и даже уступала ей роль принцессы Златоцветки.

Но Лидушка совсем не умела вести себя как принцесса: у нее не было королевских прихотей, она не кричала на подданных, не потешалась над Сватомиром и никому не мазала лицо грязью. Нет, с ней такая замечательная игра не ладилась!

Пока дети играли в сарае у Чешпивы, Мария и вдова успевали наговориться всласть. То поплачут, то посмеются, изливают друг другу душу и мечтают о будущем своих детей.

— Мои птички словно с картинки, не правда ли? — гордо заявляла вдова.

Мария поддакивала, широко улыбаясь.

— С Мартички самый знаменитый живописец мог бы писать картину, такой модели каждый бы порадовался, ангелок, да и только! Родинка под правым глазом почти незаметна. Да и как знать, не придаст ли она ей со временем еще больше очарования. Ведь это не бородавка, а всего лишь родимое пятнышко!

Богатые и состоятельные жители Ранькова часто посылали своих сыновей учиться в духовную семинарию. Стать старшим или младшим священником, викарием или взобраться еще выше по лестнице церковной иерархии, быть ближайшим слугой господним и посредником между триединым богом и людьми — разве это не завидная участь в нашей земной юдоли? Как может гордиться мать, которая произвела на свет столь достойного человека!

Мария призналась вдове, что только о том и мечтает, чтобы ее Петршик стал духовным лицом. Для нее не было бы большего счастья, чем дожить до его посвящения в сан. Тогда можно и умереть спокойно.

— А муж хочет, чтобы он стал пекарем, — со слезами в голосе призналась она.

— Ничего, вы своего добьетесь! — успокоила ее приятельница. — Когда жена знает, чего она хочет, муж ее слушается, сам не замечая, уверяю вас! Да только человек предполагает, а бог располагает.

— Да, да, — согласилась Мария. — Все в руках божьих, на все его воля, без нее и волос не упадет с головы. Но с чего бы умирать раньше времени?

Ах, как женщины любят иной раз поговорить о своей смерти!

Однажды на двор к Чешпиве забрел Трезалов сынишка Эвжен. Услышав детские голоса в сарае, он закрыл дверь, накинул петлю и заткнул ее колышком, а потом стал пугать детей: он, мол, не выпустит их до утра, — ночуйте там с мышами и лягушками.

В Ранькове, как и всюду, старшие дети обижали и дразнили маленьких.

— Ха-ха-ха! — гоготал Эвжен.

Кристина разъярилась, увидя его в щелку, и стала ругать и дразнить, как дразнили его мальчишки в классе:

— Эвжен, Эвжен, окривел и потом сто лет ревел!

Эвжен озлился и бог весть что еще выкинул бы, но тут показалась мать Сватомира с прутом в руке. Озорник дал тягу, а освобожденные дети радостно выбежали во двор.

— Чертенята! — сердилась хозяйка. — И откуда вас набралось столько! — Но тут же смягчилась, довольная тем, что с их Сватомиром играют дети из состоятельных семей.

«Ишь как хорошо одеты! — подумала она. — Такие не испортят нашего сыночка!» И погрозила вслед юному Трезалу:

— Только сунься сюда еще раз! — А про себя решила: «И крикунью Кристинку тоже надо выставить».

У детей тем временем прошел испуг; играть было очень весело, особенно когда после ухода матери Сватомира Кристинка-Златоцветка велела ему снять штанишки, а сама легла на стружки, задрав юбку, и они показывали, что отец с матерью делают ночью.

— Только никому ни словечка, это страшная тайна. А то никогда вам больше здесь не бывать, — приказала принцесса Златоцветка.

Снова появилась мать Сватомира, и дети, смеясь, немного озадаченные, выбежали из сарая во двор и на улицу.

Начинался сильный дождь.

— Лей, лей! — воскликнул, видимо обращаясь к затянутому тучами небу, старый Розенгейм; они с Густавом укрылись под стрехой дома напротив. Рядом, прислонясь к стене, стоял щуплый, приземистый Альма Вальти в каком-то отрепье вместо пальто. Не зная Альму и глядя на его морщинистое, серое лицо, заросшее бесцветной щетиной, можно было подумать, что ему лет пятьдесят. А он был юноша.

Посередине мостовой, подняв воротник и не обращая внимания на дождь, шагал портновский подмастерье Антонин Роудный, недавно закончивший ученье, длинный и тонкий, как жердь.

Дождь усиливался. Не успели дети добежать до лавки Хлума, как по улице уже неслись целые потоки воды.

В лавке верхом на стуле сидел Пухерный, сдвинув на затылок коричневую шляпу. Хлум что-то взволнованно объяснял Пухерному.

Торговец не отвечал. Круглые карие глаза его и торчащий сизый нос были обращены на мешок венгерской муки, стоявший в углу. Когда Еленка и Марта вбежали в дом и смущенно остановились посереди лавки, — вода стекала с них на пол, образуя лужицу, — Пухерный перевел взгляд на девочек и сердито спросил, чьи они и что им тут нужно:

— Черт вас сюда принес, весь пол замараете!

Услышав «черта», девочки расплакались и кинулись в комнату хозяйки, где сидела мать. Мария успокоила их и угостила рогаликом и сладким ржаным кофе.

Постращать маленьких любили не только старшие дети, но и взрослые; в ход обычно пускались черти и ад. Однажды Еленка и Марта во время игры вдруг забеспокоились, не ушла ли их мама, и побежали со двора Чешпивы в пекарню.

— Куда, куда, безобразницы? — остановил их некрасивый парень, тащивший пустую тележку, и стал пугать девочек. — Бу-бу-бу! А ну, подите-ка сюда, я вас отвезу к чертям, в ад!

Девчушки смертельно перетрусили, заревели и прибежали к Хлумовым бледные как полотно.

— Что с вами? — ужаснулись их мать и Мария.

После настойчивых расспросов им удалось выяснить, что случилось. Мария начала на чем свет стоит честить сорванца.

— Ясно, что это Бенедикт Еждичек, кто ж другой! Вечно ко всем цепляется. Известный озорник! И с чего только его прозвали Иисусом?!

Бенедикт Еждичек был сын бывшего солдата, пожилого человека, который когда-то поселился в Ранькове и на первых порах не знал, за что взяться. Из армии его уволили за какие-то темные делишки, и он добывал себе пропитание чем придется. Еждичек пытался врачевать больных, заговаривал ушибы и золотуху, а вечерами ходил по трактирам и продавал маринованный лук и цветную капусту, соленую рыбешку и спички; на это занятие он даже взял торговый патент.

Потом, собравшись со средствами, он открыл близ Худой Либени мелочную лавчонку. Сын помогал ему торговать.

Местные остряки, которых всегда хватает в трактирах и распивочных, перекрестили Еждичка в Иисусика[31]. Может быть, его так прозвали еще потому, что постная заросшая физиономия Еждички и в самом деле походила на лицо раскрашенной статуи Христа, что стояла в подворотне у Карштайнов, освещенная неугасимой лампадой.

Еждичек вначале сердился за это кощунственное прозвище и ругал последними словами каждого, кто называл его Иисусиком, потом свыкся с ним, за ним свыкся и его сын Бенедикт.

К вечеру того дня, когда Бенедикт напугал девчонок, Пухерный пришел к Хлуму сообщить, что венгерская мука, которую он, Пухерный, заказал для Хлума, опять подорожала.

— Так я от нее откажусь! — рассердился пекарь.

— Она уже в пути. — И торговец показал телеграмму на немецком языке. — Только что ее отправили из Будапешта. Не мне же брать на себя убытки. Ведь не я поднял цену!

Мука, пшеница-нулевка, подорожала на целых семь процентов.

— А я не заказывал по такой цене.

— Так пеките булки поменьше, вы имеете на это право, что ж вам еще делать? — успокаивал пекаря Пухерный.

— И не подумаю! Буду выпекать только хлеб, а с булками подожду до нашего урожая. Не стану обманывать людей.

— Не сердитесь, но я вам скажу, что муку вам все равно придется взять, — хладнокровно заявил торговец. — Таков закон. А если вы ее не вывезете сразу, она останется лежать на станции, и вам же придется платить за хранение, да еще, чего доброго, мука испортится. Это теперь уже ваша мука, а не моя. Вы сами, хозяин, знаете это не хуже меня. Тут уж никто ничего не может сделать, ни вы, ни я. Закон есть закон.

— В Венгрии отличный урожай, я вчера читал об этом в газете. Так что мука должна была бы подешеветь. Какие всюду мошенники! — возмущался Хлум.

— Согласен, — усмехнулся толстяк. — Да ведь на обмане весь свет держится.

— Мошенники эти венгры!

— Как и немцы. И ничуть не хуже наших, один черт. Разберись-ка, чья тут рука. Среди этого жулья не найдешь виноватого. А попробуй обойдись без них! Государство не может жить без торговцев, без коммерсантов!

— Без спекулянтов! — сердито буркнул Хлум. — Они-то и хозяйничают в Австрии, это я давно понял. Долго ли выдержит такое государство?

Пухерный хихикал, в душе радуясь, что ему удалось отвести гнев пекаря на безымянных спекулянтов. Хлум больше не отказывался от венгерской муки. Через неделю вагон пришел, его разгрузили и мешки с мукой сложили в домике Хлума, всюду, где только нашлось место.

— Теперь они могут опять снизить цену, — с горечью сказал Хлум, когда подмастерья принесли последний мешок. — Впрочем, они охотнее сгноят ее на складе, паразиты этакие! Пусть лучше гниет, лишь бы не продавать дешевле, вот как они рассуждают. Торговля! По закону! Жулье!

Петршику запомнилась история с венгерской мукой, хотя муку привозили не впервые, и всякий раз домик бывал завален белыми пыльными мешками. Все покрывалось мельчайшим белым налетом. Лавки, сени, горница, столы и стулья — все белело, даже старые деревянные часы в спальне точно припорашивало снежком. И пес Милорд ходил весь белый.

Жизнь все дорожала, сапожники и портные стали брать дороже, домовладельцы подняли квартирную плату, только рабочим, служанкам да батракам никто не прибавлял жалованья. Мясники обвешивали покупателей, а пекарям приходилось туго — они не могли поднять цены на свои штучные изделия, хотя мука, чем ближе к лету, все больше дорожала.

У Хлума снова начались сердцебиения. Мария собралась с духом и тайком от мужа отправилась к доктору Штястному.

— Вашего мужа мне нечего осматривать, я и так знаю, что с ним. — Доктор покачал головой. — Ему нужен правильный образ жизни. Ночью надо спать, сон для него самое важное. И не волноваться. Самому стоять у печи ему не следует, сударыня, пусть только присматривает за работой. А главное, спокойствие, спокойствие, не волноваться! Сердце у него было бычье, но после ранения немного сдало. Вот что наделал этот офицер! Проклятая австрийская военщина! — Он пощипал заметно поседевшую бородку. — Что ж, пропишу ему снотворное. Но не от меня зависит, чтобы он не работал. Знали бы вы, сколько таких больных, как он! Сколько жизней было бы спасено, если бы люди могли своевременно лечиться. У вашего мужа сердце, у других легкие, желудок, ревматизм...

Тяжело шагая, доктор прошелся по кабинету.

— Всех больных в нашем городе я знаю как свои пять пальцев... — продолжал он. — У всех сердечные, легочные, желудочные заболевания, болезни от непосильного труда, от недоедания, из-за скверного, сырого жилья. — Он снимал и снова надевал пенсне. — Я советовал вам принять меры, написать в газету о нападении офицера на вашего мужа, судом требовать возмещения за ущерб здоровью. Ваш супруг меня не послушался, не хотел лишиться поставок в казармы, но все равно у вас их не стало, так ведь?

— Да, пан доктор, — кивнула Мария Хлумова. — И это был для нас самый крупный убыток. Теперь они берут хлеб у Боровички. Он подкупил интенданта Шуму и фельдфебелей, ездит с ними кутить в Вену, в карты им нарочно проигрывает. Ему это по средствам, он женат на богатой, взял дочку Валиша из Ржичан. Вот он и подмазывает военных, а они берут у него товар.

— Известное дело, — дородный доктор махнул рукой, — не подмажешь — не поедешь. В армии все продажны. По крайней мере, начальство. Это уж само собой разумеется. Может быть, и генералы берут взятки с поставщиков? Чего не знаю, того не знаю, с генералами я незнаком. Зато я знаю главных полковых воротил у нас, это даже и не офицеры, если не считать интенданта, а все больше фельдфебели да унтеры, сверхсрочники. Уж они-то здоровы брать, такие рвачи! Да и вы их подмазывали, сударыня? — Он уставился на Марию своими большими карими глазами. — Тоже ведь подмазывали?.. Офицеры пьянствуют напропалую. Вам ли этого не знать. Напиваются до бесчувствия, и все от скуки. Что им дает служба в армии, кроме скуки? Что иное может дать такая жизнь: кастовость, обособленность, главным образом в чешских и вообще славянских городах. Готовимся к войне, орем и муштруем солдат, — хрипло рассмеялся он и сел писать рецепт. — Вот вам снотворные порошки... А аппетит у него хороший? Вот еще микстура для аппетита. Я понимаю, что мои советы мало помогут, работать он все равно не бросит, и забот у него не убавится.

— Я ему помогаю, сколько могу.

Врач махнул рукой.

— Знаю. Наши жены и матери работящие, скромные, а таких большинство... Поверьте, иной раз становится горько на душе, когда подумаешь, что смертность могла быть у нас втрое меньше, не будь такой нужды, такого невежества. Сколько умирает грудных детей! В школах надо бы девочкам давать хоть минимальные знания по гигиене. Как можно, чтобы девушка, выходя замуж, не имела представления о супружеской жизни, о материнстве? Понятия о любви и о мужчинах у нее самые превратные. Такой отличный, даровитый, работящий народ, а в каких живет условиях! Вымирает! Подумать только, — с горечью резюмировал он, — как бы нам жилось, будь у нас свое государство...

Он взялся за шляпу, торопясь к другим больным.

— Короче говоря, пусть ваш супруг бережет здоровье, как может. Пусть отдохнет хоть несколько дней. Большего я от него не требую, что поделаешь, работать надо, иначе не прокормишься, не сохранишь того, что имеешь, знаю, знаю!

Хлум, узнав, что жена была у Штястного, рассердился, но указания доктора все-таки выполнил. В день, когда он наконец встал с постели, доктор пришел к ним. На этот раз он не отчитывал пекаря, как обычно поступал с еще не совсем выздоровевшими пациентами, которых заставал за работой.

— Без работы я помру от тоски, — полушутливо оправдывался Хлум.

— Хочешь есть калачи, не сиди на печи! Но иной раз трудом праведным дай бог заработать на сухую корку. Смотря, какая работа у человека, — сказал доктор. — В Австрии хуже всего оплачивается самый тяжелый труд — в шахте и на поле. Шахтерам и батракам едва хватает на харчи и одежду. Уж я-то знаю, два года я врачевал в Мосте.

— А таких в Австрии больше всего. Но пекарня, господин доктор, тоже не слаще.

— Вы хоть работаете под крышей. Шахтеры, правда, тоже, но над ними такая крыша, что, того и гляди, свалится на голову. Вот на днях в Моравии, а точнее — в Силезии, погибло двадцать пять человек! Двадцать пять человек, и хоть бы что, никто этого и не заметил.

Доктор взял руку Хлума, посчитал пульс, потом взглянул на пациента и забарабанил пальцами по столу.

— Человеческое тело, — сказал он, — посложнее швейцарских часов. Часы сделаны из металла, и то шестеренки изнашиваются, механизм выходит из строя, пружина лопается, не так ли? Наша пружина — это сердце. У вас сердце неплохое, оно еще долго выдержит, могу вас заверить. Но все-таки я не пророк, предсказать наверняка трудно даже погоду. Так что берегите себя, мастер, сколько можно. Обещайте мне.

Он встал, собираясь уйти.

— Сдается мне, что я читал у Неруды[32] то же самое, что вы, сейчас сказали о сердце, господин доктор.

— Вполне возможно, — живо согласился Штястный, и глаза его просияли. — Неруда писал о многих будничных вещах, он и о серьезном умел написать с юмором, грусть приправить капелькой веселья. Так оно и бывает в жизни.

— Я его знал, — оживился пекарь. — Вернее, не буду врать, видел его несколько раз. Мне на него товарищи показали потихоньку: вот, мол, Неруда. Он заходил в трактир на Конвиктской улице, пил пиво, курил сигару, слушал, о чем люди говорят, сам в разговор не вмешивался, только на нас поглядывал. Такой был темноволосый, невысокий, моего роста. Мы тогда пели бунтарские песни — сами знаете, пражские мастеровые! — а он этак весело на нас поглядывал.

— Я его тоже знал, — живо отозвался доктор. — Он, бывало, ужинал в трактире Ежишека, на Спаленой улице. Когда мне доводилось бывать в Праге, я всегда туда заходил посмотреть на него. Приятно было потом похвастать, что сидел рядом с Нерудой. Замечательный был человек, не хватает нам его, как и Гавличка. Уже больной он тогда был, а как бодр! Настоящие художники не стареют. Многие чехи после женитьбы — уже лет в двадцать пять, тридцать — раздобреют, обленятся. Люди искусства не таковы, и ученые тоже. Не все, разумеется. Как ни трудно живется нам под австрийским владычеством, а все-таки духовно наш народ растет.

«Какой человек, — подумал пекарь о докторе, когда тот ушел. — Как любит людей! Ну, что ему за выгода от того, больше или меньше проживет на свете какой-то Хлум или другой пекарь или шорник? Чахоточного поденщика Тламиху он навещает каждый день да еще оставит на столе какую-нибудь мелочь, вместо того чтобы требовать плату за лечение. Так же он лечит и вдову плотника Кабрлы, ту самую, что задолжала Хлуму уже за два года. «Что поделаешь, — размышлял Хлум. — Тламиха не может работать, без моего хлеба и без помощи доктора он бы давно помер».

А сколько еще таких несчастных людей! В больницу их не принимают, мол, все равно не вылечишь, общине до них нет дела. Ни общине, ни государству, никому. И вот эти бедняги продают последнее, что у них есть, или вешаются, как недавно Горничек с Худой Либени. Кончают с собой, чтобы не быть никому обузой.

Вечером пришел Пухерный, спешил, аж запыхался. Мол, как здоровье Хлума, говорят, у него опять был доктор. Но больше, чем здоровье пекаря, его интересовал долг за венгерскую муку. Нет, нет, Пухерный не торопит, он отнюдь не намерен приставать с ножом к горлу. Можно подождать, пока Хлум израсходует муку, пока он совсем выздоровеет. Да и вообще, разве это болезнь, Хлум, видно, просто переутомился, это с каждым бывает, Пухерный и сам недавно прихворнул.

Хлум перемогался всю осень и зиму, а когда к весне снова взялся за работу и стал раскатывать тесто, ему показалось, что он постарел на десять лет и впервые пробует свои силы в пекарне, — с таким трудом ему давалась работа.

Еще до весны они продали мерина с телегой.

Когда коня выводили со двора, Петршик стоял около матери и горько плакал. Мария плакала тоже. Такой красивый коняшка и такой добрый! Петршик, бывало, вертится у него под ногами, и мерин хоть бы что. А как он любил, когда мальчик угощал его рогаликом или сахаром! И зачем только отец, отдает его, новый хозяин, наверное, будет бить мерина...

— Придет время, купим коня и получше! — утешала Мария и себя и сына. Но ее слова только расстраивали Петршика.

Еще до продажи коня взял расчет подмастерье Зика. Домашнее хозяйство постепенно перешло в руки служанки Анки Едличковой, потому что Мария опять, как когда-то, стала работать с мужем в пекарне.

Прошел год, другой. Подмастерье Маршик уже не был юнцом, Анка обнаглела и разленилась, несмотря на то что работы в доме прибавилось. Она гордо носила свое пышное тело сельской красавицы и стремилась выйти замуж, да не за простого рабочего, а за независимого ремесленника. С рабочим жить, детей плодить да горе мыкать — это было не по ней.

Прошел еще год и два, сил у Хлума все убавлялось. Убывало и покупателей. Стоит человеку заболеть да влезть в долги, и все равно что попал в трясину.

Старшая служанка Барбора Тырпеклова вдруг резко изменилась — ходила заплаканная, ее ловкие, прилежные руки отказывались работать, она то и дело останавливалась в задумчивости, ни в чем от нее нельзя было добиться толку. Барбора скрывала от хозяйки, что сошлась с солдатом, которому служить надо три года, а отслужил он только год и сейчас уходит с полком далеко, сам не знает куда.

Однажды осенью, в воскресенье, Барушка отправилась в костел. Там, у притвора, ее поджидал милый. Вместе они пошли по проселочной дороге, вдоль кладбищенской ограды, подальше от города, от людей.

На холме, под купой деревьев, они остановились. Падали желтые осенние листья, вдали, над привлтавскими холмами, сонно щурилось солнце.

Барушка заплакала и кинулась солдату на шею. Он нежно обнял ее большими руками и поцеловал.

— Не плачь, чего плакать-то! Я вернусь, и мы поженимся. — Но, помолчав, добавил: — Поплачь, милая, полегчает на сердце. Я бы и сам поплакал, кабы мог, у меня не меньше твоего душа болит.

— Боюсь я, что ты не вернешься! Слышишь? — сказала она, спрятав голову у него на груди, прижавшись к его пропахшему казармой мундиру. — Еще целых два года, я не выдержу!

— Утекут, как вода, вот увидишь. Только пиши мне почаще. Как мы приедем на место, я сразу пошлю тебе адрес. Знать бы, куда нас посылают! Говорят, чуть ли не в Боснию, черт ее дери!

— Не ругайся, милый, не гневи бога!

— Глупости, не верь этому.

— Когда ты вернешься, Еник, нашему ребенку будет уже полтора года. А вдруг император начнет войну?

— А зачем ему начинать, коли он знает, что мы не победим. Разве нас погонишь в атаку?.. Мы ка-ак навострим лыжи!

Он засмеялся, и у Барборы отлегло от сердца.

Ветер вдруг прошумел в кустах, посыпались увядшие листья, клочковатые тучи заволокли небо, светлый пейзаж быстро потемнел. Пахнуло сыростью, снизу, из долины, подползал туман.

Через несколько дней полк Еника выступил в поход, а Барушка начала собирать свои вещи. Тщетно Мария уговаривала ее остаться. Нет, она уедет в Прагу, найдет там работу на несколько месяцев, что остались ей до родов. В Праге легче скрыться от сраму. А потом она сдаст ребенка в приют.

— Родить ребенка — вовсе не срам, — говорила хозяйка. — Только дурные люди считают это бесчестьем.

Но Барушка, страдальчески закусив губы, только качала головой и плакала. И Мария плакала вместе с ней.

Может быть, все-таки этот солдатик женится на Барушке, если только не забудет ее и вернется, может быть, создаст с ней семью. Может быть...

Все только «может быть»... Жизненный путь служанки Барборы заволокло туманом. Не заблудится ли она в нем?

Вот и опять пришла зима. На рождество выпал снег. Работы в пекарне было выше головы — пекли рождественские булочки. Печь не остывала, а в лавке было не лучше, чем на улице, — снег, грязь, холод. Потом начались сильные морозы.

Подмастерье Чермак уже несколько лет искал себе невесту по объявлениям в газете «Народни политика»[33]. Наконец он нашел подходящую и объявил Хлуму об уходе. Его будущая жена, рассказывал он, вдова пекаря, в Бероуне у нее пекарня, дело, говорят, прибыльное. Чермак повидался с невестой в Праге недели три назад, и они сразу договорились. Да, Чермаку повезло, он уже прикидывал, сколько возьмет учеников — надо расширить пекарню.

И наконец Бедра Маршик, давно уже не ученик, а подмастерье, тоже был отрезанный ломоть.

Хлума очень огорчала разлука с людьми, к которым он привык. Но он и не скрывал, что это его устраивало, потому что работы в пекарне становилось все меньше и меньше. Год за годом выдавались плохие урожаи. Пухерному Хлум все еще был должен за венгерскую муку, а новый конкурент, молодой пекарь Боровичка, становился все активнее и все больше посягал на доходы Хлума и других старых членов пекарского цеха.

«Видали мы таких», — говаривал вначале Хлум и пренебрежительно махал рукой, но в глубине души побаивался.

По Ранькову пополз слух: «У Хлума плохи дела!»

— Мы наперед знали, что ему не повезет, — разглагольствовал Чешпиво перед Фассати и Трезалом. — Его дом приносит несчастье. На моей памяти там уже трижды менялся владелец, и все они прогорали.

Фассати поднял брови и сделал серьезное лицо.

— Да, пан Чешпиво, — согласился он. — Есть дома, на которых лежит проклятие, я в это верю. Не держится дом в одних руках, хозяин терпит убыток за убытком, разоряется на глазах. Бог не благословил этого дома, вот в чем дело.

— В Ранькове на половине домов лежит проклятие, — отозвался Чешпиво. — Люди живут как скоты, в костеле их не встретишь годами. А пекаря Хлума я там вообще ни разу не видел.

— Верно, верно, — бормотал Фассати, раскуривая трубку. — Люди бога забыли, живут в грехе, тратят не по средствам. Иначе, откуда бы столько долгов? Рабочие, ремесленники, мужики — никто не знает, что значит жить скромно. А до чего все это доводит? То и дело слышишь: тот разорился, у этого имущество продают с торгов. За последние двадцать пять лет только в Чехии, — Фассати многозначительно поднял палец, — продано за долги больше семидесяти тысяч дворов. А векселей накопилось, говорят, на сто миллионов гульденов. Не вру, сам читал. Все люди в долгах, и безземельные, и зажиточные.

— Такие миллионы! Прямо голова кружится! — Чешпиво даже глаза вытаращил. — Ну и ну! Не иначе, быть концу света!

Сапожник Трезал, доселе молчавший, покрутил ус и тоже вступил в беседу.

— Меня вы в костеле тоже увидите раз в год по обещанию. Я молюсь дома, когда мне вздумается... Так что бишь я хотел сказать? Ах да: ну и жизнь нынче стала! Насчет конца света вы, пан Чешпиво, не беспокойтесь. Другое будет — война! Многовато нас расплодилось, всем не прокормиться, кто живет в Австрии. Нужна война, чтобы людей поубавилось. А государям война — самое разлюбезное дело, они только и думают, как бы повоевать.

Чешпиво даже поперхнулся с досады.

— Придумаете тоже, война! Да ну вас! — Но тут же он обмяк и протянул, наморщив лоб: — Что ж, а может быть, может быть...

— Когда она начнется, не знаете? — осведомился Фассати у Трезала не то с насмешкой, не то всерьез.

— Может статься, уже этой осенью. С Россией у нас из-за Боснии и Герцеговины раздор... Того и гляди — сцепимся. А чего мы добьемся в такой войне? Будет, как в шестьдесят шестом году под Градцем Кралове.

— Зима уже на носу. А русским это на руку — зима, снег, морозы. — Фассати даже сплюнул. — Нечего сказать, хорошие у нас виды на будущее.

— Да, паршивые, — согласился Трезал. — Да и какими им еще быть в нашей обожаемой Австрии!

Чешпиво сощурился.

«Как это я сам не додумался? — размышлял он. — Почему другие соображают, а я нет? Не дурак же я, в самом деле!»

Хлум разоряется, у Хлума плохи дела!

Это уже не новость.

Теперь больше говорили о Лихновском, помещике из Старого Седла: он упал с лошади и сильно разбился. Говорят, лежит при смерти. Человеку под семьдесят, а покрепче любого пятидесятилетнего, до сих пор держится прямо, как струна. Кутить может по трое суток, вздремнет только так, вполглаза. А сколько у него перебывало молодух из поместья, кто этого не знает! Уже который год Лихновский вдовствует, а на самом деле дня не прожил один.

Переселяясь в именье, он взял с собой туда три семьи — Долину, Корейта и Быдлака. Знаем, знаем, почему именно этих! Всем известно, да он и не таился. Он в таких делах человек прямой, откровенный, не то что старая лиса Голман. Да и зачем скрывать, ежели сами мужья с этим смирились? Другое дело — охотно или неохотно они на это пошли, но нам-то, собственно, не все ли равно?

Что теперь будет с именьем?

Многие ломали себе над этим голову и строили разные догадки. И зря, потому что произошло то, чего никто не ожидал: сын Лихновского Станислав, лейтенант, вернулся из Галиции, вышел в отставку и взял именье в свои руки еще даже до смерти отца.

Старе Седло было довольно далеко от Ранькова, так что раньковчанам трудно было знать, что там творится. Зато раз в месяц, на базарах, они, беседуя в трактирах, узнавали все, что их интересовало, в том числе и о Лихновских.

Молодой Станислав Лихновский после смерти отца выплатил младшему брату Войтеху его долю деньгами, которые накопил отец. Войтех был управляющим в епископской экономии Храстице, часах в трех езды от Старого Седла. Он женился на Жофии Пирковой, дочери богатого мельника в Скалине, и у них уже было двое детей.

Отец Жофии явно рассчитывал на то, что Станислав останется на военной службе, а поместье перейдет к Войтеху и тем самым впоследствии к его, Пирека, внукам. Он был крайне разочарован новым оборотом дела, и еще больше его дочь, Жофия Лихновская, которой уже грезилась жизнь помещицы. Вот в престольный праздник она с супругом и разряженными детишками едет в Нетворжице в костел — в экипаже, а на козлах кучер в галунах!

Жофия вздыхала и всем жаловалась на неудачную судьбу. С юных лет ей не везет!

Войтех сердился на ее хныканье:

— Разве это не по праву? Обидел нас брат чем-нибудь? Ведь он старший, и я рад, что он ушел в отставку. Какая радость быть офицером? Что у них за жизнь без домашнего очага? Знай зевай на плацу от скуки да шляйся по борделям. Теперь он женится, пойдут дети. Это правильно, я его одобряю. И чтобы ты больше не пикнула! Радуйся, что здорова, дети наши здоровы и живется нам не худо.

Станислав Лихновский недолго пробыл в именье. Он уехал в Вену и через несколько дней вернулся оттуда с женой, вроде хорваткой. Говорила она как-то не по-нашему, но с дворовыми людьми все-таки могла объясниться. Годами была постарше Станислава, но какая красавица! Куда за ней всем нашим чешкам.

Станислав проехал с ней в экипаже по Ранькову, явно лишь затем, чтобы покрасоваться. Они пообедали в гостинице и отправились осматривать эрцгерцогский замок. К концу дня, вернувшись в город, они зашли в распивочную Фассати, но ненадолго: поели сосисок, выпили вина и опять уселись в экипаж, — пора, мол, домой.

Женат он уже на этой хорватской красотке или только собирается? Неужто женится? Или привез ее просто так, на время?

В трактире только об этом и толковали.

Лихновский со своей хорваткой на обратном пути к дому так гнал лошадей, что на площади чуть не задавил темноволосую девчушку, которая вырвалась из рук матери и побежала прямо к экипажу. Хорошо еще, что молодой барин вовремя своротил в сторону.

Девочка была Марта Ержабкова. Смертельно перепуганная мать погрозила кулаком вслед экипажу.

— Да кто же это такой? Граф, что ли, что так носится по городу?

Услыхав, что в экипаже сидел помещик Лихновский, вдова принялась всячески честить его, обзывая выскочкой и нахалом. Подумайте — разъезжает тут с распутницей, никого не стесняется!

Месяца через два хорватка уехала из Старого Седла. Станислав сам отвез ее в Табор, на вокзал, к венскому экспрессу, и очень учтиво — так люди рассказывали — распрощался с любовницей. Как настоящий граф с какой-нибудь принцессой: руки ей целовал, чуть не стал на одно колено.

— До встречи в Вене, дорогая! — воскликнул он на глазах всех пассажиров. — До свиданья, незабвенная!

Вскоре после этого Голман стал сватать невесту для новоиспеченного помещика.

Надо сказать, что за кулисами этого сватовства стоял профессиональный картежник Бейловец. Он знал — кому же знать, как не ему! — подходящую невесту в Незбышах, мадемуазель Сидонию, дочь богача и скряги Граза. Ох и приданое у нее, сколько нарядов, а главное — деньги, деньги!

Бейловец тоже погрел руки на этом. Но он был недоволен, жаловался, что старый Граз, а вернее, Голман, его надул и что больше он не станет вести дела с таким сквалыгой. Играть с ним в карты — это пожалуйста. Но устраивать ему выгодное сватовство — нет, увольте.

Пришлось старому Гразу прибавить Бейловцу малую толику, ведь жених был не только богач и хорошего рода, но еще и австрийский офицер, стало быть, почти аристократ, ведь он встречался, как ровня, с баронами и графами.

— Вот это-то мне в нем и не нравится, — заявил старый Граз, когда Голман впервые явился к нему по этому делу. О Лихновском он и слышать не хотел. — Моя дочь выйдет за учителя, это дело верное. Когда он умрет, она получит пенсию. А если не за учителя, то за крестьянина, у которого крепкое хозяйство и который знает свое дело. А до чего доведет именье офицер? Ведь он не отличит пшеницы от ячменя. Моей дочери замуж не к спеху, пусть подождет, я сам выберу ей хорошего жениха.

— А почему бы не спросить мнение вашей супруги? — с безнадежным вздохом сказал Голман, уже собираясь прощаться.

— Супруги? — насмешливо отозвался незбышский земан[34] Граз. — Женщине полагается молчать в костеле, значит, и в порядочном христианском доме. В такие дела им лучше не вмешиваться.

Хозяйку Голман встретил во дворе, она знала обо всем от замужней сестры, жившей в Подбуках; недели две назад Бейловец уже закидывал удочку этой сестре насчет брака ее племянницы Сидонии.

Сестра упросила Голмана еще раз наведаться к Гразу, она, мол, даст Голману знать, когда лучше всего приехать, и головой ручается, что старый упрямец уступит. Сидония уже слышала о молодом Лихновском, а с тех пор как узнала, что он к ней сватается, только о нем и думает, готова за него замуж хоть сейчас. Он, мол, из себя видный, а главное — офицер. Какая честь иметь в семье офицера! Сидония, бедняжка, даже аппетит потеряла, не ест, не спит, боится, что похудеет и будет плохо выглядеть на смотринах.

— Где он мог бы увидеть ее в воскресенье? — спросил Голман супругу Граза. — Он хочет с ней познакомиться. Пока господин Лихновский служил офицером, он, вы сами понимаете, знал немало женщин и разбирается в женской красоте. Но будьте покойны, я ему вашу дочь расписал так, что она ему наверняка понравится. — Голман даже прищелкнул пальцами. — Так куда же нам приехать в воскресенье, сударыня?

— Ну хотя бы в Раньков, на богослужение, и вместе позавтракаем в гостинице.

— Отлично, — сказал сват. — Итак, до свиданья в Ранькове!

Он уселся в желтую плетеную таратайку, и кучер взмахнул кнутом.

И вот Сидония и ее мамаша познакомились с Лихновским, он обменялся с ними несколькими учтивыми фразами, — а в Ранькове с него не сводили глаз местные барышни и дамочки, — после чего папаше Гразу пришлось выдержать жестокий натиск женской половины своей семьи. В конце концов он уступил, и дочь вышла замуж за Лихновского.

Молодой Лихновский оказался неплохим хозяином. Он накупил чешских и немецких книг о сельском хозяйстве — севе, многополье, откорме скота, выращивании плодовых деревьев, проштудировал их и — удивительное дело — стал разбираться во всем. Он даже ввел в своем имении кое-какие новшества, которых местные земледельцы не знали, а если и знали, то не решались применять. А распоряжаться людьми Лихновский научился еще в армии.

Главным его помощником и опорой был эконом Милиткий, которого еще отец, старик Лихновский, в свое время переманил из епископского именья.

Дознавшись от эконома, почему отец взял к себе в именье некоторые семьи, Станислав Лихновский тотчас уволил этих батраков и нанял других. Нанять было нетрудно — много умелых работников подолгу оставались без дела и только в страдную летнюю пору находили временную работу; к осени их опять увольняли — живите, как сможете.

Попробуй проживи!

Глава восьмая

В компании картежников было много пересудов о браке молодого Лихновского. Говорили, что он женился удачно, что старый Граз будет надежной опорой, в случае, если молодого помещика «затрет». Кто бы сказал о старике, что у него столько денег! Встретьте вы его на улице, — пожалуй, подадите ему милостыню.

— Интересно, — рассуждали картежники, — каков молодой Лихновский: такой же любитель перекинуться в картишки, как был его отец?

Об этом ничего не было известно.

В тот раз они трое суток сряду не вылезали из-за карточного стола. Начали игру в Седлчанах, кончали в Невеклове, да потом еще доигрывали у Фассати.

Пухерный сильно проигрался — как никогда. От Фассати он направился к Хлуму и потребовал долг, шестьсот крон, деньги на бочку. Он, мол, больше не может ждать. Шестьсот крон и двести крон процентов за все время. С деньгами, мол, у него плохо, расходы большие, сын учится в кадетском корпусе, это стоит кучу денег.

Хлум дал ему двести крон, остальное обещал через две недели.

Если он не сдержит обещания, придется подавать в суд, предупредил Пухерный и, сердитый, вышел из пекарни; на самом деле он был раздосадован проигрышем. «Если Хлум отдаст мне хотя бы половину, я с этими деньгами сорву банк и верну проигранное».

Хлум решил на сей раз во что бы то ни стало сдержать слово. Да и впрямь, дело было нешуточное.

В те дни из Женевы пришло сообщение, что двадцатитрехлетний итальянец Луиджи Луччени убил императрицу Елизавету, супругу Франца-Иосифа.

Раньков был взбудоражен. Нищие на улицах плакали, окружной начальник не показывался на бульваре. Даже в податной управе был глубокий траур, чиновникам хотелось поскорей уйти домой и предаться там скорби по императрице.

Настоятель костела без передышки служил молебны за упокой августейшей души и за здравие царствующего монарха. Альма Вальти и Еждички, отец с сыном, не пропустили ни одного молебна и тоже проливали слезы вместе с законоучителем Коларжем и нищими, среди которых особенно усердствовала Симайзлиха.

Трактиры по вечерам были переполнены, в распивочной Фассати стоял шум и гам, как в ярмарочные дни.

— Это же заговор против царствующей фамилии! Безбожники, анархисты и другие социалисты хотят ниспровергнуть богом установленный порядок в Европе. Сейчас они взялись за Австро-Венгрию. Не удалось в России, решили отыграться на нас, — разглагольствовал настоятель Дусилек, который тоже не вынес домашнего одиночества и почтил своим присутствием компанию, собравшуюся у Фассати.

— Такая честь для меня, — встретил его Фассати. — Такая честь. — Он кланялся и прижимал руку к сердцу.

Чешпиво вытаращил глаза, кинулся к настоятелю и облобызал ему руку, хотя тот упирался. Эта паства, особенно типы вроде Чешпивы, так обслюнявят руку, что потом ее дома полчаса отмываешь щеткой.

Его преподобие, духовный пастырь, пил очень умеренно, а другие гости, особенно Трезал и Чешпиво, приналегли на вино.

— Да, да, — сразу подхватил Чешпиво. — Вот именно, анархисты! И социалисты тоже! Разве императрица заслужила такую участь? Такая дама, так сказать, родная мать нам всем.

— Не ездила бы она за границу, приехала бы к нам, в Чехию, здесь бы с ней ничего не случилось! Никто ее и пальцем не тронул бы, — произнес после паузы Трезал, выпил вина и стал по привычке крутить усы — видно было, что он собирается произнести тираду.

— Да, лучше бы не за границу, а к нам, в Чехию, — несмело согласился кто-то. — Только что мы, у нас ей неинтересно. Ни разу к нам эта знатная дама не приезжала. Ей больше по вкусу была Венгрия, это известно.

«Еще бы, — подумал Хлум, — ее тянуло к нафабренным усам, к венгерским магнатам».

— А вдруг приехала бы она к нам, и это случилось бы в Праге. Тогда нам всем не поздоровилось бы, — сказал Грдличка.

— Верно, — согласился Трезал. — Но только будь она у нас, ее охраняли бы сыщики, толпы сыщиков. Точно так, как государя императора, когда он изволит бывать в Чехии.

Его преподобие нахмурился.

— Как это так, не поздоровилось бы? — повысил голос Чешпиво. — Что вы этим хотели сказать, господин Грдличка?

— Что хотел сказать? А то, что у нас могли бы отнять автономию, которую нам обещали, да так и не дали!

— Ха-ха-ха! — загоготал Чешпиво. — Автономию! А может быть, вам подавай еще собственную армию, а?

— Как бы не так, будет вам автономия! Скорее уж осадное положение[35], — вставил Хлум.

— В нынешние прискорбные дни не пристало заводить политические споры, — сдержанно сказал священник и тут же благосклонно улыбнулся. — Поговорим об анархистах, социалистах и прочих безбожниках, но оставим в покое автономию и подобные темы. Это дело парламента и министров. Я за то, чтобы мы, избрав депутатов в парламент и закончив выборы, забывали о политике. Пусть остынут горячие головы, и чем скорее, тем лучше для всех нас. А кроме того, кто из наших граждан разбирается в политике? Никто. И слава богу. Если бы не было политики, дорогие сограждане, все было бы мирно и все мы любили бы друг друга, как подобает истинным христианам.

— Вот и я так говорю! — усердно поддакивал Чешпиво, косясь то на священника, то на Трезала. — Не будь анархистов и социал-демократов, всюду был бы мир и благодать. Да еще не будь евреев! Демократ, домо-крад. Эти безбожники хотят, чтобы не было ни армии, ни полиции, пусть, мол, люди перережут друг друга. Вот чего им надо!

— Да, да, вы правы, им бы только убивать и грабить, — кивал священник. — Они хотят отнять добро у известных своим усердием сограждан, потому что сами лентяи и не нажили ничего. Пусть, мол, с ними поделятся другие. Отреклись от бога, а до чего это доводит? — разошелся духовный пастырь. — И это они называют, простите меня грешного, естественными правами человека!

— Никаких естественных прав нет, есть только то право, что от бога, — решительно объявил Чешпиво и сделал свирепое лицо.

— Вот именно, — подтвердил священник, убрал свои белые руки под стол и слегка нагнулся. Все ожидали, что он скажет что-нибудь важное, но он, подумавши, заключил:

— Сегодня я что-то увлекся, просидел здесь дольше, чем следует. Пойду домой.

Он поднялся и вышел во двор, потом вернулся и задержался около картежников.

— Задаст ему сегодня его экономка за то, что он загулял, — сказал Грдличка.

— Вечно у вас одна и та же шутка, — проворчал Чешпиво. — Если б все священники были как наш, людям лучше жилось бы на свете.

— А по-моему, жилось бы лучше, будь побольше таких, как наш доктор Штястный, — возразил Грдличка.

— Да, такие, как он, не каждый день родятся, — вмешался в разговор Хлум. — Надо было выбрать его депутатом в парламент, уж он бы там, в Вене, все высказал начистоту.

— Кабы он остался в партии младочехов[36], давно был бы в парламенте, — заметил Трезал.

— Он с ними разошелся во взглядах. Говорит, что младочехи были против старочехов[37] за то, что те сторговались с Веной, а теперь сторговались с ней сами.

— И что те и другие продают нас за чечевичную похлебку.

— А разве не так? — сказал Хлум. — Большинство депутатов думает только, как бы возвыситься, почестей достигнуть, выгодную должность получить и успеха в своих делах добиться, — вот и вся их политика. Не таков был Гавличек-Боровский!

Чешпиво после ухода священника почувствовал некоторую неуверенность в своих взглядах и умолк, но, когда священник опять подсел к ним, Чешпиво снова обрел дар речи.

— Доктор не любит государя императора, — объявил он. — А я люблю, уж как хотите! — Он протянул Фассати стакан и попросил еще вина. — Не будь у нас государя императора, — хоть наш доктор терпеть его не может, — не знаю, что сталось бы с Австрией.

— Как вы можете утверждать, что доктор не любит императора! — рассердился Хлум. — Подумайте, что вы говорите в общественном месте.

— Нашего Чешпиву все знают. Всякий поймет, что он говорит это не со зла, — примирительно произнес Трезал и положил каменщику руку на плечо.

— Пусть даже все его знают, сейчас не такое время, чтобы болтать, что взбредет на ум. Я помню, в Праге сажали в тюрьму за то, что люди якобы одобряли покушение на царя Александра, а они даже ни с кем не говорили о нем.

— Верно, пан Хлум, — подхватил Трезал. — Среди них был и мой родственник. Суд полагал, что он мог одобрить покушение, и этого оказалось достаточно для приговора. Это был двоюродный брат моей жены, Норберт Зоула. Жена-то моя из Лштени. — Трезал расправил усы и продолжал, понизив голос: — Его так преследовали, что ему пришлось уехать в Америку, и там он умер в нужде. Австрия затравила его, как Гавличка-Боровского. — Наклонясь к Хлуму, он добавил еще тише: — Норберт тоже считался анархистом. А я скажу — святой он был человек!

— Я знал его, — отозвался Хлум, и глаза его просияли. — Правда, очень мало. В Праге он ходил в трактир на Конвиктской улице... Знаете, кто там еще бывал? Писатель Неруда! А Зоулу я несколько раз слышал, как он выступал на собраниях. Не знал я, что он твой родич.

— Прекрасный человек, а? Чистое сердце! — обрадованно добавил Трезал.

— Помнится, мы пели песни, которые он сочинял. Хорошие песни, я до сих пор некоторые помню.

— Уж коли речь зашла об анархистах... — начал было Трезал, но умолк, оглянулся и, лишь убедившись, что его не слышит никто, кроме Хлума, продолжал: — Зоула и мухи не обидел бы. Он мог стать богачом, ведь он был ювелир и зарабатывал немало. Но он предпочел сотрудничать в рабочей газете и жить впроголодь. Боролся за народные права, в тюрьму пошел!

— Не мог спокойно видеть несправедливость вокруг, вот в чем дело. Я знал и других, что были осуждены: Пецку, Зоулу, Моттла, Запотоцкого[38], — сказал Хлум.

— Моттл — наш земляк, он родом из Нетворжиц, — вставил Трезал.

В распивочной было сильно накурено, серый табачный дым стоял столбом.

Грдличка опять заспорил с Чешпивой.

— ...А мы, пан Чешпиво, хотим, чтобы у нас было не хуже, чем у венгров. В венгерских полках — венгерский язык, а в чешских пускай будет чешский. Венгров считают молодцами, — мол, что против них чехи. Черта с два! Ведь мы самая богатая и сильная провинция Австрийской империи, мы кормим Вену. Разве обошлась бы Австрия без нас, без Чехии, Моравии и Силезии? Жрала бы альпийские камни да сдохла бы от засухи. Куда годилась бы империя без нас, что делали бы Габсбурги?!

— Что там ни говори, — Чешпиво сердито сверкнул глазами, — не вредно, что в армии говорят по-немецки. По крайней мере, наши парни переймут кой-что.

Трезал хихикнул.

— Что переймут? — осведомился Хлум, подняв выгоревшие брови. Они с Трезалом снова прислушались к спору.

— Всякую науку, коли хотите знать, — огрызнулся Чешпиво. — Немцы как-никак великий народ, куда нам равняться с ними, мы против них все равно что карлики.

— Мы малый народ? Ну и что ж, у нас тоже славная история, — решительно возразил Хлум. — Разве в числе дело? Главное — это образование, грамотность, понятно, Чешпиво?

— В армии наши парни учатся ругаться по-немецки, это да! — засмеялся Грдличка. — Мой сын, например, будет художником. На что ему армейская неметчина? Думаете, она ему поможет лучше рисовать?

— Может быть, у него лучше выйдет ваш портрет, пан Чешпиво? — пошутил Трезал. — Если, конечно, он возьмется писать его.

— На вашем месте, Грдличка, я оставил бы сына дома, пускай малевал бы стены. По крайней мере, надежное ремесло. А писать портреты?.. Кому тут у нас, кроме бургомистра, вздумается заказать свой портрет? Художник в Чехии не прокормится, надо ехать в Вену.

— Правда ваша, пан Чешпиво. Но ведь у мальчишки талант, жаль его губить. Дети должны пойти дальше родителей! — воскликнул Грдличка.

— А что же мне сказать? — начал после паузы сапожник. — Наш Эвжен родился музыкантом. На скрипке играет так, что за душу берет. Старый Турек говорит, что еще не встречал такого слуха, а уж у этого Турека перебывало учеников! Короче говоря, — Трезал сделал безнадежный жест, — хоть из кожи вон лезь, не по средствам мне учить мальчишку музыке дальше. Разве честный труженик здесь, в Ранькове, заработает столько, чтобы безбедно жить с семьей? Я вот сапожник, а мои дети ходят в опорках.

В разговор вмешался священник, не переставая вертеть в пухлых белых руках спичечный коробок. Он улыбался, но в глазах его было пренебрежение.

— Чему в молодости научишься, то с возрастом пригодится. А что касается немецкого, вспомните нашу старую мудрую поговорку: «На скольких языках говоришь, столько раз ты человек».

— Я хорошо знаю немецкий, ваше преподобие, — сказал Хлум. — С офицерами и унтерами говорю на их языке. Но хоть убейте, не чувствую, чтобы от этого я стал лучшим пекарем, а уж человеком и подавно.

— Поговорку надо правильно понимать, пан пекарь, — несколько раздраженно ответил патер. — Поговорки не зря сложены, в них великая мудрость наших предков.

— Не всякая поговорка — правда, — возразил пекарь.

— Не стоит спорить, пан Хлум, но, может быть, вы приведете какой-нибудь пример?

— Ну да, пример! — хихикнул Чешпиво.

— Ладно. — Пекарь постучал пальцем по столу. — Вот говорят, что повинную голову меч не сечет. А неповинившуюся, стало быть, сечет? Пораздумал я об этом спрашиваю себя: как же так получилось, что как раз те головы, которые не повинились, не только не полетели с плеч, а даже были увенчаны королевской короной? Например, Гогенцоллерны, не говоря уже о других.

— Уж вы скажете! — возразил священник. — Этак все можно перетолковать. Но надо признать, что наш пекарь находчивый человек.

— Истолковать можно по-разному все, что хочешь, Даже священное писание, а? — вставил Трезал.

— Неверно толкуют евангелие протестантские еретики, а не святая католическая церковь, — непререкаемо заявил настоятель.

— Конечно, права была святая церковь, а не наш Ян Гус, ваше преподобие, — вспыхнул Трезал.

— Ян Гус! — воскликнул священник. — Вечно вы о своем Гусе!

Он покраснел, швырнул коробок спичек на стол и вышел из распивочной.

Все молча улыбались.

Хмурился только Чешпиво.

Впервые в жизни пекарь Хлум писал своим знакомым и объезжал их в поисках денег. Большинство ему отказало, и все же нашлись друзья, которые охотно, хоть и с озабоченным лицом, поделились с ним своими скромными сбережениями.

Мария продала кое-какую одежду, перины и половину драгоценностей. Остались три кольца и брошь, с ними она не хотела расстаться. Сбывать вещи она ездила в Прагу, самым ранним поездом. Не продавать же их в Ранькове — сколько пересудов будет, да и дадут гроши.

С помощью займов и продажи вещей, приобретенных с таким трудом на протяжении многих лет, Хлуму удалось собрать нужную сумму, и он вручил ее Пухерному, который явился точно в условленный срок. Торговец пересчитал деньги, вытащил потертый бумажник, сунул в него кредитки, поблагодарил и ушел, заверив Хлума, что завтра принесет расписку.

Хлум с облегчением вздохнул, а Мария уныло опустила руки, потому что в доме не осталось ни гроша.

— Возьмем ссуду в сберегательной кассе, — сказал Хлум. — Мы начинали с меньшими деньгами, и то ничего. Что и говорить, какой там у нас был капитал! И вообще, главный капитал — это голова и руки.

Они сидели в лавке, Петршик играл на полу, вырезал из дерева фигурки.

Вечерело.

— Пойду запру дверь, — решил Хлум. — Все равно весь товар уже продан.

В этот момент Петршик вскрикнул. Длинный нож скользнул по дощечке и воткнулся в лоб над самым глазом. Кровь залила лицо мальчика.

Отец с матерью оцепенели от ужаса, им показалось, что Петршик выколол себе глаз и навек останется кривым, как Трезалов Эвжен. Хлуму не сразу удалось остановить кровь. С трудом он успокоил сына и жену. Рана была глубокая, перевязав Петршику голову, его уложили в постель, и Хлум наконец пошел запереть лавку.

«Как бы шрам не изуродовал мальчика на всю жизнь.» — тревожно думал он.

Едва он взялся за створку двери, в лавку, вытаращив глаза, ввалился Чешпиво.

— Что случилось?

— Пухерного хватил удар! — выпалил Чешпиво. — На площади, у самого трактира Фассати, — свалился наземь и помер. Боже мой, какая легкая смерть! — Чешпиво перевел дыхание. — Хотел бы и я так уйти на тот свет.

— А ведь он только что был здесь... Как же с деньгами? — встревожился Хлум.

Надо бы сбегать к жене Пухерного. Но разве можно справляться о деньгах в такой тяжелый момент? Что подумает вдова, что скажут соседи? Дескать — Хлум бесчувственный человек, у него нет ни уважения к покойному, ни сочувствия к горю его родных. Расписку в погашении долга можно получить и после похорон. Ну и дела!

Но от жены Хлум скрыл свою тревогу.

Когда Чешпиво ушел, Мария сказала:

— Пухерный был слишком толст, сердце у него заплыло жиром, — видать, оттого и помер. Хорошо еще, что ты успел с ним расплатиться. — Помолчав, она продолжала: — Как-то хоронить его будут? Народу небось соберется туча. И, уж конечно, речи станут говорить, он ведь был патриот, и в «Соколе»[39] состоял. Одна беда — много пил, играл в карты.

— Пухерный — патриот? — усмехнулся Хлум. — Ох, Мария, скажешь тоже!

— Ну конечно, он был хорошим чехом, — с легким раздражением повторила жена и пошла посмотреть, как спит Петршик.

«Бедняжка, — думала она. — Даст бог, до свадьбы все заживет, лицо опять станет гладкое, как у ангела».

Хлума грызла тревога о деньгах, отданных Пухерному. Но он не сомневался, что все будет в порядке, и не зашел к вдове. Что она о нем подумала бы, что сказали бы соседи!

В те дни — невиданное дело! — жители Ранькова проявляли живой интерес к газетам. Их увлекали подробности о Луччени, убийце императрицы Елизаветы. Что он делал в Женеве накануне покушения, какие дал показания, будучи арестован, каков будет приговор суда? Повесят его? Обезглавят?

Траур по Пухерному заметно потускнел из-за этих событий. Помри он в другое время, то-то было бы разговоров в трактирах и в домах, то-то было бы пролито слез в распивочной Фассати!

В час, когда из дома покойного торговца тяжким шагом вышли четыре факельщика в ливреях, прозванные «черными воронами», и понесли к черному с серебром катафалку гроб с останками Фердинанда Пухерного, начиналась погребальная церемония и в Вене, — на седьмой день после покушения.

Весь Раньков, как и столица, был на ногах.

Под звуки духового оркестра бывшего военного капельмейстера Турека черный лакированный гроб с серебряным крестом на крышке, везомый парой вороных коней (их безвозмездно предоставил Голман, верный компаньон покойного как в торговых, так и в карточных делах), медленно двигался вверх по улице, к Большой площади, где тарелки оркестра грянули так оглушительно, что никто уже не слышал собственных слов.

За гробом этого раньковского воротилы шла вдова в глубоком трауре, опираясь о руку сына, облаченного в голубой кадетский мундир и заметно возмужавшего с тех пор, как он покинул местную гимназию с весьма посредственными отметками по математике, родному языку, географии и истории.

А сейчас — какой щеголь! Ах, если бы покойный папаша мог взглянуть на него хоть одним глазком! А как порадовался бы покойник, увидя в погребальном шествии не только местную пожарную команду и членов пресловутого кружка любителей рыбных блюд «Рождественская рыба», но и командира гарнизона с двумя офицерами.

Катафалк Пухерного свернул с площади в переулок, что ведет мимо школы и развалин монастыря к раньковскому кладбищу; а в этот момент в Вене, в полутемной дворцовой часовне, на гроб императрицы Елизаветы были возложены четыре короны: венгерская королевская, эрцгерцогская австрийская, тиара принцессы и императорская корона Марии-Терезы. Рядом с гробом, на подушке лежали ее белые перчатки и веер, которым она в ночь свадьбы обмахивала виски Франца-Иосифа.

«Как летит время! Давно ли был придворный бал, — думал обергофмейстер князь Лихтенштейн, глядя на усопшую, — когда она впервые обмахивалась этим веером?» Ему вспомнилось, как Елизавета скрывалась от Франца-Иосифа в Венгрии и на острове Корфу и над томиком стихов Гейне мечтала там о любви.

Гофмейстер подал его величеству ключ от гроба.

И в этот самый момент кони помещика Голмана, тащившие катафалк с гробом Пухерного, остановились как вкопанные у раньковского погоста. Оркестр уже затихал, ишь слегка позвякивали тарелки. В воцарившейся тишине вдова, точно по команде, снова заголосила. Сын поспешно обнял ее и оглянулся на командира гарнизона.

А в Вене, в дворцовой часовне, его величество император Франц-Иосиф I, держа ключ в руке, обвел взглядом присутствующих — императора Германии Вильгельма II, восемьдесят архиепископов и епископов, толпу членов августейшей фамилии и высшей знати.

Волнующее зрелище являли собой эти отпрыски вековых династий, милостию божией столпы великой и славной империи.

Гроб усопшей Елизаветы установили на великолепный катафалк. Покойника Пухерного в это время уже опустили в могилу, и член муниципалитета Пешулик произносил надгробную речь. Пешулика сменил председатель «Рожественской рыбы» Розгода.

М-да, похоронить Пухерного, конечно, было проще, чем императрицу. Однако ж и над его гробом прозвучало немало речей — выступали представители различных обществ, сам от себя выступил Голман, а за ним, от имени святой церкви, достопочтенный настоятель.

— Ничего не попишешь, люди и в смерти не ровня, — резюмировал Трезал. — Разве что сравняются через много лет, когда все позабудут, кто они были.

Оркестр Турека уже возвращался с похорон, исполняя бодрый марш, — особенно усердно громыхали тарелки, а катафалк императрицы все еще медленно двигался по мощенному камнем двору габсбургской резиденции, от ворот к склепу.

Членов габсбургского рода обычно погребали в трех местах: тело — в капуцинском мавзолее, сердце — в гробнице ордена августинцев и внутренности в соборе св. Стефана. Но тело Елизаветы, согласно ее завещанию, было погребено нетронутым — у капуцинов.

На погребении Пухерного были и пекарь Хлум с женой. По пути с кладбища он еще раз выразил вдове соболезнование.

— Мне с вас причитаются большие деньги, — отозвалась та, вдруг перестав плакать. — Они мне теперь очень понадобятся. Такие, понимаете ли, ужасные расходы. Мой бедный муж, упокой господь его душу, был добрая душа, давал людям в долг, а самому потом приходилось занимать. Кредиторы уже накинулись на меня, как осы, пан Хлум.

— Да ведь я заплатил ему все до гроша! Я как раз собирался зайти к вам за распиской, только ждал, пока вам станет полегче. Весь свой долг покойному я выплатил, деньги, что были при нем, это как раз от меня. — Хлум старался говорить тише, чужим ушам незачем слышать, что он был в долгу, ведь долг — не павлиний хвост, он никого не красит.

— Какие деньги? — быстро спросила вдова, откинув с лица траурную вуаль. — О каких деньгах вы говорите, пан Хлум? При нем не было никаких денег, только мелочь.

— А шестьсот крон? Куда же они могли деться?

Вместо ответа вдова застонала, пошатнулась и, наверное, упала бы наземь, не подхвати ее под руку сын Фердинанд, названный так в честь папаши.

Среди расходившихся участников похорон возникло оживление. Они обернулись и замедлили шаг, особенно члены пожарной команды и кружка «Рождественская рыба».

Что такое? Долг? Шесть сотен? И деньги исчезли? А кто сказал?

Поглядите-ка, какой ужасный вид у Пухерной, как бы и она не отдала богу душу!

А Хлум-то! Сколько бишь тысяч? Ого-го, какие деньги!

Хлум, красный от стыда, готов был провалиться сквозь землю.

— Ах, ах, ах! — стонала вдова на груди своего бледного сына.

Трезал, Грдличка и почтальон Птачек поспешили прекратить эту сцену, они окружили Пухерную и Хлума.

Затем Голман и Фассати взяли под руку убитую горем вдову и ее сердито нахмурившегося сына и повели их к коляске Голмана. Вдова уселась, приподняв черную юбку, и прикрыла рукой покрасневшие заплаканные глаза.

Еще звонили колокола, а оркестр Турека уже неистовствовал где-то на площади.

Коляска Голмана быстро перегнала Хлумовых и остановилась перед домом покойного еще раньше, чем катафалк императрицы добрался до венского собора капуцинов.

Был уже вечер, когда участники похорон императрицы направились обратно в габсбургскую резиденцию, а бургомистр Вены, сняв с себя великолепную цепь, задумался, как ему и полагалось по должности, о том, что близится пятидесятилетие со дня вступления на престол его величества Франца-Иосифа I и что верноподданнические чувства народов Австрии необходимо проявить на пышных торжествах по этому поводу. Как только при дворе кончится траур, надо будет заняться подготовкой к венской выставке, посвященной благотворной деятельности его императорского величества.

Полвека! Чего только не произошло за это долгое время, сколько разразилось бурь, сколько вспыхнуло войн, сколько было кровавых переворотов в мире, сколько всяких покушений совершено с того дня, когда в 1848 году восемнадцатилетний Франц-Иосиф вступил на трон и обуздал народ, жаждавший свободы! В этом же 1848 году впервые узрел свет и ныне покойный Фердинанд Пухерный. Всего-то в 1848 году он родился, и вот уже почил на раньковском кладбище.

Когда же последует за ним в лучший мир император Франц-Иосиф?

Согласно записям собственной его величества канцелярии, императорский катафалк уже доставил к месту вечного упокоения трех императоров и шесть императриц, считая Елизавету.

А сколько покойников свез на кладбище раньковский катафалк? Этого никто не считал. Да и к чему?

После похорон кони Голмана везли этот катафалк к владельцу похоронного бюро и, встретив в малолюдной улочке старьевщика Банича, — испугались этого чучела и его тощих псов, заартачились и понесли так, что чуть не оборвали упряжь и не перевернули катафалк.

— А ежели б эти чертовы клячи увидели старьевщика во время похорон, пиши пропало! — разглагольствовал подмастерье мясника Велебы, который был очевидцем этого случая. — Наверняка вывалили бы гроб вместе с покойничком! Родственники от этого небось ошалели бы!

Так и не нашлись деньги, которые Хлум заплатил Пухерному! Шестисот крон как не бывало! Пропали, словно и не были заплачены, а все потому, что Хлум вовремя не взял расписки.

Что вы, разве могло статься, чтобы Пухерный не дал расписки?

Ведь в его книгах значился долг за муку, стало быть, этот долг не погашен. Яснее ясного!

Но пекарь Хлум упорно стоял на своем. Он, мол, исправно погасил долги платить такую сумму дважды не намерен! Эти деньги кто-то просто-напросто украл у покойного.

Кто же это мог быть, люди добрые? Покойного-то несли трое. Потом с ним возились еще и другие. Одно ясно: покойник ни на минуту не оставался один. Как только он упал, к нему подбежали шорник Карел Режный, сапожник Трезал и возчик Розгода.

Они стояли близ распивочной, рассуждая о вздорожании кож и о том, что надо бы основать фонд доброхотных даяний на рождественский ужин для неимущих. Вдруг они увидели, что Пухерный зашатался, схватился за грудь и с криком упал наземь. Это, наверное, заметила и водоноска Орличкова, которая как раз подходила к дому Фассати, но она, в ответ на все расспросы, сказала, что никогда не глядит по сторонам, не глядела и в этот раз.

Пухерный пытался что-то сказать, показывал на грудь, ну да, там у него в нагрудном кармане, видно, был бумажник. Быть может, он его имел в виду, кто знает! Быть может, он боялся, как бы деньги не выпали, когда его понесут.

— Очень даже возможно, — говорил Трезал, — что он так и отошел на тот свет в страхе за свои деньги. Это со многими случается. Ну уж я-то, когда буду при последнем издыхании, не стану думать о таких вещах!

И все-таки пани Пухерная ни в его карманах, ни в бумажнике не нашла никаких денег, кроме нескольких мелких банкнот, она бы их не утаила, весь город знает, какая это почтенная женщина!

А есть у Хлума свидетели того, что он выплатил долг? Его собственная жена? Ну, какой же это свидетель! Пусть она хоть трижды присягнет, закон ее показаний не признает. Будь это служанка или чужой человек, другое дело! Да и вообще, всякий, кто платит такую крупную сумму, конечно, сразу же потребует расписку, не отложит этого на завтра или послезавтра. Говорят, что Хлум с Пухерным вели дела на основе дружеского доверия? Какая может быть дружба между торговыми людьми! Никто этому не поверит.

И вот началась тяжба, беспросветная тяжба. Хлуму она не сулила ничего доброго.

— Не упрямьтесь, послушайте нашего совета, согласитесь на рассрочку, — говорили Хлуму Трезал, Фассати и многие знакомые и родственники.

Но он упорствовал.

— Не судись, Иозеф, — уговаривал его Трезал. — Кто свяжется с адвокатами, ничего не выгадает, хоть бы и выиграл дело. Знаешь поговорку: «Не пускали медведя к меду, уши ему оборвали, тащили медведя от меда, оборвали ему хвост». Не лезь судиться, приятель! Ежели и выиграешь, разорят тебя судейские, обдерут тебя почище, чем того медведя.

Но пекарь упрямо качал головой.

— Отступлюсь — выйдет, что я врал. Люди подумают, что я обманщик, что я словчил, как разорившийся адвокат. Нет, я заплатил долг!

Хлум ходил по судам, расстроенный, убитый.

Он зачастил в трактир, но не затем, чтобы приобрести новых покупателей, а чтобы досаду и гнев утопить в вине.

Последний его работник, Бедржих Маршик, тоже наконец ушел от него, а служанка Анка Едличкова только и говорила, что о своей близкой свальбе с жестянщиком Беранеком.

На последнее, решающее судебное разбирательство Хлум не пошел. Мария утром оставила мужа отсыпаться после работы и отправилась с Петршиком в костел св. Микулаша просить бога сжалиться над их домом и пекарней, внушить судьям, что дело Хлума правое.

Но суд решил точно по закону и обязал Хлума уплатить долг и все судебные издержки.

Наследники Пухерного, поручив дело ловкому адвокату, который, как оказалось, прямо-таки творил чудеса, торопились реализовать судебное решение; не удалось Марии упросить бога!

В день, когда Хлум получил извещение о продаже его имущества с торгов, над городом разразилась гроза с ливнем. Небеса низвергали огонь и воду.

Мария непрерывно крестилась и велела креститься сыну.

В этом разгуле стихий, в ливне, который обрушился на Раньков и наделал немало бед на полях, она видела знамение свыше: господь разгневан на несправедливый приговор суда, на недостойные поступки людей.

— Вот видишь, Иозеф, — крикнула она мужу. — Господь гневается на неправых судей. Господь подает голос. Пухерная сейчас, наверно, трясется от страха!

— А я сердит на твоего господа бога, — отозвался муж. — Если он есть, значит, он несправедлив.

Сжав кулаки, он погрозил в окно, потом вскочил с места и стал срывать со стен иконы. Швыряя их на пол, он кромсал полотно ножом, ломал рамы, все кидая в печь.

Мария была в ужасе, но ничего не могла поделать со святотатцем.

— Вот увидишь, тебя посадят в тюрьму! — стонала она, заламывая руки.

— Пусть посадят! Совсем этому не удивлюсь. У нас, в Австрии, всегда сажают правого, а не виноватого. Жулики и воры ходят на свободе, — резко ответил муж и, не шевелясь, глядел, как горят в печи святая троица, Иисус с обнаженным кровоточащим сердцем и дева Мария с лицом, обильно орошенным слезами. Дева Мария, покровительница жены пекаря... бывшего пекаря!

За окном утихала буря, в печи догорали, превращаясь в пепел, последние иконы: святая Анна и благочестивый Иосиф — патрон бывшего пекаря Хлума.

Это был ужасный день, подобный дню битвы. Гроза уже стихла, а дождь все лил и лил. По улице, точно по речному руслу, неслась вода.

В дом Хлума вошел незнакомый пожилой человек. Он вошел со двора, потому что лавка была уже заперта, и остановился в темных сенях. Вода струйками текла с его брюк, под ногами образовалась лужица. Пришелец стоял неподвижно, похожий на пугало.

Кто это? Перепуганная Мария глядела на него воспаленными глазами, в которых уже не было слез.

Кто же это?

Уж не вор ли? А может быть, это Эмануэль, муж тети Анны? Принесла его нелегкая в этот несчастный день!

— Уходите! Чего вам тут надо?

Пришельца заметила только Мария, Хлум не отводил взгляда от огня в печи, где еще тлел пепел икон — символов былого благополучия его дома. Нет, это не муж венской тетки, этот человек совсем не похож на Эмана, решила Мария, разглядев незнакомца.

— Я ищу своего друга Иозефа Хлума, — сказал тот. — Простите, если пришел некстати. Я иду издалека, выбирать время не мог.

— Вы шли в эту грозу? — уже приветливее спросила Мария.

— Я привык к непогоде. Крапиву мороз не берет, — отозвался незнакомец и осведомился, дома ли Хлум.

Это был Вацлав Янатка. Хлум не узнал его. Только когда тот назвался, Хлум обнял друга и повел в пекарню. Он подбросил дров в печь, велел старому другу раздеваться, дал ему свою одежду и белье.

— Тебя не узнать, до чего ты изменился! Ноги-то у тебя были кривые, а теперь выровнялись, — сказал Хлум, оглядывая приятеля.

— Удивляешься? Я лечился в Германии, сколько денег перевел на докторов! Но все равно болят при смене погоды, сил нет.

— Ты не женат?

Янатка помолчал, глядя в пространство, потом горько усмехнулся:

— Поздно уже, слишком поздно. Поздно я выправил себе ноги, во всем я запоздал. Поздно родился, поздно поумнел. Вот только умру, наверное, рано.

Янатка выглядел изнуренным бродягой, но в доме Хлума его приняли как ангела-хранителя.

— Ей-богу, я уж вешаться собрался, — сказал ему Хлум. — Дом мой продают за долги. Не знаю, что и делать, не ехать же мне с семьей куда глаза глядят искать работу, не наниматься же в чужую пекарню, после того как сам был хозяином.

— И не стыдно тебе падать духом! Ты не опозорил себя никаким злодейством, не сидел в тюрьме, никого не ограбил. Наоборот, тебя самого обобрали. И ты стыдишься стать рабочим, и что побывал в шкуре хозяина, мещанина!

У Хлума отлегло от сердца. Ему казалось, что он был ослеплен жестокой болезнью, а теперь словно прозрел и сил у него прибывает.

Янатка пил черный кофе, сваренный Марией, и говорил, говорил:

— Мы с тобой работали наравне, ты выбился в хозяева, а я, как был, так и остался рабочим, и, хотя у меня ни гроша за душой, даже одежды нет, никогда мне такая глупость и в голову не приходила. Подумал ли ты о том, на кого останутся жена и сын? Жена и сын, да ведь это уже богатство!

— Брани, брани, поделом мне! — повторял воспрянувший духом Хлум. Он будто снова помолодел.

Ни он, ни жена больше не отваживались сетовать на судьбу.

Сколько же они не виделись со старым другом? Четверть века? А где был Янатка все это время?

— Жил в Германии, в Швейцарии, во Франции. Потом опять вернулся в Германию.

Умытый, причесанный, одетый в чистую рубашку, Янатка выглядел уже совсем иначе и с аппетитом ел все, чем его угощала Мария. Видно было, что он очень устал от ходьбы в такую непогоду, но старался не показывать этого.

Петршик с любопытством рассматривал его, а когда гость погладил мальчика по голове, тот прильнул к нему и спросил с живым интересом:

— А красиво во Франции? Там растут апельсины, да? Вы видели, дяденька, как они растут на деревьях?

— Нет, малыш, не видел. Они зреют на юге Франции, а я был только на севере. В столице Франции Париже я прожил всего три месяца, да и то зимой. — И, повернувшись к Хлуму, Янатка продолжал: — Видел я там немало — громадные дворцы, красивые дома, Триумфальную арку и гробницу Наполеона. Но больше всего меня интересовала Стена коммунаров. — И, опять погладив Петршика по голове, он сказал: — Там, малыш, похоронены рабочие, которые боролись за справедливость. Вырастешь большой, прочтешь о них в книгах и полюбишь их.

Этот странный человек умел так ласково улыбаться.

— Побывал я и в Швейцарии, — продолжал он, — там мне жилось лучше, чем в других странах. Но меня выслали оттуда. Был и во Франции, и два раза в Германии, все искал, где полегче. Но бедному человеку всюду трудно живется. И все-таки многое изменилось, теперь не то, что было прежде, приятель. Нынче рабочим уже не приходится бежать в Америку, как приось Пецке, Главачеку и Кохману. И Резлера[40] с семьей выслали, с ним мы дружили больше всех. И с Зоулой, — я был в его пятерке.

Хлум оживленно кивнул.

— Верно, верно. Моим подмастерьям, например, жилось совсем неплохо. Все мы жили как одна семья.

— Положение изменилось и еще будет меняться в пользу рабочего класса, в это я верю. Прежде до того было худо, что выход мы видели только в терроре. Это с отчаяния. Мы думали, что убить монарха, — все равно что убить монархию. Ошибка! А сколько из-за этого людей погибло! Лучших людей!

Оба вспомнили о покушении на царя Александра. Потом Хлум рассказал, как ему самому пришлось семь лет мыкаться после высылки из Праги. Янатка сообщил интересные подробности о подготовке покушения Софьей Перовской и ее друзьями, — подробности, которыми давно интересовался Иозеф, но не мог узнать их.

— Сколько с тех пор было в России всяких покушений, а царизм все еще жив! Но придет и его последний час.

На другой день, к вечеру, в печи снова медленно разгорался огонь. На дворе было сыро, моросило, в такую погоду печь плохо тянет.

Хлум подбросил последние поленья, потом снял и расколол на дрова вывеску «Иозеф Хлум, пекарь» и стал понемногу подкладывать, чтобы печь топилась подольше.

— Привык я тут сиживать, — сказал он. — Нигде больше не будет так. Все уже спят, а я сижу, бывало, вспоминаю прошлое, всю свою жизнь. Часто думал я и о будущем. Главное, о будущем. Оно казалось мне таким ясным, все как на ладони.

Старый друг Янатка молчал. Отломив щепочку, он не спеша прочищал ею свою трубку.

«Будущее казалось мне таким ясным», — повторил Хлум про себя. — Глаза его расширились, углы рта вздрагивали в горькой усмешке.

Не сиди рядом с ним Янатка, уж он, наверное, разбушевался бы, как обычно. Правда, не приди к нему Янатка, огонь бы не горел сейчас в печи.

— Будущее казалось тебе ясным, — произнес наконец старый друг. — Так всегда бывает. Разве можно жить без надежды на лучшее будущее?

— Я уже потерял ее, — покачал головой Хлум.

— Я тоже, Иозеф; я тоже, — отозвался Янатка, хмуря брови. Он чуть подвинулся и оперся о локоть. — И давно уже, давно!

Блики играли на его лице, казалось, что и лицо и седые волосы его отлиты из бронзы.

— Давно, — машинально повторил и Хлум. Как будто смысл слов не доходил до него.

В пекарню тихо, как виноватая, вошла Мария, ведя за руку Петршика.

— Мальчонка не спит, не знаю, как с ним быть. Просится сюда, к дяденьке, — виновато объяснила она.

— Отоспится еще в жизни, — мягко сказал Янатка и подвинулся, уступая место Петршику. Мальчик сел между ним и отцом и с любопытством уставился на огонь.

Мария осталась стоять в глубине комнаты.

Хлуму и Янатке казалось, что она поникла, как плакучая ива.

— Ну что ж, — после паузы продолжал Янатка, — надо набраться терпения и твердить про себя: «Наг я родился, наг и умру». Подумаешь об этом, и легче на душе.

Наконец Мария и сонный Петршик ушли спать. Мужчины все еще сидели возле печи, у ног Хлума лежал пес Милорд. Сидя рядом, Янатка и Хлум ощущали глубокое родство душ, как когда-то в пекарне Кршижа или в сырой комнатке вдовы Гержманковой на Козьей улице. Они обнялись и долго молчали. Потом Янатка спросил:

— Помнишь песню «Из дальнего края», что мы пели в молодости?

— Нет, что-то не припомню.

И тогда старый пролетарий, сверкнув глазами, тихим голосом проникновенно запел:

— Социализм, — помолчав, повторил Янатка. — А ты наешь, Иозеф, что есть на свете люди — рабочие и, например, философы или социалистические журналисты, да и их читатели, которые, хоть и живут при монархии, мыслят и чувствуют так, словно у нас уже социалистическая республика? Разумеется, многие из них бедны, как церковные мыши, живется им несладко, сам понимаешь, но умом и сердцем они уже в той, лучшей эпохе, они, как бы это сказать, передовой пост на поле боя за будущее. Их становится все больше, наши ряды растут!

В костеле уже звонили к утренней мессе, когда Янатка, уходя, прощался с Хлумом. Петршик еще спал, Янатка зашел взглянуть на него, погладил его по золотистым волосам, а в сенях сказал Хлумовым, глядя в сторону и хмуря изборожденное морщинами лицо:

— Я мечтал тоже иметь жену и детей. И последний бедняк мечтает об этом. Родной дом — это счастье. Но родной дом — не обязательно собственный дом. — Он повернулся к Хлуму: — Будь у тебя свой дом, но без жены, без сына, чувствовал бы ты себя дома? Нет, товарищ, родной дом — это семья, это люди твоего сердца, твоей крови. Но когда-нибудь, Иозеф, — твой сын, наверное, доживет до этого, — родной дом будет для человека всюду. Всюду, куда бы он ни пришел. Я в это верю. А если не доживет Петршик, доживет его сын, твой внук, Иозеф, и ваш, Мария.

Все были растроганы. Хлумовы благодарили Вацлава за душевные слова, которыми он помог им в тяжкую минуту. Оба расцеловали его.

В костеле все еще звонили. Янатка вышел на холодную, блестевшую лужами улицу. Хлумовы стояли на пороге, провожая взглядом старого друга. Он несколько раз оборачивался и махал им рукой.

Погода еще не установилась, дул ветер и гнал по холодному небу обрывки облаков.

Подошел Трезал в старом плаще с пелериной.

— Я как раз думал о вас, — сказал он, пожимая руки обоим супругам. — Даже не знаю, что хотел вам сказать. Просто так, пожелать доброго утра.

Хлум и Мария кивнули и смущенно улыбнулись. У Марии были воспаленные глаза, уже много ночей она не высыпалась.

— Что же я все-таки хотел сказать... — Трезал потер себе лоб. — Ах да, после вчерашней грозы у нас покойник. Молния убила нищего Яролима.

Мария торопливо перекрестилась, а пекарь сказал:

— Отмучился, бедняга, а у нас это еще впереди.

— Этот Яролим вечно ссорился с Лесиной. — Трезал плотнее закутался в плащ, развеваемый ветром. — Лесина-то, знать, радуется, он вечно грозился калеке, что спровадит его на тот свет. А теперь господь бог сделал это за него.

Хлуму казалось, что голос Трезала доносится откуда-то издалека, из безмерной дали.

Хлум, опустивший было руки, снова воспрянул духом.

Будет еще и на нашей улице праздник!

В Ранькове он, однако, не останется. Как можно! Начинать тут сначала, что ли? Нет, надо уехать туда, где его никто не знает.

Он написал сестре в Вену, рассказал все, что произошло, и убедительно просил подыскать ему место в столице.

— А теперь, — сказал он, отправив письмо, — займусь своими должниками. Нам ведь многие должны. Я помогал людям, когда они нуждались, пусть теперь они помогут мне. Если получу хоть половину долгов, хватит на первое время.

Но большинство должников даже не ответили. Они избегали Хлума и его жены. Лишь немногие пришли и дали свое скромные долги. Другие приходили только затем, чтобы извиниться, что не могут сделать этого. В день, когда состоялась продажа с торгов, в кармане у Хлума была жалкая сумма.

Он дожидался ответа от сестры, уверенный, что к тому времени, когда пора будет освободить домик, Анна найдет ему в Вене место. Новый хозяин, Шидлик, — поговаривали, что он подставное лицо Глюка, — разрешил Хлуму жить еще целый месяц. Вот какое благодеяние, какая милость!

Наконец пришел ответ из Вены, всего несколько строк: Анна никакого места не нашла и посылает брату в помощь сто гульденов, все свои сбережения.

Молодой владелец пекарни Боровичка, конкурент Хлума, пригласил его поговорить: мол, он собирается расшить дело и охотно взял бы опытного пекаря на выпечку черного хлеба, чтобы самому заниматься только булками.

Но Хлум, готовый наняться помощником пекаря в Вене, здесь, в Ранькове, где его знали, не принял выгодного предложения. Профессиональная гордость, жестоко ущемленная, заставила его отказаться.

Он стал ездить по городкам и местечкам, ища небольшую пекарню с лавкой. Но ничего подходящего не было: какие-то жалкие дыры, да еще за бешеные деньги.

Неумолимо приближался день выселения, денег стало еще меньше, перспектив по-прежнему никаких. Оставалось только место у мельника Бареша, который предложил его Хлуму сразу же после продажи домика с торгов. При своей мельнице, в часе с лишним ходьбы от Ранькова, на хуторе, в лесу, Бареш выстроил пекарню. Мол, деревенские нынче уже не хотят печь хлеб сами, им некогда этим заниматься. Если им привезти хлеб под самый нос, — это сделает Барешов батрак Францек — все охотно купят товар Хлума.

Хлум снова побывал у Бареша, и они ударили по рукам.

И вот бывший хозяин пекарни, вместе с Францеком, с раннего утра начали грузить свою мебель на телегу.

— И чего тебя несет в такую даль? — укоризненно проговорил, подходя к ним, Трезал, разобиженный на Хлума за то, что тот ничего не сказал ему о своем решении. — Это же глупо! Такой замечательный пекарь и хочешь схоронить себя в этой дыре!

Францек хихикнул.

— Мне бы только поскорей убраться из этого проклятого дома и из города, — раздраженно сказал Хлум.

Ему здесь все стало чужим и враждебным, казалось, что его обидел весь город и все глядят на него неприязненно, как на чужака.

— Будь здоров, Трезал! Мы еще увидимся, не в Америку же я еду. Будь здоров!

— Кто не слушает доброго совета, тому ничем не поможешь! — сердито проворчал сапожник, но все-таки помахал рукой. — До свиданья!

Трижды обернулись Хлум и Францек с телегой, перевозя свой скарб на мельницу, и всякий раз Милорд провожал их отчаянным лаем. Мебель, кое-как погруженная на воз, весело потрескивала.

Как быть с этой мебелью, где ее сложить? В одну комнату при пекарне она не войдет. Хлум готов был продать ее по дешевке, но жена цеплялась за каждую вещь, как за реликвию былой жизни. Все это нам еще понадобится, уверяла она, мы недолго проживем на мельнице. Не похороним же мы себя на всю жизнь в этой лесной трущобе.

По дороге им встретилась Ержабкова со своими девочками. Она не поднимала глаз, видно, была очень озабочена чем-то, и не заметила Хлума, но когда он проехал, обернулась и тяжело вздохнула: ей все-таки было стыдно, что она не заплатила долга.

Когда Хлумовы ехали в последний, третий раз, на улице уже смеркалось, было сыро и холодно, в лавках зажигали керосиновые лампы. Напротив статуи св. Яна возу загородили дорогу солдаты, возвращавшиеся со стрельбища. Пришлось переждать, пока они пройдут.

В этот момент на площади появился командир гарнизона майор Ренгсмут, окружной начальник Гейда и законоучитель Коларж. Завидя такое начальство, обер-лейтенант фон Фогельзинг обнажил саблю и заорал во все горло:

— Рехтс шаут![41]

Лошади мельника испугались крика, Францек едва держал их на месте.

— Тпрр-р!

Альма Вальти подошел поближе, его рассмешил испуг коней, он принялся хохотать, запрокидывая голову, и радостно хлопать себя по ляжкам.

«У, паскуда! — в ярости подумал возница. — Не будь тут господ, уж я бы огрел тебя кнутом, поганая харя!»

Тут барабанщик неистово ударил палочками, рассыпав сумасшедшую дробь, — шеренга зашагала четче: айн, цвай, драй!

Кони мельника снова рванули.

Господа приветливо улыбнулись солдатам; вместе с ними, казалось, улыбается и св. Ян Непомуцкий.

— Ах, сволочи! — закричал возница на коней, размахивая кнутом.

Господа осторожно оглянулись — не к ним ли это относится. Опасаясь угодить под колеса, они поспешили отойти в сторонку.

Глава девятая

Прошло несколько лет, прежде чем Хлум и Трезал снова стали соседями.

— Говорил ведь я, что зря ты уезжаешь из города! Говорил! И зачем ты только уезжал, Иозеф! — сказал сапожник. — Я же знал, что этот твой мельник пустобрех и пьянчужка. Ты ему был нужен только затем, чтоб похвалиться, что у него, мол, мельница с пекарней, значит, можно продать ее подороже.

— Твоя правда, старый друг, — ответил Хлум. — Но все нужно познать на собственной шкуре, иначе человек не поймет. Каждый должен испить свою чашу.

— Только вот ты понапрасну терпел беду на мельнице, в этом медвежьем углу.

Пекарь махнул рукой и проворчал:

— Разве такие люди, как мы, хоть где-нибудь на свете живут так, чтобы не маяться?

Хлум с семьей возвратился обратно в Раньков после того, как мельник Бареш окончательно пропил свое имущество. Сперва он продал мельничное оборудование, потом участок и дом эрцгерцогу, которого очень устраивало, чтобы в его лесу никто не жил.

Когда Хлумовы переселились на мельницу, они разместились в одной комнатке при пекарне, им для перевозки вещей понадобилось три телеги. Сейчас, возвращаясь в город, они обошлись одной телегой да тележкой с собачьей упряжкой. Этого хватило, чтобы увезти то, что осталось.

Упряжные собаки, остервенело лая, вбежали во двор Кваснички, они завидели там серого кота. За ними гнался пес Милорд. Кот едва успел перескочить через забор в садик. Несдобровать бы ему, будь Милорд резв, как прежде.

Немного вещей привезли Хлумовы. Куда же все девалось?

— Сразу видно, что в домашнем хозяйстве было много лишнего, — весело отвечал Хлум на сетования жены. — На что нам три комнаты, как прежде? Здешние мещане держат столько мебели, чтобы было с чего пыль стирать. Мебель для человека, а не человек для мебели!

Первое время, когда Хлум поселился на мельнице, хлеб вместе с ним развозил хозяйский батрак. Весело постукивала мельница, деревенские жители охотно покупали у него товар, это им было в новинку. Хлуму жилось неплохо. Но прошел год, и оказалось, что доходов мельника не хватает на уплату процентов по долгу и на выпивки в трактирах.

Старый конь совсем одряхлел, его продали за гроши, денег на новую лошадь не нашлось, даже на выбракованную, армейскую, не было денег и на зерно, подмастерья ушли от мельника, мельница остановилась.

Хлум купил тележку с собачьей упряжкой и стал сам, а позднее с Петром развозить хлеб по деревням. Торговля шла и хорошо и плохо, принося и радость и огорчения. Хлум работал бодро, иной раз с шуткой, иной раз с бранью, но дела шли все хуже и хуже.

Зажиточные крестьяне пекли себе хлеб дома, а лесным и полевым рабочим, арендаторам и поденщикам хлеб был по карману лишь несколько раз в месяц, — их семьи питались картофелем, выкапывая остатки с уже убранных чужих полей. Зимой им приходилось раздумывать над каждой картофелиной: кому дать ее — детям ли козе.

Чуть получше жилось каменотесам и фабричным рабочим. Хлум возил хлеб в их харчевню, а по субботам в Бродец, на прядильную фабрику.

В семьях, где отец пил, жизнь была тяжелая. Женины босы, дети оборванны. Такая же картина в людской, на барском дворе. Часто матери голодных детей с плачем просили хоть полбуханки в долг.

Хлум был не из тех, кто равнодушно глядит на чужую беду.

Он пек и продавал зачастую без барыша, иной раз и убыток, сам залезал в долги, а потом, когда нужны были деньги на муку, за гроши продавал мебель, перины и другие вещи.

Мария однажды решилась написать Элизе Эстергази, которая вышла замуж за сына владельца прядильной фабрики «Ливальд и К°» в Варнсдорфе и переехала туда. Чего просила Мария? Денежного вспомоществования? Денег в долг? Хлум не знал об этом письме и был удивлен, когда жена показала ему ответ. Элиза сообщала, что охотно позаботится о сыне своей бывшей служанки, если он владеет немецким языком и сможет учиться в ремесленной школе, которая создана при фабрике для подготовки молодых рабочих.

Хлум рассердился на жену и сам ответил госпоже Иивальд. Он написал, что им живется не так плохо, как, по-видимому, изобразила жена, и что ему не хотелось бы, чтобы сын рос без отцовской заботы и присмотра. Он благодарит милостивую сударыню за любезность. Прежде чем написать письмо, Хлум долго честил на чем свет стоит варнсдорфских богатеев, которые онемечивают чехов и норовят закабалить даже чешских детей. В Варнсдорф? Нет уж, хватит! Ему, Иозефу Хлуму, этот Варнсдорф стоил здоровья, но чтобы его сыну он калечил душу — этому не бывать!

Когда мельник Бареш окончательно разорился и его мельницу продали с торгов — ее купил за гроши эрцгерцог, — Мария с облегчением вздохнула: они снова возвращаются в город.

В Ранькове Хлуму удалось арендовать у старого Кваснички пекарню с комнатой.

Чтобы заплатить аренду, Хлумовы продали гранатовое ожерелье, то самое, что Иозеф когда-то подарил жене в честь рождения сына. Кто бы мог знать, что этот подарок станет спасительным якорем для утлого суденышка их судьбы, беспощадно гонимого житейской бурей?

Хлум стал выпекать хлеб, и товар брали нарасхват. Появились старые знакомые, появились старые должники и как ни в чем не бывало, ни капельки не стесняясь, снова стали постоянными покупателями. Пришла и вдова Ержабкова, она чуть ли не единственная заговорила о старом долге и даже отдала часть денег.

Фассати заказывал ежедневно пять караваев, другие торговцы по два, по три, трактирщики тоже.

— Давно уже мы скучаем по вашему хлебу, мастер, — говорили покупатели. И в самом деле, хлеб у Хлума был отличный.

Хлум не успевал выпекать и развозить товар.

— Вот поднакопим несколько сотен, купим лошадь и телегу. А потом... потом выкупим наш домик, чтобы сыну было наследство, а нам прибежище на старости лет.

Мария просияла, слыша эти слова. «Наш домик», — говорил Хлум. Для них это все еще был «наш домик», хотя он уже опять перешел в новые руки: у Глюка его купил лавочник Заградка. В лавке теперь пахло не теплым хлебом, а квашеной капустой, картошкой, сыром.

Пока Хлумовы мыкали горе на отстукивающей свои последние дни мельнице Бареша, немало раньковских жителей отдало богу душу. Умерла старушка Коралкова, умер старый солдат Вилибальд Еждичек, а его преуспевающий отпрыск Бенедикт, уже женатый и с бородой, стал хозяином отцовской лавчонки.

А доктор Штястный?

Да, это была тяжелая утрата! Он скончался скоропостижно во время визита к своему чахоточному пациту Тламихе. Умер, помогая человеку.

О нем вспоминали с признательностью, он был поистине самоотверженный врач. Особенно это знали бедняки. Тламиха пережил своего благодетеля всего на две недели. Родственники, которые прежде не показывались у Тламихи, теперь сбежались к нему, но ничем не поживились — после покойного не осталось ни гроша, ни даже куска хлеба, только одеяло да подушка.

Место Штястного занял молодой доктор Седмик. Бог весть что он понимает в своем деле, рассуждали раньковчане, может, умеет только зубы лечить? Откуда у этого молокососа опыт?

Пациентов, впрочем, у него с первых же дней оказалось тьма. Жены торговцев и дочери сельских богатеев нахлынули со всей округи. Все они были в восторге — ах, какой молоденький, всегда чисто выбрит, совсем еще студент с виду. Пациентов было так много, что новый доктор почти не успевал делать визиты на дому. Когда его вызывали к больному, он являлся не раньше чем к вечеру, а то и ночью.

Пациентки хором твердили, что у нового доктора золотые руки. Но их интерес разом угас, когда Седмик женился на девушке из Праги. Сколько ей лет, этой чужачке? Да лет девятнадцать. А принесла она ему капитал в приданое? Смотрите-ка, даже не берет служанки, сама ведет хозяйство! В лавку за покупками ходит простоволосая, и не подумаешь, что она докторша.

— Она сказала, что не любит наряжаться, — поделилась Мария новостью с мужем.

— Не то что ты прежде! — поддел ее Хлум.

— Что правда, то правда, я наряжалась. Но только для тебя, — ответила уязвленная Мария. — Да и не больше, чем другие наши мещанки.

— Я не в обиду тебе, — успокоительно сказал муж. — Кстати, мне ты больше всего нравилась в черной бархатной жакетке.

— Ты же сам покупал мне кольца и брошки. И ожерелье из чешских гранатов. — Она все еще немного сердилась за иронию.

— Что было, то прошло, — сказал Хлум и отворотился к окну. — Стоит ли расстраиваться из-за прошлого? Мы с тобой больше оглядывались назад и не думали о будущем. Словно надевали шоры на глаза. Потому-то мельник и обвел нас вокруг пальца, а мы клюнули на удочку этого хитрого дурака.

Помер и старьевщик Розенгейм. В гробу из нетесаных досок его свезли на еврейское кладбище и похоронили у самой ограды, подальше от участка, который купил для себя и своих многочисленных домочадцев богатей Глюк.

Сын Розенгейма Густав в это время уже жил в Праге и кормился там подноской багажа на вокзалах. О смерти отца он узнал случайно, в день похорон, и тотчас приехал в Раньков.

Главы еврейской общины накинулись на него с упреками.

— Нечего больше болтаться в Праге, останешься здесь, хоть ради наследства, дурак, — строго сказал раввин.

Вся еврейская община недружелюбно взирала на Густава, словно он был виноват в чем-то. Особенно Глюк.

— Вот именно, ради наследства, — повторил он вслед за раввином и прибавил: — Ну и хамр[42] ты!

Наследство было не ахти какое, да еще кое-что растаскали соседи-христиане, в уверенности, что молодому Розенгейму ничего не понадобится. Зеркало, швейная машина, скамеечка, перины исчезли, словно их и не бывало. Старую отцовскую шубу уже носил общинный нахлебник Альма Вальти, Густав отобрал у него эту шубу на улице.

Быть скупщиком кож и старья молодой Розенгейм не захотел. Хватит, нанюхался вони! В Прагу возвращаться нельзя, там помрешь с голоду.

Что же делать, на что жить?

После долгих колебаний община предложила ему место шамеса[43] в синагоге. Но на заработок шамеса не прокормится и мышь. Тогда Густав занялся доставкой грязного белья в пражскую прачечную, он собирал его в Ранькове и раз в неделю отвозил в Прагу. Кроме того, торговец содовой водой Головский брал его на подмогу — Густав разъезжал с тележкой сперва по воскресеньям, а потом два-три раза в неделю.

Всю свою долгую жизнь старый Розенгейм лелеял мечту открыть настоящую торговлю кожами и кожаными изделиями. Скупщиков он наймет, а сам будет только сидеть в лавке. Лавка должна быть просторная, чтобы не было тесно многочисленным покупателям. Но сбылось лишь одно его желание: лавчонку он нанял, а торговать в ней не довелось, семья только жила там.

Такая же лавчонка, как у Розенгейма, была и у портного Антонина Роудного, — правда, за лавкой было еще помещение — одновременно жилье и мастерская, крохотная комнатушка, три шага на пять.

Долговязый портной спал на диване, — бог весть как он там умещался. Над диваном висел портрет бородаого Карла Маркса и Фердинанда Лассаля, под ними цветная олеография Брожика[44] «Ян Гус перед судом Констанцского собора».

Окно комнаты выходило во дворик, за ним на косогоре было запущенное еврейское кладбище, на котором давно уже не хоронили.

— Ничто не вечно в этом мире, — размышлял Роудный, стоя у окна. — Ни одно создание рук человеческих.

Могилы давно провалились, запыленные обломки дорогих памятников заросли крапивой, лопухами, диким шиповником. Здесь мирно, никем не тревожимые, жили певчие птицы; портной любил слушать их по утрам.

— Ничто не вечно, ничто не вечно, — повторил он и, словно возражая себе, мысленно произнес: — Вечны только трава, деревья, птицы. Вечна жизнь рода человеческого и его мысль. — На душе у Роудного вдруг посветлело. — Вечна жажда любви и справедливости в душе человека!

Выучившись портняжному ремеслу, Роудный работал в Лейпциге, познакомился там с социалистическим учением. «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса убедил его в том, что история человечества есть история борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, феодал и крепостной, хозяин и подмастерье, короче говоря, угнетатели и угнетенные непрестанно ведут между собой борьбу, которая — в это всей душой поверил Роудный — неизбежно завершится победой угнетенных, победой пролетариата.

Вернувшись в родной город, Роудный решил не наниматься на работу, а стать самостоятельным ремесленником. Дела шли ни шатко ни валко. Подчас у него не было работы, зато он ни от кого не зависел, был свободен, как птица, и это давало ему уверенность в себе и духовное удовлетворение. Он сам себе хозяин. Одно его огорчало, но именно поэтому он и остался в родном городке: до чего ж политически отсталы его земляки, как безразличны они к общественным интересам!

— Надо отделить пчел от трутней в здешнем улье, — решил Роудный и, сообща с несколькими рабочими, основал кружок взаимопомощи и самообразования под названием «Ровност».

— Мало нам всяких кружков, так, пожалуйста, еще один! — ворчали трактирные завсегдатаи у Фассати.

Вскоре «Ровност», на удивление всяким псевдопатриотическим застольным кружкам — а прежде всего городской управе, — настолько выросла и окрепла, что пришлось с ней считаться всерьез.

Еще до 1905 года, то есть до первой русской революции, еще до бурных демонстраций в Праге, когда был застрелен подмастерье Главач, до рабочих выступлений в Кладно и на севере Чехин и в Моравской Остраве, из раньковской «Ровности» образовалась ячейка чешско-славянской социал-демократической партии.

Был будний день. Чешпиво и Грдличка сидели у Фассати, они заглянули туда «на минутку».

— На что нам сдалась эта самая «Ровност»? — ворчал Чешпиво, повторяя то, что слышал от многих чиновников и кустарей, господ из эрцгерцогского поместья, арендаторов, сельских богатеев, и прежде всего священника. — Ну на что она нам? Хороша компания! Демократы! Всем у них заправляют немцы и евреи. Зря, что ли, Роудный жил в Германии!

— Ежели подумать да рассудить, пан Чешпиво, — разил Грдличка, — так наш государь император тоже немец. А покойный мясник Люстиг был еврей, а ходил на крестный ход вместе с нами.

— Что вы, какой же он был еврей! — вскипел Чешпиво. — Человек как и все мы, как будто и не еврей вовсе. Вот старый Розенгейм, этот как есть жид, всегда ходил грязней грязного. А еврей Глюк им не чета — немецкие газеты почитывает, ничего больше не делает, а все богатеет.

И Чешпиво перевел речь на другое, словно забыв, что он ненавидит всех евреев за то, что они «при царе Ироде распяли нашего чешского Иисуса Христа».

Он выпил кружку, потом другую. В эти дни он работал у пекаря Зиха, выкладывал потрескавшийся под.

— Я-то думал, что вы уже пошабашили, мастер, — насмешливо сказал Грдличка, — а вы, я вижу, поспеваете и тут и там.

— Мне пекарь платит не по часам, а по работе. И пивом не поит. Так что, когда меня одолеет жажда, я пью на свои, — отрезал Чешпиво. — Правильно?

— Верно, каждому надо брать с вас пример! — поддержал его Фассати.

— Да, да, — закивал Грдличка. — Каждый пьет на свои кровные. Если бы все люди так поступали, все лучше бы между собой ладили.

— Куда ж тогда адвокатам деваться? Придется им закрыть свои конторы и идти на панель, — заорал Фассати, словно гости его были глухие.

— А судьи? Что они решили бы в таком деле, как с Хлумом? Заплатил он долг Пухерному или не заплатил? Ведь его жена видела, что он заплатил. Уж я-то знаю Хлума, не такой он человек, чтобы врать да жульничать, — сказал Грдличка.

— Темное дело! Кто ж тогда, спрашивается, украл деньги? — возразил Чешпиво.

— Мы-то хорошо помним, — рассудительно заключил маляр, — что полиция этого дела, можно сказать, и не расследовала — допросила свидетелей, которые подняли Пухерного, когда он упал, на том и успокоилась.

К вечеру, когда у Хлумовых топили печь, заходил Трезал и обычно начинал рассказывать о своих сыновьях. Пепик сапожничает в Праге, Эвжен выучился у старого Турека играть на скрипке и разъезжает повсюду, живется ему хорошо, иногда от него приходит открытка, то из Новых Бенаток, то из Хрудима, Литомышля, Просеча. Видно, он унаследовал беспокойную страсть бродяжничать от своего дядюшки Норберта Зоулы. Бедняга Норберт, помер от чахотки в Америке. Думал, что попадет в райскую страну свободы, а там ему никто даже не протянул руку помощи. А какой был человек, борец за народные права!

После возвращения Хлума в Ранькове снова заговорили о давней тяжбе пекаря, и хотя суд решил дело не в его пользу, никому из хорошо знавших Хлума не верилось, что он не заплатил долга и давал ложные показания.

— Выходит, украли денежки у покойного. Но кто — вот вопрос! — подмигнул Чешпиво.

Ясно одно: этого не сделал ни Трезал, ни Режный, ни возчик Розгода, ни те, кто подошел следом за ними. Если бы они тогда утаили и разделили между собой деньги Пухерного — это, конечно, исключено, но допустим, — так ведь за время, прошедшее с той поры, чем-нибудь выдали бы себя, шила в мешке не утаишь...

Так размышлял Грдличка, которого на эту мысль натолкнул Трезал. Толковали об этом и другие, особенно Чешпиво, уж он-то не упустит случая!

В распивочной Фассати, куда Хлум заглядывал раза два, об этом деле судачили второй вечер подряд.

У Густава Розенгейма, который тем временем стал социал-демократом, распространял «Зарж»[45] и популярные брошюры, история с Хлумом не выходила из головы. Он поделился с Роудным, подробно рассказав ему, почему разорился добряк пекарь; портной-то уже почти забыл об этом.

Густаву хотелось знать мнение Роудного.

— Вот тебе наглядный пример нравов, которые царят под властью денежного мешка, — заметил Роудный. — Каждый, кто только может, стремится утопить другого в ложке воды.

Роудный сказал, что надо бы разобраться, помочь Хлуму, хоть он и не рабочий, а ремесленник. Хорошо, если бы это сделала их организация, тем самым она показала бы, что социал-демократы вступаются за всех обиженных.

— Если бы Хлум утаил долг, разве он допустил бы, чтобы его дом продали с торгов? Будь у него деньги — ведь на отдачу долга он собрал нужную сумму, это всем известно, — ему жилось бы не так, как сейчас, — взволнованно твердил молодой Розенгейм. — Он сейчас почти что нищий... Давайте зайдем к нему, а? — И Густав взялся за свою черную шляпу.

Хлум с сыном месили тесто, Мария просеивала муку. Она вытерла руки фартуком и поставила в печь кастрюльку воды, на кофе гостям, потом сменила мужа у кадки.

— Вижу, вы идете сюда, ну, думаю, собрались зазывать меня в свою партию, — сказал Хлум. — Лишнее это, я хоть и ремесленник, а на выборах всегда, не таясь, голосую за вас. Старшины нашего цеха смотрят это сквозь пальцы.

Роудный посоветовал ему возобновить судебное дело, заверив, что добудет ему пражского адвоката от партии, который и денег не возьмет.

Хлум покачал головой. Он от души поблагодарил за совет и помощь социал-демократической организации, но он не намерен ничего предпринимать. Юстиция в Австрии — это гидра, которая пожирает людей. Он не хочет снова испытать унижение и позор.

— Кстати, друзья мои, это было хорошим уроком для моей семьи: мы поняли, что главное — чистая совесть. — Когда совесть чиста, легче сносить даже голод, не так ли?

Хотя Хлум не собирался возобновлять процесс, по городу поползли слухи, что он предпринимает шаги к тому, чтобы восстановить свое доброе имя и вернуть имущество, которого несправедливо лишился. К нему вдруг стали проявлять интерес местные адвокаты, а многие раньковчане, которые прежде избегали его и старались не здороваться, теперь сами останавливались, завидя пекаря:

— Почтеньице, пан Хлум, доброе утречко!

Потом разнеслась новая весть: вдова Пухерная, которая после смерти мужа успешно вела торговлю, продает дом вместе с лавкой. Мол, торговля стала убыточная и она, Пухерная, на краю разорения. А кроме того, ее сын собирается жениться и хочет, чтобы мамаша вела у него домашнее хозяйство. Он служит в Вене, произведен в обер-лейтенанты.

И вот вдова Пухерная «смотала удочки», как выразился Чешпиво, уехала к сыну.

— Ну и черт с ней, — сказал Хлум, поднимая опаленные брови. — Наши деньги тогда никто не украл, она сама их утаила, — продолжал он, обращаясь к жене. Глаза его светились серым блеском зимнего неба.

Двухэтажный дом вдовы Пухерной, формально принадлежавший ее сыну, офицеру, и почти не требовавший ремонта, купил, через подставное лицо, торговец зерном Глюк.

Большой интерес к этому дому проявили многие раньковчане, особенно те, у кого было плохое жилье, но купить его им было не по средствам.

В этой связи говорили также о том, что владельцем двухэтажного дома в Подгразской улице, где до самой смерти снимал квартиру доктор Штястный, стал... кто бы вы думали? Доктор Максимилиан Седмик!

Да, да, люди уже видели, как докторша приводит в порядок палисадничек и запущенные клумбы. Говорят даже, что они заказали новую ограду — проволочную вместо штакетника и хотят покрасить ее зеленым.

— Быстренько они разбогатели, — не удержался, прослышав об этом, Чешпиво, сидевший в трактире «У белого льва». — Вот, к примеру, моя... — начал было он и осекся, сообразив, что колкость, чуть не сорвавшаяся у него с языка, сослужит ему дурную службу: не дай бог, кто-нибудь передаст доктору или его жене, тогда они ни за что не пригласят его, Чешпиву, когда в доме потребуется какой-нибудь ремонт. Рассудивши так, Чешпиво сделал крутой поворот. — Вот, к примеру, моя работа, — продолжал он, — куда мне гнаться за доктором! Моя работа и его, — тут и сравнивать нечего! Понятное дело, у него и денег больше.

По утрам Петр развозил хлеб и зубрил в это время латынь, а позже греческий. С арифметикой у него не ладилось, он с ней был, так сказать, на ножах, как и с учителем математики Цукраржем, который терпеть не мог бедных гимназистов, презирал их, как аристократ презирает людей в рабочей одежде.

Петр развозил хлеб на своей собачьей упряжке. Ранним утром он заходил в дома к еще сонным людям, в кухни, где было не убрано и пахло остатками еды, в квартиры, где были не прибраны постели. Он заставал хозяек неодетыми, и они подчас огрызались и выставляли его за дверь.

Как он ненавидел свою работу — развозку хлеба, который пекли отец и мать! И когда только этому будет конец?

Петр ненавидел и учителя Цукраржа. Хоть бы он сквозь землю провалился, сухарь бездушный, бессовестный человек!

— Что за гимназист этот Хлум! — возмущался в учительской Цукрарж. — На рукавах заплаты, воняет иной!

Наконец родители купили Петру новый дешевый костюм. Это было событие! Казалось, и Цукрарж сразу стал приветливее, но ненадолго. Тщетно Петр и многие одноклассники ломали себе голову над тем, почему Цукрарж придирается к ним, травит их, как садовник вредных насекомых, почему он без причины честит их тупицами и ослами. Еще больше не терпел бедных учеников законоучитель Леопольд Коларж, но тот хоть не ругался.

Хлумовым теперь жилось получше, чем на мельнице, однако о покупке лошади и телеги нечего было и думать.

Время бежало, Петр переходил из класса в класс, он заметно вырос, уже курил, — тайком, разумеется, — голос у него ломался, на верхней губе и на подбородке появился пушок. Юноша и смущался, и одновременно гордился этим.

Время бежало, и все же часто казалось, что оно еле тащится, ползет, как черепаха, ковыляет, как старый ревматик.

Так и не достиг Хлум былого успеха в делах, успех достался другим.

— Скорей бы ты кончил ученье и помогал нам зарабатывать, — говорила Петру мать, не при отце, конечно.

— Я сам жду не дождусь, когда избавлюсь от школьной казармы.

— Не говори так. Столько мальчиков хотело бы быть на твоем месте!

Что было ответить ей? Не жаловаться же на то, что он, Петр, живет в постоянной тревоге: завтра или послезавтра его вызовут к доске, и он получит единицу по математике, по греческому, по любому предмету. Как скажешь матери, что если учитель захочет, то и ученик будет знать предмет, а если не захочет, то ученик провалится?

Хлумовы наконец, кроме пекарни, сняли комнату с кухней. Отец мог теперь спокойно отсыпаться после ночной работы, а Петр стал приглашать к себе товарищей, и юноши вели долгие беседы.

Да, Хлумовым жилось легче, вот только здоровье отца стало сдавать, хотя он и не признавался в этом.

— Я здоров как бык, — говаривал он, когда жена предлагала сделать что-нибудь за него и дать ему отдохнуть. Мария понимала, что ему надо бы показаться доктору и основательно полечиться. Эх, кабы жив был Штястный!

«Надо было мне тогда не чваниться и наняться к Боровичке! — упрекал себя Хлум. — Не хотелось снова служить у хозяина, как я прослужил всю жизнь, хотел быть сам по себе, никому не подчиняться, оставаться вольной птицей... И вот, живу хуже батрака».

Хлум редко заходил теперь к Фассати, у него пропал интерес к пустым разговорам, которые обычно там велись. Зато туда зачастили многие из молодых горожан, которых Хлум знал только по фамилиям их отцов.

Сменились и прежние картежники.

— Как поживает ваша Клара? — справился он как-то у Фассати.

— Как ей поживать! — отозвался тот. — Сидит себе дома. Она уже барышня на выданье. А как ваш сын? — Фассати вдруг сделал серьезное лицо. — Пан Хлум, — сказал он, — зря вы посылаете его развозить хлеб, пора вам взять ученика. Ведь Петр — гимназист, а вы из него делаете поденщика. Это же неслыханно в Ранькове.

Но Хлума было не пронять такими разговорами.

— Он работает и учится. Стыдиться работы, какая бы она ни была, нет причины. Пускай стыдятся бездельники, которые живут чужим трудом, — это мой взгляд, и вы его давно знаете, пан Фассати. Я имею в виду прежде всего духовных лиц и крупных торговцев.

— Странно вы иногда высказываетесь, — погрозил пальцем трактирщик и почесал за ухом, сделав хитрое лицо. — Совсем как социалист!

— В этом я с ними согласен.

— Дело ваше, но люди, знаете ли, толкуют разное насчет того, что ваш Петр развозит хлеб. Господин аптекарь, господа учителя.

— Ах, господи, какие аристократы! Не в замке ли они родились? — засмеялся Хлум. — Задаются, будто у них под штанами не такая же задница, как у всех.

— Вы сегодня остры на язык, пан Хлум, прежде вы таким не были, — озадаченно протянул Фассати.

— Я-то изменился, а о большинстве наших мещан того нельзя сказать. С них все как с гуся вода. Именно так. Большинство наших раньковчан — не успеют жениться, глядишь, ожирели, опустились, поотращивали бороды, а душа у них мохом обросла. В двадцать шесть, двадцать восемь лет они уже старики, их не стронешь с места, пока гром над головой не грянет.

На другой день утром Хлум, придя будить сына, впервые с удивлением заметил, что лицом Петр похож не только на него, как это было прежде, в нем проглядывают еще смутно знакомые черты матери, деда — его, Иозефа, отца, — и тетки Анны.

Петр спал совсем раскрытый, в головах стоял стул, на стуле потухшая керосиновая лампа, фитиль еще чадил. Рядом лежала книга. Неужто он зубрил до поздней ночи? Нет. Что же это за книга? «Избранные сочинения Карела Гавличка-Боровского».

«Не очень-то усердно занимается мальчишка, — подумал Хлум. — Больше читает. Слава богу, что хоть не какие-нибудь глупые книжки».

Хлум перелистал книгу, из нее выпали листки: Петр выписывал из них наиболее острые места из стихов Гавличка. Хлум стал читать их, смеясь и не замечая времени, и так задержался с выпечкой хлеба, что Петр уже не смог разнести товар, а поспешил прямо в гимназию.

В тот день Хлум решил, что отныне будет развозить хлеб сам. Не потому, что из-за этого местные глупцы смотрят на Петра сверху вниз, а просто потому, что не может же сын делать два дела сразу.

Возник спор. Петр решительно не принимал поблажки, как ни противна ему была развозка хлеба, — у отца больное сердце, и ему не управиться со всеми делами.

После долгого семейного совета Хлум отказался от аренды пекарни старого Кваснички, тележку продал соседу Рохлине, громадного, вечно голодного пса Енерала — мяснику Велебе, а Лийона подарил шарманщице Зикмундовой из Хотышан. Петр очень любил Лийона и упрашивал родителей не отдавать его. Но разве по средствам было Хлумовым кормить такую большую собаку? С тяжелым сердцем пришлось отказаться от пса.

Хлум поступил простым пекарем в пекарню Зиха. Рассеялись как дым мечты о телеге, лошади и собственном доме. Горестно вздохнув, Хлум махнул на все это рукой.

— Вас прокормлю, а это главное, — говорил он, каждую субботу кладя на стол четыре гульдена.

Мария чуть не плакала — нелегко было прожить на эти деньги. Хорошо еще что Хлум — уже не мастер, не хозяин, а просто пекарь Хлум! — каждый день приносил домой десяток свежих, хрустящих булок.

То-то теперь отсыпался Петр!

И все же порой ему не хватало четвероногих друзей, он скучал, и по ним, и по людям, еще сонным, растрепанным, которых он привык беспокоить рано утром, особенно охотно делая это в тех домах, где были молоденькие девушки.

Снова сделавшись простым пекарем, Хлум стал заметно спокойнее. Его рабочее время было теперь точно отмерено — двенадцать ли, четырнадцать ли часов, смотря по надобности, но его уже не одолевали прежние заботы — об арендной плате, об упряжке, о погоде, от которой зависела цена муки, о топливе и продаже хлеба — проклятого «божьего дара». Заработка его едва хватало на то, чтобы кое-как прокормить семью, он не повышался и никогда не повысится, потому что старый рабочий уже не помолодеет, сил у него не прибавится.

Марии приходилось экономить на еде, когда нужно было купить сыну одежду, обувь или учебники. О том, чтобы вернуть долг тете Анне, не могло быть и речи. Анна не напоминала о долге и писала уже не так часто, как прежде. Видно, она была недовольна. Когда через несколько лет Мария откровенно написала ей про их житье-бытье, эта добрая душа ответила, что она, конечно, рассчитывала на деньги, но если нет, так нет, голову она за это с них не снимет. Может быть, со временем с ней разочтется Петр, которого ей очень хотелось бы повидать. В конце письма она сообщала, что месяц назад выпущен из тюрьмы ее муж — человек, погубивший ей жизнь. За хорошее поведение ему сократили срок. Не слышали ли о нем Хлумовы?

Нет, они ничего о нем не слыхали.

— Сколько лет прошло! Столько перемен у нас, сколько перемен во всем мире! — вздохнула Мария и прослезилась.

— Время промчалось так, что мы и оглянуться не успели, — заметил Хлум.

— Кабы Анна вышла за Вавржинца...

— Прошлого не вернешь. Жизнь прошла, как нам было на роду написано. Из прошлого можно только извлечь уроки. К сожалению, мы редко делаем это.

Петр был уже в шестом классе гимназии, ему шел восемнадцатый год. К нему приходили товарищи, они вместе готовили уроки, обсуждали прочитанное, сплетничали об учителях и девушках, спорили о мировоззрении, ссорились и снова мирились.

Сначала к Петру ходили двое-трое одноклассников, потом потянулись и другие, и обычно к вечеру, когда вставал старый Хлум, у Петра собиралось столько молодежи, что негде было сесть.

Бывал у Петра сын нотариуса Павел Гложек, раз в неделю заходил сын садовника Вондрушки — скромный, застенчивый юноша. Он прислушивался к беседам и, уходя, просил дать почитать книжку. В гимназию он поступил поздно, тринадцати лет. Отец не хотел, чтобы сын учился, но Ярослав уговорил его. Он был страстный любитель чтения и в глубине души мечтал стать писателем.

Когда они приходили в дождливую погоду, Мария втайне вздыхала: мальчики не слишком старательно вытирали ноги — нанесут грязи и накурят так, что не продохнуть.

Пекарь Хлум отдыхал душой с молодежью. Он слушал, как они бранят учителей, и сам подзадоривал их еще больше, спорил с ними о политике, а охотнее всего заводил речь о России, о бескрайной матушке-Руси, где так долго пылал огонь революции, где народ поднялся против царской тирании, так что все монархи Европы перепугались. Франц-Иосиф, этот старый клятвопреступник, вынужден был наконец согласиться на парламент, в который выбирали все взрослые мужчины. Кстати, император все же обманул чехов: чтобы чешский кандидат прошел в парламент, ему нужно собрать гораздо больше голосов, чем немцу.

Гимназисты, долговязые, длиннорукие юноши, с пробивающимися усиками, с ломающимися голосами, сначала были ошеломлены такими разговорами. Если об этом узнают законоучитель или математик Цукрарж, вылетишь с волчьим билетом!

Марии время тоже принесло успокоение. Дома у нее были образцовая чистота и порядок, она старательно убирала комнату после молодых бунтарей. Что поделаешь, горячие головы, сразу их не обуздаешь, подрастут — остепенятся. Жизнь их образумит лучше любого учителя, лучше, чем эти гимназические сычи.

Встречи гимназистов проходили бурно, юноши громко кричали друг на друга — разумеется, если старый Хлум не спал — и так честили один другого, что Мария содрогалась, — ну и молодежь нынче пошла! Она жаловалась мужу, но он только посмеивался: что ты хочешь — мальчишки, они всегда лодыри и горлопаны.

Он сам охотно балагурил с гимназистами и особенно заинтересовал их рассказами о Софье Перовской и убийстве царя Александра, из-за которого ему, Хлуму, пришлось покинуть Прагу. Не верится, а? Но это так. В то время в Праге, да и в Вене и, вероятно, в Будапеште, арестовывали и высылали людей, которые и в России-то никогда не бывали, никакого отношения не имели ни к цареубийству, ни к его организаторам.

Рассказ Хлума, который гимназисты слушали несколько вечеров, произвел на них сильное впечатление, особенно на сына садовника Вондрушки.

Да, в Праге и в Чехии, особенно на севере, убийство русского царя глубоко взволновало рабочих.

Хлум рассказывал все, что знал со слов Янатки.

Софья Перовская была дочерью царского сановника, близкого к придворным кругам. В шестнадцать лет Соня ушла из дому, присоединилась к кружку студентов и рабочих, которые ставили своей целью освобождение России. Вожаком этой группы был молодой человек по фамилии Чайковский. Кружковцы твердо держались своих нравственных принципов, кто не соблюдал их, того они исключали из своей среды. Они шли в народ, просвещали его, лечили, делали прививки против оспы, ходили от села к селу, спали в крестьянских избах или на гумне, ели вместе с крестьянами скудную пищу, — в общем, жили их жизнью. Они стремились научить простой народ, живший в темноте и невежестве, читать, писать и мыслить, хотели, чтобы он перестал быть барской рабочей скотиной, как это вышло у нас после Белой горы.

Царские власти преследовали этих смелых людей, бросали их в тюрьмы, казнили или ссылали, как и прежде, в Сибирь. И тогда члены кружка сказали — око за око, зуб за зуб.

Если ты, кровавый царь, не хочешь по-хорошему, — держись! Уничтожим самодержавие одним мощным ударом!

Уцелевшие от виселиц и сибирских ссылок революционеры создали организацию «Народная воля», поставившую своей целью убить царя. Они верили, что после этого русскому народу полегчает, что положение сразу изменится.

В «Народной воле» выдающуюся роль играла Софья Перовская, вождем кружка был ее возлюбленный — Желябов.

В ноябре 1879 года революционеры пытались взорвать царский поезд. В феврале следующего года народоволец Халтурин, работавший столяром в царском дворце, взорвал целое крыло дворца, но царь уцелел по чистой случайности. Через два месяца молодые революционеры сделали в Одессе подкоп под улицей, где должен был проехать царь. Но и это покушение не удалось.

И всякий раз на молодых народовольцев обрушивались преследования, ссылки, казни: сотни, тысячи людей были повешены, сосланы в Сибирь. Их ссылают еще и сейчас...

— Еще и сейчас! — вздрогнув, воскликнул Вондрушка.

Последнее нападение на царя революционеры наметили на март 1881 года.

— Как раз в этом месяце мы с Марией поженились, — продолжал Хлум. — Венчались мы в храме Марии Снежной, что на нынешней Юнгмановой площади.

Но за два дня до покушения глава народовольцев Желябов был арестован. Его предали. Другой заговорщик Тригони тоже. Руководство взяла в свои руки Софья Перовская.

Тринадцатого марта, днем, царь Александр ехал в карете, под охраной гвардейских казаков. На Екатерининском канале тоненькая девушка незаметно дала знак платком. По этому сигналу на мостовую вышел человек со снежком в руке и швырнул его в царскую карету. Это была бомба, завернутая в вату.

Взрыв был так силен, что дно кареты разлетелось в щепы, было убито несколько казаков. Царь, однако, остался невредим. В переполохе, последовавшем за взрывом, к царю приблизился молодой человек и швырнул в него еще одну бомбу, которая смертельно ранила царя, а террориста разорвала на куски. Царя положили на встречные сани и повезли в Зимний дворец, но по дороге он умер. Члены «Народной воли» достигли своей цели. Они даже особенно не скрывались после этого, их арестовали одного за другим. У них было немало возможностей спрятаться, но народовольцы пренебрегли этим.

Их называли нигилистами.

Все они были казнены.

Первым Желябов, потом Перовская.

Матери Софьи Перовской был назначен день и час прощания с дочерью. (Отец давно отказался от нее.) Но, придя точно в назначенное время, мать лишь увидела, как Соню увозят на казнь.

Среди народовольцев была еще одна женщина — Геся Гельфман. Ее не казнили потому, что она была беременна. В тюрьме она родила, потом ее послали в кандалах в Сибирь, на вечное поселение.

В день покушения — об этом писали немецкие газеты — в одном только Петербурге было арестовано восемьсот человек. Их хватали дома и на улице, бросали в тюрьмы; потом они бесследно исчезали в Сибири.

Царь Александр II был мертв, на трон вступил Алегандр III, а народ угнетали так же, как и при Алесандре II, да и сейчас, при Николае II, русскому народу живется не лучше. Покушения продолжаются, а то толку? Безнадежно!

— Для русского народа безнадежно? А для нас? — спросил Вондрушка.

— Говорят, что единство народа — великая сила, она потрясает троны. Но разве народ может быть един, если есть два лагеря — богатые и бедные? Если бедных и нищих такое множество? Социалисты утверждают, что только эти бедняки, только пролетарии могут создать государство, где не будет ни императоров, ни королей, ни пап. Народ, говорят они, может управлять собой сам, без всяких паразитов. Тогда и армий не стало бы, потому что не из-за чего было бы воевать.

— Не из-за чего воевать! — повторил Вондрушка, и казалось, он грезит на яву.

Много дней гимназистов волновали рассказы Хлума, они добивались от старика все новых подробностей, словно он сам был очевидцем тех давних дней, когда молодые русские революционеры всем пожертвовали ради блага своего народа.

Мария Хлумова целый день крутилась как белка в колесе, ей некогда было даже поделиться тем, что накипело на душе. Вечно она торопилась, будто за ней гнались собаки, как выражался муж.

После многих лет разлуки вдова Ержабкова наветила Марию и пригласила ее к себе, они, мол, снова будут делиться огорчениями, надеждами и чаяниями, прежде всего, конечно, о будущем своих детей.

— Наш Петр хочет быть доктором, — рассказала Мария Ержабковой. — Нет, нет, не священником. Он уже давно раздумал, и я его понимаю. Видите ли, священник живет без жены и без детей, а разве это настоящая жизнь? Да и мне охота быть бабушкой и нянчить внучат.

— Ну, конечно, еще бы. Докторов все уважают. И доходы у них какие!

— Да как сказать... Вот доктор Штястный никакого наследства своей семье не оставил. Даже, говорят, не расплатился за квартиру.

— Неужели? — поражалась Ержабкова, хотя отлично знала, что доктор Штястный не нажил никакого состояния потому, что с бедных ничего не брал, а богатые раньковчане — их было немного — ездили лечиться в Прагу; за местным доктором они посылали, лишь когда их внезапно прихватывало и было совсем невтерпеж.

Мария и ее приятельница потолковали о докторе Седмике и его супруге, которая, как говорят, была дочкой пражской швейки. А отец доктора Седмика был клепальщиком и погиб на стройке какого-то дома или собора — упал с лесов и разбился насмерть. Седмик еще студентом квартировал у портнихи, жил там как свой, вот и вышло, что он женился на бедной девушке.

Вдова Ержабкова уже совсем свыклась с Раньковом. Теперь она и не представляла себе, как могла долго жить в деревне, в жалком селении, вроде того, где учительствует ее сын Ладислав.

В один прекрасный день Ладислав приехал навестить мать — словно с неба свалился! — и объявил, что женится. Он, правда, еще молод, но ему не хочется жить одиноко, да это и понятно: мужчине одному скучно.

Что хорошего в холостой жизни? Знай таскайся по трактирам! Сколько учителей спилось! Начинали с малого: живя в деревне, выпивали одну кружку пива в обед, другую вечером. Дальше — больше, и уже не отвыкнешь: привычка — вторая натура. Мало ли учителей — в общем-то хороших людей — каждый день торчат в трактире, хлещут пиво, иные пьют, как лошади, отрастили животы, нажили сахарную болезнь и к пятидесяти годам отдают богу душу.

Ладислав Ержабек приезжал в Раньков редко, каникулы он обычно проводил с рюкзаком за плечами, бродил по Шумаве и по Крконошским горам, или в Уголицах готовил к экзаменам детей тетки Яндечковой.

Что бы там люди ни говорили, он правильно поступил, что женился рано, сразу же после того, как его освободили от военной службы, — слава богу, женившись, он стал завзятым трезвенником, основал общество «Сокол», читает лекции о трезвости. Да, да, трезвенник! Видимо, к этому его побудила жена, Славка. Ее отец — хоть о покойном и не годится говорить дурное — изрядо закладывал, и Славка опасалась, чтобы того же не случилось с мужем. Теперь они оба состоят в обществе трезвости.

Мария Хлумова была подробно осведомлена о всех семейных делах вдовы и сама ничего не таила от нее — как уж повелось с первых дней их знакомства, столь прискорбно прерванного несчастным долгом и еще более роковым: переездом Хлумовых на мельницу.

Вдова до сих пор стыдилась того, что тогда, будучи в крайне стесненных обстоятельствах, не смогла заплатить долга. Мария знала все подробности жизни ее сына Ладислава и дочери Луизы — она двумя годами младше брата, — вышедшей замуж за егеря Иозефа Коваржика.

Кузина вдовы, Поликсена Яндечкова из Уголиц, сама выбрала, и очень удачно, мужа для Луизы и сама же справила ей приданое. Да еще какое! Такое Коваржик не получил бы даже за невестой из богатой крестьянской семьи. Капитала, правда, за Луизой не было, да Коваржик и не претендовал на него, — кроме Луизы, ему ничего не было нужно. Служба у него хорошая, пожалуй, и чиновник такой позавидует, живется им отлично.

— Я вам обо всем рассказываю, как сестре родной, — говорила Ержабкова. — Только уж вы другим не говорите, люди ведь любят позлословить... Знаете, и чистая вода мутится, коль течет по грязному желобу.

— Мне можете доверить, разве я вас подвела хоть раз? — успокоила ее Мария, не сводя больших темных лаз с худого лица приятельницы. Вдова, бледная и поджарая дама, покачала головой и стала рассказывать о знакомстве ее дочери Елены с раньковским податным чиновником Франци Беркой, уроженцем Пардубиц.

— Они друг в друге души не чают, ничего кругом не видят. Понятное дело, любовь. Нет ничего прекраснее любви двух молодых сердец. Только любовь, а не рассудок делает брак счастливым.

— А почему Мартичке не нравится, что Франци бывает у вас в доме? — осведомилась Мария. — Ревнует она к нему сестричку, или просто он ей не по душе?

— Подумать только, что говорят! — уклонилась от ответа вдова. — И кто сказал вам такую глупость, хотела бы я знать? — Она покачала головой, подняв глаза к потолку.

— Да вы же сами, пани Ержабкова.

— Быть не может! — почти обиделась вдова. — Вот уж не помню!

Она встала, собираясь уйти, но снова уселась.

— Что верно, то верно, Марта меня упрекала. Но как эти люди узнают обо всем? У нее такой характер, она над всеми любит подшучивать, а дома я ей это запретила. Теперь она уже ничего не имеет против Берки и, уверяю вас, пани Хлумова, относится к нему вполне по-дружески. Ведь он очень приличный молодой человек и такой серьезный для своих лет! Да и Елена не такой вертопрах, как Марта или ее подружка Лида Рандова.

В кухню, где сидели обе приятельницы, громко постучав, бурей ворвался Густав Розенгейм с большими афишами в руке.

— Объявляю, — раскланявшись, воскликнул он, — что к нам приезжает драматическая труппа Индржиха Татера! Блестящая программа!

И уже обычным тоном осведомился, дома ли Петр, надо, мол, с ним поговорить.

— Вы нас напугали, Густав, — улыбнулась Мария. — Я думала, невесть что случилось, а вы об актерах!

Она ответила Густаву, что сын ушел: завтра у них классная работа по греческому, он зубрит вслух и, чтобы не мешать отцу спать, занимается в поле.

Густав, понизив голос, сказал, что, в таком случае, зайдет к вечеру, он хочет попросить Петра, чтобы тот объявил о спектаклях труппы в гимназии, если, конечно, можно.

— Совсем спятил! — сказала вдова после ухода Густава, тоже собираясь восвояси.

— Да, — покачала головой Мария. — Всякий раз, как приезжают актеры, этот еврей с ума сходит.

— Вы подумайте! — изумилась вдова.

— А по совести говоря — ну какой он еврей? Чех — как есть чех, кабы не нос. Это все говорят.

Едва за вдовой закрылась дверь, послышалось пение Хлума:

Мария любила, когда муж пел, ей нравился его низкий голос. Давно уже этот голос стал хрипловатым от курения и от старости, но и сейчас звучал для слуха Марии, как в молодые годы, в дни ее счастья, когда оба они были крепкими и сильными, а любовь их — пылкой и горячей, как огонь в печи.

Словно завороженная, стояла Мария, опершись о кухонный стол. Молодость вернулась к ней на миг вместе с любимой песней Иозефа.

Она грезила наяву. Ей казалось: эта песня доносится от колодца во дворе их старого домика. Муж только что тянул бадью воды, напился и поет, глядя на угасающие звезды. Песня доносится в открытое окно спальни, где лежит она, Мария. Ее длинные, черные волосы разметались по подушке. Сейчас войдет муж, погладит их, расцелует, и только потом тихо, как всегда, отправится в пекарню. Милый!

— Все печете? — кричал обычно Еждичек, завидев Хлума, пусть даже на другом углу улицы. — Все еще печете?

— Печем, все еще печем, — отзывался тот. — Что бы вы ели, кабы мы не пекли?

— Ну, конечно, печете, да не для себя, — откровенно насмехался лавочник.

Пекарь остановился и добродушно поглядел на него.

— Всегда, уважаемый, я пек не для себя, всегда на чужой рот. Был я рабочим, потом стал хозяином, а теперь снова простой пекарь, а все равно пек и пеку не для себя. А вы-то для кого работаете?

Еждичек не отвечал.

— Что же вы молчите? Так оно и идет: мы работаем для других, а другие работают для нас. Никто не живет на необитаемом острове.

И Хлум, сгорбившись, пошел на работу.

— Эй, приятель! — окликнул его с противоположной стороны улицы сапожник Трезал. — Я с тобой здороваюсь, а ты не видишь, не слышишь, уставился в землю. С чего это, в чем дело? Прежде ты глядел орлом, словно весь мир был твой. Выше голову, Иозеф! Посмотри на меня, — выпрямился управитель харчевни. — Что там ни случись, я не унываю, плюю на все невзгоды, а хлопот у меня, дружище, по горло, особливо семейных.

Хлум улыбнулся, ему не хотелось разговаривать.

— Эвжен опять вернулся из разъездов. Прежде от него были одни огорчения, а теперь, наоборот, радость.

Неужели Трезал назвал младшего сына, десятого своего отпрыска, Эвженом, в честь принца Евгения [46] Савойского, победоносного полководца, каких было так мало среди габсбургского рода? Конечно нет, ведь Трезал терпеть не мог Габсбургов. Сыночка назвали Эвженом просто в честь пражского дяди.

«Эвжен, Эвжен, окривел и потом сто лет ревел!» — поддразнивали его сверстники, и мальчик досадовал, что родители дали ему такое имя.

Трехлетним малышом Эвжен играл во дворе, рядом ходили куры. Мать вдруг услышала душераздирающий крик и выбежала из дома. Что случилось? Она увидела: мальчик зажал руками глаза, по правой щеке льется кровь. Врач ничего не мог поделать, наседка клюнула мальчика прямо в глаз, Эвжен навек остался кривым.

Но даже видя мир только одним глазом, Эвжен замечал в нем немало красоты. У него пострадало зрение, но тем тоньше стал слух, и это было кстати для будущего музыканта. Мальчик пытался играть на старенькой скрипке, но извлекал из нее только резкие, скрипучие звуки. Дома на него кричали, отнимали скрипку, он даже отведал плетки, которая висела над отцовской постелью и считалась в доме самым надежным орудием воспитания.

Но Эвжен не сдавался, всем существом он тянулся к скрипке. Когда он кончил школу, его отдали в ученики к столяру.

— Для этого грубого ремесла хватит и одного глаза, — решил отец.

И Эвжен стал носить доски со двора в мастерскую старого Бегала, а Бегалихе — стружку из мастерской в Кухню, воду из водоема и покупки из лавки. Через полтора года он и старый столяр возненавидели друг друга на всю жизнь.

Пришла весна, и в один прекрасный день Эвжен исчез, словно сквозь землю провалился. Исчезла и скрипка.

— Когда мы ему понадобимся, найдет домой дорогу! — усмехнулся отец.

— Ты думаешь? — возразила мать. — Мальчишка упрям. Весь в тебя, — добавила она.

Трезал засмеялся и махнул рукой, стараясь не поддаваться горю, которое точило его, как червь.

— Каждому, кто хочет чего-нибудь добиться, надо быть упрямым, как я, — самодовольно заключил он, и его посеребренные усы гордо встопорщились.

— А чего ты добился? — с добродушной насмешкой спросила жена, и глубоко уязвленный Трезал взорвался, словно бочка спирта, в которую бросили спичку.

Казалось, задрожали стены, дым пошел столбом, посередине, словно злой дух, стоял, пошатываясь, негодующий Трезал.

На счастье, гнев его бывал недолог, он остывал так же быстро, как вспыхивал.

Разумеется, в молодости бывало похуже. Трезал, озлившись, переворачивал вверх дном не только кухню, где стоял его верстак, но и весь дом: домашние долго боялись показаться ему на глаза.

Теперь буря проходила только с громом, без молнии, — это было не опасно.

Сапожник Трезал управлял бесплатной харчевней для безработных, которую содержала городская община. Жалованья ему не полагалось, зато была квартира и определенная сумма в месяц на даровые обеды для голодных. Разумеется, из того же котла кормилась многочисленная семья Трезала, тут уж ничего не поделаешь, будь ты хоть честнее честного. Таким образом, скудные порции случайных нахлебников становились еще скуднее.

Старший сын Трезала Адам выучился у отца сапожному делу. У Адама было железное здоровье, но его подкосила военная служба в Тироле. Отслужив три года, он вернулся с ревматизмом и черт знает еще с чем и медленно умирал, лежа в темной каморке.

Летом его послали на поправку к родственникам, в деревню Павлов. Работа в поле вернула ему здоровье, и он навсегда остался в Павлове, женился на крестьянке, взял за ней избенку да хлев с козой, зимой сапожничал, летом он и жена батрачили у помещика. Адам привык и обжился в деревне, а братья вспоминали о нем с пренебрежением.

— Этот осел Адам женился на такой деревенщине, что уж лучше б повесился. А ведь он повидал свет, мог бы устроиться и получше.

Другой сын, Индра, тоже выучился сапожничать, но, видя неутешительный пример Адама, вскоре уехал в Прагу и остался там, сколько ни звал его отец обратно. Дома он появлялся раз в год на храмовой праздник, — приезжал шикарный, в лаковых ботинках и котелке, карманы его набиты деньгами и сигаретами. Родители всякий раз сватали ему какую-нибудь раньковскую невесту, но Индра только смеялся.

— У вас тут сапожников как собак нерезаных, заказы друг у друга из глотки вырывают, а вы хотите еще и меня в это дело втравить. Да ну вас всех! — говорил он свысока и не мог дождаться, когда праздник кончится и можно будет, нахлобучив свой котелок, отправиться на вокзал. Индру всегда провожали все братья и сестры, а Адам с женой, краснолицей, изнуренной крестьянкой, шли по улицам городка и дальше, через поля — одни.

— Каков барин, а? Видала ты на нем лаковые ботинки? — говорил Адам своей Анежке, а она, прежде чем ответить, шмыгала носом.

— В Праге люди живут богато.

Потом Адам молчал всю дорогу, а если жена говорила что-нибудь, он не слушал, погруженный в свои думы.

— Слышь, а ежели он, мой пражский брат, женится, откроет мастерскую и будет нанимать людей? — сказал он, кода они, придя домой, усталые от ходьбы, как от тяжелой работы, разделись и сели за стол.

Жена, уставившись в одну точку, после долгого раздумья сказала:

— Если бы да кабы…

Эх город, большой город!

Адам сидел за грубым деревенским столом и вспоминал скопище домов, которое называется Вена. Его ошеломил этот город. И всякий раз, когда в его теле болью отзывались старые недуги, ему снова мерещились Розауерские казармы, где больше месяца квартировал его полк. Яснее всего ему представлялся храм воздвигнутый в честь спасения императора Франца, темная улица за ним, куда товарищи привели его в грязный кабак с девицами легкого поведения. Он заразился дурной болезнью и долго лежал в госпитале.

Когда он наконец выздоровел, его отправили вдогонку за полком, в Альпы.

Вена, столица! Когда Адам вспоминал Вену, в безмолвье хвойных лесов и крохотных каменистых полей словно врывался шум столичной жизни. От этого Адам становился сам не свой.

— Переехать бы в Вену! — произносил он мечтательно.

— А как же быть с избой? — спрашивала жена.

— Есть о чем беспокоиться. Продали бы, — отвечал Адам. — А потом на старости лет построили бы себе где-нибудь под Прагой домик, — заглядение.

И тут в Анежке проснулась крестьянская гордость, намерение Адама глубоко уязвило ее. Она представила себе, как уходит из родного дома в неведомый мир, и живет в чужой, холодной комнате. И, поднявшись с места, она сказала:

— Здесь я родилась, здесь, на этой постели, даст бог, и помру. А хочется тебе в Прагу или Вену — езжай туда сам.

— И поеду, — твердо сказал он. — А ты еще прибежишь ко мне.

Анежка не возразила ни слова, слезы подступили ей к горлу. Не часто бывали у них такие разговоры, но, возникнув, они словно возводили между ними стену, которая разделяла их души, как два сада бывают разделены забором.

Анежке начинало казаться: ничто, кроме работы, не связывает их, ничто! Ну и пускай себе уходит, пускай уходит этот чужак! От другого, наверное, были бы дети, в них единственная радость жизни, а от него детей не будет, он порченый...

Разумеется, бывали минуты, когда Адам был для нее все равно что солнышко ясное, она глядела на него преданным взглядом, и, если в такой момент он тоже смотрел на нее, жизнь в лачуге, среди каменистого поля, казалась Анежке отрадой.

Кстати, им жилось не так уж плохо, ели они почти досыта, одеты, обуты были не хуже других.

Две дочери Трезала работали швеями, две старшие были замужем за железнодорожными служащими, пятая помогала матери по хозяйству, шестая, Ольга, была продавщица в табачной лавочке Бема.

Шесть дочерей и четыре сына, господи боже! Поистине богатый урожай, куда ни глянь, всюду Трезалы.

Еще один сын, которого мы не назвали, по имени Борживой, служил кельнером в вокзальном ресторане. Домой он возвращался поздно ночью, приносил остатки еды, собранные с тарелок, вечно от него разило табаком и пивом, голос у него был жидкий, а лицо пепельное, словно вытравленное щелоком.

Как-то ночью Ружена разбудила мать:

— Вы только послушайте, что говорит Боржек! Он видел сегодня Эвжена. Тот проезжал через Раньков в пражском скором поезде, помахал рукой и крикнул «до свиданья». Значит, скоро вернется!

Отец тоже проснулся, и они долго говорили об Эвжене. Вскоре тот и впрямь приехал домой, и в семье был настоящий праздник, потому что он вернулся не бедным и больным, как все ожидали, а вошел в комнату уверенным шагом, молодой, бодрый, в новых ботинках и котелке, совсем как пражанин Индра, и со скрипкой под мышкой.

— Веселю людей, а они мне платят за это, — сказал он после всех приветствий.

Мать не могла нарадоваться, обнимала его и плакала от умиления.

— Помыкался ты немало, а? Ну, обо всем расскажешь, — молвил отец. — Но прежде поиграй нам, чтобы мы знали, чего ты достиг.

— Эта скрипка — просто клад, она работы Страдивариуса. Сама поет! Я не продал бы ее и за пять тысяч. Когда я играю, все пускаются в пляс.

— Ну, давай сыграй.

Эвжен привез немного денег, но они скоро разошлись, и ему пришлось снова отправляться на заработки. Он проклинал родное гнездо, это захолустье, где он отдыхал от своих поездок по промышленным городам Северной Чехии. Деньги, с которыми он возвращался, забирала мать, чтобы кормить на них всю семью.

— Занятие ты себе выбрал хорошее, это лучше, чем быть столяром или кельнером, — одобрил Борживой. — Сам себе господин, никто тобой не командует. А у меня что за жизнь? Сбегу из дому, как и ты, не нравится мне тут. В других местах платят лучше, девчонку себе заведу. Здесь стоящей не найдешь. И еще тебе скажу. — Борживой кивнул в сторону дома, — они из меня деньги тянут и тянут. Погляди, вот этот костюм я ношу уже второй год. В другом месте хоть приоденусь.

— Например, в Карловых Варах. Поехал бы ты туда на сезон, — посоветовал Эвжен.

— Ты играл там?

Брат кивнул:

— Да. Только меня выгнали и, наверное, посадили бы в кутузку, не будь я одноглазый. Такая обида, что у меня нет патента. Я играю только в трактирах, если хозяин разрешит. Будь у меня патент, я мог бы играть и в Праге. Патент — это, братец, не шутки. Ну, что поделаешь. Вступлю с кем-нибудь в компанию, буду играть в Праге, в ночных кафе. А девок там! — сказал Эвжен тоном многоопытного человека.

— Правильно ты сделал, что удрал из дому, — повторил кельнер. — На твоем месте я бы и не возвращался.

— Не воображай, что все было так просто и деньги сами сыпались мне в карман. Нередко меня гнали, как паршивую собаку. Потом я малость навострился. Теперь я — музыкант, люди не решаются трогать меня. Лучше всего на севере Чехии, там люди знают толк в музыке и не скряжничают. А наши раньковские сквалыги держатся за каждый грош. Скорее душу отдадут, чем крону.

— У нас-то! — засмеялся кельнер. — Наши земляки тупоголовы, ходят как лошадь в приводе, кроме выпивки, их ничего не интересует.

С приездом Эвжена у мамаши Трезаловой отлегло от сердца. Она с гордостью поглядывала на младшего сына, хвасталась перед соседками и превозносила его игру до небес.

Каждый день с наступлением вечера Эвжен играл в харчевне. Мелодия за мелодией летели из окна, словно птицы, широко размахнув крылья, и люди, возвращавшиеся с тяжелой работы, останавливались и слушали.

Был среди них и старый Турек, он курил трубку и удовлетворенно покачивал головой.

— Мой ученик! Ему бы консерваторию кончить, ездил бы по всему свету. Второй Кубелик![47] Вот дочь у меня с образованием, сейчас выступает с оркестром на Балканах, живется ей отлично. Недавно опять пришло от нее письмо и деньги.

— На Балканах? Как вы ее туда отпустили? Народ там нищий, много не заработаешь, — сказал, поддергивая брюки, почтальон Птачек. — Я знаю Боснию и Герцеговину, служил там два года. Венгрия куда лучше, взять, к примеру, Будапешт, — там умеют тряхнуть мошной. Вот где жизнь, черт побери! Там едят красный перец, здоровая пища, а после него такая жажда, что можно пить до утра, и все равно не напьешься.

— Сказать по правде, дочь лучше держать дома — вставил подоспевший Чешпиво. — Бог весть, в какие руки она попадет в чужих краях.

Турек почесал за ухом. Этот седовласый человек, учивший раньковскую молодежь игре на скрипке и других инструментах, был старый солдат. В 1866 году его ранило в голову, он остался жив, но надолго потерял память, только через несколько лет она восстановилась. Кроме того, он не мог нагибаться: чуть нагнется, голова у него закружится, и он падает. Жил он со своей тихой, сухонькой старушкой женой скромно, как птичка, давал уроки музыки, а также за вознаграждение пел дрожащим голосом на торжественных богослужениях и похоронах. Но главным его источником дохода был основанный им оркестр, игравший на танцах и богатых похоронах.

— Да, девчонке следует жить при матери, и никак иначе. Я бы для себя этакую перелетную пташку не хотел, будь у нее хоть мешок денег, — согласился почтальон Птачек. — Парень — другое дело, пусть постранствует по свету.

У окна Эвжен заиграл новую песенку, такую веселую, что душа радовалась.

Глава десятая

Городок был взбудоражен небывалым событием: неизвестные злоумышленники осквернили статую св. Яна Непомуцкого — ту самую, что создал Брокофф[48] и бледyной охрой подновил Чешпиво. Негодяи измазали лицо святого повидлом, а на плечо повесили суму, так что святой стал больше похож на негра-разносчика, чем на белокожего церковного иерарха.

Неслыханное кощунство! Фассати рассказывал об этом у себя в кухне. Клара с трудом сдерживала смех, а кухарка Амалия возмущалась.

К статуе бежали старухи и нищие, проклинали неизвестных святотатцев, сокрушались, предвидя божью кару — мор, оспу или голод. Вот погодите, не сегодня-завтра начнется падеж скота!

Вскоре на месте происшествия появился разъяренный настоятель с причетником Белоглавым, Чешпивой и толпой верующих, среди которых выделялся крепкой фигурой и такими же выражениями возчик Розгода, глава кружка «Рождественская рыба».

После некоторых колебаний Чешпиво, при содействии Розгоды и богомолки Строуголовой отважился влезть на статую святого и обрезать постромки сумы, которая была наполнена камнями и, упав с грохотом, чуть не убила духовного пастыря, взволнованно объяснявшего прихожанам, что недостаточно вымыть и снова выкрасить статую. Куда там! Ее нужно снова освятить, ибо она была осквернена и, так сказать, утратила полную силу.

Общинный стражник Лесина таращил глаза, чтобы казаться таким же возмущенным, как и его преподобие, Розгода и Чешпиво. Тут подоспел полицейский вахмистр Тваружек с черным блокнотом в ручищах, чтобы на месте записать все, что услышит.

Сделав какие-то заметки, он поспешил в управу, к начальнику Иозефу Гейде.

— Так-то вы охраняете город, на который устремлено высочайшее око? — закричал на него начальник. — Не найдете злоумышленников — плохо ваше дело! А вы их не найдете, это факт, уж я-то знаю вас, идиот!

Побагровевший вахмистр стоял навытяжку и ел начальство глазами.

— Чем вы занимаетесь, почему обо всем узнаете последним? Можете вы ответить на этот вопрос? Что я должен доложить высшему начальству, господину наместнику, и что его сиятельство господин наместник может доложить об этом канцелярии его величества императора и его высочества наследника престола? Можете вы мне сказать, идиот?

— Никак нет, не могу, ваше благородие пан советник.

— Ну так проваливайте! Вон отсюда! Ищите, преследуйте, изловите! В двадцать четыре часа!

Вахмистр взял под козырек — хотя был без фуражки, которую оставил в передней, на стуле, — щелкнул каблуками и исчез.

Через несколько минут он вбежал к себе в участок, куда только что вернулся с обхода его подчиненный Нехута.

— Какие новости? — резко спросил Тваружек. — Никаких, как всегда?

— В черженском лесничестве ночью стреляли, пан вахмистр.

— А кто стрелял?

— Пока что еще...

— Не удалось выяснить, так?

— Пан вахмистр…

— Заткнитесь вы, раззява! Знаете вы, что произошло со святым Яном Непомуцким?

— Осмелюсь доложить, что не знаю.

— Чем вы занимаетесь, если ничего об этом не знаете, осел этакий?..

Несмотря на все усилия раньковских властей, лиходеев, осквернивших статую св. Яна, не удалось поймать.

Было, правда, допрошено несколько подозрительных лиц — нищие, братья Рейголовы, общинный дурачок Альма Вальти и даже бродяга по имени Каш, а по кличке Слепыш, прозванный так, потому что он иногда притворялся слепым. За день до события он пришел из Прчиц в Раньков.

Каш заявил, что охотно признался бы, кабы зима была на носу. А сейчас, когда он переждал ненастье в пелгржимовской кутузке и на носу весна, он ни за что признается, сколько бы его ни уговаривали.

Слепыш был последней надеждой раньковских стражей порядка.

— Будешь работать в саду, табак будешь получать, — уговаривал его Тваружек. — Заживешь у нас как в родном доме. Головой тебе ручаюсь.

— Нет, не могу. Да и алиби у меня, сами знаете.

— Нигде тебе не будет так хорошо, как у нас, мы о тебе будем как о родном заботиться, — свое вахмистр.

— Понапрасну вы меня задерживаете. Отпустите, спешу я, весна уже в разгаре. Ежели я для вашего святого Гонзы[49] понадоблюсь к осени, извольте, готов служить. А нынче не выйдет. Ей-богу, мне и самому жалко, вижу, люди вы добрые: даже бродяга, вроде меня, может говорить с вами запросто. Уж вы пустите меня, пойду назад, в свои милые Прчице.

Так полиция и осталась ни с чем.

— Да ведь и не святой он вовсе, — утешал жену пекарь Хлум. — Я читал в одной книжке, что тайна исповеди жены Вацлава Четвертого тут совсем ни при чем. Ян Непомуцкий продавал церковные бенефиции, вот и все, и одно доходное местечко сбыл потихоньку. Король на него рассердился и отправил на тот свет. Нечего сказать, хороший был святой!

— Я тебя знаю, ты всегда кощунствуешь, никого из святых не признаешь, — сухо сказала Мария и больше не вспоминала о Яне Непомуцком.

Откуда ни возьмись пошло насмешливое прозвище «Раньков, повидлом мазанный», и разнеслось по всей округе, ущемляя самолюбие и патриотизм раньковчан. Что поделаешь, приходилось помалкивать, — для этой насмешки была причина.

Статую святили с большой помпой. Присутствовали власти, ученики школ. Потом был крестный ход, все жители продемонстрировали свое стремление укрепить веру Христову.

И в самом деле, она укрепилась; злодейский поступок привел к совсем обратным результатам, чем те, каких хотели богохульники, которые так и остались неразоблаченными.

Впрочем, Чешпиво готов был голову прозакладывать, что эту гнусность совершил не кто иной, как... Нет, он не может назвать имя! Но этот самый человек, сколько, бывало, ни проходил вечером мимо святого Яна, всякий раз останавливался и насмешливо глазел на него. Ясно, что он мысленно насмехался и поносил святого. Социалист, ему ж наплевать на спасение души. Когда помер предводитель паломников на Святую гору Вит Голинка, этот самый социалист пел про богобоязненного покойника вместо «Дай бог ему вечную славу» несусветную чепуху.

Да, да, Чешпиво однажды сам видел и слышал этого социалиста!

Вскоре после торжественного освящения статуи Чешпиву позвали к Фассати; он починил там садовую ограду, а теперь возился в подворотне.

Чешпиво дорожил работой у Фассати, условия были отличные: на завтрак он получал кружку вина, шпик или копченую колбасу, а в полдень кухарка Амалия приносила ему наваристый суп и обильные остатки семейного обеда.

Чешпиво готов был ковыряться тут хоть целый год. Благодать — получить заказ у богатого человека!

«Такого не было даже в приходском доме», — думал Чешпиво, утирая усы.

К нему заходили жена или сын, и Чешпиво вываливал им в кастрюльку добрую половину того, что получал на обед.

Потом он убедил Амалию, что необходимо отремонтировать и каменную кладку над входом, и сейчас восседал на лесах, важный, словно был окружным начальником.

Он видел, как через площадь торопливо прошагал Густав Розенгейм с узлом белья, как долговязый щеточник Климеш потащился в аптекарский магазин Гержмана.

«Наверно, за порошком от блох», — подумал Чешпиво.

Старьевщик Банич проехал со своей собачьей упряжкой такой же понурый и усталый, как его собаки, — кожа да кости. Из Костельного переулка вышел могильщик Лебеда, гордый своим занятием, которое, как он полагал, не хуже призвания священника: ведь и он, могильщик, сближает живых с мертвыми, краткую жизнь земную с вечным блаженством небесным.

Чешпиво работал не спеша, истово, останавливаясь только для того, чтобы зажечь потухшую трубку. Стоя на лесах над площадью, он как бы созерцал с высоты всю жизнь Ранькова, с виду тихую, спокойную и отданную воле божьей и вместе с тем злобную, полную страстей и суетности.

Слыша приближающиеся шаги, Чешпиво спешил осмотреть, кто идет, и проникался то почтением, то презрением.

На приветствие грязного лавочника Еждичка, тащившего тележку, он почти не ответил, но громко поздоровался с могильщиком: Лебеда был полезный человек — устраивал ему выгодные заказы на склепы.

Под лесами прошел отощавший за зиму и обедневший садовник Вондрушка, и Чешпиво досадливо сморщил нос, вспомнив, с какой гордостью этот садовник говорил о своем сыне, гимназисте. Подумаешь, голь перекатная!

За Вондрушкой прошел Франтишек Рейгола, дармоед и паразит.

«Как и мой сын», — с досадой подумал Чешпиво и сплюнул так, что чуть не угодил в шапку оборванца Франтишека. Рейгола задрал голову.

— Вы плюетесь, как верблюд, пан Пейпиво!

— Пошел прочь! — взревел Чешпиво, набирая полную кельму известки. Франтишек, ругаясь, метнулся в сторону.

Степенно прошла через площадь, неся мелкие покупки, Мария Хлумова. Она уже чуточку сутулилась, но все же выглядела совсем еще не старой и крепкой женщиной, которую не сломило бремя трудной жизни.

«Ишь ты, — подумал Чешпиво, провожая ее взглядом. — Помри ее муж, она и сейчас была бы неплохой партией для любого ремесленника. Ну, конечно, это только следы былой красоты. Однако же, если бы она завтра или послезавтра осталась вдовой... Ах, все мы под богом ходим, и никто не знает, когда пробьет его час... Да, неплохая была бы партия. Вот только мальчишка у нее, кому охота его брать, дураков-то нет...»

Начался дождь. Чешпиве пришлось слезть с лесов и укрыться в подворотне. Покуривая, он думал о сыне, о том, что тот чертовски ленив, и, не будь его, отца, бог весть что стало бы из Сватомира. Такой же паразит, как братья Рейголовы. Кто знает, не они ли, сволочи, испоганили св. Яна.

Его размышления прервала нищенка Симайзлова, которая тоже укрылась здесь от дождя.

Откуда она взялась? Чешпиво даже вздрогнул, когда она вдруг вынырнула из полутьмы и зашепелявила:

— На вашего святого Иоганчика, пан архитектор, опять воробьи гадят, прости, господи, за такое слово. Вы бы там сделали что-нибудь.

— Я? А при чем тут я, баба? — рассердился мастер. — За кого вы меня принимаете?

— За порядочного человека. А вы грубите, нахал!

— Ступайте с этим делом к окружному начальнику или к бургомистру. А они вас погонят в три шеи, мадамочка! Если воробьи нагадят, тут уж никакой каменщик дела не поправит.

— К чему вы все это? Я про начальство ни словечка не сказала. Не дай бог, вы меня перед ним оговорите, запретят мне ходить по домам, с голоду помру. Я давно знаю, что вы злой на язык. Каменщики такие же грубияны, как мясники. И зачем я, несчастная, с вами связалась!

— Вот еще не хватало, — сказал Чешпиво, и злость его сразу прошла. — Так чего вы желаете, барыня? — усмехнулся он.

— Я только хочу, чтобы святой Ян остался чистеньким, а вы сразу повернули дело так, словно я лезу в барыни.

— А разве вы прежде не были барыней? — улыбнулся Чешпиво.

— Давным-давно, пан архитектор, люди уже забыли об этом. Разве раньковчане помнят такие вещи! — Симайзлиха махнула палкой и, прихрамывая, направилась к выходу. — Да, не любит народ правду. — Она снова оглядела Чешпиву с головы до ног и хотела выйти на улицу, хотя все еще шел дождь.

В этот момент в подворотню въехал старьевщик Банич со своей собачьей упряжкой.

— Стой! — сердито закричала нищенка. — Куда тебя несет? Сюда нельзя, проваливай, собачья шкура!

— Проваливай, проваливай, — закричал и Чешпиво, устремляясь на старьевщика, и чуть не ткнул ему в глаз трубкой. — Заворачивай, оглобли, падаль!

Насквозь промокший, старьевщик, не сказав ни слова, испуганно повернулся и погнал собак обратно под дождь.

— И куда прет! — гремел ему вслед Чешпиво, закрывая ворота.

— Тут приличный дом! Еще занесешь заразу, — вставила Симайзлиха и величественно подняла голову.

— Ну и нахальные же эти люди, а, пан архитектор? Прикидывается бедняком, паршивец, а самому живется хоть куда. Как только где-нибудь сдохнет свинья, он уже тут как тут. Его собаки свиную хворь нюхом чуют, особенно краснуху. Нажрутся до отвала, и ничего им не делается. А меня за целый год никто не покормит мясцом. Я уж и вкус его забыла, — вздыхая, говорила нищенка. — Живется же людям!

— Так вступите с ним в компанию, — посоветовал Чешпиво.

Нищенка даже поперхнулась от злости и ничего не ответила.

Дождь уже стихал, проглядывало голубое небо. Симайзлова, гордо подняв голову, царицей вышла на тротуар, а Чешпиво опять вскарабкался на леса.

Мысль о сыне никак не оставляла его. Что будет с мальчишкой, если, не дай бог, отец навеки смежит глаза? В голову еще лез Франтишек Рейгола и слова этой старой ведьмы Симайзлихи о воробьях, загадивших св. Яна. Ну и мысли! Неотвязные, как жирные мясные мухи.

«Пойти пропустить, что ли, рюмочку с горя, рассеяться?» — сказал себе Чешпиво и слез с лесов. — Симайзлиха верно сказала насчет этих проклятых воробьев. Без них было бы у меня заработка меньше... Эх, работали бы мы со Сватомиром вместе, и парню жилось бы неплохо!»

Когда дольше затягивать работу было невозможно, Чешпиво разобрал леса и сложил их у себя на дворе. Фасад дома сиял новизной, прославляя, правда, лишь своего владельца Фассати, но не мастера Чешпиву.

— Чистая работка, а, пан Фассати? Кто бы еще так ее сделал? — бахвалился Чешпиво.

Старый трактирщик скептически усмехнулся.

— Смеетесь? А скажите, пожалуйста, кто выполнит заказ лучше меня? Добротно сделано. Со мной и в Праге никто не мог сравняться. А помните, какую печь я сработал старому Хлуму? Крепость, а не печка! Когда продали дом, с ней чуть не целую неделю возились, пока сломали. Заградке, видите ли, вздумалось переделать нижнюю пекарню в погреб. А погреб все равно пустует, держать-то ему там нечего. Жалко печь, в ней бы можно до второго пришествия печь хлебы.

— До второго пришествия мы не доживем, — махнув рукой, отозвался Фассати, думая о чем-то своем, как это нередко бывает с людьми, и оглушительно высморкался в фуляровый платок.

«Заговорили о втором пришествии, а он уже трубит— ни дать ни взять архангел Гавриил», — подумал Чешпиво.

— Так о чем бишь мы? — сказал Фассати, складывая фуляр. — Ах да, о печи Хлума. Жаль, конечно, очень жаль Хлума, золотые руки у него, никто лучше его не печет хлеб. Молодые пекари работают уже не так, как старики. Говорю вам: работящих людей убывает, особенно честных, вот в чем беда.

— Весь мир изменился, особенно молодежь.

— Вот увидите, господь этого не стерпит.

— Не стерпит, не стерпит, я тоже так говорю. Храмы божьи пустеют, молодежь туда не идет, а норовит гулять на бульваре да глазами по сторонам стрелять. А к вечеру молодые люди, вместо того чтобы посидеть на свежем воздухе или перекинуться в карты, играют на бильярде. Бильярд! Где это видано! Я в молодости и не знал, что такая игра есть.

— Ну, бильярд это благородное развлечение, — возразил Фассати. — А насчет остального я с вами согласен. Честных и набожных людей становится все меньше. Скоро рабочие, наверное, захотят только жрать и не работать.

— Эту заразу к нам занес Роудный... хотя в общем-то он человек порядочный, живет своим трудом, за шитье берет недорого.

— Ладно, хватит судачить, толку от этого мало, — вдруг заключил Фассати и вынул деньги, чтобы рассчитаться с Чешпивой. Тот протянул руку и, прежде чем сжать ее, трижды плюнул на деньги. Убирая их в карман, он прошептал:

— Со святым-то Яном какой срам! Уж я-то знаю, кто сделал!

— Кто? — оживился трактирщик. — У меня тоже были кое-какие подозрения.

— Кто да кто! Меня полиция не спросила... Кто, кто, кто! — словно закудахтал каменщик.

— Так о ком же вы все-таки?

— Я никого не называю по имени, понимаете, но голову готов прозакладывать, — знаю, кто это сделал! Разве можно назвать? Не пойман, не вор, — такие нынче времена. Этот негодяй, чего доброго, на меня же подаст в суд, и никто за меня не вступится.

— Ваша правда, — согласился Фассати, уже без особого интереса. — Не говорите ничего. Даже лучшему другу не говорите.

— Даже и жене, — присовокупил Чешпиво.

— Жене особенно. Баба, какая она ни будь, не умеет молчать. Стоит ей узнать какой-нибудь секрет, она тотчас разнесет по городу.

— Уж ежели о том зашла речь, — Чешпиво доверительно наклонился к трактирщику, — то, между нами говоря, это дело рук социалистов, пан Волосатый. Кто же еще? А подбил к этому ихний вожак, вы же знаете, о ком речь.

— Вот он, как раз легок на помине. — Фассати указал в окно. — Если вы о нем...

Через площадь шли Антонин Роудный и какой-то жестикулирующий человечек, который рядом с долговязым портным казался совсем маленьким. Это был Филипек, бывший цирюльник, ныне разносчик судебных повесток, — его легко узнать с первого взгляда!

— Чего это они снюхались? — Чешпиво плюнул и сделал презрительную гримасу.

— Не плюйте на пол! — прикрикнул на него трактирщик. — Не видите, что ли, он вымыт? Вон и на стене написано: «Не плевать».

Чешпиво покраснел и поспешил переменить тему.

— Видно, Филипек отчитывает Роудного. У этого портного вечно неприятности с судом. Может, он идет с допроса, может, его допрашивали насчет святого Яна, а?

Фассати не без удивления поглядел в лицо каменщику, сильней запыхтел трубкой и наконец сказал:

— Вот уж, в самом деле, у вас язык без костей.

И чихнул.

— Будьте здоровы, — вежливо заметил Чешпиво. — Вот видите, я прав.

— Насчет чего?

— Насчет этого дела со святым Яном.

Трактирщик засопел и недовольно сказал:

— Не схватить бы мне насморк, черт подери. Этого еще не хватало. А от вас я его не подхвачу?

— Да разве я сморкаюсь? У меня, к вашему сведению, под носом всегда сухо.

— Смотрите-ка! Поэтому вам требуется хоть горло промочить! — пошутил Фассати.

Больше они не разговаривали, чтобы, боже упаси, совсем не рассориться.

У Фассати, видать, испортилось настроение, Ясно почему: надо платить за работу!

В седьмой класс поступил Франтишек Гарс, сын лесника на повлтавских угодьях английского промышленника Гарри Брауна. Гарс удрал из духовной семинарии в Чешских Будейовицах. Здесь, в Ранькове, он сдавал в восьмой класс, но не выдержал, знания у него были скудные, пришлось сесть еще на год в седьмой. Гарс выглядел совсем взрослым мужчиной, он носил бородку, которая привлекала всеобщее насмешливое внимание. В поношенном костюме, похожий на сельского рабочего, он задумчиво и безучастно сидел среди семнадцати- и восемнадцатилетних юнцов, готовый дать тумака каждому, кто бросит на него неуважительный взгляд. Да, это был уже серьезный мужчина, хотя временами мыслил почти по-детски.

— Вид у вас такой, словно вы бог весть какой мудрец, а знаний у вас на тройку, — во всяком случае, по моему предмету, — сказал ему учитель физики и геограии Плодек.

— Это верно, — ко всеобщему удивлению, согласился Гарс. — Но я буду совершенствоваться и, надеюсь, окончу с отличием.

— Хорошо, что надеетесь, посмотрим, чего вы достигнете, милый мой. Кроме того, усвойте себе, что здесь гимназия, а не трактир, и с учителями так не разговаривают. Ответили на вопрос, и достаточно, садитесь и молчите.

Гарс сел, а учитель вызвал другого ученика. Едва он его проверил, Гарс поднял руку.

— В чем дело? — недовольно спросил Плодек.

— Я забыл поблагодарить вас, пан учитель, за то, что вы научили меня, как вести себя в классе, — нараспев заговорил Гарс, покачиваясь из стороны в сторону. — Теперь я буду знать, что ученик не должен говорить учителям то, что он думает.

Плодек, который еще недавно был младшим учителем, такой же бородатый, как Гарс, но ростом ниже его на голову, с минуту смотрел на ученика в изумлении, потом закричал:

— Наглый мальчишка! Я вас отучу паясничать! Снижаю вам за это балл на двойку!

И дрожащей рукой раскрыл классный журнал.

Широкоплечий бородатый верзила Гарс поднял руку, а когда Плодек сделал вид, что не замечает, обратился к нему:

— Разрешите, пан учитель...

— Я вас не вызывал, прекратите! Хотите, чтобы я поставил вам двойку еще и по поведению? Не мешайте другим, опустите руку, я запрещаю!

Гарс встал, весь посиневший.

— Разрешите выйти, пан учитель.

— Что-о? Вы симулируете!

Гарс сделал несколько шагов по проходу между партами.

— Немедленно сядьте, безобразник, иначе я отправлю вас в карцер.

Но непослушный ученик едва успел ухватиться за переднюю парту и выхватить из кармана платок — его стошнило.

Учитель подбежал, смущенно бормоча что-то; Гарс разом выпрямился, скомкал платок и вернулся на место, бледный как мел.

— Вы... можете выйти... если вам дурно, — испуганно произнес учитель. — Наверное, вы съели что-нибудь несвежее?

Гарс не шевелился и не отвечал.

— Так что же, Гартман... или как ваша фамилия? Гарс? — почти приветливым тоном обратился к нему учитель.

— Если позволите сказать, пан учитель, — так я сегодня ничего не ел.

— Почему же вы не завтракали?

— Потому что... потому что... А впрочем, ученик не должен разговаривать в классе, — обиженно возразил Гарс.

Плодек нервничал, не зная, как поступить, и большими шагами ходил по классу. Наконец, успокоившись, он вызвал Гурку. И вдруг чудодейственно изменился: не только не старался, как обычно, срезать его, но даже подсказывал.

— Почему ты не сказал Плодеку, что мачеха запирает от тебя кладовку с едой и что тебе два с половиной часа ходьбы до дома? — спрашивали Гарса на перемене товарищи.

— Кому какое дело, как нам живется и что мы едим, — язвительно отозвался Петр вместо Гарса. — Кого трогает то, что Франта живет далеко и что у него молодая мачеха? Если они чем-нибудь и заинтересуются, так разве тем, что эта мачеха моложе самого Франты. Правильно он сделал, что игнорировал Плодека. Учителям наша жизнь глубоко безразлична. А если им расскажешь о своих невзгодах, у них всегда один ответ: бросьте ученье, мы вас сюда не зазывали. Можно подумать, что мы зазывали их!

Петр и Франтишек Гарс сдружились после того, как Гарс, ничего не скрывая, рассказал ему о своей жизни. Отец Франтишека, овдовев, остался с четырьмя детьми руках, две старшие дочери, едва им исполнилось четырнадцать лет, ушли из дому и стали работать, младшего, Франтишека, удалось с помощью священника устроить в духовную семинарию с интернатом. Юноше предстояла спокойная и обеспеченная жизнь. И вдруг, в восьмом классе, он сбежал из семинарии. Он не хочет быть священником, не хочет быть лжецом и обманщиком. Он не уважает более католическую церковь, она проникнута фальшью и обманом. Большинство католических священников, да, несомненно, и лютеранских и всех других, сами не верят в свои догматы — в то, что триединый бог незрим и непостижим, что священник вправе отпускать грехи, превращать хлеб и вино в тело и кровь Христову, венчать людей, крестить их и последним помазанием напутствовать отходящего в райские пределы. (не в ад!). Видя, как привычно, профессионально отбывают они богослужение, как вообще живут, Франтишек пришел к выводу, что их призвание — такое же ремесло, как и всякое другое. Слушай, верующий, их слова, но не замечай их поступков, которые, кстати говоря, эти лицемеры от тебя скрывают.

Гимназист Владимир Скала, сын управляющего каменоломней в Местечке на Влтаве, франтовато одетый русоволосый юноша, с любознательным взглядом и высоким лбом, говорил, что не хочет учиться в гимназии, потому что намерен стать художником. Зачем ему зубрить греческий и математику? И вообще на что нам, чехам, австрийские гимназии? Зачем мы учимся, или, вернее, для чего ловчим?

Владимир и Петр часто задавались этим вопросом и делали самые саркастические заключения. Франтишек Гарс молча слушал их. В последнее время он часто ночевал у Петра, потому что нашел уроки латыни в городе, а ему было очень далеко до дома. Они спали вместе на узкой постели, оба плохо высыпались, но эти неудобства не вредили их дружбе.

Владимир приходил к ним в гости.

К чему учиться? Чтобы стать исправными податными чиновниками?

А я не хочу быть чиновником!

Учиться для того, чтобы стать дежурным по станции, или почтовым служащим, или учителем и, в свою очередь, муштровать гимназистов так, как сейчас муштруют нас самих, превращать молодежь в то, чем станем мы? В податных и почтовых чиновников! Стать писарем в суде — если не удастся карьера, — или адвокатом там же — если получишь юридическое образование, — адвокатом, который за деньги норовит обелить воров, изобразить их честными людьми.

— Чтобы стать марионетками габсбургского режима, прислужниками нашей буржуазии! — восклицал Петр, усердно читавший социал-демократическую «Зарж» и «Право лиду»[50], которые ему давал Густав Розенгейм.

Франтишек Гарс сначала относился к этим разговорам очень недоверчиво. Петр и Владимир были начитанны, а что знал он, Франтишек, о книгах и о мире? Молча он прислушивался к спорам, иной раз очень пылким, и мысли тяжело перекатывались у него в голове, как каменья в быстром потоке.

Потом вечно голодный Франтишек начал что-то записывать и однажды, к удивлению товарищей, объявил им, что все они безбожники и надо открыть им глаза на истину. Именно бог, не церковный, не где-то на небесах, а в каждом из нас, и есть подлинный источник духовной силы. Он, Франтишек, написал об этом реферат и принесет его в ближайшую субботу.

Владимир и Петр старались доказать товарищу, что бесполезно рассуждать о том, кто создал мироздание, а нужно понять, что мир далек от совершенства потому, что не бог, а люди его так устроили. Бога нет уже потому... ну, просто потому, что он не мог бы допустить войн, не мог бы допустить, чтобы большинство людей работало на богачей, на аристократию, на содержание армии. Армия будет сражаться с противником? А кто, собственно, этот противник? Тот, кого государь император объявил своим врагом? А государство? А церковь? Разве они за нас? Нет, это силы, которые мы сами создаем, действуют против нас, против народа!.. Грехи — это выдумка попов и монахов для того, чтобы запугать народ, чтобы люди не бунтовали. Мол, бойтесь бога, он потом вознаградит вас за послушание вечным блаженством на небесах.

— Какие у тебя, Франта, есть доказательства того, что существует загробная жизнь? Где находятся рай и ад? Религия, вера в бога годится для дурачков, а не для разумных людей! — заключил Владимир.

Гарс схватился за голову и завопил так, словно его сажали на кол. Впервые друзья видели его в таком возбуждении. Несмотря на позднее время — была уже ночь, — он собрался и убежал домой.

В школе он появился только через неделю и сказал, то лежал в горячке. Товарищи не узнали его — уже без бородки, гладко выбритый, бледный и заметно похудевший, он выглядел лет на десять моложе.

— Свиньи! — крикнул он, завидя Петра. — Вы меня лишили самого дорогого!

— Как так — лишили? Ты сам виноват, если жалеешь. Зачем же ты позволил лишить себя? Ты все еще говоришь как священник.

Франтишек не признался товарищам, что бродил эти дни и ночи и почти ничего не ел.

Гимназисты нередко заходили и к Густаву Розенгейму, в его маленькую квартирку, и вели с ним оживленные разговоры, главным образом о театре. Они знали его увлечение, почти страсть к бродячим актерам.

Но охотнее всего они встречались с девушками. Особенно им нравилась Марта Ержабкова и ее подруга Лида Рандова. Даже Гарс, этот старый пустынник, как его называли в классе, вырезал однажды на скамейке ее инициалы — товарищи застигли его за этим занятием.

Вдова Ержабкова снисходительно улыбалась, замечая внимание гимназистов к ее дочери, но не отгоняла их от окна, у которого юноши иногда торчали часами.

Мартичка зачитывалась Тургеневым. Причиной этого была чистая случайность: брат-учитель оставил ей дома «Дым», «Отцов и детей» и «Накануне». Марта сразу вообразила себя Еленой Николаевной Стаховой, женщиной, свободной от мещанских предрассудков, жаждущей чистой любви и жизни, наполненной радостью самоотречения. Она, Марта Ержабкова, тоже полюбит бедного русского студента, полного благородных помыслов о торжестве справедливости во всем мире, и будет помогать ему изо всех сил. Разве Франтишек Гарс не похож на такого героя? Он застенчив, неразговорчив, но в душе его горит великий огонь. А может быть, это Петр Хлум, который знает литературу лучше, чем гимназический учитель родного языка? Или Владимир Скала, нарисовавший в альбоме Лидушки Рандовой цветущую сакуру, японскую вишню, красоту которой описал путешественник Джо Глоуха?[51] Какой прекрасный рисунок! Наверняка Владимир станет художником. Да, он станет художником, как стал Грдличка-младший, но знаменитым, а не таким, как Грдличка, о котором говорят, что он просто мазилка. Владимир будет ездить за границу, в Париж, в Венецию... а она, Марта, станет его женой. Или все-таки женой Гарса?

Свои мечты Марта поверяла Лидушке Рандовой, которая по воскресеньям приезжала домой, к тетке.

Лида была упоена шумной пражской жизнью, возбуждена, словно одурманена ею. Прага казалась ей красочной, блестящей, а родной городок — маленьким, скучным, тусклым, его обитатели серыми, бедными, жалкими.

Лида потеряла родителей еще в раннем детстве. На счастье, у нее была старая тетка Пелишкова, добрая душа, которая приняла близко к сердцу удел сироты и от всей души заботилась о ней; она растила девочку, как в теплице — не дай бог, чтобы на нее ветром подуло. Среди замшелых строений раньковских обывателей домик тетушки Пелишковой походил на нарядную игрушку — маленькие комнатки, чистый дворик, садик за прочной оградой, заросшей сиренью и жасмином. Девочке жилось хорошо, целыми днями играла она под старым орешником, сажала анютины глазки и фасоль, вместе с тетей выращивала цветную капусту, лук и морковь. Вдова жила на средства, оставшиеся после крикливого, но добродушного супруга, да воздаст ему господь на том свете по заслугам — и за доброе, и злое.

Тетушка Пелишкова часто навещала вдову Ержабкову и ее дочерей. Ох, и чертенок же была эта Марта, такая непоседа, вечно они шептались с Лидушкой и прыскали со смеху.

— Вы чего смеетесь? — почти сердито спрашивала старая тетка. — Ну-ка, скажи погромче, Мартичка, нам с твоей мамой тоже интересно послушать.

Но где там, разве Марта скажет! Знай смеются вдвоем.

Лида была набожная девочка, в костеле она подавала нищим, чтобы молились за ее мать, и сама всегда читала молитву перед сном вместе с тетей.

Однако, попав учиться в Прагу, она забыла о благочестии и на каникулы привозила с собой книги, в которых, сколько ни читай, не найдешь таких героев, как Петронил и злой Дитрих, а написано только о безумной любви. Тетя боялась, как бы такое чтение не испортило племянницу, и ревновала к этим книгам почти так же, как к нехорошим молодым людям, которые ухаживали за Лидушкой. Однажды, посоветовавшись со священником, она даже решила отдать племянницу в монастыркую школу, но Лида все-таки упросила старушку не делать этого. Она с ужасом думала о монастырской скуке и пригрозила тете, что все равно сбежит оттуда. Ей хочется ходить на танцы, встречаться с молодыми людьми, развлекаться, как другие, например Марта Ержабкова.

Хотя Лида любила и уважала тетю, она с удовольствием думала о том времени, когда наконец станет независима и будет сама себе хозяйкой. Но это время, увы, еще далеко; Лидушка боялась, что пока оно наступит, она отцветет и останется старой девой.

Грусть, безмерная грусть заполняла иногда Мартино сердце. О чем она грустила? Этого она не могла сказать даже своей лучшей приятельнице Лидушке, за которой начал ухаживать — представьте себе! — Петр Хлум.

Им владели нежные чувства к Лидушке, но, едва он встречался с ней, они сразу угасали, и он как-то смущенно и удивленно смотрел на розовые щечки и короткий носик девушки. Так это она — видение, о котором он грезит, глядя на звезды и вдыхая утренние ароматы?

Петра мучили сомнения.

Задами он выходил к забору садика, заросшему сиренью и жасмином, и усаживался, якобы читая книгу или готовя уроки. Лида вскоре замечала его и прибегала. Она нерешительно протягивала руку между планками забора и, зардевшись, брала у Петра томик стихов. Только, ради бога, чтобы не знала тетя!

Когда ей удавалось улизнуть от тетки, она гуляла с Петром за городом. Но недолго, — полчасика, часок — дома она говорила, что была у подруги.

Лида охотно слушала рассказы Петра и смеялась так, что у нее подпрыгивали косы. Иной раз Петр молчал и думал о чем-то своем. Тогда Лидушка потихоньку напевала. Ей приятно было и молчать с ним вместе. Она любила Петра робко, упоенно, до слез. По ночам его образ тревожил ее, жар пылал в груди, колотилось сердце, в висках стучала кровь. Девушка долго не могла заснуть, лежала, сжимая виски руками.

Глядя на поношенный костюм Петра, она вспоминала, как он, еще мальчиком, развозил хлеб на собачьей упряжке, как ходил от дома к дому, стучался и детским голоском предлагал свой товар.

Она подумала о его скудных ужинах и сказала нежно:

— Не курите так много, Петршик, берегите себя.

Это уменьшительное имя прозвучало для Петра, как сладостный звон родных бубенцов.

Сегодня он снова пришел к забору и, когда Лидушка подала ему руку, сунул ей записку.

В этот момент девушку позвала тетя:

— Лидушка, к тебе пришли!

И она услышала быстрые шаги Марты Ержабковой. Лида готова была провалиться сквозь землю: Петр не ушел вовремя. Марта его заметила, тайна больше не тайна.

— Кто это был? Петр? — Марта засмеялась и сказала укоризненно: — Что ж ты мне раньше не сказала, что встречаешься с ним?

— Это только вторая встреча, — соврала Лида. — И вообще он какой-то странный: дал мне почитать стихи, а сейчас пришел за ними. — Она зарделась.

— Чьи стихи? Дай-ка я угадаю, Махара?

— Антонина Совы[52]. Я их не поняла, сознаюсь откровенно. — Лида уставилась голубыми глазами в лицо Марты. — Ты не скажешь тете? Она бог весть что подумает.

— Ни за что! Можешь на меня положиться. Ты же знаешь, что и я встречаюсь с... (О боже, кого же придумать?) со Шкалоудовым, с этим пражанином, будущим учителем. Он за мной ужасно ухаживает! Здоровается чуть не за версту, шляпой пол метет! Я с ним... буду встречаться. Разве я тебе не говорила?

Нет, не говорила, да Лиду это сейчас и не интересует. Она сжимает в руке записку и думает: «Что же он мне написал? Признание в любви?» Сердце у нее копотится.

— Ты меня ни за что не выдашь?

Лиде хотелось снова услышать заверение от своей лучшей подруги.

— Хочешь, я поклянусь?

— Тогда слушай: он дал мне записку. Вот! — Лида раскрыла кулак. — Прежде я должна прочесть ее сама, — выдавила она, с трудом разжимая губы, но вдруг прониклась доверием к Марте. — Я тебе верю, как никому.

— Читай, я отвернусь, чтобы ты знала, что я не любопытна. О господи, это же ваше дело, я не стану вмешиваться. Я и сама бы не позволила, если кто-нибудь...

— Стихи! — сказала Лида.

— Стихи?

— Покажи.

— Нет, нет, подожди!

Волнуясь они читали вместе:

— Хватит, Марта, я не могу больше. — Вся дрожа, Лида прижала листок к груди.

— Какая ты скрытная! — кисло улыбнулась Марта. — Тебе так повезло... Впрочем, я не верю, что Петр сам написал это. — Она вдруг стала язвительной. — Ручаюсь, что он их списал, наверное, у Махара. Где ему сочинять стихи! Ходить с собачьим возком — это еще куда ни шло.

Обиженная Лида не отвечала, на глазах ее появились слезы. Марта сразу смягчилась.

— Ради бога, Лидушка, не сердись, ты же видишь, что мне стало немного завидно. Но сейчас я уже больше не завидую. Ты меня извини, пожалуйста. — Она поцеловала Лиду.

— Сумасшедшая!

— Вы с ним уже на «ты»?

— Нет, это только в стихах.

— А ты мне дашь списать их? Ладно?

— Не знаю, — сказала Лида; она все еще волновалась. — Может быть. Когда-нибудь.

— Сегодня?

— Завтра. Но ты меня не выдашь?

— Я никогда никого не выдам, запомни, пожалуйста. Разве что заклятого врага. А тебя — никогда.

Лида все-таки не дала Марте списать стишок Петра, а сама переписала для нее две первые строфы, да и то только на третий день. Третью не увидит ни одна живая душа!

Марта не выдала Лидушку, но тетушка Пелишкова все равно узнала о ее встречах с Петром, и был скандал.

— Я никогда не позволю тебе вести себя так, как Марта Ержабкова! — сердилась тетя. — Никогда! Пусть она бегает за кем угодно. Ты станешь учительницей, выйдешь за порядочного человека. Правда, зачем же тогда тебе учительский диплом? Ведь замужней женщине не разрешат работать учительницей... Если ты меня не послушаешь и будешь встречаться с мальчишками, я рассержусь и скажу: «Ищи себе другую тетю!»

Кто же выдал Лидушку? Уж, конечно, не Марта, она клялась, что никому не сказала ни словечка. И все-таки по городку поползли слухи. Наверное, Беранкова разболтала, от нее ведь ничто не укроется, она несколько раз видела Лиду вместе с Петром.

Лида проплакала всю ночь и написала Петру письмо.

«Уважаемый пан Хлум, извините, что я вам пишу. Тетушка не велит мне с вами разговаривать. Если встретите меня, не здоровайтесь, пожалуйста, словно бы мы незнакомы. Конец прекрасному сну! Ваши стихи я соню в память о дне, прекраснее которого не будет в моей жизни!»

Счастливая сиротка Лидушка проводила каникулы, как и прежде, под старым орешником, на чистеньком тетином дворике. Только по воскресеньям она выходила в костел, да и то в сопровождении тети.

Когда к ним в гости приходила вдова Ержабкова с дочерьми, тетя бывала начеку, стараясь не оставлять племянницу наедине с бесенком Мартой. Но той все-таки удалось передать подруге записку, в которой она сообщала, что Петр сбился с пути, шляется по трактирам, играет в карты и пьет. Бродячий музыкант Эвжен Трезал вернулся домой, они вместе и бражничают. Мать Петра в отчаянии: сын приходит домой поздно и пьяный.

Собственно говоря, не нужно было и записки от Марты, потому что тетушка тоже узнала об этом и торжествующе заявила Лидушке:

— Вот видишь, от какого срама я тебя спасла. Представляешь, как бы тебе перемывали косточки!

«С отчаяния и от несчастной любви ко мне он запил, — твердила себе Лида. — Ах, какой человек! Я за него в огонь готова!» И она мечтала поскорей окончить учительский институт и избавить Петра от всех невзгод. Он или никто другой! Она будет зарабатывать, а он учиться. Он должен закончить учение, должен стать учителем! Тогда они поженятся.

Но с Петром Хлумом дело было далеко не так плохо, как злорадно поговаривали в городе, со слов жены жестянщика Беранека. Вечерами Петр гулял и иногда заглядывал в распивочную, «У Бура» или к «Карлу Четвертому», где играл на скрипке Трезал. Но чаще всего он бывал у Густава Розенгейма, в комнатушке, увешанной фотографиями актеров и актрис. Густав провозглашал новую мораль, временами им овладевал дух подстрекательства к бунту.

— Я и не знал, Петр, что синагога — не храм, — сказал он однажды. — Представляешь себе, как я оскандалился перед раввином? Он мне сделал во-от такие глаза, когда я заикнулся об этом.

— Я этого тоже не знал. Какое это имеет значение? А что же все-таки синагога?

— Это молитвенный дом или школа. Религиозная школа. А иудейский храм был только один на свете, в Иерусалиме. Да и тот разрушен, так что, собственно, его вообще нет. Раввин сказал, что он все-таки существует в нас самих, в евреях. Вот уж не знаю, я его никогда в себе не чувствовал, ни я, ни мои родители. Все эти религиозные идеи — нелепость, не стоит забивать себе ими голову. Короче говоря, милый Петр, все это обман, и ничего больше, обман, существующий для того, чтобы затуманить людям мозги. А я, черт подери, помогаю такому обману, служу в синагоге шамесом. Хорошо еще, что товарищи знают, что во мне еврейского только нос!

Петр не принял Лидино письмо всерьез и продолжал здороваться с ней, когда она шла с тетушкой в костел. А на рождество молодым людям даже удалось выбраться за город.

По твердой промерзшей дороге они быстро шли в сторону далеких лесов, подальше от Ранькова, и остановились только на Червеных холмах. Лида смотрела на тянувшиеся вдали заснеженные пригорки, в солнечный зимний день они были видны как на ладони — так прозрачен и чист был воздух. Ей вдруг захотелось уйти туда, за эти лесистые холмы, жить в глухой деревушке с замерзшим прудом, где дни тянутся медленно и лениво, будто плетется старушка в мягких валенках.

Где-то там, недалеко от Бланика, живет дядя, веселый приветливый человек, у него куча детей, которые ее, Лиду, называют «тетенька».

Лида подумала о том, что, пожалуй, ей и Петру, для счастливой и безбедной жизни, хватило бы небольшой лавочки с деревянными лимонами над входом и дребезжащим колокольчиком у двери... Впрочем, она будет учительствовать. А кем будет он? Учителем старших классов!

Но тут Петр сказал:

— Не хотел бы я дремать на печи. Сельская идилия — всего лишь радужные разводы на луже.

— Какой вы странный, Петр, я вас не понимаю, — недовольно протянула Лида.

— Вы правы, я сам себя не понимаю.

— Бр-р, мне холодно. — Она вздрогнула.

Багровое солнце низко висело над землей, безмолвной, точно ограбленный склеп. Небо словно опустилось, городок под ним напоминал стадо окоченевших гусей, бившихся вокруг пастуха, — жалких развалин готического монастыря, подобных средневековому монаху, воздевшему руки к небу.

Петр чихнул и засмеялся:

— Наше родное гнездышко! Выглядит вполне невинно. И не подумаешь, какой это сгусток глупости!

Лиде хотелось взять Петра за руку и сказать: «Ну, зам вы говорите все это? Какое нам дело до города? Какое нам дело до всего света? Меня бросает в дрожь не от холодной погоды, а от вашей холодности. Сегодня воскресенье, мы с вами здесь одни. Моя душа грезила и томилась по вас. Ах, Петр, повернитесь же ко мне, пусть прояснится ваше лицо».

Но Петр упрямо глядел с холма вниз, словно он стоял здесь не вдвоем с девушкой, а один, наедине со своей молодостью, тусклой и сгорбленной, как изнуренный непосильным трудом человек.

Лида поглядела на его профиль и усомнилась в своей любви к нему и надеждах, которые на него возлагала. В самом деле, тот ли это юноша, что приходил к ней с пламенными речами?

Петр молчал. После паузы он повернулся к ней.

— Ох, и неслись мы, бывало, под гору, я и моя собачья упряжка! Собаки словно летели по воздуху. А я закрою глаза и воображаю, что мчусь в атаку...

Он засмеялся и продолжал рассказывать о своих собаках, говорил о них, как о лучших друзьях. Особенно о пегом Лийоне, длинноногом псе, благородная голова которого куда красивее, чем голова императора, вычеканенная на монетах. Вот это был пес! Он точно знал время, когда у Петра кончаются уроки, и приходил встречать его. Спрячется, даст Петру пройти, а потом кидается сзади. Лийон умел выслеживать диких кроликов и водил Петра к их норам, умел лазить по стремянке и ловить рыбу: станет за ольхой, у отмели, и не шевельнется, пока на отмели не покажется елец, а Лийон — прыг, и рыбка у него в пасти! Ну и конечно, тут же бежит похвалиться в пекарню, ельца не ест, держит в зубах.

Сейчас этот пес служит шарманщице Зикмундовой из Хотышан, возит ее шарманку. Спать она его кладет на матрасике, чтобы не схватил ревматизм! Он уже не раз удирал от хозяйки и всякий раз, жалобно скуля, — ничего не попишешь! — возвращался к ней. Зикмундиха кормит его, как только может, сама недоест, лишь бы пес был сыт. Но что Лийону жратва! У нас ему нелегко приходилось, подчас вместе с нами работал до изнеможения. И все-таки пес не может забыть своей молодости и вольной жизни среди природы: едва завидит Петра, жалобно скулит, старушке стоит немалых трудов успокоить его.

Лида невнимательно слушала Петра и, кусая губы, с горечью думала, что ему чужды ее чаяния, он не внемлет ее грусти. А ведь она пришла сюда затем, чтобы он укрепил в ней надежду на будущую совместную жизнь, чтобы он заронил ей в душу чудесные слова, которые расцвели бы прекрасными цветами. Ей хотелось, чтобы это воскресенье стало мостом в будущее, которое представлялось ей освежающей купелью и отдыхом на зеленом берегу.

— Ах, Петр... — вздохнула она.

Что ей хотелось сказать? О, конечно, не то, что она произнесла вслух:

— ...Вы так хорошо рассказываете!

— Лийона мы отдали шарманщице даром, потому что знали, что он будет в хороших руках. Он этого заслужил. А другого пса, Енерала, мы продали мяснику. Енерал был работяга, таскал любой груз, но в остальном был простак, играть не любил, интересовался только жратвой, точь-в-точь как некоторые наши соседи, неправда ли? Как и они, он ни о чем не думал, только бы набить брюхо. Да, да, наши обыватели именно таковы. Прочитать газету или книжку, заняться общественным делом или политикой, — куда там, это им неинтересно... Теперь вы можете видеть нашего Енерала около мясной лавки Велебы. Лежит там, толстый, как бочка. Он все еще жиреет, и ручаюсь, что скоро будет потолще своего хозяина, а это уже не шутки.

Тонкие чувства в душе Лиды поникли, как бумажные флажки под дождем.

— Петр!

Улыбка могла бы многое спасти, отчего же Петр не улыбнется?

— Не хотел бы я заново прожить свое детство, — сказал он. — Да и сегодня... Чего стоит мое сегодня? Если бы только не мечты...

А разве не стоит сейчас перед ним его воплощенная мечта?

Но мечта словно бы улетала вдаль, превращаясь в холодную тусклую тень. И от всего этого зимнего дня остался лишь клочок желто-пепельного облака.

Опускался вечер, стирая очертания, мир казался безбрежным.

Послышался благовест — звонили к вечерней мессе, так же как сто лет назад.

Если бы Петр улыбнулся, произнес ласковое слово, протянул руку, многое, о, многое могло быть спасено. Но он говорил о собаках, говорил о них, как о каких-то героях.

В океане тумана, вдруг разлившемся по долине, утонул благовест, утонули огни, зажегшиеся в городе.

Петр почувствовал, что его спутница разочарована, и это тронуло его.

Они шли по неуютным зимним улицам. На ветру среди колючей мглы тумана керосиновые уличные фонари, казалось, горели в лихорадке, как Лидины губы.

Ах, Петр, ты поэт, а не находишь ни единого слова, которое зазвенело бы в сердце, как золотая монета на мраморной доске!

— Лидушка, — начал он, и она затрепетала в ожидании. — Нас ничто не связывало, никакие узы, так что нам нечего и рвать. Я буду помнить вас, милую и славную.

Она поглядела на него широко раскрытыми глазами, протянула руку, и на губах ее появилась улыбка.

Но когда она повернулась, чтобы уйти, слезы застлали ей глаза.

Они еще раз оглянулись друг на друга и остановились. Им хотелось кинуться друг к другу на этой безлюдной улице и сказать: «Между нами ничего не было, но этот день был прекрасен. До свиданья!»

Лида взмахнула рукой, как птица подбитым крылом. Хорошо бы крикнуть ему: «Нет, нам нельзя расстаться. Нельзя! Пусть люди говорят что угодно. Петр, пожалуйста, не будем расставаться. Увидимся завтра снова!»

— Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи! — повторял Петр.

Он стискивал зубы все крепче, — лишь бы заглушить боль сердца и горечь несбывшихся надежд. Он словно ронял эти надежды на промерзшую мостовую, и они оставались там, как беспомощные голые птенцы.

Ветер не утихал, он гнал морозный туман, люди скрывались от него в теплых жилищах.

«Все равно она потом никогда не вышла бы замуж за меня», — меланхолически твердил Петр и представлял себе, как дородный лавочник с большими водянистыми глазами ведет к алтарю Лиду, светлую и ангельски невинную. Это была нестерпимая картина! Петр с ожесточением цитировал стихи, которые Скала вырезал на школьной парте:

Но в общем недолгая история с Лидой казалась Петру незначительной. Их не связывали никакие узы, которые было бы трудно разорвать, он сохранил к девушке симпатию и дружеские чувства, встречая ее, всегда здоровался, и она отвечала со смущенной улыбкой. Жизнь, конечно, залечит сердечные раны.

Ранней весной, едва сошел снег, Павел Гложек уговорил приятелей и девушек устроить загородную прогулку. Он мечтал пуститься в путь в субботу, сразу после обеда, и, улучив минутку, побыть с Мартой наедине и высказать ей все свои чувства или, по крайней мере, серьезно дать понять, чем полно его сердце.

О том же думал, мрачно хмуря лоб, Франтишек Гарс.

Девушек пришлось ждать за больницей целый час, они все не появлялись. Наконец неторопливо пришла Марта, через минуту прибежала возбужденная Лида, с трудом удалось улизнуть от тетушки.

Из юношей пришли Скала, Хлум, Гарс, Гложек и Вондрушка — компания получилась больше, чем рассчитывал Гложек. Еще и этот Вондрушка, кто его звал? Девушки морщили носики, ведь Вондрушка не восьмиклассник и даже не семиклассник, как Гложек.

Но оказалось, что Вондрушка человек компанейский, у него отличный голос, а от своей матери, моравской словачки, он знает много песен, которых девушки никогда и не слыхали.

Молодые люди гуляли в зарослях ольшаника, у реки, зашли за мельницу и разбрелись по лесу, по оврагам, где было полно первоцветов.

Юноши шутили, девушки смеялись, щебетали. Отрадно было ощутить свободу, о которой все они так часто мечтали.

Вондрушка тоже был весел, один Гарс хмурился, и вид у него был такой, будто он думает только об ученье.

Время летело, словно на крыльях, совсем неожиданно наступил вечер. За Влтавой разливались розовые и синеватые огни заката. Лида испуганно вскрикнула — ей давно пора домой! — и хотела тотчас бежать, но ее отговорили, — надо же посидеть у костра на Плигаловой запруде, попрощаться с весенним днем.

Юноши быстро собрали хворост, Вондрушка разжег костер, огонь весело запылал. Он все рос и ширился, а вокруг волнами опускались сумерки, противоположный берег реки отступил в темноту, и запруда казалась широким заливом. В воде отразились первые звезды, и вдруг их сразу зажглось великое множество, целые охапки звезд, — словно огромные охапки цветов.

Вдруг, несмотря на позднее время, закуковала кукушка. Стали гадать.

Через сколько лет вы выйдете замуж, девушки? Выйдете счастливо, счастливо, как же иначе!

Компания веселилась, потом все притихли у костра, глядя в огонь. Пламя скакало и металось, бросая золотистые блики на лица юношей и девушек.

Вондрушка начал петь:

— Еще раз, еще раз! — упрашивали Вондрушку товарищи и хором подпевали ему.

Павел Гложек лежал на траве, подперев рукой голову, а другой рукой отбивал такт, курил сигарету за сигаретой и не сводил глаз с Марты.

восклицал он.

Ах, если бы и она глядела на него, не отрываясь, чтобы он мог упиться ее взглядом! Сколько в нем чарующего огня! Но взор Марты перелетал с предмета на предмет, как робкий мотылек, порхающий по цветкам.

«Марта, Марта! — отчаянно думал Петр. — Ты должна быть моей!»

запела Марта и вдруг стала кружиться у костра все быстрее и быстрее; волосы ее разметались, юбка развевалась. Перепрыгнув через костер, она побежала по лесистому косогору.

Вся компания молча встала, переглядываясь в удивлении. Была это в самом деле Марта, или вокруг костра плясало огненное ночное видение?

Взволнованная и испуганная Лида стала окликать Марту, боясь, что та заблудится.

— Марта, где ты, Марта?

Все другие последовали ее примеру. Только Вондрушка спокойно пошел к реке, набрал в шляпу воды и стал заливать костер. Тлеющие угольки шипели и быстро чернели.

— Марта-а-а-а!

Марта не откликалась. Пришлось отправиться на поиски. Петру повезло: он уже прошел мимо, не заметив притаившейся Марты, но она сама схватила его за руку и сжала ее.

— Ради бога, молчите, Петр, я должна вам кое-что сказать, — прошептала она и, словно раненая, склонила голову ему на плечо и очень тихо продекламировала:

Петр обнял девушку и стал торопливо целовать ее волосы.

— Не смейте... Не надо! Я хочу только так, отдохнуть... Ах, Петр, как тут красиво!

Он целовал ее, она не сопротивлялась.

— Петр, Петр, как все прекрасно — ваши стихи, этот лес... Сколько красок, как красиво, даже сердце замирает. А вода! Даже смерть в ней, наверное, прекрасна.

— Что вы говорите, Марта! Смерть никогда не прекрасна, прекрасна только жизнь!

— Мир прекрасен, но жизнь? Чего она стоит, если нет никого, о ком можно думать с радостью... Если бы я знала, что меня кто-то любит... Если бы кто-то мечтал обо мне и говорил:

— Петр!

Его взволновало то, что она знает его стихи, посвященные Лиде.

— Любовь — это прекрасный сон, Марта.

— Вы любили Лиду. Почему вы ее разлюбили?

— Ма-арта, Ма-арта, Ма-арта! — слышалось отовсюду.

— Лида так мила и хороша собой, — сказала Марта. — Теперь она расстроена, вы же знаете.

— Да, она мила и хороша. Но я не виноват, что мы перестали встречаться, что я не полюбил ее по-настоящему. Мы не обидели друг друга и остались друзьями. Поверьте, я не виноват в том, что она несчастна. Мне очень жаль, но что поделаешь?

— Марта, Ма-арта! — раздавалось со всех сторон.

— Я много думала о жизни, о любви, о том, что такое большая, настоящая любовь. Думала с самых юных лет. А теперь, когда я думаю об этом, я ничего не понимаю. Вы меня слышите? Я вообще ничего не понимаю. Чего я хочу, ради чего живу? У всякого человека должен быть какой-то идеал, к которому он стремится. Так мне казалось. Идеал, который сияет перед ним, как заря. А у меня ничего нет! Я словно слепая на краю пропасти. — Она всхлипнула.

— Марта, вы замечательная девушка!

— Я словно связана по рукам и ногам!

— Любовь вас освободит!

— Ма-артичка! — раздались в унисон голоса Лиды и Павла.

— Любовь! — вздохнула Марта. — Любовь, — повторила она, приблизив губы к губам Петра, и, прерывисто дыша, прикрыла глаза. — Кажется, я люблю вас всех. А больше всего Франтишека, сама не знаю почему. Ничего я не знаю!

Вблизи послышался голос Гарса:

— Марта!

И он запел:

Марта поспешно выскользнула из объятий Петра.

— Это была ошибка, Петр. Забудьте эту минуту, выкиньте из головы! И я тоже забуду. Я люблю одного его, а он, — слышите его голос, — смеется надо мной!

— Мартичка! — настойчиво произнес Петр и снова потянулся к ней.

— Нет, нет, Петр, пожалуйста, не надо. — Она уклонилась. — Та любовь, которой хотите вы, мужчины, противна, груба, гадка. Не хочу никого любить, даже Гарса, никогда не выйду замуж!

Она выбежала на тропинку, еле видную в потемках, и крикнула:

— Ау!

— Здорово я вас разыграла, а? — притворно смеялась она.

— Признайся, ты была с Петром. Вы заранее уговорились! — сказала Лида, отведя ее в сторону. — Я хотела искать тебя вместе с ним, а он скрылся от меня и не искал, я не слышала, чтобы он окликал тебя.

— Ну и фантазия у тебя, Лидка. Что за подозрения! ли ты не веришь, спроси Петра.

— Он отопрется, как и ты. И все равно я знаю, что он больше не любит меня. — Лида вынула из сумочки платок и утерла глаза.

— Обе мы несчастны, — пожаловалась Марта, обняла подругу за шею и стала горячо целовать ее.

Лида на мгновение прикрыла глаза, и у нее вдруг закружилась голова: ей показалось, что ее целует Петр. Нет, никогда ей не бывать счастливой!

Гарс шел впереди всех привычной быстрой походкой. Он думал о Марте, о ее танце у костра, в воображении она все еще мелькала перед ним, как пламя в синих сумерках. Признаться ей во всем, излить свои чувства? Она высмеет его, и он не переживет такого позора! Да, эта изумительная девушка не для него. Марта заглядывается на Петра, наверняка они по уговору встретились в леске и целовались. Не стоит становиться товарищу поперек дороги!

Грусть звучала в его сердце, как тоскливый, осенний ветер.

На перекрестке, где дорога вела к охотничьей сторожке Желетинке, Гарс запел глуховатым баритоном:

В лесу насмешливое отозвалось эхо: «...не найду я...»

Франтишек снова с горечью осознал, что он смел и отважен только в мечтах. В жизни он совсем не такой...

В ту ночь, после поцелуев Марты, Петру мучительно хотелось познать девушку, девственницу, которую еще никто не целовал, никто не касался в приливе жаркой страсти. Марту! Целовать ее губы, грудь, все! Провести с ней всю ночь, с вечера до рассвета, глядеть ей в глаза, в эти чарующие глаза, шептать слова любви, слышать заветные признания.

Петр лежал, глядя в потолок, где тускло отражался отблеск звезд. Он не замечал, как бежало время, чудесное время сладких мечтаний, и уснул только к утру. А когда уснул, ему привиделся сон.

Они Марта — в поезде, она — актриса, едет на гастроли, а Петр ее провожает. Они глядят в окно, на просторы, озаренные солнцем. Марта улыбается, щуря глаза. Что таится в этих прищуренных глазах, о чем она вспоминает? Быть может, о юношах, которых она любила? Он немножко ревнует, хотя и знает, что до него она никому не принадлежала, и глядит на нее с восхищением, с любовью, с пылкой страстью. Поезд останавливается — какая-то станция, на перроне продают большие персики. Марта хочет персик, и Петр выходит из вагона и покупает несколько штук. Они такие же нежные, как щеки и губы Марты. Марта стоит в вагоне, у окна, она рада чудесным фруктам. Петр возвращается, пробираясь в толпе чего-то ожидающих и чем-то недовольных людей, и не успевает войти в вагон, — поезд трогается. Петр вскакивает на подножку, но дверь уже заперта. Он держится левой рукой за поручень, в правой у него персики, и он старается не помять их. Но поезд набирает бешеную скорость, Петр срывается с подножки, летит стремглав и падает ничком на землю. Он приподнимается на руках и видит в окне смеющуюся Марту. Она смеется, глядя на него, потом отворачивается и глядит вперед, по ходу поезда. Какое безразличие! Петру хочется окликнуть ее, но у него перехватывает дыхание. Он в ужасе оттого, что умрет и уже никогда не увидит Марты. И вот поезд исчезает за поворотом, рассеивается облачко дыма. Петр наклоняет голову и видит, что лежит в луже крови...

Он просыпается, голова у него трещит.

Светает. В кустах под окном щебечут птицы. Вдруг они разом умолкают, кто-то спугнул их.

— Пани Хлумова! — слышен мальчишеский голос.

Под окном стоит ученик из пекарни Зиха. В предрассветных сумерках его кривоногая, измазанная мукой фигурка кажется призрачно-белой.

— В чем дело? — испуганно спрашивает Петр.

— Не волнуйтесь, пожалуйста...

Мать уже стоит рядом с Петром.

— Что случилось? — в испуге спрашивают оба.

— Вашему мужу стало плохо, он потерял сознание... но он уже очнулся... Приходите скорей!

Петр торопливо натянул брюки и поспешил вместе с учеником. Когда Мария прибежала в пекарню, Петр вместе с Зихом уже уложил отца на телегу и повез в больницу. Иозефа Хлума разбил паралич, у него отнялась правая половина тела.

В больнице ему полегчало, он уже мог говорить, хоть и с трудом. Молодой дежурный врач высказал надежду, что это легкий апоплексический удар и состояние Хлума улучшится. Ну, конечно, больное сердце! Это часто случается с пекарями. Будь у него другая профессия! Пекарское ремесло — вредное, особенно потому, что приходится работать по ночам.

Мы это давно знаем, и лучше всех — отец!

Когда мать с Петром возвращались из больницы, солнце уже сияло над крышами города, все окна блестели в его лучах, звонили колокола к утренней мессе.

Небо было сверкающее, праздничное, а Петр пошатывался от горя. Ему было не до учения, не до школы, не до любовных переживаний! Он сидел дома с матерью, которая оцепенела от горя и все время плакала.

В полдень прибежал Густав, передал привет от Роудного.

Днем заходили товарищи, Скала, Гарс и Гложек, но разговор не клеился. Уходя, Гарс поцеловал Марии руку, сказать он ничего не мог.

К вечеру заявился Трезал, он шагал по маленькой кухоньке и чертыхался.

Весть о внезапном недуге Хлума быстро разнеслась по городку. Многие сочувствовали ему и семье. Только учителя, когда Петр появился в классе, сделали вид, что ничего не случилось, а если что-то произошло с отцом Хлума, то это его частное семейное дело, которое учителей не касается. Математик Цукрарж, в ответ на объяснения Петра, даже покачал головой и усомнился в правдивости его слов.

— Гимназист, да еще восьмиклассник, не приходит в класс, потому что у него якобы болен отец! Разве это причина?

Петр Хлум глядел в окно, словно к нему эти слова не относились.

— Вы слышали, Хлум? Вы в самом деле не могли вчера сделать уроки и прийти в класс, потому... потому что заболел ваш отец? При чем тут занятия?

Петр продолжал смотреть в окно. «Болтай себе, австрийский угодник», — думал он.

— Вы думаете, что если заболел ваш отец, так можно не учиться? Думаете, что, если вы дотянули до восьмого класса, так вас уже никто не провалит? Ошибаетесь!

Петр встал с парты, держа учебники под мышкой, подошел к вешалке, снял шляпу и вышел из класса, хлопнув дверью.

Полный обиды и гнева, он поспешил домой.

На другой день, с утра, директор гимназии Дворжак послал к Петру одноклассника Владимира Скалу передать, чтобы Петр, если может, пришел в класс: к нему, мол, нет никаких претензий.

— Я с трудом сдерживаюсь, от одного вида математика меня тошнит. Тогда я ушел потому, что просто не мог выдержать, — сказал товарищу Петр.

— Если ты теперь не придешь и не станешь сдавать выпускные экзамены, Цукрарж будет только рад, — возразил Скала.

Это был сильный аргумент. В самом деле, не стоит радовать Цукраржа! Еще слава богу, что директор гимназии — разумный человек.

Петр снова стал ходить в класс, рьяно взявшись за учебу. Он сдаст на аттестат зрелости, порадует отца!

Здоровье Хлума улучшилось, он уже мог говорить, скоро можно будет перевезти его домой.

Экзамены на аттестат зрелости начались в первых числах мая. Ко всеобщему удивлению, их выдержали почти все восьмиклассники, — только трое получили переэкзаменовку. Для них пропали каникулы!

После выпускной вечеринки, на которой почти все перепились, друзья разъехались. К Хлумовым продолжал заходить только семиклассник Гложек.

Но Петру было не до бесед, он тревожился за отца и не знал, сможет ли после каникул ехать в Прагу, поступить в университет, или придется искать работу. А где и какую?

Получив аттестат зрелости, он счел своим нравственным долгом порвать с римско-католической церковью. За это его долго поносили все кумушки — женского и мужского пола. Видимо, рассердилась на него и Лида, потому что, когда он встретил ее на пути из больницы, даже не ответила на поклон и отвернулась. Вдова Ержабкова и Марта тоже не показывались уХлумовых с того дня, когда стало известно, что Петр отрекся от святой церкви, которую чтили все его предки.

Но самое главное, что отцу день ото дня становилось легче, и было ясно, что он скоро вернется домой.

Но что будет дальше? Поправится ли отец настолько, чтобы снова работать? Петр допытывался у врачей, но они ничего не говорили, только пожимали плечами. Петр уже давно решил, что поступит на философский факультет. Гарс собирался на юридический, Скала — в академию художеств.

Глава одиннадцатая

После пикника Марта Ержабкова как-то странно изменилась. Она хотела было написать знакомым юношам, что зла на весь мир, никогда больше не поедет ни на какой пикник и вообще не хочет ни с кем встречаться.

Но так и не написала, а решила, вскинув головку: «Вот еще, буду я им писать!» Постоят часок под окном и сами поймут, что она не намерена показываться, потому что ей не мил ни один из них. Разве что немножко Франтишек Гарс, этот медведь. Все только норовят целоваться и бог весть еще что...

Нет, она никого больше не полюбит!

Марта вздрогнула, вспомнив сарай Чешпивы и странную игру Кристинки со Сватомиром. Кристинка задрала юбку, а Сватя... нет, и подумать противно! Они, мол, играли в папу и маму. Некоторые ребятишки смеялись, а Мартичка была ошеломлена. Но она забыла об этой игре, никто из детей вслух не вспоминал о ней, потому что Кристинка не велела, а ее слово было свято. А то не видать бы им больше сарая и игр на песке.

Да, Марта давно забыла этот случай, но в последнее время эта мерзкая картина не раз возникала в памяти и все сильнее преследовала ее. Б-р-р, любовь — гадкая вещь! Правильно она сказала об этом Петру, можно было применить и более резкие слова.

«И зачем только все это снова лезет мне в голову!» — втихомолку сокрушалась Марта.

Нет, она никому не будет писать, пусть они стоят под окном, сколько им вздумается, она не покажется. Кончено с ними, с Лидой, со всем миром! Но у выпускников не было времени стоять под окном, только верный семиклассник Гложек подолгу прохаживался там.

Марта часами просиживала в кухне, окно которой выходило во двор, произносила за день два-три слова, вставала невыспавшаяся, под глазами круги. Что с ней? Она какая-то надломленная.

Мать наблюдала за дочерью с тревогой.

— Что с тобой, Мартичка? Не болит у тебя что-нибудь? Может быть, ты нездорова, девочка?

Марта как ни в чем не бывало прикинулась веселой, стала смеяться, петь, как прежде.

— С чего тебе вздумалось, мамочка?

Через неделю после выпускных экзаменов она рано утром ушла из дому и как сквозь землю провалилась.

Домой ее привели вечером, едва живую: она бросилась в омут, возле Желетинки. На счастье, поблизости оказался смотритель прудов Секерка. Он кинулся в воду и вытащил девушку. Марта сопротивлялась, укусила его за палец и исцарапала всю руку.

Весть о том, что Марта Ержабкова пыталась утопиться, взбудоражила весь Раньков. Ни она, ни ее сестра Елена долго не показывались на улице, только сама вдова рано утром, едва открывались лавки, выходила за покупками и ни с кем не перекидывалась ни словом. Еще бы, такой позор! Соседки заходили к ней, но она поворачивалась к ним спиной, в том числе и к Пелишковой, а на Лиду огрызнулась так злобно, словно та была во всем виновата.

Клара Фассати сидела в кухне и смотрела, как Амалия готовит обед.

— Что скажете, Амалия, насчет этой девчонки Ержабковой? — заговорила она. — Может, ее соблазнил кто-нибудь, как вы думаете?

— Да уж так, ни с того ни с сего, люди не бросаются в воду. Наверняка кто-нибудь ее... м-м и бросил.

— Кто бы это мог быть?

— Мало ли кто, не все ли равно.

— Она гуляла с гимназистами. Кто-нибудь из них, что ли? Интересно бы узнать.

— Еще бы не интересно, барышня! Ну мы все узнаем, у нас в Ранькове такие дела не утаишь. Завтра, наверное, Кристинка прибежит с новостью.

— Ну и слава богу! — засмеялась Клара.

О причинах своего поступка Марта не сказала ни слова, сколько ни допытывались мать и сестра.

Она лежала в постели, бледная как смерть, глядя в потолок, вцепившись рукой в край кровати. Уж не схватила ли она скоротечную чахотку, боже упаси?

Так Марта никому и не сказала, что побудило ее броситься в затон, заросший зеленой ряской, в глубину эрцгерцогского пруда.

— Выдайте ее замуж, если можете, — посоветовал доктор Седмик, которого вызвала вдова. — Ничем она не больна, здорова, слава богу. Слишком здорова, я бы сказал. — Он постоял в передней, словно размышляя, и добавил с улыбкой: — Молодость иной раз похуже воспаления легких.

— Так, значит, нет ничего серьезного... — протянула мать.

У нее отлегло от сердца.

За каждым шагом Марты отныне следили, она жила, как птица с подрезанными крыльями.

Прочь мечты, сны, видения, — жизнь должна стать сем иной.

Мать заставила Марту заниматься хозяйством, стоять у плиты, колоть дрова, носить уголь из подвала, мыть пол — все, что вдова прежде делала сама, щадя дочерей. Елена стала учить сестру немецкому языку и игре на рояле.

Ах, эти уроки музыки! Музыку Марта любила, музыка услаждала ее мечты, радовала сердце. А вот немецкий, этот грубый язык, — зачем он ей нужен, ведь она не собирается гулять с офицерами?

До чего скучна и сера жизнь! До чего скучно родное захолустье! Уж лучше замуж! Замуж за кого угодно!

От этих мыслей Марта, наедине с собой, готова была биться головой о стену.

Вдова решила присмотреть жениха, как только стихнут пересуды. Она посоветовалась со старшей дочерью Луизой. Надо съездить в Прагу, к знакомым, заглянуть в брачное бюро. Ах, как все это трудно! Может быть, дать объявление в газету?

Господи боже мой, неужели брак обязательно должен быть по любви? Не счастливее ли порой брак по расчету, чем замужество в результате шального увлечения?

Ну, конечно, будь у Марты приданое: деньги, обстановка, наряды, — будь у нее хорошее приданое, дело было бы просто. Ей нужен муж, супружеское ложе, сильная мужская рука, днем — работа, а по вечерам — если новобрачные будут жить в городе — они станут посещать театры, концерты, балы. Через год родится ребеночек, и конец всяческим бредням, тревожным мечтам, пустым томлениям, чаяниям, которые не доводят до добра.

Да, будь у Марты хорошее приданое, ее можно было бы выдать за торговца или солидного ремесленника. Пусть бы такой партией был недоволен ее старший брат — учитель, пусть бы Луиза глядела на нее свысока. Марте пора замуж! И надо уехать из Ранькова! Черт их сюда занес, лучше было остаться в деревне, где умер отец.

А что, если обеспечить Марту за счет сестры? За счет того скудного приданого, которое накоплено для Елены? Нет, это невозможно! Елена старше, она первая на очереди, у нее уже жених Франци Берка. Как только он получит повышение, они обвенчаются. Надо же, чтобы все это свалилось на голову сразу!

Франци вот-вот получит повышение... А тут, как назло, такой срам с Мартой! Кто знает, не откажется ли он теперь от Елены, она страшно боится этого. Как отнесется Берка к истории с Мартой, — ведь это бросает тень и на него.

Слава богу, Берка оказался разумным, не таким, как другие, оказался благородным человеком, который стоит выше пошлых сплетен вздорных людей.

Таковы уж люди: всегда рады чужим невзгодам. Не счастье ближнего им приятно. Таков мир, и его не переделаешь, никому это не по силам, даже самому императору или папе римскому. Человек во всем должен полагаться только на себя и сам расхлебывать то, что заварил.

После ухода врача у вдовы отлегло от сердца, и все же, оставшись одна, она повздыхала и поплакала.

Ах, она готова быть тише воды, ниже травы, лишь бы забылась эта ужасная история.

Марта, мамина любимица Мартичка! Это имя мать придумала во время беременности. Если родится девочка, назовем Мартой. Покойный муж хотел Марию, в честь своей матери, но жена отстояла имя Марта.

Что же ты наделала, несчастная Марта! Совсем как Маринка Штихова из Желетинки. Та тоже бог весть что выкидывала из-за какого-то пражского студента. Боже, лишь бы Мартичка не пошла по пути Маринки... Не дай бог, не забеременела бы назло всем! О господи, господи, тогда пришлось бы совсем спрятаться от людей.

Словно гром среди ясного неба грянул над тихой обителью вдовы и ее дочерей.

Что делать с Мартой?

Не выдавать же ее, в самом деле, за первого встречного! За любого, кто прельстится ее молодостью.

Что бы там ни говорили, но к ее попытке самоубийства явно причастен один из этих молодых людей. Несомненно! А может быть, о боже милосердный, и семейный мужчина! Как бы Марта ни прикидывалась, как ни притворялась, что ей опять весело живется на свете, в сердце у нее рана, чувства в смятении, и она не может в них разобраться.

Милая доченька, что такое с тобой случилось? Нельзя было этого допускать!

Хоть бы она доверилась матери, хоть бы намекнула! Нет, до чего упряма, ходит как каменная, замкнулась, слова откровенного от нее не услышишь!

Вдова так и не написала ни сыну Ладиславу, ни старшей дочери Луизе, хотя несколько раз садилась писать. Лучше не надо. К чему? Зачем огорчать детей? Правда, может быть, как раз Луиза сумеет найти для Марты приличную партию. Как жаль, что нет в живых сестры Поликсены Яндечковой, она бы дала хороший совет, она бы взялась за Марту, как когда-то за Луизу. Но, увы, она уже на том свете, придется написать Луизе, она характером в Поликсену и научилась у нее кое-чему, прошла ее школу.

Вдова, утирая слезы, садилась за стол в кухоньке, клала перед собой бумагу, обмакивала перо в чернила, но всякий раз откладывала его.

Луиза, однако, вскоре сама узнала об истории с Мартой. Люди всегда разнесут новость, особенно неприятную. И Луиза поспешила приехать к матери. То-то шуму было в доме! Казалось, что приезд Луизы не поможет делу, а только ухудшит его. Сестры сцепились, как дикие кошки, мать тщетно пыталась утихомирить их.

— Был бы жив отец, он бы тебе задрал юбчонку да выпорол как следует, негодяйка! — задыхаясь, кричала Луиза.

— Не воображай, что если ты мне сестра, так можешь распоряжаться мною! — решительно парировала Марта.

— Какой мужик тебя окрутил? Думаешь, если не вышла за него замуж, так уж и свету конец? Ни с мамашей не считаешься, ни с братом, ни со мной, ни с Еленой, все тебе трын-трава! Думаешь, конец света наступит от того, что он с тобой побаловался, да и бросил? Как бы не так! Существуем еще мы, и у тебя есть перед нами обязанности! Наша семья — не цыганский табор, дорогая! Да, был бы Ладислав мужчиной, он бы тебя проучил!

— Как он меня проучил бы, милая сестричка? Велел бы арестовать, что ли? И вообще, не слишком ли ты раскричалась! Ты уже давно здесь не живешь, ори у себя дома.

— Говорите же потише, девочки! Луиза, ты совсем не выбираешь слов! — жалобно взывала мать и крестилась. — Что, если услышат соседи? Вон, они уже нарочно приоткрыли двери. Что подумает о нас хозяйка дома?

В эту минуту вошел Франци Берка — надо же! — и сказал, что от таких домашних ссор толку мало. Он уже позаботился распустить в городе слух, что Мартичка нечаянно упала в воду. Мол, хотела сорвать ветку черемухи над водой и поскользнулась. Кроме того, Франци уже дважды говорил с Секеркой. Тот только смеялся и сказал, что у барышни острые зубки, она еще многих мужчин покусает.

Елена в эту перепалку не вмешивалась, но одобряла выдержку Франци, то, что он говорит спокойно и заботится о репутации семьи. Самое правильное было свалить дело на несчастный случай.

— Живи ты с нами, милая Луизочка, моя домашняя тюрьма была бы еще горше, чем сейчас! Но я бы от тебя удрала, можешь не сомневаться.

Луиза осеклась и продолжала уже сдержаннее. Она объявила, что, по ее мнению, маме с сестрами лучше его уехать из Ранькова.

— Это верно, — необдуманно согласился Франци.

Елена удивленно взглянула на него, и молодой человек пошел на попятный.

— Собственно говоря, — смущенно сказал он, — этот незначительный эпизод вскоре забудется. Вспомните Гермину Черную. Влюбилась в торговца Заградку и стрелялась из дамского пистолетика. А сейчас она уже замужем и живет припеваючи.

Луиза совсем успокоилась и, видимо, была недовольна собой за то, что погорячилась и наговорила лишнего.

— Если бы я не хотела тебе добра, девочка ты глупая, зачем бы я потащилась сюда, в такую даль? Муж тоже разволновался, да оно и понятно. Он в тебе души не чает, и вдруг мы узнаем от чужих людей, что ты хотела покончить с собой. Я прямо ушам не поверила, подумать, какой срам! И хоть бы я знала из-за кого!

— Много будешь знать, скоро состаришься! А кстати, меня осматривал доктор. Думаешь, я дала бы себя осматривать, если бы... если бы было так, как ты думаешь? — возразила Марта. — Уж я вам, так и быть, кажу: никаких причин у меня не было. Просто захотелось узнать, как чувствует себя утопающий. Каково ему, когда он одной ногой уже на том свете.

— Уж ты скажешь! Поверю я, как же! И тебе это так понравилось, что ты подралась со смотрителем Секеркой? Ладно, не будем спорить. Ты жива, и это главное, больше не пробуй топиться, жизнь у человека только одна.

От всех переживаний мамаша Ержабкова едва держалась на ногах. Так, по крайней мере, она говорила, но от плиты ее было не отогнать, все готовила ужин из гостинцев — Луиза навезла мяса, яиц и всякой снеди на целую неделю. Да, Луиза живет в достатке, как сыр в масле катается. Все жалованье, что муж получает первого числа, можно класть на книжку. На Луизе новое платье и шляпка, и она опять ожидает ребенка, но еще не скоро, пока ничего не заметно. Вечером она сама сказала об этом матери. Это уже третья беременность.

— А Ладислав с женой все еще бездетные, уже не знаю, кто из них причиной. Может быть, Славка бережет фигуру. Не очень-то мне это нравится. Но, может быть, со временем и они обзаведутся детьми, — заключает мать.

— Только бы не было поздно. Я предпочитаю отделаться пораньше, так, по-моему, лучше, — сказала Луиза, и лицо ее словно озарилось внутренним светом. А что за человек этот Берка? Не очень-то он мне нравится, ни рыба ни мясо, — продолжала она, и мягкое выражение сразу исчезло с ее лица.

— Как тебе сказать, моя милая? Они любят друг друга.

— Ну да, конечно, любить друг друга — это главное, — повторила Луиза.

Она и мать легли спать в кухне; мать уступила еи свою кровать, а сама поместилась на узкой кушетке, которую после переезда сюда больше негде было поставить.

— Да, да, любят, друг друга, — еще раз повторила дочь. — Ну конечно, и это бывает. Но хотела бы я знать, что он за человек.

— Он скоро получит повышение, прибавку жалованья, тогда они поженятся.

Луиза задумалась и молчала, потом сказала:

— Поженятся? Как-то не похоже на то, что он ее сильно любит... А не ходит ли он к вам только потому, что... Ну, не буду каркать. А когда и Марту выдадите, переезжайте-ка, мамаша, к нам! Вы мне очень нужны. Муж хочет вызвать свою мать, а мне хотелось бы, чтоб вы жили у нас. А уж что я скажу, он сделает. Да и вообще вы ему милее собственной матери.

— Я бы у тебя вела хозяйство, — согласилась вдова. — А что твой Иозка меня любит, я давно знаю. Еще бы, ведь он видит, какую хорошую жену я ему вырастила. Удачное супружество важнее всего в жизни.

— Супружество.... Я вам вот что скажу, маменька, удачное супружество, как кончится медовый месяц, это всего-навсего хорошо поставленное хозяйство. Как бы двое ни любили друг друга, а если не хватает денег... Да, да, ежели в доме нет достатка, то чувства вянут, как трава на песке. Что такое брак? Скажите, пожалуйста, много ли счастливых браков? По пальцам можно перечесть. Да и то еще, может, счастье-то — это одна видимость... А что касается моего замужества, ей-богу, мне не на что жаловаться.

— Бывает и так: у людей всего вдоволь, а им все нет покоя, — возразила мать.

— Порой мне кажется, что наша семья — вроде мастерской, — задумчиво продолжала Луиза, — но работаем мы оба с охотой. Конечно, Иозка не без недостатков. А у кого их нет? Я тоже не ангел, но главное, он — человек, на которого можно положиться. Когда женщина чувствует себя твердо на ногах, знает, что у нее есть опора, она спокойна, что бы ни случилось, а это самое важное, мамаша. Сами знаете. Но что же делать с Мартой, за нее я очень тревожусь. В чем тут дело, в мужчине? Я вам скажу откровенно, что думаю: может быть, ее кто-то соблазнил? Какой-нибудь сопляк, вроде нее... Доктор-то осмотрел ее как следует? Правду он говорит?

— Он посоветовал выдать ее замуж. Да поскорей. Я тебе уже говорила. У нее слишком горячая кровь. Может, только в этом и дело, и никакого мужчины у нее не было. Когда тебе семнадцать, с тобой творятся странные вещи, поди разбери! Я старуха, и то иной раз сама себя не понимаю.

— Да, мы не знаем самих себя. Жизнь такая сложная штука, куда сложнее часового механизма, ей-богу! Столько разных шестеренок, винтиков, и если иной раз не хватает хоть одного... — вздыхая, проговорила Луиза и, повертевшись с боку на бок, улеглась, закинув руки за голову.

Разговор затихал, Луиза потушила свет, обе женины засыпали.

— Я к вам ехала и думала, что поссорюсь с Мартой, — сказала еще Луиза. — Ну, а как поговоришь с ней... Может, она и не виновата. Ради удовольствия человек не побежит топиться. Хорошо еще, что вовремя подоспел этот смотритель. — Она помолчала. — А Берка мне все-таки не по душе, мамаша. Сомневаюсь я, что они с Еленой пойдут к алтарю.

Она запнулась, раздосадованная, что высказала тайную мысль, которая пришла ей в голову, когда она впервые увидела Берку. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Маменька! — несмело позвала она.

На счастье, вдова уже задремала и не слышала этого мрачного предсказания. «Ну, слава богу», — с облегчением вздохнула Луиза и тотчас уснула.

Вдова скоро проснулась и долго не спала — так теперь с ней бывало каждую ночь. Она молилась деве Марии, но больше думала о судьбе своих дочерей.

Семейство Ержабковых всегда было образцом гражданских добродетелей. Покойного учителя знали как человека доброго характера, положительного, надежного и вместе с тем строгого к себе и детям, умудренного жизнью, примерного семьянина. Его ученики, крестьяне, ремесленники, лодочники, даже жители городка, который был в нескольких часах ходьбы от их селения, — приходили к нему за советом. А его жена, разве не была она всегда рядом с ним, как верная тень? Жена, помощница мужа, его вернейший друг и правая рука, не согрешившая против него даже в помыслах, преданная долгу жены и матери, плоть от плоти своего супруга, разве не посвятила она воспитанию детей всю свою жизнь? И вдруг такой случай с Мартой, такой нехороший, непостижимый случай... И в кого только уродилась эта Марта? Неужели она в самом деле топилась из-за мужчины? Боже мой, откуда берутся такие страсти? Хотела лишить себя жизни, которая не в ее власти, которую дал нам всевышний в неизреченной своей милости! А она хотела покончить с этой жизнью, растоптать ее, погубить в грязном пруду! Смилуйся над ней, боже!

Луиза лежала навзничь, левая грудь у нее была открыта и освещена лучом луны. Она громко дышала и вдруг начала храпеть, да так оглушительно, что мать не выдержала, встала и, тихонько подойдя к дочери, попыталась повернуть ее голову набок. Луиза раскинула руки, словно хотела обнять кого-то, выпрямилась и перестала храпеть. Вдруг она села на постели и прошептала:

— Вы спите, мамаша?

— Нет, не спится, дочка.

— Я сейчас еще раз все обдумала. Марта переедет ко мне.

— А захочет ли?

— Должна захотеть!

— Да ведь она такая упрямая, такая строптивая.

Настала тишина, старые часы пробили два.

— Вы знаете помещика Лихновского, мамаша? — вполголоса спросила Луиза.

— Того, что тот раз чуть не задавил Мартичку?

— Да. Он уже пять лет вдовеет, жена у него долго болела. Они друзья с моим мужем, вместе ездят на охоту.

— Ну и что?

— Однажды мы над ним подшучивали, говорили, что он никогда больше не женится. А он сказал, что женился бы на такой, как я, нет ли, мол, у меня сестры. Я сказала, что есть, да еще куда красивее меня, но только она еще девчонка. Он говорит: покажите мне ее когда-нибудь. Ну так вот, слова, конечно, остаются словами, а все-таки...

— Я слышала, что он хороший хозяин. А сколько ему лет? Говорят, уже за пятьдесят?

— Может быть. Но выглядит он на сорок. Захоти он, ему от невест не будет отбою. И каких! Из богатых семей. А хозяин он отличный, денег у него — куры не клюют.

— Ладно, Луиза, спи уж!

— Он порядочный человек и очень мил! И пошутить любит. Добрая душа, работники им не нахвалятся.

— Меня еще и сейчас бросает в дрожь, когда вспомню, как он тогда гнал лошадей и Мартичка чуть не угодила под копыта.

— Ну, не беда, бог миловал.

— Спи! Уж не думаешь ли ты...

— Марта поедет со мной, пусть Лихновский на нее посмотрит. За посмотр деньги не берут, маменька.

— Пусть поедет, я не возражаю. Наоборот. Только захочет ли она? С ней подчас сам черт не сладит.

Рано утром Луиза была уже на ногах, приготовила завтрак, подала его обеим сестрам в постель, была веселая, улыбчивая, словно накануне и не бушевала. Она ходила по дому, громко топая, и смеялась, будто ржала. Марта, как ни странно, без всяких уговоров и даже с удовольствием согласилась поехать к ней. Они уехали утренним поездом, Раньков еще спал, никто не заметил их отъезда, а мать не распространялась о нем. И в самом деле, кому какое дело?

Тщетно прохаживался Павел Гложек под окном Ержабковых. Марта не появлялась. У Павла так ныло сердце, что он не мог спать по ночам. Все его мысли были о Марте. Ах, вечно бы вдыхать аромат ее волос, видеть дуги ее бровей, трепетание ресниц...

С кем же согрешила Марта? Кто бросил ее?

Отчаянный поступок Марты Гложек мог объяснить только несчастной любовью. Она отдалась кому-то, а тот человек ее бросил!

Сердце Павла обливалось кровью.

Несчастная Марта! Он готов был все простить ей, только бы она подарила его улыбкой.

Уметь бы писать стихи, как Петр! Выразить свои чувства, излить их на бумаге, облегчить себе этим тяжкое бремя, под которым он шатался и чуть не падал, бледнел, худел и пылал как в лихорадке! Почему Марта хотела покончить с собой? Почему хотела лишить себя самого ценного в мире — жизни?

Павел Гложек, сын сельского нотариуса, жил в улочке за костелом, у Даньковой, вдовы чиновника, которая сдавала койки гимназистам. С некоторых пор он потерял всякий интерес к ученью. Что ему латынь, геометрия и прочие науки! Вместо гимназии он по утрам с учебниками под мышкой уходил в поле, ложился на меже, глядел в небо и мечтал о Марте, ни на минуту не переставал думать о ней. Он мысленно видел ее, ощущал ее присутствие в аромате цветов и сиянии солнца, чувствовал Марту рядом с собой: вот только протянуть руку — и коснешься ее! Он вел с ней долгие разговоры, а рядом стрекотали кузнечики и далеко, на горизонте, виднелись в дымке Позовские леса.

Тишина повисла над холмистым краем, как серебряная, чуть колеблющаяся сеть.

— Почему ты хотела лишить себя жизни, возлюбленная моя! Моя самая прекрасная! — шептал Павел, глядя на дикие маки во ржи.

Ласточки подлетали совсем близко к нему, ныряли в рожь, словно собирались стричь колосья своими стальными крылышками.

С поля доносились невнятные голоса, вдали стучал поезд.

— Я твоя, Павел, — сказала Марта и легла рядом с ним. — Я твоя, делай со мной что хочешь.

Он растерялся, страшно растерялся: куда поцеловать пылающими губами? В чудесную родинку под правым глазом!..

Павел очнулся и встал. Он был один. Один среди просторов земли, и на сердце у него камень, а кровь тяжела и горяча, как расплавленный свинец. Он один под необозримым голубым небосводом. Боже мой, как хочется плакать! Как хочется убежать и забиться под корягу, забраться куда-нибудь в щелку, спрятаться в кокон, как гусеница!

Павел уныло бродил по лесу и полю, потом прилег на просеке. День клонился к вечеру, пала роса, в кронах деревьев, на косогоре напротив, собирались лесные голуби, сладкоголосо пели щеглы — звали Марту.

Марта призраком витала перед Павлом, на ее тонком, почти прозрачном лице горели глаза — сжигали сердце юноши.

Он шел, не замечая ни голода, ни жажды.

В какую даль он сегодня забрел!

И вот он возвращается домой, где его будет корить квартирохозяйка, где он опять не сможет уснуть, а если и уснет, то будет бредить, метаться, кричать и в бреду драться с кем-то из-за Марты, самой прекрасной девушки в мире!

Уже неделю он не был в классе.

А куда он забрел сегодня?

В незнакомый лес под голым холмом.

Смеркалось, скоро наступит ночь, выйдет месяц. В соседней деревеньке слышен скрип ворот и звуки гармоники. Темнота все сгущалась, Марта стала незримой. Она идет где-то далеко, далеко от него. И не оборачивается. Вот она исчезла с последним отблеском вечерней зари... Нет, не исчезла, она здесь, рядом!

Подул легкий ветер, видно, быть дождю, благоухает молодая зелень, дрозды вылетают из-под ног Павла.

Марта только спряталась за дерево, вон видны ее волосы, они пахнут ежевикой... Марта, голубка сизая, кроткая горлинка, свет моих очей!

Павел шел тихо-тихо, как в полусне. Вдруг он услышал шепот и замер на месте. Это Марта! Марта с каким-то мужчиной. Его любимая Марта и молодой человек! Они идут, обнявшись, так тесно прижимаясь друг к другу, что кажется — идет один человек.

— Ты самая красивая! — шепчет он.

— Ты самый желанный! — отвечает она.

Нет, это не Марта! Слава богу, не Марта! О господи! Павел уже готов был кинуться на них с кулаками. Он подрался бы с соперником, оттолкнул бы его от Марты, он неистовствовал бы, как сумасшедший.

Нет, это не Марта! Ну, а эти пусть себе делают, что им вздумается. Пусть обнимаются, жалуясь и вздыхая, пусть томятся и целуются, Павлу какое дело! Пусть они сопят, как звери, пусть ликуют так, что чуть не разрывается сердце, Павлу совершенно безразлично. Слава богу, это не Марта! Чистая, неоскверненная, любимая, самая прекрасная, самая дорогая, единственная на свете, Марта!

Павел пришел домой поздно вечером.

Его ждал отец. Юноша затаил дыхание: зачем только он вернулся домой, лучше было остаться в поле или пробродить всю ночь. Лучше было уйти куда глаза глядят и никогда не возвращаться!

Отец Павла, разумный человек, приехал потому, что квартирохозяйка дала ему знать о поведении сына. Отец решил не поднимать шум из-за того, что сын прогуливает школу. Ведь и ему самому было когда-то семнадцать, восемнадцать и двадцать лет! Ведь и он прожил юность! Разве сам он не испытывал мук первой любви и отвращения к миру, который должен быть совершеннее, прекраснее, справедливее? Эх, если бы хоть долю, хоть крупицу своего опыта передать Павлу! Куда там, ничего, почти ничего невозможно передать даже родному сыну. Человек должен все пережить сам, познать на собственной шкуре. Даже тому, кто обращается к тебе за советом, трудно правильно посоветовать. Единственное, что можно сделать, если, конечно, у тебя есть власть, — это запретить. Да, если у тебя есть власть, можно запретить. Но что, если этим запретом ты погубишь сердце, убьешь счастье? Да и есть ли у тебя такая власть, чтобы запретить чувства, мысли?

Отец не стал расспрашивать сына, почему тот не ходит в школу. Он только сказал, что скоро каникулы, и спросил, собирается ли Павел провести их дома. И хочет ли он окончить седьмой класс и перейти в восьмой или предпочтет сейчас же уехать домой? Какие у него планы?

Павел угрюмо молчал, опустив взгляд и пожимая плечами.

Отец закурил сигарету и стал ходить по комнате, переведя разговор на семейные дела.

Квартирохозяйка принесла ужин, отец с аппетитом взялся за него, Павел совсем не ел. Отец, казалось, не замечал этого. Он ел и рассказывал, что прикупил участок земли, чтобы расширить сад, еще до каникул он поставит там беседку, да не какую-нибудь собачью конуру, а красивое строеньице, где при случае и ночевать можно. Старший брат Павла, Эмиль, хочет поступить в Академию художеств. Когда он вернется домой, можно было бы там, в беседке, устроить для него ателье. У него, говорят, талант, а талант надо беречь. Не такой мы, чехи, большой народ, чтобы могли швыряться талантами. Если Эмиль хочет, если у него талант... Что делает человека художником, творцом? Задумывался ты над этим, Павел? Внутренний огонь, избыток чувств. Человек — сложное существо... Как ты думаешь, Павел?.. Ну, вот я и наелся. Ты в самом деле не голоден? А что ты ел?

Павел немного помедлил, потом сел к столу и стал быстро есть.

— Эмиль с детства рисовал и писал красками, ты ведь знаешь, — продолжал отец. — Поэтому я в свое время решил, что ему лучше учиться в реальном, а тебе, поскольку тебя занимало только чтение, больше подходит гимназия. Когда-нибудь ты сможешь стать юристом, как и я. Сейчас ты уже в седьмом классе, но, быть может, думаешь, что я зря отдал тебя в гимназию? Может, ты хочешь заняться чем-то другим? Учиться ремеслу? Или продолжать образование за границей, в Берлине, в Париже? Средств у меня на это хватит... Но ведь ты не знаешь иностранных языков? Впрочем, если тебя интересует заграница, это хорошо. Но не лучше ли поехать туда попозже, когда ты кончишь гимназию? Если хочешь поехать во Францию и изучишь французский язык, пожалуйста. Найди учителя, и можешь начать хоть завтра. Но только не в ущерб остальным занятиям.

— Так, значит, Эмиль собирается в Академию художеств? — уже с интересом спросил Павел.

— Вероятно, он поедет в Париж. Вообще я советовал ему проехаться по Европе, побывать в картинных галереях. Самая передовая живопись сейчас в Париже. Так говорит Эмиль.

— А я... мне хотелось бы писать стихи, — воскликнул Павел. — Литература, мне кажется, даже важнее, чем живопись и музыка. Это самое высокое искусство!

— Если у тебя есть талант, — сказал отец. — Но талант не купишь в аптеке, мальчик.

— Я начну изучать французский. Как раз есть одна учительница...

— Ты договоришься сам или мне поговорить с ней завтра? — спросил отец. — Я хотел бы уехать завтра утром. А может быть, мне зайти к директору гимназии и сказать, что ты хворал, а теперь выздоровел и наверстаешь упущенное?

— Было бы очень хорошо, если бы ты остался, папа, и зашел завтра к нам в гимназию. Да, да, я догоню все, что пропустил. — Павел был тронут до слез. — Обещаю тебе!

— Вот это я и хотел услышать. А к учительнице французского языка мы зайдем вместе.

«Вот это отец! — думал Павел. — Такого отца ни у кого нет, кроме нас с Эмилем. Такого папу днем с огнем не найдешь!»

Гложек-старший с довольным видом поглаживал усы. Сын переживает душевный кризис, быть может, величайший кризис в его недолгой жизни, но сейчас, очевидно, все пойдет на лад. Павел уже не захочет броситься со скалы или вскрыть себе вены. Кризис, видимо, миновал. На завтра остаются кое-какие деловые мелочи, но главное уже достигнуто.

— Так ты хотел бы посвятить себя литературе? Признаюсь, что и я в студенческие годы писал стихи. Кое-что даже сохранилось у меня в столе, но большую часть я сжег. А то, что осталось, немногого стоит, хотя тогда мне казалось, что это замечательнейшие стихи. Время все проясняет. Потом я увлекся музыкой, как и твоя мать, явно под ее влиянием... Мне тоже хотелось стать человеком искусства. Но дарование рождается вместе с человеком. Со мной оно не родилось, это было лишь временное увлечение. Эмиль — другое дело, по крайней мере, мне так кажется. Да, художником человек рождается, но он должен посвятить искусству всю жизнь, иначе из него ничего не получится.

— Нет, не бывать мне писателем, — грустно сказал Павел.

— Бывать или не бывать — этого ты еще не знаешь. Быть может, тебе суждено многое пережить, в твоей душе останутся такие глубокие впечатления, что ты напишешь роман. Но если ты думаешь, что для успеха в жизни надо обязательно приобщиться к литературе или искусству, то ошибаешься. Быть хорошим человеком, и к тому же образованным, — разве этого мало?

— Это, может быть, лучше всего, — отозвался Павел.

— Ну конечно! Я знаю замечательных людей, хотя миру они неизвестны, но им это и не важно. А с другой стороны, я знавал знаменитостей в искусстве, но как люди они были ничтожны. Понимаешь? Не только в таланте дело, но и в воспитании, а главное, мальчик, в характере. Например, Сватоплук Чех[53] отказался от парламентского мандата и от всяких почестей ради того, чтобы жить тихо и скромно, служить своим талантом народу, выражать пером его жажду свободы и справедливости. Потому-то он и сохранил народную любовь. Ее не сохранили те, кого развратили почести и хвала, кто стал себялюбцем, человеком ничтожным, завистливым, для кого чужой успех, даже небольшой, — личная обида. Так вышло, что былые величины стали тормозом нашего искусства. На счастье, — заключил отец, — таких в нашем искусстве немного, больше всего их среди актрис.

На другой день нотариус зашел к директору гимназии и покорно вынес настоящую бурю. Мол, его сын влюблен в девушку, которая бросилась в воду с целью самоубийства. Он заслуживает исключения из гимназии, и даже с волчьим билетом.

— Если быть такими строгими во всех без исключения случаях, — спокойно сказал нотариус директору, старику в очках, с рыжеватой бородкой, — то мы не были бы ни хорошими отцами, ни хорошими педагогами. Юношам и девушкам свойственны увлечения. Надо считаться с этим.

В конце концов они договорились.

— Посмотрим, как будет вести себя ваш сын, — сказал директор, — посмотрим, как он отблагодарит нас за снисходительность. Надо, конечно, наказать его хотя бы трехчасовым карцером. Иначе — что скажут родители тех учеников, которые за меньшие провинности получали единицу по поведению, карцер и даже были исключены из гимназии.

— Снизьте ему балл по поведению, посадите в карцер и назначьте домашний арест, пан директор. Сделайте все, чего требует ваша педагогическая совесть. Говорю вам, мой сын, судя по всему, уже справился с собой и будет хорошо учиться. А кстати говоря, наказание — за что оно? За то, что Павел заблуждался? За причуды переходного возраста? За то, что он любил и, может быть, еще любит ту девушку? Разве наше поколение не знало ничего подобного? А что касается успехов или неуспехов в науках, то они иной раз зависят не только от учеников, но от того, каковы учителя.

Директор гладил рыжеватую бородку и смущенно смотрел в сторону.

Педагогический совет постановил: ученика седьмого класса Павла Гложека за самовольную отлучку наказать трехчасовым карцером и снизить ему балл по поведению.

Павел отсидел в карцере, к великому неудовольствию математика Цукраржа, которому пришлось его сторожить, и Цукрарж без всяких оснований снизил ему по своему предмету балл в аттестате на тройку.

— Отец мне советует, — сказал Павел Петру Хлуму, прощаясь с ним, — поступить в Праге в восьмой класс гимназии на Ечной улице. Там преподает писатель Алоис Ирасек[54]. Вот где будут интересные уроки истории! О Марте я и не вспомню!

— А почему? Прекрасную поэму мы иногда вспоминаем. А прекрасная девушка, наверное, лучше самых прекрасных стихов, друг мой.

— Я даже не знаю, где она сейчас, — сказал Гложек. — Я не интересовался. — И, вскинув голову, он поправил волосы, падавшие ему на плечи. В глазах у юноши мелькнула грусть. — Знаю только, что она живет где-то у сестры, в охотничьей сторожке. Да, Марту я и не вспомню, — Гложек сжал губы, — а вот по вас буду скучать. Дружбу, какая у нас тут была, не скоро найдешь. Спасибо тебе за нее и до свиданья!

— Если мне доведется говорить с Мартой, передать ей привет?

— Что ж, она меня ничем не обидела. — Павел старался говорить бодрым тоном, но в голосе его были слезы. — Встретишь, передай привет, пусть будет счастлива.

— Никого из нас она не обидела, — кивнул Петр. — Да и причин у нее для этого не было. Но что-то такое с ней случилось, она замкнулась в себе. Да, совсем замкнулась.

Хлум лежал с болями в позвоночнике. Временами ему становилось легче, особенно после тяжелой ночи, тогда он вставал и бродил по комнате, в надежде что скоро поправится и начнет работать.

К нему заходили друзья и знакомые, чаще всех Трезал, забегал и Грдличка, сидели, вспоминали былое, говорили о добром старом времени, и эти беседы тешили, а иногда раздражали больного.

Старый Фассати закрыл свою распивочную. Она, мол, не давала дохода, почти никто туда не ходил. Как бы там ни было, а он хороший человек...

К Марии опять зачастила вдова Ержабкова.

— И чего ходит, только время отнимает, — ворчала Мария после ее ухода. — Своих хлопот хватает, какое мне дело до ее забот? Берку, мол, скоро переведут в Ческе Будейовице, и будет свадьба с Еленой, как только он найдет подходящую квартиру, а после этого Марта тоже, наверное, выйдет замуж; пока что она живет у сестры Луизы, смирная, как овечка. А почему же она топилась? Ну, это, мол, просто несчастный случай. С чего бы она вздумала топиться, такая веселая девушка! Сейчас она только смеется над пересудами.

Петр все это слышал, но делал вид, что погружен в чтение.

На каникулы Гарс поехал к дяде Гавелке, небогатому крестьянину в селенье Ондрушов, недалеко от Жирнице. Там он работал вместе с дядиной семьей в поле. Это пошло ему на пользу, за лето юноша окреп, настроение у него было бодрое.

Он уже собирался домой, но его уговорили остаться на храмовой праздник. За работу дядя купил ему новый костюм, который очень шел Гарсу, он стал похож на заправского студента.

— Оставайся у нас, на что тебе учиться и жить в нужде, — полушутя сказал ему дядя, а тетка поддакнула.

— Парень ты видный, вмиг женишься, найдешь невесту с хорошей избой.

— Вот еще не хватало, — тряхнул головой Гарс, сверкнув белозубой улыбкой.

На празднике он танцевал со всеми ондрушовскимн девушками, пил с парнями в трактире и распевал песни.

И тут он случайно услышал от батрака из Старого Седла, что его хозяин, помещик Лихновский, влюблен в какую-то Марту и поехал с ней на праздничный бал в Жирнице.

Франтишека как громом поразило, он потихоньку выбрался из трактира и помчался в Жирнице. Добрался он туда к полуночи и появился в дверях бального зала в тот самый момент, когда Марта подбежала к столику, где сидели мать и Елена, и жадно напилась сельтерской воды. Увидев Гарса, она едва не выронила стакан. Загорелый, возмужавший, с длинной шевелюрой художника, в светлом костюме, с развевающимся галстуком, он стоял в дверях, напряженно ища кого-то взглядом.

Марта, не колеблясь, устремилась к нему. Ее голубые глаза сияли.

— Франтишек, кого вы ищете?

— Вас, Марта!

— В самом деле?

— Мне сказали, что вы здесь с Лихновским. Кто он? Ваш родственник, знакомый, почему вы с ним? — допытывался Гарс, и в его голосе звучали резкие нотки.

— Ах, господи, не спрашивайте, лучше садитесь к нам. Я так рада, что вы здесь, я вспоминала вас.

Мамаша Ержабкова и Елена удивленно подняли брови и холодно приняли молодого человека, а Лихновский, статный, крепкий мужчина с седоватыми усами, заинтересовался им.

Гарс сразу выложил ему все: он, мол, гостит тут, Ондрушове, у дяди, и, услышав, что Марта на балу, не мог не повидать ее. А вообще он поедет в Прагу, поступит на юридический, будет давать уроки, как-нибудь прокормится. Отец хочет, чтобы он уже сейчас поступил на почту или на железную дорогу и зарабатывал или окончил бы годичные курсы и стал учителем, но он, Франтишек, предпочитает быть студентом в Праге, средоточии чешской науки и искусства. Он станет адвокатом и будет защищать обиженных.

Ержабкова и Елена сначала делали вид, что их все это мало интересует, но через несколько минут стали усердно убеждать Гарса пойти на учительские курсы: мол, учителю подчас живется даже лучше, чем преподавателю гимназии, который в начале своей карьеры, пока не сдаст специальных экзаменов, несколько лет служит младшим преподавателем почти без жалованья. Сельскому учителю легче накопить денег, чем горожанину. А учителя гимназии живут в узком кругу (как и офицеры, которые вечно торчат в казармах да в своем офицерском собрании), под надзором инспектора и директора, а в Ранькове — это Франтишек и сам знает — еще под присмотром законоучителя Коларжа. Преподателю гимназии и пива-то нельзя зайти выпить, того и гляди, начнут сплетничать...

— Франтишек будет доктором или адвокатом, — сказала Марта, стараясь замять разговор, принявший неудачный оборот. — А кроме того, он пишет стихи, — добавила она, чтобы заинтересовать Лихновского.

— Нет, я никогда не писал стихов, — удивленно сказал Гарс.

Марта лукаво подмигнула ему.

— Зачем вы отпираетесь, — чуть насмешливо заметила Елена. — Хотите, я вам прочту одно из них? — И, подняв бокал с лимонадом она процитировала иронически:

— Там и еще есть, но и этого хватит.

Марта закусила губы и зарделась как мак.

— Я... я никогда не писал стихов, — запинаясь, возразил Гарс. — Разве что случайно, где-нибудь на полях школьной тетради.

— Какой же гимназист не пишет стихов? — вмешался Лихновский. — Чего тут стесняться. Когда я впервые влюбился, то бросил все дела и только тем и занимался, что писал стихи, подражая «Вечерним песням» Галека[55].

— Они у вас сохранились? — с деланным интересом спросила Марта.

— Песни Галека? Наверное, сохранились. Или вы о моих виршах?

— Да, о ваших, которые вы посвятили своей первой любви, — раздраженно сказала Марта и покосилась на мать.

— Однажды я приехал на каникулы и вижу — мать нашла мои стишки. Эти четвертушки бумаги пригодились ей на завертку яиц, которые она посылала тетушке в Книн, — захохотал Лихновский.

— Стало быть, вы все-таки не зря нарезали эти четвертушки, — сострила Елена.

Шутки в ее устах были редкостью, они как-то не приходили ей в голову. Лихновский расхохотался так, что на него даже стали оглядываться, а потом перевел речь на семью Гавелки, сказал, что они хорошие хозяева. Он говорил и говорил, а Марта тем временем старалась загладить бестактность сестры.

— Эти стихи я нашла в твоем комоде, — язвительно усмехнулась Елена. — И сейчас процитировала их, чтобы Лихновский больше ценил твою красоту, воспетую поэтами.

Марта чуть не дрожала от злости. Но вскоре она успокоилась и погрузилась в себя. О чем она думала?

повторяла она. На ее губах мелькнула легкая, будто луч света, улыбка.

Гарс заметил эту улыбку. Марта была очаровательна, сердце юноши трепетало все сильнее, кровь пылала, и вместе с тем горечь и острая грусть овладели им.

Лихновский все говорил и говорил, иногда он брал Гарса за плечо и почти вплотную приближал к нему свое лицо. Юноша не слушал его.

Лихновский проговорил почти весь антракт между танцами.

И вот снова грянула музыка, был объявлен «дамский вальс». Вдова тихонько коснулась плеча Марты, и девушка послушно поднялась и пригласила Лихновского.

Закружились пары. Гарс смотрел на Марту с Лиховским. Эх, встать бы и уйти не прощаясь! Но он остался сидеть, словно прикованный к месту, и только когда вальс кончился, встал, чтобы попрощаться. Но Марта задержала его на следующий танец и, танцуя с ним, призналась, что всегда его любила, но что она, очевидно, не создана ни для верной любви, ни для супружества.

— И все-таки я выхожу замуж! — с горечью сказала она. — Мамаша требует, сестра Луиза тоже настаивает, а мне хочется ездить в экипаже и верхом, иметь слуг...

Гарсу это показалось чудовищным, невероятным.

— Я знаю, что вы меня любите, — вырвалось у девушки, и в голосе ее было рыдание.

— Марта, беги отсюда, — сказал Гарс. — Не выходи за Лихновского, ведь он старик. Сгубишь свою жизнь!

— Я знаю, я все знаю. Но я должна выйти замуж... так же, как должна была кинуться в пруд! Когда узнаешь о моей свадьбе, пожалей меня. — Она тоже перешла на «ты».

— Почему? Я хочу тебе счастья даже больше, чем себе. Но за что же тебя жалеть? Ты бессердечна, у тебя вместо сердца... капиталы Лихновского!

Марта побледнела, глубоко уязвленная, но, овладев собой, прошептала:

— Я поеду с ним в Вену, в Венецию. Буду кататься в гондолах. А потом мы, наверное, отправимся в Рим и в Неаполь.

— А еще куда?

— Франтишек, зачем ты пришел сюда, я теряю голову. Но теперь... нам надо поговорить, надо!

— О чем? Скажи сейчас!

— Приходи завтра, сразу после полудня, в Лоучимскую рощу, там я тебе все скажу, — прошептала она, и ее горячее дыхание обожгло его. — Придешь? Обещай!

С трудом он разжал губы и произнес:

— Не хочу! Ничего не хочу слышать!

— И что я тебя люблю?

— Не изменяй своему жениху.

— Почему не изменять? Я от всего могу отказаться!

— Неправда, ты лжешь, ты завралась! Ты даже сама себя обманываешь!

— Я не лгу, Франтишек! Я люблю тебя, приходи, я тебе все объясню.

— Нет!

«Марта, Марта, Марта», — стиснув зубы, твердил он.

Танец кончился.

Гарс уходил, не слыша, кто и что ему говорит, не замечая, как на него смотрят. Он только заметил, что Марта разом пожелтела, у рта ее залегла горькая складка. Лишь родинка под правым глазом была такая же золотистая, как прежде.

Глядя в сторону, она подала Гарсу руку.

Франтишек спешил, словно у ворот его ждала нетерпеливая упряжка.

А деревня звучала веселыми голосами, у заборов обнимались влюбленные, около часовни распевали полупьяные парни:

Гарс шел, ничего не видя и не слыша, даже не разбирая дороги, словно в густом тумане. Только выйдя из селенья, он немного опомнился.

Тихая, прохладная, светлая ночь лежала над полями, над почти сжатыми нивами. Гарс представил себе, что он мог бы сейчас гулять здесь с Мартой, обнимать и целовать ее. Ему хотелось оглянуться на Жирнице, где осталась Марта со своим будущим мужем.

Из открытых окон танцевального зала доносилась музыка. Вот она стихла, вот зазвучала снова...

Нет, он не обернется!

Все быстрее шел он по ухабистой проселочной дороге, и у него так колотилось сердце, что он задыхался. Гарс остановился и лег ничком в клевер, полежал, с трудом встал и пошел дальше. Он шел и шел в полной темноте, хвойным лесом, а когда наконец вышел из него, даже удивился, увидев над собой сияющее небо.

— Звезды, как вы равнодушны к чувствам человека! Звезды, воспетые поэтами всех эпох! Звезды ясные! Звезды в вышине, как вы равнодушны и жестоки! — восклицал он.

И вдруг его осенило, он понял, что именно таким равнодушным и твердым надо быть в жизни — надо непримиримо бороться за идею и пренебрегать мелкими целями. «Но разве любовь — это мелкая цель? — спрашивал себя юноша. — Разве она не венец всех наших стремлений?»

Опять его мысли заняла Марта, ему казалось, что ее образ витает в небе, блуждает от звезды к звезде.

Лицо ее было призрачно, потом стало совсем неразличимо, фигура растаяла и расплылась, как клочок тумана.

Франтишек встряхнул шевелюрой и, глядя на сияющее звездами небо, которое сливалось с землей, запел:

«Не найду!» — повторило насмешливое эхо.

— Нет, найду! — упрямо повторил Гарс. Его глаза вдруг стали холодными.

Петр поступил на философский факультет, рассчитывая прокормиться в Праге уроками, но вскоре ему пришлось вернуться домой, чтобы не умереть с голоду.

Отцу стало хуже, он страдал от ужасных болей и жажды.

— Принесите мне воды из нашего колодца, — просил он. — От нее мне легче.

И ему вспомнились рассказы пражской привратницы Бабковой о Божене Немцовой: та тоже просила «своей» воды из колодца на Сенном рынке, которая облегчает боль.

Когда боли не мучили пекаря, он предавался воспоминаниям.

— Вся моя жизнь пошла прахом после раны, что я получил от австрийского офицера, — говорил он. — И моя судьба, и ваша, Петр, — матери и твоя. Сердце у меня было здоровое, а он его повредил. Не будь этого офицера... Главный враг народов — это военщина. Монархи говорят, что армии нужны, чтобы защищать нас. Ложь! Армии нужны им, чтобы охранять от нас их владения и власть.

У отца отросли брови, которые прежде всегда были спалены жаром хлебной печи, сошли мозоли, с детства покрывавшие руки, ладони стали мягкие. Хлум смотрел на свои руки, они были словно чужие. И все-таки это были его руки, они выпекли столько хлебов, что ими можно было бы завалить целое поле.

Хлум отпустил бороду, лицо его изменилось.

Он стал похож на одного из тех нищих, что сидят на ступеньках храмов во всех городах и местечках, куда ни пойди — на север, на юг, на восток, на запад.

Хлум скучал по работе и огню, его тянуло к пылающей хлебной печи.

Огонь!

— Так много мне еще хотелось узнать! — вздыхал он. — Так много в жизни интересного. Вот, например, я думаю о Пецинове[56]. Когда я был мальчишкой, там, где сейчас усадьба, стояли старые стены, — видно, остатки крепости. Мы, ребятишки, часто забирались туда. Теперь этих развалин давно уже нет, их разобрали... Но не они меня интересуют, сынок. Хотел бы я знать, что было в этой старой крепости. Там, говорят, несколько раз в год сходились какие-то люди и плакали. В нашей деревне о них сохранилась легенда. Но откуда мне было знать, если я ничего о них не читал? Они, наверное, оплакивали свою несчастную жизнь. Нам всем живется не так, как хотелось бы, ведь верно? Но говорят, что все-таки эти люди, расходясь, пели песни и лица у них были радостные-радостные. Габсбурги велели хватать их и сажать в тюрьму за то, что они не были католиками. А они убегали, скрывались от солдат и полицейских. Когда их ловили, беглецы не сопротивлялись, в тюрьме они пели и не падали духом. Почему человек может смеяться и сквозь слезы? И в муках, и даже перед смертью? Откуда такая внутренняя сила? Как получается, что человек с улыбкой встречает смерть? А я ее боюсь. Почему? Ведь я немало пожил! — Хлум замолчал. — Да, уже пожил на свете. И все еще хочется многое увидеть и узнать! — вздохнул больной пекарь и попросил гына поправить ему подушку.

О пециновской усадьбе Хлум вспоминал довольно часто, хотя сам никогда там не жил. Он словно бы рылся в далеких и смутных воспоминаниях, которые хранил его род. Говорят, в годы мора и голода, после каких-то бунтов, туда, в пециновскую усадьбу пришел прапрадед Хлума. Имя его было Иржик, а фамилии своей он не называл, — видно, скрывался. В усадьбе его наняли молотить хлеб, а его сыновья, когда выросли, стали работать в Лештенских лесах — жгли уголь.

— Вот видишь, Петр, наши предки всегда работали хлебом и огнем... Без огня не было бы и хлеба. Огонь — это жизнь. Разве была бы на земле жизнь, не будь солнца? Огонь дает жизнь, он вспыхивает и пылает, как солнце, а ветер разносит его во все концы земли. Без огня и труда не мог бы жить человек.

— Этот Иржик наверняка был бунтарь. Его преследовали, потому он и не называл своей фамилии. Он скрывался от господ, от габсбургских солдат и от церкви. Габсбурги и римско-католическая церковь, печально прославились в Европе, особенно у нас, после Белой Горы, они готовы были утопить чехов в крови. Они взяли нас за горло, втоптали в грязь, превратили в своих холопов, нас, хозяев Чехии, Моравии и Силезии! Где-то в библии сказано, что человек может быть грешен уже одними своими помыслами. А церковники, прислужники кровожадных Габсбургов, сделали из этого закон: мол, не смей мыслить, знай гни спину на господ. Работай, слушайся и не думай. Будь не человеком, а рабочим тяглом. Но мы еще с ними рассчитаемся. Ты, наверное, до этого доживешь, а если не ты, так твои дети. Им не придется прятаться от господ, им не будет грозить виселица или пуля, как твоему прапрадеду Иржику. Наоборот, Габсбурги, духовенство, весь этот высокородный сброд будет бояться их.

— Милый мой сын, — сказал однажды Петру отец. — Чую я — не встать мне уже с постели, не стоять больше у печи.

Петр заплакал и поцеловал исхудавшую руку отца, а тот растроганно погладил его по густым волосам.

— Не плачь, слезами беде не поможешь. Лучше послушай, что я тебе еще скажу.

И отец, подчас замолкая, потому что речь его утомляла, стал рассказывать разные случаи из жизни.

— Вспоминаю я всю свою жизнь и вижу, что всегда мечтал о каком-то ином мире, лучшем, справедливом, где все люди были бы равны; всем бы хорошо жилось. Свобода, равенство и братство... — Небесно-голубыми глазами он поглядел на сына. — Будущая жизнь всегда представлялась мне, как братская жизнь. Я верю, что такая жизнь настанет...

— Я тоже верю, — сказал Петр.

— Жаль, не суждено мне, мальчик, видеть тебя взрослым мужчиной. Очень жалко. Но, кем бы ты ни стал, всегда оставайся честным человеком. Если все люди будут честны, то и этот новый мир — не за горами.

— Честный человек — это тот, кто всегда поступает, как ему подсказывает совесть, верно, отец?

И старый пекарь ответил твердо, в полный голос, как когда-то:

— Да, сын мой, это так.

Мучительно долго лежал старый Хлум, и нужда пришла в его дом. Страховая касса уже не выплачивала больничное пособие, семья питалась картошкой и хлебом, который брали в долг.

Пес Милорд не отходил от больного. Нередко Хлум, оставаясь один, разговаривал с ним; облезший и поседевший пес понимающими глазами глядел на ласкового хозяина.

— Будь у некоторых людей такая душа, как у тебя, Милорд, на свете жилось бы легче, — говаривал пекарь. — Ты умеешь любить и быть верным тому, кто тебя не обижает. Ты не обманываешь, не притворяешься, как мы, люди, не лицемеришь и не мстишь. Ты прямодушен: если тебе человек не нравится, ты с ним не дружишь, а ворчишь и лаешь на него, а мы таким людям дружески улыбаемся.

На кухне Хлумовых однажды появилась высокая, костлявая женщина в черном платочке, такая печальная, словно собралась на похороны. Она стояла, чуть улыбаясь одними глазами. Где и когда Мария видела ее?

— Не узнали меня, хозяйка?

— Не узнала. А вот когда вы заговорили, сдается мне, что вы Барушка. Верно?

— Барбора Тырпеклова, — кивнула женщина, и ее большие карие глаза просияли.

Они обнялись и расцеловались, как родные.

Бывшая служанка принесла гостинцы — творог, яйца, кусок ветчины. Вынимая их из корзинки, она рассказывала о своей жизни с тех пор, как ушла от Хлумовых. Жизнь ее не изобиловала событиями, и рассказ Баруши был короток.

В Праге она родила мальчика, сдала его в приют. Солдат Пеничка писал ей из Боснии, что очень рад сыну. Потом он что-то провинился: то ли нагрубил фельдфебелю, то ли не отдал чести офицеру, — и ему в наказание продлили службу на год. Он так упал духом, что с тоски застрелился. Его товарищи написали об этом Барушке.

Потом она уже ни за кого не хотела выйти замуж, сдержала слово, которое дала Пеничке, когда он уезжал в Боснию, — быть ему верной всю жизнь.

Барушка пристально смотрит в окно, на невзрачный голый дворик, словно видит там что-то очень интересное, поправляет на голове вдовий платок, подтягивает узел.

— Такой он был хороший человек, — жалобно говорит она. — Такой хороший! Не судил нам бог пожениться и жить вместе. Но я счастлива, что он дал мне сына. Парень похож на отца, такой же красивый и душевный, только что зовется не по отцу, а как я — Тырпекл. Ян Тырпекл. Выучился на столяра, как и отец. Только, упаси боже, не послали бы и его в Боснию, когда возьмут в солдаты. Пропадет он там!

— Надейся! — отозвалась Мария. — Надо всегда надеяться на лучшее. А у кого ты служишь? Тяжело тебе, наверное, что ты так постарела, Барушка?

— Постарела? Нет, подурнела. А мне что, я не хочу никому нравиться. — Барушка вскинула голову. — Служу на скотном дворе в экономии у Шварценбергов, что подле Глубокой. Уже десять лет. Сколько раз собиралась к вам — и все никак не могла собраться. Кто служит в нашем поместье, у того нет времени на прогулки, у нас и по воскресеньям до обеда работают. Однако ж, как прослышала, что ваш хозяин при смерти...

— Ш-ш-ш! — сказала Мария и приложила палец к губам. — Он очень плох, но выздоровеет. Он еще встанет и возьмется за работу!

— Вот и хорошо! — прошептала Барушка. — Я так и думала, что люди врут. Слава богу!

Худая, изможденная, постаревшая Барушка расспросила еще о Петре и, услышав, что он скоро получит образование и поступит на хорошее место, улыбнулась.

— Ну, вот у меня и отлегло от сердца, — сказала она, прощаясь. — Верю, что ваш хозяин встанет. Жалко было бы такого хорошего человека.

Мария приветливо улыбалась, но, едва за Барушкой закрылась дверь, дала волю слезам. Горько и тихо плакала она. Перед глазами ее все стояла Барушка в черном вдовьем платке.

Глава двенадцатая

Вскоре после отъезда Марты к Луизе Франци Берку перевели в Ческе Будейовице, а Луиза, разумеется, с разрешения начальства, — этого добился, хоть и без особого энтузиазма, ее муж, — взяла мать и Елену к себе. Мебель они убрали на просторный чердак сторожки, а кое-что поставили в парадной комнате. Марта выйдет замуж, Елена выйдет замуж, зачем же мамаше оставаться одной в городе?

Жених Марты Станислав Лихновский предложил, чтобы после их свадьбы мамаша некоторое время пожила у новобрачных, так что Марте не придется скучать по ней.

Луиза Коваржикова взяла судьбу сестер и матери в свои крепкие работящие руки.

Еще до бала в Жирнице все было сговорено. Марта слегка всплакнула, но в общем была бодра, весела и шутлива, — словом, такая, какой ее знали прежде. Мать, Луиза и Елена только и толковали, что о приданом, а Марта проявляла к нему не больше интереса, чем к барашку во дворе или к собаке, с которой она бродила по лесным тропинкам. Она охотно играла с детьми Луизы.

Разговоров о свадьбе Марта избегала. А когда однажды Луиза, увидев, что Марта играет с ее младшим сыном, сказала сестре, что скоро у нее будет свой такой же, Марта нахмурилась, отошла от ребенка и, вскинув голову, выбежала из комнаты.

— Чего вы от меня еще хотите? — воскликнула она на пороге и хлопнула дверью.

— Ничего, еще поумнеешь! — бросила ей вслед Луиза.

Шепотом она сообщила матери, что хотела рассказать Лихновскому все о Марте, о ее загадочной попытке самоубийства, но тот только рукой махнул; мол, видно — неудачный роман? Молодой жених возревновал бы, сказал Луизе Лихновский, а мы с вами смотрим на эти вещи иначе, не так ли?

Бракосочетание Марты с Лихновским состоялось в Жирнице в семь часов утра; жених решил, что свадьба будет скромная, он пригласит самый узкий круг гостей, собственно, только родственников. Марта хотела приглаь Лиду Рандову, но Луиза ее отговорила.

— Не понравится ей то да другое, а потом пойдут сплетни по городу. Ты еще не знаешь, сестра, что самая лучшая подруга может за спиной говорить о тебе гадости. Женский язык не удержишь на привязи. Редкая женщина не любит позлословить, а сплетни всюду охотно подхватывают.

— Лида не такая! — возразила Марта. — Скорее это похоже на меня, я умею посплетничать.

— Так или иначе, моя милая, а теперь надо расстаться со всем прошлым и начать жизнь заново, уясни себе это. Если кто-нибудь мил твоему сердцу, забудь его, выбрось из памяти. Уж я-то знаю, что ты неспроста кидалась в воду. Но сейчас тебе, слава богу, повезло.

— Да? — отозвалась Марта, глядя на сестру отсутствующим взглядом, но тотчас спохватилась. — Ну да, я увижу Венецию, Рим, Неаполь...

Она вздохнула и задумалась.

На свадьбу приехали брат Лихновского, Войтех, с семьей, брат невесты, Ладислав, с женой Славкой, жеманной и застенчивой дамочкой. Он Слава, и она Слава, он Ладислав, она Ярослава — словно созданы друг для друга.

— Знали бы вы, какова она дома! — возражала Луиза тем, кому нравилась скромность и застенчивость Славки. — Рядом с ней я просто голубица!

— Ты преувеличиваешь, — отозвался муж Луизы на ее хвастовство. — Но я тобой доволен, и это главное.

— Только попробуй быть чем-нибудь недоволен, я тебе задам жару! — захохотала Луиза.

В последнее время у Коваржика прибавилось работы, он стал подолгу пропадать в лесу, чаще прежнего выпивал стаканчик-другой, и не только пива, от него попахивало и кое-чем покрепче, когда он в полночь возвращался домой.

— Не смей пить, Иозеф! — сдержанно выговаривала ему Луиза. — Мы с тобой хорошо живем, прилично, вино испортило бы нашу налаженную жизнь. Где вино — там и женщины, дурные женщины, распутные разлучницы, жалкие потаскушки, девки! Так и знай, если я что-нибудь узнаю, уйду от тебя!

И она плакала.

Иозеф просил у нее прощения, клялся и божился, что это в последний раз, но снова и снова попадал на проторенную скользкую дорожку.

Кроме родственников, на свадьбе был Франци Берка, собственно, тоже почти родственник, и эконом Милиткий; его жена помогала стряпать. А для услуг к гостям был приставлен пятнадцатилетний пастушок Тоник Волраб. Но от него оказалось мало толку, он все глядел, разинув рот, на невесту и не слышал, когда к нему обращались. Милиткая его изругала и отправила обратно в людскую, пока, не дай бог, не увидел хозяин и не выгнал его вовсе.

Единственным малознакомым гостем был пожилой аптекарь Лоос, никто, кроме жениха, не знал точно, откуда он — то ли из Табора, то ли из Собеслави. Станислав Лихновский из уважения к аптекарю, который дружил с его отцом, послал старику извещение о браке, и никак не ожидал, что Лоос явится на свадьбу. Его приезд не был приятным сюрпризом, особенно для Луизы. Но восьмидесятипятилетний старик, удивительно бодрый для своих лет, совсем не претендовал на особое внимание. После тостов он увел Луизиных детей в садик и там рассказывал им всякие легенды о поместье Лиховского — Старом Седле. Оказывается, на том месте, где сейчас находится Старе Седло, прежде стояла разбойничья крепость, ее обитатели держали много верховых лошадей, выезжали в окрестности и грабили. Однажды в этих краях появился Жижка со своим войском, разгромил разбойников, а крепость разрушил. Вот тогда-то на ее месте и поставили усадьбу.

Старик рассказывал и другие легенды. Луизе он очень понравился.

На свадьбе Луиза, разумеется, всем верховодила. Всюду она поспевала — и на кухню, и в большую залу, которая стараниями старой кухарки Лихновского Антонии — жены эконома Милиткого — и дворовых девушек ла превращена в гостиную. Луиза носилась с места на место, со всеми говорила, всех угощала, одного шутливо корила, другого хвалила.

О, это была женщина! Крепкие руки, пышный бюст, широкие бока, дай бог всякой! И уже заметно было, что она беременна. А с какой стати скрывать? Только дурочки стыдятся этого, говорила Луиза.

Мамаша помогала — и мешала — в кухне и всюду, где только можно. Она уже окончательно выбилась из сил и еле передвигала ноги. Луиза наконец рассердилась, насильно ее усадила в большое кресло у печки и велела сидевшим рядом Берке и Елене присматривать за мамашей и не позволять ей трогаться с места.

Бледная Марта, рассеянная и словно бы чем-то подавленная, то переводила взгляд со своего жениха на мужа Луизы и на других гостей, то глядела в окно, на двор, сад и луга, на уже пожелтевшую осеннюю листву.

— Куда ты глядишь, возлюбленная моя супруга? — обратился к ней Лихновский словами рыцаря из старинной пьесы.

В центре внимания, конечно, был он, статный мужчина с военной выправкой и манерами офицера, привыкшего командовать. Усы и волосы у него были явно подкрашены, и он казался моложе своего младшего брата, толстяка Войтеха.

«И все равно, — вместе подумали Елена и Берка, — Марта выглядит его дочерью, а не женой!»

— Куда ты все глядишь, Мартичка? — снова спросил рыцарь свою прелестную новобрачную.

— На стадо, что там пасется, на здешний пейзаж. Я все еще не могу привыкнуть, что теперь это мой дом.

Он увел ее к гостям, но Марта через минуту снова оказалась у окна, и стояла, как неживая, погрузившись в свои думы.

«Выходишь замуж за капиталы Лихновского», — сказал ей на балу Гарс, этот юноша с темными, загадочно блестевшими глазами под густыми бровями. Он резок, но сердце у него благородное.

Марта со все большей нежностью думала о нем. Франтишек обидел ее: в тот раз она до вечера ждала его в Лоучимской роще, хотя он сказал, что не придет. И не пришел! Никогда больше не придет! Невероятно! Неужели он никогда больше не остановится под ее окном?

И все потому, что она продалась за богатство, за легкую жизнь. За поездку в Италию! Она, которая когда-то воображала себя тургеневской Еленой Николаевной Стаховой, девушкой, свободной от мещанской морали, готовой покинуть дом ради великой, прекрасной идеи! Вот если бы Гарс пришел к ней тогда...

— Поговори же немного с мужем! — незаметно подтолкнула Марту Луиза. — Не напускай на себя мученический вид, словно свадьба для тебя пытка. Корчишь из себя страдалицу, будто ты здесь одна. Думаешь, этого не замечают?

— Как будто для тебя новость, что свадьба нисколько меня не радует. Это дело твоих рук и маминых. Думаешь, мне хочется в его постель, где уже перебывало бог весть сколько женщин? Та хорватка, с которой он тогда ехал в экипаже...

— Молчи, — оборвала ее Луиза. — Таковы все мужчины. Тебя ему было ждать, что ли? Вы же тогда еще не ли знакомы! Дура ты, не блажи, не мучайся зря. У Лихновского все это в прошлом, теперь он совсем другой человек. Ну, подойди же, поговори с ним по-хорошему!

— Отстань! — Марта чуть ли не замахнулась на сестру.

Но та решительно взяла ее за плечи, упираться было невозможно, и подвела к мужу. Он стоял в компании мужчин, — там были его брат Войтех, Ладислав и муж Луизы Иозеф Коваржик, — они, смеясь, беседовали, чокались, пили и снова наливали. Жена Войтеха, Жофия, стояла с ними и курила сигарету.

Верный Франци сидел с Еленой и мамашей и рассказывал о Будейовицах и своей новой службе.

Когда Елена написала ему в Будейовице о предстоящем замужестве Марты, Франци откликнулся очень сдержанно. Большую разницу в возрасте жениха и невесты он считал серьезным препятствием. Сколько ей лет? Во всяком случае, Лихновскому она годится в младшие дочери. Его мнение повлияло и на Елену: вначале она не собиралась вмешиваться в это сватовство, затеянное сестрой и матерью, но потом тоже стала говорить, что Лихновский стар для Марты, что если не через два-три, то через пять-шесть лет, когда Марта будет в расцвете сил, это наверняка скажется. Нет, Марта не будет счастлива в этом супружестве! Неразумна вся эта затея Луизы и мамаши! С ума они сошли, что ли? Богатство — это еще не все!

Сейчас Берка и Елена не говорили об этом, но думали одно и то же.

— Ну, а как вы? — спросила, подходя, Жофия. — Когда ваша свадьба? Я слышала, что есть еще какие-то трудности. Какие-то небольшие препятствия? А скоро вы сможете их преодолеть? У меня с Войтехом тоже были трудности, мы целых три года ходили женихом и невестой, а сейчас видим, что зря. Жаль каждого дня, каждой недели; супружество, совместная жизнь — прекраснейшая вещь на свете, мы сглупили, что не обвенчались сразу, надо было не думать о трудностях, они всегда неизбежны. У нас уже могли бы быть взрослые дети. А с другой стороны, если подумать, так зачем девушке спешить замуж? Что она теряет, оставаясь девушкой? Ничего! Годы девичества — лучшие годы жизни...

— Я так и говорю Елене, — отозвалась мать. — С Мартой — другое дело.

— Вы имеете в виду возраст жениха, сударыня? Да, это верно, тут долго ждать нельзя. Но в остальном... Нет, Еленушка, супружество — не один мед сладкий, не только радости, но и заботы, особенно когда пойдут дети. Несколько лет жизни пропало, словно их и не было. Потом дети подрастут, начнут ходить в школу, и опять новые заботы... «Ты сегодня еще не делал уроков, а их вон сколько задано!..» Иной раз сиди с сыном над уроками до полуночи. Мог бы, конечно, посидеть отец, да где там! Уж эти мне отцы: то у них служба, то другие дела. Им бы только получить обед и ужин вовремя. Да еще капризничают: одно блюдо им не по вкусу, а другое уже надоело. Мужу нелегко угодить. Потом они начинают пропадать в трактирах и заседать в обществах. У них столько разных обществ, скоро сами увидите, — тараторила Жофия.

— Я только играю в шахматы, — отозвался Берка. — А в Будейовицах у меня даже нет знакомых.

— Дружки всегда найдутся. Не вы их, так они вас найдут, уж я-то знаю, — возразила Жофия, вынимая сигарету.

Берка поднес ей спичку. Она приняла томный вид, щурилась от дыма, деланно улыбалась, трогала свою рубиновую брошь. Елена сказала что-то, но Жофия пропустила ее слова мимо ушей. Вынув пудреницу, она прошлась пуховкой по восковому носику и лоснящемуся подбородку.

— Нет, нет, главное — не спешить замуж, — сказала она и покосилась на Марту, которая, принужденно улыбаясь, разговаривала с мужем Луизы. — Он, видно, ей говорит что-то интересное, — хихикнула она. — Надо послушать, — и отплыла к ним.

— Как понимать всю ее мудрость? — заметил Берка, пожимая плечами. — Надо жениться, пока молод? Или подождать, пока состаришься? Пустые разговоры, только бы молоть языком. Так и не поймешь, чего она хочет.

— Меня она называет Еленушка, слушать тошно.

— Почему же тебе не нравится? — усмехнулся Берка. Это звучит так мило!

— А вы обратили внимание, мамаша, какая на ней брошь? Золотая с рубинами! До чего красивая! Интересно, сколько стоит?

— Муж подарил ей в прошлом году к годовщине свадьбы. Пятнадцать лет. Сперва они решили не иметь детей, — понизив голос, рассказывала вдова. — Да только бывает так, что родители не хотят детей, зато дети хотят родителей. Мальчику уже двенадцать, а девочке восемь, такая рослая и здоровая, покрепче, чем ее балованный братец. Уж я-то все знаю. Он у них худенький, как тростинка, капризный, ничего не ест.

— А все-таки Жофия элегантная дама, — сказала Елена. — Хотела бы я иметь такую фигуру, а, Франци?

— А разве ты не элегантна? — удивился тот.

— Есть шикарные дамы, — наставительно объяснила Елена. — И есть обыкновенные. Куда до нее Луизе! Да ты взгляни как следует, Франци!

К вечеру аптекаря Лооса проводили на вокзал. «Я охотно уехал бы с ним, — думал Франци Берка. — Что мне тут, собственно, делать?» Досадно было, что нельзя уехать, но, разумеется, Берка даже не заикнулся об этом. Ничего не поделаешь, надо отсидеть, все-таки свадьба. Когда они с Еленой поженятся, то в тот же день уедут куда-нибудь на Шумаву, чтобы быть совсем наедине. Эта свадьба похожа на пир по случаю убоя свиней.

Марте минутами казалось, что она в театре. Она безучастно созерцала своего мужа, все еще воспринимая его как чужого человека, с которым ей, когда кончится вся эта суматоха, шум и разговоры, придется пойти на брачное ложе. Здесь, наверное, все только о том и думают, как молодожены впервые окажутся наедине в чем мать родила.

Марта чувствует это по лицу носатенькой Жофии, читает во взгляде ее мужа, который так галантен с ней. А Луизин муж и не скрывает того, что ему хочется поострить насчет супружеской постели. Марте стыдно и страшно.

Она то думает о Гарсе, то ее преследует воспоминание детства — сарай во дворе у Чешпивы, заголенная Кристинка и Сватомир со спущенными драными штанишками, — преследует мучительно и неотвязно, словно какой-то хулиган кричит ей мерзкие, гнусные слова. Хочется заткнуть уши, с каждой минутой становится хуже, даже тошнит. О господи, с кем же поделиться своей болью? Тогда, после поцелуев Петра, она бросилась в воду... Только Гарс мог бы исцелить ее. Кинуться бы тебе, Франтишек, на шею и выплакаться! Если бы ты тогда пришел в рощу, я ушла бы с тобой куда хочешь, как-нибудь мы прокормились бы, родился бы у нас прелестный ребенок...

Коваржик заметил, как бледна Марта, и попытался развеселить ее старыми анекдотами, которые у него всегда были в запасе.

— Иожка, что-то ты слишком ухаживаешь за моей сестрой. — Луиза толкнула его в бок. — Сегодня я тебя прощаю, по случаю свадьбы ты выпил лишнего. Но берегись, не перепейся, мы еще не скоро встанем из-за стола. А то сам пожалеешь — завтра не сможешь вспомнить всех сегодняшних анекдотов.

— Нет, прекрасная Луиза, я всегда помню, о чем был разговор. Всегда, моя дорогая, — ответил он с насмешливой искоркой в глазах и галантно поклонился.

За столом все время ели и пили, особенным аппетитом отличалась Славка. А когда сели ужинать, то пили больше, чем ели, вся еда оставалась на тарелках. Даже трезвенник Ладислав взялся за рюмку, его примеру последовали Славка и Жофия. Берка сидел у стола и большими глотками отхлебывал пиво.

— Представьте себе, этот Лоос в шестьдесят пять лет имел ребенка, — воскликнул жених. — Женился во второй раз на тридцатипятилетней и подарил миру сына, который сейчас уже кончил гимназию и учится на первом семестре медицинского факультета. За такую прыть я его и пригласил!

— Что ж ты нам сразу не сказал, мы бы его еще больше уважали, — закричал Коваржик, и все, кроме Марты и Елены, захохотали и поглядели на невесту.

Берка встал и хотел выйти, но пошатнулся и упал.

«О господи, не перепился ли он? — ужаснулась про себя Елена. — Какой срам!»

— Ничего, ничего, Франци только споткнулся, — захохотал Войтех Лихновский. — Это случается в самых лучших домах.

— Ну, хватит, пиво кончилось, теперь будем пить черный кофе, — объявила Луиза.

— Будем пить вино, дорогая свояченица. Здесь распоряжается хозяин дома, а это я, — решительно сказал жених. — Вина у меня хватит, я мог бы открыть оптовую торговлю. Но кофе, конечно, будет тоже. И песни!

Егерь тотчас же запел, простирая руки к Луизе:

Гости подхватили, в том числе и Берка, уже вернувшийся в комнату:

От шума и табачного дыма у мамаши Ержабковой так разболелась голова, что она уже не могла совладать с усталостью. Луиза и Елена уложили ее в постель, комнатке рядом со спальней новобрачных. Елена тоже решила спать там.

— Ничего не поделаешь, свадьба, — мрачно сказала Луиза. — Обязательно все перепьются. И мой тоже.

— А Франци обещал только пригубить! — чуть не плача сетовала Елена.

— А Ладислав-то со Славкой! — вздохнула мамаша. — Сколько было разговоров, что, мол, они оба трезвенники. А теперь, гляжу, пьет и он и она. Ну, придется им простить, — свадьба бывает раз в жизни. А Марта не пьет, это очень хорошо. Уж как я боялась, как бы чего не вышло, девочки. Боялась, признаюсь вам. Сами знаете, по ночам не спала. До последней минуты не была уверена...

— Вот видите, мамаша, не будь меня, Марта не стала бы богачкой. Я уверена, что теперь вы тут, у нее, навсегда останетесь, да и Елене она кое-чем поможет, той это понадобится.

— Мне помогать? Вот уж не нужно! А если бы и нужно было, так ведь у Марты ничего своего нет. Помочь может только он, а уж от его помощи избавьте, Франци не согласится. Слышала ты, как он распоряжался насчет вина? Командует тут, как на плацу!

— Как бы он ни командовал, а ручаюсь, что Марта обведет его вокруг пальца и будет из него веревки вить. Он в ней души не чает. Да, да, он ей достанет хоть птичьего молока, — сказала мать.

Вдова и дочери шептались взволнованно и долго, потом наконец мать попросила Луизу и Елену пойти обратно к гостям, а ее оставить в покое. У нее голова кружится.

Пока дочери сидели с матерью, вино, которое все, кроме жениха, неумеренно пили, сделало свое дело. Под конец гости накинулись на коньяк.

— Настоящий французский! — воскликнул Коваржик, наливая учителю.

Он заметил грозный взгляд Луизы, рука у него дрогнула, и он пролил коньяк.

— Осторожно, каждая капля дорога! — гаркнул брат жениха.

Жених сделал вид, что не замечает коньячной лужицы.

— Ничего, — махнул рукой егерь. — Берка вылижет! Верно, Франци? Ты ведь теперь тоже наш родич? — И он уселся на стул, рядом с женихом, где прежде сидела Марта, которая куда-то исчезла.

— Не вздумай, Франци! — яростно сказала Елена.

Но Франци уже ничего не соображал. Он сидел, вытаращив глаза, сжимал рюмку так крепко, словно хотел ее раздавить.

Славка и Жофия хихикали и качали головами.

— Пойдем выведем его на свежий воздух, — сказала Луиза, подходя к несчастной Елене.

Они взяли Франци под руки и выволокли его из дома.

— Где моя Еленка? — бормотал Франци. — Я хочу спать с Еленкой!..

Он вообще никого не узнавал.

Эконом Милиткий поспешил им вслед.

— Вы суньте ему палец в горло, сразу полегчает, — посоветовал он и опять вернулся за стол,чтобы ничего не упустить.

Франци свалился на пороге и сразу уснул, свесив голову на грудь.

— Боже, какая я несчастная! — сокрушалась Елена.

— Ты дура, это ж пустяки, ведь нынче свадьба, — сердито огрызнулась Луиза.

Сестры посадили беднягу Франции так, чтобы он опирался о косяк.

— Побудь с ним, — распорядилась Луиза. А я посмотрю, где наша сестричка. — Через минуту она вернулась. — Говорят, уже с полчаса как вышла. О господи, что с ней, где она?

— Нет ли поблизости пруда? — ахнула Елена.

— Боже милосердный! — вскричала Луиза. — Пруд совсем рядом!

Обе сестры бросились к воротам. Луиза ухватилась за калитку, силы вдруг покинули ее, перехватило дыханье, ей казалось, что она вот-вот свалится замертво.

— Что с тобой, дорогая?

Луиза только рукой махнула.

— Беги одна, — прерывисто заговорила она. — А я... Там, у леса... Нет, погоди, пожалуй, и я... — Она схватила сестру за руку. — Кажется, отпустило. О господи боже мой, что бы вы без меня делали, несчастные вы мои... А дети...

Она стояла неподвижно, перепуганная, и тяжело, напряженно дышала, ей все еще казалось, что сердце у нее разрывается.

Неожиданно обеих сестер залил яркий лунный свет. Сквозь почти уже голые ветви деревьев светила полная луна. Из приоткрытой двери людской слышалась песня:

Пораженные Луиза и Елена услышали Мартин голос.

пыталась петь Марта, но это пение было похоже на отчаянный писк пойманной птички.

К Луизе снова вернулись силы, обе сестры бросились в людскую. В небольшом помещении было полным-полно народа. Невеста танцевала с Тондой Волрабом, помахивая недопитой бутылкой коньяка.

— Вот она! — показала Марта на Луизу, которая ворвалась растрепанная и разъяренная, как тигрица. — Вот она, моя сестричка! Выдала меня замуж за экипаж, за верховых лошадей. — Лицо ее дико исказилось. — Не подходи ко мне, не то разобью тебе голову бутылкой! — Марта повернулась к окружающим. — Не выдавайте меня, чужие люди, защитите меня от родных! Я не уйду отсюда, я их боюсь, я всего боюсь!

Луиза вырвала у нее бутылку, с минуту молча боролась с сестрой, одолела ее, схватила в охапку и понесла, как куклу. Елена семенила за ними.

Луна поднялась еще выше и залила ярким светом весь двор. На освещенной земле прыгали две уродливые тени.

Елена осталась около спящего Берки, а Луиза через заднее крыльцо втащила вырывающуюся Марту в дом. Она вся взмокла, волосы у нее свесились на лоб, она задыхалась.

— Где ты украла бутылку? В кладовой? На что ты похожа! Срам какой, выпороть тебя мало!

— Ты мною не распоряжайся! Чья это свадьба, твоя или моя? А? — Марта рванулась обратно.

Луиза схватила ее.

— Не зли меня, не то не знаю, что я с тобой сделаю! — шипела она как змея.

— Я люблю Гарса, будь ты проклята!.. Убегу к нему, вот увидишь, ведьма! Я хочу посвятить свою жизнь великой идее, а не Старому Седлу! Я хочу пожертвовать собой, как русская Стахова!

Но коньяк, который она потихоньку вынесла в сад и выпила залпом чуть ли не всю бутылку, уже начал оказывать на нее такое же действие, как и на Франци.

— ...Хочу отдать свою жизнь за великий идеал, а не старому хрычу!

— Только попробуй, только попробуй еще пикни — я тебе покажу идеал, отлуплю как девчонку.

— Лучше бы твой Лихновский задавил меня тогда своей коляской, дорогая сестрица! Сводница, торговка живым товаром!

Но Марта уже сникла, Луиза оттащила ее в кухню и там, с помощью экономки и прислуги, умыла и причесала, надела на нее розовую ночную рубашку и уложила на брачное ложе.

— Ей стало плохо, — сказала Луиза жениху (он единственный не был пьян). — Она уже спит. Ничего не поделаешь. — Луиза пожала своими мощными плечами, глаза у нее были виноватые.

Славка и Жофия хихикнули.

— Действительно — ничего не поделаешь, — спокойно улыбнулся Лихновский. — На счастье, завтра тоже будет вечер. — И он провел рукой по усам.

— И ночь! — воскликнул Коваржик, хлопая кулаком столу. — Брачная ночь! — Он оглянулся, нет ли рядом жены, но Луизы не было, она сидела в другом конце комнаты. Тогда Коваржик выпил залпом еще рюмку и прошептал жениху:

— Не дай бог, если она будет в старшую сестричку... А вы знаете, одно блюдо всегда приедается...

Он шептал так громко, что было слышно и Луизе, потом Коваржик встал, хотел выйти вон, но неверные ноги занесли его в сторону, и он стукнулся лбом о стену, как муха в оконное стекло.

— Выходить надо в дверь, — крикнул ему брат жениха.

— Да нет, приятель, я только ищу свою двустволку, — шаря по стене, отозвался егерь. — У меня в лесу хищный зверь объявился.

Луиза подскочила к нему и повела его к двери.

— Те-ща, те-ща, те-ща! — бормотал Коваржик. — Я ее пристрелю!

Луиза зажала мужу рот и перевела через порог. Елена сидела в углу, глотая слезы. Потом она встала и опять подошла к Франци.

Он все еще спал, свесив голову на грудь и привалившись к косяку. Елена присела около, прижимая платочек к глазам. Луиза, волочившая своего супруга, чуть было не споткнулась о нее.

— Не можешь подвинуться, что ли! Видишь, что идут! — набросилась она на сестру.

— А чего ты на меня ведешь? — сердито огрызнулась Елена. — Только мне и дела, что все время уступать кому-то место.

— Ну и семейка! — Луиза вздохнула широкой грудью. — Заботься обо всех, не знаешь, с кого начать!

Белый месяц плыл уже высоко по безоблачному небу. Сад, почти совсем голый, казался заиндевевшим, двор был словно серебряный, Елена сидела, опустив голову, и на фоне ее затененного лица резко выделялось белое пятно платочка.

В людской молодой пастух Тоник Волраб тихо напевал под гармонику. Он пел песню своего родного седлчанского края, видно скучал по дому, с которым недавно расстался.

Но с сегодняшнего дня он думал только о красавице жене своего хозяина, и сердце его изливалось вместе с гармоникой:

Мартина свадьба, эта трагикомедия, разыгралась, так сказать, за кулисами города, в Ранькове о ней ничего не знали. Немного погодя поползли разные слухи — правдивые и преувеличенные.

Они интересовали, собственно говоря, только трех-четырех человек и прежде всего Лиду Рандову, которой было очень досадно, что Марта не прислала ей ни приглашения, ни даже извещения о свадьбе.

Лида узнала много подробностей. На свадьбе, говорят, все перепились, даже невеста, которая проспала всю брачную ночь! Перепились ужасно, так рассказывали в городе. Все гости лежали мертвецки пьяные, как и полагается на богатой свадьбе...

Впрочем, и на бедной, разница только та, что богачи напиваются вином и дорогими ликерами, а бедняки пивом и дешевой водкой.

С течением времени Лида узнала обо всем так, словно сама была на свадьбе. Только о том, как расстались Луиза и Марта, никто не узнал.

— Руку я тебе подам, — прошептала бледная и словно больная Марта. — Но не целуй меня, а то я тебя укушу! — В ее глазах светилась ненависть, из голубых они стали зелеными и горели недобрым желтоватым огнем.

Луиза ужаснулась.

Торопливо, насколько ей позволяла беременность, она прошла к коляске, уселась в нее, кучер взмахнул кнутом, крикнул, кони тронули с места. Коваржики уезжали последними.

Егерь махал шляпой и кричал хриплым голосом:

— Желаю счастья! До скорого свиданья! — а Луиза даже не решилась оглянуться.

Над опустевшими полями и желтеющими лугами, где без призора бродил скот Лихновского, медленно плыла стая ворон. Они летели совсем низко.

Вдруг сильный порыв ветра прошумел в придорожных кустах. Луиза подтянула шаль на шее.

Коваржик взглянул на нее, и ему показалось, что она состарилась со вчерашнего дня.

— Тебе нехорошо? — спросил он.

— Нет, что ты, вот придумаешь! — сердито ответила она и сверкнула глазами.

— Уж и сказать ничего нельзя! — обиженно протянул муж после долгой паузы.

Луиза погладила его по рукаву и тихо сказала глуховатым, словно бы охрипшим голосом:

— Что-то меня знобит... Видно, от этого всего... — и добавила, глядя вбок: — Боюсь я...

Бричка, подпрыгивая, катилась под гору, кони бежали рысью, колеса грохотали и скрипели. Коваржик не расслышал, хотел было переспросить, но только махнул рукой и поглядел на хмурое небо.

«Боюсь, — думала Луиза. Она прерывисто вздохнула, торопливо натянула перчатки и сложила руки на выпуклом животе. — Боюсь я всего этого, как и Марта», — подумала она и окликнула мужа.

— Иозка!

Ей хотелось поделиться с ним своими опасениями.

Но он делал вид, что не слышит, и все глядел на небо, серое и хмурое, с черными клочьями туч и холодное, словно пахнущее снегом.

Глава тринадцатая

Долго, долго лежал пекарь Хлум, днем ему было спокойно, а по ночам его мучили кошмары. Когда они оставляли Хлума, наступало блаженное чувство облегчения, больному казалось, что яркий свет озаряет его и чьи-то ласковые, нежные руки приподнимают и несут все выше и выше, к сиянию, к пылающему огню, у которого Хлум работал всю жизнь, к безграничному, светлому, горячему, всепроникающему солнцу.

Он умер в апреле, когда земля готовилась к новому цветению.

Весть о его смерти подал городку маленький колокол, в который звонят по беднякам.

День был ветреный, по небу низко ползли студеные набухшие тучи. Временами моросило. На ветру и в дожде прерывисто звонил этот колокол, словно лаяла промокшая собачонка в неуютной, мрачной мгле:

После пекаря Хлума остался только томик стихов Карела Гавличка-Боровского да рабочая книжка с подписями нанимателей в разных сельских местностях, а также пражского хозяина Кршижа из пекарни на Староместской площади, напротив башенных часов.

Arbeits-Buch, enthaltend vierzig mit so tausenden Zahl versehene Blatter. Рабочая книжка, содержащая сорок страниц, со сплошной нумерацией от единицы...

Гавличка пекарь читал в дождливые ночи, сидя у пылающей печи.

В рабочей книжке были подписи тридцати с лишним работодателей.

И это все. Да еще долг венской тете Анне.

После похорон Хлума исчез пес Милорд. Говорили, что он несколько раз прибегал в бывшую лавку Хлума. А также что кладбищенский сторож каждый день отгонял его от могилы хозяина.

Куда он делся?

Мария была уверена, что этот старый свидетель их благоденствия и упадка умер от голода — Милорд так тосковал, что ничего не ел. Тосковал по Хлуму, по человеку.

Видно, нестерпимая, смертельная тоска бывает не только в человеческом сердце.

Мария Хлумова перебралась в квартиру подешевле. Она сняла комнату с кухней в той части поселка, которую прозвали Худа Либень, и стала держать нахлебников-квартирантов. Со слезами вспоминала она прекрасные первые годы своего замужества и не могла примириться с тем, что ныне превратилась в служанку и кухарку у чужих людей. Ей было еще тяжелее оттого, что Петр не искал работу, торчал дома, уткнувшись в книги, а вечерами бродил по городу. Он говорил, что зачислен в университет и поедет в Прагу учиться. Но ведь из этого ничего не выйдет! В Праге ему все равно не прокормиться. Неужели он здесь не найдет себе места?

Мать была недовольна его праздностью.

— Не думала я, что ты так нам отплатишь, — корила она сына, употребляя это «нам» за себя и за мужа, который для нее все еще был жив, и останется с ней до конца ее дней.

Петр смущенно пожимал плечами. Как мог он сказать, что уже не раз искал работу, но нигде ничего не шел. Не наймут же его, в самом деле, грузить бочки, таскать мешки или подметать улицу.

— Хороши у тебя товарищи! Уж я не говорю, что ты гуляешь с девушками, гляжу сквозь пальцы на все твои романы, в них нет ничего серьезного, я знаю. Но зачем ты якшаешься с братьями Рейголовыми? И с Младшим Чешпивой я тебя видела, и со всей этой темной компанией.

— Мне нечего стыдиться своих товарищей по школе, — ответил Петр. — Ты не права, мама, и меня безделье тяготит, но что поделаешь? Поеду-ка я в Прагу, там легче найти работу.

— Правильно, — кивнула мать. — «Надо всегда надеяться на лучшее, — твердила она себе. — Если даже все от тебя отвернутся, надо найти в себе силы, верить и выдержать. Стиснуть зубы и выдержать. Потом будет легче».

Петр сложил в чемоданчик немного белья и, нежно распрощавшись с матерью, уже заметно состарившейся, уехал.

Полгода бродил он в поисках работы и в Праге и в сельских местностях. Однажды ночью, осунувшийся, в разбитой обуви и с дырявыми локтями, он снова вернулся домой. Нигде никакой работы! О своих мытарствах он почти ничего не рассказывал.

Мать крепко обняла Петра, глаза ее просияли. Она долго и внимательно вглядывалась в сына. Как он похудел и возмужал! С радостью видела Мария в его лине отцовские черты. Вот и эта морщинка на лбу, как бороздка на непаханом поле, появлялась всякий раз, когда Петр задумывался.

Петр опять был дома. Он никуда не выходил, погрузившись в бумаги и книги, что-то писал, потом сжигал.

Только одним своим произведением Петр был доволен — стихотворением о скитаниях в Праге, о товарищах по несчастью.

— И что только выйдет из Петра? — говорили родители обеспеченных детей и делали озабоченное лицо, словно их ничто так не беспокоило, как будущее этого юноши.

— Ничего из него не выйдет! — усмехались те, кому не хотелось притворяться, и махали рукой, ставя на нем крест. Только Густав фанатически верил в него.

— Что из него выйдет? Не беспокойтесь. Придет время, увидите! Удивитесь, да как! — сказал он Еждичку.

— Вы думаете, он еще удивит нас? Кого же? Только не меня!

— Видно будет, — отозвался Густав и осведомился у Еждичка, не знает ли тот, где можно на время поместить приезжих актеров.

— Разве что на акации перед трактиром «У Карла Четвертого». Больше негде, — насмешливо ответил Еждичек.

— Вы из тех, что господу богу кланяетесь до земли, а ближнего готовы утопить в ложке воды, — это всем известно, фарисей. Лучше я удавлюсь, чем еще когда-нибудь попрошу у вас доброго совета, ханжа вы этакий! Иисусик!

— А что мне перед тобой выламываться, ты у меня не покупаешь, жид пархатый, нос горбатый!

Розенгейм даже не глянул больше на Еждичка.

Мария удивлялась: после смерти мужа у нее пропала охота ходить на похороны. Но богослужения она посещала аккуратно, каждое воскресенье. Марии было немного стыдно, что ей теперь не по средствам подавать нищим, которые, однако, не перестали учтиво здороваться с ней, но не протягивали руки за подаянием.

Мария чувствовала, что и ей недалеко до нищенской сумы. В костеле она вела себя уже не так, как прежде, — не садилась на передние скамьи, держалась позади, думала не столько о богослужении, которого никогда не понимала, сколько о покойном муже, и сразу же из костела спешила на кладбище.

Там она всякий раз поправляла что-нибудь на могиле мужа, и в такие минуты ей казалось, что она касается лба, лица и уст своего бедного Иозефа.

Ах, почему он умер, о, господи Иисусе, почему оставил ее одну! Жили бы мы вместе и умерли вместе!

Потом она шла к могиле своих двойняшек, хотя ее там, собственно, уже не было: Мария не заплатила вовремя за место и его отдали другим. Но она все-таки приходила постоять там, эта пядь земли оставалась ее землей, здесь покоилась частица ее плоти, частица ее и мужнина сердца, ее и его слез.

Весь день по городу, подобно осенней тени, бродил не старый еще человек, такой отталкивающей внешности, что встречные обходили его стороной. Оборвыш, на ногах опорки, брюки дырявые, весь заросший — из серой путаницы волос и бороды глядят пронзительные глаза.

Пришелец появился у Хлумовых, но не попросил милостыни, не протянул руки за подаянием.

Мария мыла посуду и не заметила, как он тихо вошел и остановился в дверях. Оглянувшись, она вскрикнула. Испуганный этим возгласом, Петр выскочил из комнаты.

— Кто вы? — резко спросил он. — Что вам надо?

И тотчас сообразил: это Енеба, теткин муж, выпущенный из тюрьмы.

Мария дрожала и была бледна, как смерть.

— Что вам надо? Уходите! — закричал Петр, весь покраснев. «Ну, конечно, — подумал он, — это тот самый, который собирался убить папину сестру».

Бродяга заговорил глухим, замогильным голосом:

— Я пришел сказать вам, что легче убить человека из любви, чем из ненависти.

Он тяжело перевел дыханье и пошатнулся, — видимо, хотел подойти к столу, у которого стояла Мария. Та заплакала, закрыв лицо руками.

— Эман, уходи! — упрашивала она. — Уйди, мы не хотим тебя ни видеть, ни слышать.

Енеба ответил таким же глухим голосом:

— Я потерял облик человеческий, я гад, который ужалил свою жену и вас обрызгал ядом. Я страшный грешник, и нет мне прощения. Забудьте меня, прощайте.

Шатаясь, он вышел.

Мария с сыном ошеломленно глядели вслед этому отверженному человеку. Мария утерла слезы.

— Ужас! — вздохнула она.

Взволнованный Петр не говорил ни слова, только думал с горечью:

«Вот во что превращает человека несчастная любовь! В обломок, в развалину!»

Эмануэль бродил по городу, искал работу на стройках, но его нигде не брали. Кому нужен бродяга, оборванец, когда кругом столько своих умелых работников ходит без дела!

К вечеру Эмануэль пришел в харчевню Трезала, попросил еды и ночлега. Но тот, едва взглянув на его новенький документ, обернутый в газетную бумагу, выгнал пришельца на улицу.

— То-то, наверное, обрадуются Хлумовы, давненько он у них не бывал! — пробурчал себе под нос Трезал и обратился к жене: — Покойный пекарь рассказывал мне о нем. Ну и вид у него! Ему и милостыни-то никто не подаст. Ему, чтобы прокормиться, надо украсть или пристукнуть кого, да угодить в тюрьму.

У открытого окна харчевни стоял длинноволосый молодой человек и играл на скрипке. Это был Эвжен Трезал.

Енеба оперся о придорожный столб, ноги под ним подкашивались. В кармане он нащупал корку хлеба и моток конопляной веревки, вынул то и другое, корку сунул в рот, а веревку стал разматывать.

В этот момент до его слуха донесся звук скрипки.

Что это за песенка, где он ее слышал?

Когда-то в молодости, в далекой молодости...

Песенка была веселая, словно смеялся кто-то, но Енебе хотелось плакать. Ему вдруг привиделась цветущая лужайка, по ней идет девушка и заламывает руки... Из глаз ее, вместо слез, капает кровь... Анна, Аничка!

Нет, нет, это лишь призрак!

Эмануэль поспешно смотал веревку и быстро зашагал прочь, ноги снова повиновались ему, он почти бежал.

Скрыться бы от самого себя!

Он свернул с тракта на проселочную дорогу, что шла задами вдоль раньковских садиков. Быстро смеркалось, на темном небе появились мириады звезд.

Эмануэль отыскал заросший травой овражек близ какого-то строеньица с башенкой, прилег там и смотрел на звезды. Сердце у него учащенно билось. Лучше бы оно выскочило и разбилось о камень!

Он вынул веревку и повертел ее в руках. Услышать бы еще разок эту скрипку и напиться до бесчувствия!..

Они спал и не спал, ему снилось, что Анна лежит рядом с ним и он почти касается ее лица, бледного в свете мерцающих звезд. Видение это или действительность? Вся его жизнь — мираж!

Дважды за ночь рядом проезжал товарный поезд с таким грохотом, словно обрушивалась лавина. Эман вскакивал, но, как только утихал грохот, снова ложился и засыпал.

В третий раз его разбудил смех. Он открыл глаза, над ним стояли двое подростков. Эмануэль быстро сел.

— Вам чего? — сердито спросил он.

— Ничего. Смотрим, как вы спите тут, на жесткой постельке, и сами похожи на кучу тряпья! — сказал один, а другой сдвинул шапку набок и, разглядывая Эмануэля, добавил:

— А вы не сбежали прямехонько с того света?

— Сдается мне, что да, — сказал оборванец. — Ладно, не беспокойтесь, скоро я туда вернусь.

— А нам на это начхать.

Подростки — это были братья Рейголовы — возвращались с ярмарки в Себегледи. Они уже несколько дней не были в родном городе, по которому, впрочем, совсем не скучали. Но что поделаешь, из любого другого места их могли выгнать, а из Ранькова нет.

— Ищете счастья? — осведомился Франтишек Рейгола, присаживаясь рядом. Иозеф уселся с другой стороны.

— А вообще, кто вы такой, сударь? Мы вас тут никогда не встречали.

— Кто я такой? Никто.

— Никто? — удивился Франтишек.

— Стало быть, мы вас не видели и не слышали, а? — вставил его братец.

— Я человек, который хуже пса, — сказал Енеба, посмотрел на обоих близнецов и усмехнулся. — Хуже паршивого пса. Вроде вас.

— Этого нам еще никто не говорил, пан Никто, — сказал Франтишек, сплюнул в высокую траву и засвистел.

— Он прав, — бросил Иозеф и, обняв руками колени, уставился на небосклон, где быстро занимался розовато-лиловый рассвет.

— Угостил бы я вас сигаретой, папаша, — сказал, закуривая, Иозеф. — Да доктора не велят курить на голодный желудок. Повредит вашему здоровьицу.

— Будешь трепаться, получишь по зубам, сосунок, — сердито отозвался незнакомец.

— Я не шучу, папаша, я всерьез. Прежде надо перекусить. — И он протянул Эмануэлю колбасу на промасленной бумаге.

Лицо бродяги прояснилось, он быстро схватил еду.

— Не такие уж мы подонки, как вы изволите думать, пан Никто!

На прощанье они подали Енебе руку и низко поклонились, сняв шапки.

— Передавайте привет всем встречным, — сказал один.

— Смотрите не промокните, когда пойдет дождь! — добавил другой.

Жуя колбасу, Эмануэль откликнулся какой-то непристойностью. Близнецы ушли, Иозеф насвистывал, как дрозд, песенку:

Взошло солнце, леса и поля заблестели в его лучах, но город все еще тонул в тумане.

Эмануэль уселся на насыпи и глядел на старую, кривую и изломанную озорниками яблоню, что росла около часовни.

Одинокий человек склонен разговаривать сам с собой, в нем словно живут двое, один спрашивает, другой отвечает.

«Как же я вчера не заметил этого дерева? Самое подходящее! — сказал себе Эмануэль и полез в карман за веревкой. — Но что это? Веревки нет. Куда же она делась? Видать, выронил где-то! Если пошарить как следует, может, она и найдется, но лучше не надо, лучше не надо!»

— Нет, нет, нет, больше ты меня пугать не будешь, ха-ха!

Слабая искорка надежды зажглась в его душе.

— Аничка, Аничка! — воскликнул он, глядя на озаренное утренними лучами облако, что плыло по небу, как гигантский корабль. Эмануэлю хотелось по-детски обратиться к этому облаку и спросить: «Что несешь ты мне, золотое облачко?»

«Жить, жить! — властно зазвучало в глубине его существа. — Жить, Аничка!»

В этот момент шпалы дрогнули и загудели, нарастал грохот, подобный грому. Из-за поворота вылетел поезд, мчавшийся на всех парах. Эмануэль хотел соскочить с насыпи, но словно тяжелая медвежья лапа легла ему на голову, прижала к рельсам. Он вздрагивал, борясь с собой.

— Не хочешь помирать, сволочь? — кричал он себе в ярости. — Я тебе покажу, подлец!

«Нет, нет, нет, не хочу!» — пищал в нем другой голос смертельного ужаса.

Из последних иссякающих сил Эмануэль кинулся по шпалам навстречу мчавшемуся паровозу. Испуганный машинист тщетно пытался затормозить. Поезд лишь слегка замедлил свой бег и, опоздав на две минуты, пыхтя и подрагивая, остановился на раньковском вокзале.

Бледный машинист и кочегар торопливо созвали станционный персонал. С локомотива смыли кровь и собрали прилипшие к нему жалкие останки человека. В обрывках пиджака нашли документы на имя Эмануэля Енебы.

Поездом, который прервал жизненный путь Эмануэля, бывшего рабочего на перламутровой фабрике, потом владельца небольшого хозяйства и трактира в Енешицах и, наконец, бродяги и алкоголика, осужденного за попытку убийства своей жены, в Раньков прибыл Вавржинец Ларин, бывший возлюбленный Анны.

Его возвращение было заметным событием в городе: бедным юношей он покинул родину, отправился на поиски счастья и теперь вернулся богачом. Никто толком не знал, где он был и чем занимался. Поговаривали, что в Америке Ларин стал золотоискателем, другие утверждали, что он участвовал в англо-бурской войне, сначала на стороне буров, а потом за солидный куш переметнулся к англичанам.

Бесспорно было одно: он вернулся богатым человеком, и это сразу привлекло к нему внимание земляков. Общество «Властислав» даже устроило в честь Ларина большое торжество и избрало его почетным членом за то, что он прославил в мире Чехию и родной Раньков.

Ларин, в свою очередь, пожертвовал солидную сумму на вспомоществование беднякам, но это лишь привело к тому, что те, на кого пожертвования не хватило, с досадой отзывались о богаче, который-де разбогател сомнительным путем. Об этом, конечно, только шушукались, но нашлись завистники, посылавшие Ларину анонимки: знай, мол, что о тебе за глаза говорят люди, которые прикидываются твоими приятелями.

— Ладно, — сказал Ларин, разорвав анонимку. — Может, вы и правы, но мои денежки при мне. Вам это досадно, а мне приятно.

Он решительно выпроводил из дома председателя общества «Рождественская рыба», вторгшегося к нему с учтивейшими приветствиями, и больше не давал ни гроша «Властиславу».

Купив участок за городом, Ларин начал строить виллу. Землекопы уже рыли фундамент, а Чешпиво пришел к подрядчику Ржепке и предложил себя в десятники. Его приняли. Сватомир тоже стал работать в артели отца, хотя каменщик он был никудышный, ужасный неотепа; подрядчик выгнал бы его на другой же день, не будь он сыном Чешпивы.

Мария Хлумова написала в Вену Анне. Впервые за много лет, когда письма Марии были исполнены сетований, в этом письме она сообщила о проблеске надежды. Мол, Эмана больше нет на свете, зато приехал Лаин. Может быть, теперь судьба немного вознаградит Анну? Ларин был женат, овдовел и, хотя он уже стар, верняка не захочет остаться бобылем.

— Жалко, что нет в живых нашего отца, — сказала Мария сыну. — Он ладил с Лариным. Они бы повидались, Ларин посоветовал бы, как быть с тобой, он ведь человек бывалый, много ездил по свету. А может, ты сам к нему зайдешь, посоветуешься? Он умный человек. Кто знает, не поможет ли он тебе не только советом?

— Как вы заблуждаетесь, мама, — ответил Петр. — Этот зажравшийся стяжатель не желает блага никому, кроме себя. Я с ним и здороваться не стану, не то что пойду кланяться.

Вилла Ларина росла с каждым днем, каменщики подвели стены под крышу. В честь этого Ларин велел выкатить им бочку пива. Подвыпившие строители брели по Страшинской улице и подтрунивали над недотепой Сватомиром.

Ларин торопился с постройкой, ему хотелось поскорей обосноваться в собственном доме, зажить так, как живут русские и английские богачи на юге Франции. Он повидал свет и теперь жаждал тишины и одиночества, жаждал предаться воспоминаниям и тратить деньги, которые он так алчно добывал во всех концах земного шара: был он и надсмотрщиком на прокладке дорог в английских колониях, и проводником охотничьих экспедиций в джунглях Африки, и владельцем рыболовных лодок на Замбези.

Внешне Ларин напоминал пожилого англичанина с иллюстраций к жюль-верновским романам — поджарый, со смуглым морщинистым лицом и серыми стальными глазами. Немного лет уже оставалось ему на тихую жизнь и тихий отдых там, куда он, как ему казалось, вернулся по зову голоса крови, движимый светлыми воспоминаниями юности.

Сватомир был зол на дразнивших его каменщиков, но отмалчивался и думал: «Ладно же, вы перестанете смеяться, когда я открою лавку и буду разъезжать в новехонькой бричке да пощелкивать кнутом. Бац-бац, словно из пистолета... Нет, нет, я не такой дурак, как вы думаете! Погодите, я еще всех вас перехитрю».

Он ссутулился, стиснул в карманах кулаки и, прохаживаясь по Страшинской улице, твердил про себя:

— Деньги! Достать бы деньги, хоть из-под земли! В них мое счастье и будущее. Будут деньги — и Кристинка станет моей, мы откроем молочную лавку... Эх, сколько денег у Ларина! Мне бы его капиталы!

Весь мир для Сватомира сосредоточился в образе мешка с деньгами, мешка, полного золотых и серебряных монет.

Сватомир ходил осунувшийся, с помутневшими глазами, по ночам ему снились деньги и румяное лицо Кристинки. Снилось, что он принес своей милой золотой и она рада этому, она даже ест золотые монеты и, набив ими рот, твердит: «Деньги важнее всего на свете! Ешь и ты, дурачок, ведь ты теперь мой».

Сватомир вставал с постели, где спал вместе с братьями и сестрами, и глядел в сторону виллы Ларина. Там бегает и орет на всех этот богатей. Денег у него куры не клюют!

Кристинка Лашкова носила молоко также и Фассати. Как-то она застала на кухне Клару.

— Небось скоро замуж, — сказала кухарка Амалия, тыча толстым белым пальцем в твердый живот Кристинки.

— После дождика в четверг, барышня, — отозвалась та, наливая молоко в крынку. — Лучше гляньте, с каким походом я наливаю.

— Ужо полакомится молодой Чешпиво, — продолжала Амалия. — Ты шустрая девушка, бес, да и только! Еще бы, на сливках вскормлена.

— Вы, Амалия, в молодости тоже были не промах, — отрезала Кристина и добавила сердито: — Я Свате сказала напрямик: пусть отец дает деньги на обзаведение, или ищи себе другую невесту. Я не так в него влюблена, как Марта Ержабкова в старика Лихновского, — хихикнула она. Она уже за ним замужем, слыхали? А ее мамаша и сестра переезжают в Старе Седло.

— Как не слыхать! — отозвалась Клара. — Мы тут с Амалией все знаем, о чем бы ни говорили в городе. Марту мне жалко, бессовестная у нее мать! Марте бы надо мужа лет на двадцать помоложе.

— Что ж, — вздохнула Кристина — По крайней мере, заживет барыней. Не то что я — только и знаю, что работаю как лошадь.

Она схватила бидон и с грохотом понеслась вниз по лестнице.

— У этой девки будут не дети, а драконята! — вздохнула Амалия. — Только уж не от Чешпивы. Куда он годится, даже детей толком не сумеет сделать.

— А старый Лихновский с Мартой? — засмеялась Клара.

— Тот и вовсе. Как говорит пословица: «Старый муж, а женка — мед, видит око, зуб неймет». Поживем — увидим.

Недотепа Сватомир едва зарабатывал на пропитание, но отец был рад, что сын все время у него на глазах. Сватя ухаживал за дочерью молочницы, они любили друг друга еще с детских лет, когда играли на песке, и старый Чешпиво не имел ничего против — пускай милуются. Кристина, правда, слишком уж бойка, но молочнице иначе нельзя. Это даже хорошо, что она такая напористая, по крайней мере расшевелит и Сватю. Кристина сама ездила с телегой по деревням и дворам, скупала молоко, а ее мать, старая вдова Лашкова, продавала его. Доход у них был невелик, потому что семья большая: что заработают, то и проедят.

Сватомиру отец даст сотню на покупку еще одного коня и телеги, и пусть парень ездит за молоком в другие деревни.

— На что мне такой недотепа! — кричала Кристина. — Чтобы сел мне на шею?! — И она делала выразительный жест.

— Ну, ну, — утихомиривал ее Чешпиво. — Он привыкнет, вот увидишь. Сердце у него доброе, а это самое главное.

— Черта лысого мне в добром сердце, коли его каждый обведет вокруг пальца! Байбак неповоротливый! Вы-то рады от него избавиться!

Под влиянием Кристины Сватомир немного оживился и даже начал копить деньги. Но тут как раз Ларин уволил его со стройки. Не помогли унижения и мольбы отца. Сватомир затаил лютую злобу на Ларина.

— Ладно, — сказала Кристина, — попробую с тобой и без денег. Но если не будешь стараться, полетишь у меня кувырком.

И Чешпиво-младший лез из кожи вон.

Братья Рейголовы, встречая подводу, на которой теперь Сватомир ездил вместо Кристины, посмеивались над ним и отпускали похабные остроты.

— Хватит с меня, сыта я тобой по горло! — взъярилась Кристина недели через три. — Никуда завтра не поедешь! Все равно я сижу без дела. Так нам всем пе прокормиться. Кабы твой батя дал тебе денег, мы бы открыли лавку. Тогда можно было бы жить!

— Нехорошо мешать счастью людей, — сказала Трезалова, встретив на улице старого Чешпиву. — Почему вы не дадите своему сыну сотню-другую? Вся улица говорит об этом.

— Если она его любит, выйдет за него и без денег. У меня лишних нет. Только-только хватает на семью.

— Ну и упрямый народ в нашем городе. И почему только все раньковские такие твердолобые? — воскликнула Трезалова, а Чешпиво ответил:

— От нашей скотской жизни, сударыня.

И пошел дальше.

— Свет мне не мил! — сказал Чешпиво-младший, встретив Петра. — Лучше бы я не родился! Ни гроша в кармане, а другие не знают, куда деньги девать. До чего мне хочется стать богатым! Как бы разбогатеть, а, Петр?

— Нашел кого спрашивать! — усмехнулся тот и предложил ему сигарету.

— Понимаешь, я хочу жениться на Кристинке. Но поди-ка уговори ее! Ей первым делом подавай деньги. Деньги, деньги! Не знаешь ли какого-нибудь торгового дела, на котором можно хорошо заработать? Есть у меня один замысел, да только очень трудное это дельце. Чертовски трудное! Нужны мне деньги, ах, как нужны, а трудом их не наживешь. Да, от работы нынче никто не богатеет. Думаешь, Голман разбогател от трудов и аведных? Или Гольдман? Целый день прохаживается перед своей лавкой, вот и вся его работа. А Ларин? Небось в Африке, или где там еще он побывал, деньги не сыплются с неба. Не иначе этот старый мошенник кого-ниудь обокрал или обобрал. А может быть, и прикончил. Но разве здесь об этом дознаются? Никогда!

— Не знал я, что ты такой пустобрех, Сватя, — скал Петр. — Ларин, быть может, и мошенник, с этим я не спорю, потому что честный человек не разбогател бы так, как он. У него, говорят, сотни тысяч, а такие деньги не приобретаются честным путем. Да, он, наверное, мошенник. Но убийца? Не вздумай болтать людям об этом!

Сватомир усмехнулся, засвистел и зашагал через улицу, к братьям Рейголовым.

За харчевней Трезала начинались поля, их пересекал широкий имперский тракт, обсаженный яблонями, грушами и сливами. Мальчишки приходили сюда воровать фрукты, а садовник Вондрушка подстерегал их с ремнем в руке. И горе воришке, который попадался ему в руки! Вондрушка его не щадил.

У садовника было три сторожки, в одной он сидел сам, в другой валялся дурачок Альма, которого он нанял за гроши, в третьей сторожил его сын Ярослав.

Тракт тянулся за горизонт, и Ярослав, когда не учил уроки, глядел на него и думал:

«Еще год, — и я пойду, по этой дороге! Пойду, высоко подняв голову, вольный, как облако на небе. Еще год, и я буду свободен, смогу идти, куда мне вздумается».

Плоды были уже наполовину сняты, дул холодный ветер, Ярослав покашливал.

— Ты простудился в сторожке, ночи уже холодные, полежи-ка в постели, — настаивала мать. — Ляг, я сварю тебе липовый чай. И уж очень много ты куришь.

Ярослав бодро вскинул голову, а выйдя за дверь, сплюнул в платок и посмотрел, нет ли крови, как позавчера. Крови не было, и он равнодушно махнул рукой.

По дороге к сторожке он встретил Эвжена Трезала, они пошли вместе. Потом пришел Петр. Смеркалось, пахло сливами и опавшей листвой. Тоскливы были опустевшие поля, и эта тоска, казалось, подступала к сторожке, где собрались приятели.

Они смотрели на дорогу и дальше за Раньков, на леса и седые дали.

— Не знаю, где мне перезимовать, — сказал Эвжен. — Неохота оставаться в Чехии. Я ведь еще не бывал в Моравии, хорошо бы поехать туда. Найти бы компаньона с патентом, мы бы с ним весь свет объехали.

— Счастливец ты! — вздохнул Петр.

Ярослав вздохнул тоже, но не сказал ни слова. С минуту было тихо, только где-то вдалеке тарахтела телега.

— Счастливец! — повторил Петр.

На шоссе появился цыганский фургон, запряженный низкорослой лошаденкой. Рядом шли несколько цыган. Стройная черноволосая девушка заглянула в сторожку, хихикнула и вернулась к фургону, который вскоре скрылся в сгущавшихся сумерках.

— Черноволосая, белозубая... Явилась и исчезла. Как видение, как мечта, — сказал Ярослав.

Трезал усмехнулся.

— Таких у меня могло быть сколько угодно, только захотеть.

— Не болтай зря, кривой, — прикрикнул Петр. С лица Эвжена исчезла усмешка.

— Я не болтаю, уж если хочешь знать, — сказал он, помолчав. — Однажды я целую неделю ездил с бродячими актерами, играл у них на представлениях. Они хотели сосватать мне свою дочку, но я ушел, даже не попрощался... А знаешь, Петр, я тебе скажу, где зимой можно получить работу. В Мосте. Ты — образованный и быстро нашел бы там хорошее место.

Ярослав взволнованно поглядел на Петра, но тот спокойно молчал и продолжал курить.

— Люди там совсем не такие, как здесь, — продолжал Эвжен. — Я там бывал, играл им. Звали меня остаться насовсем, но мне не по душе сидеть на одном месте, хочется побывать в городах, где я еще не был.

— Там, на севере, много анархистов, — благоговейно сказал Ярослав.

Взметнулся ветер, закружил сухой лист перед сторожкой. В темноте, гудя, проехал поезд, мелькнув освещенными окнами.

— Анархисты? Я думал, они бог весть какие страшные. А оказывается, их бояться нечего, такие же люди, как мы.

— Я бы хоть сейчас пошел с ними, — сказал Ярослав. Его глаза сверкали в полумраке сторожки, волоы были взъерошены. — Слушай, Петр, я бы тоже поехал туда вместе с вами. — Он раскашлялся, и приступ сухого кашля у него долго не проходил.

Петр не говорил ни слова и пошевелился только, кода Вондрушка перевел дух.

— Ну и кашель у тебя! Сходил бы ты к доктору.

— Черта с два мне это поможет! Я уже давно кашляю кровью. — Помолчав, Ярослав прошептал: — Весь мир ненавижу, хочется мстить!

— Мстить? — засмеялся Трезал. — А за что? И кому? — Он перестал смеяться. — У бедняка всегда полно болезней и обид, и всех он ненавидит, особенно когда голоден.

Петр вышел из сторожки. Трезал, чью игру на скрипке он так любил, а болтовню пропускал мимо ушей, подал ему мысль, которая сейчас, по дороге домой, овладевала им все сильнее. Поехать туда — в Мост, в Духцов, в Лом, работать в шахте... Агитировать за всеобщую забастовку, вот в чем можно найти смысл жизни! Но хватит ли у него смелости? На что у него вообще хватит смелости?

Петр был зол на себя.

Уже шагая по улице, он заметил силуэт Еждичка, который крался по тротуару вдоль освещенных окон и заглядывал под занавески.

Все ханжество, лицемерие и ничтожество обывателей городка, казалось, воплотилось в фигуре этого неопрятного лавочника, который, как жук на навоз, лез к каждой юбке, особенно после того, как овдовел.

Он остановил Петра:

— Социалисты хотят выставить вас своим кандидатом в магистрат. Я сам слышал, ей-богу! Когда-нибудь, я думаю, вы станете бургомистром нашего славного города. Я буду этому рад, ей-богу, не меньше, чем ваша мамаша!

Еждичек угодливо улыбался, но в глазах его было злорадство. Он протянул руку к шляпе, хотел, видно, раскланяться, но в этот момент получил удар и, тщетно стараясь удержать равновесие, растянулся на земле. Только через минуту он поднялся, чувствуя жгучую боль от оплеухи.

— Получили, уважаемый? Это вам от бургомистра, — раздался голос Петра.

Еждичек не ответил. Он схватил свалившуюся шляпу и убрался восвояси.

Эвжен уснул в сторожке, Ярославу не спалось.

Стояла тихая ночь, лишь изредка порывами налетал ветер, и слышно было, как жуют траву цыганские кони. Ярослава мучил кашель, им владели мрачные мысли. Надо отвлечься. Юноша встал, вышел и сел на скамеечку перед сторожкой.

Небо уже прояснилось, большие осенние звезды мерцали в вышине. Неподалеку от дороги у цыган горел костер. Ярослав глядел на него, и ему казалось, что этот алый, то вспыхивающий, то угасающий огонь пылает не на земле, а где-то в пространстве, между землей и небом, а около него стройная девушка изгибается в волшебном танце... Как Марта, совсем как Марта! Ах, какие у нее волосы, глаза, губы!

Был бы тут Петр, мы вместе подошли бы к костру, потолковали бы с цыганами. А один я робок, как пугливый зверек. Так, верно, и умру, не познав огня любви, не сорвав прекрасного цветка. Ах, как ноет сердце, как болит оно, даже сильнее, чем грудь. Так хочется жить, так манит красота!

Меланхолия овладела Ярославом. Он не отрывал взгляда от огня, а когда костер потух, уставился на звезды. Тракт, казалось, начинался где-то там, в звездном небе, и оттуда низвергался на Ярослава, на ветхую стожку, пропахшую прелой соломой. Ярослав в стареньком пальтишке сидел, глядя на вечные звезды, и чувствовал себя ничтожной букашкой, умирающей где-то щели.

Совершить бы что-нибудь героическое! Зацепиться как птичка коготком, и удержаться на краю бездны забвения, куда падает все, кроме звезд и мироздания, где исчезает каждый день, каждый час! Ах, как хочется совершить подвиг! Такой, как Софья Перовская. Террором развязать революцию, вызвать грандиозную стачку, смести с трона тиранов и их приспешников, как вихрь сметает мусор и сухой лист!

Ярослав стал напевать анархистский гимн:

— Что это ты поешь? — удивленно спросил отец. Он обходил участок и приблизился совсем незаметно. — А что, кабы услышал полицейский? — рассердился он.

Он молча поглядел сыну в глаза и, уходя, поцеловал его, как не целовал давно, — в лоб, торопливо, во внезапном приливе нежности. Поцеловал и исчез в темной аллее, усталый, озабоченный, согнутый не столько возрастом, сколько великой усталостью от неудавшейся, беззрадостной жизни.

Ярослав проводил его взглядом, и грусть овладела юношей с новой силой.

«Ах, как хочется совершить подвиг на благо человечества! Как хочется обнять весь мир! Но мои объятья так ничтожны, я не могу обнять даже мать и зажечь в ее душе огонек радости», — с тоской думал Ярослав и заснул; кошмары и кашель нарушали его сон. У Ярослава перехватывало дыхание, и он несколько раз выходил подышать свежим воздухом. Утром, когда он покидал сторожку, вместе с выспавшимся и веселым Эвженом, у него болела голова и все тело было словно избитое.

Отупевший и безразличный, отсидел он уроки в классе.

«Уеду с Петром на север, в шахты, будем вместе работать, вступим в анархистскую федерацию, потрудимся на благо рабочих и всех бедняков. Устроим покушение или совершим какой-нибудь подвиг на страх тиранам. Затопим шахты, остановим все работы в городах, поднимем восстание угнетенных и эксплуатируемых, — всех нас, всех нас! А потом — хоть смерть».

Стояла безветренная, теплая погода, но Ярослава трясло как в лихорадке. В день, когда обирали последние деревья, он слег.

Эвжен уехал в турне. На нем были изрядно поношенные лаковые ботинки и потертый котелок, который дал ему отец. «Смело вперед, на схватку с жизнью!» — думал он. С ним было его оружие — скрипка в коричневом футляре, звуки которой веселят сердца людей.

Ярослав лежал уже неделю. Родители с раннего утра везли на базар фрукты, а он оставался один. Ярослав ненавидел это одиночество, его раздражал вид потолка и перины, под тяжестью которой он потел, раздражал запах сырости в затхлом углу, где стояла кровать. Он пытался заниматься, но буквы расплывались, и у него рябило в глазах. Юноша откладывал книгу и лежал, тупо уставясь в пустоту. Иногда, однако, он мог писать, и писал с трудом, с мукой, но — и с радостным удовлетворением.

Через неделю Ярославу полегчало, он встал и с книгами под мышкой побрел в гимназию. Сидя за партой и глядя на доску, он думал о том, что совершит нечто значительное, великое. Покушение, может быть? Нечто, что потрясет мир до основания! Подвиг! Какой же?

Он отплатит человечеству за все свои мучения, за свою ненависть и свою любовь!

— Вондрушка, я к вам обращаюсь!

Ярослав спохватился и встал.

— Вы невнимательны. Садитесь.

Преподаватель Цукрарж сделал пометку в маленькой черной тетрадке и вызвал другого ученика.

Вондрушка сел. Глядя в окно, на грязно-серое небо, он думал: «Совершу подвиг, удивлю весь мир!»

Его снова стал душить кашель, казалось, бедный юноша отдаст богу душу.

— Вондрушка, Вондрушка! — Учитель с озабоченным видом погрозил ему пальцем. — Чтобы вы не думали, что я обижаю вас, я вычеркну это замечание. Но вам надо сходить к доктору.

— Э-э, все равно! — ответил Ярослав, побагровев от кашля. Он сел, и лицо его было хмуро.

— Ну, если так, пусть отметочка останется! — резюмировал учитель.

За окном был пасмурный день, Вондрушка, с виду равнодушно, глядел в окно, рядом с которым была его парта, и думал:

«Еще увидите, как разнесу вас всех в пух и прах!»

Ему казалось, что вся мировая скорбь скопилась в его сердце, оно словно сжалось в кулак и грозит ненавистным недругам.

Медленным, нетвердым шагом шел Ярослав из школы. Мысль о подвиге точила его, как червь. Он свернул в улицу, где была мастерская Роудного, и вошел туда, даже не оглядываясь, не беспокоясь о том, заметил ли кто-нибудь, что он идет к человеку, общение с которым было запрещено гимназистам.

— Дайте мне почитать книгу по истории русской революции, товарищ Антонин.

— Наша партия еще не издала такой книги, — сказал портной, хмуря лоб. — Но, надеюсь, вскоре издаст. Она нужна нам как воздух. Русские! К сожалению, мы не такие, как они. Русская интеллигенция идет на заводы учить рабочих грамоте. Русский революционер выучится столярному делу, а потом чинит пол в царском Дворце и готовит взрыв... Нет у нас книги по истории русской революции. А если бы и была, сдается мне, толку от этого было б мало!

— Вот тут что-то интересное, — сказал Вондрушка, снимая с полки «Гапона» Рутенберга. — Дайте мне ее почитать, товарищ. — Он с интересом перелистал книгу. — Именно это я и хотел, такая книжка мне очень нужна. — Дрожащими пальцами он держал брошюрку.

— Я дам ее тебе почитать, только читай с умом. И запомни, что мы, социалисты, говорим друг другу «ты».

— Я знаю, товарищ, — вздохнул Ярослав, — но я ведь не социал-демократ. Хлум мне давал запрещенные «Речи мятежника» Кропоткина... я... я анархист!

— Ладно, ладно, парень! Хлум тоже не совсем наш. Но мы все объединимся, когда у вас пройдут романтические увлечения юности.

Вошел Густав с пачкой прочитанных газет под мышкой, бросил их на диван и, пожав обоим руки, ушел.

— Мужественный человек, — сказал после его ухода Роудный. — Без предрассудков и с великой любовью к людям и нашему делу.

— Я тоже хочу быть мужественным и помогать человечеству, — хмуро сказал Ярослав и, сунув «Гапона» между учебников, вышел на улицу.

«Плохо он выглядит», — подумал портной, садясь за швейную машину. Но недолго пришлось ему работать. В мастерскую снова ворвался Густав Розенгейм с каким-то незнакомцем, которого Густав представил, как участника гастрольной труппы Царды-Кветенского-младшего, вскоре прибывающей в Раньков. Товарищ Заичек хочет поговорить с главой местной социал-демократической организации о содействии труппе, которая намерена сыграть здесь драму Максима Горького «На дне».

Оказалось, впрочем, что Густав фантазировал: в репертуаре труппы этой пьесы не было. Ее пришлось бы заново репетировать да еще пополнить труппу новыми силами.

Всякий раз, когда в Раньков приезжала гастрольная труппа, в городок словно бы проникали волнующие отголоски далекого мира. Гимназисты и девушки, собравшись у отеля «Звезда», где был зал со сценой и куда вселялись актеры, с любопытством глазели, как с подвод сгружают большие, обитые железом ящики, старенькие корзины и потертые чемоданы. Местные участники любительских спектаклей пренебрежительно махали рукой, они были уверены, что никакая заезжая труппа — уж эта и подавно! — их не перещеголяет, ведь последний спектакль местных любителей «Розовые оковы» снискал заслуженный успех: исполнителям аплодировали даже во время действия. И что это за труппа, скажите, пожалуйста? Кто о ней слышал? С чего им вздумалось именно сейчас явиться в Раньков?

Густав Розенгейм был восторженным приверженцем каждой заезжей труппы. Что там приверженцем, — другом, помощником! Еще до приезда они обращались к Густаву, прося подготовить ночлег, потому что это всегда было нелегкое дело. Весной и летом можно кое-как переночевать хотя бы за кулисами. А осенью и зимой?

Попробуйте ответить без юмора на этот вопрос, которым поневоле задавались актеры!

Но Густав Розенгейм (накануне приезда труппы он обычно сбривал свои черные усы) все-таки обеспечивал ночлег, по большей части прескверный. Хозяевам, у которых уже был печальный опыт с актерами, он готов был поручиться головой, что, «если этот порядочнейший человек» случайно забудет заплатить, он, Густав, отдаст деньги из своего кармана.

Едва приезжали актеры, он бросал все свои дела и занимался исключительно труппой.

Ах, Раньков, Раньков, не везет здесь гастролерам! На изнанке декораций, принадлежавших муниципалитету — Любители своих ни за что не дадут, сколько ни проси, хоть плачь! — вы могли бы прочитать немало жалобных ругательных надписей актеров, попытавших здесь свое счастье.

Когда-то прежде приезд «птиц перелетных», возможно, и был событием в Ранькове, а теперь нет. «Ох-ох-ох, опять будут досаждать, предлагая билеты!» — ворчали горожане. Ей-богу, если людям нравится играть на сцене, играли бы для себя, не беспокоя других. А нет — взялись бы за какую-нибудь полезную работу.

И все же молодежь радовалась спектаклю, особенно гимназисты. Правда, им было разрешено смотреть лишь те пьесы, которые знал директор гимназии, а главное, одобрил законоучитель Коларж.

— Что они будут играть? — всполошились эти блюстители нравов. — Шекспира? «Король Лир»? Сплошные убийства! Не может быть и речи! Сыграли бы лучше инсценировку «Камо грядеши?» Сенкевича, совсем другое дело!

Клара Фассати, по обыкновению, сидела в кухне и наблюдала, как кухарка готовит обед.

— Ага, опять актеры! Хоть какое-то развлечение, а, Амалия?

— Что еще за развлечение? — Кухарка уставилась на Клару.

— Очень культурное, Амалия! У нас то и дело что-нибудь новенькое. За всем и не уследишь, — сказала Клара и, помолчав, спросила: — Сколько раз вы бывали в театре?

— Нагляделась я на эти театры! — вздохнула Амалия. — Когда я была молодая, тут играл такой красавчик! Мы все в него влюбились. Много воды с тех пор утекло.

Клара была полуодета и еще даже не умылась как следует. Куда спешить? Все равно нарядиться можно только к вечерней прогулке на бульваре, так зачем же сейчас мыться? Что за спех, мы не на пожаре.

— А скажите, Амалия, мечтали вы когда-нибудь стать актрисой? Играть княгинь, влюбленных, ездить по свету?

— Придумаете тоже! — чуть не перекрестилась кухарка.

— Ну да, странствовать по свету и вечно преображаться, быть другим человеком, не таким, каков ты есть! — Клара сложила руки на коленях и повторила шепотом: — Преображаться!

— А эти, что они за актеры? — продолжала Амалия, повторяя слышанные в городе разговоры. — Ничего путного не хотят делать, бьют баклуши. Хуже бродячих циркачей! Те, по крайней мере, ездят верхом и ходят на голове.

Вошел отец и, увидя дочь неодетой, раздраженно спросил, неужели она только сейчас встала. Клара ответила, что уже давно. Не сердится ли на нее папаша? Вот выйдет Клара замуж, уйдет из дому и будет жить иначе.

Отец, услышав это, смягчился и заговорил, как обычно.

— Звездочка моя, мой цветочек, свет моих очей, и не думай пока о замужестве! Если ты уйдешь из дому, я сразу состарюсь и умру. — Он чуть не прослезился. — Звездочка моя поднебесная!

— Что поделаешь, папочка, придет такой день. Я уже большая, расту, как деревцо в лесу. И перестаньте сердить меня разговорами о смерти. Вы здоровы, слава богу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!

— Приехали актеры, — сказал отец. — Я купил два билета, можешь пойти с Рудольфом. Не хотел покупать, да Густав Розенгейм пристал, как с ножом к горлу, от него не отделаешься.

— С Рудольфом я не пойду, папаша, только с вами.

— Со мной, доченька? А что обо мне скажут гости? Старый Фассати совсем рехнулся!

— С утра только и разговоров, что об актерах, — ухмыльнулась Амалия.

— Что за предрассудки, папаша! Ну ладно, пойду с кем-нибудь, только не с братом!

Итак, на сей раз приехала труппа Царды-Кветенского.

— Чем безобразней фамилия, тем звучней псевдоним, — иронически говорили гимназисты.

В небольшой и бедной труппе Царды не было «примы». Кое-какие шансы были, пожалуй, только у Цилки Гойеровой. В нее-то и влюбился Густав, да как!

Но Цилка уклонялась от его больших медвежьих рук и вздрагивала, словно в испуге, хотя Густав касался ее очень нежно. Актриса отворачивалась от него, он не отставал, являя пример полной преданности: старался встретиться с ней взглядом, в антрактах торчал рядом за ветхими кулисами, подавал Цилке все, что нужно, — роль, пудру, пальто, бумажные цветы, стакан воды.

Казалось, на лице Густава, кроме большого носа, была лишь пара широко раскрытых глаз, которыми он пожирал ее.

После спектакля она уходила с мужчинами в ресторан. Густав страдал, видя ее в компании случайных поклонников.

В конце концов она сжалилась и уделила ему часок своего драгоценного времени.

Труппа не пробыла в Ранькове и половины намеченного срока, хотя в ее репертуаре были очень неплохие пьесы. Или, быть может, именно поэтому? Пятница — тяжелый день, в пятницу они уехали из Ранькова.

Шел мелкий дождь.

Густав ждал на окраине города и кинулся к бричке, где среди ящиков, как королева, восседала Цилка. Он улыбался ей и просил не забывать. Она тоже улыбнулась, но ничего не обещала.

Повозки проехали мимо живодерни, что стояла у тракта, под холмом. Лошади ускорили шаг, вскидывая головы и фыркая, их тревожил густой запах костей и жира, исходивший от этого строеньица. Повозки стали подыматься в гору. Казалось, лошади везут бог весть какой тяжелый груз.

Когда бричка достигла вершины холма, возница вскочил на козлы и подстегнул лошадей, Густав остался позади. С болью и тоской в душе он повернул обратно.

С холма над живодерней городишко был похож на старика, отдыхающего после тяжелого трудового дня. Старик жевал ломоть хлеба и вспоминал давние времена, когда перед ним были настежь открыты ворота в безбрежный мир.

Дома Густав уселся на диван, уже давно утративший пристойный вид, подпер голову руками и стал думать о том, как несправедлив к нему мир. На полу лежал громадный узел грязного белья, которое Густав собирал по домам и раз в неделю отвозил в Прагу, потому что там стирали и гладили лучше, чем в Ранькове.

Молодой человек пнул белье ногой, словно мстя ему за свой удел, за жалкое занятие, которым трудно было даже прокормиться. Пиная узел, Густав представил себе, что лупит в толстое брюхо нового бургомистра, торговца Закупского, недавно избранного не за ум, а за представительный вид, который ему придавала седая козлиная бородка.

Как ненавидел его Густав в эту минуту, хотя бургомистр никогда его и словом не обидел! Но сейчас он олицетворял для Густава всю городскую обывательщину, всю вздорность, лицемерие и злословие, изо дня в день окружавшие его подобно грязным лужам.

Он выл, стонал, валяясь на неприбранной постели, и думал о том, как уже далеко отсюда красавица Цилка Гойерова, лучшая актриса труппы Царды-Кветенского. Ради нее он сбрил пышные усы, старался быть похожим на актера и найти путь к ее сердцу. Вспоминались горячие мгновения, которые она подарила ему скорее по прихоти, чем из чувства... она отворачивалась, уклонялась от его поцелуев!

«Ах, если бы мне дали сыграть Гамлета! Я показал бы всему миру, какой я актер! — думал Густав. — Я играл бы Гамлета, а Цилка... Да, да, только артистические души близки по-настоящему и во всем понимают друг друга».

Но гастролеры не играли «Гамлета», и Густаву, с детства мечтавшему о сцене, оставалось прыгать на подмостках в амплуа статиста. Немногочисленная публика смеялась, глядя на него, школьники на галерке свистели, а Густав, озлившись, стал со сцены бранить зрителей за то, что они не уважают искусства. Директор труппы испугался, что их репутация пострадает, и поспешил увести несчастного статиста за кулисы. Ах, какая обида, какой срам, и зачем только он сорвался и навредил себе в глазах Цилки... Не сдержался, сорвался, проиграл...

А что он, собственно, потерял? Он и прежде не был счастлив. Человек не потерял самого главного, пока у него есть жизнь. Не надо отчаиваться из-за пустяков. Сегодня над ним смеялись, а завтра забудут об этом, а если и нет, не все ли равно?

Осенью на Балканах вспыхнула война, встревожившая всю Европу. Особенно она взволновала славянские народы Габсбургской империи. Еще бы, сербы, болгары, черногорцы и греки свергли турецкое феодальное владычество и освободили своих братьев по крови.

В Ранькове, как и всюду в Чехии, большинство жителей с сочувствием следило за продвижением освободительных войск, чехи собирали пожертвования на раненых, пели запрещенные сербские и болгарские боевые песни и демонстративно праздновали их победы.

Окружному начальнику Гейде приходилось нелегко.

В Австрии была проведена частичная мобилизация, властителям Австрии хотелось напасть на Сербию, они опасались, что она слишком усилится после успешной войны. Но судьба Турции была решена прежде, чем Вена успела подготовиться. Кроме того, Австрия боялась России, которая покровительствовала сербам и болгарам.

В январе был подписан мир, но демобилизация в Австрии шла черепашьим темпом. Маляр Грдличка честил власти на чем свет стоит. В армию был призван его сын, художник, который недавно вернулся из Мюнхена и даже не успел понежиться дома. А теперь этого новобранца не отпускают из армии, его полк торчит где-то в Боснии.

Прошла серая пасмурная осень, а за ней и зима, то грязная, то снежная. Время еле тянулось... и время мчалось! Для кого как...

Но уже горячее становилось солнце, на полях почти не осталось снега, вороны на них стали совсем незаметны, весна подавала о себе весть журчанием ручейков и свистом дроздов, а вот уже и кукушка закуковала, отсчитывая людям годы жизни.

Глава четырнадцатая

Чудесное весеннее утро. Окна всех домов на городской площади открыты, только у Клары Фассати спущены занавески, она еще спит.

Размеренный шум в старом доме не мешает ей, даже убаюкивает. Шум в родном доме как материнская грудь для младенца: в нем спокойно спится. Кларинка, деточка, бай-бай, доченька...

А Раньков тем временем потягивался и протирал глаза. Казалось, он ждет чего-то, какой-то радостной вести, которая ворвется в город всадником на белом коне. Что это будет? Быть может, прелестная девица, соскучившаяся в одиночестве? Или чужестранец, страшно богатый, который велит выкатить на площадь бочки вина и пива и угощать всех желающих?

Городок не знал этого.

Через площадь, незаметно, как тени, прошмыгнули братья Рейголовы в нахлобученных до глаз кепках, галантерейщик Гольдман степенно выплыл из лавки, посасывая трубку и поглаживая свои императорские бакенбарды, убеленные сединами мудрости. На той стороне площади, в мясных рядах, тараторили торговки. Из лавки Велебы вышел громадный пес, белый, в рыжих подпалинах, по ухабистой булыжной мостовой пробежали ученики с булками, плюшками и рогаликами, с караваями хлеба в заплечных и ручных корзинах.

С грохотом, похожим на стрельбу, поднялась железная ставня, открыв вход в дом, над которым сияла вывеска с золотыми буквами:

Промелькнули младшие школьники, потом старшие, и снова воцарилась тишина, только звонкое солнце стучалось в тротуар. В мясных лавках затихали пересуды городских сплетниц, статуя св. Флориана все тем же безнадежным взглядом смотрела из кустов черемухи близ пиаристского храма.

На улице оставался только Гольдман, его плутоватая физиономия с бакенбардами то и дело заволакивалась облачками дыма из пенковой трубки.

Часы на ратуше пробили девять, словно отковырнули корочку с хлеба, начав новый день.

Клара Фассати проснулась в десять, как и многие обитатели Ранькова, этого богоугодного захолустья. Клара потянулась и громко зевнула. Хотела было встать, но не смогла осилить лень.

В дверь постучали.

Клара не отзывалась.

— Кларинка, девочка, вставай! — послышался голос отца.

— Да, да, я уже встала. Доброе утро, папа!

— Раз, два! — Клара отбросила одеяло, — три! — Она раздвинула занавески, распахнула окно и впустила в комнату холодный воздух и густые ароматы старого сада, которому была добрая сотня лет.

прощебетала Клара и высунулась из окна.

— Сестричка уже встать изволили, в этакую-то рань! — воскликнул Кларин брат, Виктор, кативший бочку из погреба. Он был в фартуке и, стоя под окном, руки в боки, насмешливо спросил сладким голосом:

— А где была вчера наша стрекозочка?

В ответ раздался негромкий Кларин смех, словно плеск дождя.

Даже когда она бывала в наилучшем расположении духа, ей не хотелось долго разговаривать с Виктором, непутевым братцем, который растранжирил свою долю хозяйства и стал для семьи обузой. Если бы он с песней на устах скитался в дальних краях и вернулся с деньгами, это бы еще куда ни шло. Так нет, он день-деньской просиживал в трактирах, пил с мужичьем, со всяким, кто подвернется под руку, не стремился водить компанию с теми, кто ровня семье Фассати, и не раз находил пристанище в придорожной канаве.

— Виктор, Виктор, позор моего рода! — корил его отец.

И надо же, этот парень с такими дурными привычками и невоздержанный на слово был его старшим сыном, его наследником! Какой пагубный пример! Слава богу, есть еще Рудольф, тот заботится обо всем.

Мать умерла давно и покоилась на кладбище св. Николая, в пышном склепе Фассати. Клара тогда только еще пошла в школу, она была маминой любимицей. После смерти матери за воспитание дочки взялся отец, и не было более балованного ребенка, чем Клара. Еще и сейчас, когда ей уже двадцать два, папаше хотелось бы сажать ее на колени, для него она все еще была девчушкой, ангелочком.

— Доченька, Кларинка, вставай! — Папаша долго ходил у ее двери, наконец решился постучать. — Вставай, приходи в кухню, пора!

Из окна комнаты виднелись Позовские леса. За низкими крышами раньковских домиков, за зелеными полями они тянулись синей полосой, похожей на пролитые чернила.

Клара отошла от окна, вздохнула, потом умылась, и ей стало весело. Вспомнился землемер Схованек, его светлые глаза, вчерашний веселый вечер. Но все это куда-то отодвинулось и забылось.

Клара вышла, тихий коридор поглотил ее шаги, деревянная лестница заскрипела.

Девушка закурила сигарету.

На площади было безлюдно, исчез Гольдман, заманив к себе в лавку какого-то покупателя.

Окна всех домов были открыты, из них, подобно легкому дымку, струились голоса.

Вот опять послышались крики школьников, в суд побежал адвокат, прошел в управу стражник. Дурачок Альма, волоча за собой вилы, важно прошествовал к воротам Фассати.

— Вам навоз надо убрать? — хрипло спросил он у Виктора, который возился с бочками в подворотне.

— Прочь с дороги, дурень, не то ноги отдавлю! — со смехом закричал тот и пихнул бочонок прямо на Альму, бедняга едва успел отскочить в сторону.

Впрочем, Альма привык к такому обращению.

— Ну так что, сударь?

— Что — что́?!

Они стояли друг против друга и смеялись, все громче, и веселее, Альма почти визжал и весь трясся. Тут он получил подзатыльник и очутился во дворе.

Виктора бог силой не обидел, что правда — то правда!

Клара засмеялась и снова подошла к окну.

Через площадь тарахтела деревенская телега, на углу стоял шпиц окружного начальника и противно, назойливо лаял.

Ничего интересного!

Клара отошла от окна и подумала о Петре. Чего только не говорят о нем! И все-таки он ей не безразличен. У него выразительное лицо, упрямый лоб... Жизнь его омрачена бедностью.

Стрелки стенных часов показывали начало первого. Кухарка Амалия взглянула на них и сказала:

— В костеле уже должны бы звонить полдень, видно, причетник опять пьян. Жене мученье с ним, вечно его стереги, а он все равно удерет из дому и налижется. Хорош причетник!

Только она произнесла эти слова, как в костеле ударил колокол. Сперва раздалось несколько ударов вразнобой, потом благовест разлился серебряной волной, прославляя ясный, погожий день и господа бога, который во веки веков бодрствует над нашей юдолью слез.

Среди гуляющих на бульваре появился землемер Арношт Схованек. Он задержался на обмере участка близ Быстршички, опоздал на поезд, пришлось добираться пешком. Он спешил к Кларе. Из головы у него не выходил вчерашний вечер, целый день ее лицо стояло у него перед глазами, улыбалось ему из оврага, отвлекало, сбивало с расчетов. С пылкостью влюбленного землемер сжал Кларе руку, но она и бровью не повела, словно вчера между ними ничего не было. Клара держалась церемонно, холодно, ее руки уже не принадлежали Арношту, глаза под широкополой шляпкой блестели не для него.

Схованек что-то пробормотал, пытался острить.

Клара уделяла ему даже меньше внимания, чем носатому Пухольду, этому уроду с оттопыренной нижней губой. Землемер ушел, обиженный и разочарованный, сославшись на срочную работу.

Раздосадованный вошел он в трактир «У белого льва» и стал пить пиво стакан за стаканом, чуть не плача от обиды. Потом погрозил тростью в сторону площади и побрел переулками к себе домой, на Карлов. Войдя, он зажег свет. Диван еще благоухал Кларой. Вчера она сидела здесь, а он стоял на коленях у ее ног. Казалось, никогда он так легко не выигрывал любовную битву, и вот, поди-ка, сегодня Клара совсем иная. Схованек положил голову на стол, ему хотелось плакать. В окно постучали. Он вскочил, узнал знакомую фигуру, открыл форточку.

— Пан землемер!

— Отстань, Рейгола! — крикнул Схованек. — Я хочу спать.

— Восемнадцатилетняя, пан землемер! — прошептала фигура за окном. — Только что приехала. Брюнетка.

— Она тут, с тобой? — осведомился Схованек, высовываясь из окна. Настроение у него сразу улучшилось.

— У Святого источника, — был ответ.

— Ладно, — сказал землемер. — Тебе назло! — погрозил он в сторону площади и вышел на улицу.

У часовни возле Святого источника, на месте, осененном божьей благодатью, поздними вечерами тайком собирались мужчины. Это происходило в те дни, когда попутным ветром сюда заносило продажную женщину. Отцы города Ранькова, весьма нравственные мужи, руководясь принципами гуманности, давно закрыли публичный дом, который содержал бывший полицейский филер Руфачек. Руфачек вскоре помер, оставив двух дочерей; они переехали в Вену и вышли там замуж за офицеров; заведение папаши — дай ему господь бог вечный покой! — принесло им изрядное приданое. А четыре уже немолодые обитательницы публичного дома лишились заработка. Три из них отправились искать запоздалого счастья в других местах, четвертая, местная уроженка, осталась в Ранькове и на склоне лет стала метельщицей. Жены недобродетельных мужей с облегчением вздохнули, матери перестали бояться за своих сыновей, в общем, казалось, что жизнь опять стала скромной и смирной, как соседский пес, что добродушно машет хвостом. «Ах ты, Орешек, милая собачка!» Не стало прелюбодеяний и измен возлюбленных. Пути сердца были нежны, как следы детских санок на свежевыпавшем снегу.

Но грешные помыслы все-таки живут в человеке, хрупком сосуде греховном. Случайный приезд продажной девицы разжигал эти помыслы.

Добродетель была добродетелью поневоле.

Если собаке не дают мяса, она грызет кость. Эту кость грешники получали у Святого источника.

Бедные девушки этого края уезжали в Прагу и Вену, вдали от дома искали горький хлеб и обманчивую улыбку фортуны. Они не любили возвращаться обратно в родные места и на долгие годы исчезали в чужих краях. Но многие из них, сбросив с себя путы морали, попадали под действие закона об охране общественного порядка, возвращавшего их в родные гнезда. С клеймом отверженной их принудительно отправляли домой, а там добропорядочный отец снова гнал ее прочь. Закон, таким образом, был соблюден, а девушка снова возвращалась на место своего первого греха, как убийца на место преступления.

Но чтобы добраться туда, нужны деньги на проезд, а где взять их? Раньков, где так трудно приходилось бродячим актерам, становился тяжким этапом и на тернистом пути юных блудниц.

У братьев Рейголовых был наметанный глаз, или вернее нюх. Они издалека чуяли каждую такую «марию-магдалину».

Братья Рейголовы... Что ж, подонки остаются подонками. Братьев в восемь лет растлила какая-то распутница, в десять лет они изнасиловали девятилетнюю сиротку, дочку каменщика Пилоуса, который разбился на стройке.

Они были даже не злые парни, упаси боже. Но жизнь с детства наложила на них свое клеймо. Вырастая в клоаке, они не могли превратиться в прекрасных певчих птиц. Они стали навозными жуками своего города, жуками-могильщиками, копошившимися на мелкой падали. В их темных глазах словно отражались заброшенные мусорные свалки, где валяется ржавая посуда и гниют отбросы.

В школе братья сидели на задней парте, устраивали разные скверные выходки, никогда не готовили уроков, пачкали учебники, с трудом научились писать и считать, часто стояли в углу, бывали биты и оставались на второй год. Выйдя из школьного возраста, они кормились случайной работой, подноской багажа на вокзале, мелкими кражами и, наконец, «зарабатывали» на проститутках.

Паразитический доход! Но им завидовали другие, менее расторопные охотники до легкого заработка.

Собачья жизнь, хуже, чем у паршивого пса!

Братья Рейголовы выискивали свою жертву у задней ограды казарм, среди пассажиров, толпившихся в зале третьего класса. Найдя жертву, они тотчас брали ее штурмом, и, пока Иозеф, держась в тени, осторожно вел добычу к заброшенной часовне у Святого источника, Франтишек оповещал клиентов города, разжигая их страсти. К девяти часам вечера кучка мужчин теснилась у часовни. Иозеф собирал деньги. Гнусный акт время от времени прерывался, чтобы дать передохнуть жертве. По насыпи проносились поезда, бросая яркие полосы света на стену фабрики, часовенка в темноте становилась белой... Очередь мужчин, казалось, не убывала.

Они ждали дружно и терпеливо.

Тайная оргия кончалась, когда девица совсем выбивалась из сил. Тем, до кого очередь не дошла, приходилось ждать до завтра, и наконец девица, удовлетворив еще разнузданных братьев Рейголовых, уезжала, совершенно изнеможенная.

Железнодорожный билет обходился ей дороже, чем другим пассажирам, ведь братьям тоже нужно было жить, а жизнь — это борьба за существование. Каждый борется, как может.

Сегодня братья Рейголовы опять привели новую добычу. На этот раз не устоял и Пухольд, чиновник раньковской сберегательной кассы, и заразился, как многие другие. Пухольд жил с матерью, и ему трудно было лечиться. Еще хуже было положение женатых; семейные скандалы выплескивались за порог, из многих окон слышались злые слова.

«Если б у нас было больше свободы», — вздыхали пострадавшие, скрепя сердце отказываясь от вина в трактирах.

Схованек посмеивался — ему чертовски повезло, он не заразился.

Пухольд скрывал болезнь и не лечился. Он ходил как пришибленный, в глазах его появилось мученическое выражение человека, пожертвовавшего собой ради общего блага. Он стонал во сне, просыпался еще до петухов, ему мерещилась темная женская фигура, вспоминалось, как он хотел поцеловать ее в губы, но она ощетинилась, оттолкнула его:

— Нечего, без глупостей, мне недосуг.

Она продавала только то, что была вынуждена продавать.

Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но не следовало принимать всерьез все, что выкрикивал на улице хмельной Альма, держась за угол Кошикаржова дома, чтоб не упасть. Стражник Лесина дал ему по зубам и отвел в кутузку, остался только винный смрад на бульваре, уже пробуждавшемся к вечерней жизни.

Выяснилось, что Альму напоил Виктор Фассати.

Об этом рассказывала возмущенная Амалия.

Раньков всегда был полон слухов. Они разлетались с быстротой почтовых голубей и пока достигали окраины, умножались несчетно. Эта участь постигала и сплетни и правдивые вести.

В распивочной Фассати сидел только его младший сын Рудольф. Он принес Петру стакан белого вина и ушел.

Выйдя из своей комнаты, чтобы, по обыкновению, отправиться на вечернюю прогулку, Клара прошла через распивочную, и первый, кого она увидела, был Петр.

— Молодой человек, — улыбнулась она, — будьте любезны, дайте даме прикурить.

Петр был на голову выше ее ростом и, когда она взглянула на него снизу вверх, ей показалось, что он иронически улыбается.

— Я все знаю о вас, не думайте! — сказала она. — Всю подноготную.

— У нас о каждом знают всю подноготную. Иногда это довольно противно.

— Верно. Но что делать?

— Ничего. Продолжать в том же духе.

Появился Рудольф и шепнул Кларе:

— Не ходи никуда. Этот дурак опять осрамил нас.

— Который? — спросила Клара, думая, что речь идет о старшем брате Викторе.

— Альма. Виктор его споил, и он на всю улицу орал о нас всякие гадости. Даже про Амалию. Тьфу, этакий срам! И хоть бы крупица правды!

— Тогда я непременно пойду на прогулку, — объявила Клара почти с восторгом. — От этого я стану только привлекательнее.

Она вынула из сумочки зеркальце и стерла с лица лишнюю пудру.

— Да, я стану только привлекательнее, — щебетала она, поднимая красивые брови. — Альма — бесстыдник, но лишь настолько, насколько этого хотят раньковчане. — Она прищурила свои умные глаза. — Это один из тех убогих, которые ничего умышленно не преувеличат, потому что они бедны духом, согласись, что нельзя их принимать всерьез, и не стоит на них злиться.

Брат уже не возражал, но все еще хмурился и был раздражен до предела.

— Правда, что Альма потомок какого-то графа? — помолчав, спросила Клара.

— А разве незаметно? Как ты можешь сомневаться! Кстати, тебе это так же хорошо известно, как всему городу.

— Ну, до свиданья, — сказала Клара и повернулась к Петру. — Не хотите ли пройтись со мной?

Петр смутился, встал и что-то промямлил. Клара улыбнулась, видя его смущение.

— Ладно, сидите, погуляем в другой раз, — сказала она и выплыла на площадь, оставив после себя густой запах духов «Фиалка».

Вечерняя прогулка на бульваре отнюдь не была, как хотелось бы раньковчанам, отражением спокойной, словно отмеренной на аптечных весах, умиротворенной и богобоязненной жизни города. Нет, потому что аптекарша стремилась затмить жену окружного начальника — львицу раньковского «света», — а дочери богатого колбасника Шейноги не терпелось перещеголять помещичью дочку Вилемину Урбанову. Соперницы дефилировали по бульвару, здороваясь с притворной учтивостью и изображая взаимное восхищение, но, пройдя, ехидно улыбались и втихомолку отпускали колкости. Докторша Кейржова соперничала с учительшей Цукраржовой и с лесничихой Брадачовой. Пани Лихтова, дражайшая половина торговца зерном и водкой, соперничала с пани Кошаковой, а та, в свою очередь, с пани Гольдшмидовой. Они то и дело побивали друг друга в этой игре каким-нибудь козырем, словно картежники, которые кроют девятку десяткой и короля тузом.

Была своеобразная прелесть в этом вечернем состязании туалетов. Громадные широченные шляпки, молодость и красота (зачастую уже в засушенном виде). Аптекарше, например, уже явно не по возрасту была девическая игривость, которой ей все еще хотелось очаровывать поклонников. А поклонники отлично знали, как честят ее служанки, которых она, рачительная и искушенная хозяйка дома, держала, как и своего супруга, в ежовых рукавицах. И пани Лихтова понапрасну важничала: от этого ее кривые зубы не становились ровнее, а супруг — более верным.

В маленьком городке грязное белье стирают на виду у соседей. Раньковчанки знали достоинства и недостатки друг друга, чужие достоинства они старались не замечать, а физические недостатки охотно преувеличивали. Каждый знал, что у кого на душе. Но на вечерней прогулке все прикидывались, позировали не только перед людьми, но и сами перед собой.

Женщины любят игру. Пусть же будет игра, все равно какая!

Среди сливок местного мещанского общества, — проходивших парадом, будто кошки с задранными хвостами, — мелькали особы менее значительные и молодежь обоего пола. Восьмиклассники ходили, словно проглотив палку; взгляды и груди подрастающих девиц, несмотря на всю их скромность, были многообещающими. Девицы уже обзавелись кое-какими знакомствами, которыми они, конечно, гордо пренебрегли бы, появись кто-то, дающий хоть тень надежды на обеспеченное замужество. Ах, если бы..»

Девицы, воплощение страсти нежной, прогуливались по бульвару, громко смеясь, картинно вскидывая головы. Хотя они были еще невинны и никто на них не покушался, многие напускали на себя такой греховный вид, словно у них невесть какое прошлое. В этом наигрыше было сладостное самоупоение.

Офицеры ходили группками, говорили исключительно по-немецки. О чем они все время говорили — загадка. Держались они стайкой, как птенцы из одного гнезда, вылетевшие из него, но еще не утратившие родственных чувств. Жестикулировали и двигались эти вояки как марионетки, бряцали саблями, звякали шпорами, пыжились, виляли обтянутыми задами, в общем, были неотразимы. Командир полка прохаживался с таким видом, словно он под звуки австрийского гимна переступает границу вражеского государства.

Когда пьяный Альма орал на бульваре, публика заметно оживилась; потом среди гуляющих появилась красотка Клара, и на всех лицах вспыхнул интерес и надежда на какую-нибудь пикантную сенсацию.

Но Клара прогуливалась с чиновником Пухольдом, приятелем землемера Схованека, мило улыбалась, здоровалась и отвечала на приветствия: здороваясь с ней, знакомые поглядывали на нее как-то многозначительно, особенно неискушенные гимназисты.

Служащий городской сберегательной кассы Пухольд обожал заводить новые знакомства, он просто накидывался на новых людей. С таким же увлечением он в детстве собирал гербарий, а сейчас почтовые марки. Он даже изучил эсперанто, чтобы переписываться с зарубежными филателистами. Кроме того, он коллекционировал открытки и был членом пражского Общества любителей головоломок и загадок.

Девицам он писал в альбомы стихи собственного сочинения:

Этот стишок стал известен гимназистам, которые переиначив его, поддразнивали Пухольда:

Весенние дни обрушились на Пухольда, как горящая крыша.

Пухольд бродил в поле. Заливался жаворонок, стрекотали кузнечики. По небу ползло облако, похожее на жука с растопыренными лапами.

«Застрелиться или нет?» — думал Пухольд. Он присел на согретую солнцем межу, поросшую тимьяном, вынул револьвер, испуганно посмотрел на него, зажмурился, сунул оружие обратно в карман и быстро зашагал дальше.

Межа вела к старой, полузаросшей дороге на мельницу Плигала. У запруды сидел Петр Хлум и глядел, как бежит и пенится внизу вода. Он поднял взгляд на Пухольда, они поздоровались.

Послеполуденное солнце осыпало ольшаник золотистыми бликами, лес благоухал, пели птицы, вода на плотине отливала серебром. Петр был в хорошем настроении, он вскидывал лохматую голову и болтал ногами.

И это неудачник! Пухольд с завистью поглядел на него и вдруг ощутил острое желание поговорить с Хлумом. Он подошел, принужденно улыбаясь, Хлум встретил его удивленным взглядом.

— Отличная погодка, не правда ли, пан Хлум?

— Погодка? — Петр оглянулся. — Да, да, настоящая весенняя. Чудесное время.

Пухольд не сделал никакого открытия, но он и не собирался делать его, ему просто хотелось поговорить, увидеть дружеский взгляд, услышать человеческий голос.

Он уселся рядом с Петром. Хорошо бы сказать напрямик: «Знаете, я хотел застрелиться. Собственно, еще хочу, да, да! Вот, видите, револьвер, — стоит нажать на спуск, и готово! Так я и сделаю, если не услышу от вас ободряющего слова, ласкового слова, брошенного, как спасательный круг утопающему. Разве не видно по моему лицу, что я страдаю?»

Смятенные слова просились на язык, но не могли вырваться, словно мыши, попавшие в железную клетку.

— Всего хорошего, — сказал наконец Петр и встал.

— Ради бога, не уходите! — воскликнул Пухольд.

— Мне пора, — сказал Петр и вдруг заметил искаженное лицо собеседника. — Что с вами? — встревоженно спросил он, и тут Пухольда прорвало:

— Я покончу с собой! Обязательно покончу! — У него словно выворачивало все нутро. — Бедная моя мамочка!

Крупные слезы катились по его щекам.

— Вы хотите покончить с собой? — воскликнул пораженный Петр и подскочил к Пухольду, словно собираясь ударить его. Тот испугался и сразу перестал плакать. Петр заговорил смеясь:

— Дайте-ка пульс, приятель. Так-так, слегка учащенный. Легкий жар. Надо бы вас искупать в речке. Вы покончите с собой? А кто же будет собирать марки? Пухольд покончит с собой! А кто же будет писать стихи в альбомы? Об этом вы позабыли? И вообще: с какой стати вам вздумалось кончать счеты с жизнью?

Пухольд сделал испуганное лицо.

— Тише! — попросил он. — Нас могут услышать. — Он уже не плакал и сидел подавленный, руки его, лежавшие на старом бревне, были похожи на старческие, подбородок совсем отвис, словно отвалился, нос стал еще заметнее.

— Вы правы, нас могут услышать, — смягчился Хлум, но тотчас прибавил: — И вы бы осрамились: говорить о самоубийстве и не совершить его! Вы что же, хотели повеситься?

— Застрелиться. У меня есть револьвер.

— Давайте-ка его сюда!

Пухольд виновато вынул маленький блестящий револьвер и покорно подал его Хлуму. Тот с усмешкой сунул оружие в карман.

— А теперь возьмите себя в руки, сударь, и скажите мне, из-за чего вы решили стреляться. Несчастная любовь?

Пухольд признался во всем.

Петр отступил немного и, глядя в сторону, заговорил вялым голосом, как актер, читающий неинтересную роль:

— Пшибышевский советует самоубийцам вешаться. Во время агонии самоубийца, мол, слышит музыку и испытывает сексуальное наслаждение. Это, наверно, недурно. В вашем случае веревка — самое доступное средство. Ну, а я вам говорю: идите лечиться, олух вы этакий!

Пухольд замахал было руками, но Хлум уже шагал прочь.

Вода на плотине шумела, лес сверкал в солнечных лучах, в лесу пели девушки.

В сотне шагов, среди молодой зелени деревьев, виднелась безмолвная мельница, — было воскресенье, праздничный день. Рядом на лужайке гуляли работники с мельницы, вдыхая весенний чистый воздух легкими, за неделю пропитавшимися мучной пылью.

Невдалеке хлопнул выстрел, словно кто-то ударил в ладоши, за ним другой. Подросток Вацлавичек, ученик мельника, кинулся посмотреть, в чем дело. Звук выстрела притягивал подростка, как магнит. Но он никого не нашел и вернулся разочарованный.

«Кто бы это мог стрелять?» — не выходило у него из головы.

Он слышал когда-то историю о том, что здесь, в лесу, застрелились влюбленные, и надеялся увидеть что-нибудь подобное. И вот — ничего! Верно, просто какой-то браконьер забрел сюда.

Выстрелив два раза, Петр швырнул револьвер в воду.

Немного погодя он встретил в лесу старого Иогана Обртела, которого знал, еще когда они жили с отцом на подгорской мельнице. Иоган шел медленно, тяжело опирался на палку, на боку у него болталась рыжая кожаная солдатская сумка, доставшаяся ему от какого-то австрийского вояки, вся потертая и облезлая, видно побывавшая на войне 1866 года.

Перепрыгивая по камням, Петр вышел навстречу старику. Тот остановился и, приложив к плечу суковатую палку, сделал вид, что прицеливается из ружья.

— Пиф, паф! — захохотал он. — Убил я тебя, а?

— Обртел, до чего я рад вас видеть! Как живете, Обртел?

С какой-то особенной радостью Петр повторял имя «Обртел».

Покрытое мелкими жилками, обросшее жесткой седой щетиной, лицо старика было добродушно, в узеньких голубых глазках светилось довольство.

— Обртел я был, Обртелом и остался, — весело ответил он.

— А я Петр, сын пекаря с подгорской мельницы. Не помните меня? Зимой вы ночевали у нас, спали на печи.

— Не помню. Твоего отца немного помню. А мельницу скоро сровняют с землей, там вырастет лес. Что ни загребет в свои руки эрцгерцог, все пускает под лес. Ему бы всю Чехию превратить в заповедник да охотиться там. Как Паар в Бехини. Красный зверь и кабаны Габсбургам да Паарам милее, чем чешская земля. Что им Чехия! Дал бы мне господь бог в руки гром небесный, уж я бы с ними разделался!

Он смотрел мимо Петра, на молодые березки, елки и лиственницы, что росли вокруг. Пахло сыростью и грибами.

— А я думал, что вы где-нибудь прочно обосновались, Обртел.

— Ха! — отозвался старик. — Удивляюсь, парень, как ты подумал это, коли меня знаешь! Я всю жизнь хожу, сам видишь. Хожу да хожу. А когда не будет сил ходить, лягу и помру. Тело в землю сырую положат, а душа улетит на небо. Не веришь? Говорю тебе, так и будет. Господь бог любит раскаявшихся грешников. Ему грешники милее, чем безгрешные сопляки. Я нагрешил, а теперь каюсь. Не потрачу гроша лишнего, потому что у меня его нет. Хожу по свету, наверное, уже всю землю кругом обошел. А как стану наконец у райских ворот, святой Петр увидит меня, возьмет под козырек, подаст мне руку и скажет: «Брат Обртел, долго мы тебя ждали, добро пожаловать». А коль спросит меня, чего я хочу, я отвечу: ходить! Ходить, как и на этом свете. Ежели не ходить, так мне в раю и делать нечего, особливо если там велят молиться. Тогда уж лучше в пекло.

Он попрощался и пошел дальше.

«Походка у него отяжелела, — подумал Петр. — А в остальном он совсем не изменился за эти годы».

Обртел был старшим сыном мельника откуда-то из Камыка на Влтаве. Родители не позволили ему взять в жены бедную девушку, которую он полюбил, пришлось жениться на зажиточной. Обртел запил с горя и за несколько лет пропил и проиграл в карты мельницу; его несчастной молодой жене пришлось вернуться обратно к родителям. А Обртел продолжал пить и картежничать, ездил в Камык и соседние городки. Его отец, бывший мельник, на старости лет был рад, что сосед взял его на работу — даже не на мельницу, а поденщиком. А сын уехал на Сазаву, скитался по мельницам, года два вел себя примерно, потом опять запил и уже не исправился, стал бродяжничать, пьянствовать, так и сгубил свою жизнь.

И вот уже лет тридцать скитается он с палкой в руке и сумой на боку.

— Где ж твоя мельница? — подшучивают над ним мастеровые.

— Вот! — Старик широко разевает рот и тычет в него пальцем. — Вот она, видишь, какие жернова.

Лесная сторожка под елями вся заросла боярышниом, — не то домик, не то курятник, не разберешь. Петр вошел, его окружила стайка детей, жена лесника, стоявшая у плиты, поздоровалась с ним.

— Ох, я нынче такая неприбранная! — оправдывалась она, смутившись, будто девушка; так бывало всякий раз, когда Петр приходил к Гарсам. И всякий раз она была все в той же красной юбке и грязной белой кофте. Впрочем, и ангел не благоухал бы, возись он каждый день с поросятами и кроликами, да еще будь у него куча детей.

— Садитесь, пожалуйста. Франтишек только что вышел, но скоро придет.

Окна сторожки были наглухо закрыты, заходящее солнце светило в них, в доме было душно, как в хлебной печи.

— Этакая беда, — пожаловалась хозяйка, — посадила я курицу на яйца, вот-вот должны вылупиться цыплята, а она не сидит!

— Я подожду на дворе, не буду вам мешать, — сказал Петр, обрадовавшись, что удалось улизнуть из комнаты.

От сторожки веяло миром и спокойствием. За лугами весело убегала вдаль дорога, окаймленная молодыми деревцами и телеграфными столбами. Петр поглядел на нее, и ему захотелось нарвать цветов, приколоть букетик к шляпе и шагать по этой дороге быстрым, пружинистым шагом.

Появился Франтишек с ведром воды. При сторожке не было колодца, воду носили из ручья.

— Что ж ты, черт этакий, не послал телеграммы, что почтишь нас визитом? — закричал он на ходу. — Мог бы и не застать меня дома. Погоди, вот отнесу корму кроликам и сходим в «Млочин». Надеюсь, денежки у тебя есть? Отец тоже туда зайдет, он в Лоути.

Трактир «Млочин» был близ Лоути — деревушки около имения, где служил лесник.

— Не засиживайтесь! Одна нога здесь, другая там! — крикнула с порога хозяйка. — Главное, поторопи отца! — прибавила она.

Двое ребятишек немного проводили их.

— Я просто задыхаюсь в этом захолустье, — воскликнул Франтишек, когда дети повернули назад.

С тропинки они вышли на дорогу. Петр вдруг выпрямился и помахал шляпой.

— Привет тебе, дорога в мир!

Заражаясь его настроением, Франтишек тоже сжал кулаки и закричал, весь покраснев:

— Прекрасные, неведомые края, шлем вам... — Но осекся и уныло свесил голову.

— Друг, брат, товарищ, хороший мой Петр! — пробормотал он помолчав. — Я здесь больше не выдержу. Сбегу! Уеду с комедиантами, они тут останавливались с неделю назад. Вот у кого настоящая жизнь! Да здравствует бродяжничество!

Близились сумерки. На лесных лужайках, казалось, пели скрипки.

— Я пишу кое-что, — остановившись и глядя на звезды, сказал Гарс. Он стоял с распахнутым воротом, бледный, черноволосый, рослый и крепкий, как горец. — Пишу, сочиняю, — повторил он. — Получается что-то дикое, никакой формы. Ужасно, никак не справлюсь!

Ноздри у него раздувались.

Он снова быстро зашагал, Хлум едва поспевал за ним.

— Франта, ты тут в лесу просто спятил. Придется опять отправить тебя в интернат. Возьмись за ум, не то пропадешь.

Гарс яростно выругался и метнул на товарища испепеляющий взгляд.

Они дошли до трактира «Млочин» — приземистого строения, приткнувшегося под купой еще голых каштанов, похожего на гигантскую наседку с желтым глазом. Перед трактиром стояла бричка мясника, конь дремал, понурив голову.

Франтишек и Петр вошли и уселись за стол.

— Пива, хозяин! — крикнул Гарс и хлопнул кулаком по столу.

— Но-но, не так уж к спеху, не на пожар. — Трактирщик сердито сплюнул.

— Вот именно, что к спеху, — захохотал Гарс и, наклонившись к Петру, прошептал: — Знаешь, я пишу драму.

— Да?

Они чокнулись и выпили.

— Драму, в которой решается вопрос: есть бог или нет. Жизнь, любовь — все это суета, люди копошатся на планете, ими правит равнодушный рок, но он лишь подножие божества. Вот в таком духе, философская драма. В стихах.

— Не жажду я ее прочитать, — сказал после паузы Петр. — Ты все еще воюешь с каким-то там богом. Сказывается в тебе семинарская закваска.

Франтишек вскипел.

— Я пишу не для легкомысленных бездельников и не для сентиментальных барышень. Не балуюсь лирикой, как некоторые.

— Мне, например, безразлично — орудие я божьей воли или нет, — возразил Петр. — И скажу тебе откровенно: лучше бы ты сочинял что-нибудь для хрестоматий. Это тебе больше подходит.

Франтишек сердито сопел.

— Да, да, какую-нибудь нравоучительную прозу, рассказики для детей.

Вошел лесник, отец Франтишека. Петр встал, чтобы поздороваться.

— Вот это неожиданность! — воскликнул старый Гарс, обрадовавшись Петру, как родному, и крепко пожал ему руку. — Жаль, но мне придется отлучиться. В Роклице кто-то поставил капкан, черт бы его драл! — Он был сердит, но улыбался обоим юношам. — А вы снова сцепились?

— С Хлумом-то? Почти что так, — отозвался сын, уже перестав сердиться на Петра.

— Ну, вот еще! — махнул рукой отец. — Милые бранятся... Нет, я спросил — не было ли ссор дома?

— Дома я веду себя примерно. Матери не перечу, а сам остаюсь при своем мнении. Надеюсь, еще немного выдержу, — отозвался Франтишек.

Лесник окутался табачным дымом и замолчал, потом, допив свой стакан, поспешно ушел.

— Писал тебе Скала из Лома? — спросил Петра Гарс.

— А раньше ты не догадался спросить, эх, ты, лесной отшельник! — отозвался тот. — Конечно, писал.

Франтишек стукнул по столу и воскликнул:

— Лентяй чертов, мне не прислал ни строчки. Вот погоди, встретимся в Праге, я ему задам. А Гурка, говорят, совсем нос задрал. Да, он честолюбив, быть ему университетским профессором.

— Он прав. Кто умеет себя показать, далеко пойдет.

За соседним столом портной из Тршемшина обнимал ветровского мясника.

— Я король Вацлав! — гоготал портной.

— А я король Ян! — вопил мясник.

— Ваша королевская милость, мы с тобой родня!

— Ты — мой внук, король Вацлав. Выльем-ка еще по одной!

— Ха-ха-ха-ха, налижемся по-королевски.

Трактирщик уселся на свободный стол у дверей и, куря трубку на длинном чубуке, молча созерцал «королевскую» забаву. Он был там на страже, чтобы вовремя прекратить слишком бурные сцены; жена тем временем отпускала напитки за прилавком и даже настоящим королям точнехонько подсчитала бы выпитое.

Гарс-старший вернулся позже, чем рассчитывал. Он застиг в лесу цыган, поссорился с ними, но костер не затоптал и изругал их больше с досады, что из-за них пришлось оторваться от выпивки.

Лесник любил посидеть с сыном в трактире. Там они понимали друг друга лучше, чем дома, где больше молчали. Дома нужда душила, как душит все крапива на пустыре. Нужда каждую минуту напоминала о себе, едва они открывали глаза. Кроме того, молодая мачеха была враждебна к пасынку, так похожему на отца: те же губы, тот же нос, те же быстрые беспокойные жесты, — живое воплощение юности лесника.

— А твоя мать здорова? Я забыл спросить, — сказал Франтишек.

— Спасибо, здорова, — смущенно уклонился от расспросов Хлум.

— У нас тоже все здоровы, — осклабившись, вставил Гарс-старший. — Чем нас больше, тем мы сильнее. Как сорняки.

— Уж не ожидаете ли прибавления? — насторожился сын.

Отец лишь пожал плечами и насупился. Воцарилось напряженное молчание.

— Ну, что там было с капканом? — спросил Петр, чтобы прервать тягостную паузу, но лесник не ответил.

— Бить вас некому! — вдруг взорвался Франтишек. — Доведете вы нас всех до сумы, черт подери!

Лесник сжался еще больше, пробормотал что-то и сплюнул под стол.

— Было б у нас хоть свое хозяйство, а то ведь такая голь! Сестра служит, посылает деньги, а я...

— Замолчи, а то получишь по зубам! — ощетинился лесник.

Петру стало не по себе. Не затем он пришел, чтобы слушать семейные пререкания.

За это время в трактир зашли два-три гостя. Потом ввалилась компания каменщиков и плотников, и в тихом помещении сразу стало шумно.

— Двухлитровую кружку сюда! — воскликнул «король Вацлав». — По кругу ее, и будем петь, ребята!

— Что одну — давай две, — закричал «король Ян». — Он внук, а я дед, куда ему за мной! Пропью свою святовацлавскую корону!

— Коли так, то и я ставлю две! — «Король Вацлав» бухнул кулаком по столу.

— Ты две, так я четыре! Заруби себе на носу, что чешский король Ян с поля битвы не отступает!

— А откуда у тебя столько денег, король Ян? — добродушно осведомился трактирщик.

— От моих подданных, дурень, от волов и коров, голова!

— Эти короли только о том и думают, как бы водить народ за нос да выжимать из него последние гроши, — вставил лесник. — Налоги, знай плати им налоги!

— Дураки будут платить, пока не поумнеют, — повернулся к нему «король Ян». Его мясистый красный затылок лоснился в свете керосиновой лампы, напоминая лакированный ошейник. Ткнув жирным пальцем в спину «короля Вацлава», он заорал:

— Приглядывайте за моим внуком! С виду он тихонький, а в душе злодей, говорю вам! Кто, как не он, велел запихнуть в мешок и утопить в Влтаве святого Яна Непомуцкого?

— Пейте, ребята, — распоряжался «Вацлав». — Пейте, пока не очумеете так, чтоб вас дома жены не узнали!

Никого не пришлось уговаривать.

— И пойте! — закричал «король Ян». — Разве в трактире можно без песен!

Он затянул, а другие подхватили:

— Что ж это мы сидим, будто к месту приросли? — «Король Ян» вдруг вскочил как ужаленный. — Вацлав, недотепа, выходи-ка на середку, красавчик, спляшем, покажем им, как надо веселиться, пускай глаза вылупят! А ну давай, ходи веселей, королишка! А ну, вприсядку!

— Как на то будет твоя королевская воля, лежебока, — вскочил «король Вацлав».

— Уж я тебя закружу, колченогий козленок!

Они обнялись и стали неуклюже топтаться на месте, а окружающие подбадривали их криком и хлопали в ладоши.

Битком набитый трактир бурлил, как горячий источник.

Было уже далеко за полночь, когда из трактира вывалились пошатывающиеся фигуры. Под высоким небосводом, залитым лунным светом, они казались совсем крохотными тенями.

«Короли» поехали вместе. В ночной тишине еще долго было слышно их пение, а в паузах доносился затихающий стук копыт.

Гарс и Петр молча шагали по росистым лугам, прямо к сторожке под елями, спавшей праведным сном.

Приятели легли в клети, проболтали полночи, но уже ранним утром, свежие, вышли в росистый утренний лес. Франтишек проводил Петра.

У последнего холма они, расставаясь, присели на межу, и Петр вдруг вспомнил:

— Вчера я, возможно, спас человека от смерти.

— От чего?

— От самоубийства. — Петр усмехнулся. — Он хотел застрелиться, но потом отдал мне револьвер.

— А почему он хотел стреляться?

— Да так. На свете хватает дураков. По глупости, скажем так.

После этого ответа Франтишек зябко поежился, потом проговорил, подняв брови:

— Я уйду из дому, не могу жить с мачехой. Я, видишь ли, объедаю ее детей! — Он долго жал Петру руку. — Все мы потерянное поколение! — выпалил он и быстро зашагал прочь.

Утреннее солнце пробилось сквозь дымку и сияло все ярче. В этом ослепительном свете Франтишек шагал, опустив голову, словно шел навстречу темной ночи.

Глава пятнадцатая

Дома Петр, как обычно, погрузился в книги и записи. От этого занятия его оторвал Густав Розенгейм.

— Садись, милый Густав, и поноси весь мир, — обрадовался Петр. — Я люблю послушать, как ты честишь живых и мертвых. В проклятиях — твоя сила. Ничего лучшего тебе судьба не дала, но я тебе завидую!

Густав уселся, но не произнес ничего членораздельного. Уверенным он чувствовал себя лишь дома, а в других местах только задумчиво улыбался или поддакивал. Вот и сейчас он сидел, курил, потом извлек из внутреннего кармана письмо и положил его на стол.

— От Клары.

Письмо было на розовой бумаге, в розовом конвертике и пахло духами, теми самыми, запах которых, словно невидимый плащ, окутывал Клару в распивочной.

— Встань во весь рост, Густав! — воскликнул Петр, и Густав послушно поднялся. — Наконец-то я вижу тебя во всей красе и убеждаюсь, что ты не только продавец содовой воды, сборщик грязных подштанников раньковских богатеев и служка в синагоге, но еще и чернокудрый Амур, верный посланец самой сладостной державы. Честь тебе и хвала, чудесный гонец!

Смущенный Густав вышел. Никогда еще, сколько он помнит, Петр не встречал его так приветливо и вместе с тем насмешливо. Густав не обижался, но все же был недоволен.

Петр вскрыл конверт. Клара звала его на свидание. Прочтя письмо, он вскинул голову, как норовистый жеребенок, и первой его мыслью было, что он не пойдет. От ее письма на него пахнуло, кроме духов, еще чем-то вроде аромата тлеющего можжевельника, ветви которого подбрасывают в костер, чтобы сыпались искры. Клара приглашала Петра в четыре часа на прогулку в Плигалову долину, где она любит гулять, «когда нет дождя и есть настроение». Петр боролся сам с собой, но письмо льстило его самолюбию, и в конце концов он очутился на условленном месте даже раньше срока. В душе он бранил себя и твердил: выскажу ей напрямик все, что о ней думаю! Обязательно выскажу! Пусть не воображает, что он, Петр Хлум, один из тех самовлюбленных кавалеров вроде Пухольда или Схованека.

— Очень мило, что вы пришли. — Клара дружески подала ему руку.

— Еще видно будет, в самом ли деле я мил, — пошутил он.

Клара вскинула голову.

— Я сейчас думала о том, в какую бы сторону нам пойти, чтобы не встретить наших дорогих сограждан и не дать им пишу для пересудов. Но потом решила: в нашем милом городе этого все равно не избежишь. Да и в самом деле, куда можно пойти? Все прелестные уголки природы, рощи и леса отгорожены и перегорожены, кругом частная собственность престолонаследника. Попробуйте укрыться где-нибудь в тени деревьев, вас сразу погонят.

— Да еще оштрафуют, — усмехнулся Петр. — Думается мне, что из-за этого в нашем городе меньше браков, чем в других.

— Верно! — весело отозвалась Клара. — Я и не додумалась до этого. Что ж, ум хорошо, а два лучше. Короче говоря, нам не остается ничего другого, как пойти обычным путем в Плигалову долину, через ольшаник, к ручью, и дальше, к запруде. — Клара остановилась и спросила: — Вы не знаете, кто владеет этим участком леса? Он принадлежит городу?

— Мельнику. А эрцгерцог старается заполучить этот лес. Он давно купил бы его, присоединил к своим заповедникам и написал: «Verbotener Weg»[58], если бы не упрямый мельник. Плигал мог бы получить за участок крупную сумму, эрцгерцог не пожалеет денег. Но мельник не хочет продавать землю, унаследованную от дедов. Ни эрцгерцогу, ни даже самому императору, когда Франц-Фердинанд станет им. Ненависть Плигала к Габсбургской династии — порука тому, что раньковские парочки еще долго будут ходить целоваться в эти места.

— Вот именно. Как можно закрыть путь туда, где так и хочется согрешить. «Verbotener Weg»! Каков наш наследник трона!

Они шли по пыльной дороге, которая вела мимо больницы и охотничьей сторожки «Желетинка» прямо в Плигалову долину.

Клара заговорила о том, какая сегодня чудесная погода. Она, Клара, любит солнышко, любит жару, как кошка. Ах, поехать бы на Адриатику! Ее пражский дядя несколько лет назад был в Ловране и прислал им открытку с видом — пляж, полосатые кабинки, ну, красота!

Петр подал Кларе букетик полевых цветов.

— Обожаю цветы! — воскликнула девушка. — Любовь к ним я унаследовала от покойной мамы.

— А красоту от кого?

— От итальянских прапрабабушек, — серьезно ответила Клара. То, что она красива, разумелось само собой. — От них во мне и эта тяга к морю.

— В каждом из нас живет тяга к чему-нибудь, унаследованная от предков. Чего мы только от них не унаследовали! Бог весть какие страсти.

— О да, — улыбнулась Клара.

— И все-таки самым приятным наследством остаются угодья, недвижимая собственность, деньги, драгоценности. И дом, солидный дом, по возможности на площади.

— Как это вы додумались? — колко спросила она. — Такой молодой и такой умный! — И вдруг переменила тему. — Вы читали «Санина» Арцыбашева?

— Да, — кивнул Петр.

— И как вам нравится?

— Перевод плох. Но главный порок, по-моему, не в этом.

— А в чем же? Вы осуждаете взгляды автора?

— Взгляды? Они не новы. Автор просто придумал героя по канонам Ницше. Получился отвратительный циник.

— Вы так думаете? — смущенно сказала она. — Но ведь этот молодой человек искренен... Не только сам с собой, но и с обществом.

— И с матерью, и с сестрой.

— Да, — вздохнула Клара, явно взволнованная.

— На мать и на сестру он смотрит только глазами самца.

Она молчала, все в том же волнении, потом сказала:

— Роман имеет большой успех во всем мире.

— Еще бы! Есть люди, которым больше всего нравится читать о праздных болтунах и совратителях девушек.

— О любви! — воскликнула Клара. — Что бы вы там ни говорили, я до утра не могла оторваться от этой книги. Она захватывает!

— Я не верю, Клара, что такой мещанин, как Санин, этот уездный герой, может быть примером для других, не верю, что он типичен для русской революционной молодежи.

— Быть может, вы и правы. Но... могу сказать, что мне этот роман помог освободиться от многих предрассудков. Например, то, что там сказано о радостях жизни, ведь это истинная правда! Все ее понимают, каждый в глубине души думает, но стыдится сказать вслух; надо стремиться к наслаждению, надо, чтобы жизнь не была заполнена печалью или скукой.

— А для этого надо стать рабами своих низменных страстей, в которых, по Арцыбашеву, — а он повторяет Ницше, — и заключается, насколько я понимаю, весь смысл жизни? Мол, когда в человеке гаснет похоть, умирает и жизнь. И тот, кто подавляет похоть, губит в себе жизнь.

— Вы вправду думаете, что это не так?

— Конечно! Роман Арцыбашева подбодрит своей философией распутников всех стран, ведь он переведен на много языков. Разве это не соблазнительно — отбить девушку у своего друга, совратить ее, а когда она забеременела, уйти как ни в чем не бывало, покинуть ее, остаться «свободным, как птица». Потому что, видите ли, над ним, мужчиной, никто не властен, никакие обязанности его не связывают, особенно по отношению к женщинам. Над ним тяготеют только его собственные инстинкты. В этом и есть санинская аморальность и цинизм. Ради собственного удовольствия, он считает себя вправе губить чужие жизни.

— Это не совсем так, — возразила Клара.

— Именно так. И они корчат из себя героев, эти пустоцветы. Ведь и у нас есть такие ничтожества, разве нет?

— Может быть, вы и правы. Но... — Клара не договорила и долго молчала, потом продолжала, вскинув голову: — Ребенок видит игрушку и не может без нее жить. Вот и я такая. Игрушки для меня все равно что для других деньги. Они приносят мне радость, дают счастье в жизни.

Петр с любопытством смотрел на нее.

— Не спорьте со мной, я права! Я давно знаю, какие у вас взгляды. Вы — социалист!

Они спустились к ручью и пошли к запруде.

Клара взбежала на плотину.

— Как тут хорошо! Божественно! — сказала она и сладко потянулась.

Он видел ее профиль, тонкую линию носа и мягко очерченные губы. Ее грудь распирала голубую блузку и чуть заметно поднималась и опускалась, волнуя юношу.

«Счастье! — подумал Петр. — Быть может, оно так близко, так близко... рукой подать!»

Клара смотрела на широкую заводь.

— Мне кажется, что вся жизнь — игра. Вернее, она могла бы быть игрой, если бы люди не портили ее глупыми и ненужными заботами. И все это потому, что они относятся к жизни слишком серьезно. С убийственной серьезностью! Хочется изругать их всех, но разве это поможет? Они сами себя истязают разными моральными заповедями.

— Их выдумала ваша церковь.

— Например, исповедь. А знаете, я не хожу на исповедь. Отец сердится на меня за это.

Клара спрыгнула со шлюза и подошла к Петру, глаза у нее горели.

— Хотите поцеловать меня, Петр? — Она обвила руками его шею. Они поцеловались.

Но Петр оставался спокойным. Он внимательно смотрел на Клару, видел, как дрогнули ее губы, как она покраснела под слоем пудры.

— Какой вы каменный! — сказала Клара, смущенно опустив руки. Но она не рассердилась и даже пыталась улыбнуться. — Так скажите, что такое любовь? Это смятение чувств, это огонь, что вспыхивает в нас, как на священном жертвеннике? — Прищурив глаза, она поглядела на юношу. — Вы каменный! — опять повторила она. — Мне бы следовало обидеться.

На повороте тропинки появились женщины с мешками травы на согнутых спинах. Они прошли мимо медленно, покачиваясь, как тяжело навьюченный скот, оставляя следы босых ног на пыльной тропинке.

Петр сказал, разглядывая эти следы:

— Независимо от нашего желания мир живет трудом, а не праздностью, как мы с вами, Клара. — И он подумал о том, в каких жалких каморках обитают эти батрачки.

— Труд — неизбежное зло, друг мой, — возразила Клара. — Только сентиментальные дурачки или лицемеры превозносят его в своих речах и лозунгах. Я, по крайней мере, не рождена для труда, Петр. Если вдуматься, то труд — это, собственно говоря, лишь страдание. А я же не хочу страдать, я хочу жить играя. Жизнь у нас только одна, будем же срывать цветы удовольствия, сколько хватает сил. — Она покосилась на Петра и вздохнула. — И я хочу играть. А любовь — это игра, великая игра.

— Как вы пришли к таким взглядам?

— Я так чувствую, Петр, и говорю о том, что чувствую, я не вычитала это ни в какой книге, как вы, быть может, думаете.

— Не могу согласиться с вами, но ценю вашу искренность. — Он взял и поцеловал ее руку.

— А вы, оказывается, умеете быть галантным, — скала Клара, поднимая красивые брови.

— Как видите, и враг мещанства может быть мещанином.

— Я как раз подумала, что мещанином оказались вы, а не я, молодой человек. — Она весело усмехнулась и продолжала уже другим тоном: — Я вас пригласила на прогулку, чтобы сказать... Знаете вы, что около Желетинки гулял автор «Мая»? Карел Гинек Маха?

— Я читал его «Сазавские незабудки». Они посвящены прелестной девушке.

И Петр продекламировал:

Дальше он не мог вспомнить, как ни старался.

— Придется перечитать еще раз.

— А я знала все наизусть, — сказала Клара. — У тетушки Коралковой были сочинения Махи, и я выучила оттуда эти стихи. Книжку положили в гроб тетушке, она так хотела. Дело в том, что она, — вы-то ее, наверное, не помните, — знала всю эту историю. О том, как Маха был влюблен в дочку лесничего. Он приезжал сюда и, говорят, играл здесь в спектакле и танцевал на балу. Не только с Маринкой, но и с моей бабушкой.

— Вот это новость! Возможно ли, чтобы никто не помнил, что здесь выступал Маха?

— Тетушка знала обо всем от моей бабушки. Маха просил руки Маринки. Ее родители сначала были благосклонны к нему, но потом отказали. Маринка была так несчастна! Кажется, в это дело вмешался князь Лобковиц, тогдашний владелец поместья, — наверное, Маринка ему нравилась. Потому-то он и назначил ее отца, простого лесника с окраины его владений, откуда-то из Петроупца, не то из Петроупими, своим главным лесничим.

— Это выглядит романтично, не правда ли? Даже невероятно.

— Почему романтично? — Клара кокетливо подняла брови. — Я знаю, в маленьких городах сплетни и пересуды бывают по всякому поводу и без повода. Чего только не болтали о вас! Обо мне и того больше, поскольку я прожила на свете немного больше вас. Но это не важно. Так вот, о Махе, вернее, о его возлюбленной. Тетушка не лгала, она наверняка слышала об этом от моей покойной матери, а та от бабки. Бабка знала гораздо больше, чем говорила, но все хранила в тайне. Бог весть почему. Наверное, потому, что дело там... не ограничилось поцелуями... Как вы думаете?

— Так обычно и бывает. Но разве вправе мы ворошить чужое прошлое?

— Не в этом дело. Просто мне очень хотелось бы знать, что пережил в наших краях создатель «Мая» и как страдала Маринка оттого, что не могла с ним повенчаться. А может быть, она и не хотела за него выходить? Почему они, собственно, разошлись?

— Вот видите, как правильно поступили ваша мать и тетя, сохранив все это в тайне.

На обратном пути Петр и Клара встретили тряпичника Банича с собачьей упряжкой. Высокий и тощий, похожий на тень, бледный, с всклокоченной бородой, он прошел, даже не взглянув на парочку.

— Будь я сейчас одна, я бы испугалась, — вздрогнув, сказала Клара.

— Я его часто встречал на дороге, еще когда мальчишкой развозил хлеб, — отозвался Петр. — Он и тогда выглядел так, словно стоял одной ногой в гробу. Наши собаки терпеть не могли его собак, бесились при виде их, готовы были порвать на куски.

— А что за человек этот Банич? Я его вижу много лет, но ничего о нем не знаю. Даже мой папаша, кажется, не знает.

— Он сын возчика из Чаславского округа. Говорят, его обидел один богатый крестьянин. Банич ухаживал за его дочерью, а тот по злобе обвинил парня в поджоге амбара с зерном и присягнул, что видел, как Банич бежал от горящего амбара. Сколько Банич ни клялся, что той ночью был совсем в другом месте, свидетелей у него не нашлось, и ему пришлось отсидеть пять лет. Отец той девушки был старостой, с полицейскими запанибрата, ну, суд ему и поверил. Когда Банич вышел из тюрьмы, он погрозил этому клятвопреступнику, что зарежет его, и снова угодил в тюрьму. Возлюбленная Банича, дочь старосты, так из-за всего этого страдала, что безвременно умерла. У старосты она была единственная дочь, оставлять наследство родственникам он не захотел, вот и начал пропивать свое имущество. Это ему удалось, похоронили его, говорят, совсем нищим.

— Сельский роман! — воскликнула Клара. — Напишите его!

— Как видите, тряпичник Банич куда интереснее вашего ничтожного Санина.

Клара хохотала.

— Ай да Банич! Никакой философии, никаких неразрешимых сердечных проблем, все решается ножом.

Петр снисходительно пожал плечами.

— А все-таки вы, вероятно, правы, — вдоволь насмеявшись, сказала Клара. — И вообще вы хороший человек, Петр.

Они дошли до окраины города и распрощались, — не идти же вместе по Ранькову. Другое дело пройтись вечером, на гулянье, по бульвару — это не вызовет подозрений.

— Вы порядочный человек и много благоразумней меня, — сказала Клара, пожимая ему руку. — Когда захотите еще раз погулять, — мне ведь уже не придется больше писать вам об этом? — я буду очень рада. И захотите поскорей, ладно? Признаюсь, я отлично провела время. Вы — Санин наизнанку! — Она покровительственно улыбнулась и тряхнула головкой. — И — знаете что, если бы на запруде нас увидели не те деревенские бабы, а кто-нибудь из горожан, они не сомневались бы, что было все, чего не было, хотя могло быть. — Она засмеялась, кокетливо щурясь, — и вдруг широко открыла глаза, метнув взгляд, подобный молнии. — Вот видите, философ, как бывает на свете!

Стояли жаркие дни, вечера в полях и лесах были чарующи. Петр бродил около Желетинки и думал о Махе, образ Маринки сливался в его воображении с образом Клары, ему слышались слова: «Увижу игрушку и хочу ее». Не так ли играла и дочка лесничего с поэтом Махой?

Но разве можно считать любовь игрой? Разве она не дело жизни и смерти?

Лихая песенка звучала в распивочной старого Гнатека. Этот кабак, куда Гнатек перебрался, оставив трактир «Под орехом», притулился в конце улицы и был похож на растрепанную бабу. Здесь было последнее пристанище пьянчуг. Кабак все еще жил славой, которую снискал четверть века назад, когда его держала молодая хозяйка. Многих завсегдатаев уже не было в живых; покоились за оградой кладбища св. Николая те, кто когда-то, теша буйную кровь, проводил вечера у кабатчицы, бабы крепкой, как мужик, которая пила и дралась не хуже любого возчика. Впрочем, и она уже давно отдала богу душу.

Одноглазый Эвжен Трезал стоял под керосиновой лампой посреди распивочной и, покачиваясь из стороны в сторону, играл песню за песней.

— Хватит уж, а то мы останемся вовсе без голоса! — крикнул ему Гарс, но Эвжен не слышал, весь захваченный музыкой.

— Играй, играй, не жалей рук! Давно стоит этот кабак, а такого еще не слышал. А слышал он немало, верно, Гнатек? — И Петр засмеялся высоким резким голосом.

Неопрятный трактирщик вздохнул и отпил глоток из кружки Гарса.

— Верно, приятель. Что он видел и слышал, тому уже не бывать. Я все хорошо помню. И вашего папашу помню, как пришел он в грозу ко мне, в трактир «Под орехом», с сыночком на руках. Это были вы. Боже мой, как время летит!

— Допивайте, допивайте, старый жмот! — крикнул ему Гарс. — Что за кислый у вас вид, словно вы проглотили таракана!

Гнатек залпом допил кружку Гарса.

Франтишек и Петр сели за грязный стол этого захудалого трактира с намерением жестоко поспорить. Но в трактире оказался Эвжен Трезал, музыкальная душа, и они пили с ним, пили много.

Скрипка Эвжена, песни и гомон гостей разносились по тихому, словно вымершему городку.

Пришли братья Рейголовы и Клейга, сидел тут помощник адвоката Габада, редактор независимого журнала «Гласы з Подхлуми», в котором законоучитель Коларж публиковал очерки о путешествии по Святой земле, а учитель Снупек помещал стихи в честь высочайшего тезоименитства. Увы, эти вирши не находили должного отклика у читателей: день рождения императора приходился на каникулы, так что гимназисты лишнего свободного дня не выигрывали, его получали только чиновники. А если тебя не освобождают от занятий, так чего же стоят высочайшие именины! Издателем и редактором журнала был аптекарь Сыржиште, он же стряпал политические статьи, вкратце пересказывая передовицы из «Народних листов»[59]. Габада ведал также зарубежной информацией, объявлениями и подпиской.

— Подавайте вино, Гнатек, не то я вас пропечатаю в газете! — Габада треснул по столу.

— Помалкивай, урод! — огрызнулся Гнатек. — Писать-то не умеешь! Ре-дах-тор! — Он хитро ухмыльнулся из-под слипшихся усов. — Какой из тебя редахтор!

После полуночи Габада свалился под залитый вином стол и уснул там вместе с братьями Рейголовыми.

Последним пришел землемер Схованек. Он сидел, насупясь, пил ликер, рюмку за рюмкой, и временами бросал злобные взгляды на Петра Хлума, который, казалось, не замечал Схованека.

Эвжен Трезал снова заиграл, и большинство гостей запело:

Схованек вдруг вскочил как ужаленный и крикнул Петру:

— Вы чему ухмыляетесь, молодой человек?

— Кто это к тебе пристает? — недовольно спросил у Петра Гарс. — С кем имеем честь?

завопил Габада, вылезая из-под стола.

— Не ваше дело! — прохрипел землемер Гарсу и сделал презрительный жест. — Вас я вижу в первый раз, а вот с этим вечным студентом у меня свои счеты. — Он вскочил, красный как рак, с явным намерением драться. Видно, ему уже сообщили о загородной прогулке Петра и Клары.

— Не ссорьтесь, не ссорьтесь, господа! — в отчаянии упрашивал их трактирщик, преграждая путь землемеру. Но тот оттолкнул его с такой силой, что Гнатек отлетел к прилавку.

— Ну так сочтемся! — крикнул Петр, перепрыгнул через стол и очутился перед землемером. Они стояли друг против друга, как два столкнувшиеся лбами барана.

— Лезешь в мои дела, я этого не потерплю!

— Я могу гулять с кем мне вздумается, никто мне этого не запретит.

— Мерзавец! — взвизгнул Схованек.

— Сам мерзавец, — вспыхнул Петр.

— Дай ему! — закричал Гарс, и Петр ударил землемера кулаком в переносицу, так что тот покачнулся.

— Еще разок! — подбодрил Гарс, и снова сильный удар обрушился на голову Схованека.

В трактире поднялся крик, словно воронье карканье, этот звук бился в окна и разносился по улице.

Драчунов разняли. Трезал, бледный от волнения, заиграл душещипательную мелодию, которая подействовала на всех как бальзам. Общее возбуждение постепенно улеглось.

Шум окончательно разбудил Габаду. Стуча кулаком по столу, он потребовал еще вина и провозгласил тост за дружбу людей всего мира. Ведь он ярый младочех! После этого он снова скатился под стол и больше не вставал.

На небе уже появилась серая полоска рассвета.

Наступило утро, и Петр остался один. Пьяная грусть охватила его.

— Я гнусен, — озлобленно повторял он слова Гарса, и ему казалось, что сам побивает себя камнями.

...Но что это? Он у дверей Клары! Как он сюда попал? И в руках у него розы. Откуда? Где он нарвал их?

Петру вдруг вспомнилось, как лет десять назад кто-то послал с ним Кларе корзинку клубники и дал за это мальчугану пять крон. Тогда для него это были большие деньги...

Сейчас, как и тогда, Петр с трепетом в душе постучал в дверь. Никто не отозвался. После паузы послышался голос Клары:

— Кто там?

Петр назвался. Щелкнул ключ, Петр нажал ручку двери и очутился в комнате.

— Безумец, откуда вы взялись? Тише, тише!

Испуганная Клара придерживала на груди розовый пеньюар:

— Что за вид у вас! Вы никого не убили?

— Да, я готов был убить двоих. Себя, а сейчас и вас, Клара...

— Тише, мы ведь не за городом, — строго сказала она, но тотчас радостно улыбнулась и раскрыла объятья.

В глазах у Петра потемнело, ад и небо поглотили его.

Когда он пришел в себя, лицо у него было мокро от слез. Клара обняла его за шею и прижала к груди. Петр застонал в глубокой горести, словно вся его молодость гибла в тоске и одиночестве.

Испуганно разглядывал он нарисованные на бордюре поблекшие цветы, и ему казалось, что он впервые в жизни видит луч солнечного света, проникший в комнату.

В доме царила тишина, а Петру хотелось, чтобы был шум, — может, он заглушит осуждающий крик его смятенной души.

— Т-сс! — прошипела Клара, когда он вдруг спрыгнул на пол. Глаза у нее стали зеленые, как у кошки.

— Раз уж мы начали этот бой, надо его закончить, Клара, — воскликнул Петр. Теперь ему даже хотелось, чтобы злые языки городка обрушились на него, как жестокие удары бича.

— Какой еще бой? — насмешливо спросила Клара. — По-моему, он уже окончен... — Она прищурилась и отвернулась к стене.

— Клара!

— Пожалуйста, уходите! Ах, не шумите же! — взмолилась она. — Внизу отец, он совсем плох! Осторожно.

Она села и горестно сжала руки, охваченная недобрым предчувствием.

— Клара! — снова позвал Петр, но она зажала ему рот:

— Идите же наконец, быстрее, ради бога.

— Спасибо вам, — прошептал он.

— А вам спасибо за розы. — В ее глазах было беспокойство, они казались угасшими, незрячими.

У дверей она дрожащими пальцами сжала его руку. Петр поцеловал их.

Он все еще остро ощущал тепло подушек и чего-то еще, что имело солоноватый привкус крови. Он протер глаза.

Выйдя тихонько, как вор, Петр спустился по скрипучей лестнице. Сердце у него колотилось. Ему чудилось, что он в горячечном сне.

Городок крепко спал в бледном свете наступающего дня.

Петр вышел, уверенный, что его никто не заметил.

Вдруг он почувствовал, что ладонь ему колет шип розы. Юноша тщетно пытался вспомнить, где же он рвал эти цветы?

Ладонь все еще кровоточила.

Ах, если бы только ладонь!

Тем временем Клара быстро оделась и вышла в кухню. Там сидела Амалия, нахохлившись, словно наседка на разоренном гнезде, и устало переводила взгляд больших глаз из угла в угол.

— У барышни с утра гость... — с упреком проговорила она.

— Как чувствует себя папаша? — уклоняясь от ответа, виновато спросила Клара.

— Слава богу, полегчало, — сердито ответила Амалия. — Немного бредил, но меня узнал. Уснул только к утру. Я глаз не сомкнула... Да, мне все известно! — помолчав, продолжала она с досадой. И то знаю, что Хлум подрался с землемером. Нынче ночью у Гнатека. Криста Лашкова молоко приносила, она-то все и доложила.

— Ах, вот как! — Клара крепко стиснула губы.

Небосвод над городом золотился, а здесь, в старом доме Фассати, день наступал, волоча за собой темные, перебитые крылья.

В костеле отзвонили полдень. Старый Фассати умирал.

Еще неделю назад он будил по утрам доченьку Клару, хлопотал по хозяйству, чистил свою трубку, ворчал на старшего сына. Потом вдруг слег и стал худеть, затерянный в перинах, как сизый голубь в облаках.

Он спал или бредил.

Бывали минуты просветления, и тогда он мысленно оглядывал свою жизнь, как хлебопашец ниву. Нива его жизни волновалась под легким вечерним ветерком, обильная и широкая, очень, очень широкая. Умирающий шел по ней, и с ним шли его отец и дед, верные стражи рода Фассати. А сзади, оттуда, где поле сливалось с небом, на них смотрели смиренные глаза его жены, и в них отражались огни вечности.

Хлебопашец растроганно простер руки... Но вдруг мысль его омрачилась: о боже, ведь есть и плевел в его пшенице! Это Виктор!

— Виктор, позор моего рода!

Исчезла нива, звезды, духовные хранители, воцарилась непроницаемая тьма. Фассати катился в нее, как в бездну, и вдруг кто-то поддержал его.

— Это вы, Амалия?

— Я, сударь.

— Не поминайте меня лихом!

И он снова уснул.

Кухарка тихо позвала Клару.

Лицо отца было желтым, капелька пота выступила на лбу, словно капля дождя.

Дочь не заметила ее. Она перекрестила отца, села на стул в головах у больного и, сложив руки, стала молиться.

Но мысль ее вдруг отвратилась от молитвы, в воображении встало сегодняшнее утро. Клара прикрыла глаза и неприметно улыбнулась. Петр был пьян, он принес ей розы, он благодарил ее.

Клара вспомнила расширенные зрачки Петра, в которых уже угасло желание и было лишь удивление и грусть.

Неужели жар страсти опалил его впервые?

Клара сидела, сложив руки на коленях, и чувствовала, что страсть снова заливает ее горячей волной.

— Виктор! — тихо позвал отец, и Клара спохватилась: «Какие грешные мысли в такие минуты!» С перепугу она окликнула брата слишком громко, переполошила весь дом. Виктор опрометью вбежал в комнату и склонился над умирающим.

Ни слова.

— Папаша!

Виктор припал к кровати отца, плечи его вздрагивали, словно под тяжелыми ударами кузнечного молота.

— Иди, иди, не тряси постель, — сдерживая гнев, сказала Клара.

— Молчи! — Виктор поднял на нее злые глаза. — Я — старший сын! Не смей меня гнать! Отец звал меня!

— Ты не достоин быть его сыном!

Виктор вскочил как ужаленный и размахнулся для удара.

Клара бросилась на диван, не глядя на брата.

Тот опустил руку и, приблизив к ней грубое лицо, яростно прошептал:

— Думаешь, я не знаю, какую штуку ты сегодня выкинула? Думаешь, я так глуп? Да еще смеешь сейчас корчить из себя ангела и упрекать меня!

— Виктор! — взмолилась Клара.

Он глядел на нее широко раскрытыми глазами, в которых уже не было злобы, потом сел на кровать и закрыл лицо руками.

Отец икнул, но не пошевелился.

— Клара, сестра моя! — вдруг воскликнул Виктор глухим голосом. — Простим друг друга! Здесь, при отце.

Клара не отвечала. Ее молчание, как острая стрела, вонзилось в душевную рану Виктора. Но сердце Клары уже тронула жалость. Она взяла руки брата, стиснувшие полог кровати, и крепко, изо всей силы пожала их.

Смерть пришла в семью Фассати, вырвала ее корень и улетела.

Клара вскрикнула в страхе, в комнату вбежал Рудольф.

На колокольне пробило три часа, и тотчас раздался заупокойный звон. Звонили в самый большой колокол, и этот звон был медлителен, как поступь сановников на престольном празднике.

Люди оборачивались на звук колокола и спрашивали друг друга:

— Кто это опять умер, кого повезут на погост?

За помещичьей кузницей жали траву две женщины, уже в летах, но еще сильные и крепкие. Их мужья, грузчики у хлеботорговца Глюка, целыми днями таскали мешки — сначала с крестьянских телег в амбары, а потом из амбаров на ломовые телеги.

Женщины перестали жать, выпрямились, перекрестились и задумались.

— Старый Фассати, не иначе, вот уже неделю, как он готовился на тот свет, — сказала Лоудова, вытирая со лба пот.

— Прости ему господи все прегрешения, — отозвалась Шипкова и снова перекрестилась.

— Все там будем, милая, ничего не поделаешь.

— Ох-хо-хо, — потянулась Шипкова. — Ей-богу, мне часто думается: скорей бы уж. Иной раз по праздникам или в воскресенье, когда нет денег, кругом долги...

— Помереть всегда успеешь, еще належимся в могилке, — возразила Лоудова и высморкалась в подол. — Чего спешить?

Звон колокола, который возвещал городу о смерти богатых, не прекращался.

— Сулят нам после смерти жизнь райскую. Это хорошо, ради нее стоит ходить в костел и к святому причастию. Да только мой старик говорит, что этот свет — дело верное, а с того света никто еще не вернулся и не рассказал, каково там. Так чего ж туда торопиться? — продолжала рассуждать Лоудова.

— А я и не спешу, я только так, к слову сказала, — усмехнулась Шипкова.

— То-то! Много мы мелем попусту. Да и не одни мы, бабы, а и мужики тоже... Слушай-ка, оставим эту траву, да сбегаем к Фассати? Умереть-то больше некому. Не то другие раньше нас наймутся обмывать покойника.

— А верно, ведь я тоже так думаю. Пошли скорей!

— Это хорошо, что вы иной раз тоже думаете, соседка, — насмешливо отозвалась Лоудова.

Смерть старого Фассати была крупным событием в Ранькове.

В угловом доме на Малой площади собралось много людей, сюда спешили соседи и знакомые, их скорбь, казалось, била фонтаном.

Явился запыхавшийся настоятель и принялся разглагольствовать о том, что люди, мол, теперь совсем перестали думать о смерти, которая с помощью святой католической церкви и ее верного слуги — настоятеля ведет к истинной, вечной, небесной жизни. Исповедь, отпущение грехов, последнее помазание — все это так несложно, и все же дает каждому прихожанину уверенность в том, что он предстанет перед господом богом очищенным от грехов и попадет прямехонько на небеса, в райские кущи, в места вечного блаженства!

Настоятель совсем было собрался уйти, но все-таки остался и с мрачным видом совершил последнее помазание уже похолодевшего покойника.

Тот все еще лежал на белоснежной постели и выглядел невероятно длинным — смерть словно вытянула его тело. Казалось, он лежит на гряде облаков и вот-вот вознесется на небо.

Руки покойника были сложены на груди, и на них лежал букет алых роз. Это были розы из комнаты Клары. Их положила на грудь покойника рачительная Амалия.

— Вот я и дослужила до самой вашей смерти, — сокрушалась она.

— Боже милосердный! — Клара чуть не вскрикнула, увидев эти розы. Она опустилась на колени около покойного, склонила голову и долго плакала.

Амалия с трудом увела ее.

— Пришли Лоудова и Шипкова, будут омывать тело. Скоро принесут гроб.

Амалия взяла розы и поставила их в вазу на комод.

— Такие красивые розы, — сказала она вполголоса. — И как пахнут! Жаль, что бедняга покойник не может их понюхать.

Клара, пошатываясь, вышла в соседнюю комнату, а Лоудова и Шипкова молча, с испуганным и грустным видом, взялись за работу. Они сняли Фассати с постели, он был не тяжелее ржаного снопа. Женщины мыли, терли покойника, сравнивая его со своими мужьями. А грудь-то у него какая узкая да желтая! Наши мужики еще крепкие, и грудь у них твердая, как подошва. А живот как пустая миска. Провалился. Животы наших мужей твердые и алчные. От них зависит настроение мужей, в них весь смысл нашего существования, ради них мы работаем, вот и сейчас ради них моем это мертвое тело... А вот и ссохшийся детородный член. Ради него, ради этого пожухлого листка, наша праматерь Ева пожертвовала вечным райским блаженством. Смешной он и жалкий сейчас. А ведь это ключ к жизни, средоточие всех устремлений и деяний человека.

Женщины остановились передохнуть.

— Эх, Лоудова, не было б у человека брюха, — вздохнула Шипкова.

— И вот этого тоже, — показала Лоудова.

— Тогда бы, конечно, человек был ангелом.

— Что́-то человеку придется перенести, пока он очистится от грехов? — задумчиво протянула Лоудова и, подняв руки, поправила седеющие волосы.

Женщины продолжали работу.

Ноги и бедра у покойника как палки. А у наших мужей они мускулистые, налитые, грубые и тяжелые, как каменья, которыми затыкают винные бочки, как плоть, которой они стократ, тысячекрат заполняют нас, грешных... «Отче наш... остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим; не введи нас во искушение»...

На третий день гроб покойного Фассати сняли со стола, забили крышку, поставили на катафалк, и пара черных косматых коней медленно, траурным цугом повезла его на кладбище. Там кони остановились, и факельщики в черных ливреях, как подобает на похоронах первого разряда, сняли гроб с катафалка и понесли его к склепу рода Фассати, расположенному под сенью стройной пинии — дерева страны, откуда в минувшие времена этот род вышел искать счастья в мире.

Гроб был не тяжел, но подвыпившие факельщики пошатывались; родственники даже опасались, что букет роз, положенный на крышку гроба сухонькой, седой, хлопотливой Амалией, соскользнет наземь.

Играл оркестр Турека, а когда он умолкал, был слышен погребальный звон.

Клара вместе с братьями отошла от каменного склепа, где уже покоилась их мать. Оттуда пахнуло холодным тленом. Могильщики торопливо закрывали склеп. Горе согнуло плечи Клары, до сих пор знавшей лишь утехи и радости. Ей так хотелось встретить дружеский взгляд. Уже сухими глазами она обвела толпу, надеясь увидеть сочувственное лицо своего последнего милого.

Но Петр уходил, теряясь в толпе, и она увидела только его спину.

О господи, не узнал ли он этот букет на гробе?

У кладбищенских ворот Клару поджидал Схованек в глубоком трауре. Он подошел и пожал ей руку. Землемер был бледен, на переносице у него виднелся синяк. Рудольф втащил его в коляску и заставил поехать на поминки.

— Пусть после похорон будет и свадьба, барышня, — шепнула Кларе в кухне Амалия.

Неудачное замечание! Амалия сразу почувствовала это по быстрому, гневному взгляду Клары и постаралась загладить свою бестактность, снова придав лицу самое скорбное выражение. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Я не хочу разговаривать об этом, Амалия. Я уже не такая, какой вы меня знаете.

— Я понимаю, барышня.

— Отца я любила больше, чем сама думала. Только сейчас я это поняла.

— Я не хотела обидеть вас, что́ вы. Но от смерти ничем не откупишься... Какая б ни была печаль, надо думать о жизни, иначе нам всем пришел бы конец, — ответила старая кухарка.

Смерть отца была для Клары горем, которое ничем нельзя было облегчить. Медленно тянулись дни. Клара жила одиноко, как в тихой монастырской обители, где слабые натуры предаются покаяниям и молитвам. Она уже не валялась в постели до девяти или десяти часов, а вставала чуть ли не раньше Амалии и спешила на утреннее богослужение.

Однажды Виктор увидел ее дома на коленях перед распятием. Он поднял сестру, как ребенка, стряхнул пыль с ее платья и, впервые поглядев на нее добрым, братским взглядом, сказал:

— У тебя болит душа, я понимаю, ты мучаешься, сестренка, Пожалей себя, отца все равно не вернешь. Знаю, никто не будет любить тебя, как он. Но смотри, как ты ослабла. И у меня тяжело на душе, и я корю себя за то, что мы не жили хорошо при его жизни. Помолись за меня, а я уже не могу, видно, я пропащий человек.

Он повернулся и хотел выйти, но Клара схватила его за руку:

— Давай молиться о прощении. Вдвоем это легче.

Они долго сидели рядом и с тех пор часто проводили время вместе.

Прежде они относились друг к другу недружелюбно, почти как чужие люди, ныне скорбь все теснее сближала их души.

Когда вскрыли завещание Фассати, его дети поняли, что они совсем не так богаты, как привыкли думать. Рудольфу достался дом, Кларе старенькая мебель и несколько тысяч наличными, вот и все. Виктор получил трубку и шубу, кухарка Амалия — всякую рухлядь, а в утешение еще две сотенных. Рудольф — хороший хозяин, в его руках дело пойдет заведенным порядком.

Однажды Рудольф начал разговор с Кларой, Амалией и Виктором. Пока все останется по-старому, сказал он, но со временем пора будет подумать о переменах. Надо расширить трактир и предпринять еще кое-что. Пора подумать и о замужестве Клары. Что касается Виктора, то его дальнейшие успехи зависят от него самого, Рудольф поможет ему и советом и всячески, в этом можно не сомневаться.

Все поняли, что он затеял серьезный разговор, но Клара была задета.

— Что ты для меня придумываешь? — резко сказала она, вся покраснев от обиды. — Я не собираюсь замуж!

Ей вспомнились слова Санина о том, что рожать детей — это самое скучное, мучительное и бессмысленное занятие на свете.

— У тебя нет поместья, чтобы жить на доходы от него. Подумай всерьез, и сама поймешь, что в твоем положении замужество самый лучший выход. Уедешь в Прагу, будешь ходить в театры, на концерты, отвлечешься от грустных мыслей, — спокойно возразил брат. — Но повторяю: я тебя не тороплю. — Видно было, что он основательно подготовился к этому разговору.

— Я говорил со Схованеком. Он стесняется, мол, еще не так давно были похороны, ты еще слишком подавлена горем. По-моему, он тебя любит, а землемер — неплохая партия, согласись, — прибавил Рудольф, повысив голос. — А вы, Амалия, будете до конца служить у нас.

Амалия гордо выпрямилась и смахнула слезу умиления.

В старом саду было тихо. Все утро шел дождь, потом небо прояснилось, капли радугой засверкали на деревьях и в траве.

Клара сорвала гвоздику и приколола ее к груди. Прага! Это слово волновало ее, она произнесла его несколько раз вслух, и в ее воображении встали красивые улицы, витрины, шум большого города. Потом ей представилось, как Схованек стоит перед ней, и она спрашивает: «Арношт, ты мой любимый? Ты мой муж?» Но тень не отвечала.

У соседей заиграли на пианино, послышался звук скрипки.

Клара горько усмехнулась.

— Знаем мы эту верную любовь. Хорошо знаем!

Ах, этот городишко Раньков! Запрись от него на семь замков, отгородись четырьмя стенами, все равно он проникнет в тебя, заполнит все твое существо. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть тебя, Раньков, но от тебя не скроешься, ты докучлив, как насекомое, ты ползаешь по мне, так что все тело зудит. От тебя не избавишься, не сбежишь, ты вездесущ, как бог.

Через забор заглянула соседка Ганзликова.

— Ваши куры нам разрыли все грядки, барышня! — взвизгнула она. — Пошлите кого-нибудь за ними, не то я прибью их!..

Прежде Клара пренебрежительно усмехнулась бы и пожала плечами: куры были папины, ей-то что? Но теперь другое дело, нынче хозяин Рудольф.

— Сейчас я приду за ними, спасибо, что сказали. Извините, если они вам склевали что-нибудь. Пошлите сюда ваших детей, я им за это нарву смородины.

— Не надо, не надо. Я этих тварей перекину обратно через забор, чтобы вам не ходить кругом, — сразу смягчилась соседка, и ее всклокоченная голова исчезла.

Ах, Клара, Клара, красавица, гордость окружного городка, как ты была неподражаемо высокомерна, а теперь тебя потянуло к смирению, к тихой жизни!

В кустах смородины пела птичка. Кларе чудился голос отца: «Где ты мой цветочек, моя звездочка на темном небе?»

Птичка пела так сладко, ее пение пробуждало в душе Клары воспоминание об отце, жалость к нему, жалость к самой себе. Надо поскорей выходить замуж... Ей вспомнилось, как она пугала папочку —«вот выйду замуж», а сама еще совсем не была готова к этому, на уме у нее были развлечения, прогулки, не хотелось принадлежать одному человеку.

Сердце Клары сжималось от тоски по отцу. Тщетно она старалась утешить себя мыслью о том, что он был уже стар. Сердце ныло и от жалости к себе, к жестокому жизненному закону: дочь солидного мещанина должна выйти замуж! Ах, сбежать бы от всего этого! Но как прокормиться? Ведь она ничего, ровно ничего не умеет, разве что немного бренчать на пианино, а этого так мало в жизни, все равно что ничего!

Птичья песня вдруг разом умолкла, сладкоголосая певунья улетела... Клара задумалась о Петре. Нет, этот человек никогда не будет легко относиться к любви, не будет смотреть на любовь как на игрушку, которую можно отложить в сторону и забыть о ней.

Для одних людей, легкомысленных и циничных, как Санин, любовь только игра. Для других она вопрос жизни и смерти, например, для этого, как: его... ну тот, с возком и тощими собаками. Тряпичник Банич!

Глава шестнадцатая

Петр сидел у Густава, и тот разглагольствовал:

— Все ясно: надо построить новый мир! — Он закашлялся. — Я знаю, как это сделать!

Его длинный нос казался клювом хищной птицы, который резко раскрывался, чтобы схватить динамит и тотчас исторгнуть его в виде пылающего слова.

Из комнатушки Густава, оклеенной фотографиями, мир казался маленьким, злым и грязным, как куча отбросов, ничтожным и сварливым, как Раньков.

— Построить новый мир, ладно. Но прежде нужно сломать старый, — серьезно сказал Петр. — Откуда же начать и как? До чего ты смешон, Густав! Оба мы смешны.

— Нет! — Густав вскочил с места.

Друзья поглядели друг на друга так, словно увиделись впервые.

— Чего только у меня нет, — начал Густав, указывая на фотографии. — Это мой мир, не тот, что там, за окном, где мной помыкают, считают ничтожным человеком и дурачком, я знаю. Каждая картинка здесь — это моя мечта, частичка моего счастья. Я хотел бы, чтобы каждый был так счастлив, как я. Я засыпаю с улыбкой и встаю с песней. Иногда меня буквально переполняет счастье. Несчастен я, черт возьми, только когда вспоминаю, что многие люди страдают, потому что не нашли верного пути и мешают нам показать этот путь другим несчастным. Между жизнью и мечтой поставлена стена! Роудный говорит: мы еще дождемся счастливой жизни. Да, но она наступит, быть может, через полсотни лет. Кому охота ждать так долго? Разве я проживу пятьдесят лет?

— Угостил бы ты лучше чаем, Густав! Хорошее дело — посидеть за чайком, побеседовать. На русский лад, на польский и на наш.

— Ты Обломов, — сразу утихомирившись, засмеялся Густав и разжег старую спиртовку. — Ладно, будет тебе чай. Правда, остались у меня какие-то крошки вместо чая. Трава. В общем, чай по-нашему, — сказал он, роясь па полке.

Но беседа не вязалась, не помог даже чай.

Густав сидел хмурый, мысль его словно бы плелась по бесконечной дороге, где царила стужа и гулял пронизывающий ветер.

— Да что с тобой? — спросил наконец Петр. — Скажи мне, что с тобой сталось?

— А в чем дело?

Нет, решительно с ним невозможно разговаривать! Петр выпил чашку чаю и ушел.

От Густава до Роудного рукой подать. Если не побывать у обоих, день, можно сказать, не закончен. Петр вошел, как раз когда портной зажигал керосиновую лампу. Усевшись на диван под портретами Маркса, Лассаля и картиной «Ян Гус перед судом Констанцского собора», Петр продекламировал с театральным пафосом:

— Беда тем, кто не бодрствует у огня. Но ты, товарищ, бодрствуешь, и наши сердца спокойны, мы в безопасности.

Портной испытующе взглянул на гостя и сказал только:

— Добро пожаловать! — И снова погрузился в чтение газеты «Право лиду», потом стал читать ее вслух.

В неприбранной холостяцкой комнате было жарко, даже душно, но Петр чувствовал себя здесь уютно, как нигде.

Он глядел на спокойные черты читающего Роудного и думал: «Какое удивительно умиротворенное лицо!»

В сознании портного все было словно разложено по полочкам. Мир прогрессирует, человечество движется вперед. Роудный во всем усматривал зерна прогресса, всюду видел надежду на расцвет новой, счастливой жизни простых людей. Каждый день он читал партийную газету «Право лиду», потом «Зарж», а вечерами, если не было собрания, брался за романы Золя.

Была в нем уверенность человека знающего, чего он хочет, человека, умудренного горьким опытом. Со спокойствием независимого труженика взирал он на повседневные события в жизни родного городка, из которого когда-то вышел в мир и немало поколесил по свету.

Дочитав газету, Роудный закурил трубку и, подняв взор к потолку, произнес:

— Давно я хотел спросить тебя, Петр: почему ты не поступишь на работу?

Роудный был человек прямодушный, любивший говорить коротко, и в общем добряк. Сказав это, он, казалось, сам немного смутился, помолчал, откашлялся и прибавил:

— Нам нужны свои люди на важных для партии участках. Самый важный из них — государственный аппарат. Надо, чтобы наши товарищи попадали туда на работу.

— Если ты знаешь о какой-нибудь вакансии, скажи.

Но портной медлил, и Петр заговорил сам:

— Я согласен поступить на любую должность, хотя знаю, что здесь, в Ранькове, трудно чего-нибудь достичь. Вот Франтишек Белина поступил временно переписчиком, только затем, чтобы подработать на время учения. Прошло десять лет, и чем он занимается сейчас? Все тем же! А чем он будет еще через десять лет? По-прежнему писарем. Этот городишко — застойное болото, ты ведь сам знаешь, Мне здесь нет места, я не прижился в Ранькове настолько, чтобы он уделил мне хоть малую толику от своего скудного куска. Я здесь просто не нужен.

— Тогда поезжай учиться, — сердито сказал Роудный.

Хлум усмехнулся и пожал плечами. Под низким потолком тишина распростерла призрачные крылья.

— Пекари будут бастовать, — задумчиво сказал после паузы Роудный. — Мы начнем забастовку в самый подходящий момент, застанем хозяев врасплох и выдвинем требования, на которые они ни за что не согласились бы другое время. Нужна стачка. Только тогда они дадут пекарям прибавку.

— Смотрите, как бы вы опять не проиграли. Владельцы пекарен не пойдут на уступки ни по доброй воле, ни под нажимом. Они люди старого закала, — если понадобится, будут работать сами и не спать хоть семь суток подряд. Их не переупрямишь. Есть у вас стачечный фонд?

— Нет, но мы надеемся, что партия нам поможет. Будем бастовать до тех пор, пока хозяева согласятся на прибавку. Условия труда у пекарей ужасные, ночная работа — это возмутительное явление, в будущем обществе ее запретят законом.

— Я слишком хорошо знаю наших булочников, сам среди них рос и уверен, что вы проиграете стачку, если только не сумеете перехитрить их, — решительно возразил Петр. — Надо бы вам уже знать по опыту, что нельзя начинать забастовку без фонда.

— Лиха беда начало. Это уже третья забастовка пекарей, как говорится, бог троицу любит. Рабочие сами хотят бастовать. Подготовка идет в полной тайне. А уж если мы выиграем эту забастовку... Ты учти, что удачная забастовка — лучшая агитация за рабочие организации, за партию. И за дальнейший прогресс в городе.

— Ладно, — сказал Петр. — От души желаю вам успеха. Но если стачка провалится, это будет тяжелым ударом для нашей организации и для партии.

Вошел Ваверка, рабочий с кожевенной фабрики, впустив струю холодного воздуха. Разговор перешел на другие темы.

— У нас на фабрике ничего не получается, — пожаловался Ваверка. — Сколько ни уговаривай, их не убедишь, язык устанет, а все зря. Хозяин сумел всех связать по рукам и по ногам.

— И все же мы и до кожевенного доберемся! — убежденно воскликнул Роудный. — Первого мая повесим красный флаг на самой верхушке трубы, пусть фабрикант побесится. Товарищи в Лейпциге однажды выкинули такую штуку, и через год все рабочие были за социал-демократию.

— А что — и мы так сделаем! — загорелся Ваверка. Не я буду, если не сделаем! — И он хитро улыбнулся.

Петр был мрачен.

— Человек должен верить в успех дела, за которое берется, — заговорил Роудный, прохаживаясь по комнате. — Вот взять последние двадцать лет — яснее ясного, что трудностей стало меньше, все старое отживает, рушится, передовые идеи побеждают, социализм расправляет крылья. Раскрепощение человечества близится семимильными шагами.

— Верно, верно, — кивал кожевник.

Ветер ударил в застекленную дверь лавчонки. Петру он показался подходящим аккомпанементом к этому разговору энтузиастов.

— Не верю я в успех такой обособленной стачки. Нам поможет только всеобщая забастовка. Забастовка всех рабочих нашей прогнившей империи, — сказал Петр.

— Отдельные стачки тоже полезны, — прервал его Роудный. — Всеобщая стачка... о-о, я понимаю, что бы это значило! Но мы еще не настолько сильны. Ведь не все рабочие за социал-демократию. Неорганизованных рабочих надо еще привлекать, а местная забастовка дает для этого возможности.

Но стачка пекарей не долго нарушала сонный покой Ранькова, она кончилась раньше, чем предполагали ее организаторы. Когорта старых верных работяг, привыкших слушаться хозяев и терпеть вечную нужду, осталась верна нанимателям и спасла хлебные печи от простоя, а обывателей городка — от пустоты желудков.

Булочник Зих хладнокровно взобрался на козлы своей телеги, груженной товаром, крикнул: — Ну, с богом!

Стегнул коня и отправился в обычный объезд покупателей. Нескладная деревня Хлебнички была конечным пунктом его маршрута, как вчера, как шесть лет назад, когда Зих впервые появился там, обходительными речами вербуя покупателей, подобный рыболову с тучной приманкой на удочке.

— Пусть бастует, кто хочет, — сказал он. — Мы с женой да с отцом и сами управимся. А кто не работает, тот не ест. — И, вынув трубку изо рта, он гордо сплюнул в знак силы и уверенности в себе.

Собрание забастовщиков в трактире «У Карла Четвертого» прошло без энтузиазма, на который надеялся Роудный, и уже через два дня хмурые забастовщики вернулись к печам, подобно незадачливым аргонавтам, тщетно искавшим золотое руно. Многим из них хозяева вручили рабочие книжки, и пекари, собрав свои пожитки, ушли, откуда пришли. Их проводили, всплакнув, лишь служанки, которых они, бывало, тискали между первой и второй выпечкой. И снова в Ранькове стало тихо. Окружной начальник Гейда удовлетворенно сложил руки на животе, вертя большими пальцами, а Роудный на общем собрании своих единомышленников был вынужден долго объяснять причину поражения третьей забастовки.

Время опять словно остановилось в Ранькове, казалось, ничто там не двигалось, кроме разве телег на разбитых дорогах. Духовная жвачка, которую жевали раньковчане вчера, была их отрадой и сегодня.

Антонин Роудный сначала приуныл. Провал стачки смутил его, омрачил перспективы. Но постепенно он приходил в себя, вспоминая былой опыт, собирая его по крохам, словно лоскутки из-под своей швейной машины. С верой и надеждой размышлял он о том, что все же когда-нибудь мир будет устроен справедливо.

Перебирая в памяти события своей жизни, Роудный удовлетворенно кивал головой и мысленно говорил себе: да, ты правильно поступал, Антонин, именно этим путем нужно было идти, никаким иным. Ты хорошо бился и, даст бог, будешь биться еще лучше.

Сухощавый портной потрогал вислые усы, разогнул спину, отложил работу и прошелся по комнате, такой низкой, что его голова почти касалась потолка.

— Антонин, — продолжал он, — ты правильно поступаешь. Ты первый принес сюда, в это захолустье, семена разума и новых идей. Они взошли, и эти всходы окрепли. Они не слабенькое дитя, а зрелый муж с молотом в мускулистых руках! Придет день, угнетенные поднимутся, сбросят капиталистическое ярмо и завоюют новый строй — свободу, равенство и братство! То, чего не добились парижские коммунары, которых предали, бросили на произвол судьбы, расстреляли, — создадим мы все, сообща. Немецкие, австрийские, чешские, французские, польские рабочие — вся Европа! Да, всеобщая забастовка будет! Она грянет, как буря!

В размышлении он остановился у окна. За окном виднелся жалкий грязный дворик, по которому ходили пестрые куры, тянулся голый косогор и еврейское кладбище.

Роудный наклонился, чтобы лучше видеть... Не этот заброшенный пустырь там, за окном, а то, что представлялось его воображению, — ликующие толпы с красными знаменами, а где-то вдали — отголоски последних выстрелов. Люди пели:

Эти строки всегда волновали его. Портной потер лоб, видение исчезло.

Он раздробил кусочек сахару, положил его в клетку канарейке и снова склонился над швейной машиной.

Мысль о неудачной стачке жгла его, как огонь, но он не подавал виду.

— Теперь тем более надо взяться за работу, — говорил он на собрании, где присутствовали только члены организации. — Не удалось в городе, давайте попробуем в деревне. Там еще больше отсталых, несчастных людей, в которых нужно пробудить классовое сознание.

Он и в самом деле стал каждую неделю бывать в деревнях, проводил там собрания, и люди вступали в партию, сначала по одному, потом целыми группами. Наибольший успех агитация Роудного имела на Сазаве, среди каменотесов и бродецких текстильщиков, которых жестоко эксплуатировала голландско-немецкая фирма.

После собрания, которое там провел Роудный, текстильщики создали довольно многочисленную партийную ячейку, ее возглавил рабочий Иржи Томан. Он потом часто навещал Роудного, брал у него брошюрки, советовался с ним. Это был разумный, прямой, честный человек. Побольше бы таких в округе!

Ошибался тот, кто думал, что вожак раньковских социал-демократов не оправится от удара, каким было для него поражение стачки пекарей. Сначала эта неудача сильно угнетала Роудного, но вскоре он снова воспрял духом и стал еще больше времени уделять своей партийной ячейке, заботясь о порядке и дисциплине в ней, потому что членов все прибывало.

Роудный наладил распространение газет и основал стачечный фонд. Но главным его достижением было создание профессионального союза на кожевенном заводе. В союз удалось вовлечь немало рабочих, которые пришли из помещичьих имений и по-прежнему считали себя тягловой скотиной хозяина, который их нанял. Для них все люди делились на две породы: одни владели деньгами и едой, таких было мало, другие, в том числе и они, — таких было много, — не владели ничем, у них были только руки, чтобы работать, и ноги, чтобы ходить. Да у каждого еще и жена, которая часто рожала.

Ничто, кроме работы на фабрике, не интересовало этих людей. По субботам они ходили в трактир пить пиво и играть в карты, в воскресенье с утра шли в костел, а днем отсыпались, чтобы накопить сил на новую неделю тяжелого труда у чанов, машин и мялок. Они насквозь пропахли кожами и дубителями, а в их сознании крепко сидела преданность фабриканту — работодателю и кормильцу.

Хозяин редко появлялся на фабрике, да в этом и не было надобности — производством ведал управляющий, у него всюду были свои люди, они распределяли работу и следили — не отлынивает ли кто. Всем этим надсмотрщикам надо было угождать, кланяться и заискивающе улыбаться!

Нелегко было Роудному найти дорогу к сердцам кожевников. Годами он тщетно добивался этого, как голодный волк, ходил вокруг фабрики, пытаясь проникнуть за ее ворота, но всякий раз его прогоняли.

Фабрикант был австриец. Рассказывали, что его дед, скупщик кож, пришел в Раньков с палкой в руке и котомкой за плечами. В Ранькове он обосновался, и его дело пошло на лад. Сын уже открыл мастерскую, а внук расширил ее. Но хотя их род немало лет прожил в Ранькове, они оставались здесь чужаками, все еще тяготели к Вене. Их служащие тоже были немцы.

Эта маленькая колония немцев жила в Ранькове тихой и благополучной жизнью. В свое общество она допускала только офицеров, которые тоже жили особняком от всех раньковчан.

На фабрике выстроили новый корпус с современными машинами и высоченной трубой. На технически более сложную работу прибыли рабочие из Праги и других мест. С ними на фабрике Гохмана появился новый дух: то, чего годами не мог добиться Роудный, теперь наконец было налицо — костяк организации, которая, едва освоившись, уже всюду протянула свои гибкие щупальца.

Разумеется, действовать надо было осторожно, чтобы не отпугнуть робких. Рабочих фабрики Гохмана пришлось долго обхаживать, пока они поверили, что в призыве к единению нет никакого подвоха. Прежде всего они основали «Пчелку» — подобие кассы взаимопомощи, куда рабочие еженедельно делали взнос, копя деньги на празднование рождества. Это был хороший почин, он заинтересовал жен рабочих. Вскоре «Пчелка» сблизилась с городской партийной ячейкой, введя в нее одного из инициаторов «Пчелки». А потом и вся «Пчелка» стала быстро приобретать характер профсоюзной организации. На ее печати было изображено пожатье двух рук, и члены «Пчелки», правда не без колебания, начали называть друг друга «товарищ», совсем как «эти соцдеки». Они и в самом деле стали социалистами, сами того не осознавая, и это был мастерский ход Роудного.

— Антонин, — сказал он себе, — ты правильно действуешь!

Он отложил недошитый пиджак и засмеялся, потом снова уселся за работу, подумав о том, что сегодня собрание комитета, завтра надо выдавать книги в «Ровности»... А послезавтра, что послезавтра?.. В воскресенье он отправится в Тыниште, на прядильную фабрику, надо осмотреться там и начать работу, пока что по образцу здешней «Пчелки».

Потом он побывает на стекольных заводах по берегам Сазавы, а потом... да, сколько работы, сколько работы нас ждет!

Портной почтительно поднял взгляд на портрет Карла Маркса, и ему показалось, что на бородатом лице вождя социалистов мелькнула ласковая, одобрительная улыбка.

Вбежал сосед Грушка, приказчик лавочника Соботки. Он просил заступничества: его сынишку ни за что и про что избил мясник Велеба, у которого мальчик служил в учениках.

— Помогите мне, пусть Велебу оштрафуют! Я вступлю к вам в партию. Мальчонку я от него взял, доучится у другого хозяина.

Жизнь и работа Роудного создали ему авторитет у простых людей, и он знал об этом. К нему обращались обиженные, и он давал советы, отстаивал справедливость и отклонял всякие проявления признательности: помог не он, а великая сила — партия, чью волю он выполняет.

— Я передам товарищам вашу благодарность, — говаривал он.

Люди приходили к портному со своими горестями, — как приходят с болезнями к доктору. Роудный жил бедно и скромно, как подобает праведнику, глашатаю новой веры и надежды для беднейших.

— Вот обоснуемся прочно в городах, тогда отправимся в сельскую глушь. Какая там темнота и невежество, товарищи! Но мы покончим с ней!

Роудный не был одарен красноречием, говорил он коротко, деловито, но его суховатый голос убеждал:

— Наша сила в единении. Объединимся же, товарищи! Трудовой люд — главная сила на свете. Объединимся и преобразуем мир!

Постель Роудного была тверда, как солдатская койка, белье на ней менялось редко. Поздно ночью валился он на эту постель и зачастую долго еще лежал с открытыми глазами, мечтая о грядущем, лучшем мире, за который он борется. Сияющие видения этого мира ослепляли портного, и сердце его взволнованно билось.

Не будет ни богатых, ни бедных, не будет горя и печалей, сердца счастливого человечества преисполнятся радостью. Гордый своим совершенством человек встанет над миром, как над цветущим садом, человек сильный и чистый душой, властитель земли и машин, которые будут работать за него.

В эти часы мечтаний, в тишине, окутавшей дом, Роудный верил, что и он не умрет весь, он будет как-то существовать и радоваться вместе с будущими счастливцами.

— Почему ты не женишься, товарищ Антонин? — спрашивали многие и подтрунивали над его холостяцкой жизнью.

Антонин отмахивался, а когда кто-нибудь отпускал грубоватую шуточку о женщинах, он краснел, как юноша. Люди знали эту его слабую сторону и нарочно поддразнивали его.

Нередко у Роудного не хватало денег на обед, и он довольствовался суррогатным кофе с хлебом.

Роудный был в плохом настроении. Сложив руки за спиной, он ходил по своей мастерской — три шага туда, три шага обратно. Несколько дней назад он был на собрании социал-демократов в Лишнице. Там собрались полубезработные и сельские бедняки, двое железнодорожников, человек двадцать из поместий — каменотесы, портные, конюхи, скотники. Роудный рассказывал им о тяготах нынешнего времени, о подлой внешней политике Австро-Венгрии, которая провоцирует южных славян, фабрикует процессы против хорватов и грозит войной Сербии.

В трактир, где проходило собрание, ворвались батраки со своими хозяевами, все с дубинками в руках. Они затеяли грубую ссору, сорвали беседу.

В конце концов участники собрания во главе с Роудным ушли, чтобы избежать драки.

— Мы еще вернемся, и вы не сможете помешать нам, — заявил Роудный. — Социал-демократия победит в деревне, не только в городе! Наша партия не отдаст сельский пролетариат партии аграрников. И вы, батраки, будете жить, как люди, а не как скотина!

Озлобленные батраки махали палками и смеялись:

— Только сунься еще раз, паскуда, социалист, живым не уйдешь!

Моросило, Роудный на обратном пути промок и простудился. Сейчас он пил отвар ромашки, а Петр сидел на диване и просматривал «Право лиду».

— Ничего интересного, — сказал он, откладывая газету.

— А чего тебе надо, сенсаций? Это ты ищи в других газетах, — сердито отозвался Роудный.

— Да нет, товарищ Антонин. Но рабочая печать могла бы помещать больше материалов о культуре. Наша интеллигенция...

Портной сделал нетерпеливый жест.

— Наша интеллигенция, наше студенчество! Ты можешь говорить только о себе. Наша интеллигенция, чтоб ей пусто было!.. А что касается тебя, ты только болтаешься без дела да критикуешь то одно, то другое, нет чтобы взяться за работу!

— Что мне делать, какой работы вы от меня хотите? Я расширяю свой кругозор, пытаюсь писать.

— Писательством у нас не прокормишься.

— Я хочу стать журналистом, — нерешительно заявил Петр.

— В наши газеты принимают только тех, кто уже поработал с людьми, и это правильно. Как, по-твоему, надо оценивать людей? По труду, и только по труду! — резюмировал Роудный, потом спросил: — А ты знаешь, что с Вондрушкой?

— Я не видел его уже месяц.

— Он просил меня зайти, вчера я у него был. До чего он плохо выглядит! Забыть о нем не могу! Чудо будет, если он доживет до весны. Жаловался мне, что никто из одноклассников у него не бывает. Просил книжек, все читает и читает. Зайди к нему, он передавал тебе привет. Пошел бы прямо сейчас. Чем тут лясы точить со мной, лучше порадуй его. Мы все говорим о любви к ближнему, о новых отношениях между людьми, а сами думаем только о себе, чужое горе нам трын-трава. — Роудный говорил обычным ровным голосом, но вруг воодушевился: — Да, в социалистическом обществе будет не так. Так нельзя! Люди станут благородными, приветливыми, настоящими людьми, а не эгоилтами. При социализме люди будут ценить друг друга, любовь к человеку станет главной движущей силой общества.

Петр в душе корил себя, что в последнее время даже не вспомнил о Ярославе Вондрушке. С бьющимся сердцем подошел он к дому садовника и несмело постучался. Женский голос крикнул:

— Войдите.

Петр думал, что застанет Ярослава в постели, но тот сидел за столом, над книгами; его мать подкладывала уголь в печку и, не выпуская из рук совка, поздоровалась.

— Вот уж не ждал! — сказал Ярослав, очень обрадованный приходом Петра. Он страшно похудел, глаза у него были громадные, волосы падали на лоб.

— Я слышал, ты уже давно не выходишь, — сказал Петр, садясь на стул и постепенно преодолевая неловкость. Ярослав сильно изменился, но не похоже было, что он при смерти.

— Я зашел узнать, есть ли у тебя, что читать. В библиотеку пришли новинки, мне удалось перехватить кое-что из-под носа у других.

— И без того у него горячка от этого чтения! — вмешалась мать. — Ему бы надо побольше отдыхать, лежать, а не сидеть, не горбиться. Грудь не расправит, голове не дает покоя!

Ярослав недовольно покосился на мать.

— Сколько я учусь в гимназии, я только это и слышу от вас, мама. Каждый день одно и то же. Как будто я заболел из-за книг, а не по другим причинам.

Мать потеребила передник, потом снова повернулась к плите и громко вздохнула.

— Сейчас мне немного полегчало, уже несколько дней я не кашляю, — сказал Ярослав.

— Это верно, — подтвердила мать.

— Надеюсь совсем поправиться за две-три недели, а весной... Впрочем, каких радостей ждать весной в нашей-то гимназии! — Юноша покачал головой и брезгливо сморщился, словно коснулся жабы.

— Эти несколько месяцев ты уж как-нибудь выдержишь, как в свое время выдержал я.

— За зиму я хочу перевести рассказ Максима Горького, — сказал Ярослав, и глаза его блеснули лихорадочным огнем. — Учу сейчас русский язык, хочу прочитать в подлиннике все эти прекрасные произведения. Ты читал «Мальву», Петр? А «На плотах»? Надо бы устроить для молодежи вечер декламации «Песни о Соколе» и «Буревестника». Это такие замечательные стихи, такие призывные! Босяк, и вдруг предстал перед людьми таким гигантом!

Худыми узловатыми пальцами Ярослав закрыл книгу, которую листал, когда вошел Петр.

— Что ты читал? — спросил тот.

— «Друзья свободы» Магена[60].

Он раскрыл книгу и снова стал листать ее.

— Туманно, туманно, и потому мне не нравится, — сказал он. — Контуры чего-то величественного, а вокруг мгла. Громадная птица в тумане машет крыльями. Все как-то смутно, неясно, высокие слова о малых делах... Вот «Серебряный ветер» Франи Шрамека[61] — это березка, покачивающаяся в лунном свете... песня юного сердца...

— Ты прав, — согласился Петр, — а «Друзья свободы» — странная вещь. Все в тумане. «Туман впереди, туман позади». — Он горько усмехнулся. — Франя Шрамек куда лучше. Он стоит на земле, но достает до облака.

— Да. Облака, сердце и камни — все это есть у него.

— А как тебе нравится Станислав Костка Нейман?[62]

— Вожак, — сказал Ярослав. — Пылкая душа, никого не боится, свободен от всяких пут. Пылкая душа! — повторил он, и глаза его под высоким лбом вспыхнули, тонкие ноздри дрогнули. — А читал ты «О злых нелюдимах» Ивана Ольбрахта[63], «Девичество» Марии Майеровой[64], «Первые поцелуи» Гелены Малиржовой[65]. Хотел бы я познакомиться с этими писателями или хоть взглянуть на них вблизи. А Безруч, Петр Безруч[66], это же не человек, а буря, вихрь!

В комнате пахло яблоками, — что-то ясное и тихое жило здесь среди выбеленных стен, где стояла кровать Ярослава, чистенькая, словно только что постеленная, а в изголовье, у окна книжная полка, сбитая из досок от ящика.

— Нашему учителю литературы наверняка известны эти новые имена. Но ведь он не считает их писателями... Хотелось бы мне познакомиться с ними! — мечтательно продолжал Вондрушка, прикрывая глаза. — Хотелось бы мне... эх, мало ли чего мне хочется! Хочется побывать в России, там совсем другие люди, другие студенты и рабочие. Когда я читал «Записки охотника» и «Накануне», у меня слезы навертывались на глаза...

Он глянул в темное окно и сказал уже совсем другим голосом, возмужавшим, почти грубым:

— Хотелось бы мне оказаться в России в день, когда сбросят царя. А они его сбросят когда-нибудь. А что мы? Разве мы справимся с нашим!

— Вы только послушайте, что он говорит! — ужаснулась мать. — Ведь за это сажают в тюрьму!

Петр усмехнулся, услышав испуганные сетования Вондрушковой, и, кивнув на тетрадь в черной клеенчатой обложке, лежавшую на столе, рядом с книжкой Магена, сказал:

— Ты что-то сочиняешь? Дашь почитать?

Ярослав зарделся и пробормотал, что, мол, нет, какие там сочинения, вот еще выдумал! Его вдруг охватил мучительный приступ кашля. Мать подбежала к нему, но он замахал рукой.

— Поди, поди ляг, Слава! — твердила она, и сын послушался.

Петр хотел уйти, но Ярослав настойчиво просил его посидеть еще: ведь они так давно не говорили о литературе. Он упрашивал Петра из последних сил, у него, видимо, разболелась голова, начался жар, глаза вдруг помутнели, словно в их синь плеснули серой краской.

— Хочешь пить, Слава? — тихо и жалобно спросила мать.

— Нет, не хочу. Позови сюда Соню.

— Какую Соню, что ты толкуешь, сыночек?

— Не ту, что у Достоевского, Перовскую, конечно! — воскликнул он и продолжал, обращаясь к Петру: — Соня бывает здесь, она приходит ко мне, мы с ей разговариваем. Я тот ссыльный, которого Репин изобразил в картине «Не ждали». Я вернулся из Сибири, а Соня приходит сюда, и мы беседуем о героях и о предателях, о царе и о Гапоне.

— И все из-за книг‚— сокрушалась мать. — Опять бредит, о, господи боже!

— Соня Перовская, — повторял в бреду Ярослав. — Высокая, стройная красавица. Уходя, она машет белым платком. Он закашлялся и отвернулся к стене. — Мы с ней говорили о попе Гапоне, об этом провокаторе, которого рабочие повесили в Озерках. Предатель! За деньги выдавал революционеров, отправлял их на виселицу. Его казнили двадцать восьмого марта тысяча девятьсот шестого года в семь часов вечера. Он осквернил честь и память товарищей, павших девятого января 1905 года перед Зимним дворцом.

Ярослав хорошо знал книгу Рутенберга о Гапоне, которую ему давал читать Роудный, и наизусть цитировал из нее целыми страницами о том, как после разговора с Рутенбергом рабочие, прятавшиеся в соседней комнате, выскочили и связали Гапона и как этот негодяй просил пощады во имя прошлого.

Гапон уговаривал Рутенберга, члена боевой организации, стать провокатором и от имени царской охранки сулил ему крупную сумму. Революционеры в соседней комнате слышали от слова до слова весь этот раз говор, длившийся два часа. Потом они выскочили и схватили Гапона.

— Я видел, как этот поп висел на вешалке в маленькой комнате, — возбужденно говорил Вондрушка. — Его обыскали, потом прикрыли его собственной шубой. Все ушли, дачу заперли. Повесили попа Гапона... Так мы поступим с каждым предателем нашего дела.

Ярославом вдруг овладела слабость, и он мгновен но уснул. Петр, выйдя в сени, все еще не мог справиться с нервной дрожью. Мать Ярослава вышла за ним.

— Я так за него боюсь, — сказала она упавшим голосом. — Как вы думаете, он не умрет? Доктор Седмик ничего не говорит. — Она пошатнулась и оперлась о стену. — Мы так хотим спасти его, отдадим ради этого что угодно, сами умереть готовы... Как вы думаете, а? Ведь он такой способный, с детства его не оторвешь от книг. А сейчас он что-то сочиняет, оттого и бред этот у него... Как вы думаете, поправится он? Мы ему покупаем все лекарства, какие нужно.

Петр солгал, сказав, что, по его мнению, Ярослав совсем не похож на неизлечимо больного. Но самому ему казалось, что смерть притаилась у изголовья товарища, прикинувшись стройной женщиной с белым платочком в руке.

Петр шел по улице, а смерть словно бы следовала за ним по пятам, он слышал, как она тихо стучала костяною ногой.

— Я буду заходить к нему почаще, — пообещал он, расставаясь с матерью Ярослава, но на второй визит у него не хватило духу, и он пришел, только когда товарищ уже умер.

Ярослав лежал в гробу, выкрашенном дешевой коричневой краской, он, атеист, лежал с деревянными четками в руках, и Петр, внутренне сжавшись от жалости, погладил эти руки.

Уходя, он попросил у родителей покойного показать ему тетради Ярослава.

— Он все сжег, — хрипло сказал садовник. — Мы ничего не могли поделать.

— Только вот это не успел. — Вондрушкова протянула Петру четвертушку бумаги, исписанную мелким, почти неразборчивым почерком. — Куда-то я девала очки, так и не могла прочесть.

Видимо, это был конец длинной поэмы. Или одно стихотворение из цикла?

Руки и голос Петра дрожали, когда он читал:

— Он был поэт, настоящий поэт! — восклицал побледневший Петр.

— О чем эти стихи? — спросили родители Ярослава.

— Так он видел вечер.

— Вечер своей жизни!

«Не сбылись твои мечты, бедняга, — с горечью подумал Петр. — Но они не умрут. Никогда не умрут мечты человека о красоте и лучшей жизни, которая была бы достойна его».

Когда он уходил, Вондрушкова сказала:

— Слава все ждал вас, верно, хотел сказать что-то важное. А потом ему снова мерещилась Соня... Вы и сами слышали... То и дело он ее видел, говорил с ней. Соня Перовская — наверное, особа из какого-нибудь романа? До последней минуты он с ней разговаривал, улыбался, умер легко, как уснул, и еще во сне улыбался.

Все гимназисты пришли на похороны товарища.

— Кто бы мог знать, что этот ученик был так болен, — сказал классный наставник законоучителю, стоявшему с важным и невозмутимым видом, и смахнул слезу с носа.

— Родители ни разу не пришли в гимназию, чтобы предупредить нас об этом, коллега.

— Да, да, — смущенно закивали другие преподаватели.

Общее сочувствие было слабым утешением для родителей покойного. На похоронах они стояли как чужие, а придя домой, устало сели в нетопленной комнате, и на глазах у них уже не было слез, но они остро ощущали пустоту своей несчастной стариковской жизни.

— Лучше бы я умерла!

— Не для чего теперь жить. Только и было радости, что в нем. И вот его больше нет на свете! — горько сказал отец. Он переоделся и пошел в кладовку перебрать яблоки, которые наутро надо было везти на рынок.

— Хотели сделать из него барина, — заключила Трезалиха, вернувшись с заупокойной службы. — Отдали б его учиться ремеслу, глядишь — остался бы жив. А им, видите, подай образованного сына! Хороши родители!

— Чахоткой почти всегда болеют бедняки, — молвил Трезал. — Она от нужды. Из нищеты и нужды растет всякое зло на этом богатом свете.

С похорон Петр шел мимо домика Роудного. «Зайти, не зайти?» — подумал он, и не зашел. Сырой пронзительный ветер раздувал полы его старого пальто. Петр особенно ощущал свою бедность в этот день, ему было стыдно, как отрезвевшему пьянице.

Хотелось почитать Достоевского. Но едва раскрыв «Преступление и наказание», юноша захлопнул книгу, — ужасом повеяло на него от этого романа.

Он вышел на улицу. Уже темнело, было грязно, Петр хмуро шагал по вязкой дороге, в листве деревьев пересмешником свистел апрельский ветер.

Юношей владели неотвязные воспоминания.

Вновь ему привиделся один из вечеров, горела керосиновая лампа, в комнате царила тишина, какая бывает у постели тяжелобольного. Отец обычно с вечера засыпал, а поздно ночью просыпался и мучительно стонал от боли и страха перед близким концом. Петр сидел с ним полночи, потом его сменяла мать. Жалобы и проклятия больного вызывали в нем чувства отчаяния и бессилия, угнетали, давили душу раскаленными каменьями. Руку бы отдать, лишь бы избавить отца от адских мучений!

Петр отупел и превратился в терпеливую сиделку, стал тихим и верным как пес, послушно сидящий у постели человека, который неотвратимо близится к смерти.

«В муках мы рождаемся, и в муках умирает большинство людей, — думал Петр. — Как все это горько, обидно и мучительно!»

— Что ты там делаешь с ножом, Петршик? — спросил отец, и его пристальный взгляд остановился на лезвии.

— Режу яблоко, — ответил сын.

— Хороший нож! Мы им резали караваи. Наш хлеб всегда так вкусно пахнул.

В голосе отца была радость. Вероятно, он видел себя в лавке. Ему сорок лет, он в белом фартуке, режет хлеб, еще теплый, режет его на половинки и четвертушки, на половинки и четвертушки...

— Дай-ка мне нож, попробую — могу ли я еще разрезать каравай.

Но в доме не нашлось хлеба. Хлумовы стали так бедны, что к вечеру у них не оставалось ничего съестного. Все же Петр подал отцу нож. И тот хладнокровно занес его над своим сердцем. Петр вскрикнул и кинулся к отцу. Лишь после борьбы ему удалось вырвать нож.

Старый Хлум умер полгода спустя.

Сейчас Петр был весь во власти этого мучительного воспоминания. Кругом уже совсем стемнело. Он снова думал о том, как несправедлива и жестока судьба к отцу и всему их роду. Простой человек, честный труженик Иозеф Хлум вышел в свой жизненный путь и был раздавлен жерновами недугов и нужды; нужда эта казалась еще тягостней оттого, что слишком много сочувственных глаз наблюдали Хлума: весь городок видел его отчаянную борьбу с бедностью, а потом уже только со смертью, которая то приближалась, то удалялась от него.

«Иозеф — не значит дар хлеба, — твердил себе Петр, — а судьба, горькая судьба».

— Это вы, Петр? — услышал он в темноте женский голос. — Я так перепугалась!

Петр обернулся и увидел невысокую фигурку учительницы Рандовой. Ее лицо белело в темноте.

— Ну да, это вы, — повторила она. — Вы дышите так, словно боретесь с кем-то. Я даже испугалась.

— Я и верно хочу побороть дьявола, — сказал он. — А это нелегко.

— Хотите помогу?

Таким теплым, ласковым был ее голос, что Петра невольно потянуло к этой девушке.

Он вдруг ощутил аромат молодых деревьев, росших по обе стороны дороги, и услышал, как под косогором напевно и прерывисто журчит ручей.

Словно твердая почва появилась под ногами Петра, тьма, объявшая его сердце, стала рассеиваться.

Вместе с Лидой он пошел обратно в город.

Лиде было девятнадцать лет, когда она в последний раз приезжала на каникулы из Праги в Раньков. Потом она стала учительствовать где-то неподалеку в деревне. Была она такая юная, что, казалось, весь мир, полный улыбок и счастья, цветущим ковром раскинулся у нее под ногами.

Старая тетя с гордостью глядела, как Лида легким шагом, с книгой в руке, отправилась в школу давать свой первый урок. Сбылись чаяния старушки, она от души возблагодарила святую Анну, свою покровительницу, и вскоре умерла, почти не противясь смерти, словно говоря ей: «Ну, погоди, кума, повремени, дай мне еще раз взглянуть на мою голубку».

Сбережения тетушки были исчерпаны, Лида хоронила ее на свои средства. Но девушке достался зеленый домик из трех простенько обставленных комнат, где, казалось, еще витал тихий, добрый дух покойницы, и Лида даже не почувствовала, что она осталась одна. Вскоре, однако, тишина, овевавшая ее, словно крылья летучей мыши, стала пугать девушку. Одиночество подступало, как пустыня к осиротелому деревцу. Лида стала приглашать к себе подруг, девушки беседовали о романах, о любви, вычитанной из книг, о мужчинах и замужестве. Это было единственное развлечение в тихой жизни молодой учительницы.

Каждый день Лида совершала неблизкий путь в школу через поля. От этого у девушки был хороший аппетит, ее ноги и легкие окрепли. Она вся дышала молодостью и здоровьем, походила на ароматное яблочко, которое, созрев, низко пригнуло ветки к дороге, где идешь ты, путник.

— Если вы чувствуете приближение дьявола, призовите ангела, — сказала Лида Петру. — Я всегла так делаю. Когда мне горько и тяжко на душе, я стараюсь думать о чем-нибудь прекрасном. Уверяю вас, жизнь не может быть заполнена только буднями и заботой о хлебе насущном. В ней есть еще доброе слово и мечта. Мечты о прекрасном помогают мне жить легко, без злобы и муки.

О, сердце, исполненное сладостной невинности!

Лида семенила рядом с Петром, стараясь не отставать от размашисто шагавшего юноши.

— Мечты о любви! — помолчав, сказал Петр. — Разве может юное сердце жить без них? Без дьявола-искусителя, без бога и его ангелов? Ангел — это вы, хоть и без крыльев.

— Ах, Петр, Петр!

— Помните, Лида, как давным-давно мы с вами гуляли, прячась от вашей тетушки? С тех пор вы стали смелее, сейчас вы не боитесь одна ходить в потемках.

— На повороте около Чекалвод мне всегда немножко страшно. Мои ученики говорят, что в старые времена тут на прохожих нападали разбойники. Ну, я не дамся, я вооружена!

— Крошечным дамским пистолетиком?

— Его будет достаточно, сударь!

Они шли быстрым шагом и уже весело болтали, как давние друзья.

Когда-то Лида мечтала материально поддерживать студента Петра, готова была сама не есть, а его накормить. Теперь никто не помешал бы им, он мог бы встречать ее на пути из школы, потихоньку бывать у нее вечерами. Как это было бы чудесно, если бы он захотел...

— Мои ученики... — повторила она.

— Да, ваши ученики. Хорошо тому, кого окружают эти невинные создания.

— Вы и не представляете себе, как охотно они учатся, — сказала Лида, и Петр подумал: «Хорошо, когда есть забота, это наполняет жизнь человека, дает ей ясное направление».

У домика Лиды Петр крепко пожал ей руку. Войдя, Лида все еще думала о том, как стремительно он шел, — словно его гнали ноябрьские бури! — как горячо сжал ей руку и пожелал доброй ночи. Ей снова послышался собственный голос: она спрашивает Петра, собирается ли он сейчас еще куда-нибудь, и говорит просительно и вместе повелительно, как школьнику в классе: «Никуда не ходите, идите прямо домой».

— Он ничего не ответил, только грустно улыбнулся. Говорят, он скитается и пьет. Наверное, ему нужен дружеский совет и поддержка. А кому из нас они не нужны? «Никуда не ходите, идите прямо домой, — повторила Лида совсем мягко и просительно сложила руки. — Прошу вас, Петр. Обещаете мне?

Он горько улыбнулся и промолчал.

Что означало это молчание?

— Бедный мальчик, — произнесла Лида, и на глаза у нее навернулись слезы.

Пошел он домой, послушался ее? Наверное, не послушался и сидит сейчас в распивочной «У Бура»; там, говорят, появилась новая кельнерша. А если он в самом деле пошел в кабак, о ком он там думает, за кого поднимает чашу вина?

Петр Хлум! Лида часто повторяла это имя, оно словно светило ей. Ей хотелось, чтобы Петр наполнил ее душу прекрасной надеждой на совместную жизнь, как наполняют вазу красивыми цветами. С новой силой в ней воскресла давняя тяга к душевным и телесным радостям, и вместе с тем она остро ощущала тщету этого желания.

Словно бы ваза эта стояла у изголовья, но ветер опрокинул ее, вода пролилась и стекает, журча тихо, тихо, не громче, чем шелестит крыльями бабочка. Вода замочила лепестки и тихо каплет на пол. Некому поднять хрупкую вазу, поставить в нее цветы. Сама Лида не может сделать этого, руки ее бессильно повисли вдоль тела.

— Петр Хлум, — снова произносит вслух девушка и повторяет последнюю строфу стихов Хлума, ту самую, что не дала списать даже своей подруге Марте Ержабковой. Эта строфа так волновала Лиду!

Торопливо, словно боясь опоздать, Лида вынула из старенького тетиного комода сборник стихов Махара «Здесь бы надо розам цвесть». Из книжки выпал пожелтевший лепесток жасмина. Девушка быстро нагнулась и подняла его. Там же лежал сложенный листок бумаги. Лида еще раз прочитала вслух написанные рукой Петра стихи, которые давно знала на память.

И снова, как несколько лет назад, ею овладело очарование этих строк, растрогал собственный голос, и сердце сжалось от волнения и тоски. Она подошла с лампой к зеркалу и внимательно оглядела себя, радуясь своей свежести и прелести. Глаза ее просияли.

Ей вдруг почудились шаги за окном. Занавеска была опущена.

Вот шаги остановились.

Это Петр!

Лида быстро вернулась с лампой к столу и прислушалась.

Тишина.

Если бы это был он!

Тетушки уже нет в живых, а мертвые никому не помогут и не помешают. Покойная тетушка уже не преградит путь к счастью живым Петру и Лиде.

Лида погасила лампу, подняла штору и тихо открыла окно на улицу.

Петра там не было.

— Нет, никогда уже он не скажет: «Ты — свет в ночи, ты — сад в цвету...» Как это грустно!

По унылой, безлюдной улице шли братья Рейголовы — руки в карманах, сигаретки в зубах.

Они прошли под скудным светом уличного фонаря и покосились на открытое окно молодой учительницы, остановились на минуту, многозначительно присвистнули и снова исчезли во тьме.

Лида торопливо закрыла окно и опустила штору.

Наверняка братья Рейголовы — те самые хулиганы, что уже не раз пугали ее ночным стуком в окно. Лида обычно открывала и спрашивала, кто там и чего надо. Пусть видят, что она не боится.

«Братья Рейголовы...» — подумала Лида. Для чего вообще живут на свете эти негодяи? Видно, только для того‚ чтобы позорить Раньков. А Лиде так хотелось, чтобы репутация Ранькова была чистой, чтобы ее родной город был свободен от пороков.

Видя в кругу света лица обоих братьев, красивые и мужественные, с поджатыми губами и холодно любопытствующим взглядом, который словно раздевал ее, Лида поежилась, как будто по ее телу ползало противное насекомое.

В темноте она стала на ощупь раздеваться. Было еще не поздно, но эта улица ложилась спать раньше других: в десятом часу здесь стояла тишина, как на других улицах в полночь.

Лида грезила, лежа с открытыми глазами, как и прежде, когда ее переполняли счастье или горе. Снова рядом с ней Петр Хлум. Его глаза и губы безмолвны. Пылкий и ласковый когда-то, он холоден и безжалостен сейчас.

Зачем же ты писал эти слова, жестокий?

Если ты не придешь завтра или послезавтра встретить меня из школы, я уничтожу твои стихи, выброшу их из головы, сожгу в пламени свечи и пепел рассею по ветру... ты, жестокий!

Так она и сделала через неделю, но позабыть эти стихи не смогла, ветер не унес их слов, они снова звучали, как флейта в майской роще.

— Забуду его! — в муке твердила себе Лида. — Надо забыть! Ведь это было только видение. Как танец Марты у костра. Только мираж!

И она заплакала.

А ей так хотелось, чтобы прекрасные стихи Петра Хлума наполняли ее сердце, как цветы вазу. Ведь именно таковы его слова. Это стихи о ней, Лиде Рандовой. Но чего стоят теперь эти слова, когда их не произносят уста любимого человека, когда они не проникают в самое сердце, чего стоят слова, если любимый не превращает их в явь, не горячит ими девичью кровь. Тогда самые прекрасные слова мертвы, как мишурные блестки, мертвы, мертвы...

Глава семнадцатая

Цилка Гойерова вспомнила Густава Розенгейма! У него голова пошла кругом, когда почтальон подал ему письмо, на котором адрес отправителя был обозначен изящнейшим почерком:

«Ц. Гойерова, актриса труппы Царды-Кветенского, Роуднице, гостиница...»

Письмо было проникнуто самыми теплыми чувствами: Цилка жаждет видеть Густава, человека с золотым сердцем и чуткой душой, тонкую артистическую натуру... Она разочарована в театре, в искусстве, во всем мире! Разве то, что творится сейчас в провинциальных театрах, это служение искусству? Сплошное коварство, сплошные интриги! Антрепренер Царда протежирует лишь тем, кто ему льстит и наушничает.

Цилке осточертела такая жизнь! В театр она пошла ради идеалов, пожертвовала всем, что у нее было, Густаву это известно лучше, чем кому бы то ни было.

Густав растрогался, на глазах у него были слезы, и он написал Цилке, что самое лучшее для нее — приехать в Раньков, он ждет ее с распростертыми объятьями.

«Я буду вам опорой», — заверял он.

Цилка приехала и с плачем кинулась ему на шею. Впрочем, очарование встречи несколько ослабело, когда Густав заметил, что Цилка беременна. Но сердце его не ожесточилось, и он был почти счастлив, после того как она, сняв плед, сказала сквозь слезы:

— Ты удивляешься, дорогой, а ведь это от тебя. Я твердо знаю.

Густав вспомнил минутную близость, когда Цилка уступила ему скорее из жалости, чем по любви или страсти.

Ошеломленный, он даже опустил руки, но тотчас овладел собой.

— Ладно, — сказал он и положил на стол хлеб и колбасу. — Смотри, я и вина купил, чтобы отметить твой приезд. Располагайся как дома, здесь тебя никто не обидит, здесь мы ограждены от злого мира!

— Ты такой добрый, спасибо тебе. Не представляешь себе, как я измучилась! Так устала, так устала!

Цилка приехала поздно вечером, никто ее не видел. Только на другой день сосед Клейга заметил, что у Розенгейма поселилась незнакомая женщина, и, разумеется, разнес эту весть соседям, не поленился ради этого пройти по домам.

Прежде всего он поспешил к своей закадычной приятельнице Беранковой, супруге жестяных дел мастера. Пока мастер Беранек худел и чах, занимаясь починкой старой посуды, его супруга все больше раздавалась в боках, и лицо ее расцветало пурпурным румянцем. Мастер, задыхаясь от кашля, просиживал над своими паяльниками, а она любила, подбоченясь, стоять перед лавкой. Трое ее детей озорничали где-то в городе, а младший возился вместе с курами во дворе на песке. Ему недавно исполнилось два года, а Беранкова уже снова готовилась подарить супругу плод своего чрева.

Так она стояла в дверях и дышала свежим воздухом, к которому, правда, примешивался затхлый запах подворотен.

На улице показался подручный мясника Велебы, он гнал куда-то теленка. Проходя мимо Беранковой, он приосанился и громогласно приветствовал добрую знакомую.

— Что поделывает старый? — крикнул он. — Дела, видать, неплохи, я вижу, вы цветете. — И чтобы показать свою силу, он ухватил несчастного теленка за хвост и протащил его метра четыре вперед.

Беранкова захохотала. Ее забавляло и озорство подручного, и нелепые прыжки теленка, радовал погожий день и собственная праздность.

Войдя в лавку, она передала мужу привет от мясника, потом снова уперла руки в бока и уставилась на улицу...

По другой стороне улицы, словно крадучись, просеменил писарь Белина, за ним с видом людей, знающих себе цену, неторопливо, вразвалочку прошествовали братья Рейголовы, — руки в карманах, сигаретки в зубах.

Беранкова насторожилась. Будь она собакой, она наверняка сделала бы стойку.

За нагловатыми братьями Рейголовыми, казалось, тянулся нечистый след и какой-то дразнящий запах.

Они скрылись из виду, и Беранкова размечталась. На улице было тихо, солнце лениво палило ухабистые тротуары.

Беранковой вдруг вспомнились годы ее юности. Двадцать лет назад она поступила в услужение к пекарю Хлуму. Она тогда была совсем молоденькая! Вскоре она заметно раздобрела на вкусных рогаликах, которых прежде не едала. Но Хлумовы разорились, и Анке Едличковой пришлось поступить служанкой в трактир «У белого льва». Там она с утра до вечера мыла посуду и скребла заплеванный и затоптанный пол. По утрам в трактир приходили чиновники, пили пиво, завтракали, читали газеты. Вечером они являлись снова; в это время здесь собирались рабочие, торговцы, ремесленники, все они были похотливы, как коты, косились на пышногрудую служанку и, перед тем как отправиться домой к своим женам, старались ущипнуть ее, если она оказывалась рядом. В базарные дни приезжали барышники и крестьяне, хлопали Анку пониже спины, норовили облапить и гоготали, демонстрируя свою силу и молодечество.

Через все эти искусы Анка пронесла свое девичество, как единственную ценность, привезенную из дому.

Когда у жестянщика Беранека, завсегдатая трактира «У белого льва», умер отец, он женился на Анке, увел ее из смрадного трактира, и они поселились в лавчонке с комнаткой, которую Беранек снял, уволившись от хозяина и став самостоятельным ремесленником. После трактирного гомона и шума Анка попала в непривычную тишину.

Беранек не претендовал ни на какие нежные чувства, он просто предложил Анке супружество. Отказаться от такой партии могла только дурочка, а Анка была смекалистая девушка. За одну ночь она из служанки превратилась в пани Беранкову, стала ровней своей хозяйке и женам гостей, которых прежде обязана была почтительно приветствовать.

Она была признательна Беранеку за все это. Но муж оказался человеком без всякого пыла, вялым по натуре, — подай ему обед да ужин, а больше ничего не надо. Он рано ложился спать и сразу засыпал. Анка не могла уснуть, ворочалась на постели. Она выходила из дому, сверкая глазами и призывно улыбаясь, к ней подходили мужчины, которых она в прежние годы отвергала, шутили с ней, лезли обниматься, а она уклонялась, но только для виду...

Ее муж, сидя в чаду паяльной лампы, горбился над старыми кастрюлями и не обращал внимания на пересуды в городке, старожилами которого были несколько поколений Беранеков.

— А ну вас! — говорил он каждому, кто намекал ему на то, о чем знало полгорода и что мог узнать всякий, кого это интересовало. — Ничего не хочу слышать! Моя забота — было б что чинить, чтоб иметь кусок хлеба. Разговорами сыт не будешь.

День клонился к вечеру, Беранкова глазела по сторонам. Мимо шли молодые рабочие со служанками и швейками. Улыбки девушек цвели, как алые цветы. Задумчивый Роудный прошел на заседание комитета. Мелькнул лавочник Еждичек, Анке вспомнились его скабрезные шуточки.

В домах зажигали огни. Еждичек с любопытством заглядывал под занавески. Потом он направился к Беранковой.

Подойдя, он наморщил нос и самодовольно прищурился.

— Как поживает мастер, ваш возлюбленный муженек? Небось вы на него не нарадуетесь? Такой смирный. Многие жены вам завидуют, я знаю.

— Спасибо за внимание, — хихикнув, сказала Анка. — Слава богу, он здоров и работы хватает, а это главное.

— Агнец[67] божий, — облизнувшись, продолжал Еждичек. — Я знаю, он каждый вечер перед сном молится: «Агнец божий, искупи прегрешения наши...» Верно, пани Анка?

— Помолчали бы!

— Эх, Анка, с вами недолго и до греха. А я бы и не прочь.

— Это я от вас уже сто раз слышала!

Еждичек оглянулся и сказал:

— Новость-то какая, соседушка! Розенгейм к себе какую-то шлюху привел. Я сразу понял: девка от Святого источника. Живет у него уже несколько дней, да еще беременная. Головой ручаюсь, что от него!

Беранкова замерла от восторга, ее лоснящееся, круглое, как блин, лицо просияло.

— Не меньше как на восьмом месяце, — добавил лавочник, зажав нос, словно собирался чихнуть. — Ну и дела, а?

И пошел дальше вдоль домов, заглядывая в окна.

Беранкова кинулась в дом, еще с порога крича мужу:

— Ты, раззява, вечно торчишь в трактире, а ничего не знаешь! Розенгейм женился!

— Ну и пускай женился, это его дело. У меня от этого работы не прибавится и не убавится.

— Ясное дело! Да только они не записаны, чтоб ты знал! Сошлись и живут, и уже сразу, хи-хи, потомство! Каково? А я-то думала, что ты...

Муж не отвечал. У него ныла поясница, ломило в груди, хотелось спать. Дети уже уснули. Анка осталась бодрствовать одна. Полураздетая, она села у окна, что выходило на двор.

Послышался зазывный девичий смех, потом звук скрипки, протяжный, грустный. Разнеслась песня, берущая за сердце, молодые голоса пели:

Не прошло и двух дней, как Раньков знал все подробности о связи Густава Розенгейма с незнакомкой, которая у него поселилась. Кто она такая? Ну, известно кто, да вот новость — беременна!

К Розенгейму потянулись «сдавать белье» и те раньковчане, кто прежде никогда не пользовался услугами прачечной. Заходили соседки и малознакомые люди с другого конца города.

— Можно подумать, что у меня тут общинный выгон, где может пастись любая скотина, — сердился Густав.

Наконец он озлился и запер дверь на ключ.

— Если еще кто-нибудь сунется, пусть пеняет на себя.

Настали жаркие дни, Густав бойко торговал сельтерской водой. С утра он развозил бутылки по трактирам, днем стоял с тележкой на перекрестке, вокруг толпились ребятишки и досаждали праздные остряки.

Когда утром Цилка просыпалась, Густав уже возвращался домой с покупками — овощами, картошкой, костями для супа — чтоб суп был наваристый! Потом Густав впрягался в тележку и снова выезжал на промысел.

В нем пробудилась небывалая энергия, его словно подменили. Толкая перед собой скрипучую тележку, он строил планы. Надо найти другое занятие. Какое? Густав думал, думал, но не мог ничего придумать, кроме торговли шкурками, по примеру покойного отца. Не откладывая в долгий ящик, он взялся за дело.

— Шкурки покупаю, кроличьи, заячьи! Даю хорошую цену! — возглашал он.

Продав свою шубу, Густав получил оборотный капитал. Сначала он переплачивал за кроличьи шкурки, чтобы завоевать популярность у горожан, потом стал до хрипоты торговаться с домохозяйками и мальчишками, клянясь, что берет себе в убыток. С мешком на спине, в котором лежали серые, черные и пестрые шкурки, он ходил по дворам, а дома, сбросив мешок на пол, говаривал:

— Кирпичик к кирпичику, и будет домик. Будет торговля, о которой мечтал мой бедный отец. Я тогда пренебрегал этим делом, а теперь у меня другое мнение. Нам повезет, вот увидишь! Крупно повезет. Раньше мне не для кого было жить, а теперь есть. Шкурки — хорошее дело, мы, евреи, всегда торговали шкурками.

— Только уж очень они воняют, — брезгливо морщила нос Цилка.

— Сегодня — вонючие шкурки, завтра — наличные деньги. А деньги не пахнут, — возражал Густав. — Мой отец этими «вонючими шкурками» кормил семью из восьми человек. Нам всегда сытно жилось.

— Ты не врешь, в самом деле сытно?

— Не буду тебе рассказывать, если не веришь! Видишь ведь, что я не умер с голода.

— Ах, театр, театр! — вздохнула Цилка, когда к ним однажды вечером зашел в гости Петр Хлум.

— Прочитай что-нибудь, — попросил Густав.

— Без суфлера не могу, — улыбнулась Цилка: заметно было, что она грустит.

Розенгейм зажег лампу, и они вдруг увидели чье-то лицо за окном. Лицо прижалось к стеклу — круглая мясистая физиономия и два любопытных жадных глаза.

Вне себя от злости Густав вскочил, но Петр усадил его на место.

— Что это за сволочь? — кричал Густав.

— Беранкова, кому ж еще быть, — сказал Петр.

Лицо исчезло, но тотчас появилось другое.

— А это Еждичек.

Тут уж Густава было не удержать, он выскочил на улицу и осыпал соглядатаев градом ругательств.

— Ах, Густав, Густав, что ты наделал! — сетовала Цилка. — Прощай теперь для меня искусство, погибла моя карьера, все, чем я жила с юных лет!

Густав лежал посереди комнаты, на узлах грязного белья, и с горечью слушал упреки Цилки. Ему было грустно, и он чувствовал себя несчастным.

— Что же теперь делать? — безнадежно шептал он. — Будь я проклят!

Цилка стонала, стиснув зубы.

— Я всегда так боялась родов! Эти боли хуже смерти!

Ночь нависла над ними, неподвижная, безмолвная, как корабль-призрак.

— Густав! — простонала Цилка, вцепившись в край постели.

Густав лежал с виноватым видом, иногда он протягивал к ней руки и отчаянно вопрошал, что же ему делать? Наконец он встал, поправил фитиль в лампе и оделся.

— Заварю чаю с ромом, — сказал он. — Согреешься, тебе полегчает.

— Я и так вся горю, — жаловалась она. — Не хочу чаю, ничего мне не надо!

— Ну, так выпей черного кофе, он тебе не повредит.

— Я умру! — пронзительно вскрикнула Цилка и так заметалась, что кровать заскрипела. Густав перепугался и, как был, неумытый, без шапки, выскочил на улицу.

Повивальная бабка жила рядом, на площади. Густав добежал туда за несколько минут и чуть не оборвал звонок. Звон разнесся по всему дому и разбудил бы и мертвого.

Густав скорее простонал, чем выговорил свою просьбу...

Ребенок — девочка, а не мальчик, как в глубине души надеялся Густав, — родился только на следующий день.

Цилка спала, а Густав растерянно склонился над новорожденной. Девочка была вся красная и такая крохотная и хрупкая, что он боялся взять ее на руки.

Густав никак не мог опомниться от случившегося. Теперь дни его были полны спешки и забот. Ему даже не верилось, что он сам, а не кто-то другой занят всем этим; он тер себе лоб, стараясь яснее осознать, что на него, ни с того ни с сего, как гром среди ясного неба, свалилась иная жизнь. Появилось живое существо, разлеглось на его постели, сопит и машет ручонками, а главное, плачет. Плачет и плачет! Подведен итог. Все прошлое Густава Розенгейма перечеркнуто жирной чертой, на его жизненном пути вбит новый колышек, какие вбивают при прокладке пути: отсюда дорога повернет на девяносто градусов. А пойдет ли она в гору?

Что ж, в гору, так в гору. Ну-ка, ноги, шагайте!

Пришел Роудный, пожал Густаву руку, поглядел на ребенка, присел на минутку, сказал несколько теплых слов и собрался уходить.

— Ты правильно поступил, товарищ, — таковы были его слова. — Как настоящий мужчина. Я тебя за это уважаю. Жалко, что не мальчишка, я бы ему сшил костюмчик.

Густав был доволен и, когда дверь за Роудным закрылась, гордо взглянул на ребенка и на Цилку, потом вынул из чемодана рубашку, посмотрел на свет, сильно ли изношена, и стал рвать ее на пеленки.

— Свивальник я уже купил, а колясочку мне дадут Павлаты, — сказал он, присаживаясь на постель. — Вот ты встанешь, Цилка, и все у нас пойдет на лад. Роудный умеет подбодрить человека! Доброе слово дороже дуката!

Цилка боязливо и смущенно смотрела на него и слабо улыбалась.

— Знаешь что, — сказал Густав, стоя над постелью, и впервые отважился взять девочку на руки. — Знаешь что? Если нам с тобой не суждено было посвятить жизнь театру, пусть хоть она станет актрисой.

— За меня, за меня! — взволнованно воскликнула Цилка.

— За тебя, — сказал он и добавил тихо: — И за меня тоже, ей-богу!

Вошел Петр с цветами, смутился и неловко пожелал роженице доброго здоровья.

— Ты даже и не похвастался своим счастьем, — сказал он, садясь.

— Я был где-то на седьмом небе. В жизни еще не переживал таких треволнений. Как-то вдруг все сразу свалилось на голову, — оправдывался счастливый Густав. — Я заварю чай, садись, будь как дома, Петр. Цветы поставим в кувшин, чтобы не увяли... Спасибо тебе, ты мой лучший друг!

— Я хорошо помню, как впервые видел вас на сцене, мадам. Могу даже сказать, в какой пьесе, — обратился Петр к актрисе.

— Ах, сцена, сцена! — жалобно произнесла Цилка. — Мне кажется, с тех пор прошло уже десять лет.

— «Мадам»! — повторил Густав и засмеялся. — Черта с два, «мадам»! О свадьбе мы еще и не думали. Но теперь пора подумать, а?

— А где мы будем венчаться? В костеле или просто запишемся в ратуше? — живо спросила Цилка. — Ведь ты еврей, а я католичка. Как же быть с ребенком?

— Петр, посоветуй, я в этом не разбираюсь. А я пока заварю чай.

— Не думайте об этом, — сказал Петр. — Если бы тебе грозило потерять место служки в синагоге, тогда, конечно, пришлось бы записать ребенка там. А если нет, то не все ли равно?

— Ты служка в синагоге? — удивилась Цилка. — Что же ты не похвалился?

Густав наполнял спиртовку, руки у него дрожали, он пролил спирт и, вытирая стул полой, отозвался:

— Все это пустяки! — И неясно было, что же такое пустяки.

— За все берешься, а жить не на что, — с горечью сказала Цилка.

— Говорю тебе, я вас прокормлю, не беспокойся. А сейчас давай-ка лучше решим, как назовем ребенка. Посоветуй, Петр.

Зажегши наконец спиртовку, Густав поднял взгляд к засиженному мухами потолку и задумался.

— Лучшего имени, чем Ева, не придумаешь, — улыбнулся Петр. — Женственное и простое, как лист дерева, с которого наша праматерь сорвала плод любви.

Густав с восторгом согласился.

— А мне больше нравится Дагмар или Виола, — протянула Цилка.

— Так пусть будет Дагмар-Ева, — воскликнул Густав.

— Нет, погодите! Я придумала: Юлия! Я всегда мечтала сыграть в Национальном театре роль Джульетты. Поди ко мне, моя Джульетточка, — радостно засмеялась Цилка, целуя розовое личико новорожденной.

Все это было похоже на крестины.

— Итак, Юлия-Дагмар-Ева! — воскликнул Густав.

Девочка проснулась и заплакала.

— Надо ее перепеленать, — сказал Густав, ставя перед Петром дымящуюся чашку. — Сейчас ты увидишь, как я освоился с этим делом.

— Не перепеленать, а накормить. Она проголодалась.

Девочка жадно прильнула к груди матери, потом блаженно вытянула ручки вдоль тела и стала сосать, уткнувшись личиком в грудь.

В неприбранной, перевернутой вверх дном комнатке Густава стояла торжественная тишина, какая бывает весенним утром на лесной лужайке, где слышно лишь щебетание птиц.

«Все мы порочны, — думал Петр. — Беспорочны только дети и звери».

Выйдя от Густава, он встретил Беранкову. Она сделала такое приветливое лицо, словно встретила старого доброго друга, которого не видела много лет.

— Ах, молодой человек, — начала она медовым голоском. — Как дела, как дела? А как поживает ваша мамаша? Я часто вспоминаю те времена, когда жила у вас... А у Розенгеймов родился ребенок? Дочку послал господь? — притворно умилялась она.

— Да, Густав образцовый муж, он заслуживает любви. Впрочем, находятся злыдни, готовые сжить его со света.

— А как себя чувствует барышня Клара? — поспешно осведомилась Беранкова.

— Как вы знаете, она похоронила отца, — сухо ответил Петр и, не прощаясь, пошел дальше. Беранкова осталась стоять, разинув рот.

И все-таки ее вопрос взволновал Петра. Клара, ему всюду мерещится Клара! Он не мог ее забыть, хотя сладостная мука в душе понемногу утихала, слабел жаркий дурман первого познания. Но в сердце остался шрам, который никогда не изгладится, как бы его ни врачевала жизнь!

Гарс говорил пылко, темные волосы его разлетались, как от ветра.

— Мы ничего не создадим, если не удалимся от этого мерзкого мира. Надо отречься от всего, что мешает, что отвлекает нас на пути к цели. Поймите это, несчастные!

— Тебе, Франтишек, уйти бы в пустынники, отпустить бороду да носить сандалии, — серьезно сказал Скала.

После долгой разлуки друзья встретились снова. Казалось, вернулись их школьные годы. Петр Хлум посмеивался, а Скала насвистывал, слушая разглагольствования Гарса, который живо жестикулировал и на ходу то забегал вперед, то возвращался, словно хотел накинуться на обоих друзей. Они любили его такого — упрямого, пылкого.

— Неправильно вы живете, слабодушные, погрязшие в пороках люди!

Скала весело сверкнул глазами:

— Мы погрязли? Ну, а ты много достиг, писатель?

— Помнишь, Франтишек, новеллу о павшей девушке, которую ты всячески защищал? Она родила ребенка, отец выгнал ее из дому, она так страдала. Ты назвал ее великомученицей любви. Она хотела жить по-своему, дай же и нам жить по-своему.

Гарс обрушился на него.

— Бессовестные! — воскликнул он. — Не понимаете вы, что ли, что я страдаю за вас. Я хочу, чтобы вы исправились.

— Дождешься, дождешься!

— Терпение, братец, — все в свое время!

Они вошли в лес. Деревья над их головами шумели, как далекая плотина. Выйдя из лесу, друзья оказались на холме, внизу лежал городок, блестела река; в ее водах отражалось сияние этого погожего солнечного дня.

Спустившись на берег, друзья позвали лодочника, посидели с ним на берегу, потом, устояв перед соблазнами трактиров, зашагали вверх по дороге. Настроение у них было отличное, они громко разговаривали, смеялись и аукали, прислушиваясь к эху.

Перед ними лежал холмистый край с раскрытыми ладошками полей; извиваясь меж холмами, текла река.

— Вот она, наша родина, — растроганно сказал Скала, заслоняясь рукой от солнца.

— А черта мне в ней, если я знаю, что все это владения архиепископа, — отозвался Хлум.

— Что такое родина? Я не знаю, — бушевал Гарс. — Да, не знаю! Знаю только привычку к одной местности, к людям, к образу жизни. И если мне хорошо живется, для меня здесь родина, а если живется плохо, меня тянет прочь. Почему? Потому, что все мое существо жаждет жить, а не прозябать. И это естественно. Но, уезжая отсюда, я вспоминаю родные места, и меня тянет к ним. Это тоже естественно.

— Стало быть, родина — это отчасти нечто материальное, а отчасти духовное, что врастает в наше сердце, — философствовал Скала, все еще любуясь пейзажем. — Что ни говори, друзья, а это чудесный уголок.

— Но ты не прокормился бы здесь трудом своих рук. Впрочем, твой отец — управляющий каменоломней. Почему ж тебе не расхваливать край, где бедняки работают и на тебя?

— А ты думаешь, Франтишек, они не работали бы, если бы я не сидел у папаши на шее?

— В грядущем обществе все будут работать, трутней не станет.

— Отлично, превосходно!

— Вообще, разговор о порядках, которые настанут после революции, весьма плодотворен. Что вы думаете о призраке революции? Она еще так же далека от нас, как и наши сердца от геройства, а? — патетически вопросил Скала и крикнул так громко, что эхо прокатилось между холмами: — Да здравствует революция!

— Чтоб они сгорели, эти деревни! — подхватил Гарс. — Там живут скоты, а не люди! Пороки погубят нас, если мы не будем молиться настоящему богу, богу любви. — Франтишек оседлал своего конька. — Бог — основа всего сущего!

— Народ, верящий в бога, неизбежно стоит за монархию. А грядущее общество будет состоять из свободных коммун. Не бог, а сама жизнь — вот основа сущего! Жизнь — это религия будущего, — возразил Хлум.

— Да здравствует революция! — то и дело выкрикивал Скала, наконец ему это надоело. — С вами тут охрипнешь, да неизвестно еще, падет ли мое зерно на благодатную почву.

— Падет! В полицейском участке, — захохотал Гарс.

— Если встретим полицейского, скажем, что мы кричали «Да здравствует эволюция». Мол, мы имели в виду развитие Австрийской империи! Ур-ра!

— А в заключение споем гимн, — добавил Скала.

— Потрясающе, до чего мы малодушны! — Гарс покачал головой.

— Кто горбат с колыбели, тому в двадцать лет уже не выпрямишь спину. Понесем же свой удел смиренно до могилы, — сказал Хлум. — Кстати говоря, нам уже по двадцати лет, так что еще сумасброднее мы уже не станем.

Они лежали на косогоре, заходящее солнце проводило свою последнюю борозду, небосвод пылал.

— Товарищи и братья!..

Кто-то шел, освещенный заревом заката, и пел.

Друзья прислушались.

— Придет день, и мы отправимся завоевывать мир. — Скала встал, глаза его вспыхнули.

— Поедем на богатырских конях или поездом? — иронически осведомился Петр.

Гарс вскинул голову, как подстегнутый конь:

— Друзья, братья, товарищи! Убогие!

— Так вот что, друзья, — снова заговорил Скала, — мы сошлись затем, чтобы не сказать друг другу того, что нам хотелось бы сказать. Но мы слышали песню неизвестного, спасибо и на том. Разойдемся же и увидимся когда-нибудь при других обстоятельствах.

— Обогащенные опытом своей многотрудной жизни, — продекламировал Хлум.

Гарс чуть не накинулся на него, сверкнув глазами:

— Знай я, что могу освободить народ, нашу страну, я бы отважился на что угодно! Убил бы императора, пожертвовал бы жизнью. Знать бы только, что надо сделать! Но я ничего не знаю, ничего! Получил образование, а теперь бью баклуши, и вот я конченый человек, паразит, трутень, как и вы оба. Такая жизнь ужасна.

Он вскочил, схватился за голову и побежал прочь.

Хлум и Скала не удивились этому, они знали странности Гарса и молча проводили его взглядом. В длинных вечерних тенях фигура Гарса становилась все меньше и меньше...

По окаймленному лесистыми холмами небу расползались, словно раскручиваясь, темно-сизые тучи.

— Я часто задумываюсь — что мы за люди, — сказал наконец Скала. — Какие же мы все-таки? Что-то в нас есть такое... не могу определить точно... даже вообще не могу... Но Франта, кажется, прав.

— Безусловно! — кивнул Петр. — Какие-то мы нескладные. Но обречен он, а не мы.

— В нем больше, чем в нас, горечи нашего поколения.

— И какого-то ханжества.

— Хорошо, что он ушел. Без него проще.

— Мы для него грешники!

— Будь я мистик и поклонник Достоевского, верь я в наследственную вину, я сказал бы, что Франтишек слишком принимает к сердцу бремя этой вины.

Хлум и Скала спустились к реке. Она почти совсем обмелела и тускло поблескивала среди камней, под голыми скалистыми и песчаными берегами. Однообразно, как жизнь в пустыне, шелестела вода. Друзья слушали ее шум, этот напев земли и синих далей.

Голос реки проникал в самое сердце. Сазава! Самое это имя — как песня, оно благоухает и поблескивает чистотой.

Скала оторвался от дум.

— Нет, — сказал он, — не Сазава, а Влтава — моя любовь. Но я хотел бы написать картину — Сазава в этих краях. Изобразить камни и скалы, этот гранит, гнейсы и теснины. Суровую природу и безлюдную излучину реки.

— Странные ты говоришь вещи. Но я тебя понимаю. — И, помолчав, Петр спросил: — Ты читал стихотворение Неймана «Хлеб и свобода»?

— Оно у тебя с собой?

Петр уставился на темнеющее небо и стал декламировать:

В сгущавшихся сумерках шум реки, казалось, стал громче.

— Замечательные стихи! — сказал Скала.

— Целая программа.

— Как хорошо жить! Жить, мыслить и участвовать в борьбе!

— И знать, ради чего живешь и за что борешься. А мы сейчас, сколько ни умничаем, ничего не знаем. Не знаем даже, с чего начать и как бороться.

— Блуждаем в потемках.

Друзья замолчали. Петр проводил Скалу на вокзал. Поезд загудел где-то за поворотом, на минуту остановился у станции, перевел дыхание и, загудев, опять устремился вперед. Петр остался один.

Гарс тем временем был уже неподалеку от Нетворжиц, на дороге домой, и мчался так, словно над ним бушевала гроза, а он спешил укрыться от нее.

Вот так с ним всегда бывает! Ни с того ни с сего. Он потерял голову, а сердце словно вырвалось из груди. Хотелось цинично смеяться и сентиментально хныкать.

Гарс тяжело дышал, пот лил у него со лба.

Постепенно смятение чувств, горьких, как полынь, стало утихать. Гарс взглянул на небо, оно было чисто, Млечный Путь раскинулся сотнями тысяч своих светил.

Под безбрежным небом Гарс казался себе ничтожным червяком. Душевная боль утихала. Он чувствовал себя, как человек, выбравшийся наконец из бушующей осенней реки на твердую землю. Гул темного потока еще оглушал его, но звучал все слабее.

Ухватившись за ветку дерева, Гарс перевел дыхание и оглянулся. Ах, если бы двое друзей снова были с ним! Ведь он не хотел так расстаться с ними. Как жестока жизнь!

Гарс страдал. Избыток чувств переполнял его, и он бежал от них, чувствуя себя несчастным. Он испытывал муки, словно с него сдирали кожу. Безмолвное горе всего рода Гарсов, поколение за поколением угнетаемого дворянами и придавленного нуждой, переполняло его душу, он тщетно сопротивлялся судьбе, как бык, влекомый за кольцо, продетое в ноздри. Страдания, любовь, ненависть сливались в огненный поток, который сжигал Гарса.

Таким его знали и любили друзья. Ему страстно хотелось прижать их к своей широкой груди, обнять так, чтобы хрустнули кости. Но почему-то такое дружеское объятие никак не получалось. Гарсу казалось, что ему легче было бы перенести гору, легче удариться лбом о стену. Дружба крепла не в объятиях, а в ссорах и потасовках. Чем крепче удар, тем сильнее дружеские чувства.

Гарс глядел на светлую полосу дороги — не появится ли там темная точка? Ему показалось вдруг, что он никогда уже не увидит друзей, и они стали ему безмерно дорогими, он проникся к ним великой нежностью.

— Друзья! — крикнул он в пустоту.

Тишина поглотила его голос.

Он чувствовал себя виноватым и отвернулся от своей тени, лежавшей на пыльной белой дороге к родному дому.

К дому ли? Нет, всего лишь к сторожке лесника, служившего у англичанина Брауна. И если там когда-то был родной дом Франтишека Гарса, то уже давно он в этой сторожке не чувствовал себя дома.

Над макушками деревьев поднялась луна.

Петр сидел в трактире за поселком. Свесив голову над кружкой пива, он размышлял о себе и друзьях.

Все мы мечтаем о счастье. Что же мешает нам идти к нему? Мы только говорим, мечтаем, но не знаем, где оно, в чем оно. Говорят, что оно — прекрасный мираж за семью реками.

Вранье это!

Нет счастья вне нас, вне наших дней!

Петр попросился переночевать, и его отвели в клеть, где пахло плесенью. Юноша открыл окно, со двора хлынул теплый ночной воздух.

Ему вспомнилась Клара. Он представил себе, что она лежит рядом. Ее лица не видно, только поднимаются ее сильные ноги и вздымается розовая тугая грудь... И вдруг в памяти Петра встала тихая Лида: словно майский ветерок овеял его лоб...

Вот обе они, Клара и Лида, идут по лесной дорожке перед ним, и он протягивает к ним руки. Ах, скольких девушек ему хотелось бы заключить в объятия!

Петр встал и высунул в окно воспаленную голову. Высоко, высоко, в гряде серых облаков над невидимыми полями и черной стеной леса, висела желтоватая, безмолвная, равнодушно-холодная луна.

Зрелище этого неведомого мира охладило голову и сердце Петра больше, чем свежий воздух. Спать уже не хотелось, и он снова задумался о товарищах. Он смутно чувствовал, даже не умея выразить этого словами, что они, все трое, как и большинство молодых людей, тщетно ищут смысл жизни. Так трудно найти кого-то, кто укажет тебе путь из серых будней к солнечному празднику. Так трудно! Чего только не доведется изведать молодому чеху, сколько ударов судьбы испытать, прежде чем он найдет то, чего ищет. А если он погибнет, так и не найдя? Умрет, например, от чахотки, как умерли многие еще в юности... как умер Вондрушка?

Три дня вне родного дома были подобны трем ярким флагам на ветхом здании. И все же Петр с радостью торопился домой. В голове у него шумело, как весной в улье. Ему хотелось запереться в комнате и погрузиться в работу... В какую работу?

И вот он снова услышал укоризненный вопрос матери:

— Где ты опять пропадал, сынок? Я так беспокоилась! Вдруг, думаю, не вернешься.

Глаза у нее были грустные. На старости лет она заслужила лучшую жизнь, подумал Петр, глядя на мать, и впервые заметил, что она сильно постарела после смерти отца, ссутулилась, лицо ее сморщилось и поблекло.

Петр уныло сидел за столом, над которым жужжали мухи, не знал, куда деть руки, ему было не по себе, он мучился, как трусишка школьник, не сделавший домашнего урока. Уставившись на грязную скатерть, он представлял себе родной город, словно глядел на него с птичьего полета. Жалкие, обветшалые домишки, смрад в подворотнях. Вот вереницей тянутся жители, следом за ними Петр Хлум, который воображал, что станет врачевателем их недугов. Ха-ха! А сейчас сам плетется в хвосте, кутаясь в ветхое пальтишко... Трутень!

Такое настроение часто овладевало юношей. Но в конце концов он махал рукой, закуривал сигарету и... В общем, не стоит слишком уж сокрушаться. Ведь самое важное — не дать окончательно прижать себя к стене.

Именно сейчас.

Но палуба колеблется под ногами.

— Ты хочешь быть полезным членом общества? — спрашивал себя Петр и снова ужасался своему образу жизни. Выходит, что полезно быть трутнем, разлагающим элементом общества. Это единственное, что имеет смысл в наше время.

И вот он уже видит себя не на качающейся палубе, а в покачивающейся колыбельке. Кудрявый младенец, безмятежно сосет собственный палец. Ну, конечно, все это так знакомо, и нечего бояться.

И Петр спокойно вышел из дому: пройдусь по бульвару, загляну в распивочную.

Но едва он увидел пыльную улицу, замарашек-детей, собак, старух, как поспешил обратно домой и взялся за перо.

Петр писал. Это были не стихи, не начало романа, а статья «Разложение современного общества». Подзаголовок гласил: «Наша цель — революционные преобразования».

Юноша исписывал страницу за страницей.

Уже близился вечер, когда Петр поставил последнюю точку, распрямил спину, собрал все исписанные листки, не без сожаления подержал их в руке и швырнул в печку.

Сын и мать сели ужинать. Петр наблюдал медлительную повадку матери. Какими жилистыми стали ее руки, как уже нетверды их движения. Садясь за стол, она сняла головной платок, и Петру показалось, что и голова ее стала меньше.

После недолгой отлучки из дому ему стали заметнее эти мелкие перемены.

— Вчера ночью мне приснился покойный отец, — заговорила Мария. — Ничего не сказал, только все глядел на меня, потом этак озабоченно покачал головой и исчез. А я проснулась, и мне показалось, что от него еще осталось сияние.

Петр молча ел скудный ужин.

— А как ему не хотелось уходить, — всхлипнула мать. — Видно, потому, что он не сказал того, что было на сердце.

Было тихо, только жужжали мухи.

Петру снова почудилось, что он стоит на колеблющейся палубе.

— И все глядел на дверь, — продолжала мать. — А потом на меня. Мол, где сын, когда вернется, придет ли сегодня домой? А ты все не шел.

Впервые за долгое время Петр провел этот вечер дома, был кроток и заботлив. Казалось, он набирается духу для какого-то поступка, как лягушка, готовая выпрыгнуть из лужи.

В дверь постучали, вошла Трезалиха.

— Вот это гостья, глазам не верю! — сказала Мария.

— Да, это я, — несмело улыбнулась Трезалиха. — Иду мимо и думаю: загляну на минутку. У меня радость: наша Роза выходит замуж. Хороший человек он, я очень довольна, а все-таки сердце ноет, жалко отпускать дочку из дома.

Мария кивнула:

— Чем больше детей, тем больше приходится терпеть материнскому сердцу.

Трезалова утерла слезы:

— И все-таки, скажу я вам, — Эвжен мне всех дороже.

Соседки принялись вспоминать свои молодые годы.

Петр смиренно прислушивался к их разговору; так мы внимаем голосам земли и биению жизни.

Юлинька, Цилкина дочка, цвела, как и полагается здоровому ребенку. А сама Цилка сохла, словно с молоком матери отдавала все свои жизненные соки.

Иногда к ним заходили Петр или Роудный. Дитя лежало на перинке, благоухало молоком, пускало пузыри, смеялось или плакало. Когда плач был слишком упорным, Густав брал девочку на руки и говорил:

— Она проголодалась. Я ее перепеленаю, а ты покорми, Цилка.

Ведь если ребенок плачет, то, конечно, с голоду, отчего же еще?

— Ребенок — это радость в жизни, — говорил Роудный. — Дай-ка мне ее подержать, товарищ. — И он баюкал Юлиньку и говорил ей нежные слова. — У меня нет детей, и это неправильно. Да, неправильно!

— Конечно. Но верно и то, что не всякий человек создан для семейной жизни. И не каждый мужчина — настоящий отец, даже если у него есть ребенок. Сколько кругом супругов, которые не сознают своих обязанностей перед женой и семьей, — отозвался Густав.

— Конечно. Таково уж наше государство, устроено оно несправедливо. Люди плохо воспитаны. В будущем они станут гордиться отцовством и чтить материнство, как это было при племенном строе. Матерям будут поклоняться за то, что они хранят и умножают священный огонь жизни.

— Верю, что так будет. Но нам, Антонин, уже не дождаться этого. Еще недавно я был уверен, что... — Густав втянул голову в плечи и сделал безнадежный жест.

Цилка молчала, отчужденно улыбаясь.

— Я верю только тому, что у меня есть. А есть у меня и много, и мало. Ведь верно? — Она передернула плечами и покосилась на диван, около которого стояли ее стоптанные туфельки. — Зависит от того, как смотреть на вещи.

Роудный кивал головой и глядел на грязную улицу, похожую на сточную канаву; когда по ней проезжала телега, запряженная резвыми конями, брызги грязи разлетались до самых крыш. Домики как две капли воды были похожи на своих обитателей — такие же сутулые, а постоянно закрытые окна глядели, как тусклые, озабоченные усталые глаза.

По улице бегали тощие лохматые дворняги, в полнолуние они собирались стаями и выли. Тогда из домов выскакивали сонные люди и разгоняли их камнями и палками.

Собаки, как и жители этой вечно мокрой улицы, представляли собой как бы отдельную общину в Ранькове — Худую Либень: горе чужой собаке, которая забегала сюда из города, — на нее кидались и рвали ее, как зайца. А старую Рейзлову, когда она однажды шла с кувшинчиком молока для своих внуков, эти собаки сбили с ног, и с тех пор старушка прихрамывает.

Рядом с семьей веревочника Рейзла жил часовщик Бребурда. Прохожим была видна его голова за окном, худая и бесцветная, как пар над кастрюлькой. Бребурда редко выходил на улицу, он и его дочь жили отшельниками, соседи знали только его имя и иногда слышали, как он заискивающе разговаривает с заказчиком. Бребурда не курил и не пил, страдал астмой и, задыхаясь от кашля, бегал во дворик подышать свежим воздухом. Новыми часами он не торговал, а только чинил старые ходики и будильники. Работы было мало, заработок никудышный — кот наплакал. На что жили эти двое людей?! Когда-то у часовщика было свое поле, но после смерти жены он продал его, от всего скудного хозяйства оставив себе только козу, для которой его дочь тайком жала траву на военном плацу.

Эти две семьи жили тихо, как былинки в овражке, совсем незаметные среди других жителей, чьи тесные домишки вечерами и по воскресеньям были наполнены гомоном.

Здесь же жили рабочие с винокуренного завода Тентала и батраки из поместья Иоганиса. Тихими обитателями этой улицы были также слесарь Лихот с женой.

По грязной мостовой, вместе с собаками, бегали вечно чумазые, исцарапанные ребятишки. Неподалеку был веселый трактир «У Бура», туда ходили солдаты, пели песни и затевали драки.

Между ставнями низеньких окошек в этих домах зимой клали зеленый мох и ставили бумажные «Христовы ясельки». Летом туда выставляли кастрюльки с остатками супа и кофе. У каждой двери стояла в рваной рубахе нужда и скалилась на прохожих: это все моя братия. Нужда загораживала дневной свет, превращала жизнь в череду мучительно однообразных унылых дней.

Во всей Худой Либени только Густав Розенгейм трепыхался, пытаясь взлететь над грязью и лужами, которые оставляли после себя солдаты, возвращавшиеся из кабака «У Бура».

На эту улицу Роудный сейчас глядел из окна, остро ощущая ее нечистоту и беспомощность прижившихся здесь человеческих существ. Ему не хотелось разговаривать, его угнетала нужда этих неприметных людей: а ведь они, как и все остальные люди, родились с равными правами на счастье и на неисчислимые богатства матери-Земли.

Пошел тихий, мелкий дождь. Смеркалось.

Роудный быстро попрощался и вышел, испытывая неодолимое желание ходить от дома к дому и неустанно призывать:

— Поднимайтесь, бедняки! Кричите о своей нищете, добивайтесь справедливости! Бедняки всего мира, встаньте, как один человек, и вознесите свои проклятия к небу! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Берите приступом, сметайте твердыни старых рабских режимов!

Густав бегал по городу — сейчас как раз было время скупать кроличьи и заячьи шкурки, а Цилка дома нянчила Юлиньку. Удивительно, до чего она вначале была равнодушна к дочке, никакое материнское чувство не отзывалось в ней, и на свои обязанности она смотрела как на путы, лишившие ее свободы. Но чем дальше, тем больше в бывшей актрисе просыпалась страстная любовь к дочке, к этому крохотному беспомощному существу, которое так жадно тянулось к источнику жизни, таившемуся в ее груди. Дитя было такое милое, прелестное, такое невинное. Цилка глядела на спящую дочку, и слезы навертывались ей на глаза.

— Какая жизнь ждет тебя, Юлинька? Судьба, дай мне ответ!

И Цилке казалось, что судьба стоит над постелькой ребенка, но не отвечает на вопрос.

«Вот подрастет дочка, — думала мать, — и я снова уйду в театр вместе с ней. С каким упоением я буду учить роли, как буду вживаться в них! Я доберусь и до Праги! Обязательно! И поступлю в лучший пражский театр!»

И ей уже виделась ярко освещенная рампа Национального театра, и она сама — на сцене: вот она кланяется под гром аплодисментов, зрители восхищены ее чудесным голосом, ее талантом.

Юлинька тихо дышала во сне. Цилка наклонилась над ней и прошептала:

— Не бойся, я увезу тебя отсюда.

По утрам она будет гулять с дочкой на Петршине и на Небозизке. Она, мать, учит роль, а перед ней прыгает ангелочек Юлинька в белом платьице. Вот они проходят мимо группы студентов, Цилка замечает пристальные взгляды, слышит шепот: «Это Гойерова, глядите, это Гойерова!»

Цилка с гордостью поглядела на себя в зеркало: да, она еще хороша!

Так она мечтала все утро. Но как ни приятно мечтать, а надо готовить еду.

Густав прибегал, запыхавшись, садился за пустой стол и недовольно сопел. Потом кидался к ребенку.

— Опять она лежит мокрая! — восклицал он, приподнимая девочку.

— Быть не может! — оправдывалась Цилка. — Я только что меняла пеленки.

Густав хмурился. Он уже начинал чувствовать всю тяжесть семейного бремени. Прежде это бремя было легким и радостным, теперь оно с каждым днем становилось тяжелее, давило на плечи.

Поев, Густав становился бодрее, пытался шутить; он снова был готов бежать покупать шкурки и собирать грязное белье.

Сытый желудок делает человека стойким.

— На обратном пути не забудь купить рисовую пудру, — сказала Цилка. — У Юлиньки небольшое раздражение.

Густав тотчас побежал, принес пудру и сам поднимал ножки ребенка, а Цилка присыпала раздраженные места пудрой. Тронутая его заботливостью, она смягчилась, ей захотелось сказать Густаву что-нибудь ласковое. Однако ласковые слова как-то не выговаривались.

Но Густав был благодарен ей и за молчание, в которое она погружалась в такие минуты. Он твердил себе, что бремя будней и обид, накопившееся за день беготни по обывательским домикам, надо сбрасывать у порога и входить в дом бодрым и ласковым, готовым заботиться о женщине, столь неожиданно оказавшейся в его объятьях, нашедшей в нем опору.

Однако он забывал о благих намерениях, как забывают о них все, кого жестоко треплет жизнь, — а таких людей много, их большинство. Кто сочтет их?

Роудный ушел, вечерело. Густав встал, чтобы разжечь огонь в печи, пора было готовить ужин.

Цилка молча сидела на кровати и глядела, как Густав, присев на корточки, большими неловкими руками колет щепки. Вот он затопил печку, и красные блики заиграли на его небритом, длинном, носатом лице.

Цилка зажмурилась; но лицо Густава все еще стояло в ее воображении, словно портрет, написанный в красной гамме. Цилка отвернулась.

Густав снял лампу с полки, поставил ее на стол и зажег, опустил занавеску на окне, прошелся по комнате, прикрыл входную дверь и стал складывать белье, которое повезет утром в Прагу.

Цилка прислушивалась к его движениям. До чего скучная и противная здесь жизнь! Каждый вечер одно и то же, глядеть тошно! Вечно Густав пересчитывает грязное белье и шкурки, и складывает их под кроватью, чтобы потом продать, накопить денег и открыть наконец настоящую лавку. Тогда они станут жить лучше, совсем хорошо, может быть, даже богато... Почему бы и нет?

Цилка старалась не замечать противного запаха шкурок, но это было невозможно.

Ей все мерещилось лицо Густава, озаренное алым отблеском печи.

Она попала в темницу, в плен, да, да! Живет здесь в этой вонючей трущобе, а где-то вдали сверкает иной, веселый и радужный мир!

Для нее уже нет выхода. И этот уголок, где она укрылась в отчаянии одиночества и в страхе перед бременем материнства, где нашла приют и спасение, показался ей монашеской кельей, откуда один лишь выход — вон туда, в грязный, загаженный собаками тупичок.

— Что с тобой? — спросил Густав.

Она ничего не ответила, только понурилась.

Густав с минуту молча смотрел на нее, словно хотел проникнуть в самые ее сокровенные помыслы, потом погладил Цилку по голове, взял ее за руку и сел рядом. Но через минуту ребенок заплакал, и он встал, чтобы убаюкать его.

Лампа бросала ровный круг желтого света. Сидя в этом кругу, Густав держал девочку на руках и укачивал ее.

Опять стало тихо, только дождь стучал в окно.

Прислушиваясь к его однообразному шуму, Цилка вспоминала знакомых актрис и актеров, местечки, где они выступали, трактиры, где съедали скромный ужин, — если было на что ужинать. Вспомнилась ей былая жизнь и мужчины, которые добивались ее улыбки и объятий, и за это дарили ей туфельки, шляпки, блузки; в этих обновках она потом прельщала новых поклонников... И горько стало на душе у Цилки.

Эх, искусство, плохо ты кормишь тех, кто тебе служит! Ты обрекаешь их на жизнь впроголодь, заставляешь продавать душу и тело. Как все это грустно!

Цилке казалось, что она слышит хлопки немногочисленных зрителей. Вот это и называется славой?

В эту минуту бывшая актриса словно увидела изнанку славы. Как эта изнанка похожа на неприглядную улицу там, за окном!

— Цилка, ты плачешь? Дитя мое! — удивился Густав, склонившись над ней.

И Цилка впервые за долгое время обняла его за шею и прижалась к его крепкой груди. Она поняла, что ничье сердце, кроме этого, не бьется для нее, что только с ним она будет в безопасности.

Густав обнял ее радостно и пылко.

На следующий день была пятница, потом суббота — шабаш, еврейское воскресенье. Густаву пришлось поторопиться, времени было в обрез: едва он вернулся дневным поездом из Праги, пора было переодеваться и бежать в синагогу.

Пока Густав был в Праге, Цилка отсыпалась. Вставала она, по актерской привычке, к полудню, как в те времена, когда возвращалась не раньше полуночи в какое-нибудь случайное пристанище. Да и что делать до обеда? Цилка любила поспать, а проснувшись — полежать с закрытыми глазами.

Когда так лежишь, можно мечтать и вместе с тем воспринимать внешний мир.

И Цилка грезила о любви, о поцелуях, об удаче, которая наконец приведет ее в лучший театр Чехии. Ведь ради этого она десять лет назад бежала из родного дома; двери его навсегда закрылись за ней, родные проводили ее слезами и проклятьями.

Цилка любила поваляться в постели и по субботам. Давние мечты снова приходили к ней. Она брала дочку к себе в постель и рассказывала ей о днях своей юности. Девочка переваливалась с боку на бок и с улыбкой засыпала.

Густав обычно привозил Цилке цветы. Но сегодня он привез отрез на платье и игрушки для Юлиньки.

— Откуда у тебя столько денег? — удивленно спросила Цилка.

— Можешь не беспокоиться, все в порядке. Прежде я был неопытен, теперь другое дело. Да, да, ты еще увидишь, что я способен на большее, чем ты думаешь.

Это было сказано гордо. Цилка, стоя рядом с Густавом и заглядывая в зеркало, — к лицу ли ей материя, — вдруг ощутила, что в жизни она твердо стоит на ногах.

— Спасибо, Густав. Я и не беспокоюсь.

Он выпрямился и воскликнул:

— Да, да, я покажу тебе и другим, на что способен ради любви! Вот поправлю немного наши дела, и мы переедем куда-нибудь, где нас никто не знает и не будет поносить.

— К чему это! — воскликнула Цилка. — Куда ни переезжай, хоть на край света, всюду нас будут срамить и порочить.

На улице вдруг послышались голоса, взметнулся пронзительный крик.

— Убили, убили, убили!

Одним прыжком Густав очутился за дверью.

— Убили! Ларина убили! — кричали на бегу люди.

Забыв, что ему пора в синагогу, Густав помчался вместе со всеми. Пробегая мимо дома Хлумовых, он постучал в окно:

— Убийство! Убили Ларина!

Мария ахнула, а Петр воскликнул, выбегая вслед за Густавом:

— Кто бы знал! Вернуться на родину и так умереть!

— Неисповедимы пути господни! — произнесла побледневшая Мария. — И охота вам бежать туда, глядеть?

Петр и Густав исчезли из виду, а она стала вспоминать те давние времена, когда Ларин, бедно одетый юноша, ухаживал за Анной. И Мария заломила огрубевшие от работы руки.

Еще вчера городок лениво жевал привычную жалкую духовную жвачку, а сегодня он гудел, как разворошенный улей.

Почтальон Птачек, принеся в виллу Ларину письмо из-за границы, нашел адресата мертвым. Неизвестный убийца настиг его в спальне и убил дубинкой, которая валялась рядом с трупом, уже холодным, пролежавшим, по-видимому, несколько дней. Убийство совершено с целью ограбления — в кабинете Ларина все было перерыто, перевернуто вверх дном.

Перепуганный почтальон поднял на ноги весь город, и сейчас возбужденные люди, вытаращив глаза, толпой бежали к вилле убитого. Пришли полицейские и заперли виллу, приехала в экипаже комиссия, любопытным оставалось только глазеть в окна. Люди стояли тесными рядами, бледные от волнения, снедаемые любопытством.

Через некоторое время из виллы вышли Лесина и еще один полицейский и направились в город. Но им не пришлось далеко ходить — те, кого они искали, оказались поблизости: братья Рейголовы, услышав волнующую новость, тоже спешили к вилле Ларина. Полицейские забрали их на другом конце улицы. Вид у них был невинный, как у агнцев; сознавая свою невиновность, они спокойно реагировали на арест и безропотно отправились в городскую кутузку. Там они с удобством расселись на длинной скамейке и собрались было покурить, но стражи порядка отобрали у них все, что было в карманах, — сигареты и мелочь.

— Хотят пришить нам убийство! — буркнул Франтишек.

— Вот еще не хватало! — отозвался Иозеф и сердито сплюнул. — Где после этого справедливость?!

— Видно, решили от нас избавиться... — Франтишек пожал плечами, встал и выглянул в решетчатое окно на двор. В этот момент в замке загрохотал ключ, и в камеру ввалился какой-то босяк, оборванный, как осенний куст.

— Почтеньице... — поклонился ему Иозеф.

— ... убийце! — добавил Франтишек.

— Что же это такое? — встревоженно спросил незнакомец. — В жизни еще со мной такого не бывало: ничего не спросили, схватили, и — за решетку! А я, может, пришел сюда в Раньков, в гости, к родичу.

— Убийца! — снова повторил Франтишек.

Незнакомец, стуча себя в грудь, стал клясться, что ничего не знает и ни в чем не замешан.

Немного погодя в камеру впихнули Альму Вальти. Он хныкал и твердил, что его посадили по злобе, чтобы не дать ему заработать на переноске покойника.

— Все люди свиньи, — сердился он. — Только и глядят, как бы нагадить друг другу!

Братья Рейголовы смеялись и поддразнивали его.

Ларин уже неделю лежал во временной могиле, а убийца все еще не был обнаружен. В городской кутузке пересидело несколько бродяг и оборванцев, но всех их пришлось выпустить, потому что у каждого оказалось неоспоримое алиби. Братьев Рейголовых и Альму выпустили сразу, потому что их непричастность к убийству была даже очевиднее, чем у всех других.

У Ларина нашлось немало родственников, все они явились в городскую управу и решительно утверждали, что являются единственными законными наследниками. Вспыхнули споры, дело дошло до суда. Но сколько ни спорили между собой новоявленные наследники, все они соглашались в одном: Ларину подобает покоиться в склепе. Устройство склепа было поручено Чешпиве с сыном.

— Сверху должна быть мраморная плита, — сказал один родственник, а другой полагал, что достаточно и гранитной, которую можно привезти из мрачской каменоломни.

Сватомир работал с отцом, молчаливый и неловкий, как всегда, — медведь, да и только.

Заказ был очень выгодный: знай копай землю, работай без всякого присмотра, рой склеп да попивай пиво, хоть несколько недель.

Над головой шумят деревья, больше никакой шум не тревожит тебя на кладбище, слышен только стук лопаты да шорох мастерка. В земле попадается то кусок черепа, то кости руки или ноги. Чешпиво складывает их в кучку, а могильщик потом забирает, чтобы закопать под стеной, где валяются истлевшие венки, сгнившие доски, увядшие цветы, битые фонари и черепки от цветочных горшков.

Когда работаешь около мертвых, особенно остро чувствуешь, что ты живой. Склепы — хорошая вещь. Они, как крепостная стена, защищают мертвое тело от тленной земли. Будь Чешпиво богат, он тоже заказал бы себе склеп. В склепе тело пролежит лет на двадцать дольше, чем в простой могиле — тесной яме, куда проникают черви и кроты, где к мертвецу подбирается жестокая хищная жизнь...

«А в конце-то концов у всех участь одна», — подумал каменщик, высморкался двумя пальцами, положил лопату и поглядел вверх, на ветви деревьев, тянувшиеся к весеннему солнышку.

И тогда сын, не отрываясь от работы, спросил:

— Как вы думаете, папаша, кто его убил?

Отец пожал плечами.

— Мне-то не все равно? Мне надо, чтобы заказчики были довольны нашей работой. А убийцу пускай ищет полиция.

— Вот небось огреб денег! — не унимался Сватомир. — И, конечно, припрятал. Где-нибудь под камнем лежат тысячные бумажки. Дело, я думаю, было так. Убийца влез в окно, стукнул Ларина несколько раз дубинкой... а потом забрался в стол и выгреб деньги. Пока что он их припрятал, а как шумиха утихнет и все позабудется, вынет их и будет богачом.

— Заткнись, дурень, не то тресну по башке!

— А что, разве не так? — Сватомир улыбался, но лоб его был озабоченно наморщен.

«И откуда у мальчишки такие мысли?» — подумал отец и перестал попыхивать своей трубочкой.

— Таких случаев было много, — заметил Сватомир, невозмутимо продолжая копать землю.

— И всех со временем поймали, — помолчав, отозвался старик.

— А этого не поймают, этот хитер. Он не дурак, говорю вам, папаша.

— Ну, хватит! — прикрикнул отец. Ему стало страшно, он сам не понимал почему. Старик выпил пива, утер пот с лица и снова взялся за лопату.

Они работали молча и быстро.

Потом отец вдруг подумал о морщинах на лбу Сватомира и отбросил лопату.

— М-да, — сказал он. — Убийца был хитер, никаких следов.

— Наверное, в ту ночь шел дождь и смыл все следы, — медленно произнес Сватомир. — Видно, он и выжидал такой ночи.

— А Ларин-то какой простофиля, — даже собаки не держал!

— Это и было убийце на руку. Кстати, собаку можно отравить. Знаешь, я думаю, что убил кто-то из здешних.

— Вот еще! Нет! Он пришлый. О раньковских и думать нечего. — Чешпиво почти рассердился. — А здорово он все рассчитал, бродяга!

— Такое дело всегда надо хорошо обдумать. Ларин был хитер, а он его перехитрил, это не шутка. Мол, давай-ка мне деньги, что ты нажил на людях, я тоже хочу жить.

— Кто это я? — Чешпиво содрогнулся.

— Ну он, тот умник. — Сватомир помолчал. — Говорю вам, деньги спрятаны где-нибудь под камнем.

— Под каким? — машинально спросил отец, не вникая в смысл своего вопроса.

И тогда Сватомир вылез из склепа и измазанной рукой показал на старый надгробный памятник.

— Вон под тем. Хотите поглядеть? Десять тысяч!

— Отстань! — страшным голосом закричал отец и пошатнулся. — Не хочу ни слышать, ни видеть! Молчи, молчи! Если хоть слово скажешь, башку разобью! — и погрозил лопатой. Глаза у него вылезли из орбит. Он сел на край склепа и, вздрагивая, заплакал. Сын стоял, глупо ухмыляясь, как человек, который ничего не понимает.

Чешпиво вдруг перестал плакать.

— Давай их сюда, живо! Лишь бы никто не увидел! О, боже, боже! Да поживей же, шевелись! Ну!

Сватомир спокойно сдвинул старый памятник и вынул разноцветные кредитки.

— Вот они. Только не для вас.

Отец вырвал пачку у него из рук, спрыгнул в склеп и, задыхаясь от волнения, принялся замуровывать деньги в стену.

— Они его, покойниковы, пусть с ним и лежат. А ты... ты... Убить тебя мало! Живо, живо, вон идет могильщик, пусть не подумает, что мы лодырничаем. О боже, боже!

Трубка выпала у него изо рта. Стоя на дне склепа, он пошатывался, как пьяный.

Глава восемнадцатая

Жестокий ливень обрушился на край, как вражеская рать. Будто растерзанные руками дьявола, замертво полегли нивы, аллеи лип и тополей. Буйные воды, переполнив русло, смыли мельницы и плотины, снесли пруды, полные домашней птицы и диких уток, словно гигантскими зубами искромсали деревни, скромно ютившиеся на берегах, и, умертвив людей и скот, швырнули их на дно, рядом с камнями, щепой и поломанной домашней утварью.

Край зиял, как огромная рана. А небо снова было чисто и беспечно улыбалось.

Вчера еще небогатые, а нынче нищие, крестьяне ходили по опустошенным косогорам и подбирали жертв молнии и неистовых вод — тела людей и животных и жалкие остатки скарба.

Мельник Новотный уезжал в Раньков, в податную управу. Вернувшись на мельницу, он нашел пустое место там, где стояла люлька его сына, над которой молодая жена пела колыбельные песни, полные материнской нежности и любви.

А где же батрак и помощник?

Неподалеку, под скалой, валялось наполовину занесенное песком мельничное колесо.

Убитый горем мельник, пошатываясь, бродил по своему участку. Потом сел на мельничное колесо и тупо уставился на реку. Нечистая вода уже опала и катилась почти спокойно, а ведь еще недавно здесь пронеслась чудовищная волна, все сметая на своем пути.

Мельник сложил руки на коленях, лицо его чем-то напоминало опустошенные склоны вокруг.

Откуда-то прибежал пес и уставился на Новотного мутными глазами, все еще дрожа от пережитого испуга.

Причиной наводнения и жестоких разрушений был большой пруд, под названием Смирженец, расположенный на угодьях эрцгерцога. Десятилетиями не ремонтированная плотина этого пруда прорвалась под напором хлынувших туда вод, вслед за ней рухнули плотины других прудов, расположенных ниже. Катастрофа стремительно ширилась. Узнав о ней, дельцы строительных фирм потерли руки и принялись строчить предложения. Первыми в пострадавший край прибыли саперные части, их послали срочно привести в порядок разрушенное железнодорожное полотно и дороги.

Следом явились бродячие артели землекопов и взялись за Смирженец. За ними трусили местные рабочие.

Мертвый пруд ожил, всюду слышался стук кирок, лопат, мотыг, скрип тачек.

Под дубами, близ замка, построили дощатую контору и кантину для рабочих; с этого обычно начинается всякая стройка. Желающих наняться на работу было более чем достаточно — местные жители, безработные или полубезработные, всяческие бедняки, арендаторы и сезонники ухватились за неожиданную возможность подработать, — здесь платили лучше, чем мужики батракам.

Петр и Гарс долго бродили по лугам, оживленно беседуя, а в понедельник, рано утром, заняли очередь у конторы, где шел прием на работу. Рабочих книжек у них не было, и инженер, нанимавший людей, только пожал плечами; но Петр и Гарс упорно не уходили, тогда инженер махнул рукой:

— Ну, ладно, попробуйте, какова на вкус землица.

И, усмехнувшись, кивнул им вслед.

Петра и Франтишека приняли в артель землекопов, дали им кирку и отвели на участок.

Вначале работа у них спорилась, но вскоре августовская жара и усталость одолели их — время еле тянулось, часы словно остановились; Петр и Гарс совсем сникли. А рядом так же бодро, как и с утра, постукивали кирки настоящих землекопов.

Рабочие чуяли в Петре и Гарсе чужаков, косились на них и заметно злорадствовали, видя, как надрывается Гарс, как обессилевший Петр поплевывает на руки. Ладони у юношей были стерты, спина ныла.

Когда прокричали «шабаш», у них отлегло от сердца, и они, гордые сделанной работой, насвистывая, отправились восвояси.

Одежда их пропахла илом и потом.

— Земля нам пока что не по вкусу, а? — сказал Гарс.

— Работа всегда была нам не по вкусу.

— Увидим, как дело пойдет дальше.

Они пожали друг другу руки, и Гарс свернул с дороги к заповеднику, за которым лежала Глоговка.

Прошла неделя, близилась суббота, день, ознаменованный горсткой монет, получкой.

— Человек создан для труда, как птица для полета! — кричал Гарс, колотя по корням дуба, который выкорчевывали из старой плотины.

— Нескладный ты парень, — оттолкнул его Брейла, поденщик из Ржаснице, и дернул корень с такой силой, что сразу вырвал его, а сам даже не пошатнулся. — Работа — не игрушка, щенки! Из вас растили барчат, а вы взялись за наше дело. Уж лучше бы не отбивали у нас хлеб!

Юноши предпочли промолчать.

— Все равно как если бы я вздумал сесть писарем в конторе, — усмехнулся Коржизек. — Меня б оттуда сразу под зад коленкой.

— Ты и тут не больно-то надрываешься, — оглянулся на него Брейла. — Где тебя утром поставят, там ты и к вечеру стоишь, чтоб тебе пусто было!

— Ему что, у него своя халупа, — сказал кто-то.

Над ними, на краю плотины, остановился рабочий Ирка. Сегодня он совсем не работал, а с утра выпивал в кантине.

— Эй вы, ученые, — проревел он, пошатываясь.

— Не мешай, катись отсюда, рожа! — прикрикнул на него десятник, но Ирка не слушал.

— Ученые, бросай работу! Вот кабала-то! Где это видано — так жилы тянуть из людей!

— Не мог ты пьянку отложить на завтра? — усмехались рабочие.

— Ученые? — добавил кто-то. — Сказал тоже! Погляди, они тебе ровня.

Ирка хрипло засмеялся. Он был больше похож на бродягу, чем на рабочего. Нахлобучив на лоб шляпу, он двинулся дальше.

За получкой рабочие приходили своей артелью, а после получки сразу шли в кантину. Там стало людно и шумно. Землекопы заняли все столы, жадно тянули пиво и водку — так высохшая земля впитывает дождь.

— Вот где люди сообща вкушают плоды своего труда! — иронически заметил Петр, обводя взглядом багровые лица.

Гарс поднял брови и вздохнул.

— М-да, вкушают... И за этот народ мы будем бороться?

— Да, прежде всего за них, — подчеркнул Хлум.

— А как?

— Не знаю, но, несмотря ни на что, чувствую, что я плоть от их плоти, и рад, что работаю вместе с ними.

— Погоди, нас еще выставят отсюда, вот увидишь.

— А если мы научимся работать не хуже других?

— Не в этом же наша цель!

— Но это было бы хорошим началом. Надо изучить психологию рабочего, прежде чем спорить с ним. А мы до сих пор поступали как раз наоборот.

— Что касается меня, я собираюсь изучать юридические науки.

— Так же, как до сих пор? — иронически осведомился Гарс.

— Накоплю денег, чтобы было на что жить в Праге.

Все тело Петра ныло и горело, словно покрытое ссадинами, руки были тяжелые, каждая, казалось, весила центнер. Но юноша не жаловался. Было воскресенье, он отдыхал от изнурительного поединка с трудом, впервые им владело сознание того, что неделя не прошла праздно. Шесть дней были подобны шести вспаханным бороздам, которые дали урожай.

Мария была расстроена: ее жильцы пренебрежительно усмехались, обиняками говоря о Петре, и отпускали шуточки насчет пруда Смирженец, неожиданно проявляя живой интерес к его глубине, размерам, заработку землекопов.

— Я не пошел бы на такую работу, — сказал слесарь Карас. — От человека за версту несет болотной вонью.

В наусниках и праздничном жилете он прохаживался по комнате.

— Хоть я и ругаю свое столярное ремесло, а ежели сравнить да прикинуть, так оно получше всех других, — подхватил Стрнад.

— Кто ругает, тот и любит. Главное, что ремесленник ни от кого не зависит.

— Что ж, работа на пруду не хуже других. В самом деле, что хорошего — столько лет учиться, а потом перебиваться за гроши где-нибудь в конторе или управе? У Хлума свои взгляды на жизнь, за деньгами он не гонится, ему дороже свобода. Я уверен, что он не пропадет, — вступился за Петра портной Угонный.

— За деньгами не гонится? У него их никогда и не было! — возразил слесарь, а столяр поддакнул:

— Он деньгам цены не знает, потому что никогда не зарабатывал. Теперь небось поймет, что деньги — это самое главное.

Мария готовила обед, на плите кипели кастрюльки, пар выбивался из-под крышек.

— Был бы жив отец, он ахнул бы, глядя, до чего ты дошел, — сказала она сыну. — Он-то думал, из тебя бог весть что выйдет.

В ее голосе не было упрека, только разочарование.

— Отец хотел, чтобы из меня вышел честный человек, вот и все. Я надеюсь, что таким и стану. Сейчас я себя кормлю, это уже хорошо.

— Весь город только о тебе и говорит. Сраму-то сколько! — огорчалась мать.

— А какое мне дело! — Петр усмехнулся. — Главное, что вы теперь поедете со мной в Америку, мама.

Мать чуть не перекрестилась, нож, которым она крошила чеснок, выпал у нее из рук, остолбенев, она уставилась на сына, потом подошла, положила руку ему на голову и простодушно спросила:

— Скажи мне, пожалуйста, Петр, чего ты, собственно, хочешь?

Петр усмехнулся и пожал плечами.

Взгляд его безмятежных голубых глаз напоминал Марии покойного мужа, и она смягчилась.

— Может, ты хочешь в Америке тоже работать землекопом? И меня на эти деньги кормить?

— Я только хочу сказать, что уже не боюсь жизни. Раньше я, бывало, побаивался ее, как злого пса. А теперь пусть укусит, я в долгу не останусь. Я борюсь, и поверь, все кончится хорошо.

Он говорил серьезно, и мать умолкла.

В тишине слышно было только, как клокочет вода в кастрюльке.

Перед обедом слесарь Карас пошел пройтись. Улыбающийся, довольный своим бравым видом и красивым новым костюмом, он смаковал это августовское воскресенье. Вчера была работа, завтра будет работа, но сегодня воскресенье, и сейчас он, Карас, гуляет, спокойный и уверенный в себе. Придет время, он женится, откроет собственную мастерскую, обзаведется семьей. А пока нужно работать, копить деньги. Но сегодня воскресенье, праздник, можно ни о чем не заботиться.

И он шел, самодовольно постукивая кованой тростью по неровной мостовой.

В костеле уже давно отзвонили к утренней мессе, но в воздухе, казалось, еще носились серебряные звуки колокола. Дома выглядели празднично, будто надели отутюженные манишки. Карас улыбался домам, а они улыбались ему. Из трактира Карштайна вышла служанка и задумчиво поглядела на Караса. Он вскинул голову и подумал: только поманить тебя, прибежишь! Но я не поманю, потому что я Карас и потому, что мое время еще не пришло. Все-таки он оглянулся на девушку и был недоволен, что она на него больше не смотрела.

— Нет, я бы не пошел работать на пруду, там грязь, вонища, — заключил он после обеда, утирая усы.

— Верно, ремесло — самое лучшее занятие, — согласился Стрнад. — Что там ни говори, а ремесло — это золотое дно.

— А я уверен, что Хлум не пропадет, — решительно отстаивал Петра портной, любивший потолковать с бывшим гимназистом.

— Он образованный, это верно, мог бы стать учителем. Зря он нанялся землекопом, сам себе навредил, — сказал Карас, покосился в мутное зеркальце, висевшее против него, и поправил галстук.

— Вот именно, что себе же и навредил! — подхватил Стрнад. — А в остальном о нем ничего плохого не скажешь. — Столяр закурил, с удовольствием выпуская дым.

— А я говорю вам, что вы обыватели! — вдруг обозлился портной и густо покраснел. — Будь вы настоящие рабочие, пролетарии, вы бы так не говорили. Всякий труд полезен. Будь справедливость на свете, все трудящиеся получали бы за труд одинаково.

Этот разговор был слышен в кухне. Мария, доедая обед, кивнула на дверь.

— Слышишь, Петр? О тебе говорят. Твои товарищи.

— Да, мои товарищи, мои братья рабочие.

Рабочие! Петр сознавал сейчас весь смысл этого слова, сознавал его остро и радостно, как никогда.

— Хлум хочет быть социалистом не только на словах, — сказал Угонный; раздражение его проходило, и он старался говорить спокойно. — Он хочет быть социалистом в жизни, на практике, потому и не остался барчуком. Так я его понимаю и уверен, что он прав.

Карас и Стрнад, опасаясь новой вспышки со стороны портного, не стали возражать и даже согласились.

— Ну, ежели так, тогда другое дело, — сказал Карас и, отвалившись от стола, положил ногу на ногу.

Потом, по обыкновению, начались споры о политике между национальными социалистами[69], интернационалистами и теми, кто сочувствовал социал-демократам, но в их партии не состоял, потому что хозяева — младочехи, клерикалы и даже национальные социалисты — не стали бы держать у себя таких работников.

— В городе о тебе болтают дурное, — сказала мать Петру, когда убрала со стола и сварила цикорный кофе. — О тебе и о Кларе Фассати. О той барышне, у которой был первый любовник женатый.

Петр рассердился:

— У нас о каждом болтают, мамаша. И правду, и ложь. Любовник! И все только потому, что учитель Сыручек здоровался с нею. Этого было достаточно, чтоб его убрали из Ранькова.

— И ты с ней тоже только здоровался? А в Плигалову долину вы не ходили? Да и по ночам ты пропадаешь бог знает где. Люди все замечают! Очень бы мне не хотелось, чтобы было правдой все, что про вас говорят.

Петр не ответил, встал и подошел к окну. За окном сиял солнечный воскресный день, дворик был тщательно выметен, на яблоне ссорились воробьи. Петр глядел на них, они напомнили ему бабью перебранку — вот так, ни с того ни с сего, ссорятся соседки.

Его возмущение постепенно утихало.

— А если и так, — сказал он, не оборачиваясь, — то это дело прошлое, и я уже обо всем позабыл.

Ему и вправду казалось, что все это было давным-давно. Воспоминание о бледном утре, об алебастровом теле Клары мелькнуло, словно пролетев по сонной площади, и рассеялось.

Петр не видел Клару со дня похорон, она теперь никуда не выходила из дома, совсем как Марта после того пикника. Петр не томился больше, сердечная рана затянулась, он был бодр и улыбался.

Время! Он не совсем отчетливо сознавал это, но теперь время мчалось для него с головокружительной быстротой, стирая в памяти следы прежнего прозябания. Он уже переступил порог своей невеселой юности, когда блуждал в потемках. Теперь перед ним широкие просторы, озаренные восходящим солнцем.

В воскресенье днем Петр зашел к Густаву. Тот был невыспавшийся, растрепанный, щурился, казалось, у него даже уши поникли. Он ходил по комнате, со стен которой исчезли фотографии, стараясь ступать тихо и не разбудить девочку, — она лежала в ногах постели Густава разметавшись, розовенькая, прелестная.

— Я слышал, что ты поступил на работу, Петр, — сказал Густав. — Работай, пробивай стену предрассудков, как и я. Нашего полку прибыло.

Петр обвел комнатку вопросительным взглядом. Густав ответил на этот безмолвный вопрос.

— Ребенок болеет, а Цилка пошла погулять. Впрочем, она права, достаточно, если дома один из нас. Был доктор, с Юлинькой ничего особенного, да, да, ничего страшного, — повторил Густав, как-то неловко, беспомощно размахивая руками.

— Наверное, Цилке захотелось на свежий воздух?

— Верно, верно. Но вот что я тебе скажу, мой друг: далеко не всякая женщина — настоящая мать, если даже у нее есть ребенок. Многие женщины подобны кукушке — снесут яйцо, а высидеть птенца не могут, это не по ним.

— Я вижу, ты не в духе. Или дела со шкурками не идут на лад?

— Больше всего достается моей собственной шкуре! — Густав вдруг вспыхнул. — Знаю, что Цилка подбросила мне кукушкино яйцо! Знаю, что думаешь ты и все другие! Ну что ж, пусть, лишь бы Юлинька была здорова. Сознаюсь тебе, нынче ночью я молился за нее. Я поверил в бога, Петр! — воскликнул Густав дрожащим голосом.

— Удивительно, какой ты сильный и слабый одно временно, — сказал Петр и нагнулся над девочкой.

Личико у нее горело, веки вздрагивали. Петр взял ее ручку и нащупал пульс. Никогда еще он не прикасался к такой крохотной ручке.

Юлинька проснулась и заплакала. Густав взял ее на руки и стал баюкать, расхаживая по комнате. Девочка притихла, и он продолжал:

— Матери вздумалось подышать свежим воздухом! Еще бы, со сцены попасть сюда, в этакую дыру! — Он помолчал. — Да, не каждая женщина умеет быть матерью! Некоторые созданы только для флирта, для игры в любовь. А когда судьба застигнет их врасплох, они избавляются от последствий так легко, как будто смахивают сухой осенний лист, который упал на них с дерева. Подлые! Пускай себе мать гуляет, пусть совсем уйдет от нас, кукушка! Верно, Юлинька! Пусть хоть совсем уйдет твоя мама!

Едва он договорил, в дверях появилась Цилка. Она внесла с собой легкое благоухание весенних лужаек, взгляд у нее был мягкий, блестящий; она улыбнулась Петру, но, заметив раздражение Густава, начала укоризненным тоном, недаром была актрисой:

— Ах, Густав иногда так огорчает меня! Вот и сейчас, представляете себе, Петр, я в кои-то веки раз вышла пройтись, а он уже надулся.

— Что ты, разве я надулся? — отозвался Густав внешне спокойным тоном. — Вот уж придумала.

— Ну как, Юлиньке не полегчало? — спросила Цилка, взглянув наконец на дочку.

Густав покачал головой.

— Дай-ка ее мне. — Она хотела взять дочку на руки, но Густав не дал.

— Эгоист! — крикнула Цилка, повела плечами и хотела выйти из комнаты, но осталась, села на сундук и подперла голову рукой.

Ее ненакрашенное лицо было похоже на маску.

В полях было тихо, кричала перепелка, запах нив и тимьяна действовали успокоительно. Близилась ночь, теплый ветер тихо баюкал землю.

Петр шел по дороге, над которой стояла вилла Ларина — темный силуэт с неосвещенными окнами. Четкие контуры ее вырисовывались на еще светлом небе, и казалось, что призрак преступления все еще бродит там, злобно урча, как черный кот, и пугает прохожих: проходи поскорей, путник, здесь рядом смерть, страшная, жестокая, гнусная, неотомщенная смерть, здесь свершилось злодеяние!

Но Петр останавливается и внимает ужасу, которым дышит этот опустевший дом и заросший сорняками сад.

Скрипнула притворенная калитка, вышел человек... тень человека! Из дома донеслось жалобное мяуканье кошек.

Петр затаил дыхание, мурашки побежали у него по спине. Он не успел посторониться, человек столкнулся с ним лицом к лицу.

— Ослеп ты, что ли, Сватя? — воскликнул Петр и отскочил в сторону.

Сватомир остановился и тяжело простонал.

— Что с тобой? — крикнул Петр, преодолевая страх.

Сватомир стоял, расставив ноги и широко раскрыв глаза, — темные, горящие глаза на пожелтевшем лице.

— Ага, узнаю, — произнес он наконец, запинаясь, и протянул руки Петру. — Это ты!

— Что ты делаешь в вилле Ларина?

Сватомир глупо усмехнулся:

— Хотел там переночевать, уж если хочешь знать. А вообще, какое тебе дело? Проваливай и дай мне пройти.

Коты не переставали выть, как осатанелые. Петр молча отступил в сторону, и Сватомир, надсадно дыша, словно нес тяжелую ношу, прошел в сторону города, огни которого виднелись вдали.

«Раскольников? — подумал Петр, глядя ему вслед. — Неужели он убил? — Петром овладела навязчивая мысль: «Иди донеси!» Покажи пальцем на него, скажи: «Убийца! Раскольников! Хватайте его, вяжите!»

Он поспешил за Сватомиром и догнал его, еще не доходя до Ранькова.

— Зачем ты бежишь за мной? — обернулся тот и ухватился за придорожный столб. — Что тебе от меня надо? — продолжал он сдавленным, судорожно прерывающимся голосом.

Петр колебался. Он поглядел в глаза Сватомира, и ему стало страшно. Никогда он не видел таких глаз, в них было выражение затравленного зверя.

— Уйди, Петр, — попросил Сватомир. — Иди своей дорогой, отвяжись. Какое тебе до меня дело?

— Да, ты прав, какое мне дело, — взволнованно прошептал Петр. — Я не сыщик, не следователь.

— Нет, нет, ты не думай, я здесь ни при чем. Ни при чем! — Сватомир дрожал всем телом. — Не подозревай невинного человека! Клянусь тебе, я хотел только переночевать там. Но мне стало так страшно, меня еще и сейчас трясет.

Петр уже корил себя за то, что едва не возвел напраслину на этого несчастного.

— Поди домой, отоспись, у тебя, наверное, жар, — сказал он как можно ласковее, кладя руку на плечо Сватомира. — Я зря заподозрил тебя. Иди, иди. Ты выглядишь сейчас как мальчишка.

— Подозрение — страшная вещь. А ты подозревал меня? — сказал Сватомир, у него явно отлегло от сердца. Но он все еще опирался о столб. — Понимаешь, я боязлив отроду и пошел туда, чтобы... набраться смелости. Вот как. И я хочу устроить себе еще одно испытание. Не смейся, тут нечего смеяться.

— Ты чудак. — Петр похлопал его по плечу, радуясь, что дело приняло такой оборот и «Раскольников» оказался просто трусишкой.

— Еще я хочу побывать в полночь на кладбище. — Сватомир тоже засмеялся. — Как ты думаешь, хватит у меня духу?

— Не знаю. А что, если тебя загрызут покойники? — пытался пошутить Петр, но шутка не удалась.

В душе все еще занозой сидело безотчетное недоверие, побуждавшее Петра испытующе смотреть в лицо Сватомира.

За воскресеньем наступил понедельник, кислый, как незрелое яблоко. Откусишь — и весь рот стягивает.

Гарс не пришел на работу, Петр остался один.

Его артель проверяла и укрепляла слабые места в старой плотине, убирала наносы. За ними шли каменщики и бетонщики. На широком темном дне спущенного пруда люди кишели, как муравьи, слышался шум голосов и работы. Внизу, в устье речки, артель забивала сваи. Ритмичные удары тяжелых трамбовок сливались с песней:

Петр работал, стоя спиной к этому муравейнику, но слышал все звуки, ощущал все движения — они словно проникали в его существо, придавали силы его рукам, на которых ныли свежие мозоли. Он ощущал себя звеном живой цепи, членом трудового коллектива, послушным бойцом армии труда.

Брейла остановился рядом передохнуть. Петр заметил, что землекоп с усмешкой глядит на него большими голубыми глазами, пренебрежительно меряет взглядом, наблюдает отчаянные усилия Петра не отставать от других.

— Зелен ты еще, студент! — холодно сказал Брейла. — Надо тебе, как змее, сбросить старую кожу. Да и тогда еще не скоро станешь нашим.

— Верно, еще нескоро, — усмехнулся бородатый Лишка, который жил в двух часах ходьбы от пруда. «Дома и погреться не успеешь, уже опять пора на работу», — говаривал он.

— А где же твой дружок, другой ученый? — спросил он Петра. — Уже смылся? Попробовал, и давай бог ноги. Думал небось, что тут ему жареные голуби сами в рот полетят.

Петр, хоть и чувствовал себя немного одиноким, смело подавал реплики, был находчив, за словом в карман не лез.

— На месте десятника, Брейла, я велел бы сделать для вас особую двухэтажную тачку, чтобы груза помещалось вдвое. И доложил бы главному инженеру, что вы больше всех стараетесь для фирмы. Из кожи лезете вон. Надрываетесь за двоих! Будь на участке сотня таких ретивых, как вы, фирма еще больше разбогатела бы, шеф мог бы нежиться в Карловых Варах не два месяца, а четыре.

— Сила есть сила, паренек, а ты ковыряешься, как жук навозный. Быть десятником — это ты смог бы, а как же! Десятнику всего и делов, что распоряжаться, а этому тебя учили. А вот за что тебе в субботу дают такую же получку, как нам? Ведь мы работаем за тебя. Выходит, что с тебя причитается. Так что помалкивай, не юли!

— Все мы работаем, как дураки, на чужого дядю. Для меня вы, что ли, пруд делаете? Я, правда, глупее вас, старших, но, думается, всем нам ясно, что работаем мы не на себя, а на сиятельного эрцгерцога. Не нам любоваться этим прудом из окон замка, не нам кататься тут на лодках и удить рыбу. А если нам и доведется рыбачить, то опять же для эрцгерцога да для господ. Только дурак этого не поймет.

Рабочие дни тянулись медленно, как улитка. Эх, понедельник, почему ты так далек от субботы?

Гарс пришел в середине недели, с отвращением взялся за кирку, выругался и тотчас сцепился с Брейлой.

— Будь ты надсмотрщиком, рабская твоя душа, уж ты бы ползал перед хозяином на брюхе!

Работал здесь и Чешпиво с сыном. Они приходили вместе, в обед ели сухой хлеб, запивая его пивом, а вечером вместе возвращались домой. Старый Чешпиво с прошлого года сильно изменился, от него осталась одна тень. Он сторонился людей, вечно был погружен в думы, работал остервенело, в отличие от сына, который норовил отлынивать.

— Куда девался твой веселый нрав? — говорили Чешпиве те, кто знал его прежде, а таких было немало.

— Побыли бы в моей шкуре, и вам было бы не до смеха, — отвечал он.

— А чем тебе худо живется? Крыша-то у тебя над головой своя.

В полдень, после скромного обеда, Чешпиво садился плод шлюзом, сплевывал и покуривал трубку, не слушая разговоров и грубых шуточек, которыми рабочие скрашивали полную тяжелого труда жизнь. Взгляд Чешпивы был устремлен куда-то вдаль, далеко от вонючего пруда, и лишь иногда старый каменщик переводил его на сына; и тогда бледные губы отца, в которых торчала неизменная трубка, чуть слышно испускали то ли вздох, то ли стон.

Сватомир избегал Петра, а когда им все же доводилось встречаться, отворачивался и не отвечал на приветствие.

Начались затяжные дожди, целыми днями то лило, то моросило. Грязь густо облепляла рабочий инструмент, ноги разъезжались в скользком иле.

Боевое настроение Петра словно подмокло, домой он приходил совсем разбитый, но все-таки не падал духом, даже смеялся, слушая городские сплетни, которые ему передавала мать. По субботам он приносил домой получку, мать прятала ее в потайной ящик стола.

Кончился последний месяц каникул, Гарс уже сложил свои вещи и пришел попрощаться с Петром. Прощай, друг, прощай! Прощай и родной дом, где мне жилось, как голому в терновнике!

И Гарс зашагал, помахивая ранцем на палке. Утро было пасмурное, осенние облака заволокли небо, но Гарсу казалось, что для него сияет солнце; он шел, не оглядываясь, волосы его развевались, как грива скачущего коня.

Прощай все, что я любил и ненавидел!

Юноша шел радостно и все же за первым холмом он остановился, сердце у него учащенно забилось, глаза застлало слезами. Дорога, по которой он столько раз ходил удрученный, недовольный жизнью, вдруг показалась ему прекрасной. Он постоял с минуту, потер лоб и снова зашагал и запел. Но голос у него сорвался, и он замолк, покачал головой и закусил губы, сдерживая слезы, подступившие к горлу.

— Эх, какая же я баба!

Сентябрьские дни словно родились с печальными, влажными от слез глазами. Работа на плотине близилась к концу.

Стаи птиц пролетали над прудом, Петр мысленно уносился с ними. Хотелось бросить кирку, сунуть руки в карманы и идти, идти, идти... Куда-то вслед Гарсу...

выкрикивали у копра сезонники припев своей излюбленной песенки.

Сентябрь утонул в унылых туманах, октябрь обернулся осенней грязью, на смену ему с ветвей вековых дубов каплями скатился ноябрь.

В день поминовения усопших раньковское кладбище сияло огоньками. Мария Хлумова принесла свечку на могилу мужа и заказала заупокойную мессу, — ведь Иозеф покинул сей мир, не помирившись с богом.

У всех старожилов были на кладбище могилы родных и близких. Зажигая на них свечи, живые вновь и вновь вспоминали мертвых и свое прошлое. Ушедшие поколения оживали в их памяти, мир усопших словно пробудился и беседовал с потомками и с теми из своих сверстников, кто еще оставался в живых.

Казалось, великий сонм духов витает над голыми деревьями.

Морозы и снег положили конец работам на плотине.

Немногие сезонники, которым некуда было деться, ютились в жалких лачугах, жили по милости подрядчика в счет будущих заработков.

Главный инженер иногда заглядывал в опустевшую контору.

Покрытый ледяной коркой пруд походил на громадное зеркало. В солнечные дни в нем темными пятнами отражались пролетающие вороны. На берегу жила прелестная парочка пугливых зимородков.

У Петра снова наступила праздная жизнь.

Он бродил за городом по зимним тропинкам и в заповеднике, заглянул и в Рудков, откуда был родом его отец; равнодушными глазами смотрел Петр на низкий домик, где после смерти тети поселился какой-то бедняк.

Уходя из Рудкова, Петр вспомнил юность отца, о которой тот, бывало, так живо рассказывал, и глаза старика при этом сияли. Косогор, где отец мальчишкой пас скотину, сейчас занесло снегом, на дороге, по которой Иозеф Хлум одиннадцатилетним пареньком уезжал в Варнсдорф учиться ремеслу, тоже лежал снег. Все ушло куда-то далеко, от старой жизни не осталось ничего, даже облик края изменился, только нужда была все та же, она пряталась под черепичными крышами домиков, со всех сторон стиснутых помещичьими владениями.

Петр ушел из Рудкова, угнетенный мыслью о бренности всего на свете.

Клара Фассати выходила замуж за землемера Схованека. Накануне дня ее свадьбы повесился старый Чешпиво. Его нашли на кресте, что стоял на перепутье, у осины. Ночью была метель, лицо самоубийцы занесло снегом, он был не страшен, в чертах его уже не отражалось отчаяние, казалось — заблудившийся путник стоит на распутье, не зная, куда идти. Снежная остроконечная шапка на его голове походила на шутовской колпак.

Вся семья, узнав о случившемся, ревмя ревя, прибежала к кресту. Только Сватомир и бровью не повел. Складным ножом он хладнокровно перерезал веревку и хотел увезти тело домой, но ему не разрешили этого. Явилась комиссия, та же, что расследовала смерть Ларина, и Сватомир сказал:

— Он помешался, иначе ни за что не пошел бы на такую глупость. Помешался из-за того убийства, слишком близко принял его к сердцу.

— Уж не думал ли он, что мы его подозреваем? — спросил полицейский.

Сватомир только пожал плечами, и его больше не расспрашивали.

Сразу же после свадьбы Схованек увез Клару в город Рожице, где теперь служил.

Свадьба была скромная. А вскоре и Рудольф женился — по объявлению: о невесте он ничего не знал, кроме того, что у нее приличное приданое. Виктор остался в доме, Рудольф согласился на это, потому что Виктор как будто совсем бросил пить. Опрятно одетый, он по вечерам прислуживал гостям в трактире, днем помогал брату по хозяйству.

Радуга размеренной и благополучной жизни снова раскинулась над старым домом Фассати, где по-прежнему неутомимо хлопотала Амалия.

— Ах, не дождался этой радости наш старый хозяин! — сокрушалась она.

У Роудного Густав и Петр застали Грдличку-младшего, который наконец с нескончаемой военной службы вернулся домой. Пока длилась Балканская война, да еще после нее, их полк держали в казармах «на всякий случай»: может быть, все-таки будет война с Сербией.

Грдличка представился Петру, — собственно говоря, они ведь давно знают друг друга. Назвавшись, он добавил:

— Сейчас безработный.

Роудный продолжал разговор. Говорил он словно по-писаному:

— Мы боремся за коренное преобразование существующего экономического строя, потому что он несправедлив. Человечество станет счастливо, лишь когда покончит со всеми привилегиями, социальными, экономическими и политическими, и создаст равные права для всех. Для всех людей! — восторженно воскликнул портной.

— Да, да, я тоже обеими руками голосую за это! — сказал Грдличка и поправил черный галстук. — Только боюсь, что это будет не раньше чем через сотню лет.

— Это произойдет, как только средства производства и земля станут общественным достоянием, — возразил Роудный. — Сейчас, когда у нас есть парламент, избранный на основе прямого и равного голосования, эта программа начнет постепенно осуществляться, — продолжал он и торжествующе взглянул сверху вниз на художника.

— Есть парламент, а над ним верхняя палата да еще император, — скептически возразил художник. — Я-то согласен с социал-демократами по всем пунктам, вот только согласится ли, например, Штернберг или Шварценберг[70], которого называют королем Южной Чехии, отдать вам хотя бы один гектар своей земли. Черта с два!

— Представь себе, что через десять лет социал-демократия завоюет большинство в парламенте. Что может сделать такой парламент? Он может принять любой социалистический закон, какой захочет. Социалистический!

Художник, приземистый человек с усиками, деланно усмехнулся и тряхнул каштановой шевелюрой.

— Что-то не верится! Еще ни один парламент не принимал таких законов. Такие перемены может принести лишь революция. Верхняя палата их не утвердит, император наложит вето.

— Ну, — развел руками портной, — если не выйдет добром, пролетариат не отказывается от своего права на переворот, он объявит всеобщую забастовку.

— А чем она кончилась в России в девятьсот пятом году? — возразил Грдличка. — А ведь какая была революция!

— В России последнее слово еще не сказано, — сдержанно возразил Роудный. — У русских товарищей теперь, по крайней мере, есть большой опыт. Я верю, что там еще предстоят великие события.

— Я тоже верю в Россию, — вступил наконец в разговор Густав. — Русские сбросят царя и начнут жить по-новому.

— Ну, террором там пока что ничего не добились, — продолжал Роудный. — Ни в России, этой стране погромов, ни вообще где бы то ни было. Анархисты больше вредят делу социализма, чем помогают ему. Убили царя Александра, а новый царь повесил и послал на каторгу тысячи людей. Лучших людей России!

— Петициями да иконами от царя тоже ничего не добьешься, — усмехнулся Грдличка. — Это стало ясно в самом начале русской революции. Поп Гапон повел рабочих к дворцу с петицией, а потом оказалось, что он куплен полицией, и революционеры его казнили.

— Революцию в России начал не Гапон, — рассердился портной. — Думать так — ошибка, большая ошибка! Революция назревала давно, ее готовили рабочие и студенты. Сколько их казнено и сослано в Сибирь! — Он повернулся лицом к низкому оконцу и, держа в руках раскроенный материал, сказал нахмурясь: — Армия, чиновники, полиция, не говоря уже о церкви, — вот столпы, которых не смог свалить пролетарий. То же и у нас — монархия держится благодаря полиции, армии и католической церкви.

— Именно так я и говорю, — вставил Грдличка. — Может быть, лет через сто люди поумнеют. Но в наше время... нет, не дождемся мы падения этих столпов.

— Дождемся или нет, нельзя опускать руки, — хмуро ответил портной. — Надо работать, будить сознание людей, всюду создавать наши ячейки, действовать через наших депутатов в парламенте. Я верю, что через десять лет...

— Вы верите, а я нет. — Грдличка взял широкополую шляпу, застегнул пальто, поправил черный галстук, но все еще не уходил.

— А вот скажите мне, товарищ, — живо жестикулируя, сказал он Роудному. — Если бы вы, социал-демократы, пришли к власти в Австро-Венгрии, что было бы с искусством и с нами, художниками? Вы ведь намерены все обобществить. Каково же будет положение художника в таком пролетаризированном обществе?

— Насчет этого я однажды читал статью Пецки. Знаете, кто он? Один из основателей нашей социал-демократии. Он умер в Америке. Замечательный был человек! Автор многих революционных рабочих песен. Потом он сбился с пути, перешел в другой лагерь, правда, не к буржуазии, а к анархистам. Его преследовали, травили, как бездомную собаку... Так вот, об искусстве и художниках он писал примерно следующее. Трудовое социалистическое общество, разумеется, не может обойтись без искусства и художников. Рабочий день при социализме будет продолжаться всего восемь часов, еще восемь часов человек потратит на сон, а восемь будет посвящать культуре, образованию, наслаждаться музыкой, книгами, картинами. Социалисты в первую очередь стремятся к тому, чтобы между народами воцарился мир, вечный мир. Для расцвета науки и искусства мир создает самые лучшие условия. Поэтому люди искусства, художники, особенно молодые, должны идти вместе с рабочим классом. Уничтожив капитализм, мы тем самым покончим с войнами, а искусство процветает во времена мира, а не войны... Могу прочитать вам выписки из статьи Пецки, — продолжал Роудный; из чемодана, набитого газетными вырезками, он вынул потрепанную записную книжку и, полистав ее, возгласил: — Вот, например: «Буржуазия уже ничего не делает для распространения знаний, наоборот, она тормозит народное просвещение. Только рабочий класс поднимает знамя демократии, которое буржуазия отбрасывает, как только демократия становится ей неудобной, угрожает ее привилегиям». Потому, говорю я, каждый гуманист, то есть деятель культуры, творческий работник, писатель, учитель, ученый, должен присоединиться к рабочему классу и твердо надеяться на то, что это и ему принесет благо... Нужны ли еще доказательства того, как много может дать культуре рабочее движение? Научные основы, суть социалистического учения говорят сами за себя!

— Но почти то же самое пишет Кропоткин, и я ему верю, — после паузы сказал Петр.

Грдличка молчал, уставившись в угол, на лбу у него вздулась жила.

— Кропоткин — значительная фигура, но ему ли равняться с Марксом! — возразил Роудный. — Но вот в чем наш промах: анархисты издают труды Кропоткина и Бакунина, распространяют их в массах, а мы произведения Маркса не переводим, не умеем их широко пропагандировать. Это, я считаю, большая ошибка, мы за нее еще поплатимся!

— Идея переустройства общества — правильная, отличная идея, — сказал наконец Грдличка. — Когда-нибудь она осуществится, я знаю, но лет через сто, не раньше. Нас тогда уже не будет и в помине.

— Без организационной работы, разумеется, ничто не осуществится, — как-то немного свысока ответил портной, убрал тетрадь с выписками в чемодан и сел к швейной машине.

Грдличка и Петр вышли на улицу.

Этой осенью и зимой они часто встречались, вместе проводили вечера. До чего же противная зима! Декабрь был очень снежный, в январе снег почти сошел, а в начале февраля начались сильные морозы. Потом вдруг сразу потеплело, подул юго-западный ветер, пошел дождь, смывший весь снег. А когда через два дня дождь прекратился, было так тепло, что многие раньковчане решили: ну, весна уже совсем близка. Особенно те, у кого кончался запас дров или угля.

Сапожник Трезал был обеспечен топливом на всю зиму. Слава богу, что он взялся заведовать общинной харчевней — для бедняков и бродячего люда. До чего отрадно вспомнить об этом даже летом, думал сапожник, блаженно улыбаясь: будь на улице хоть самый лютый мороз, какого не запомнят и деды, он, Трезал, может сидеть у верстака в одной рубахе. А в тепле, братцы мои, легко работается. Даже уголь не надо самому носить из подвала, услужливые нахлебники принесут вам его прямо в комнату, наколют дров, а если хотите, то и печку затопят! А почему бы не захотеть, ежели бродяги — правда, среди них бывают очень даже приличные люди — делают это охотно, из одного уважения к Трезалу?

— По мне, весны хоть бы и не бывало, я и без нее обойдусь, — заявил Трезал жене, вошедшей с покупками.

— А ну тебя! — недовольно сказала та. — Я рада, что эта противная зима прошла, надоело уж.

Супруг, склонившийся было над верстаком, после столь решительной отповеди поднял нож, как дирижерскую палочку.

— Куда там прошла, матушка! Еще грянут та-акие морозы! Будешь придерживать нос, чтобы не отвалился! Зима прошла! Уж ты скажешь! — И, виртуозно выкраивая подошву, он продолжал басом: — Февраль — подлый месяц. Можешь ему верить, если хочешь, а я не верю. И не подумаю! Мне ль его не знать, февраль-то! У меня ноет колено, стало быть, мы еще померзнем. То есть не мы, Трезаловы, мы-то нет, а все остальные, да, это факт, ха-ха!

Но ведь окружной начальник Гейда со своим шпицем Перлином уже вышел на утреннюю прогулку в легком летнем пальто. Чистенький песик в попонке весело бежал впереди и, как всегда, усердно орошал все тумбы и подворотни. А часом раньше вылезли из своих дыр прятавшиеся там несколько недель нищие. Разве все это не признаки близкой весны? Особенно нищенки! Одетые в пальтишки и драные пелерины, ношенные, видно, еще до войны 1866 года, они снова хриплыми голосами выпрашивают подаяние, обходя дома своих хмурых и скуповатых благодетелей. Первой, припадая на одну ногу и опираясь на палку, отправилась в поход языкастая Симайзлиха.

В кустах перед храмом св. Анны резвились воробьи; они испуганно сорвались с места, когда проходивший мимо Альма Вальти громко рыгнул. Галантерейщик Гольдман опять стоял у стеклянных дверей своей лавки, курил длинную пенковую трубку и ласково приветствовал всех знакомых и незнакомых:

— Ваш покорнейший слуга. Чудесная погодка, а?

Не нужно объяснять, что этот предприимчивый лавочник с императорскими бакенбардами охотно присовокупил бы: «Заходите, друзья, в мой магазин! Товар в большом выборе!»

Чуть подальше, перед мясной лавкой Велебы, уже развалился на тротуаре пес Енерал, толстенный, как и его хозяин; он лежал, точно корова, и прохожие перешагивали через него, потому что Енерал и ухом не вел, когда на него кричали и гнали прочь. Впрочем, это был добродушный пес, любимец детей, они, бывало, даже усядутся на него, а он — ничего.

Раздражался Енерал только при виде окружного начальника с его песиком, шпицем Перлином. Едва завидит их, встает и лает таким громовым голосом, что дрожат стекла. Енерал не терпел Перлина с тех пор, как дерзкий шпиц однажды помочился на него. По этой причине окружной начальник избегал Енерала.

Но ни светло-серое пальто окружного начальника, сшитое у портного Трубнички, придворного поставщика его светлости эрцгерцога Франца-Фердинанда д’Эсте, ни чумазые попрошайки, ни пес Енерал, ни Гольдман в одном сюртуке, ничто не казалось раньковчанам более убедительным свидетельством приближения весны, чем появление в школе ребятишек из эрцгерцогских поместий. Босые и сопливые, в легких дешевых курточках, пугливые, будто дикие зверюшки, они оправдывались: мол, с ноября и до сих пор мы не ходили в школу потому, что болели. Один болел тем, другой этим... Учителя допросили их построже, и мальчуганы сознались: им нечего было обуть, родители забыли купить к рождеству обещанные деревянные башмаки.

На уроке эти ребятишки сидели тихо, как пойманные хорьки, но на большой перемене их робость как рукой снимало. Мальчики крали у товарищей хлеб, считая, видно, что они вправе поступать так, поскольку им не дают хлеба из дома, и искали случая подраться. Шарики они не катали — вот еще детская забава, они уже не малыши! — и признавали только одну игру — в ножички; в ней они виртуозно натренировались за время своей «болезни». Зато в чтении, письме и особенно в счете они были совсем беспомощны.

Учителя раньковской начальной школы только руками разводили, — что будешь делать?

Но разве нужно было австрийскому престолонаследнику Францу-Фердинанду, чтобы его будущие скотники, конюхи, батрачки и батраки стали образованными? Как и все Габсбурги, эрцгерцог предпочитал невежественных и тупых подданных, ибо такие люди покорны, боязливы и побаиваются власти духовной и светской. Именно невежество способствует послушанию и украшает человека всеми католическими добродетелями.

Хвала же тебе, невежество подданных австро-венгерской империи! Именно ты укрепляешь опоры габсбургского престола!

— Весна пришла! — восклицали почти все раньковчане по примеру торговца Гольдмана.

— Какая там весна, приятель! — злорадно хихикнул Трезал, встретив Густава Розенгейма, который обходил дома со свертком театральных афиш под мышкой. Трезал только что вышел из ратуши, где был по делам своей харчевни. — Еще будут лютые морозы, помяните мое слово.

— Не пугайте! — сказал Густав.

— Ничего не попишешь, я все рассчитал, морозы будут, — упорствовал сапожник.

— Они меня просто зарежут! — удрученно отозвался Густав и даже отступил на шаг.

— Ничего не попишешь! — Трезал пожал плечами. — Еще какие морозы стукнут, ха-ха! Не будь я Трезал! Непременно стукнут!

И морозы действительно настали.

В ночь с субботы на воскресенье мороз разукрасил узорами все окна, с крыш повисли сосульки, борода св. Яна Непомуцкого покрылась инеем, словно ее измазали манной кашей, дым из труб серыми полосами стелился по земле. Кто мог сидеть дома, тот и носа не казал за порог, а кому обязательно нужно было выйти на улицу, тот бежал со всех ног, и дыханье паром вырывалось у него изо рта. Мороз не меньше пятнадцати градусов!

Около трактира Гнатека ранним утром, идя в костел, поскользнулась и упала теща Рохлины и так ушибла локоть, что не могла шевельнуть рукой. Еще бы, там замерзла большая лужа, в которую мочились завсегдатаи трактира. Господи боже мой, хорошо еще, что бедная старушка не убилась до смерти! Трактирщик обязан был посыпать лед золой, а он хоть бы что — знал об этой луже и ухом не повел. Стало быть, он виноват, что старушка ушиблась. И Рохлина, низенький мужичишка с бородкой, пришел объясняться с Гнатеком.

— Сама виновата, — сказал тот. — Подслеповата она у вас, плохо видит. Надо было вам, Рохлина, купить ей очки, тогда бы она не грохнулась. Ведь шли тут другие люди, и ничего. — Он стоял за прилавком, сдвинув шапочку набок, и переставлял пустые стаканы.

— Пан Гнатек, я не люблю долгих разговоров.

— Это вы-то? А я и не знал! — удивился трактирщик.

— Мало же вы знаете!

Они пикировались еще некоторое время, а затем поладили добром. В самом деле, кому охота таскаться по судам? Рохлина потребовал двадцать гульденов, только и всего. Потом десять. Потом согласился получить пивом. Двадцать кружек.

— Это вы серьезно?

— Вполне серьезно.

Наконец они сошлись на двенадцати.

— Что с вами поделаешь, пан Рохлина, за мной двенадцать кружек. Другому я бы не дал, а уж вам... Считайте их за мной, и приятного вам аппетита. — Гнатек подал Рохлине руку.

— Я их выпью за два раза. Сегодня пить не буду: день морозный, пиво не заберет. И потом, ежели я стребую все пиво за один раз, вы еще, чего доброго, скажете, что я вас совсем разорил.

Он надел шапку, взял под козырек и степенно пошел к выходу.

— Везет этому Рохлине! — говорил потом трактирщик каждому гостю. — Теща ушибла локоть, а он за этот локоть два дня задаром будет пиво хлестать.

— А бывает и так, что один мужчина сделает женщине ребенка, а другой потом его кормит, не так ли? — замечали некоторые. — Например, Розенгейм. Вы-то знаете, пан Гнатек, каковы люди.

Мороз был трескучий. Воробьи и нищие попрятались, пес Енерал убрался в лавку. Гольдман выглядывал в окно через кружочек, который он продышал на заиндевевшем стекле, и время от времени недовольно ерошил свои бакенбарды.

И лишь один-единственный раньковчанин радовался жестокому морозу — это был управитель харчевни Трезал. В рубашке с расстегнутым воротом он весело восседал у верстака. Впрочем, улыбался и окружной начальник Гейда, гуляя по пустынным улицам. На сей раз он, разумеется, был в шубе, а на Перлине была теплая стеганая попонка.

Несмотря на мороз и безлюдье на улицах, перед гостиницей «У золотого солнца» царило оживление.

Опять заезжие актеры?

Да. Бритые мужские лица, пожилые и совсем юные, помятые широкополые шляпы, котелки и цилиндры, уши мужчин закутаны шарфами. На подводах и бричках — потертые чемоданы, поломанные корзинки, какое-то пестрое тряпье. А в сторонке кучка продрогших, дрожащих как трясогузки существ, которые воображают себя жрицами искусства.

И что им надо здесь в такую пору? Подождали бы до весны! Кому нынче охота мерзнуть в театре и смотреть их комедию? Ах, это снова труппа антрепренера Татера. Ну да, а разве вы не знаете, не видели афиш, которые разносил Густав Розенгейм?

Тяжело вздыхая, Татер насчитал в насквозь промерзшем гостиничном зале, где они давали спектакль, двадцать пять зрителей. Двадцать пять! Да еще в большинстве это сыновья и дочери тех раньковчан, у кого Густав Розенгейм поселил актеров.

Не лучше ли отменить спектакль? Ведь под угрозой здоровье актеров, не говоря уже о расходах на отопление, освещение, вспомогательный персонал, пожарных! Такие убытки!

Антрепренер хватался за лысую голову, похожую на недозрелую зеленовато-желтую тыкву.

«Собраться бы потихоньку и дать тягу отсюда!» — в отчаянии думал он.

В самом деле, не разумнее ли отменить спектакль? Под любым предлогом! Например, из-за болезни примы Хмельницкой. Татер заговорил с ней об этом, но она уперлась: буду играть, и все! Мол, ее талант и красота привлекут почтеннейшую публику, никто не устоит, все прибегут посмотреть на нее, разве не было так во всех захолустьях, где они побывали?

— Дорогая, вы не знаете Ранькова. Вы ведь здесь еще не играли. Здешние обыватели — редкие тупицы, в искусстве они ни черта не смыслят.

— Ерунда! — отвечала актриса, — Мы будем играть!

— Тогда мне придется платить вам еще меньше, господа. Вы меня уже совсем свели с ума, хотите еще сгубить мое здоровье! Я слягу, вот увидите!

— Вздор! — возразила Хмельницкая, и вся труппа поддержала ее. — Тряхните мошной, господин антрепренер! Не так уж вы обнищали!

А пожилой актер Сойка добавил бархатным голосом, пленявшим публику:

— Стыдитесь, уважаемый друг!

Волновался и Густав Розенгейм. Он решительно поддерживал актеров.

— Зачем же я так старался? В другой раз не стану разносить афиши и искать жилье для вашей труппы, — возмущался он, и ноздри у него дрожали. — Я всюду поручился за вас, если вы меня подведете и не будете играть, я разорен.

Ему казалось, что он и в самом деле опора всей культурной жизни городка.

В конце концов антрепренер развел руками и низко поклонился актерам.

— Пусть будет по-вашему, мои дорогие. Я сдаюсь. Но поверьте мне, я охотно убежал бы в лес и повесился там на первом суку.

— Вы так отягощены грехами, что сук не выдержит, — саркастически заметил Сойка и тотчас сердечнейшим тоном добавил: — ...мой дорогой друг!

И актеры играли. Героически играли каждый вечер. Дрожали от холода, но играли. Вопреки всему.

Кроме того, в зале начали немного топить.

Хмельницкая понравилась публике. Не зря восхваляли ее афиши! Офицеры заинтересовались ею и покупали самые дорогие места. Говорите после этого, что австрийское офицерство не поддерживает чешскую культуру! Поддерживает! Безусловно поддерживает, особенно если она на высоком уровне. А Хмельницкая была на высоком уровне, этого нельзя не признать. Ее неотразимый темперамент покорил публику.

Цилка Гойерова не пропустила ни одного спектакля. Однажды Густав заметил, что она шепталась за кулисами с каким-то актером. Оказалось, что это ее старый знакомый по труппе Царды-Кветенского. Густав не нашел в этом ничего предосудительного, ничего, над чем стоило бы задуматься. Он знал: Цилке уже давно надоело мыкаться по свету, она рада, что у нее есть ребенок и крыша над головой.

Художник Грдличка тоже оказался в числе восторженных поклонников Хмельницкой. Он хотел написать ее портрет, но не решился предложить ей это прямо и прибег к обходному маневру: через Сойку, которого знал раньше, пригласил примадонну вместе с Сойкой в гости. Позвав к себе Петра Хлума, художник готовился принять актеров.

Он ругал себя за то, что ему раньше не пришло в голову угостить актеров обедом. Они с Петром приготовили бы обед в два счета, и гости наелись бы лучше, чем в трактире.

— Ну и хозяин я! — стонал Грдличка и бранил себя на чем свет стоит. — Надо было купить окорок и хлеба!

— Я еще успею сбегать купить что-нибудь съестное, — предложил Петр.

— А деньги у вас есть?

— Гм... Деньги пришлось бы взять у вас.

— Вот такова наша жизнь! А мне пришлось бы просить у отца. У меня только-только хватило на ром, и то еще слава богу!

Старый Грдличка из своего скромного заработка давал художнику деньги на мелкие расходы — сигареты, пиво, чтобы его сын, как он говаривал, мог посидеть в компании и не осрамиться.

— Ну и жизнь, ну и жизнь! — сетовал художник. — Не находите ли вы, Петр, что мы живем убого, как лягушки в луже?

— Ах, ах! — сказал Петр, поднимая глаза к потолку. — Уж не жалуетесь ли вы, сударь? Немножко можно, это разрешается, но не слишком. Главное — не впадать в полное уныние, как некоторые. Не можете же вы сказать, что недовольны своей судьбой, милый маэстро.

— О нет, ни в коем случае, я всем доволен! — Грдличка сердито вскинул косматую голову. — А кстати, не вздумайте при гостях называть меня маэстро. Я знаю, вы на все способны. Тогда мы навсегда враги!

— Может быть, «полумаэстро»?

— Если существует «четвертьмаэстро», это уж максимум!

— С удовольствием.

Комната в домике семьи Грдлички, на улице между костелом и кладбищем, была низкая, и когда затопили печку, скоро стало тепло. На стенах висели полотна молодого художника, но перед приходом гостей он обычно снимал их и уносил к отцу или засовывал за шкаф и за печку. Кому из гостей охота смотреть на эту мазню, да еще, чего доброго, смущаться, если спросят его мнение!

— Что-то не идут наши актеры, — сказал Грдличка и посмотрел на часы.

— Еще бы! Разве актеры бывают точны?!

— Наверное, им не хочется вылезать в такой мороз. Экипировка-то у них не ахти, не лучше моей, — отозвался Петр.

— А чего вам, собственно, не хватает, приятель? Ведь у вас есть широкополая шляпа.

— И бант!

— Атрибуты несомненного таланта!

— Гениальности!

— А что вы скажете о Хмельницкой, а? Какая у нее головка! Интересна, очень интересна!

— Классическая?

— Не иронизируйте. Вы же не видели прославленных полотен в оригинале, только жалкие репродукции. А я насмотрелся на них в Мюнхене. Какие там галереи, выставочные залы! Сколько картин Рембрандта! Побывать бы еще в Лувре и в Италии!.. Ну, быть может, доведется когда-нибудь. Да, — пробормотал художник, помолчав, — человек всегда живет надеждой.

— А я хотел бы посмотреть картины Репина, — сказал Петр. — В Праге я видел репродукцию одного его полотна. Незабываемо! Студент-революционер вернулся домой с сибирской каторги. Это потрясающая картина!

— Илья Репин? — отозвался художник. — Как же не знать! Но ведь он не классик, он еще жив. А знаете вы, молодой человек, что классиком можно стать только после смерти? Но это в других странах, не у нас. У нас для этого умереть мало, должно еще пройти лет пятьдесят после смерти, чтобы тебя признали. Чтобы только начали признавать.

— Например? — улыбнулся Петр.

— Например, Манес[71].

— Или Маха. О нем совсем забыли.

— Ну, что вы, кто не знает этих строк:

— И больше ни строчки! Так же и с Гавличком: каждый может отбарабанить строчки две наизусть, а кто знаком со всем его творчеством? А если не знаешь...

— Не придирайтесь, приятель! Вы небось были бы рады, если бы о вас когда-нибудь поместили хоть полстрочки в хрестоматии... — Грдличка усмехнулся. — Ну, ладно, хватит об этом. Так вот, о Хмельницкой. Хотел бы я написать ее портрет. Разумеется, я писал бы ее совсем иначе, чем, скажем, супругу доктора Седмика в зеленом бархатном платье. Видели вы ее в этом туалете? И вообще знакомы вы с ней?

— Я? — удивился Петр. — Я что-то не слышал, чтобы эта дама стремилаcь заводить знакомства. А ее супруг говорит с людьми исключительно о болезнях.

— Да. Он общается с людьми только за деньги. И она тоже. Такое у меня впечатление. Если бы она согласилась мне позировать, то, уверен, только в надежде, что я преподнесу ей этот портрет с благодарностью за то, что она изволила потратить время. Доктор Штястный был не таков, у него было золотое сердце, а этот? Ему бы только деньги, побольше денег! Знаете, у меня такое впечатление, что оба они прежде жили в нужде и все еще боятся, как бы снова не наступила такая жизнь.

— Да, маэстро, такие люди очень несчастны. Их вечно терзает страх перед будущим, они даже не решаются иметь детей. А к чему ей заказывать свой портрет? Чтобы в старости видеть, как она была хороша в молодые годы? Это ее только огорчит. Да и к чему говорить на эту тему!

В коридорчике послышались шаги, в дверь постучали, вошел Сойка, оставив дверь настежь, — ох и дохнуло же из нее холодом! — а за ним вместо желанной Златавы Хмельницкой появилась восемнадцатилетняя инженю Милада Гавлинова. Хмельницкая, мол, шлет извинения, она не может прийти, потому что учит новую роль, которую ей в ближайшие дни предстоит сыграть в Младе Вожице или во Влашими, — антрепренер еще не решил, куда они поедут отсюда. Такой уж это человек, все он решает в последнюю минуту.

У гостей были красные от мороза носы и замерзшие пальцы. Они потоптались на стареньком коврике, потом сели.

Гавлинова стала актрисой всего три месяца назад, сбежав из дома, — обычная история! Она была дочерью сельского учителя в селенье близ Клатов. Актеры и особенно актрисы все еще третируют ее, словно она не настоящая актриса, а так, пустое место. Но — и это важнее — антрепренер ей покровительствует, а Сойка взял ее под защиту. Она, видимо, немного скучает по дому и в обществе добродушного весельчака Артуша Сойки чувствует себя как в домашнем кругу.

У Милады темные глаза и светлые, гладко зачесанные назад волосы, собранные в узел на затылке. Смугловатое лицо напудрено, высокий лоб и тонкий с горбинкой нос придают ее лицу гордое выражение. С первого взгляда видно — актриса!

— Черт побери! — поежился Сойка. — Итальянским актерам явно живется лучше, чем нам. Гастролировать в лютые морозы нам, комедиантам, просто немыслимо!

— Хотела бы я знать, пан Сойка, почему вы говорите «комедианты»? С комедиантами у нас нет ничего общего!

— Ничего общего? — удивился старый актер, взглянув на свою юную приятельницу и все еще разминая замерзшие пальцы. — Вы и в самом деле наивное дитя. Что же, по-вашему, отец нашего театра Каетан Тыл не был комедиантом? Был, да еще каким!

— Комедианты — это циркачи и канатоходцы, — обиженно сказала актриса.

Сойка больше не возражал и повернулся к художнику.

— Как у вас тепло! — сказал он. — Так, наверное, топят только в податной управе. Эх, почему я не стал податным чиновником, осел этакий!

— Прошу вас, дорогие гости, — воскликнул Грдличка, ставя на стол чашки с золотистым чаем. — Настоящий китайский. — Он повернулся к Петру: — Будьте добры, Петр, подайте сладости.

— Настоящий китайский? Какая редкость, верно, Милада? Благодарю вас, друг мой, благодарю, — нараспев произнес актер. — Он понюхал чай. — А как вы думаете, его превосходный аромат не пострадает от рома?

— Я предпочитаю чистый, — сказала Гавлинова.

— Ром, конечно? — быстро спросил Сойка. Девушка сделала сердитую гримаску.

— Ром чая, конечно, не испортит. Петр, будьте добры, подайте ром, — величественно произнес Грдличка.

— Сейчас, сейчас, маэстро. — Петр метнул на художника озорной взгляд и устремился к шкафу за бутылкой.

— Мы, мужчины, охотно пьем чай с ромом, не правда ли? — хрипло произнес Сойка. — Тогда, по крайней мере, о нас нельзя сказать, что мы отравляем себя гнусным алкоголем. Но, признаюсь, я предпочел бы ром с чаем.

Гавлинова села у окна и то смотрела на пустой садик, то разглядывала свои ногти. Потом она закурила сигарету и пыталась пускать дым кольцами, но раскашлялась.

— Уж лучше бы вы не курили, — сказал Сойка. — Не люблю я, когда женщины перенимают дурные привычки у мужчин!

— А мне нравится курить, что бы там ни говорил пан Сойка, — ответила она. — Каждый волен делать то, что ему по вкусу.

— Если только это не в ущерб другому.

После чая разговор не клеился.

«Странное дело, — думала Гавлинова. — Этот Сойка на людях всегда говорит со мной слегка иронически. Словно я все еще девочка, а не взрослый человек».

Сигарета у нее погасла. Милада отщипывала кусочки кекса и думала о том, что ее все еще держат на выходных ролях в глупых комедиях, до которых, как говорит антрепренер, труппа снисходит ради того, чтобы привлечь публику. Но через год она, Милада Гавлинова, несомненно будет играть героинь в трагедиях Шекспира на столичной сцене. На столичной сцене... а где? Если бы кто-нибудь порекомендовал ее режиссеру пражского Национального театра, тот бы, уж конечно, понял, какой талант кроется в молодой актрисе. Талант, которого не хочет видеть их антрепренер Татер! Талант, которого не оценивает полностью даже Сойка, хотя он единственный понимает Миладу и умеет подбодрить ее в минуту сомнения.

— До чего ж хорошо! — сказал удовлетворенный Сойка, откидываясь на спинку дивана. — Вам хватает топлива? — осведомился он у художника и, не дожидаясь ответа, опять вздохнул и продолжал: — Да, когда-то и я думал, что до конца дней буду заниматься каким-нибудь спокойным, тихим делом. Будут у меня жена, дети и хороший запас дров на зиму. И вообще... — Он махнул рукой, отгоняя табачный дым. — И вообще я представлял себе, что в этом возрасте уже брошу работать, выйду на пенсию. Ведь мне уже за шестьдесят. Буду прохаживаться по квартире, ходить на прогулку, ловить рыбу, бить баклуши. И вот, о боже мой, каковы мечты, и какова жизнь! Земля и небо, а? Все равно что наша жалкая труппа и Национальный театр! — Он сделал гримасу. — Сколько раз я, недостойный сын великой Талии, пытался проникнуть туда, разумеется, не по праву.

Милада снова закурила и переводила взгляд больших глаз с Сойки на художника. Сколько ему лет? Двадцать четыре, двадцать восемь? Интересный человек. Есть ли у него любимая женщина? Или он, как мотылек, перелетает с цветка на цветок? До сих пор среди ее знакомых не было художника. А где же его картины? Что он пишет, пейзажи или портреты? Какие у него красивые волосы! А тот, другой, он студент? Не интересный. И как одет— костюм словно со старшего братца!..

Милада снова закурила и прислушалась. О чем, собственно, говорит Сойка?

— ...Но оставим это. Зачем бередить старые раны, поговорим лучше о супружестве. Для семейной жизни рожден не каждый. Особенно наш брат актер, перелетная птица, как назвал нас мой старый друг Карел Желенский, актер Национального театра. Человек искусства — я говорю не только о бродячем комедианте — не создан для семейной жизни. Жена, супружество, дети — это бремя, которое мешает взлету. Понимаете, господа, взле-ту!

— Верно! — с увлечением подхватил Грдличка. — Если художник хочет целиком отдаться творчеству, на семейную жизнь у него не останется времени. — Он с улыбкой посмотрел на Гавлинову. — Разве что если взять невесту с большим приданым, дочь помещика, или богатого мясника, или преуспевающего ресторатора.

«Он шутит! — подумала Гавлинева. — Он шутит, этот молодой красивый художник! Ах, если бы он захотел написать мой портрет!»

— Значит, по-вашему, господа, у художника нет времени на любовь? — заговорил Петр. — А по-моему... у меня, правда, нет опыта в этих делах... и я не художник...

— Как это нет опыта, молодой человек? — бархатным голосом произнес старый актер. — Не может быть, не может быть!

— Не верьте ему, — воскликнул Грдличка. — Он пишет стихи.

— Стихи? — удивилась Гавлинова.

Петр замигал, словно ослепленный огнями рампы, и сказал, что, по его мнению, именно любовь — величайший источник творчества.

— Это замечательно! — воскликнула Милада, тряхнув головкой, потом встала и подошла к Сойке.

— Пожалуйста, пан Артуш, дайте мне огня.

— Опять вам не хватает огня! — воскликнул старый актер. — И все же вы огненная натура, Милада. Я бы обязательно женился на вас, девочка, если бы вы захотели и если б я не был так стар. — Сойка не переставал смеяться. — Только на вас!

Девушка покраснела до корней волос.

— Над чем вы, собственно, все шутите? — раздраженно спросила она. — Перестаньте! — И топнула ногой.

— Отнюдь не над любовью, отнюдь не над ней, барышня. И даже не над супружеством, моя дорогая. — Сойка снова сделал озабоченное лицо, и оно покрылось сетью морщинок. — Над любовью я не смеюсь, я согласен с тем, что сказал сейчас э-э... коллега художник. Поглядите хотя бы на нашего антрепренера. Он женат, ну а любовь? Ведь он влюблен в Хмельницкую, не так ли? Почему? Да очень просто, потому что любовь и супружество — это, мои дорогие, совсем не одно и то же. Как правило, не одно и то же. По крайней мере, у нас, перелетных птиц, есть тот горький опыт, что в браке, если только жена не актриса, страдает творчество, потому что нужду терпят оба. А в нужде цветы не растут. Растут только тернии.

— Совершенно верно, — согласился художник. — Вот, к примеру, я. Разве я вправе жениться? Ведь никто не покупает моих картин. Вот если бы я получил большой заказ, как Брожик...

— Когда наступит анархический строй, художников будет содержать общество, для того чтобы они своими произведениями украшали жизнь людей, — сказал Петр с видом человека, изрекшего бог весть какую мудрость.

Собеседники не поняли, шутит он или говорит всерьез.

— А когда это будет? Через сто лет? — Актер поднял брови. — Я ведь тоже анархист, юноша. Но к чему говорить об этом! Лучше пусть... коллега художник расскажет нам что-нибудь, — обратился он к Грдличке.

Молодой художник обеими руками взъерошил волосы.

— Э-э, что рассказывать! У нас, например, писать живую натуру, особенно женскую, значит сразу стать предметом пересудов и сплетен. Здесь можно малевать только пейзажи, которые никто не покупает. Малюй для собственного удовольствия, бедняга! Пиши пейзажи и складывай их за печкой, пока она не топится. Чиновники вешают у себя в спальне олеографическую мадонну, а в кухне картины собственного изготовления! А такие снобы, как начальник податной управы, директор кожевенной фабрики, аптекарь и доктор предпочитают иностранных мастеров. Или хотя бы пражских. Обставляя дом, они покупают картины у коммивояжера известной фирмы Хладечек — серны в кустах, освещенных лунным светом, или альпийское озеро на фоне горных пиков. Зачем им раньковский пейзаж? Он у них задаром, вон там, за окном! — Грдличка закурил сигарету и продолжал, не переводя дух: — Им нужна какая-нибудь анималистическая идиллия или портрет незнакомки. А если пейзаж, так пусть он будет полон экзотической романтики. Каждому из них хочется иметь дома частицу иного мира, потому что мирок, в котором они живут, давно им приелся, он такой привычный, будничный, неинтересный. Разве мог бы я здесь прокормиться живописью? Мог бы жениться? Вправе ли я требовать такой жертвы от любимого существа? Здесь, в этом городе, где нет ни великих страстей, ни великих добродетелей, где все так серо и посредственно!

— Требовать жертвы от любимого существа? — Сойка покачал головой. — О чем вы говорите, маэстро? Требовать жертвы! Любовь не останавливается перед жертвами, великая любовь, великая страсть рвется к цели, хотя бы в огонь, не задаваясь вопросом, сгорит она или не сгорит. Только мелкие души осторожно осведомляются, что будет через год, через десять лет. Мещане! Великий талант не спрашивает, потерпит он крах или победит, он творит по-своему, наперекор всему. У Тыла были великие страсти в искусстве и в жизни. Говорят, что среда заедает таланты. Это не совсем верно — великие, пламенные таланты ей не поддаются. Тыл не поддался. А женщины? Разве человек страстной натуры задается вопросом, потерпит ли он катастрофу в любви и браке? Да, женщины вдохновляют мужчину, но нередко они портят и даже губят его. Как алкоголь! А мужчины облагораживают женщин или губят их. Сложное это дело. Люди не колосья, которые все похожи один на другой... Большинство супругов живет по-хорошему, кротко, мирно, сживаются, любят друг друга и, если грянет беда, готовы и жизнь отдать один за другого, хотя никогда не декларируют этого. Любовь благотворна, она для них хлеб насущный, они не говорят о ней, но знают об этом. Любовь облегчает иной раз очень трудную жизнь, прозябание, нужду. Например, когда жена и муж — актеры...

— А на улице метель! — воскликнула Гавлинова, выглянув в окно.

Все поглядели в окно. Ветер раскачивал деревья в саду, вдруг бешено взметнулся снег, покрывая деревья, которые, казалось, отступили и исчезли.

— Чертова погода! Если она не изменится, мы застрянем где-нибудь в пути, — сказал Сойка и снова выругался. — Представляете себе: в такую погоду мыкаться по здешним городишкам. Замерзшие улицы, холодные сельские трактиры — вот наш удел. В такую же собачью погоду, я думаю, простудился Тыл, и это его погубило. Теща нашего антрепренера еще помнит этого патриарха чешского театра. — Он помолчал, отпил чаю с ромом и продолжал, глядя в окно, на снежную бурю: — Ну и жизнь тогда была у нашего брата! К актеру, к чешскому актеру относились все равно как к бродячему точильщику. А сейчас? Мало что изменилось с тех пор. Правда, нас не выгоняют, как Тыла, из так называемых залов для господ в трактирах, вот и вся разница.

Он продолжал смотреть в окно, его морщинистое лицо было неподвижно, серые глаза смотрели устало.

— Несем в народ искусство, культуру... Ха-ха! — холодно усмехнулся он. — Иной раз мне кажется, что мы лишь носильщики своего багажа, а не носители искусства и просвещения. О, наша дорогая отчизна, обильная молоком и медом, почему ты для нас лишь мачеха?

Руки его лежали на диване как мертвые. Вдруг он взмахнул ими, словно вскинув крылья.

— Нет, нет, только не падать духом! Надо гнать от себя тоску-печаль, не прикидываться нищим! Нищему чужды высокие помыслы, которые уносят вдаль на орлиных крыльях! Нет, нет, жизнь актера не такова, как я сказал. Что бы там ни было, мы, актеры, свободные люди, и нет ничего выше свободы!

Он встал и, глядя в окно, начал с нарастающим подъемом читать монолог Сирано:

Сойка перевел дыхание и, все еще стоя посреди комнаты и глядя на снежную бурю, снова заговорил:

— Врхлицкий, друзья мои, — вот это был переводчик! Голову даю на отсечение, что этот перевод лучше оригинала! Врхлицкий — поэт, равного которому не было на свете! А какой он был человек! Я его знал, конечно! Когда я пытался поступить в Национальный театр, то, помню, нарочно ходил по набережной, думал: вот встречу Врхлицкого, низко поклонюсь ему в знак уважения, признательности и любви. Он был король, да, король поэзии. Послушайте, господа, сколько чувства в его «Эклогах»:

Сойка умолк, потом снова заговорил:

— Это стихотворение Врхлицкого изумительно читала Ада. Актриса Ада. Изумительно! — произнес он вдруг смягчившимся голосом, усаживаясь на диван.

— Не пора ли нам уже идти, коллега? — спросила после паузы Милада. Но старый актер не слышал вопроса.

— Ада, — сказал он, — была единственная актриса, которую я глубоко уважал. Какой она была талант! Вы на нее немного похожи, — он повернулся к Гавлиновой, — фигурой, цветом волос. Такой же нос, голубые глаза... Ада, моя единственная привязанность в жизни, умерла. Вдруг стала худеть, гасла, гасла и угасла, как свеча на ветру. Чахотка! Смерть застигла ее в Некмержи, в каком-то сарае, на соломе. Никто из тамошних жителей не согласился приютить умирающую у себя в доме. Я вез ее в больницу на телеге, в снег, в мороз... и не довез! Ах, какой она была талант, какой талант! Короткая жизнь, но прекрасная, — я и мои коллеги знали это. Ада была швейкой, работала в Збраслави, по воскресеньям ездила пароходиком к родителям, в Прагу. На набережной ее увидел наш поэт, величайший поэт всех времен, и подарил ей розу. «Прекраснейшей девушке — прекраснейший цветок» — так он сказал. И тогда в швейке, простой и скромной девушке Аде Чермаковой, дочери токаря, вспыхнула любовь к искусству. Она декламировала «Эклоги» и песни, ходила как во сне, поступила в труппу Царды-Кветенского. Там я ее узнал, полюбил, мы вместе ездили по Чехии. Ада всем нам дарила улыбки, счастье, поэзию жизни. Розу Врхлицкого, желтую, засохшую, она носила с собой как талисман. Уже близка была весна, казалось, она вот-вот наступит, — совсем как вчера! Мы ехали дорогой, которой когда-то, разумеется, летом, ехал и Тыл, в последний раз в своей жизни. Ада захворала, слегла, ей стало очень плохо. Я остался с ней, труппа поехала дальше, им нельзя было задерживаться. Остановился я с Адой в деревне, хотел отправить ее в больницу, но мы доехали только до Некмержи, а там, к утру, — был вот такой же день, как сегодня: снег, мороз, — к утру ей стало совсем плохо. На рассвете Ада попросила, чтобы я вынул из сумочки чайную розу, что лежала там завернутая в шелковый платок. Она прижала розу к сердцу, еще раз улыбнулась и прошептала тихо-тихо, как журчит ручеек на лужайке: «Поэзия!» Ее лицо, — прочувствованно продолжал Сойка, — ее уже застывшее лицо было похоже на увядшую розу или на солнце, заходящее с улыбкой. За эту улыбку, с которой Ада ушла из жизни, тысячекратное спасибо великому чешскому поэту.

Все сидели не шевелясь. Быстро смеркалось, в сумерках словно гасла белизна падающего снега.

Наконец Сойка встал, глаза у него горели.

— Да, в жизни нашей все идет одним чередом: действительность сменяется мечтой, мечта — действительностью. Всегда мы гонимся за химерой и, едва поймаем ее, она тает у нас в руках. Мы бежим от жизненных невзгод, ищем лучший, прекрасный мир и не находим его. Может быть, Аде это удалось, она была исключением. Может быть, она нашла его в любви и смерти. Никогда я не знал прежде, что любовь и смерть всегда рядом!

Совсем стемнело.

— Извечны поиски рая, — сказал в темноте Грдличка.

— Извечны поиски счастья, — повторил Петр.

— Счастливы, наверное, только ангелы, — вздохнула Гавлинова.

— А я не хотел бы быть ангелом! — воскликнул Сойка. — Ангел! Что такое ангел? Какое-то бесполое создание. Самая мысль об этом приводит меня в содрогание Если бы мне предстояло родиться снова и фея судьбы спросила меня, кем я хочу быть, я ответил бы: «Человеком!» Человеком с вечно истерзанным, истекающим кровью сердцем, но человеком и актером, господа, актером! Чешским актером! В Национальном театре? Нет, пусть даже в бродячей труппе Царды-Кветенского!

— А как вы ее похоронили, бедняжку? — спросила Милада, вытирая слезы.

Сойка махнул рукой, что-то пробурчал и надел пальто и цилиндр.

— Выпейте еще глоток, — услужливо предложил художник.

— Чаю? Не хочу больше чаю, не могу, у нас нет ни минуты, милый юноша.

— Тогда хотя бы капельку рома. — Грдличка поднял бутылку.

— С удовольствием.

— Ради бога, не задерживайтесь, мы опоздаем! — встревоженно сказала Гавлинова. — Нам попадет.

— Наивная, кто вам это внушил? — осведомился Сойка и, сняв цилиндр, взял в руку рюмку.

— Вы же сами только что сказали, что нам надо торопиться.

— Запомните, девочка, начинающая актриса, старый комедиант никогда не опаздывает, он задерживается, и коллегам надлежит подождать. Разве могут они играть без него? Итак, не торопите Артуша Сойку! — Он повернулся к Грдличке: — Эту капельку пью за ваше здоровье, дорогие друзья. И до свиданья!

Грдличка и Хлум проводили гостей на крыльцо и смотрели им вслед.

— А не сочинил ли Сойка всю эту историю с Адой? — вдруг спросил Грдличка. — Как вы думаете, Петр?

— Если и выдумал, все равно, это звучало правдиво.

— Как так? Не понимаю!

— Если даже это выдуманная история, она прекрасна, трагична и полна правды жизни.

— Жизни? Что ты говоришь! Ведь главным в его рассказе была ее смерть. А похороны? Он почему-то не захотел рассказать о них. Разве это не подозрительно?

Но Петр, видимо, не соглашался с художником.

— Поэзия! — прошептал он, глядя в снежную мглу, скрывшую эту странную пару, едва они отошли на несколько шагов. Словно за ними опустился занавес.

Глава девятнадцатая

Кто сказал, что жизнь Ранькова бесцветна, однообразна?

Женщинам, когда они встречались в мясной и хлебной лавках, у сапожника и портного, мужчинам в распивочных, трактирах, у Фассати, всегда было о чем посудачить. Под застойной, серой поверхностью будней все время происходили какие-нибудь события.

Часто бывали похороны. Хорошо еще, что детей рождалось больше, чем умирало взрослых, — двадцати- и тридцатилетние раньковчане мерли от чахотки, шестидесятилетние — от рака и дряхлости.

В Ранькове всегда можно было услышать разные новости. Вот, например, разнеслась весть, что актриса, которая жила невенчанной с Густавом Розенгеймом, сбежала от него в труппу Татера. На последнюю телегу, которую тащили полуслепые клячи возчика Розгоды, уже за городом, около живодерни, взобралась Цилка Гойерова. На ней была лишь легкая одежда. Беглянка мерзла, она залезла за чемоданы, прикрылась попоной, ехала как нищенка. Дул ветер, шел снег, но мороз уже ослабел, снежинки таяли на земле, плохо подкованные лошади скользили по грязи.

Густав в это время помогал убирать зал, где выступала труппа. Ему и в голову не приходило, что Цилка способна бросить ребенка. Бросить его, еврея, старьевщика, служку в синагоге, — это еще куда ни шло. Но ребенка? Такую крохотную, еще грудную малышку!

Вернувшись домой, он уже в дверях, услышал Юлинькин плач, а когда вошел, увидел, что Цилки нет дома, а рядом с ребенком лежит письмо. На его имя! Густав сразу понял, в чем дело, сердце у него упало. Цилка ушла!

Прежде чем прочитать письмо, он взял девочку на руки, дал ей молока. Юлинька жадно сосала, а Густав стал читать письмо. Впрочем, можно было и не читать! Что могла писать эта вероломная женщина? Наверное, что она должна уйти... должна уйти, потому что... Густав угадал почти слово в слово:

«Потому что тот, кто попал во власть сцены, лучше умрет, чем оставит ее, чем согласится не играть и посвятить себя домашнему хозяйству, мытью полов и посуды...»

— Конечно, — воскликнул Густав. — Мыть посуду и нянчить детей! А я? У меня, стало быть, нет никакого таланта, я бездарность, нуль, я всего лишь актерский квартирмейстер, агент по найму жилья для бродячих комедиантов!

«Дорогой Густав, — писала Цилка, — умоляю тебя, не переноси свой гнев с меня на неповинного ребенка».

Розенгейм никак не мог прийти в себя, ему хотелось то бушевать, то плакать. Наконец он встал, приняв решение: надо найти пожилую женщину, которая за плату будет днем присматривать за Юлинькой. К вечеру он будет брать ребенка домой.

Поденщицы Лоудова и Шипкова, к которым он обратился на другой день, не смогли принять его предложение. Тщетно Густав обращался и к другим бедным женщинам, все отказывались.

Подробности о том, как и почему Цилка сбежала от Густава, по секрету рассказал Анне Беранковой лавочник Еждичек. Уж как она смеялась его шуточкам об этой распутнице! Оба они так и знали, что этим кончится, особенно Беранкова!

Но как только она прослышала, что Розенгейму не удается найти кого-нибудь для ухода за ребенком, Беранкова тотчас отправилась к Густаву. Она, мол, еще кормит грудью свою Барушку, которая всего на шесть недель младше Юлиньки, так что ей ничего не стоит заботиться и о Юлиньке. Плата? Какая там плата! Муж, правда, зарабатывает не ахти как на том старье, что приносят ему в починку, но семья не голодает. Ребенком больше или меньше — это даже незаметно.

— Может, я кому и не угодила, — говорила Беранкова, — так все мы не без греха! А уж ребенка-то я всегда пожалею. Я сама в детстве сколько натерпелась! Что и говорить!

Густав был тронут сердечностью этой женщины, которую не без оснований никогда не относил к числу своих доброжелателей.

— Что это за мать, ежели она так легко бросает ребенка! — возмущалась Беранкова. — Не мать она, а... и говорить не хочется!.. Сука и та не оставит своих щенят даже на пожаре, сгорит вместе с ними, ведь верно, пан Розенгейм?

Густав вместо ответа только пожал плечами и вздохнул. С Цилкой дело не так просто, подумал он, ведь она актриса, человек искусства, она не создана для брака, для материнства. Но он ничего не возразил Беранковой, да и к чему? Этой простой женщине не понять такой высокой материи. Нет, не понять!

Беранкова стала собирать пеленки Юлиньки. Большая часть их была посыпана ароматной пудрой. Беранкова понюхала, и на носу у нее остались следы пудры.

— Ишь стерва! — сказала она, удивленно воззрившись на Розенгейма. — Удрала, не хотелось ей, видите ли, нюхать детское дерьмо!

«Нет, нет, — взволнованно подумал Густав. — Цилка бежала ради своего жизненного идеала».

— Воняет, видите ли! — продолжала Беранкова. — А мне пеленки моих детей слаще духов. Пахнут, как трава весной. — И она начала связывать в узелок Юлинькины вещички.

«Ради славы она бежала, ради славы, — хмуро твердил про себя Густав, но вслух не произнес ни слова. Ради славы! А может быть, прав не я, а вот эта баба. Слава — это ведь такая коварная вещь, черт бы ее взял!»

— Знаю я этих вертихвосток! — говорила Беранкова. — Только и думают о себе да о нарядах, ничем не поступятся ради ребенка. Вот и эта сука, говорю вам...

Ворвалась молочница Кристинка с бидоном в руках.

— Дайте-ка посуду! — сказала она важно. — Налью Юлиньке молока. И вообще я пришла взять ее к себе, говорят, что за ней некому ходить.

Кристинка продолжала развивать свою мысль: мол, Юлинька заживет отлично, поить ее будут одними сливками, а если Розенгейм согласится, девочка может остаться у них навсегда, потому что она, Кристина, прогнала Сватомира, ну его к черту, какой от него прок, да и все мужчины таковы, в общем, она не пойдет замуж. К ней только потому и сватаются, что любой мужик не прочь кататься по деревням в бричке и бить баклуши. Им только этого и надо: заполучить бы налаженную молочную торговлю, а совсем не ее, Кристину. Изволь такого мужа кормить, угождать ему весь день, а к вечеру он потащится в трактир хлестать пиво и чесать языком или резаться в карты с другими такими же олухами. Если жена зарабатывает, муж скоро обленится, палец о палец не ударит, это факт!

Все это Кристинка выпалила, прежде чем Беранкова и Розенгейм успели завязать узелок с детским бельем и объяснить молочнице, как решено дело с Юлинькой. Беранкова и Кристинка чуть не поругались, споря о том, кому из них взять девочку. Наконец они согласились, — Густава и не спрашивали! — что будут печься о ней поочередно: несколько дней одна, потом другая. За это Кристинка должна каждый день приносить детям Беранковой литр молока.

— А когда же вы будете давать девочку мне? — нерешительно спросил Густав.

— Когда заслужите, — в один голос ответили женщины.

— Хотел бы я знать, пани Беранкова, что скажет на это ваш муж?

— Этот старый добряк и не заметит, что у него стало одним ребенком больше, — усмехнулась Кристинка.

— И верно, — весело согласилась жена жестянщика.

Они ушли в полном согласии, Густав проводил их на улицу и там отвесил им низкий поклон. Беранкова прижала ребенка к своей необъятной груди, и ее сияющее лицо расплылось, как блин на сковородке.

— Как у вас дела со Сватомиром? — осведомилась она по дороге. — Не бросать же его, ведь вы столько лет с ним женихались. Это вы не всерьез сказали, что никогда не пойдете замуж. Тут уж дело такое: мужик нужен, без него какая же жизнь?

— То-то и оно, что со Сватомиром жизнь была бы хуже некуда. Что он сумеет, кроме как делать детей?

— А без детей, Кристинка, какая же семья?

— Знаю, знаю. Но уж коли выходить замуж, так за пожилого, опытного, а не за такого козленка, как Сватомир. И где только были мои глаза, о чем я думала? Знаем мы друг друга с детства, вот я и привыкла к нему, а привычка — вторая натура.

— Иной раз и с пожилым, опытным живется несладко. Возьмите, к примеру, Марту Ержабкову. Каково ей со стариком Лихновским?

— А что? Обеспечила себя.

— Обеспечить-то обеспечила, и не одну себя, а заодно и мать и старшую сестру, которую оставил с носом этот ее жених, не помню уж, как его звали.

— Мать-то померла уже, а старшая сестра сейчас у них вроде за служанку. Вы слышали, что Марта родила мертвого ребенка?

— Чего только люди не наболтают! А я слыхала, наоборот, что она осталась девушкой, не хотела спать с этим старым хрычом. И, мол, уже два раза удирала от него с мальчишкой, что пас у них стадо.

— Говорят, от нее одна тень осталась. А какая красавица была! — Беранкова вздохнула. — Говорят! Иной раз невесть сколько наболтают, а другой раз ничего толком и не узнаешь.

— Верно, верно, — горячо согласилась Кристинка. — Ничего ни о ком толком не знаешь, а люди пристают, мол, расскажи да расскажи. Не скажешь — думают, что ты им не доверяешь, даже обижаются.

Из-за угла появился Еждичек с тележкой, он вез ящик угля. Тележка застревала в грязи. Завидя женщин, он тотчас бросил тележку и подбежал к Беранковой. Куда она ходила с ребенком, уж не к доктору ли? Болеет малыш, крошка бедненький? Что-о? Неужели? Ушам своим не верю! Что сказала почтенная соседушка? Это ребенок жида Розенгейма?

— И не противно вам, пани Беранкова? Киньте вы его в лужу!

Обоих женщин словно взорвало.

— Проваливайте, катитесь отсюда! — закричала Кристинка.

— Охота вам заботиться о чужом пащенке! — хихикнул Еждичек. — Мало, что ли, вам своих ребят, пани Беранкова, надумали взять жидовскую Сару! Может, вы тоже социалистка, как Розенгейм? Социал-домо-крад?

— Заткнитесь, паскуда, сукин сын! Уж вы-то заботитесь только о своей шкуре. Проваливайте с глаз долой! — И разъяренная Беранкова плюнула ему под ноги.

Еждичек стоял как громом пораженный.

— Поделом ему, этой обезьяне! — вставила Кристинка.

Лавочник поспешил к своей тележке.

— Как аукнется, так и откликнется, — сказала Беранкова. — Иначе нельзя. — И, расставаясь с молочницей, напомнила: — Так завтра вы нам принесете литр молока, Кристинка?

— Цельного! Сами знаете, своим я не жалею.

— А за Сватомира и вправду не пойдете замуж?

— Как бог свят, пани Беранкова.

Но Сватомир Чешпиво не отступался от Кристинки. Ему было нипочем, что она гнала и высмеивала его, что избегала его с того самого дня, когда старый Чешпиво покончил с собой. Такой это был славный человек, всегда верный своему слову и почитатель святого Яна Непомуцкого! А Сватомир бьет баклуши, не ищет работы, болтается по городу, засунув руки в карманы, совсем как братья Рейголовы. Этот лодырь все чего-то ждет, все толкует о больших деньгах, не иначе у него ум зашел за разум. Пока был жив его отец, он заставлял Сватомира работать, а нынче и думать нечего, матери с ним не справиться, несчастная она женщина.

— Что ж ты все шляешься? — спрашивала она сына. — Занялся бы чем, чего ждешь?

— Жду денег, больших денег.

— Спятил! Откуда у тебя быть большим деньгам?

— За работу на пруду. — У Сватомира был такой вид, словно он с неба свалился или только что проснулся.

Тот же вопрос задавала подчас Петру его мать:

— Чего ты ждешь? Занялся бы чем, чего ждешь?

Она никак не могла понять, почему ее сын, образованный человек, бездельничает или нанимается в землекопы на посмешище солидных раньковчан.

Сама она трудилась без устали, руки и ноги у нее часто ныли так, что она просыпалась среди ночи. Но они с Петром не голодали, исправно платили за жилье, а на мелкие расходы, главным образом на книги, у Петра и зимой остались сбережения от работы на пруде. Возможно также, что он выигрывал кое-какую мелочь в карты — мать никогда не расспрашивала его об этом.

По вечерам Петр ходил в читальню, навещал Роудного, Грдличку и, конечно, Розенгейма. В городской библиотеке он помогал выдавать книги.

В конце февраля он в любую погоду стал уделять час-другой прогулкам с Евой Голиновой.

Они познакомились в читальне, Петр сразу заметил эту девушку с румяно-смуглым, будто персик, лицом, и густыми черными волосами, спускавшимися по плечам. Петр провожал ее до дому, и ему казалось, что он знает Еву с детства, хотя ее семья поселилась в Ранькове только летом этого года. Отец Евы прежде был учителем в Ранькове, а когда женился и у них родилась дочь, его перевели в сельскую школу, в глубине округа, потом еще в какое-то захолустье, но под конец все-таки посчитались с его многосемейностью и вернули обратно в Раньков.

Ева стала ходить в читальню, ей хотелось познакомиться с кем-нибудь из гимназистов, кто любит чтение так же, как она. Вначале она читала все, что попадалось под руку, потом, прочтя «Анну Каренину», познакомившись с Тургеневым, стала разборчивей.

Да, конечно, она читала «Магдалену» Махара и его стихи о судьбе женщины «Здесь надо б розам цвесть...». Еве хотелось пройти курс гимназии, разумеется, вольнослушательницей, а потом изучать медицину. Но их семье это было не по средствам, как всякому учителю, который не получил в приданое доходного дома, усадьбы или солидного капитала. Ева жалела, что не родилась мальчишкой: в Австро-Венгрии, где владычествует католическая церковь, женщине не позволено вмешиваться в общественные дела, она лишена избирательного права, обречена лишь на то, чтобы печься о доме, о муже. Да, да, женщину здесь считают человеком низшего сорта, хотя мыслить и чувствовать она может не хуже, чем мужчина. Чудесное государство Австро-Венгрия!

Ироническая манера Евы, ее живые, сияющие глаза очаровывали Петра.

Ева окончила двухгодичные коммерческие курсы и вот уже полгода сидела дома, посылала повсюду предложения о найме — но нынче разве устроишься без протекции! — и, как и Петр, ждала: не придет ли наконец положительный ответ. Ведь и он старался найти работу — сначала отвечающую его способностям, а потом любую.

Петр провожал Еву из читальни домой, они ходили по боковым улочкам, чтобы никто не заметил.

Их дружба быстро крепла, сердца учащенно бились при встрече и когда они прощались, пожимая друг другу руки.

Петр не переставал с волнением думать о девушке и после того как, недели через две, Ева уехала в Прагу; каким-то чудом она получила там плохо оплачиваемое место конторщицы в страховой компании «Унион». В Вршовицах, на Виноградской улице, она сняла комнатушку на пятом этаже и так описывала ее Петру:

«Здесь нет ничего, кроме дивана, столика, стула и вешалки, и все-таки здесь премило. Из окна вид на виноградскую водокачку, поле и сад... И представь себе, — сообщала она, — здесь, говорят, живет поэт Франя Шрамек со своей возлюбленной. Хорошо бы с ним познакомиться!»

Петр писал Еве каждый день. Писал о проблемах, которые они затронули и не успели обсудить, посылал стихи о любви, Ева отвечала ему так же аккуратно.

И все-таки Петру было тоскливо. Он чувствовал себя одиноким, старался заполнить это одиночество визитами к Густаву, к Роудному, разговорами с Грдличкой, с шестиклассниками Криштофом Нехибой и Яном Залеским и другими новыми знакомцами из читальни и библиотеки.

Криштоф хотел стать художником, восхищался Алешом[74], Марольдом, Кнюпфером[75], Ян знал наизусть целые абзацы из «Сети веры» Хельчицкого[76] и с пылом декламировал «Май». Оба были влюблены в Еву, ревновали ее друг к другу и сообща к Петру, но ничем не проявляли своих чувств. При всем том они были рады знакомству с Петром, удивлялись его начитанности, им импонировала смелость, с которой он сменил пиджак интеллигента на куртку землекопа, взял в руки лопату, перешел на «ты» с рабочими. Восхищались они и тем, что он нашел в себе решимость порвать с католической церковью сразу же, как кончил гимназию.

В поднебесье пел жаворонок, с косогоров и полей сходил снег, раньковчане, имевшие земельные наделы, уже вылезали на поля, начинались работы на пруду, поденщики, еще вчера застывшие, как сосульки, «оттаяли», потягивались, греясь на солнышке, и стряхивали в лужи «лишних» вшей и блох. Охотнее всего они сбросили бы кожу, как змеи, чтобы избавиться не только от насекомых, но и от прошлого, от своей тяжкой скитальческой доли, которая лишила их всего, чего только могла лишить, кроме разве человеческого облика.

Старые, поредевшие артели собирались снова. Петр опять стал работать с Брейлой.

— За два месяца кончим, — сказал тот. — Говорят, приедет высокое начальство, может, даже император. Это я слышал от главного инженера... А потом фирма «Кресс и Бернард» переведет нас на Быстршичку, работы в этом году, слава богу, хватает. Ну-ка, пошевеливайтесь, братцы.

На пруду появился и Сватомир Чешпиво.

— Что ж ты не привел на работу своих дружков, братьев Рейголовых? — спросили его.

— Их на работу калачом не заманишь. И кто сказал, что они мне дружки?

В еженедельнике «Задруга», издаваемом федерацией чешских анархистов, были напечатаны стихи Петра Хлума. В Ранькове они вызвали много пересудов, — Густав Розенгейм переписал их и пустил по рукам.

Ни гимназический учитель литературы Снупек, ни законоучитель Коларж этих стихов не читали, однако же высказались о них. Законоучитель на уроке в первом классе распространялся о «смутьянах, кои хотят поджечь мир, ненавидя всех людей, ибо по собственной лености не преуспели в жизни. На том свете они предстанут перед всевышним и не получат прощения, суждено им вечно гореть в геенне огненной». В шестом классе Коларж метал громы и молнии на таких недоучек, как Хлум, которые осмеливаются публично поносить родной город и тем самым оскорблять отечество. Учитель Снупек упомянул о Хлуме на уроке в восьмом классе: мол, нынешние журналы отличаются низким уровнем, они — свидетельство не только измельчания редакторов — где же современные Крамериусы[77], Грегры[78], — но и падения вкуса читателей, поскольку они мирятся с тем, что в журнале появляются такие вирши, как написал этот бездарный землекоп Петр Хлум. Врхлицкий — и Хлум, разве могут сравниться их стихи! Орел и воробей!

Грдличка, зайдя к Роудному, восхищался этими стихами. Вот с чего Петр начинает свой литературный путь — не с любовных стихов, как все поэты, а сразу с гражданской поэзии! Как ярко он изобразил обстановку, в которой все мы живем!

— Он жаждет активности, ему опротивела бездеятельная жизнь, — критически разбирал стихи Роудный. — Умные стихи. У Петра бесспорно талант. Но зачем же:

Разве вокруг только тоска? Нет!

со смехом процитировал Грдличка. — До чего метко сказано о наших обывателях! Вижу их, как живых, этих пузанов! Охотно нарисовал бы на них карикатуру. В набитом брюхе для них весь смысл жизни, это их идеал, высший идеал!

— Правильно, что мы клеймим такие идеалы, — сказал Роудный. — Нам претят мещанские нравы. Тот, кто верит в высокие идеалы человечества, не позволит себе упасть духом, будет стойко бороться за них. К сожалению, молодежь иной раз быстро разочаровывается во всем, что не по ней, и сразу готова бежать за тридевять земель. Так это? По большей части так.

— Молодые люди острее, чем старшие, реагируют на то, что им не нравится, это верно. Но неверно, что они сразу опускают руки, — возразил Грдличка. — Разве Петр поступил так? Разве он не начинает действовать? И разве я не борюсь, как могу, с мещанством? Я не оратор, не философ, мое оружие — кисть художника. Я борюсь своим искусством, которое не приносит мне ни гроша на пропитание.

— Я не нападаю на молодежь, вы меня плохо поняли, — возразил Роудный. — Я только говорю, что нельзя падать духом, надо отстаивать принципы, в справедливость которых веришь, надо стремиться провести их в жизнь, добиваться того, чтобы не было эксплуатации человека человеком, не было бедняков, чтобы все люди жили одной счастливой семьей.

— Мне бы вашу веру! — тряхнул шевелюрой Грдличка.

Вошел Густав и, ругаясь, вытащил из кармана журнал «Гласы з Подхлуми».

— Еще тепленький! Я ждал его, Габада говорил, что разгромит нас в этом номере. Вот, пожалуйста, что он пишет: мол, мы сброд, ха-ха, подонки, продались немцам и евреям!

— Поистине серьезная критика принципов нашей партии, — усмехнулся Роудный.

— И какое открытие! До сих пор я не знал, что вы продались Густаву. Поэтому, очевидно, вы иногда на радостях угощаете его черным кофейком!

— Подумать только, писать о нас заведомую ложь! Ну и подлец этот Габада и иже с ним. Меня честят человеком без принципов, и не только меня, всю нашу партию! Мол, социал-демократы — плохие патриоты. Это, видите ли, потому, что я симпатизирую немецким, французским, русским пролетариям. А вот они принципиальны, когда пресмыкаются перед эрцгерцогом, пангерманцем и вельможей, — возмущался Роудный.

— И с окружным начальником они заодно, а он главный габсбургский холуй во всей округе, — гневно воскликнул Густав. — Они, видите ли, не наемники, не продажные шкуры!

— Окружной начальник Гейда даже дома говорит только по-немецки, совсем онемечился, австрийский ставленник! Чем он, собственно, занимается, почему ему платят за наш счет большое жалованье? За ежедневные доносы! А наши обыватели гнут перед ним спину. Правда, не все, далеко не все, не хочу быть несправедливым. Есть и порядочные люди, их не так уж мало.

— Но в большинстве наши земляки — странные типы, — не унимался Густав. — Думают одно, говорят другое. На улице кланяются важным шишкам, а дома честят их на чем свет стоит!

— А вы, Густав? Ведь и вы в них заинтересованы, вот в чем дело. Я сам учтиво кланяюсь всем этим боровам, хотя презираю их. Потому, сударь мой, раскланиваюсь, что надеюсь: может быть, все-таки кто-нибудь из них закажет мне портрет жены или дочери.

— Часто люди лицемерят по самому пустяковому поводу, даже когда это никому не нужно.

— Иные лгут и самим себе.

— Возможно, — согласился Роудный. — Да и как может быть иначе, если родители с детства учат своих отпрысков притворству и лжи? А те, выросши, то же самое внушают своим детям. В социалистическом обществе этого не будет. Зачем социалистам говорить одно и думать другое? Перед кем им притворяться, к чему лгать и обманывать?

— Скорей бы уж наступил социализм! — вздохнул Густав.

— Выведутся такие типы, как Габада, потому что не станет тех, кому они служат.

Поговорили еще о Габаде, наконец Грдличка не выдержал:

— Хватит уж об этом адвокатишке и его благодетелях! Осточертело! Вернемся лучше к нашему славному поэту Хлуму, он больше заслуживает внимания.

— Что ж еще о нем говорить, мы уже все обсудили. Конечно, надо было сделать это при нем, как принято, когда обсуждают проступок члена организации. Я бы еще поставил ему «на вид» за то, что он теперь редко показывается.

— Видно, устает от работы на пруду. Пока снова не привыкнет, — покачал косматой головой Густав; он опять отпустил усы.

— Я вам скажу, в чем дело: Петр влюбился и по вечерам строчит письма. — Грдличка потер руки. — Любовь — величайшая сила в мире, против нее ничего не поделаешь, верно, Густав?

Густав сделал кислое лицо.

— Пришло письмо от моей. Простудилась, слегла. Вместо того чтобы попасть на сцену, откуда, как говорится, виден весь мир, попала на больничную койку, с которой всего виднее кладбище. Писала мне, что лежит в больнице, болела воспалением легких, вспоминает Юлиньку и плачет.

Розенгейм не сказал, что Цилка слезно умоляла сжалиться над ней и послать ей денег, потому что она осталась без гроша. Никому на свете он не признался бы, что выполнил эту просьбу.

— В кого же влюблен наш молодой товарищ? — после долгой паузы спросил Роудный.

— В дочь учителя Голины — Еву. Ничего не скажешь — у Петра неплохой вкус, — сказал Грдличка, тряхнув шевелюрой, и погладил свои усики.

— Голина — порядочный человек, — отозвался Роудный. — Он не состоит ни в какой политической партии, потому его и перевели сюда. Но оказалось, что он мыслит разумно, реалистически и голосует за социал-демократию. Здравомыслящий человек.

— Петр скоро идет призываться, — сообщил Грдличка перед уходом. — Я ему посоветовал, что делать.

Петр последовал совету Грдлички: целый день накануне призыва постился, пил черный кофе, курил крепкие сигары, а утром, перед тем как идти на комиссию, выпил уксуса с мелом. Он ослабел, как осенняя муха, цвет лица у него стал желто-зеленый. И обошлось — угроза миновала: его не взяли. У Петра едва хватило сил дойти до почты, послать телеграмму Еве Голиновой, своей Еве!

В дни, когда Австро-Венгрия усиленно вооружалась и увеличила контингенты новобранцев на двести пятьдесят тысяч человек, Петр не был призван!

Ему хотелось сообщить эту новость также и Роудному, но он с трудом дотащился до дому и пролежал в жару больше недели и даже не в состоянии был встретить на вокзале Еву, которая впервые после отъезда, — а прошло уже три недели, — возвращалась домой. Они увиделись только вечером, в читальне. Им показалось, что они знакомы по крайней мере года два, — так много писем они написали друг другу, столькими воспоминаниями детства и юности поделились в этой переписке. Теперь, казалось, остается только обняться и расцеловаться.

Петр и Ева вышли на улицу. Был вечер. Кругом благоухали уже начавшие расцветать сады.

Ева была сдержанна, холодна, ее губы и все лицо как-то поблекли, не светились, как прежде, радостным возбуждением. Уж не больна ли она?

— Мне нужно сказать вам что-то важное, — сказала она. — Мои родители узнали о наших встречах.

— И запретили вам встречаться со мной? — вырвалось у Петра.

— Вам следовало бы учиться, а не проводить время за картежным столом в ожидании весны, когда вы сможете заработать две-три сотни на земляных работах, — сказала она, побледнев от волнения. — Откровенно говоря, вы мне уже не так нравитесь, как прежде.

— Уверяю вас, что и сам себе я совсем не нравлюсь! Наверное, нравлюсь даже меньше, чем вам. Но у вас есть то преимущество, что вы можете отвернуться от меня, когда вам вздумается, а я не могу вылезти из собственной кожи, оставить ее тут на дороге и убежать.

— В самом деле?

Она остановилась, и Петру показалось, что она сдерживает смех. Под широкой шляпкой блеснули в темноте зеленые глаза. Потом Ева спросила ровным, словно учительским голосом:

— А какие отношения были у вас с Лидой Рандовой и с Мартой Ержабковой, сейчас уже женой этого... как там его, помещика из Старого Седла? И с Кларой Фассати, что вышла за землемера Схованека? Я все знаю!

— Все знаете, все мои прегрешения? А от кого же, смею спросить?

Ева, поколебавшись, ответила:

— От моей мамы. — Она помолчала. — Ей прислали письмо. О вас. Она дала мне прочитать.

— А подписался автор письма? Нет, нет, я не спрашиваю имени, хочу только знать, подписано ли оно.

— Не подписано. Но правда это или нет, Петр?

— Ах, Раньков, Раньков, родной город! — воскликнул Петр. — Все ты знаешь, самые интимные тайны каждого из нас, и спешишь поделиться ими. В Ранькове всегда найдутся любители писать анонимки в тиши ночной!

Ева глядела на него искоса, закусив губы.

Петр попытался рассмеяться, но смех получился деланный.

Он признался Еве в двух увлечениях юности: с Лидой он встречался, как встречаются с подругой детских лет, Марту несколько раз поцеловал в волосы. Что же касается Клары... да, это правда, однажды, рано утром, он принес ей розы и она была так любезна, что приняла их...

— Была так любезна! Была так любезна, что ранним утром приняла розы! — вспыхнув, с дрожью в голосе воскликнула Ева.

— От этих роз, Ева, остались только шипы — укоры совести. Но чем же я виноват перед вами? Ведь мы тогда не знали друг друга. И разве познать что-то неизведанное — это проступок? Смертный грех?

— Молчите, я ничего не хочу слышать!

Вскинув голову, нахмурясь, Ева ушла, быстро, почти бегом, и в сердце ее бушевали горе и гнев.

Петр догнал ее и попытался взять за руку. Она отвернулась, потом остановилась и горько, прерывисто заплакала.

— Вы сами писали мне, что люди... что молодые люди должны вступать в брак чистыми.

— Я цитировал Бьёрнсона. Но я согласен с ним.

— Лучше бы вы мне солгали! Это ужасно, Петр! Мы расстанемся, мы должны расстаться, для меня нестерпима мысль, что вы до меня знали женщину! Почему вы не солгали, не скрыли этого от меня?

— Я не знал, что нужно быть неискренним с вами, — с горечью сказал Петр. — Не знал, что ложь... как бы это сказать... что вы предпочтете ложь, а не правду. Говорю вам откровенно, от этой близости у меня осталась лишь горечь.

Но Ева, нервно сжимая руки, повторяла отчаянным голосом, от которого у Петра сердце обливалось кровью:

— И зачем только я, несчастная, допытывалась! Нам надо расстаться, надо расстаться!

— Если даже я виноват перед вами, Ева, то думаю, что любовь... что люди, которые любят друг друга... что любовь очищает их... настоящая любовь никогда не лжет...

Наконец-то он нашел нужные слова!

Плача, она обняла его.

— Я так люблю тебя, а ты меня навсегда оттолкнул! Я не переживу этого, Петр!

Он целовал ее и обнимал так крепко, что у нее перехватывало дыхание.

— Пусти, Петр, я пойду домой! Пусти, ради бога!

— Не могу! Никогда я тебя не выпущу. У нас теперь одна жизнь!

И темное небо посветлело и стало выше, звезды засияли ярче.

О чудесная синева весенней ночи, чудесные, весенние звезды! Сердце раскрывается под ними, как раскрывается земля для тысяч ростков на пробудившейся земле!

Дыхание ночи опьяняло влюбленных. Губы их потрескались от поцелуев, в глазах сияло счастье.

Ева и Петр возвращались в город. Им казалось, что уже наступил рассвет, птицы проснулись и распевают в садах.

Молодой землекоп Петр Хлум работал в артели Брейлы, у плотины, где пролегала старая-престарая дорога. Она была повреждена, два вековых дуба, крепившие плотину, свалила буря. Рабочие распиливали их на куски и увозили, потом корчевали пни, рыли землю и добрались до основания плотины. Там они натолкнулись на скалу.

Напевая песенку, Петр грузил свою тачку. Ему хотелось смеяться, сердце и мысли были переполнены Евой. О, упоение любви! Моя милая, моя милая, упоительно сладкая! Он думал о больших серо-зеленых глазах, смуглой коже, черных, отливающих сталью, волосах и горячих поцелуях, от которых губы его любимой становились алыми, как кровь.

Какое счастье думать о прекрасной благородной девушке, которая всем существом тянется к тебе, а ты к ней!

Скалу на плотине рвали динамитом. Петр не слышал сигнала? Наверное. Случалось, что он не слышал и того, что часами бубнил ему работавший рядом Брейла.

Грянул взрыв, за ним второй. Петр упал.

Сверху еще сыпалась земля и обломки скалы.

Сразу же возник переполох, люди выбегали из укрытий, бросали инструмент, бежали к месту происшествия. Главный инженер бестолково кричал на всех, потом замолчал и склонился над Петром, которого великан Брейла принес и положил на сухую листву под деревом. Петр Хлум жив и должен жить! Должен жить!

Инженер стиснул кулаки.

— Вот ведь какая беда! И надо же, именно с ним, с таким славным юношей. Скорее подводу, и в больницу! Бегите, Брейла!

— Не укрылся, прозевал, мог уцелеть, — переговаривались землекопы.

«Случай выбрал его, никого другого, потому что он был не наш, вот в чем дело!» — с горечью думали они.

Брейла сел с раненым в бричку, возница хлестнул лошадей. Солнце палило, от жары и быстрого бега кони были все в мыле, но Брейле казалось, что путь до больницы страшно долог. Он внес Петра прямо в операционную. Пот струился по его рукам, горло пересохло, он с трудом выговорил:

— Не умрет?

Врачи невозмутимо пожали плечами и ответили, взглянув на рослого землекопа:

— Как мы можем сейчас знать, приятель?

Брейла вернулся к пруду, заказал в кантине стопку водки и выпил ее, грязными руками размазывая слезы.

— Такой хороший парень! Все вы бандюги, а он нет. Уж лучше бы меня пришибло!

— Судьба, братец, судьба, — похлопал его по плечу оборванец Ирка и засмеялся. — Судьба — индейка. Сегодня он, завтра я, послезавтра ты. И ты дождешься! Чего стоит жизнь? Задумывался ты над этим, олух?

Брейла, сидя на деревянных козлах, сказал, подняв взгляд:

— Лучший друг!.. Неужто помрет?

— Поставь мне стопку, выпью за его здоровье, тогда не помрет.

— Сволочь ты! — Брейла вздрогнул и сплюнул.

— Не поставишь, и не надо. Я сам куплю. Эй, буфетчица!

— Вы уже выпили, больше не дам. Завтра, завтра. Экий вы надоеда!

— А я-я х-хоч-чу за здоровье этого... как его звать? Ну дай, дай, хозяйка!

— Завтра!

— У меня душа просит!

— Вон, гляньте, у вас вошь по животу ползет. Ступайте-ка отсюда подобру-поздорову!

Брейла встал:

— Я плачу, пусть нажрется. И одну водку, без воды!

— Ур-ра! — радостно закричал Ирка и сверкнул глазами. — Да здравствуем мы, дети своих родителей! — закричал он, с наслаждением прикладываясь к стопке, осушил ее большими глотками, утерся, икнул и взял грустного Брейлу за подбородок.

— Слушай-ка, ты никогда не думал насчет жизни? Жизнь дороже всего на свете. А ежели взять с другой стороны, так жизнь — это просто дерьмо. Так-то, братец.

Он вышел из кантины; еще с минуту слышался его смех.

— Святая правда, — вздохнула дородная буфетчица и вытерла фартуком грязный прилавок. — Иной раз эти ребята так верно скажут, что удивляешься. Что наша жизнь? Одни печали. Ну, работаю я, надрываюсь, как проклятая, к концу года сочту приход-расход, вот и все. А что мне от этого?

— Как что, а денежки? — отрезал Брейла.

— Ну, ладно, деньги. А разве все в них? Ну накоплю денег, это верно, так ими в старости уже и не попользуешься. Помру, деньги останутся, другой потратит их за меня. Может, мой сын промотает их с девками.

— Так в чем же дело? — сказал Брейла. — Бросьте эту свинскую лавочку и живите в свое удовольствие, пока не поздно.

Буфетчица подбоченилась.

— Тоже мне советчик! А то я без вас до этого не додумалась бы. Я брошу, а другая придет и будет заколачивать денежки. Дура я, что ли?

— Так оно и выходит, — с горечью сказал Брейла. — Все мы рабы денег, будь они неладны. А вот парень, которого сегодня зашибло, другой человек, говорю вам! Ему плевать на деньги.

— Никакой он не другой, все бродяги одинаковы.

— У него... вольная душа. Не знаю, как и сказать... В общем, он не наш, да и вообще не место ему на этом богом проклятом свете. Потому его и зашибло... Дайте-ка мне еще стопку.

И Брейла молча пил, заливая печаль-тоску.

Землекоп Ирка вернулся в кантину, постучал по бочонку, стоявшему у дверей, блаженно усмехнулся, подумав о том, сколько таких бочонков он выпил за всю свою жизнь, уселся на него и хрипло запел пронзительным голосом:

Крутобокая буфетчица, с красными, толстыми, словно опухшими руками, выскочила из-за стойки и с бранью накинулась на него: мол, заткнись и проваливай, кому охота слушать твои песни.

Вернувшись, она напустилась и на Брейлу:

— Ступайте себе, не цацкаться же мне с вами до вечера, меня другие дела ждут.

Брейла заплатил и, спотыкаясь, потащился прочь. На плотине он остановился и вдруг заорал:

— Пожар, пожар!

Землекопы, работавшие поблизости, подняли головы, поглядели на пьяного и, поняв, в чем дело, отвечали со смехом:

— В башке у тебя пожар!

— Холуи барские, все тут в дерьме копаетесь, свиньи хозяйские!

Он извергал проклятия без передышки, и тогда несколько землекопов, вместе с артельщиком, взобрались на плотину, схватили Брейлу за шиворот, отвесили ему по тумаку и столкнули вниз, на другую сторону запруды.

Брейла свалился на камни и сел, вытирая рукавом грязь с лица.

Неподалеку Сватомир Чешпиво, не торопясь, с ленцой, грузил песком тачку.

— Поддали они тебе за этот «пожар», не скоро забудешь, — заметил он. — Так тебе и надо, осел.

— Завтра заберу книжку и уйду отсюда, — пробурчал Брейла и выплюнул глину, набившуюся ему в рот. Он уже отрезвел и сидел, потирая синяки.

— Так тебе и надо, — повторил Сватомир. — И Хлуму тоже. Главное, ему, да, ему! Навряд ли он очухается, здорово его пришибло.

— Заткнись! — крикнул Брейла и брезгливо сплюнул. — Уйду отсюда, уволюсь поскорей. Неохота мне работать с такой сволочью, как вы все. На кого, работаете, собственно? На эрцгерцога!

— Что верно, то верно. И я тоже. — Сватомир отбросил лопату. — А ведь у меня хватает денег, я сам мог бы жить барином. Пойдем со мной, сделай, что я тебе скажу, и ты хорошо заработаешь!.. Нет, нет, не могу тебе об этом рассказать.

Брейла не слушал.

— Уйду отсюда! — твердил он, но не двигался с места. Спина и руки у него болели.

— Так что, пойдешь со мной? — помолчав, спросил Сватомир.

— А за чем?

— Я ж тебе ясно говорю — за деньгами.

— Куда, за какими деньгами?

— Ну, на кладбище!

— Ты что, надо мной потешаешься, что ли? Думаешь, я вам тут для смеха? Иди сам туда!

— Понимаешь, Брейла, я один боюсь.

— А чего бояться? Мертвецы не встанут, они рады, что наконец-то заснули вечным сном. Иди себе, ничего не бойся, кради у них, что хочешь. Только один, без меня. Я такими делами не занимаюсь, понял? А теперь проваливай подальше, паскуда!

Сватомир в испуге вытаращил глаза и поспешил к своей тачке.

— Шабаш! — закричали по ту сторону плотины.

Нового пациента положили в палате второго этажа; случайно там не было других больных. Он не приходил в сознание, бредил и порывался вскочить с постели, изо рта у него шла кровь. Даже после наркотиков он не утихомирился.

Вечером прибежала Мария Хлумова, но ее не пустили к сыну.

Доктор Войтех Клен успокаивал ее, мол, состояние Петра не настолько угрожающее, чтобы опасаться самого худшего. Будем надеяться. Петр молод, он поправится, будь ему лет пятьдесят — было бы куда хуже.

Мария в слезах вернулась домой.

Всю ночь Петр метался в беспамятстве. За ним ухаживала сестра милосердия, монахиня Вероника. Она клала ему холодные компрессы на лоб. Доктор Клен заходил ночью несколько раз.

— Это серьезно, очень серьезно, — ответил он на вопрос Вероники. — Трещина в нижней части черепа. Будь он здоровяк, силач, другое дело, но вы сами видите, в нем не больше шестидесяти килограммов.

— Он — гимназист, — сказала Вероника. — А записали его как землекопа.

— Он работает на плотине.

— Образованный человек, и не стыдится такой работы.

— Видно, не на что было жить. А голодный ничего не стыдится, даже нищенской сумы. Да и почему бы ему брезговать честным трудом землекопа? Физический труд вовсе не унизителен, Вероника, это глупый предрассудок.

Плигалова долина расцветала, там слышалось пение птиц, шелест листвы, журчанье ручья.

На плотине, у мельничного шлюза, уселись два гимназиста. Они не пошли на занятия, — уж очень хороша погода! Один из них, Криштоф Нехиба, зарисовывал в блокнот сине-зеленую заводь, в которой отражались деревья и небо, его товарищ Ян Залеский, раскрыл потрепанный томик стихов Махи, взятый в библиотеке, и стал читать вслух:

— Вот видишь, тут ясно написано, что Маха побывал в этих местах — как я тебе и говорил! И влюбился в дочку лесничего из Желетинки, — дочитав, сказал Ян. — Он тут выступал в спектакле, после спектакля был бал, Маха танцевал только с ней...

— Будь добр, Гонза, дай мне прикурить, я не могу залезть в карман, — попросил Криштоф. — Спасибо. Как это там сказано:

Но это не берлинская лазурь!

снова продекламировал Ян.

— Как красочно! Как будто картина написана художником.

— Так ведь Маха также и рисовал. Но это прежде всего удивительно музыкально.

— Хотел бы я так нарисовать!.. Откуда ты знаешь об этом?

— От моей квартирохозяйки.

— Твоя Данькова, я вижу, знает все, где, когда, что было и даже то, что будет.

— После спектакля состоялся бал. По тем временам, милый Гонза, это было событие. Не то что нынешний гимназический вечер, когда над душой у нас торчит законоучитель и считает, сколько кружек пива ты выпил. Вот Маха и... влюбился в русалку, в эту желетинскую фею, — подхватил Криштоф и выругался. — Эх, черт, я — бездарный пачкун. Опять не получается!

— Он бывал тут и через почтальоншу Вытейчкову посылал той девушке книги. Ее, говорят, звали Маринка, а фамилии никто не помнит. Просто Маринка, дочь лесничего.

— Наверное, она была красавица. Представляю себе: семнадцать лет, светловолосая, грациозная, синеглазая. Белоснежная серна!

— Нет, темноволосая с серо-зелеными глазами!

— Как Ева, скажи прямо! Ты о других глазах или волосах и думать не можешь.

— По-видимому, так.

— Эх, я пачкун! Не получилось! Ничего не умею, бездарность! — рассердился Криштоф, смял листок и отбросил его. «Такая красота, а я все изуродовал», — с горечью думал он.

— Семья Махи родом из Мешетиц, там родился и мой отец. А отец Махи учился на мельника, жил на Седлецкой мельнице. Карел Гинек еще гимназистом ездил на каникулы в Мешетице и, говорят, любил бродить по лесам. Однажды он даже провел целую ночь в развалинах крепости Звержинец.

— Романтик!

— Не правда ли, очень интересно узнать, где набирался впечатлений любимый поэт? По-моему, юношеские впечатления самые глубокие. Приятно было бы походить там, где он ходил.

— А не хочется тебе написать что-нибудь об этом крае, о Желетинке, о долине и запруде?

— Не хочется, ты, умник! Просто мне приятно сознавать, что здесь бродил великий чешский поэт, сердце его было переполнено любовью, уста пылали. Может быть, у этой самой плотины он и Маринка стояли и смотрели на воду, может быть, вот тут творец «Мая» целовал девушку, чья краса все собой затмила.

— Вот и надо было запруду назвать Маринкина запруда, — отозвался Криштоф, не отрываясь от рисования, и, помолчав, добавил: — По-твоему, Маха именно здесь целовал прекрасную девушку? Я бы тоже не прочь! Например, Еву, ха-ха! Изменницу Еву.

— Мне она не изменяла, это тебе, бедняге.

— Почему же мне? Я не признавался ей в любви. Она мне нравится, вот и все. От симпатии до любви далеко.

— На твоем месте я бы не стал этого утверждать.

— Ну ладно, хватит. Ты мне лучше скажи-ка, что такое гений? Ученые якобы говорят, что гениальность сродни безумству. Каждый гений по-своему ненормален.

— Маха гениален, а безумен он не был. Врхлицкий, по-твоему, тоже помешанный?

— А Алеш? Впрочем, в наших средних школах о художниках почти ничего не узнаешь.

— Конечно! Если родному языку учит тупица, то весь класс твердит с его слов, что Маха эпигон Байрона, Врхлицкий — Виктора Гюго, а величайший поэт всех времен — это Гете.

— По личному мнению директора городской школы, который, как тебе известно, факультативно ведет у нас в младших классах рисование, Алеш способен только разрисовывать дешевые календари.

— Нас учат, что у малого народа, как мы, не может быть великих людей. Мол, только великая нация, немцы способны дать миру гениев.

— Может быть, так учат только в нашей гимназии, потому что у нас всем верховодит законоучитель. Ведь он — исповедник жены престолонаследника!

— Может быть. Например, я знаю от приятеля, что в Градце Кралове все иначе. Там вообще в городе другой дух. Там не допустили бы, чтобы одаренный человек прозябал.

— Ты имеешь в виду Хлума?

— Говорят, он при смерти.

— Не зайти ли к его матери, разузнать о нем?

— А что она о нас подумает? Проявляем внимание, только когда его постигло несчастье.

После долгого молчания Ян сказал:

— Все мы какие-то... недружные.

— Каждый, как улитка, сидит в своей раковине.

— Мой отец говорит, что неискренность и недоверие к людям, лицемерие, вероломство и угодливость свойственны порабощенному народу. Я думаю, он прав.

— Еще как! Мы должны стать свободными. — Криштоф снова взялся за карандаш, бумагу и краски. — Черт меня побери, если я наконец не схвачу этот колорит, — сказал он с ожесточением.

Солнце поднималось все выше, в запруде прибывало воды, шум водостока усиливался, вода ревела среди тихих старых деревьев, росших вдоль ручья, вплоть до самой Плигаловой мельницы, которую заслоняли дубы и ольха.

«Они любили друг друга, горячо любили», — думал Ян. — Интересно, почему они расстались? — произнес он вслух.

— Кто, Маха и его желетинская серна? Нетрудно угадать! Бедный студент и богатая невеста. Конечно, вмешались дорогие родители. Желетинский лесничий — это, друг мой, в те поры был почти дворянин.

— Бедный студент, к тому же поэт и актер! Ты прав. Девушке из богатой семьи не полагалось встречаться с такими... как бы это сказать... голодранцами.

— В те времена! Как будто сейчас стало иначе!

— Представляю себе, Криштоф, как грустила эта красавица, когда ей запретили встречаться с Махой! Ходила, наверное, в тоске тут, по берегу, вспоминая дни былого счастья.

— Э, кто знает, как было дело, сентиментальный ты человек! Может быть, она сама сказала Махе «прощай навсегда» и стала встречаться с другим. Не знаешь ты, братец, женщин, — басом добавил Криштоф.

— А уж ты-то их знаешь, ты можешь о них порассказать, циник! — ощетинился Ян.

— Все женщины корыстны, это я знаю и могу тебе сказать, что давно излечился от всяких любовных иллюзий.

— С тех пор как перестал носить короткие штанишки, да? — рассмеялся Ян.

— Не смейся надо мною, — помолчав, сказал с горечью Криштоф. — Лучше пожалей. Погляди, опять я все испортил. Разве это тени? Все это никуда не годится! А свиду кажется так просто! Нет у меня таланта, ни к чему я не годен! — И он опять раздраженно скомкал листок и швырнул его в бурлящий ручей. Поток тотчас поглотил бумажку; она вынырнула только у самой излучины, с минуту покрутилась на поверхности воды и опять исчезла.

Молодые люди следили за ней, потом, подняв взгляд от пенящегося потока, переглянулись, им показалось, что они возвратились из какого-то фантастического путешествия. Где они были, что пережили за эти несколько минут? Или все это им только привиделось?

— Искусство не так просто, как кажется, — сказал наконец Криштоф. — Оно поглощает человека целиком... как вот этот поток мою бумажку.

Его слова почти заглушал шум воды на плотине.

Но Ян понял его и задумчиво отозвался, прикрыв ладонью глаза от ослепительных лучей солнца, проникших сюда сквозь густую листву:

— Так же, наверное, и любовь.

— Да, она поглощает человека целиком, — повторил Криштоф.

Нахмурившись, он созерцал легкую рябь на запруде, вдруг встрепенулся и схватил Яна за плечо так резко, что оба чуть не упали с плотины.

— Ты видишь?

— Что?! — удивился Ян. — Что случилось?

— Вода! Она стала совсем другая, чем была минуту назад! Видишь, какие краски? Как они могли измениться за одну минуту? И весь пейзаж словно изменился — и деревья, и зеленый берег, и водная гладь. Она была зеленая, синяя и золотистая, а стала белая, желтая и серебряная. И черные, совершенно черные полосы. Или темно-синие? Как у Махи?

Ян покачал головой.

— Я не замечаю, чтобы все так переменилось. Не вижу никакой разницы.

— Ну что ты! Не замечаешь?! Да ведь все, все краски совсем другие.

— Я только слышу, что быстро течет время. Как та вода. Слышу, как вскачь несется жизнь на земле. Наша с тобой жизнь, друг мой.

К учительнице Лиде Рандовой уже давно подъезжал чиновник Пухольд. Сначала он будто невзначай, повстречав ее, низко кланялся, останавливался осведомиться о здоровье Лиды и говорил, что она отлично выглядит.

Девушка отвечала ему слегка иронически.

Но эти случайные встречи и разговоры становились все чаще, и Лида привыкала видеть Пухольда и даже стала ловить себя на мечтах о том, что они вдвоем живут в ее зеленом домике. Ей не приходится изо дня в день, в любую погоду, идти за город, в школу, у нее ребенок... От Пухольда? Нет, с этим она не могла смириться. Вздор, совершенный вздор! Ей не нравились ни его рот, ни нос, ни усы, ни развинченная походка, ни глупые разговоры. Если она выйдет замуж, то совсем не за такого человека.

Лида вздыхала, размышляя об этом, и вспоминала свои былые грезы. Петр, Петр! Чудесный юноша, достойный первой девической любви, талантливый поэт, несомненно способный стать новым Махаром или Совой. Лида уже давно оплакала свой неудавшийся роман и все же не раз еще вздыхала, слыша новости о Петре. О нем говорили с насмешкой, — мол, пошел работать землекопом, рассказывали, что он картежник, А теперь Лиде сообщили, что Петр влюблен в барышню Голинову.

Какую такую барышню? Ведь она еще совсем девчонка! Что он в ней нашел? Ну, правда, она сложена не по летам и смугла, как южанка. Разве что этот цвет лица?.. А не преподнес ли он ей те стихи, что когда-то были написаны ей, Лиде?

Лида видела однажды, как Петр и Ева шли куда-то на Червене холмы. Почему родители не запретят ей... Рано еще такой девчонке заводить романы! И Лида снова терзалась ревностью.

— Слушайте, — сказала она Пухольду, когда они, гуляя в воскресенье, проходили мимо больницы. — Не кажется ли вам, что Хлум какой-то... Она подыскивала какое-нибудь резкое слово, чтобы унизить Петра в собственных глазах, но запнулась и сказала то, чего даже не думала, — ...какой-то романтик?

— Я знаю, что он в тяжелом состоянии, неизвестно даже, поправится ли, — невпопад ответил Пухольд. Видно, он тоже думал о Хлуме и откликнулся на собственные мысли, а не на вопрос спутницы. Но тут же спохватился. — Романтик, вот еще! Может быть, вы скажете, что он герой нашего времени? Ничего подобного! Романтика теперь не к месту, она попросту никому не нужна.

— Вы меня опять не понимаете, — вскинула голову Лида. — Я хочу сказать, что сейчас подлинная романтика — в труде, которым люди зарабатывают свой хлеб.

— Ах так! Тогда вы не понимаете Хлума. Мне он всегда казался человеком, который зашел в тупик. Не знает, как выбраться оттуда, и бьется головой о стену.

— Ничего подобного. Вы его совсем не знаете!

— Я в Ранькове всех знаю, как же мне не знать этого мальчишку, — высокомерно усмехнулся Пухольд.

— Почему мальчишку? Петр больше мужчина, чем вы, — отрезала Лида, решив: «Ну и обижайся, если хочешь».

Но Пухольд не возразил, он молча проглотил пилюлю.

У входа в больницу стояла толпа посетителей, все больше деревенские. Привратник впустил их, и люди устремились в здание.

— Навестим его, — вдруг решила Лида и взяла Пухольда за локоть.

— В больницу вы меня, милая барышня, не заманите, — уперся тот. — Не люблю я эту юдоль печали, это сборище болящих.

— Вы, случайно, не падаете в обморок при виде крови из носа? Ну так ждите меня здесь, чувствительная душа! — Лиде вдруг стал неприятен ее спутник, она отвернулась от него и исчезла в толпе.

Пухольд прохаживался около больницы, сердито тыча тросточкой в песок и покусывая усы.

«Старая симпатия Рандовой к этому современному романтику, оказывается, еще не угасла», — думал он. Ему-то это известно, еще бы, ему все известно.

Если она долго проторчит там, в больнице, у этого мальчишки, пусть не воображает, что он, Пухольд, скроет свое недовольство. Он даст ей понять, что думает по этому поводу.

Но Лида тотчас вернулась. К Хлуму еще не пускают, он никого не узнает. Она только приоткрыла дверь в палату, увидела его бледное лицо, но сестра милосердия тотчас выставила ее. Никого к нему не пускают, только эта девчонка Ева Голинова уже там, сидит с ним рядом, ей позволили, наверное, по протекции...

Лида вернулась к Пухольду раздраженная.

— Я вам дам сегодня десятый урок эсперанто, — сказал тот. — Очень важный материал!

Молодая учительница сердито посмотрела на своего спутника, хотела ответить колкостью, но вместо этого у нее вырвалось:

— Я предпочла бы ухаживать за Петром, чем учить эсперанто.

Пухольд не сдержал усмешки:

— Ухаживать за ним следовало бы Кларе Схованковой, у них когда-то были близкие отношения, что, надо думать, вам известно, Лидушка.

— Ничего об этом не слышала. Знаю, что одно время он был очень несчастен, но безусловно не из-за Клары. Вы говорите, что они вместе ходили на прогулку? Ну и что ж? У нас всегда делают из мухи слона. Может быть, он гулял когда-то с Кларой, только и всего.

— Я наверняка знаю, что этот ваш Петр по ночам бывал у мадемуазель Фассати.

— Вот видите, какой вы: сразу же «ваш Петр»! А кто вам рассказал насчет него и Клары? Вернее, кто вас разыграл?

Лида решила до конца защищать Петра.

— Говорю вам, — сказал Пухольд, весь покраснев, — что мне точно известно. Одна особа, очень близкая Кларе, видела, как Петр пришел к ней еще до рассвета, в тот день, когда умер ее отец. И принес ей букет роз. Эти розы потом были на гробу Фассати, вы сами видели.

— Я не заметила, — неприязненно ответила учительница.

— А перед тем как пойти к Кларе, он целую ночь провел в трактире Гнатека и, мягко выражаясь, поссорился там с землемером Схованеком. Из-за чего? Ну, конечно, из-за Клары! Если бы вы повнимательней посмотрели на Схованека, когда он был на похоронах Фассати, то заметили бы синяк у него под глазом. Это после ссоры с Хлумом, ха-ха!

— Какой вы, однако, сплетник, Пухольд! Я видела Схованека, но ничего не заметила.

— Я говорю чистую правду. Вы, наверное, единственная в городе, кому это в новинку. Потому все это и кажется вам таким невероятным. А розы, великолепные алые розы для мадемуазель Клары? Хлум нарвал, точнее, украл их знаете, где? В саду доктора Седмика. Его жена сразу узнала эти розы, когда увидела на гробу Фассати. Она так прямо и сказала. Таких алых роз нет ни у кого в городе, Седмик в прошлом году выписал их из Блатной.

— Это звучит правдоподобно... как всякая ложь! Тот, кто все это придумал, изобретательный человек! — Лида упрямо тряхнула головой. — Но если даже и так, все это в прошлом, а прошлое человека — это только его собственное дело и никого не касается, — холодно сказала она. — Зарубите себе это на носу, сударь! Расспрашивала я вас когда-нибудь о вашем прошлом? — продолжала она, покосившись на Пухольда. — Я не из тех, кто любит подсматривать в замочную скважину.

Пухольд вспомнил о своей болезни, которая в свое время привела его в отчаяние, и покраснел, но постарался ответить с непринужденной шутливостью:

— Можете спросить, я с удовольствием отвечу. Кроме филателии и эсперанто, у меня не было других увлечений. Вы удивлены? Уверяю вас, это так. Вы меня знаете, я держусь принципа, что мужчина должен вступать в брак... он запнулся, — ...чистым, да, да, совершенно чистым! — повторил он и энергично взмахнул тросточкой.

Лида пожала плечами, словно ее это вовсе не интересовало.

— Хлум, насколько я его знаю, — а знаю я его хорошо, — для своих лет очень развитой юноша. Это верно, — продолжал Пухольд. — Но он сам не знает, чего хочет. А ведь знать свою цель, стремиться к ней — самое главное в жизни. Вот мне не пришлось долго раздумывать, как Хлуму, — продолжал он, поглаживая свой отвислый нос. — Самое правильное, хоть и не самое легкое, — это поскорее получить от жизни побольше надежных благ. Я...

Но Лида не слушала его. Она думала о Еве, этой девчонке, которая знакома с Петром считанные дни, а уже держит себя с ним так, словно они друзья детства. Да, в жизни легче всего добиваются успеха смелые и дерзкие, — думала Лида. Ева Голинова безусловно такая. Почему она так задается? Думает, что неотразима? Фу! Важничает, словно набралась бог весть какого ума, вечно ходит с книжками под мышкой, а ведь совсем девчонка, только-только кончила школу!

Лида терзалась ревностью, несмотря на то что ее нежные чувства к Петру уже остыли, отзвучали, как песенка, спетая в безлюдной ночной тиши. Подавив вздох, Лида нахмурила лоб. Если бы хоть не видеть эту красотку в палате Петра! Если бы именно эта девчонка не сказала, ей, Лиде, что Петра, мол, не велено беспокоить, никому, даже хорошим знакомым! Ведь Лида хотела только выразить ему свое сочувствие.

— А вот я... — донеслись до нее разглагольствования Пухольда.

— Вы только о себе и говорите! — Она метнула на него пренебрежительный взгляд. — Не могли бы вы переменить тему?

— Как вам угодно. — Пухольд совсем не обиделся. — Тогда могу сообщить новость: у Схованковых будет ребенок. Маленький Схованчик!

— В самом деле новость! Как это вы удержались и не проговорились до сих пор?

— Я берег ее к вечеру, чтобы вам было о чем поразмыслить, — засмеялся Пухольд.

— Вы проказник! — уже веселее сказала Лида и подумала, что если она все-таки выйдет замуж за этого человека, то жить с ним будет прескучно. И все-таки она, конечно, за него выйдет, — кого еще найдешь тут, в Ранькове? Оставаться всю жизнь учительницей и старой девой еще скучнее.

— Если вы обо всех все знаете, Пухольд, так скажите, что слышно о Лихновских?

— Не могу же я уследить за всеми.

— Судя по вашим разговорам, можете!

— Впрочем, по чистой случайности, мне известно, милая барышня, что Лихновский выгнал своего эконома Милиткого, потому что — за это я, разумеется, не ручаюсь! — приревновал его к своей жене. Уж не знаю, застал он их вместе или нет, что-то не верится. Зато, безусловно, факт, что она пыталась удрать из дома с каким-то батраком или подпаском, а Лихновский велел этого парня арестовать.

— Правда это или нет, но я думаю, что ей с самого начала плохо жилось. Бедная Марта! Все у нее есть, чего душе угодно, только одного не хватает — счастья.

Они подошли к Желетинке. От Сазавы налетела темная туча, полил дождь, Лида и Пухольд вмиг промокли.

— Это вас бог наказал за сплетни, — напустилась она на своего спутника.

Ее опять раздражал Пухольд, хотя все дело было в том, что у Лиды еще не прошла злость на Еву.

Подул резкий ветер. Пухольд обеими руками придерживал свое канотье. Тросточка выпала у него из рук, он наклонился за ней и уронил записную книжку, из которой посыпались почтовые марки.

«Так тебе и надо!» — злорадствовала Лида.

К вечеру у дверей домика Лиды позвонили. Она выглянула в окно и испугалась, увидев рослого широкогрудого мужчину, одетого по-деревенски, в сапогах. Лида не впускала незнакомых людей в дом, и только когда пришелец объявил, что он бывший эконом из имения Лихновского и пришел по поручению пани Лихновской, Лида пошла ему отворить.

Эконом Милиткий! Легок на помине, думала она. Вот так случайность, нарочно не придумаешь. Лида с любопытством ждала, что он скажет.

Дело было пустяковое: Марта справлялась у Лиды об адресе Франтишека Гарса, считая, что Лида, наверное, поддерживает переписку с их бывшим общим другом.

Но у Лиды адреса не было. Она обещала достать его у матери Хлума, потому что Петр наверняка знает его, и тогда она охотно пошлет адрес Марте.

Нет, послать нельзя, дело не так-то просто, Милиткий покачал головой. (Лида с ужасом глядела, как он наследил.)

За адресом он зайдет сам и тайком передаст его Марте, потому что Лихновский всю корреспонденцию принимает лично.

— Пани Лихновской живется плохо, бедняжке! — сказал эконом и встал, прощаясь.

— Она была моей лучшей подругой, но потом вдруг отступилась от меня. От всех отступилась и исчезла словно в воду канула. Сначала я без нее очень скучала. Но что я могла сделать, она меня позабыла, даже не прислала извещения о свадьбе.

Голова и усы Милиткого серебрились проседью, кожа на орлином носу шелушилась, сожженная солнцем. Он оглядывал комнату и, видимо, колебался, сказать что-то еще или нет. Наконец, он заговорил:

— Чудной у нее характер, но душа добрая. Несчастная она, барышня.

— В городе о ней разное толкуют: что у нее родился мертвый ребенок, что она пыталась бежать с пастухом, или — простите, я ведь этому не верю, — что она была в связи с экономом, стало быть, с вами, а Лихновский об этом узнал.

— Я знаю, он сам распространяет все эти небылицы. Все это неправда, — спокойно сказал Милиткий. — Батрака Волраба он велел арестовать, это верно, за то, что тот — это Лихновский тоже выдумал — якобы хотел похитить его жену. Парню предстояло идти на военную службу, он уже складывал свой сундучок, а тут за ним пришли полицейские. Старик спятил от ревности и изводит Марту и ее сестру Елену. Сестру он тоже совсем закабалил и живет с ней с досады, что не может жить с собственной супругой. Вот какие дела. Нам с женой стало уже невтерпеж видеть все это. Он бьет их, да еще как! И со мной подрался, когда я наконец вступился за Марту. Он у нее нашел какие-то письма. Может быть, от этого студента Гарса? Но ведь у нее не было адреса, она только теперь ищет его, и никаких других писем она не получала и не отправляла. Так что все это очень странно. Моя жена говорит, что письма писала сама Марта и сама на них отвечала, ей, мол, это сказала Елена. Лихновский взломал ящик письменного стола и прочитал письма. Сперва он ничего не сказал, велел оседлать коня и ускакал. Вернулся к утру, пьяный, весь в грязи, кто знает, где он валялся. Бросил коня во дворе и, как был, кинулся в спальню, вытащил жену на двор, привязал к телеге, сорвал с нее рубашку и стал стегать собачьей плеткой. Мы проснулись от шума. Она не кричала, только он орал. Я встал и вступился за бедняжку, у нее вся спина была исполосована. Его бы надо арестовать, а не Волраба, который ни в чем не виноват. Но, сами знаете, против Лихновского никто не пойдет, у него все начальство в руках, он с каждым расправляется, как вздумает. Я рад, что он меня уволил, сколько раз я уже сам просился уйти... Ну, всего хорошего, барышня. Завтра я зайду насчет адреса. Не сердитесь, что я вам тут наследил. Будьте здоровы.

Удрученная судьбой своей бывшей подруги, Лида проводила Милиткого и заперла за ним дверь на два поворота ключа.

Снова начался ливень. Фонарщик бежал под дождем, пытался зажечь фонари, но тщетно. В городе была тьма — не видно ни зги.

Только через неделю Петр пришел в сознание. Доктор Клен с улыбкой пожал ему руку.

— Вы победили, приятель, поздравляю. Честное слово, мы боялись за вас. Невелики были ваши шансы.

Доктор был бодрый молодой человек, в белом халате он выглядел небожителем. Петр, словно он давно не видел человеческого лица, улыбался и с удовольствием глядел на чисто выбритое лицо доктора, на его очки в массивной роговой оправе, на круглую голову и гладкую лысину; он заметил, что у доктора один глаз голубой, а другой серый.

— Приходили ваши приятели, пришлось их выставить, впустить было никак нельзя. Только ваша девушка не сдалась. Вы об этом знаете? Нет? Она просидела около вас все воскресенье и чуть было нас самих не выгнала, да, да. Мы уже опасались, что она тут останется совсем и нам придется просить у нее разрешения лечить вас.

Доктор присел на койку, закинул ногу за ногу, оттопырил толстую нижнюю губу, вынул из портсигара сигарету, но спрятал ее обратно и встал.

— Совсем забыл: разговоры для вас утомительны. Поспите-ка, если можете. Визиты к вам еще нельзя разрешить, исключение сделаем только для матери. Что касается вашей девушки, она прорвется сама, как в прошлый раз. — И он ушел.

У Петра осталось ощущение, словно в палату приходила красивая девушка с букетом цветов.

Наутро Петр проснулся почти совсем бодрый и уставился на молодую сестру милосердия, Веронику, вошедшую в палату. Она чувствовала на себе его взгляд и делала строгое лицо. Потом Вероника стала кормить его с ложки молоком.

— Я Иисус Христос, сын божий, — сказал вдруг Петр, и монашка с перепугу уронила ложку, которая, звякнув, упала на пол. — Я второй раз явился в мир, чтобы спасти людей... Но в сердце у меня рана, это вы меня ранили, Магдалена...

Снова он бредит! Сестра Вероника встревожилась, особенно потому, что Магдалена было ее имя в миру. Вместо того чтобы переменить больному компресс, она опустилась на колени у его койки и стала громко молиться.

— Помоги нам, дева Мария, — испуганно твердила она, глядя на заросшее лицо Петра, и снова перепугалась: ей показалось, что и в самом деле она видит хорошо знакомое ей лицо Христа: эти широкие надбровные дуги, этот рот и бородка, — ведь перед ней жених всех монахинь, молодой сын божий, который, став зрелым мужем, ушел в пустыню и постился там сорок дней и сорок ночей...

— Помоги нам, дева Мария! — проникновенно шептала Вероника.

Мария Хлумова каждый день приходила справляться о здоровье сына. Каждый день ей говорили, что ему лучше, но в палату не пускали. И вот наконец разрешили! Как молоденькая, взбежала она по лестнице. Вид Петра испугал ее, но Мария не показала этого. Он гладил мать по лицу и держал ее руку в своей.

— Очень больно было?

Петр покачал головой.

— Конечно, было, — сказала Вероника, сидевшая тихо, как призрак.

— Я была уверена, что ты выздоровеешь, — сказала мать. — Если бы ты умер, что бы я делала одна на свете? Я бы тоже умерла! — Она и плакала и смеялась от счастья.

Мария знала, что в воскресенье у Петра была Ева, и ей было досадно, что девушку пустили к нему, а ее, мать, нет. Но она и словом не обмолвилась об этом.

Уходя, она выглянула из окна.

— В этой палате лежал твой отец. Помнишь? Отсюда видно монастырь и Позовские леса.

Мать ушла, а Петр, закрыв глаза, лежал в полузабытьи. На него нахлынули воспоминания прошлого: он видел отца, мать, подгорскую мельницу с пекарней... К пекарне ведет несколько ступенек. Раннее утро. Петр подъезжает с тележкой, и они грузят на нее горячий благоухающий хлеб, только что из печи. Петр и отец быстро накладывают в тележку большие и маленькие караваи, — быстро, потому что надо торопиться, — обкладывают их соломой, чтобы хлеб не помялся, не потускнела его блестящая корка. Псы зевают и вздрагивают от холода, а когда тележка нагружена, с радостным лаем бегом пускаются в путь — по лесной дороге, пересеченной корнями сосен, через ручей, в гору, лугами и лесом до имперского тракта.

Зимой, когда Петр выезжал задолго до рассвета, мать обычно стояла с фонарем и светила, пока они грузили тележку. Одной рукой она придерживала дышло, чтобы собаки, чего доброго, не сорвались прежде времени с места. Мутный, желтый, колеблющийся свет фонаря сейчас мерещится Петру всю ночь. Он лежит в тесной больничной палате, не то бодрствует, не то спит, и ему слышится треск огня в хлебной печи и шум вековых дубов вокруг одинокой мельницы. Буря злобно бушует в листве, так же злобно, как злая судьба, что преследует обитателей этой уединенной пекарни...

Два месяца пролежал Петр, прежде чем смог спускаться вниз, в больничный сад. Он чувствовал себя все крепче и сильнее, на душе прояснялось — словно весеннее солнце пробилось сквозь серые облака и клочки туч. Очень хотелось заняться чем-нибудь: праздность отупляет человека, не будь труда, что сталось бы с миром, с жизнью в нем?

Каждое воскресенье Петра навещали друзья, а мать бывала почти каждый день; никогда прежде они не беседовали так подолгу, как теперь.

По субботам, сразу же с поезда, прибегала Ева. Она очень тревожилась о Петре, но ничем не выдавала своей тревоги.

Пришло письмо от Владимира Скалы из Лома. Он написал, что его не взяли в армию и он решил забросить живопись — из-за этого у него даже вышла ссора с семьей. Он хочет поступить на медицинский факультет и потом поехать врачом в провинцию. А Петру советует приступить наконец к занятиям на философском. Они могли бы — вместе с Гарсом, если только удастся его образумить, — жить все трое в Праге, сообща, товарищеской коммуной.

Еве это предложение страшно понравилось. Петр приходил бы к ней в гости, они вместе ходили бы в театры и на выставки, пили бы чай, спорили на всякие темы, в общем, жили бы, как русские студенты. Ах, скорее бы уж кончились каникулы!

Заглядывал к Петру в больницу и Роудный, — всегда лишь на минутку, — навещали его Грдличка и мятежный Густав, а в последнее время зачастил старик Трезал.

Как-то жарким днем все они сидели в больничном саду, под ясенем, и Трезал вспомнил старого друга, пекаря Хлума. Потом он заговорил о своем сыне: будь у Эвжена музыкальное образование, из него мог бы выйти новый Кубелик.

Уходя, Трезал упоминал, как обычно, о родиче со стороны жены, Норберте Зоуле. Какой это был замечательный человек, талантливый и неукротимый, такой же, как Карел Гавличек-Боровский, хоть и не столь признанный. Кто нынче о нем помнит? Рабочие на собраниях и сходках поют запретную «Тюремную песню» и даже не знают, что сочинил ее Зоула, что он написал ее в тюремной камере, на клочке бумаги, из которой арестанты клеили кульки.

Никто уже не помнит, что в борьбе за человеческие права, за право рабочих на лучшую жизнь Зоула потерял здоровье и умер изгоем в Америке, в Пайн-Вью, умер тридцати двух лет, от туберкулеза, который получил в наших тюрьмах. Прожил на три года меньше, чем Гавличек-Боровский! Даже в Лштени не знают, что Зоула был их земляк.

Сапожник вздохнул и сказал, словно обращаясь к самому себе:

— Частенько я думаю, как тяжко было ему умирать там, на чужбине, таким молодым... И, уже выходя из больничного сада, все еще статный и прямой, старик Трезал проговорил: — Твой отец, Петр, был бы еще жив, кабы пьяный офицер не ткнул его саблей. Да, он мог бы жить, и вся ваша судьба была бы иная, ты бы учился, а не лежал тут, как Лазарь. Вот то-то! Такова судьба, и человек наперед никогда не знает, что к худу, что к добру.

Он пощипал свои усы, уже совсем поседевшие, похожие на лисьи хвосты, и, помолчав, глядя куда-то вдаль, словно проникая взглядом сквозь листву деревьев и желтые стены здания, добавил:

— Обо всех нас книгу можно было бы написать, парень, целую книгу!

Глава двадцатая

И вот пришел день прощанья с больницей. Петр приобрел здесь новых друзей — доктора Клена, сестру Веронику, — сегодня она принесла ему букет гвоздики.

— Вспомнился мне наш домик, наш садик, — сказала Вероника. — Деревня моя стоит среди чистого поля, кругом ни холмов, ни леса. Только в ясный день видны вдали вершины Крконошей. Вечерами я сиживала у окна, слушала, как играют парни на гармонике. К ним я никогда не смела выходить, мать меня просватала сыну господню. Родной дом — теплое гнездышко, я там жила, не зная забот и печалей. Скучаю иной раз по дому...

— Вы знаете мои взгляды...

— Знаю, можете не повторять. Не говорите мне, что призвание женщины — любить мужа и рожать детей. Об этом я только и слышу от вас. Но я дала обет и не нарушу его!

— Я не собираюсь посягать на ваши чувства и убеждения.

— Вы неверующий, я знаю, что вы скажете. — Она покраснела и склонила голову. — Жаль мне вашу душу, я молюсь господу богу за вас, чтобы он просветил вас и избавил вас от этих мыслей. Только любовь к богу милосердному и к Иисусу спасет мир.

— Да, любовь, сестра Магдалена. Но не к богу, а к людям. Любовь к людям, земная любовь. Она — величайший дар...

— Передайте привет барышне Еве, — сказала Вероника, торопясь проститься.

Она украдкой глядела вслед ему из окна. Вот он идет пружинистым шагом, нетерпеливый, прямой, полный жажды жизни, идет к железным воротам, выходит из них, сворачивает к городу и исчезает за купами молодых лип.

Сердце маленькой монашки учащенно билось. Мысленно она шла за Петром, видела, как он шагает, насвистывая, вскинув голову, ему весело, он рад, что сегодня суббота и он увидит свою возлюбленную, эту черноволосую Еву. На повороте дороги они обнимутся, будут долго глядеть друг другу в глаза, улыбаться, держаться за руки и опять обниматься.

Неужто это грех?

Когда они поженятся, у них родится ребенок. Такова жизнь. Такова земная любовь, горячая, чудесная, полнокровная, чарующая, как цветы майской ночи.

Мирские соблазны весенним половодьем нахлынули на красивую девушку в монашеском одеянии.

Она опустилась на колени, прикрыла глаза, стала молиться.

— ...не введи нас во искушение, — повторяла она. — И избави нас от лукавого...

Когда Вероника встала, голова у нее закружилась. Она пошатнулась, ухватилась за оконную раму, с трудом переводя дыхание.

Был солнечный день, вдали в трепетном мареве виднелись Позовские леса.

И вот Петр опять дома. Работы на пруду уже кончились, да, кстати говоря, физическая работа все равно была бы ему еще не по силам. Петр чувствовал себя легким, воздушным, на душе было весело, несмотря на сознание, что он опять сел на шею матери, а у нее сейчас почти не было жильцов, их призвали в армию и послали на маневры. Правда, недели через две-три они вернутся.

— Главное, что ты дома, — радовалась Мария. — И выздоровел. Все остальное образуется. Хуже ли живется, лучше ли, никогда нельзя терять надежды. Я рада, что работам на пруду пришел конец, по крайней мере, ты теперь начнешь учиться.

— А знаете, мама, я не очень рад. Работа была тяжелая, но приятная, кругом люди.

— Люди? Бродяги! — со вздохом возразила Мария.

— Разве они не наши ближние?

— Вшивые скоты!

— Люди, люди, маменька!

— Вшивые!

— И все-таки люди, маменька. Такого же образа и подобия, как мы. Такая же у них душа и сердце.

Петр зашел к Роудному, тот долго распространялся о маневрах, которые престолонаследник — он сейчас занимает пост генерального инспектора армии — затеял у сербских границ, неподалеку от Сараева. Это, мол, вызов сербам.

Длинный, тонконогий Роудный ходил по комнатке, останавливался у окна и смотрел на косогор, на замшелые, раскрошившиеся памятники заброшенного еврейского кладбища. Он был явно не в духе, к тому же, в конце летнего сезона, видимо, без работы.

Обиняками он заговорил о том, что позавчера был по делам партии в Праге и там, мол, справлялся о работе для Петра.

— Был бы ты юристом, — сказал он, обернувшись к Хлуму, — можно было бы устроиться переписчиком у какого-нибудь адвоката, члена нашей партии. Запишись на юридический, партии нужны правоведы, а не журналисты с философским образованием. Жаль, что у тебя нет в Праге никакой протекции, кроме моей! Что я для пражских товарищей! Подумаешь, какой-то Роудный! Все они там страшно заняты, с портным из захолустья им и поговорить-то недосуг.

Петр поделился с Роудным своими планами. Реальны ли они? Надо удержаться в Праге во что бы то ни стало: он, Гарс и Скала поселятся вместе и станут помогать друг другу. Петр будет писать в газеты, чтобы иметь хоть какой-то заработок.

— Ясно одно, — сказал портной, — тут ты зачахнешь, как... — И он назвал несколько имен — бывших гимназистов, которых до сих пор кормили родители.

— Опротивело мне быть дармоедом! — гневно сказал Петр.

— Я тоже знаю, что такое безработица. Она как язва: если долго не проходит, возможно заражение крови. Люди уходят из партии, пресмыкаются перед работодателем, бросаются с моста... Безработица больше всего подрывает дух труженика.

Петр полюбопытствовал — кому Роудный говорил о нем в Праге. Роудный ответил не сразу: с секретарем профессионального союза Бубником, которого знал уже много лет, с тех пор когда Бубник был рабочим.

— А сейчас он барин! — вырвалось у портного. — Просто не верится, до чего может испортить человека высокий пост. А ведь этот пост ему дали его же товарищи, рабочие. В конце концов такой человек начинает воображать себя благодетелем, хотя он просто выполняет свои обязанности, и за жалованье, разумеется! Ведь ему платят, и платят хорошо, как высококвалифицированному рабочему. Да еще, того и гляди, попадет в парламент.

По дороге от Роудного Петр зашел к Розенгейму. Тот страшно обрадовался, словно год не видел приятеля, хотя всего неделю назад был у него в больнице.

— Ты уже не берешь Юлиньку на ночь домой? — осведомился Хлум, видя, что, против обыкновения, ребенка нет дома.

— Она у Лашковых. Кристинка вообще хочет оставить Юлиньку у себя: мол, у Беранковых и без того много детей; кроме того, Беранкова в последнее время помогает мужу в мастерской. У Лашковых о девочке заботятся, души в ней не чают. И представь себе, Цилка написала мне, что приедет за ребенком! — Густав забегал по своей грязной лавчонке. — Словно это ее ребенок, а не мой! Нет, Юлинька только моя, с первых же дней! Пусть Цилка не воображает, что мы отдадим ей Юлиньку. Представляю, как ей жилось бы с такой матерью! Нет, мы твердо договорились с Кристиной.

— А не выйдет она за Сватомира?

— Что ты, на этом окончательно поставлен крест. Она ходит сюда, ко мне, мы вместе обсуждаем будущее Юлиньки. Она хоть и языкастая, эта Кристинка, но очень славная девушка, — сказал Густав спокойным и даже мечтательным тоном. — Она и Гойерова — совсем разные люди.

— Уж не влюбился ли ты в нее, старый донкихот?

— Я? — Густав покраснел. — А что, разве похоже?

— Даже очень!

— Ну, а если и так? — улыбнулся Густав. — Не настолько уж я старше ее... С годами разница и вовсе сгладится... Откровенно говоря... а впрочем, нет, нет, я ничего не сказал! Ведь ты расскажешь Антонину, а он таких вещей не понимает, сам знаешь. — Густав махнул рукой и поглядел Петру в глаза. — А как твои дела с красавицей Евой Голиновой? Из меня вытягиваешь сокровенные тайны, а о себе молчишь как рыба.

— Не молчу и ни от кого не скрываю, что всякий раз с нетерпением жду ее приезда. Неделя, пока я ее не вижу, для меня целая вечность! Особенно теперь, когда Грдличка уехал открывать для себя Чехию.

И в самом деле, художник забрал свой альбом и трость и исчез. Из Индржихова Градца он прислал Петру открытку, писал, что пруды на юге Чехии неописуемо хороши, вот где поселиться бы навсегда, приобрести домик, поле, жениться! Но прежде пришлось бы развестись с «законной женой» — живописью, а из этого ничего не выйдет.

Ева приехала в новой шляпе с широчайшими полями, Петр даже не сразу узнал ее в толпе пассажиров, вышедших из поезда. Ева сама подошла к нему.

— Как она тебе идет! — воскликнул Петр, сжимая ей руку. — С каждым разом ты все хорошеешь, с каждым днем я люблю тебя все крепче, — прошептал он; Ева счастливо улыбнулась и сказала:

— Ты же знаешь, что я хочу нравиться тебе все больше. Это вполне естественно. Почему ты до сих пор не понял этого, мой мальчик? Мой — как это чудесно звучит!

Петр проводил ее до дому, подождал немного, и они вместе пошли гулять в Плигалову долину.

— Скорей бы кончились каникулы, скорей бы ты поселился с товарищами в Праге! А я буду приходить к вам в гости. Ах, как я мечтаю о том, чтобы мы поскорей зажили как муж и жена! Хорошо бы тебе нигде не служить. Моего заработка хватит, а ты будешь сочинять стихи. Ты поэт, я верю в тебя!

— Какой я поэт, ты ошибаешься, Ева! Я сам часто сомневаюсь в своих способностях. Честолюбия у меня нет, я не гонюсь за славой. Стоит ли тебе кормить меня ради столь сомнительной перспективы?

— Но ведь тебе хочется писать, верно? А я хочу, чтобы ты занимался тем, к чему у тебя лежит сердце, к чему тянется все твое существо. Ты будешь писать стихи и рассказы. А по вечерам мы с тобой будем гулять, взявшись за руки. Всюду, где нам вздумается — на Градчанах, на Петршине, побродим по Малой Стране. А потом вернемся домой, и ты прочтешь мне то, что в этот день написал. Вот о чем я мечтаю!

— Я и не знал, что ты такая фантазерка, такая наивная, сердце мое, — сказал Петр. — Ты хорошо придумала, нам будет чудесно вдвоем. Но жизнь наша станет еще лучше, если я тоже буду зарабатывать, а не превращусь в твоего нахлебника. Что мы с тобой, девочка, знаем о том, как живется поэтам и писателям в Чехии? Мне немного известна только биография Тыла да Божены Немцовой, недаром она возложила терновый венок на гроб Гавличка. И вообще, Ева, у нас талант не скоро получает признание. Зачастую талантливый человек совсем выбьется из сил или вовсе не доживает до дней своей славы. Взять хотя бы Маху: его настолько забыли, что, казалось, пришлось открывать его заново. Нет, я решительно не хочу быть дармоедом, — взволнованно говорил Петр.

— Почему же дармоедом? Ведь мы любим друг друга, стало быть, каждый из нас старается сделать жизнь другого радостней, счастливее, если надо, идет и на жертвы.

— Какая ты умница, Ева, — с нежной иронией улыбнулся Петр. — А главное, такая заботливая. — И он поцеловал ее в плечо.

— Я говорю то, что чувствую, что мне подсказывает любовь к тебе. Сколько еще нужно в ней признаваться, медвежонок ты этакий? Страшненький. Ишь как наморщил лоб! Когда я думаю о нашей будущей жизни, мне почему-то представляется дорога, обсаженная цветущими деревьями. — Ева повернулась к Петру, широко раскрыв серо-зеленые глаза. — У Бальзака в «Шагреневой коже» сказано, что женщины любят в мужчинах прежде всего самих себя. Я не согласна. Тебя я люблю за то, что ты такой, как есть, совсем не похожий на меня.

Они шли вдоль речки, около запруды; Петру невольно вспомнилась прогулка с Кларой Фассати, и словно отблеск зари на листве деревьев, возник образ темноволосого юноши — прославленного Карела Гинека Махи.

И Петр, обняв и целуя Еву, шептал:

Стояли чудесные, солнечные дни. Петр так долго пролежал в больнице, а в городке ничего не изменилось! Как всегда, была безлюдна по утрам площадь, как всегда, там ежедневно прогуливался окружной начальник, потом с гомоном пробегали школьники, галантерейщик Гольдман, убеленный сединами, выплывал на тротуар и с трубкой в зубах стоял около своей неказистой лавчонки. У мясных лавок судачили кумушки, лавочник Еждичек проезжал с тележкой, Альма Вальти важно шагал с вилами на плече. У дверей мясника Велебы лежал пес Енерал.

Солнышко палило, святой Флориан по-прежнему стоял в садике у пиаристского костела, устремив безнадежный взгляд поверх кустов сирени. За поташным заводом бежал черный ручеек — клоака города, в полнолуние собаки на живодерне истошно выли, — как говаривали старухи, — не к добру.

Жизнь городка, расположившегося вокруг руин средневекового монастыря, из года в год текла привычным руслом. И если многих вы бы уже недосчитались в Ранькове, то взамен появились другие, и сегодняшний день как две капли был похож на вчерашний. Время не двигалось, словно корабль на приколе, команда которого вымерла.

Орличкова со своей кадушкой тащилась через площадь по горбатой мостовой. На углу, близ ратуши, сдвинув шапку набекрень, стоял Сватомир Чешпиво, курил сигарету и думал о спрятанных деньгах.

Нет, он уже не в силах дальше терпеть, эти тяжко добытые деньги должны наконец переместиться в его карман!

И вот, с бутылкой рома в кармане, Сватомир ночью вышел в поле за кладбищем; там он выждет, пока город уснет. Впрочем, что ему до города, пусть раньковчане сидят в трактирах, сколько им вздумается! Главное, чтобы крепко спал могильщик!

Едва Чешпиво-младший вышел на дорогу, он услышал за собой быстрые шаги. Сватомир остановился, хотя ему хотелось мчаться со всех ног.

— Кто там? — испуганно крикнул он.

— Эт-то я, Альма. Ты ищешь братьев Рейголовых, Сватя? Они с девчонкой т-т-там ок-коло к-кирпичного. В-возьми м-меня туда, Сватя, — заикаясь, упрашивал Альма.

— Вот тоже придумал! Тебе давно пора спать. Заворачивай оглобли и катись, урод, не то я за себя не ручаюсь.

Ошеломленный Альма засопел, повернулся и по скверной, разъезженной дороге устремился обратно в город, словно за ним гнались черти.

Сватомир прислушался к удаляющимся шагам городского дурачка и, когда они затихли, двинулся дальше. Через несколько минут он вскарабкался по крутому косогору на приходское поле и лег там в траве, подложив шапку под голову.

Он слегка дремал, временами садился, чтобы не уснуть совсем, и прикладывался к бутылке с ромом.

Люцерна издавала горьковатый запах, было тихо, только снизу, с лугов, доносился крик коростеля да на живодерне выли собаки.

Сияли звезды. Сватомир только сейчас заметил их. «Подожду, пока могильщик Лебеда крепко уснет, — решил он, — и у меня будет настроение получше от рома».

Наконец он допил бутылку, ноги у него отяжелели, он не без труда доплелся до кладбищенской ограды, перелез через нее — волосы у него от страха стали дыбом — и, как ему казалось, осторожно пробрался к склепу Ларина, немного поплутав между могил, хотя хорошо знал, где находится этот склеп.

С трудом сдвинув слабо укрепленную гранитную плиту, Сватомир втиснулся в склеп. Сырая тьма и гнилостный запах охватили его, он оцепенел от страха и отвращения и невольно зажмурился.

— Десять тысяч! — прошептал он, стуча зубами. — Сейчас или никогда!

Превозмогая страх, Сватомир складным ножом, тем самым, которым он перерезал роковую веревку отца, сильно ударил в то место кирпичной кладки, которое мысленно так ярко представлял себе уже много раз. Кладка не подалась, и Сватя со слепой яростью стал бить по ней ножом. Толстая крышка гроба, на которой он стоял, вздрагивала и скрипела. Сватомир пыхтел, пот лил с него градом. Ему удалось сбить штукатурку, но вынуть кирпич он никак не мог.

— Это не здесь, видать, я ошибся. Наверное, вот тут.

Дрожащими, окровавленными пальцами он шарил в другом месте. «Десять тысяч, — твердил он себе, — десять тысяч! Черт побери, надо было захватить молоток!»

Он опять взялся за прежний кирпич. Кирпич зашатался, Сватомир вынул его, денег там не было. Сватя вынул еще один, — ничего! Наконец, за третьим, он нащупал свой клад. Не заботясь о том, чтобы уничтожить следы вторжения в склеп, он сунул кредитки за пазуху и вылез наружу.

Близился рассвет, большая кровавая луна не то умирала, не то еще только поднималась над Позовскими лесами. Сватомир из последних сил задвинул на место могильную плиту, перелез ограду и полем направился к кирпичному заводу. Он устал, измучился от страха, но у него еще не прошел хмель, и он, глуповато ухмыляясь, думал: то-то удивится весь город, когда он, Сватомир Чешпиво, откроет собственную лавку и будет выезжать в новехонькой бричке, а рядом с ним на козлах — Кристинка.

— Не-ет, — говорил он себе, — не такой я дурак, как вы думаете! Однажды я уже перехитрил вас всех, перехитрю и еще раз. И Кристину тоже!

Сватомир вытащил деньги и снова пересчитал их, поднося поближе к глазам, чтобы хорошенько убедиться, что видит их не во сне.

— Милый мой Ларин, бедный Ларин, хи-хи! — сказал он, вспомнив хозяина виллы, и Ларин вдруг как живой возник в его памяти — высокий, худой, скуластый, с седыми обвислыми усами. Потом видение провалилось во тьму и исчезло.

Под дырявым навесом над печью для обжига кирпичей, что стояла близ старой заброшенной дороги, спали на сене сном праведников братья Рейголовы, а между ними веснушчатая, рыжая девчонка. Все трое лежали в обнимку. В ногах у них стояла бутылка из-под водки и валялись консервные банки.

Сватомир остановился рядом, колеблясь — разбудить их или самому пойти поспать где-нибудь.

«Чего мне уходить, я человек богатый. С деньгами я все могу себе позволить», — решил он и громко засмеялся.

Братья осторожно приоткрыли глаза, Иозеф длинно выругался, Франтишек привстал и резко спросил Сватомира, что ему нужно.

— А ну, проваливай! — сказал он, видя, что тот смеется. — Не то...

— Ишь как разоспались! — потешался Сватомир. — С красоткой! Мне тоже хочется.

— Катись отсюда, пока руки-ноги целы.

— А я заплачу, — напыжился Сватомир.

— Это чем же? — насмешливо проворчал Иозеф.

— Покажи деньги, — добавил Франтишек.

Сватомир вынул тысячную бумажку.

— Ого-го, вот это здорово! А не фальшивая?

— На, понюхай, хорошо пахнет?

Изумленные братья рассматривали кредитку, какую еще никогда не держали в руках.

— Сходи на вокзал за вином, выпьем, — важно распорядился Сватомир, обращаясь к Франтишеку. — И купи там связку сосисок. И рому... три бутылки, каждому по одной... А как насчет нее? — Сватомир кивнул на девчонку, которая все еще крепко спала.

— Сколько дашь за нее?

— Будь спокоен, я вас не обижу.

Франтишек повертел в руках кредитку.

— Вся в известке, — сказал он. — Где ты ее слямзил?

— Получил наследство, — сквозь зубы проворчал Сватомир и стал разуваться: ноги у него ныли. — Как же не быть известке, ведь мы — каменщики, — добавил он громче.

Франтишек взял бутылку и, еще сонный, нетвердой походкой медленно пошел к городу; вокзальный ресторан открывался рано, уже к первому поезду.

— Не забудь сигареты! — крикнул ему вслед Сватомир. — Возьми «Спортивные». Да не вздумай смыться с деньгами!

Занимался погожий, ясный день, с лугов и нив веяло росистой прохладой.

— Разбудить ее, что ли? — спросил Сватомир, укладываясь на место Франтишека.

— Буди, если хочешь, — отозвался Иозеф и толкнул девчонку в бок.

Она проснулась и села.

Но Сватомир уже задремал и не обращал на нее внимания.

Вернулся Франтишек с бутылками. Сватомир сел и стал пить. Пил он торопливо, захлебываясь, потом повалился и заснул.

— Бр-р! — вздрогнула девчонка. — У него все руки в крови, гляньте!

— Темное это дело с деньгами, — жуя, сказал Иозеф.

— А кровь-то, — добавила девчонка. — Видно, подрался с кем-то. Как от него тухлятиной несет! Словно с кладбища пришел, от покойников.

— Сватя! — крикнул Франтишек в самое ухо Сватомира.

Тот даже не шевельнулся.

— Сватомир!

Сватомир храпел. И тогда рука Франтишека ловко нырнула за пазуху спящего и извлекла оттуда девять бумажек, девять тысяч.

— Дай сюда! — крикнул Иозеф и кинулся к деньгам.

— И мне одну! — запищала девчонка.

— Еще успеется. — Франтишек крепко сжал задрожавшие руки и чуть не ударил брата. — Сядь!

— Ах, зараза! — прошипел Иозеф. — А еще брат!

— Надо все обдумать, — сказал Франтишек, весь бледный. — Дай ей по морде, чтоб заткнулась, сука.

— Молчи, стерва!

Иозеф замахнулся, и девчонка испуганно отпрянула. Она легла ничком на землю, сердце у нее стучало быстро-быстро, словно скакал перепуганный конь. На минуту она овладела собой, но потом кровь снова бросилась ей в голову; девчонка поднялась и крикнула:

— Убейте его! Убейте его!

Это был тот самый голос змия-искусителя, что соблазнил на грех первых жителей рая. Иозеф повиновался, снял с себя пояс, сделал петлю, девчонка приподняла голову Сватомира, и они потащили его к дереву, что росло поблизости.

Глаза Сватомира вылезли из орбит, он дергал руками и ногами, лицо его посинело.

— Франта, помоги же! — крикнул Иозеф.

— Хочет, чтоб мы одни все сделали! — процедила сквозь зубы рыжая девчонка.

— В такое дело я не ввязываюсь, — решительно объявил Франтишек; голос его прозвучал как скрип ржавого ножа. — Удавите его сами. И вот вам его деньги.

Он швырнул им кредитки.

Иозеф и девчонка отпустили ремень, и Сватомир, хрипя, освободился от петли. Он сел и тупо уставился в пространство, не понимая, что случилось. В ушах у него шумело, перед глазами мелькали синие и красные круги.

— Мы пошутили, — сказал Франтишек, успокаиваясь. — А ты, дурак, в другой раз не показывай людям такие крупные деньги, а то, не ровен час, тебя пристукнут.

— По-шу-ти-ли... — запинаясь, повторил Сватомир, ослабевшими руками ощупывая шею и хрипя, как старый пес. Он все еще не пришел в себя.

Девчонка закрыла лицо руками, а Иозеф трижды сплюнул, как делают суеверные бабы, отгоняя нечистую силу.

— Хороши шутки, — выдавил Сватомир. — Я уж думал, что пришел мой конец.

Было тихо, солнце сияло над блестевшими росой нивами, над ветвями старой сливы, что росла рядом с кирпичной печью, касаясь ветвями ветхого навеса, над листьями подорожника и серебристого белокопытника и буйными зарослями крапивы. Зяблик пел свою незатейливую песню.

— На тебе твои деньги, — сказал Франтишек. — Они выпали у тебя из-за пазухи. А ты, — обернулся к рыжей девчонке, — катись отсюда, да живо!

Сватомир уже совсем пришел в себя. Он убрал крупные деньги за пазуху и помахал мелкими.

— Оставь ее, Франта, она мне нравится. Я вам заплачу, ребята. Вот магарыч.

— Как хочешь, — сверкнув глазами, сказал Франтишек.

— Что ж, пусть, коли она ему нравится... — сказал Иозеф, который тоже обрел душевное равновесие. И с кислой усмешкой он взял у Сватомира несколько пятерок. — О вкусах не спорят...

Пожав плечами, братья удалились. Иозеф, засунув руки в карманы и свесив голову, шел за братом. У Франтишека было легко на душе, он стал насвистывать песенку:

потом оглянулся и хихикнул про себя: «Интересно, чем это кончится?»

— Слушай-ка, — сказала Сватомиру рыжая девчонка, как только братья ушли, и подсела ближе. — Ты мне все пуговки оборвал на блузке. Вот ты какой!

— Какой? — спросил Сватомир.

— Дикий, вот что. Купишь мне новую, раз ты такой богач?

— Дикий? Ошибаешься, я совсем смирный.

— Выпей, тут есть еще вино, ты не допил. — Девчонка поправила растрепанные волосы.

— А поблизости никого нет?

— Нет. А хоть бы и был, что с того, глупый? — Она засмеялась.

— Не слышно шагов? — Сватомир вытаращил глаза, затаил дыхание и прислушался.

— Да не чуди ты! — сказала девчонка.

Сватомир схватил ее за руку.

— В случае чего скажешь, что я провел тут с тобой всю ночь, поняла? — попросил он нетвердым голосом.

— Ты... ты убил? — Его тон и выражение лица испугали ее.

Сватомир присел на корточки и поднес к ее лицу свои окровавленные пальцы.

— Вот этими самыми руками! — с натугой произнес он и сильно ударил девчонку кулаком по голове. — Вот так!

Она вскрикнула и повалилась навзничь.

— Ты меня выдашь, да? — прохрипел Сватомир, кинулся на нее и схватил за горло. Она отчаянно мотала головой и вцепилась ногтями в его руки. Лицо ее налилось кровью.

— Сволочь! — с ненавистью крикнул Сватомир. — Шлюха подзаборная! — и отпустил ее.

Девчонка боялась шевельнуться, дрожа от страха.

— Пойдем! — глухо сказал Сватомир.

Она кивнула, не отваживаясь возражать.

— Пойдем далеко, понимаешь? Далеко, далеко... — Он поспешно обулся. — У меня есть десять тысяч, я на тебе женюсь, а ты меня выручишь, если за мной придут? Согласна?

Вся в слезах, она молча кивала, потом решилась спросить:

— А куда? Далеко? В какую сторону?

Сватомир сделал неопределенный жест.

— Пойдем все вперед, понимаешь? Хоть на край света. Только не по дороге, об этом и думать нечего. Ты иди первая... У меня есть десять тысяч!

Девчонка глубоко вздохнула, словно под бременем тяжелого креста, и неуверенно пошла по меже.

Сватомир шел за ней, озираясь и ощупывая рукой пазуху, шел, как вор и убийца, ибо каждое ремесло и каждое деяние накладывает отпечаток на наше тело, на лицо, на глаза, обременяет наши движения и мысли.

Так они исчезли среди колосьев, тяжелых от росы, чуть колеблемых ветерком.

Вдруг откуда-то донеслась песня, ее пел высокий мальчишеский голос:

Девчонка остановилась и прислушалась.

— Чего ты стоишь? — проворчал Сватомир.

Она не оглянулась.

Он тоже внимательно прислушивался.

— Ну, иди, иди! — прикрикнул Сватомир.

— Не пойду, у меня ноги болят, — отрезала она. — Иди сам, коли хочешь. Я никуда не спешу.

— Может, тебя поторопить? — И Сватомир засвистал точно так же, как братья Рейголовы:

Они были близко от тракта, на котором появился цирковой фургон в парной упряжке, следом еще один, несколько человек и собака. Через минуту проехали еще два фургона, за ними рысью бежала кобылка.

— А ну, иди, не то худо будет! — хрипло крикнул Сватомир.

— Иди сам, — злобно ответила девчонка, утирая слезы, вдруг брызнувшие из ее карих глаз. — Иди, беги, прячься, все равно не спасешься, гадина, я про тебя все расскажу, полицейские тебя найдут, не спрячешься, не миновать тебе петли!

У Сватомира разом опустились плечи, в глазах вспыхнул испуг.

— Не выдавай! — взмолился он. — Я тебе отдам половину денег!

Он полез в нагрудный карман.

— Я с тобой рассчитаюсь за шлюху, убийца! — выкрикнула девчонка и ударила его между глаз. Сватомир пошатнулся, а она опрометью кинулась прочь, перепрыгнула через канаву и пустилась вслед за цирковым фургоном.

Циркачи обернулись.

— Что случилось?

— Он хотел меня убить, — крикнула она, показывая туда, где остался Сватомир. Но там уже никого не было. — Он спрятался, — сказала она и сразу же спросила, не возьмут ли они ее на работу.

— Катись! — прикрикнул на нее парень в полосатом трико. — Проваливай, блажная! Совсем спятила, тебе место в сумасшедшем доме.

Девчонка постояла на месте, потом пошла за циркачами, держась шагах в двадцати от них. Она боялась остаться одна на дороге. Что, если тот неистовый опять выскочит откуда-нибудь?

Зеленые фургоны принадлежали цирку Зруцких, который ехал из Влашима в Раньков.

Альма работал у Карштайнов, он выкидывал из хлева навоз и помогал накладывать его на телегу.

Услышав, что приехал цирк, он потихоньку, крадучись, как блудливый пес, вышел со двора, не торопясь, пересек площадь, стараясь не обращать на себя внимания, завернул за угол и помчался со всех ног, хотя ноги служили ему не ахти как — плохо сгибались в коленях. Добежав до общинного выгона Беладово, он увидел там четыре фургона и пасущихся лошадей, за ними присматривал парнишка в полосатом трико, а по ступенькам фургона спустилась девочка с белым шарфом на плечах и взмахнула ручонками, как белая птичка крылышками.

Альма разинул рот. Ведь он когда-то уже видел ее... Какая красавица! Когда же это было? Давно, он тогда был молодой. А может быть, крылатая девочка снилась ему? Может быть, ангел небесный являлся ему и говорил: «Пойдем со мной»? И Альма шел, ему так хотелось хоть прикоснуться к этой красавице, но она вдруг вспыхивала и сгорала дотла...

Альма притаился за одним из фургонов.

— Жанетта, Жанетта! — послышался возглас, и Альма увидел дородную циркачку, которая несла корзинку с картошкой. — Ты где?

Девочка подбежала к ней.

— Что, мама?

— Помоги мне чистить картошку.

— И я... я тоже помогу! — вырвалось у Альмы.

Боже, где же она видела его? Это сморщенное безобразное лицо, обросшее кустиками волос? Конечно, видела! Но где, когда? Помнится, случилось что-то серьезное. Что именно?

Они глядели в глаза друг другу. И вдруг, как при вспышке молнии, перед циркачкой Иоганой Гарвановой, в замужестве Ливоровой, возникла картина ее детства: она, девочка, набирает воду в лесном роднике, среди бурелома... двадцать лет назад... и рядом с ней этот урод...

— Как тебя зовут? — спрашивает она.

— Аль-ма В-вальти. А это ваша дочка?

— Мама, пускай он уйдет, от него воняет навозом!

— Уходи, Альма, — говорит циркачка. — Беги отсюда, а то я спущу на тебя собаку.

И Альма уходит. По дороге он оглядывается.

«Ты такая красивая, что сердце замирает», — сказал он когда-то, вспоминает Ливорова. Никто никогда не говорил ей таких красивых слов.

— Мама, почему он такой страшный? — спрашивает дочка.

— Не всем же быть красивыми. Таким его создал бог.

— А я красивая, верно? В кого я такая красивая?

— Сколько раз я тебе говорила: в прабабку, внучку французского генерала. Она вышла за твоего прадедушку. А генерала звали Гордон.

— Знаю, знаю, Гордон!

Циркачке сейчас ясно вспомнилось все, что было двадцать лет назад. Ее отец тяжело заболел, здесь, в Ранькове, Машека забрали в армию, и с тех пор она его уже не видела, а за городом, на пражском тракте, они встретили старшего брата Иеронима.

Отец вскоре умер. Иероним, вместе с матерью, вел цирк вплоть до самой своей безвременной смерти: конь лягнул его копытом в голову, и через несколько минут Иеронима не стало. Потом Жанетта-Иогана вышла замуж за Ливору, а когда умерла от тифа мать, они не поладили при разделе имущества, и брат Альберт ушел в цирк «Глобус».

— За дело, за дело! — кричит Ливора, нынешний директор цирка. — За дело, мальчики и девицы! Где Альберт, куда он опять запропастился?

— Здесь! — отозвался старший сын Ливоры, названный в честь дяди Альбертом.

И вот вся семья уже устанавливает шапито, забивает колья и натягивает холстину.

— Мама, мам, почему меня крестили Иоганой, а зовут Жанеттой?

— Вечно ты спрашиваешь о том, что давно знаешь! Чисть картошку получше... — «О боже, как летит время! — подумала мать. — Быстрее ветра! И все-таки...»

— Мам, а ты сама придумала песенку «Ганги-данги»?

— Не знаю, девочка, не знаю, о чем ты говоришь, — вздохнула мать.

Неподалеку на траве, около кучи мусора, сидела, обхватив колени руками, рыжая девчонка. Издали она походила на брошенный сверток грязных лоскутков и бумаги.

Жанетта показала на нее.

— Она все ходит за нами, мамочка. А кто она такая?

— Бродяжка, кто ж еще!

— А почему она бродяжка? Потому что все бродит с места на место?

— Потому что... у нее нет своего дома.

— А почему у нее нет своего дома?

— Потому что... потому что... это надо ее спросить!

— Так я пойду, спрошу...

— Никуда ты не пойдешь! Вот заладила, почему да почему! Откуда мне все знать?

— Ты же мама, а мамы все знают. А где наш дом?

— С тобой просто наказание, дочка, — вздохнула мать. — Наш дом вот тут, в фургоне. Дом у человека там, где его родители.

— Значит, мой дом всюду, куда мы едем.

— Всюду, по всей Чехии, — согласилась Ливорова.

— По всей Чехии, — повторила Жанетта и задумалась. — Значит, ты — мама всех чехов?

— Пусть будет так, рассуждалка! — рассмеялась мать, схватила дочку на руки и расцеловала. Потом поставила ее на землю, засучила рукава и сказала строго:

— А теперь, девочка, не ленись, чисть картошку, заработай-ка свой обед.

— Венские газеты вопят, что Балканы — пороховая бочка. Зачем же туда понесло наследника трона? Чтобы бросить горящую спичку? — возмущался Густав, прийдя к Роудному.

— Если бы они могли, конечно, бросили бы! — отозвался Роудный, прохаживаясь по комнате. — Он остановился у окна и по привычке уставился на еврейское кладбище. — Но они не могут, они боятся своих народов и рабочего класса. Поэтому они только провоцируют, изверги!

— А жарища-то какая! — вставил Петр. — Попотеет там Фердинанд.

— Ручаюсь, что больше от страха, чем от жары, — вставил Густав.

— И охота им думать о войне в такую чудесную погоду!

— А о чем еще думать этим просвещенным личностям? Об искусстве?

— Да, в войне для них весь смысл жизни, — согласились все трое.

Впереди были два нерабочих дня: 28 июля приходится на воскресенье, а в понедельник — Петра и Павла, храмовой праздник. Молодежь собиралась прогуляться в соседние деревни. Петр тоже рассчитывал повеселиться с Евой. Но в пятницу от нее пришло письмо, — оба праздничных дня она пробудет в Праге, потому что к ней приедут родители.

В субботу, рано утром, к Хлумовым вошла маленькая женщина. Тетя Анна из Вены! Мария и она кинулись друг другу в объятья, долго обнимались и плакали.

Петр еще в детстве знал все подробности жизни тети Анны, теперь он вновь услышал эту историю большой любви двух юных сердец, а потом несчастного брака Анны и Эмануэля, которым никогда не следовало соединяться.

Тетя Анна приехала ненадолго. Всю жизнь она скучала и все еще скучает по родным местам, по родному языку, но никогда у нее не было времени поехать в такую даль. А если и было время, она его упустила, такая жалость!

— Ты весь в отца, — сказала она, разглядывая Петра. — Его глаза, его лоб, его подбородок. Таким он был, когда вернулся с ученья в Варнсдорфе.

Днем Хлумовы вместе с тетей Анной отправились на кладбище. Они постояли у могилы отца, потом пошли искать склеп Ларина.

— Бывают люди, которым всю жизнь суждена тяжкая работа да грусть на сердце, — сказала Анна, когда они возвращались с кладбища.

Она призналась Марии, что переписывалась с Вавржинцем Ларином с тех пор, как он вернулся в родной город. Ларин писал ей ласковые письма и мечтал увидеть ее. Что не сбылось в молодости, уверял он, может сбыться теперь. Что с того, что они оба старые? Он никогда не забывал о ней, хотя был женат и жил на чужбине, и встретит ее с распростертыми объятиями, как только устроит свой новый дом.

Анне хотелось увидеть этот дом, где его постигла столь страшная участь.

Вилла Ларина стояла за городом, на пригорке, — красивое, нарядное строение. Но на ней словно лежала печать злодейства. Горожане обходили виллу стороной, и никто ее не покупал, никто не хотел даже временно поселиться там, хотя в городе не хватало жилья.

Тетя не сказала ничего, она шла в глубокой задумчивости и лишь несколько раз покачала головой, а потом закрыла глаза и всхлипнула.

Пересекая городскую площадь, они услышали крик.

Кто кричал, в чем дело?

Из домов и трактиров выбегали на площадь люди, стражник, выпучив глаза, промчался в ратушу, словно его настегивали.

— Эрцгерцог Франц-Фердинанд убит в Сараеве, и Софья тоже! — кричали женщины.

Тетя Анна перекрестилась.

— Ужас, что творится на свете, люди только и делают, что убивают друг друга.

— Как аукнется, так и откликнется, — усмехнулся Петр.

Тетя снова перекрестилась.

— Ты кощунствуешь! — воскликнула она, испуганно воззрившись на племянника. — Уж не анархист ли ты?

— Весь в отца, — торопливо проговорила Мария. — Не помнишь разве, Аничка, какие речи вел, бывало, Иозеф против государя императора?

— Ах, мальчик, что, если тебя кто услышит! Посадят в тюрьму, и пропала вся твоя жизнь, — явно успокаиваясь, сказала Анна.

— Милая тетя, а зачем туда эрцгерцог поехал? — возразил Петр. — Почему наследнику трона вздумалось инспектировать войска именно в день сербского национального праздника?

Тетя снова глянула на него с испугом.

На здании окружной управы был вывешен длинный траурный флаг. Стражник Лесина помчался к цирку Зруцких, потому что был приказ отменить все спектакли и развлечения.

В цирке как раз шло представление. Старый клоун Венделин Мелишек, заикаясь и охая, ковылял по арене. Он имел шумный успех у юных зрителей.

— Прекратить немедленно! Закрыть цирк! Шлюс![79] О потехах не может быть и речи! Империю постиг тяжелый удар, все порядочные люди должны соблюдать траур! — объявил Ливоре стражник Лесина.

— Что, что вы говорите?

Ливора никак не мог понять, в чем дело, и Лесине пришлось повторить несколько раз.

— О господи боже! — всплеснула руками Ливорова. — Как же нам не играть? Не закрывать же цирк! Неужто и портным, и сапожникам тоже не велено работать? И пекари не будут печь хлеб, а мясник торговать мясом?

— Бефель[80] есть бефель, пан Ливора. Вы же были на военной службе и должны понимать. Играйте, но вас посадят за государственную измену, и я ничего не смогу сделать, пеняйте на себя.

Мария оставалась спокойна, зато Анна волновалась, и, будь еще сегодня поезд на Вену, она уехала бы немедля.

— Кто знает, к чему приведет это покушение, что творится сейчас в Вене, — с опасением сказала она.

— А к чему оно может привести? — удивился Петр. — Поймают виновников и предадут их суду. В России тоже кидают бомбы в извергов на троне, и ничем это не кончается.

— Ты не знаешь Вены, мальчик. Уж конечно, там будут демонстрации против сербских и хорватских cтудентов и против нас, чехов. А если меня выгонят, я уже нигде не привыкну. Я и там и здесь не дома, — ни у вас, ни в моей венской каморке. С Вавржинцем я бы здесь привыкла, — вздохнула она. — Ведь мы так любили друг друга. А без него — нет.

Об Эмануэле Анна даже не осведомилась и не упоминала ни словом, будто его и не было, будто он и не прошел через ее жизнь мрачной тенью.

Анне не спалось, она встала чуть свет, и Петр проводил ее на вокзал. По дороге он сорвал для нее ветку жасмина у Чапа. Поезда пришлось ждать целый час, наконец тетя попала в вагон.

Она махала Петру, пока поезд не скрылся за поворотом, и только потом, усевшись на скамейку, полностью осознала, что уже никогда, никогда не вернется в места, где прошла ее юность, к своим единственно близким людям. Сердце у нее сжалось от горя, и она уже не смотрела в окно, она видела лишь благоухающую веточку жасмина в своей руке. Две слезинки упали на эту веточку.

Наступила суббота. Наконец-то Петр увидит Еву!

Поезд опаздывал, Петр долго ждал, волнуясь.

Когда наконец он встретил Еву, ему страстно захотелось обнять возлюбленную и так, обнявшись, пройти перед всеми, как они когда-то впервые шли с Червеных холмов.

Ева была очень встревожена.

— Как ты думаешь, будет война? Какое счастье, что тебя не призвали! А что бы ты делал, если бы была война?

— Войны не будет. Это невозможно. Со своими ненадежными славянскими полками Австрия не пойдет на такой риск. Она, как всегда, ограничится угрозами.

— В Праге, на вокзале, я случайно слышала разговор нашего окружного начальника с каким-то высшим офицером. Они говорили по-немецки, но я поняла. Речь шла о том, что наша монархия должна объявить войну, иначе ее достоинство пострадает.

— Хочется им повоевать, ничего не скажешь.

Но уже через минуту призрак войны перестал тревожить их, и они заговорили о своих планах и о своей любви.

— Петр, я выучила для тебя стихотворение Антонина Совы. Слушай. — Они гуляли за железнодорожным полотном, где можно без помех говорить и обниматься. И Ева стала декламировать:

Молодые люди дошли до Червеных холмов. День уже клонился к вечеру, а Петр и Ева все еще сидели под стогом, у проселочной дороги, извивающейся по песчаной вершине холма. Под ними, в низине, мирно лежал родной Раньков, над ними, на холме, виднелся костел и неказистое здание школы, руины сожженного Жижкой монастыря, напоминающие монаха с воздетыми к небу руками.

Петр и Ева долго глядели вниз.

— А все-таки я рад, что здесь родился, — сказал Петр.

— Ты так часто насмехаешься над нашим городом.

— Да. И над самим собой тоже. Я думал, что Раньков — это лишь сборище глупых, безвольных, трусоватых людей. А на самом деле город таков, как мы все, его жители. По-своему я люблю его. А сейчас я даже рад, что мне довелось остаться здесь, вопреки моему стремлению перебраться в Прагу или еще куда-нибудь. Ведь там я не встретил бы тебя. Уже за это одно я благодарен Ранькову.

— А я благодарна ему за тебя, — воскликнула она звонким голосом. — Но здешняя обстановка убивает твой талант, Петр, не дает возможности проявить себя!

— А по-моему, обывательская среда, тупая и бесчувственная, есть всюду. Она может сгубить малый талант, а у кого подлинный дар, тот пробьется, если только его не подкосит болезнь или страсть к вину. Людей с крохотным талантом не жалко, пусть себе занимаются другим делом.

— Но ты пробьешься, ты должен пробиться!

Петр смотрел в сторону Позовских лесов, туда, где были родные края его отца и матери, где над лесом догорала алая вечерняя заря.

— Да, мне ясно, что отсюда нам надо уехать, но мы будем возвращаться в Раньков. Любому человеку дорого его родное гнездо, каким бы оно ни было, — ведь там он вскормлен молоком матери.

Ева радостно слушала его слова, вертя в руке букетик васильков.

Петр пылко поглядел на нее.

— Ты человек горячего сердца, Ева.

И она ответила серьезно:

— Я всегда мечтала стать женой любимого человека, которому безраздельно отдам свое сердце. Стать женой без свадьбы, без свидетелей. Как сказал в своих стихах этот твой анархист Франя Шрамек:

— Да!

— Муж и жена — это те, кто любит друг друга, верно?

Петр засмеялся счастливым смехом. А лицо Евы было таким, словно на нем сияли звезды.

— Те, кто любит друг друга так сильно, что и описать нельзя. Как мы! — добавила Ева.

— Да, ты как огонь! Ты пламя моей жизни! Моя прекрасная первозданная Ева, моя утренняя зорька!

Глава двадцать первая

Никто еще не понимал, чем грозят события, но женщины сокрушались, а мужчины стучали кулаком по столу.

— И зачем его туда понесло! А расхлебывать-то придется нам!

— Вот черт, — бушевал Трезал. — Надо было ему знать, что сербы не чехи. С ними, братец мой, шутки плохи. Погодите, они еще доберутся и до старичка Франца-Иосифа, если он сунется куда-нибудь на парад.

— Прошу вас, говорите потише, пан Трезал, — маляр Грдличка утихомиривал сапожника и управителя харчевни. — Я ваши взгляды и так хорошо знаю, а другим их знать ни к чему. Среди нас появились какие-то незнакомые типы, как бы чего не вышло.

— Что верно, то верно. Да разве удержишься!

— Лучше поговорим... ну хотя бы о звездах.

— Ладно. Так вот: эрцгерцог помер, а ни одна звезда с неба не упала.

— Может быть и так, пан Трезал.

В казармах и присутственных местах наступило небывалое оживление, будничные дела городка совсем отодвинулись в сторону.

Местный полк выехал, и в казармах расквартировали резервистов. Улицы тихого городка наполнились шумом и гамом, в трактирах было полным-полно всякого люда.

Окружной начальник Гейда был целиком поглощен новыми обязанностями, которые легли на него в это тревожное время. Надо было держать в руках весь город, наблюдать за каждым обитателем, знать, чем живет весь округ. В Ранькове прибавилось полицейских сыщиков и соглядатаев на случай каких-нибудь эксцессов, которые нарушили бы законный порядок. Гейда до позднего вечера торчал в управлении, у него даже не оставалось времени для прогулок, на которых прежде законоучитель Коларж втихомолку информировал его о настроении учителей. Поэтому окружной начальник попросил почтенного пастыря безо всяких церемоний приходить к нему в любое время прямо в канцелярию. Ведь именно ныне, когда близятся грозные и решающие события, все верноподданные Габсбургской империи должны держаться сплоченно и поддерживать друг друга.

Законоучитель уже несколько раз побывал у начальника, который обычно сидел один, в обществе своего песика Перлина. Но сегодня вечером он застал у Гейды только что назначенного командиром полка полковника Оскара фон Фогельзинга.

О, эти почтенные господа, собственно, уже давно знакомы! Ведь Фогельзинг служил тут еще лейтенантом, да, да, здесь, в Ранькове, он начинал свою карьеру.

Правда, он прослужил недолго и вскоре подал рапорт о переводе в другое место. Дело в том, что здесь произошел пренеприятный инцидент: какой-то пекарь, явно нетрезвый, кинулся на лейтенанта с железной палкой — как раз когда молодой офицер на рассвете возвращался с дежурства к себе на квартиру. Ну, конечно, блестящий фехтовальщик Фогельзинг легко отразил нападение. Этот остервенелый шовинист-чех почти не пострадал, отделался царапиной, но в городе начались толки, и лейтенант, чтобы не возбуждать национальных распрей, не стал требовать публичных извинений, а просто попросил начальство о переводе к венским егерям. Правда, ждать ему пришлось долгонько, несколько лет. Молодой, неискушенный офицер Фогельзинг тогда еще, разумеется, не знал, что генеральный штаб в Вене непоколебимо придерживается единственно правильного принципа — не уступать общественному мнению гражданского населения. Армия никогда и ни в чем не должна считаться с настроениями улицы, и особенно с требованиями славян. До чего бы это довело!

— Будем откровенны, — сказал новый начальник гарнизона, — большинство подданных нашей славной монархии, в том числе немецкие рабочие низы и всякий социалистический сброд, настроены против правительства и считают, что налоги на военные и церковные нужды — это бог весть какое тяжелое бремя. Могу вас заверить, господа, — продолжал полковник, — что мне никогда в голову не приходило, что я вернусь в город, граждане которого проявили ко мне такое недружелюбие. Мне и не снилось, что я понадоблюсь его величеству и отчизне именно здесь... Командовать чешским полком в самом сердце Чехии, да еще в переломный период, когда Австрия меняет политику и стремится к войне, — это господа, нелегкое дело. Но я спокоен, потому что уверен в себе, полагаюсь на свою твердость и решительность и ни минуты не сомневаюсь, что сумею быть хозяином положения, что бы ни произошло в Ранькове.

Окружной начальник учтиво улыбался, а законоучитель был явно восхищен самоуверенностью офицера — человека с крепкой фигурой, тонким носом и пронзительным взглядом умных глаз.

Фогельзинг смял в пепельнице окурок сигареты, отпил черного кофе и продолжал:

— Я всегда восхищался военной политикой его высочества престолонаследника. Он стремился создать мощные, современно оснащенные армию и флот, сумел привить офицерству новый дух и веру в себя, поставил на пост начальника генерального штаба столь крупного теоретика, как Конрад фон Гетцендорф. Монархии, которую уже ослабили национальные и социальные распри, нужен этот новый боевой дух. Наш парламент, по существу, превратился в трибуну для антигосударственных выступлений. Давно пора было распустить его, и хорошо, что управление страной теперь полностью перешло к министерствам. Конрад фон Гетцендорф несколько раз предлагал — увы, безрезультатно — установить военную диктатуру, которая сразу разрешила бы многие проблемы. Впрочем, к чему вспоминать об этом, ведь сейчас эта диктатура фактически налицо, и мы стараемся побыстрее наверстать все, что столь непростительно упустили.

«Полковник любит послушать самого себя, — подумал Гейда. — Насколько он, однако, образованнее и культурнее, чем его предшественник: тот боялся рот раскрыть, чтобы не брякнуть глупость, за которую его потом могли бы заглазно высмеять».

— Только война, своевременно начатая, внезапная, по возможности без официального объявления, поставит Австрию на ноги, нет, что я говорю, сделает ее великой державой, какой она была во времена принца Евгения Савойского, — разглагольствовал Фогельзинг. — Единый язык, единая культура, единый дух! Мы, немцы, сверхлюди, нация властителей, мы должны внушить народам, которыми управляем, в первую очередь славянам, что национальный суверенитет им вовсе не нужен. Единственное благо для них — быть поглощенными нами или же перестроиться по нашему образцу. Я целиком согласен с историком и философом Адольфом Лассоном[81], — вам, господа, конечно, известно это имя, — что мы, немцы, выполняем великую цивилизаторскую миссию и потому не обязаны ни в чем оправдываться. Германизация — это высшее достижение в истории человечества. С нами бог! Мы высшая раса, а высшие расы созданы для того, чтобы властвовать. Не так ли? Низшие же существуют для того, чтобы служить высшим, подчиняться им.

Говоря это, полковник снисходительно и приветливо улыбался.

— Того же мнения, осмелюсь утверждать, был и его высочество Франц-Фердинанд, — сказал Коларж, вытирая платочком уголки рта и с собачьей преданностью глядя на сизый кончик носа Фогельзинга.

— Несомненно! — подтвердил Гейда и заговорил о том, как хорошо, что сюда прислали полковника фон Фогельзинга. Потом он осведомился, не желают ли господа еще по чашечке кофе.

— О нет, благодарю. — Полковник быстро встал. — Мне пора, у меня еще много хлопот по приему дел.

— Так вы полагаете, что будет война, господин полковник?

— Да, да, только война излечит все недуги Австро-Венгрии. Война благотворно освежит кровь нашей стареющей монархии.

— Но, судя по газетам, Австро-Венгрия склонна мирно разрешить конфликт с Сербией, — заметил законоучитель.

— По газетам! — пренебрежительно возразил полковник. — Могу вас заверить, ваше преподобие, что вся военная кампания уже расписана. Она будет не из легких. Конрад фон Гетцендорф, министр иностранных дел Берхтольд и премьер-министр Штюргка — это государственные деятели, имена которых будут вписаны золотыми буквами в историю Великоавстрийской империи. В современных условиях, господа, готовясь к войне, необходимо, как я вам уже объяснил, застать врасплох не только внешнего врага, в частности сербов, но и внутреннего — всех этих социалистов, вольнодумцев, анархистов и вообще рабочих, и не только славян, но и немцев. Ведь скажем прямо, и среди немецких рабочих сильны антимонархические и антивоенные настроения. Нужно, как я уже сказал, считаться и с тем и с другим противником, застать его врасплох, перехитрить. Ибо народ, по своей неосведомленности и из-за предрассудков, которые ему внушили социалисты, не понимает смысла войны, не сознает, что война и ему на пользу.

Окружной начальник и законоучитель только глазами хлопали, дивясь уму и начитанности нового командира сто второго пехотного полка, хотя все эти фразы были почерпнуты из военных журналов и разговоров с офицерами генерального штаба.

Уходя, Фогельзинг еще успел обрисовать предполагаемые планы верховного командования:

— Необходимо разгромить и оккупировать Сербию прежде, чем Россия успеет провести мобилизацию! Россию, Францию и Англию надо поставить перед свершившимся фактом. А если Россия рискнет взяться за оружие, а вместе с ней, согласно договору, и Франция, тогда союзная нам Германия, с ее лучшей в Европе армией, нанесет французикам сокрушительное поражение. А затем мы соединенными силами за два месяца разобьем безграмотную русскую армию. Англия останется в стороне, она не захочет обжигаться. Британцы прежде всего купцы, а купец не любит лезть на рожон. Вот так-то. Если война вскоре начнется, — а что вообще она будет, я ручаюсь, — мы закончим ее к новому году. Для немецких государств, Германии и Австро-Венгрии, наступят новые, счастливые времена. По воле божией за немцами будет решающее слово на всем земном шаре! Горе было бы нам, если бы мы упустили такой благоприятный шанс!

Законоучитель провожал полковника через площадь. Фогельзинг шел быстро, Коларжу приходилось бежать за ним, чуть ли не вприпрыжку, торговцы, стоявшие перед лавками, низко кланялись обоим. Роудный тоже заметил их и покачал головой.

«Вот подобралась парочка — сабля да кропило, — подумал он. — Поистине: великодержавная Австрия!»

К Антонину Роудному теперь по вечерам частенько заходили рабочие. Все хотели знать, что он, председатель их организации, думает о политической обстановке, что пишет о ней центральный орган партии, будет война или нет.

— Не поддавайтесь панике, товарищи, — терпеливо отвечал Роудный на все расспросы. — Австрия уже столько раз грозила войной, столько раз в последние годы мобилизовывала резервистов, и ни разу из этой тучи не грянул гром. Не грянет и теперь. Кайзер тоже только бряцает оружием, чтобы не говорили, что он трусит. Знаете, чего он больше всего боится? Своих рабочих, социал-демократии. Как и наш император. Если они начнут войну, социал-демократы всех стран выполнят решение конгресса Второго Интернационала, на котором были представлены все страны Европы, в том числе и Россия, и объявят войну войне. Начнется всеобщая забастовка! Сколько раз я вам это говорил! Если объявят мобилизацию, рабочие не пойдут в казармы, они выйдут на улицы в знак протеста! Ни один поезд не тронется с места, остановятся фабрики и заводы, шахтеры выйдут из шахт, электростанции не дадут тока, жизнь в стране замрет. Пусть тогда империалисты сами дерутся за свои денежные мешки, пусть пожирают друг друга!

Он смеялся высоким, пронзительным смехом, и товарищи смеялись вместе с ним.

— Ну, а если все-таки генералы рискнут воевать, а всеобщая забастовка не удастся? — возражали некоторые. — Ты ведь знаешь, сколько есть несознательных рабочих, сколько равнодушных и даже настроенных против социал-демократии. А много ли социал-демократов, например, у нас? Мы ведь даже не получили большинства на выборах.

В ответ на это Антонин обычно ссылался на силу и влияние социал-демократии в Германии. А если в Чехии и Моравии социал-демократы даже и в меньшинстве, это не значит, что своим примером они не смогут увлечь чешский народ, ведь почти все чехи против войны. С лозунгом «война войне» согласится каждый простой человек, потому что кому же охота умирать за капитал?

— Главное — спокойствие, товарищи, — повторял Роудный, но сам тоже поддавался общему тревожному настроению.

С каждым днем все больше военнообязанных получали повестки о призыве.

К Петру пришел Франтишек Гарс в мундире, с нашивкой вольноопределяющегося. Он обнял Марию и поцеловал ей руку.

— Вот я и готов, ничего не поделаешь. Но какой из меня солдат? Как только начнется баталия, я тотчас... — Не договорив, он засмеялся.

Гарс рассказал, что его призвали позавчера, их там сто новобранцев, главным образом, недавние гимназисты, там и Павел Гложек и Гурка, все друзья-приятели, вместе им весело. Их держат в казармах, никуда не отпускают, послезавтра, говорят, повезут куда-то в Австрию.

— Каковы мерзавцы, а? Если начнется война, я сбегу на первой же станции.

Мария сокрушалась: война! Неужто бог допустит смертоубийство?

— Грдличка рассказывал — он все еще странствует где-то, не по нем прозябать здесь, — что с новобранцами там обращаются просто по-зверски! Казарма каждого превращает в послушную машину.

— Ну, не каждого. Возьми, к примеру, меня: из казармы нельзя отлучаться ни на шаг, а я вот, как видишь, сижу у тебя.

Пока мать Петра варила для Гарса яйца, тот продолжал:

— Знать бы, что будет война... знать бы, что я могу остановить ее, я бы на что угодно решился: убил бы окружного начальника, генерала, самого императора, пожертвовал бы жизнью, лишь бы освободить народ. Знать бы, что надо делать! Но я знаю только одно: войны не должно быть! И надеюсь, что ее не будет!

— Что делать? — саркастически усмехнулся Петр. — А для чего ж у нас избранники народа, трибуны, наши краснобаи-вожди? Они-то нам и скажут, что делать в дни, когда народ в тупике, когда решается его судьба.

— Избранники и трибуны сейчас, видимо, сидят на дачах, до них эта весть еще не долетела, — улыбнулся Гарс, сверкнув белыми зубами под темными усиками. Он вынул сложенное вчетверо письмо, развернул его и положил перед Петром. — Прочти-ка. Я глазам своим не поверил. Это от Марты Ержабковой... Бывшей Ержабковой. Пришло одновременно с призывной повесткой. Представления не имею, откуда она узнала мой адрес. Прочти, интересно, что ты скажешь. По-моему, бедняжка не в своем уме.

Петр прочел:

«Мой дорогой, самый любимый!

Тебе, одному тебе я должна написать. Я вышла замуж за Лихновского. Но он мне чужой! Не его, а твое лицо было передо мной, когда я стонала от сладкой боли, впервые отдаваясь. Это был ты, мой желанный. Я рождена, чтобы быть твоей. Мы были счастливы с тобой, когда ходили, рука в руке, испытывая сладостнов упоение. Среди цветущих склонов, под бездонным небом, мы бродили, как в прекрасном голубом сне. Наши сердца и мысли были слиты воедино. Мы шли рука об руку и были одним существом: твоими и своими глазами смотрела я на зеленые поля, на людей, на птиц в небе. Без тебя я не могла бы прожить и часа. Если день угасал, а я в этот день не повидалась с тобой, это была невознаградимая потеря. Я была в отчаянии, если ты надолго уходил, я плакала, тоскуя, как покинутый ребенок. Но ты возвращался, нетерпеливый, ты снова жаждал увидеть меня, мое лицо, руки, походку, услышать мой голос, коснуться моего лица. В твоих глазах я видела восхищение, словно ты смотрел на только что открытый тобою прекрасный край.

Или все это мираж?

Всего этого никогда не было, и я жила в мире иллюзий?

Несомненно, многое я уже забыла. Когда оглядываешься на пережитое, оно выглядит совсем не таким, каким было, много бледнее...

А быть может, наоборот, оно расцвечивается всеми цветами радуги?

Но я хочу, чтобы все это было действительностью. Действительностью прошлого.

Кто может лишить меня этой мечты?

Она подобна журчанью чудесного родника.

Да, так оно и было: мы стояли, держась за руки, мы все время держались за руки!

Что же такое любовь?

Только смятение души? Только обнаженная женщина и голый мужчина?»

— Дальше зачеркнуто несколько строк, — сказал Петр.

— Да, — подтвердил Гарс. — Наверное, это было не важно!

— Едва ли, — покачал головой Петр.

«Ты ушел, и я осталась в заточении своего одиночества. Улететь бы вместе с облаками! Оторваться бы от земной тверди!

Одиночество! Ах, как тяжко жить со сломанными крыльями!

Но, быть может, завтра ты придешь снова? Завтра!

Человек часто оглядывается на прошлое, часто возлагает надежды на будущее, а настоящее остается в темной бездне. Завтра, завтра. А тем временем жизнь уходит! Ибо завтра — это уже сегодняшний день.

Быть может, завтра ты придешь опять. А если нет, я сама найду тебя, любимый!»

И неразборчивая подпись: «Марта».

— Что скажешь? — нетерпеливо спросил Гарс.

— Очень печально, мне жаль ее. Погубленная жизнь.

— Она помешалась!

— Нет, написала поэму!

— Бредовую поэму!

— Поэму и правду.

— Ты ее любил, Петр?

— Как все мы.

— Мать продала ее, гнусная сводня!

— Мы думали, что она необузданная натура, из которой может выйти женщина новой складки, женщина будущего свободного общества. А она соблазнилась богатством, удовольствовалась им, как все героини плохоньких дамских романов. А теперь грезит о прошлом. Вернее, настраивает себя на то, чтобы грезить, — заключил Петр.

— Богатство сгубило ей тело и душу. Богатство старика... По-моему, — вдруг вскричал Гарс как ужаленный, — Марта хуже продажной девки!

— Разорви это письмо, Франта. Сейчас есть дела поважнее, чем бумажные излияния.

— Ты прав. Я, правда, хотел сохранить его... не как память, а просто... — Гарс разорвал письмо и кинул его в горящую плиту.

— Хуже то, что из-за твоего ухода в армию рушится наш план совместной жизни в Праге. То, о чем мы так мечтали, — зажить с осени коммуной, по русскому образцу!

— Ты думаешь, что через два месяца я еще не вернусь из армии? Чудак!

Петр ничего не сказал, только нахмурился. Когда Гарс уходил, Мария распрощалась с ним, как с родным, — словно ее собственный сын отправлялся в далекий и опасный путь. Гарс улыбался и целовал ей руки.

— Скоро я снова буду здесь. А потом приходите ко мне на вручение диплома... я вас познакомлю с моей Боженкой.

— С какой такой Боженкой? Погоди, не удирай! — Петр удержал товарища. — Ты еще должен во всем признаться маме.

— Как же вам не стыдно, Франтишек! — с обиженным видом сказала Мария. — Такая новость, а вы молчите.

— Ну, в общем, она дочь моей квартирохозяйки. — Гарс широко улыбался и теребил фуражку. — Простая девушка, швейка... Что вам еще сказать?

— Вы ее любите? — спросила Мария.

— Да, но не подумайте, что только за красоту.

— Красота — это не все. Она бывает как искусственная роза: вводит людей в заблуждение.

— Боженка — простая девушка, но у нее верное сердце.

— Это главное, Франтишек, — сказала Мария и еще раз поцеловала Гарса в лоб. — С верным человеком любые невзгоды нипочем.

На вокзале арестовали подозрительного незнакомца, у лидеров местных левых организаций, особенно молодежных, сделали обыск, изъяли несколько номеров газеты «Младе проуды»[82] . Этим дело и ограничилось.

Атмосфера была душная, словно бы пахло пылью и кровью. Священники с кафедр твердили испуганным прихожанкам о каре, уготованной господом богом народу убийц, что живет за Дриной.

— Как же так? — возражали многие. — Когда итальянец Луччени убил императрицу Елизавету, наш император не обвинял весь народ Италии.

— А когда убили Ларина, выходит, надо было обвиyить весь Раньков, — мол, все мы злодеи и убийцы?

В распивочной «У Бура» и в других питейных заведениях весь день раздавались голоса тех, кто заходил выпить рюмочку, промочить горло, заложить за воротник, дербалызнуть, клюкнуть, дернуть, раздавить по маленькой, опрокинуть, трахнуть, тяпнуть по одной, выпить молочка из-под бешеной коровки... Иные приходили перекусить, а к тому, уж конечно, пропустить две, три, четыре стопочки.

Все кричали, смеялись своим и чужим шуткам, вдыхая табачный дым, вонь пота и помоев. Но стоило кому-нибудь начать рассказ о новых подробностях сараевского убийства, как все замолкало.

В распивочной было полным-полно, негде даже присесть. «Король Ян» — мясник из Ветрова и «король Вацлав» — портной из Тршемшина сидели с утра возле низкого решетчатого оконца и, поворачиваясь друг к другу, едва не стукались лбами. Они встретились тут случайно и очень обрадовались этой встрече.

— Вот дела-то! Плохо приходится нам, королям да всяким высочествам, — «король Вацлав» покачал головой. — Стреляют нас, как зайцев!

— Плохи дела, плохи, согласен с тобой, дорогой внук. Вот только не возьму в толк, почему же при его высочестве не было охраны? Охрана покрикивала бы на народ: «Эй, держись подальше, не подходи к крепости», — и не случилось бы беды.

— Охрана-то была, а как же! Да только нынче охранители не те, что в старые времена, ваше величество. Тогда, бывало, воины грудью заслоняли короля. А нынче никому неохота и палец отдать за своего ближнего, даже за самого... как бишь его, лучше не называть... ну, тот, что был в Сараеве...

— Понимаю, почтенный внук. Короче говоря, нас, королей, того и гляди, перережут, как баранов, — молвил «король Ян», отхлебнув пива, и утер ручищей усы. — Того и гляди, пристукнут ни за понюшку табаку. Как тут не дрожать за свою шкуру!

— За шкуру-то я не очень боюсь, ваша королевская милость. Больше за язык. Как бы он у меня не сбрехнул лишнего!

— Ах ты, глупый Вацлавик! А я чуть было не запамятовал, мне-то бояться нечего: ведь я уже давным-давно пал в бою под Кресчаком. Не помнишь разве, как тогда весь народ по мне горевал? Вроде как по покойнику Ферде Пухерному или по кабатчику Волосатому.

В распивочной вдруг все замолкли. «Короли» навострили уши: что случилось? Уж не хватил ли удар старичка Прохазку?[83]

В тишине послышался голосе Бенедикта Еждичка, стоявшего рядом с кружкой пива в руке.

— Полегче, полегче! Вы меня еще не знаете, я верный подданный государя императора. Я патриот, и при мне никто не смеет вести такие речи!

Кто-то с размаху стукнул его по затылку, и он повалился на Рохлину. Тот яростно ухватил лавочника за шиворот, распахнул дверь и... Еждичек, как был, с кружкой в руках, вылетел на улицу. Опомнился он, только когда уткнулся носом в брюхо мерина, принадлежавшего «королю Яну». Перепуганный мерин сорвался с места и поскакал вниз по улице, прямехонько к статуе Яна Непомуцкого.

— Эй, король, — крикнул Рохлина. — Еждичек уехал на твоей телеге!

«Король Ян» выругался, выскочил из-за стола, но не сразу смог протолкаться и выбежать на улицу. Он погнался за убегавшим Еждичком, который уже свернул за угол, но, видя, что его все равно не догонишь, остановился и погрозил кулаком:

— Вот попадешься мне, холуй австрийский, сделаю из тебя колбасу!

И побежал догонять мерина, которого настиг уже у статуи св. Яна. Не к чести города, надо отметить, что статуя была не чищена со времен злосчастного Чешпивы, сколько ни сокрушалась на этот счет побирушка Симайзлова.

Глава двадцать вторая

Двадцать третьего июля 1914 года Вена предъявила Сербии ультиматум. Двадцать пятого было объявлено военное положение, двадцать шестого, в день св. Анны, проведена всеобщая мобилизация, и двадцать восьмого началась война.

День был жаркий, душный с самого утра.

Улица бедноты, где жили Хлумовы, содрогнулась при этом известии. Побледневшие мужчины чертыхались, женщины кричали и плакали. Все устремились к плакатам с высочайшим манифестом, которые были расклеены на углах.

Невероятное стало фактом: война!

Петр побежал через площадь к Роудному. У плакатов стояли возбужденные люди, на здании окружного управления вместо траурного флага вывесили черно-желтый, государственный.

Грянул военный оркестр, его вывели из казарм играть по случаю объявления войны.

На улице Под бранкой Петр столкнулся с обоими своими друзьями, Роудным и Розенгеймом. У портного был такой вид, словно его только что повалили на землю и топтали ногами.

— Вы куда, товарищи?

Оказалось, что они никуда не идут, просто им не сидится дома.

— Мы потерпели полное поражение! — с трудом произнес Роудный. — Потерпели поражение, не успев ничего предпринять! Ничего, ничего!

Как отщепенцы бродили они по улицам. Из канав несло смрадом, перед трактирами и распивочными, на углах и перекрестках, спорили, кричали, махали руками возбужденные, перепуганные люди.

— Слава императору и отечеству! — крикнул над самым ухом наших друзей Иисусик-Еждичек, он подслушивал, подкравшись сзади, как ночной хищник. — Слава императору Францу-Иосифу! — воскликнул он и торжествующе ухмыльнулся.

Петр и его друзья поспешили отойти от него.

— Что же не кричите славу? — заорал им вслед лавочник.

Они с горечью ощущали свое бессилие. Мысли словно застыли в голове, ноги с трудом шагали по плохо мощенной улице.

— Война не продлится дольше двух недель! Это будет всего лишь прогулка в Сербию и обратно, — услышали друзья. Это крикнул седоусый толстяк с массивной серебряной цепочкой на животе, мясник, торговец шорным товаром и домовладелец Режный.

— Прогулка? Черта с два, приятель! — засмеялся ему в ответ Рохлина. — Будем радоваться, если все кончится через полгода.

— Да еще русаки ввяжутся в это дело. Ох, и начнется резня, говорю вам! — засмеялся какой-то прохожий и хлопнул себя по ляжкам. — Порастрясешь тогда жирок-то, братец! — крикнул он Режному.

— При чем тут я? Разве я объявил войну?

Как во сне ходили Роудный, Розенгейм и Петр по улицам родного города. Волнение, которое они видели на всех лицах, вызывало у них угрызения совести.

— Как ты думаешь, товарищ? — нервно спросил Роудного Петр. — Не пора ли взрывать железнодорожные мосты?

— Анархист! Лавину, которая сейчас покатится, ничем не удержишь!

— Она засыплет нас, — сокрушался Густав.

— Что же делать? Нельзя же, в самом деле, быть пассивными зрителями. Ведь чехов погонят на войну, будут умирать люди. За что? За чужие интересы, на службе Австрии!

— Это — война за капитализм и против нас всех! — снова вскипел Роудный.

«Если бы все мужчины не послушались, не пошли в казармы! — думал Петр. — Если бы все они осознали, что их гонят умирать за своих врагов!»

— Подумать только, я твердил товарищам о силе и влиянии Второго Интернационала, о всеобщей забастовке! — тихо произнес Роудный. — Уверял их, что с помощью всеобщего избирательного права мы завоюем большинство в парламенте и будем править государством!

Ему было нехорошо, он дрожал всем телом. Друзья отвели его домой и уложили в постель. У Роудного был жар.

Густав сокрушался и тихо бранился:

— Вот чего стоит ваш Маркс! — Он кивнул на портрет в простенке.

— И ты оставишь его тут висеть, товарищ? — спросил Петр.

— Что вы болтаете, маловеры! — возмутился Роудный. — Не он виноват, а его ложные толкователи, плохие пастыри. Предатели пролетариата забыли свои обещания, выступают за войну!

Он снова лег и повернулся лицом к стене. Ему хотелось остаться наедине со своим горем.

Петр и Розенгейм ушли.

Дни проходили в сетованиях, плаче, криках и суматохе, женщины непрерывно плакали. Мария Хлумова тоже. И все же она сохраняла мужество.

Ее жильцы разом рассеялись, упорхнули, словно птицы, но она говорила сыну:

— Главное, что ты остался дома, у меня не отняли хоть тебя. Худо ли, хорошо ли, как-нибудь прокормимся.

Петр нежно обнял ее.

Со всех сторон в город тянулись мужчины с черными сундучками, их провожали жены и дети. Подростки и старики вели лошадей, подъезжали на возах и бричках, груженных соломой и сеном.

Петр шел, на ходу заглядывая в газету. На углу площади он чуть не столкнулся с женщиной, которая везла детскую коляску. Это была Клара Фассати, бывшая Клара Фассати, теперь супруга землемера Схованека.

Клара гуляла, задумавшись, хмурая, но, узнав Петра, мило улыбнулась.

Хлум поклонился немного смущенно.

Широкая соломенная шляпка с веточкой алых вишен была очень к лицу Кларе, молодая женщина казалась выше ростом, глаза ее стали глубже... Да, эта шляпка очень шла ей! И вообще Клара сильно изменилась, пополнела, похорошела, словно бы окончательно созрела только после того, как стала матерью.

— Я вспоминала вас, думала, неужто и вас поглотила война? Это ужасно, Петр, ужасно! Мужа призвали в армию, я осталась одна в квартире, вот с ней, — она нагнулась над коляской и отогнула легкую светлую вуаль, открыв розовое младенческое личико, — с нашей Кларинкой! Муж хотел, чтобы дочка носила мое имя. Она такая спокойная, просто золотой ребенок, не знаю, что я делала бы без нее!

— Прелестная девочка. — Петр тоже наклонился над коляской. — Мне кажется, она очень похожа на вас.

— Ну конечно, немного похожа, иначе и быть не может. Но больше, мне кажется, она похожа на прабабку или прапрабабку, ту красавицу, что танцевала с Махой, когда он здесь был. Я вам об этом рассказывала, помните? Видите, у Кларинки золотые волосы. А если бы она не спала, вы увидели бы, что глаза у нее голубые, как весеннее небо.

Петр и Клара посмотрели друг на друга. На загорелом лице Клары мелькнула улыбка, и губы слегка приоткрылись, словно от жажды. Но эта улыбка была мимолетной, Клара продолжала серьезным тоном:

— Теории остаются теориями, а жизнь — совсем другое дело. Санин был просто глупцом, заурядным пошляком, который в конце концов, наверное, спился. Замужество прекрасно, когда есть ребенок. Нет ничего прекраснее!.. Но сейчас я так боюсь, так боюсь за мужа, что голова идет кругом. Только бы он вернулся! Он хороший человек, увлечен своим делом, давно бросил кутежи и пьянки, мы с ним отлично ладим, мне хотелось бы родить ему еще троих детей, мальчиков. Мальчики жизнеспособнее, да и возможностей у них больше. Материнство — чудеснейшая вещь, Петр! По-моему, гораздо чаще не женщины, а именно мужчины препятствуют зачатию, не хотят иметь детей и сердятся на жен, когда те, как говорится, попадаются... О господи, а сейчас началась война из-за этого эрцгерцога! На что нам эта, простите за выражение, дерьмовая война? Я проклинаю ее, быть может, еще ожесточеннее, чем вы, анархист и социалист, или как вы там называетесь. Я признаю вашу правоту! И пусть меня слышат люди, Петр, пусть на меня донесут, я всем готова в глаза высказать то, что мы говорим дома: эта война — величайшая подлость, какую только император мог придумать на беду народу!

Кругом сплошным потоком шли незнакомые люди из деревень, преимущественно мужчины, но Клара не понижала голоса: пусть слышит, кто хочет!

— Я не могла усидеть дома, все валилось из рук, вот я и приехала сюда, к братьям. Но и они в тревоге, их тоже вот-вот заберут в армию. Придется мне вернуться. — Она наклонилась над коляской; дочка мирно спала, и Клара опять улыбнулась и оглядела небо. — Такой сегодня погожий день, так хорошо было бы гулять с Кларинкой, если бы не... — Она подала Петру руку. — Ну, всего хорошего, Петр. Вы хороший человек, я всегда с симпатией вспоминаю вас.

Петр поклонился, пожелал Кларе счастья и скорого возвращения ее мужа с войны.

Она покачала головой, зубы ее сверкнули, и она твердым шагом двинулась дальше, катя перед собой коляску.

От ее когда-то кокетливой походки не осталось и следа.

Казармы были забиты людьми, солдаты бродили по казарменному двору, заполняли все сараи и прочие строения, занятые под военные нужды. Рекруты стояли лагерем даже на площади и на улицах; потом их вывели за город, на пустырь, откуда прогнали «Цирк Зруцкого».

Бедный цирк! Ему некуда было деться. Циркачи перебрались к речке, на Сладовку. Но едва они кое-как устроились там, их погнали дальше, за станцию, к железнодорожному полотну. У них мобилизовали лошадей, кроме двух выбракованных, реквизировали фургоны, оставили только один, самый ветхий.

Молодые циркачи разъехались по своим полкам, остался только старый Венделин Мелишек. Но и он ушел в военный лагерь и не вернулся.

— Конченые мы люди, — мрачно сказал Ливора. — Остается только повеситься.

Его жена плакала, слезы застилали ей глаза. Но, услышав эти отчаянные слова, она умолкла, положила руки на плечи мужа и попыталась улыбнуться.

— Сунуть голову в петлю всегда успеется, мой милый. У нас ведь остался один фургон, значит, есть где жить. А разве мы не придумаем, чем заняться? Ты, я и Альберт можем выступать в трактирах. Да и от казны мы получили достаточно, чтобы перебиться в первое время.

Но муж, казалось, не слышал ее слов. Сына Альберта не было дома, он гулял где-то на лугу, в военном лагере. Шум лагеря доносился и сюда, к фургону, — мычал скот, ржали лошади, клубилась пыль, дым от полевых кухонь стоял столбом.

И все время откуда-то звучали военные марши. На многих домах были вывешены флаги.

К Роудному то и дело заходили партийные товарищи, призванные и еще не призванные в армию. Излить свое возмущение пришел и Трезал. Густав и Петр сидели тут, как на службе, а к Петру даже приходила Ева Голинова.

Ева, еще не успев прижиться в конторе страховой компании «Унион», была уволена, как только Англия объявила войну Германии. Директора страховой компании, предусмотрительные дельцы, понимали, что война, охватившая всю Европу, продлится дольше, чем предсказывают австрийские и немецкие «пророки», да и результаты, видимо, будут не те, о каких говорится в венских и пражских газетах. Поэтому «Унион» срочно уволил значительную часть персонала. Надо экономить средства, да и работы, конечно, станет меньше. Кому сейчас охота страховаться?

Увольнения, увольнения, увольнения — только и слышно было во всех фирмах и предприятиях, рассчитанных на мирное время.

Что касается Евы Голиновой, то у нее еще не кончился испытательный срок, так что она даже не могла претендовать. на заблаговременное предупреждение.

Ева плакала. Мечта о жизни в Праге, о встречах там с Петром и его товарищами рассеялась, как дым. Все, все теперь изменится!

Ева собрала вещи и приехала домой. Для родителей это была нерадостная новость; они были так довольны, что у Евы есть наконец работа, а в семье стало одним ртом меньше. Ведь кроме Евы, у Голиновых росло еще трое детей, нелегко было кормить и одевать их. И вот теперь, в такое трудное время, Ева опять дома!

Петр и Ева сидели у Роудного и молча слушали его рассуждения. Портной снова взял себя в руки.

— А я так мечтал о том, что уже никогда не будет войн, что в будущем прекрасном обществе каждый получит все, что ему нужно, никому не придется жить впроголодь, — говорил он. — Работать все будут по восемь часов, восемь часов спать и восемь обогащаться духовно. Заводы будут принадлежать рабочим, земля сельским труженикам. Увы, мечты и действительность — это солнечный день и темная ночь!

Он подошел к окну и привычно окинул взором еврейское кладбище. Несколько птичьих семейств там, уже вторично, выводили птенцов. Птицы кричали и летали так стремительно, словно их преследовал хищник.

— Сколько мы, социал-демократы, намучились, — продолжал Роудный свои размышления вслух, — пока нам удалось создать организацию. Скольких трудов, например, стоило добиться прямого и равного избирательного права и других прав для рабочих. И вот сейчас статья четырнадцатая, передающая всю власть в руки монарха, кладет конец всему этому. Император установил военную диктатуру, объявил войну, а мы молчали. И молчим! Где же наши вожди? Где вожди других партий? Где болтуны, которые на собраниях били себя в грудь и кричали, что не дадут ни одного человека, ни гроша на войну? На империалистическую войну! Все молчат... и я тоже трус! — Он умолк и, собравшись с духом, произнес хриплым и словно простуженным голосом: — Чем дальше, тем очевиднее трагедия человечества. Люди бросают работу и идут убивать друг друга... Трагедия пролетариата, несолидарного, разобщенного...

Петр вынул из кармана письмо Владимира Скалы из Лома и прочитал его вслух. Скала верит, что этот конфликт вызовет большую войну, которая, безусловно, приведет к краху если не Германии, то, во всяком случае, Австро-Венгрии. Падет Габсбургская империя, которая уже много лет угнетает несколько европейских народов и, прежде всего, нас, чехов. Держава Габсбургов — великое зло, средоточие милитаризма, клерикализма, капитализма, германизации. Но придет время, и навсегда будет свергнута монархия, народы вздохнут свободно, в Европе установится социалистический строй, при котором меньшинство не сможет эксплуатировать трудовое большинство.

— Да, молодец, молодец, он верно написал! — воскликнул Роудный, взмахнув руками. — Правда проста, — добавил он. — Вот только путь к ней труден, тернист, кровав.

Стремительно распахнулась дверь, вошел художник Грдличка, а за ним Трезал, словно по уговору.

— Что мне делать? — спросил испуганный Грдличка, даже не поздоровавшись, не сняв шляпы. — Я только что вернулся из Свратки, нарочно запоздал на призыв. Не идти же мне, в самом деле, сражаться за императора и Австрию! Но что мне будет за то, что я не явился на призыв? Меня все равно арестуют и отправят на фронт. А если я откажусь стрелять, меня поставят к стенке. Один человек ничего не может сделать. Или может? Много ли таких, как я?

— У меня взяли троих сыновей, — начал Трезал, нарушив молчание, воцарившееся в комнатке после отчаянных вопросов художника. — Что можно сделать, кроме как повиноваться и пойти в казармы? У меня взяли троих сыновей... Хорошо еще, что мой младший, Эвжен, — одноглазый калека, какое это счастье, друзья мои!

— Придется идти, — надломленным голосом сказал художник. — Но лучше я прострелю себе руку, чем стану убивать людей. — Прощаясь, он кивнул: — До скорого свидания. Может быть, все кончится еще до того, как я попаду на фронт? Говорят, что русские уже идут на Краков.

Он ушел, не закрыв двери. В нее ворвались звуки военной музыки.

Полковой оркестр снова промаршировал по площади. В эту же минуту из ратуши вышел стражник Лесина. Ему нужно было найти двух мужчин — для помощи в одном срочном деле.

Прежде всего Лесина поглядел, нет ли поблизости Альмы Вальти.

— Где же он, черт его подери? Каждый день болтается перед носом, а когда нужен, словно сквозь землю провалился!

Наконец он нашел Альму на лугу, в военном лагере. Сотни и тысячи резервистов собрались там. Палатки, полевые кухни, дымившиеся с утра до вечера, повозки и лошади, скот, приведенный на убой, охапки соломы и сена, мешки муки и сахара, ящики консервов, связки ремней, веревки, мотки проволоки, — так выглядел этот лагерь.

Унтеры бегали, покрикивая на солдат, кого-то выстраивали в шеренги, куда-то: вели новобранцев в штатской одежде и в мундирах. Казалось, здесь царит бессмысленная, ненужная суетня. Но попадались и островки спокойствия — солдаты и штатские, укрывшись в тени повозок, играли в карты или, собравшись вокруг гармониста, слушали его игру и пели. Тут же бродили крестьянки в низко надвинутых платках, разыскивая своих близких, расспрашивая о них. Иные уже сидели, обнявшись с солдатами, — ах, если бы можно было вот так держать и не отпускать «своего» никуда!

Всюду вертелись подростки и дети. Нищие во главе с Симайзлихой обступили полевые кухни. На этот раз все они были в ладу друг с другом, прямо-таки не верилось: сообща они возносили хвалу господу богу и императору-миротворцу, уписывая за обе щеки похлебку из солдатских котелков. Тут же собрались собаки разнообразнейшего роста и масти, среди них был и Енерал. Собаки горожан, прежде важные с виду, теперь заискивающе вертели хвостами, прося подачки. Никто не пинал их ногой, солдаты кидали им куски мяса и кнедлики, такие вязкие, что собаки не могли сожрать их: кнедлики прилипали к нёбу — ни разжевать, ни проглотить!

Шпиц Перлин как ошпаренный бегал с кнедликом в пасти, чувствуя, что задыхается, ничего не видя и не слыша. С перепугу он наткнулся на своего давнего недруга Енерала и повалился перед ним наземь. Енерал яростно вцепился ему в загривок, сильно тряхнул, отшвырнул в сторону и равнодушно отвернулся.

Перлин остался недвижим на истоптанной траве около военной повозки с хлебом. Раны на нем не было видно, и он лежал в своей летней попонке так, словно спокойно почивал дома, на пружинном матрасике.

Стражник Лесина был свидетелем этой тихой и трагической кончины любимца своего патрона, но ему некогда было обратить на нее внимание, потому что он как раз увидел Альму — тот с аппетитом пожирал гуляш. Лесина устремился к нему, схватил его за шиворот и категорическим тоном приказал:

— Пойдешь со мной, есть одно дельце.

— Д-дай-те же м-мне д-доесть!

— Не выйдет, дело спешное. И нужен еще кто-нибудь.

— А что за дело? — недовольно спросил Альма, вытирая засаленные губы.

— Важное. Вот увидишь. Не знаешь, где Рейголовы?

— Пепика взяли в солдаты.

— Это я знаю получше тебя.

Зато Франтишек Рейгола был поблизости: сидя на повозке, он резался с солдатами в карты и не пожелал отрываться от игры.

— Я тебе приказываю! — загремел стражник.

— Не пугай, пугало! — засмеялись игроки. — Ты чего разоряешься, петушиный хохол, мы тебе не арестанты. Заворачивай оглобли, ты нам не начальник.

Франта Рейгола хихикнул:

— Я как раз сражаюсь за Австрию, гляньте-ка, у меня туз треф, факт, что выиграю. А зачем вам нужен именно я?

— Потому что ты ловкий парень.

— А Сватя Чешпиво чем хуже? Он где-то тут рядом.

— Ах, он тут, паразит! А дома его ищут.

— Тут. И с большими деньгами. Несколько тысяч! Спросите-ка у него, где он их слямзил.

— Несколько тысяч? Врешь ты. Откуда у него такие деньги?

— Узнавайте сами, мне он не скажет.

— Хватит болтать, заткнись! — оборвал его Лесина.

От соседней группы людей отделился старьевщик Банич и подошел к повозке. Лесина возликовал в душе, он оставил в покое Рейголу и, вцепившись в старьевщика, повел его и Альму обратно в город. Во дворе ратуши он дал им тележку с ящиком для перевозки трупов и вместе с ними, скорым маршем, направился к пруду у Скалки. Послать их туда одних он не рискнул: чего доброго, по дороге бросят тележку и сбегут.

— За кем едем? — спросил старьевщик. — Упился кто?

— Увидите сами. Мы уже почти на месте.

— Надо было сразу сказать, — проворчал Банич. — Можно было отвезти его на моей повозке и не маяться с тележкой по такой жаре.

— Не о чем говорить, мы уже пришли, — отрезал Лесина.

Оказалось, что нужно увезти неизвестную утопленницу, которую солдаты вытащили из пруда. Она лежала в зарослях крапивы, под вербами. Лицо у мертвой было желто-зеленое, глаза широко раскрыты, к губам, застывшим в горестной гримасе, прилипла зеленая ряска. Мокрое платье облепило тело утопленницы.

Около стоял полевой обходчик и отгонял слишком назойливых зевак.

Банич и Альма понесли тело к тележке. Волосы мертвой вдруг вспыхнули на солнце, как ореол великомученицы.

Когда тело уложили в ящик, стражник сказал:

— Я пойду вперед и подожду вас около мертвецкой. Пошевеливайтесь, туда придет комиссия.

Приветливость с Лесины как рукой сняло, голос его снова был такой, словно ржавая сабля скрежетала по булыжной мостовой. Он поспешил обратно, в военный лагерь, чтобы разыскать Чешпиву-младшего.

«Ну погоди, прохвост, — думал он о Рейголе, — если ты подшутил надо мной насчет Чешпивы».

Альма и тощий Банич медленно, как черепахи, тащились по проселочной дороге, задами, к кладбищу. Они взмокли от пота и то и дело чертыхались с досады, что попались Лесине под руку.

— Тяжелая-то какая! Интересно, сколько весит? А молодая, а? Сколько ей может быть лет? — сказал Банич.

— М-мне все р-равно, — заблеял Альма. — А ты видел, как много коней в лагере, на Беладовом лугу? Столько еще ни в одном цирке не было!

— Ну и тяжела она, черт дери, — бубнил свое Банич и вдруг остановился. — Знал бы я, зачем он зовет, — захватил бы собак с тележкой, мы бы тогда вмиг управились. А теперь где их искать?! Разбежались, чертовы псы! За жратвой! Сам знаешь, как сейчас трудно жить, все только о жратве и думают. На ней, братец, сейчас все держится. — Он хмурился, его редкие усы топорщились. — Боюсь, как бы они не обожрались, они ведь к этому непривычны, могут подохнуть.

— Кто может подохнуть?

— Ну, мои собаки! — сердито ответил Банич.

— А я думал, люди, — сказал Вальти, — потому что война.

Надув щеки, он далеко плюнул.

— Люди? Что мне до людей! Пускай эта голь убивает друг друга, коли охота. Я и без них проживу, понял? — рассердился старьевщик. — От собак я пользу имею, а от людей что? Пакостят мне, где только могут. Нешто это люди — меня за мою любовь довели до беды, через них вся моя жизнь кувырком пошла, голодаю, маюсь, ничего мне на свете не осталось.

— За любовь? — хихикнул Альма. — Какую такую любовь? Как это?

— Э, что с тобой говорить, с дураком! — озлился Банич.

Высоко над дорогой, у самой кладбищенской ограды, разлеглась на траве компания новобранцев. Они играли на гармонике, пели песни и пили пиво прямо из бутылок.

— Что везете? — закричали они, завидев Банича и Альму.

— Мертвое тело, — проворчал Банич.

— М-мол-лодую утопленницу, — усмехнулся Альма.

— Молодую?

Несколько человек из компании тотчас сбежали вниз и обступили старенькую тележку.

— Молодую? Ну-ка, покажите!

— И не просите! Чтобы нам потом влетело? — Банич замахал руками. — Ни-ни, ребята!

— А правда молодая?

— Совсем молоденькая. Утопили, наверное. Дело будет разбирать комиссия.

— Утопили? — Солдаты опешили, у них сразу пропала охота видеть мертвую.

Наверху, на косогоре, высокие, звонкие голоса нестройно пели под гармонику:

Все молча слушали.

— Покурить у вас найдется, ребята? — спросил Банич, и ему и Альме тотчас дали несколько сигарет.

Один из солдат сказал:

— Ежели девка, которую вы везете, сербка, так правильно сделал тот, кто ее утопил. Он может без страху признаться, и его объявят молодцом и героем за то, что он истребил врага австрийского трона; ведь это на пользу отечеству и всем нам! А главное — нашим семьям! Чем больше мы убьем сербов, а они нас, тем лучше будет житься нашим женам и детям!

Некоторые новобранцы засмеялись, другие молчали.

— Так вы думаете, что девку кто-то задушил, а потом бросил в воду? — спросил Банича бородатый солдат и, сорвав стебелек, стал чистить свою маленькую трубку. — А прежде потешился с ней, приласкал ее? Ну и дела!

Тощий старьевщик не ответил, только замигал. А Вальти вдруг принялся торопливо креститься и испуганно твердить:

— Да будет царствие твое, да будет царствие твое! Аминь, аминь, аминь!

— Совсем ошалел, дуралей! — прикрикнул на него Банич и дернул тележку так, что Альма чуть не упал. — Поехали!

Солдаты рассмеялись.

На косогоре запели новую песню:

На кладбище, у мертвецкой, Альме и Баничу пришлось долго ждать. Наконец прибыла комиссия: следователь — старый судейский чиновник с крашеными усами и бородкой, местами отливавшими синевой, и запыхавшийся полицейский вахмистр Тваружек. Последний распорядился, чтобы Альма и Банич внесли тело в мертвецкую и положили на стол, а сами ждали за дверью.

— Свяжись только с начальством, вот оно и начнет тобой командовать, — проворчал Банич. — Сходи туда, да сходи сюда, да подожди здесь. В казенных местах только и делаешь, что ждешь.

— Да, все ждешь, чтоб тебя посадили! — отозвался Альма. — А утопленница это была, видать, к- красавица!

— Эх ты, заика, и говорить не умеешь! — усмехнулся старьевщик. — Ну-ка, заткнись, офицер какой-то прется.

Это был доктор Клен, уже в военной форме.

Теперь комиссия ждала только стражника Лесину. Он сильно запоздал, но, когда на него накинулись с упреками, не обратил на них внимания и, вместо извинения, гордо объявил, сверкнув глазами:

— Я изловил убийцу, он во всем признался! Молодой Чешпиво убил и ограбил Ларина. Взял десять тысяч! Я все еще не могу успокоиться, господа. Убийца даже почти не запирался, сначала только. В порядочной семье такой сын, вот ведь несчастье!

— Да, просто ужас, — сказал следователь. — Подобного еще не случалось в Ранькове.

— Теперь начнутся кровопролития и покрупней! — негромко заметил молодой врач и холодно добавил: — По приказу его императорского величества.

Следователь, вахмистр и стражник были настолько ошеломлены этими словами врача в офицерском мундире, что не поверили своим ушам. Они оглядывались по сторонам, словно их кто-то окликнул, и делали вид, что ничего не слышали.

— Кто же эта утопленница? — поспешил спросить следователь, скрывая смущение. — Совсем молодая женщина!

— Никаких документов при ней не обнаружено, — как всегда, сурово ответил вахмистр Тваружек.

Через запыленное окошко в мертвецкую проник солнечный луч и упал на лицо утопленницы, слегка оживив ее тонкие, прежде несомненно красивые черты. Под правым глазом виднелась небольшая золотистая родинка.

— Возможно, удастся опознать ее по этой родинке, — заметил следователь.

— Особые приметы... — вполголоса сказал вахмистр и сделал пометку в блокноте.

— Теперь надо установить, при каких обстоятельствах настала смерть, — продолжал следователь. — А какие красивые волосы! — вздохнул он.

— Волосы светлые, — констатировал врач.

— Нос прямой, рот правильный, — записывал вахмистр, — глаза голубые...

— Здесь, господа, еще до мобилизации бродяжничала одна женщина легкого поведения, — сказал Лесина, обращаясь к следователю. — Она держалась все больше около циркачей. Наверное, это она и есть.

— Стало быть, проститутка, — задумчиво произнес тот, глядя на родинку и на глаза неизвестной. — Голубые глаза, — повторил он.

Врач молчал, на его лице появилось жесткое выражение. Он снял шинель и мундир.

— Женщина, проститутка, о которой вы говорите, все еще ходит тут, — свысока возразил Лесине вахмистр. — Сегодня утром я видел ее с солдатами, когда шел к пруду. — Он говорил со стражником, как говорят с проштрафившимся нижним чином. — Так что вы не угадали. Та — рыжая, а эта?

— Может быть, не спорю. — Лесина пожал плечами.

— Проститутка? — задумчиво повторил следователь.

— Проститутка или не проститутка, это трудно определить, — сказал врач и попросил Лесину подержать его шинель и мундир.

— Слушаюсь, — сказал тот, щелкая каблуками.

— Да, вы правы, определить трудно. — Следователь покрутил усы. Он вспотел не меньше вахмистра, и краска с усов и бороды измазала ему пальцы. Следователь тщательно вытер их платком.

— Женщина любого общественного положения, — сказал врач, засучивая рукава, — если она выходит замуж не по любви, а по расчету, ради денег и житейских благ, на мой взгляд, хуже той, что продается из нужды.

И он приступил к осмотру стройного девичьего тела.

— Отошлите этих ваших помощников, — приказал вахмистр Лесине. — Я пока подержу мундир пана доктора. — И он подумал, что этот доктор, видимо, хорошая штучка — явно антимилитарист, не много от него будет проку армии и государю императору. «Интересно знать, как он поведет себя на войне!»

Лесина повиновался, открыл дверь мертвецкой и крикнул:

— Эй вы, отвезите тележку в ратушу, а завтра приходите за деньгами.

Банич что-то сердито буркнул в ответ и, вместе с Альмой, тронулся в город, налегая на тележку изо всех сил. Поставив ее на место, они поспешили в военный лагерь, словно за ними гнались.

Рано утром, в воскресенье, к владельцу «Цирка Зруцкого» — собственно, только жалких остатков цирка — пришел капрал с двумя солдатами и принес казенную бумагу на немецком языке. В ней, как объяснили Ливоре, говорилось, что участок, на котором расположился цирк, забирают военные власти и его надо освободить к вечеру. Распоряжение окончательное и обжалованию не подлежит.

Ливора повиновался. Через несколько часов они собрали вещи и выехали на тракт.

— Куда ехать? — задумался Ливора.

— Куда? Не все ли равно! Давай к Праге, — сказала жена.

Они тронулись в путь через Червене холмы. По дороге им то и дело встречались деревенские телеги и армейские повозки. Сельские жители, мужчины и женщины, зачастую целые семьи с большими и малыми детьми, спешили в город.

«А ведь мы проезжали здесь когда-то, много лет назад!» — подумала Ливорова. Да, она ясно помнит ту давнюю поездку, — они останавливались тогда в тени двух лип, на опушке рощи Тужинка.

Всем троим хотелось пить. Где-то тут должен быть родник!

— Я принесу воды, — воскликнула Ливорова. — Родник вон там, за рощей.

Она взяла ведерко. Жанетта побежала за ней. Они прошли опушку леса и сразу же, у тропинки, не доходя бурелома, увидели родник. Мать набрала воды и подождала, пока Жанетта напьется. Девочка тянула воду через стебелек.

На небе выплыло облако, похожее на корабль. Сверкая на солнце, оно переплывало синее море небосвода с запада на восток. За ним появились другие — гигантские утесы и скалы. Они то рассеивались, то возникали снова.

Ливорова провожала их взглядом и думала:

«И мы, как эти облака... Они выплывают, тянутся, исчезают бесследно... Так же вот исчез где-то здесь отец, потом мать и брат Иероним... Так и жизнь моя проплыла, рассеялась, растаяла...»

На обратном пути Жанетта обогнала мать. Она бежала вприпрыжку, кружилась, напевая, и взмахивала руками, как крылышками.

«Ребенок! — подумала Ливорова. — Не знает, что началась война. Не знает, что по императорскому приказу глупые люди будут ни за что ни про что калечить и убивать друг друга».

Они вернулись к фургону. Ливора сидел на ступеньке, подавленный, поникший; рядом стоял сын Альберт.

— Опомнись, наконец, приди в себя, — рассердилась жена. — Печалью делу не поможешь. На вот, — она протянула ему ведерко, — напейся, освежись... Мы с тобой заведем тир и карусель, а еще лучше — купим кукол и откроем театр марионеток. Альберта и Жанетту я этому делу выучу, а ты и сам сумеешь. Кукольный театр — самое верное дело! У Жанетты есть голос, ведь и у меня он был когда-то. Моя мечта — чтобы она поехала в Прагу учиться петь и танцевать. Пусть хоть дочка выучится, если уж мне не довелось.

Муж напился большими глотками, потом покачал головой, глядя на жену отсутствующим взглядом.

— Ты говоришь так, словно не знаешь, в каком мы положении.

— Что бы там ни было, нельзя опускать руки, — твердо сказала Иогана.

— Забыла ты, что ли, что сейчас война!

— Не на вечные же времена! И не остановилась ведь из-за нее вся жизнь.

— Мамаша права, — после паузы сказал Альберт.

— Ну что ж, если жизнь не остановилась, как ты говоришь, тогда поехали. Нечего тут торчать! — сказал, поднимаясь, Ливора.

— Можно выехать и завтра утром, не такой уж спех, — возразила Иогана.

Но муж строптиво стиснул зубы, глаза у него приобрели цвет стали. Он встал и пошел запрягать пасшихся коней.

— Нет, не сидится мне на месте. Едем!

Был еще только полдень.

Кони тронулись с места, немазаные колеса жалобно стонали и плакали.

Первая маршевая рота, укомплектованная из резервистов в возрасте от двадцати шести до тридцати пяти лет, в полном снаряжении, с букетиками на фуражках и в дулах винтовок, в скрипучих, как новая сбруя, ремнях, под звуки оркестра промаршировала на площадь — приносить присягу.

Впереди ехал на коне полковник фон Фогельзинг.

Неподалеку от лавки Гольдмана был поставлен полевой алтарь. Молебен должен был служить законоучитель Коларж, он сам просил об этом полковника, и тот охотно согласился.

Еще накануне вечером полковник побывал на дому у окружного начальника и обсудил с ним всю подготовку к этому торжественному акту. Коларж тоже участвовал в разговоре.

Полковник и законоучитель были настроены торжественно, а Гейда выглядел рассеянным и оживлялся лишь временами, когда забывал о своей тяжелой утрате — шпице Перлине. О, это был поистине перл среди собак, недаром его прозвали Перлином! Разве могли сравниться с ним все эти вульгарные дворняги! Он был шпицем самых чистых кровей, специально выпестованным для венского императорского двора. Гейда получил Перлина еще щенком от управителя замка, как личный подарок его высочества.

Что сказал бы сиятельный эрцгерцог, если бы узнал, что его дар, шпиц Перлин, аристократ собачьей породы, погиб такой ужасной смертью?! Наверное, песика убили пьяные солдаты, убили ни за что ни про что, мерзавцы, сброд, чернь! Эти же хулиганы сегодня ночью повредили камнями государственный герб — двуглавого орла — на табачном складе, видно, хотели совсем сбить его и уничтожить. Сейчас орел болтается на одном гвозде, головами книзу. Позор, да и только, наглая антигосударственная провокация!

— Мы твердо уверены, что война будет недолгой и пройдет целиком на территории противника, — разглагольствовал фон Фогельзинг. — Мы не позволим ни одному вражескому снаряду упасть на нашей земле. Что касается наших потерь в живой силе, то мы предполагаем, что они составят от двух до четырех процентов... Ну, скажем, три. С этим приходится считаться. Сербы, ослабленные двумя войнами, — да, да, двумя! — располагающие лишь устарелым, изношенным вооружением и слабой артиллерией, будут шутя истреблены всюду, где вздумают оказать сопротивление... Конечно, лишь в отдельных местах, ибо сопротивления со стороны сербской армии в целом мы даже не предполагаем, понимаете? Потери в личном составе сербов достигнут процентов пятнадцати — восемнадцати, не говоря уже о невозместимых материальных утратах.

«Невозместимая утрата... — мысленно резюмировал Гейда; он почти не слушал полковника и думал только об издохшем Перлине. — Умерщвлен! Ни за что ни про что умерщвлен! Невознаградимая утрата!»

— Сербы — мы все это отлично знаем — фактически народ нищих, — продолжал Фогельзинг, закрутив ус и поправив складку на брюках.

«Ну, а я? — думал Гейда. — Разве и я сейчас не нищ? Что станется со мной без эрцгерцога? Будь он жив, он взошел бы на трон, и при нем я сделал бы карьеру. Ведь Франц-Иосиф умрет через год-другой. А теперь я нищий, совсем нищий... да еще без Перлина!»

Фогельзинг и Коларж ушли, а Гейда почти не сомкнул глаз, всю ночь напролет он ходил по комнате. Погиб Перлин, такой замечательный пес! А государственный орел висит вверх ногами. Этот раньковский сброд, эти злодеи антимилитаристы все-таки показали себя!

Осунувшийся и бледный, вышел Гейда утром на площадь, где уже выстроился духовой оркестр.

Выехал начальник гарнизона фон Фогельзинг на белом коне, голова которого была разукрашена цветами.

Коларж с величайшей торжественностью начал молебен. О, это был его день! Казалось, он вырос на целую голову, очки его сверкали на солнце, рассыпая искры.

Площадь была забита людьми. Большинство горожан и многие сельские жители, узнав об отправке на фронт своих отцов, сыновей, супругов и возлюбленных, пришли проводить их.

Вот командир зычным голосом приказал новобранцам присягнуть перед богом, что они будут верны императору и, если понадобится, отдадут за него жизнь.

По этой немецкой команде чехи в мундирах защитников Габсбургской империи подняли руки, — руки, оставившие работу в мастерских, лавках, полях, хлевах, — и священник, держа серебряную чашу и облатку, благословил их. В облатке, в этой круглой белой лепешечке из муки с Плигаловой мельницы, было воплощено тело господне, плоть Иисуса Христа, сына божьего, того, кто, как нас учили, пришел в мир, чтобы искупить грехи человеческие и принести вечный мир людям. А сейчас, волею императора и его ставленника в Ранькове, фон Фогельзинга, а также окружного начальника и всех их подчиненных, тот же бог благословлял смертоносное оружие...

Солдаты и многие зрители, особенно дамы, вышедшие на вечернюю прогулку, опустились на колени и крестились, шепча молитву.

Потом все встали, и Коларж закончил обряд, а полковник произнес по-немецки длинную речь. Он много кричал, словно сердясь на кого-то, очевидно на сербов, потом говорил проникновенным тоном, видимо о государе императоре, и потом, — снова твердо и жестко, — наверное о долге чешских солдат, которых он называл австрийскими воинами. Какой-то фельдфебель вкратце переводил его речь:

— Ваш долг, мужи Австрии, защищать отечество до последней капли крови. Отомстите убийцам его высочества эрцгерцога Франца-Фердинанда, вашего земляка и соседа, которого вы любили, как родного отца! Отомстите за него! В священном гневе стреляйте по врагу, повинуясь своим офицерам, унтер-офицерам, фельдфебелям, капралам, сержантам! Чем более метко вы будете стрелять, австрийские воины, тем скорее вернетесь домой, к своим семьям. Ура, ура, ура!

Духовой оркестр грянул австрийский гимн:

Казалось, весь город собрался на площади. Солдаты в строю, под музыку, сейчас отправятся обратно в казармы. Вечером они уезжают на фронт.

Полковник собирался покинуть площадь, и ординарец подвел его коня к краю тротуара — как раз против лавки Гольдмана. Но конь вдруг заартачился, не желая трогать с места. Когда же всадник безжалостно стиснул его ногами и пришпорил, конь стал брыкаться, попятился и выдавил стекло в разукрашенной витрине. В мертвой тишине, нарушаемой лишь шумным дыханием солдат, со звоном посыпались осколки. Обвитый черно-желтой лентой портрет императора вывалился из витрины на тротуар, и конь наступил как раз на голубой мундир его величества, блиставший высшими орденами империи.

— Ай-вай! — в ужасе простонал Гольдман, стоявший в дверях лавки, рядом с окружным начальником, который метнул на него такой взгляд, что у Гольдмана захватило дыхание, а в глубине сознания промелькнула мысль — возместит ли мне казна без долгой волокиты этот крупный убыток? Счастье еще, что на государя императора наступила лошадь, а не человек! Человека бы, уж конечно, посадили в кутузку, и конец ему.

К витрине подлетел учитель Цукрарж, чтобы спасти, что можно. Он схватил портрет, обтер его носовым платком, почтительно поцеловал и тщательно свернул в трубку.

Фогельзинг наконец обуздал коня и, весь красный от стыда и злобы, скомандовал солдатам строиться. Полк зашагал обратно в казармы.

«Гнусная скотина! Надо бы ее пристрелить», — мысленно бушевал полковник, а охрипший начальник в душе благодарил бога за то, что мерзкая лошадь не нагадила на портрет государя императора. Ведь и это могло случиться!

Гремела бодрая военная музыка.

Провожающие стояли у казарменной ограды. Вечером они пошли за солдатами на вокзал. Новобрачные, еще не намиловавшиеся всласть, беременные жены, матери с младенцами на руках и малышами, цепляющимися за юбку, бабки с внучатами, держащие узелки с гостинцами, которые они не смогли отдать новобранцам, старухи, чьи дети давно ушли из дома и не подавали о себе вестей, старики, изнуренные тяжким трудом в барских имениях, на церковных владениях, в каменоломнях, бедняки, гнувшие спину на крохотных земельных участках, в жалких лавчонках и мастерских, — все они терпеливо ждали возможности попрощаться с новобранцами, мужчинами во цвете лет, поцеловать их, в последний раз помахать рукой, пожелать скорого и счастливого возвращения.

Всюду кишели люди, в трактирах и распивочных было полным-полно. Эвжена Трезала, так кстати заехавшего домой, чтобы попрощаться с новобранцами-братьями, наперебой звали играть: деньги сыпались в его карманы со всех сторон.

К вечеру небо заволокло тучами, начало моросить, и когда длинная безмолвная колонна резервистов вышла из казармы, было уже совсем темно. Унтер-офицеры наводили порядок, орали, отгоняли штатских, чтобы те не лезли к марширующим шеренгам.

В темноте на Червеных холмах вспыхнуло алое зарево.

— Пожар! — крикнул кто-то.

— Пустяки! Горит только стог Волосатых.

— Ночлежка для бродяг! — подхватил другой голос и добавил, хихикнув: — Сгорит несколько сотен вшей, и пусть сгорит!

И все.

Пожар никого не интересовал.

Все спешили на вокзал, вслед за солдатами. Но Фогельзинг приказал запереть вход и поставить там часовых.

И это называется проводы?

Только сейчас провожающие осознали, что их дорогие уезжают и, быть может, не вернутся.

Поднялся крик, мальчишки лезли через забор, а женщины, обойдя здание вокзала, устремились к поезду. Под конец черная масса толпы, оттеснив часовых, штурмом взяла вокзал. Двери затрещали под ее напором, и люди прорвались на перрон.

Между воинским эшелоном и толпой, растянувшейся вдоль состава, прохаживался командир полка фон Фогельзинг. Вот он остановился, расставив ноги. Его обступили окружной начальник Гейда, законоучитель Коларж, несколько офицеров и унтер-офицеров, видные местные клерикалы и младочехи.

— Очистить перрон! — гаркнул по-немецки фон Фогельзинг. Один из офицеров повторил эту команду по-чешски.

Толпа зашумела, потом стихла, но не тронулась с места. В наступившей тишине вдруг раздался надрывный женский голос:

— Еник, где ты, Еник?

Это была водоноска Орличкова. Маленькая, как жучок, она бежала вдоль поезда и искала сына.

— Еник, где же ты? Ради бога, не уезжай, вернись! Не стреляй, не езди на фронт!

Полицейские накинулись на нее, женщина сопротивлялась, ее били. Орличкова зашаталась и упала ничком у ног Фогельзинга.

Навзрыд заплакала учительница Рандова, провожавшая Пухольда, вслед за ней зарыдали все женщины. Солдаты в эшелоне кричали, махали руками, угрожающе сжимали кулаки:

— Пустите их к нам, не то...

Сейчас им уже было ясно, кто их подлинный враг, — это тот, кто стоит между ними и их близкими.

Но было поздно, поезд тронулся.

— Погодите, сволочи, мы еще вернемся. Мы вам свернем шею!

Двое полицейских тащили Орличкову в комнату возле зала ожидания; начальник станции устроил там пункт первой помощи. Дамы из Красного Креста устремились вслед, чтобы оказать помощь первой жертве войны. Потом Орличкову предадут военному суду и посадят в тюрьму.

Толпа сжалась, трепеща, словно на нее напали вооруженные бандиты. Так им начинало казаться. Да так оно и было.

Подул сильный ветер. Поезд все быстрее мчался на юг, извергая дым и искры. Сверкали зарницы.

— Очистить перрон! — орали фельдфебели. Военные патрули и полицейские с винтовками наизготовку двинулись на темную массу толпы.

Фон Фогельзинг, расставив ноги и положив правую руку на эфес сабли, наблюдал за происходящим.

Начался ливень, разразилась гроза.

Под проливным дождем раньковчане бежали в свои полуопустевшие дома; сельские жители укрылись в трактирах.

В толкотне и давке у дверей вокзала сбили с ног и потоптали лавочника Еждичка. Он лежал, никем не замечаемый в темноте, под лестницей у стены. Придя в себя, Еджичек захрипел и громко застонал, не в силах подняться на ноги.

Перед ним появились две фигуры, прятавшиеся под навесом. Еждичек сразу узнал их: это были Рохлина и Франтишек Рейгола.

— Помогите!

— Что с вами? — спросил Рейгола и приподнял Еждичка.

— Меня затоптали... Нарочно! — скрипя зубами от боли, ответил лавочник.

— А кто? — поинтересовался Рохлина.

— Ну, кто! «Соколы» и социалисты. Я донесу на них. На всех донесу.

— А кому? — спросил Рейгола и тихонько свистнул.

— Как кому? Государю императору!

— «Соколы» и социалисты уже ходят в военной форме и отправились умирать за государя императора. На кого же ты хочешь доносить, паскуда? — рассердился Рохлина.

Франтишек Рейгола опять насмешливо засвистел.

— Ах, ты ругаешь порядочного человека! — Еждичек замахал руками перед носом Рохлины. Он уже твердо стоял на ногах. — Голь перекатная!

— Мне нечего стыдиться, я занимаюсь честным ремеслом, как и мой отец. А чему ты выучился от своего отца? Доносить?

— Иди доить своих дохлых коз, сволочь!

— Сейчас война, и у меня нет никаких коз, — ледяным тоном сказал Рохлина. — А если ты на кого донесешь, я тебя подою — пущу кровь, так и знай, запросто, ведь сейчас война.

Вблизи послышались шаги, видимо, военного или полицейского патруля. Рохлина с Рейголой поспешно скрылись в дождливой ночи.

Еще раз послышался дерзкий хохот Рейголы.

Потом оглушительно ударил гром, и яркая молния озарила безлюдную площадь перед вокзалом.

Вместе с Роудным к нему домой прибежали Розенгейм и Петр с Евой. На вокзале все они держались вместе.

Роудный устал от быстрой ходьбы. Обессиленный, он оцепенело сидел на койке, глаза у него ввалились, он заметно постарел за эти сумасшедшие дни. Ему было только тридцать пять лет, а выглядел он сейчас на все сорок пять.

Еще утром все они прочли в газетах о боях под Белградом.

— Это страшно, — сказал Роудный. — Все мы против Габсбургов и против войны, и все же воюем, стреляем, убиваем людей, которые не причинили нам никакого зла. Мы враги войны, мы отлично знаем, что это война против нас всех, против чешского народа, против социализма, и все же стреляем, послушно убиваем людей, как нам велят!

— Война — величайшее варварство! — возмущенно воскликнул Густав.

— Ах, если бы мы могли крикнуть на весь мир: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь против своих подлинных врагов — капиталистов и империалистов! Оружие у вас в руках!» — сказал Петр.

Ева смотрела на него с восхищением.

— За нас, мужчин, этот призыв бросила Орличкова, — сказал Роудный. — Скромная женщина, не знаменитый политик.

— А мужчины повиновались приказу, все до единого сели в поезд и уехали, — вставила Ева. — Женщины никогда не поступили бы так! Они никогда не покинули бы своих семей!

Роудный удивленно поглядел на нее и стиснул кулаки.

— Да, вы правы, барышня, — воскликнул он. — Габсбурги превратили нас, чехов, потомков гуситов, в покорную скотину. Но я верю, что это страшное испытание заставит чехов опомниться, они поймут, что надо делать, хотя политические вожди и не подсказали им этого.

Друзьям не хотелось больше разговаривать, все трое были взволнованы и подавлены, избегали глядеть в глаза друг другу и в унынии сидели на койке.

Гроза не прекращалась, молния сверкала, дождь стучал в оконце мастерской.

— Затоплю-ка я печку и вскипячу чай, — спохватился Роудный.

— Дождь уже кончается, мы сейчас пойдем, — хрипло сказал Густав.

Все встали.

В этот момент звякнул звонок, вошли Трезал и старый Грдличка, промокшие до нитки.

— Простите, товарищ, — извинился Трезал, — что мы так поздно и, может быть, некстати.

— Видим — свет, ну, думаем, не спишь, — оправдывался Грдличка. На нем было пальто, измазанное красками, а на Трезале старенький плащ, которым он когда-то, еще живя по соседству с пекарней Хлума, завешивал окно, чтобы не дуло и не заглядывали ребятишки с улицы.

— Раздевайтесь, сейчас просушим, я как раз собирался затопить, — предложил Роудный.

— Спасибо, мы пойдем, не будем вас стеснять, — отозвался Трезал. — Наследим еще, вы извините.

— Все равно, с нас уже натекло, — сказал Густав.

— Мы как раз проходили мимо и решили узнать ваше мнение насчет войны, пан Роудный, уж если говорить напрямик.

— Короче говоря, — подхватил Трезал, — мы думаем, что Австрия не выдержит и развалится, как старая бочка. А что же будет потом?

— Еще Палацкий сказал: «Жили мы до Австрии, будем жить и после Австрии». Но как? Под Россией или самостоятельно? Будет у нас свой король или республика? — спросил Грдличка, не спуская глаз с Роудного, и ждал ответа с таким волнением, словно судьба всей Чехии зависела от Роудного.

Роудный смутился и, хотя не был новичком в роли наставника, впервые ответил, запинаясь, почти как Альма Вальти:

— Я-я... Об эт-том еще не думал... Не было времени. Я лично за республику.

— За социалистическую республику! — подхватил Трезал. — Вот и мой родич Норберт Зоула, анархист, тоже был за нее.

— Ну, я-то не анархист, — возразил Роудный. — Я марксист, я признаю учение Маркса.

— Скорей бы развалилась Австрийская империя! — почти возликовал сапожник. — Как этого хотели Гавличек, Сватоплук Чех и все-все настоящие чешские патриоты! В том числе и мой родич, Норберт Зоула из Лштени. — Старческий голос Трезала окреп. — Тот самый, что сложил в тюрьме вот эту песню. — И он запел:

С первой же строки все, кроме Евы, которая не знала слов, восторженно подхватили песню. Растерянность и уныние, страх перед свалившейся на всех бедой, который они скрывали даже от самих себя, вдруг рассеялся. Помыслы друзей были с надеждой устремлены в будущее.

Друзья стали в круг, глаза их горели, сердца бились как одно. Они положили руки друг другу на плечи, продолжая петь:

Гроза не унималась, ливень хлестал в окна. Но друзья отправились по домам. На глазах у Трезала и Грдлички были слезы. Шумел дождь, а им казалось, что шумит, утекая, неумолимое время. Но не зиму, а весну оно несет им. Да, да, впереди весна, а не смерть, которую уже не впервые накликают на чешский народ жестокие Габсбурги. Весна победит смерть, эту усердную служанку Габсбургской империи!

Несмотря на усталость, Роудному не спалось. Уже задремав, он проснулся, ему показалось, что кто-то робко постучал в окно. Нет, это дождь. Дождь и ветер.

Роудный все-таки выглянул в окошко. И в самом деле, у дверей стоял человек! Солдат! Может быть, пришли арестовать его, Роудного? Но тогда солдаты вели бы себя иначе.

Роудный открыл дверь.

Вошел Иржи Томан, рабочий с бродецкой прядильни.

— Откуда ты взялся, товарищ?

— Прежде запри дверь, я скажу. Удрал из маршевой роты!

— Ты не поехал на фронт?!

— Да. Я был уже в вагоне. В последнюю минуту на вокзале начался переполох, крик. Я выскочил, а поезд уехал. Вот я и пришел к тебе. Помоги мне, товарищ. Я рассудил так: я человек и социалист, как же я могу убивать своих братьев? Нет, меня никто не заставит! Я свободный человек, не раб, не наемный убийца капиталистических злодеев.

— Конечно, я помогу тебе.

Роудный быстро зажег лампу, обнял Томана, расцеловал его.

— Если бы каждый поступал, как ты, не было бы войны!

— Если бы каждый рассуждал здраво, все поступили бы, как я.

— Не у каждого хватит смелости. Разума и смелости! Смелости послушаться собственного разума. Да, — твердым голосом заключил портной, и лицо его прояснилось. — Сегодня поражение, завтра победа!

В ту ночь грозовые тучи покрывали небо надо всей Чехией.

В потемках, прорезаемых ослепительной молнией, под ливнем, тащился по незнакомому сазавскому краю старенький фургон цирка Зруцкого. Кони устали, да и Ливора клевал носом на козлах. Он уже привык полагаться на лошадей.

В дерево позади фургона ударила молния. Воздушная волна сбросила Ливору с козел и чуть не повалила коней. Ослепленные яркой вспышкой, они стремглав понеслись вниз по косогору.

Перепуганная Иогана сама не помнила, как ей удалось остановить упряжку: она вылезла из фургона на козлы, оттуда спрыгнула на спину левого пристяжного и, молотя его кулаками, заставила остановиться.

Ей казалось, что она единоборствовала с самой бурей. Но буря уже пронеслась.

Дождь утихал, на небе одна за другой появлялись звезды, Альберт и Жанетта выскочили из фургона. Откуда-то с поля их окликал отец.

Иогана стояла около лошадей, крепко держа их под уздцы, и еще содрогалась, вспоминая, как остановила фургон над самым обрывом, под которым бурлила и шумела Сазава. Еще несколько шагов — и они очутились бы в разлившейся реке!

Приплелся исцарапанный муж. Иогана облегченно вздохнула, выпустила из рук узду и привычным движением поправила растрепанные волосы, с которых струйками стекала вода.

Небо совсем прояснилось, занимался день, от мокрой земли шел пар, под обрывом нарастал шум реки.

Не раз уже уподоблялась Чехия ветхому фургону. Обезумевшие, перепуганные кони, средь бури и мрака, несут его к обрыву, где их ждет гибель и смерть. Не раз уже эту упряжку в последнее мгновение спасала твердая рука и смелое сердце...

Над промокшим и разворошенным краем снова всходило солнце и уже к полудню почти не заметно стало следов ужасной ночной грозы.

Семья Ливоровых расположилась на опушке, неподалеку от незнакомого селения.

Отец, мать и Альберт отсыпались после бессонной ночи. Маленькая Жанетта спокойно гуляла около пасущихся лошадей. Вот она взбежала по лесенке, исчезла в фургоне и вновь появилась в белой прабабушкиной шелковой шали на плечах.

Девочка взмахнула ручками, как птичка белоснежными крылышками.

Проснулась мать и, глядя в открытую дверь на дочку, ласково улыбнулась и подумала:

«Полетишь! Обожжешь себе крылышки, и все-таки будешь летать, дитя мое».

Жанетта сбежала по ступенькам, закружилась, глаза у нее блестели. Ее тонкий голосок звучал, как птичья песенка, как бубенцы на шее резвящегося жеребенка:

Ева и Петр часто покидали город, превращенный в военный лагерь, и уходили в поле, где шла уборка урожая, где, напрягая все силы, работали стар и млад, а главное, женщины, женщины, женщины!

Всякий раз, когда, по велению венценосцев, подданные шли воевать за их разбойничьи интересы, проливая кровь и умирая на поле брани, жены вставали на места мужей и нечеловеческим напряжением сил сохраняли семью и родной очаг.

После долгих тревог и отчаяния Ева и Петр, вместе со всеми честными и мужественными людьми, вновь поверили в жизнь.

Кто верит в жизнь, тот верит в любовь. Они верили в любовь, наполнявшую их сердца. А кто верит в любовь, тот знает, что только она освободит мир ото всех бед, она спасет и сохранит род человеческий.