Планета Харис

1 ПРИШЛА ЕЩЕ РАЗ

Солнце пригревало все сильнее; ласковое и щедрое, оно гладило по щеке и будило: проснись же, тебя ждет долгий радостный день. Столько приятных хлопот — канун праздника!

Кузнечик стрекотал в пахучей траве, над самым ухом, а где-то далеко самозабвенно куковала кукушка. Озорной ветер рвал платье — тоже будил.

Рената открыла глаза и улыбнулась Миру. Вот я и проснулась, как хорошо! Как я счастлива, что живу в этом чудесном Мире. И Мир, наверно, радуется, что я живу в нем.

Девушка вдруг увидела кузнечика и с любопытством стала его разглядывать. Он так хорошо замаскировался под цвет травы, что увидеть его было не так-то легко. Тельце у него было вытянутое, как стебелек. Длинные, узкие, прозрачные надкрылья словно прилипшая к стебельку паутинка.

Кузнечик принимал солнечную ванну: лениво лежа на боку, он блаженно подставлял тело солнечным лучам. Стрекотал, значит, не он. Этот еще нежился. Он перевернулся на другой бок, и Рената рассмеялась.

— Голенастый, длинноусый, прямокрылый ты дикарь! — шутливо пропела ему Рената. Вспугнутый «дикарь» шевельнул щетиновидными, длиннее тела, антеннами и быстро-быстро пополз всеми шестью ногами. Рената хотела погладить его. Тогда перепуганный насмерть кузнечик, оттолкнувшись, быстро распрямил ноги и был таков — упрыгнул. А тот, другой, что пел, необнаруженный, на минутку примолк, видно, прислушивался, а потом застрекотал снова.

Окончательно проснувшись, Рената с живостью поднялась на ноги. До самого синего горизонта колыхалась на ветру по косогору густая спелая рожь.

До чего же хороши хлеба! А отец еще боялся за урожай, писал, что хлеба в колхозе нынешний год плохи, а озимые померзли, и пришлось их пересеивать на яровые.

Дорога, совсем безлюдная, желтела на солнце внизу косогора, повторяя все изгибы Волги, а затем скрывалась в тени дубовой рощицы. До Рождественского оставалось не более полутора километров.

Немного удивляясь себе — неужели уж так захотелось спать почти возле дома, — Рената подняла свой рюкзак, довольно тяжелый, перекинула потертые ремни через плечи и стала спускаться к дороге.

Все же она была озадачена тем, что совсем не помнила, когда это она взобралась на косогор поспать. И какой странный сон снился ей сейчас… какой-то туманный фиолетовый шар, чьи-то огромные выпуклые глаза, плотное облако, опутавшее ее, ощущение ужаса от чьих-то слабых, щекочущих прикосновений. Приснится же такое?! Начиталась Уэллса. Отец ждет от нее телеграмму, чтоб встретить на станции, а она уже здесь, раньше, чем предполагалось.

Рената ускорила шаги. Ей не терпелось попасть домой, увидеть отца, сельского учителя, которого она не видела с марта. Тогда она все же выбралась домой денька на три, чтоб испечь отцу на масленицу блинов, которые он очень любил.

Ренате было чем порадовать отца. Она блестяще выдержала выпускные экзамены в сельскохозяйственной академии, уже не Петровской, а Тимирязевской, и получила звание агронома.

Ее статью в «Трудах по прикладной ботанике» заметил сам Николай Иванович Вавилов и написал ей такое хорошее, доброе письмо, что у нее дух захватило.

Вавилов организовывал в Ленинграде Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур — научный центр мирового масштаба. Под Ленинградом, на Кавказе, Кубани, в Воронеже ученым передаются опытные станции — тысячи десятин отличной земли, где можно развернуть селекционную, генетическую, интродукционную работу. И Вавилов предлагал ей, девчонке только что со студенческой скамьи, работать вместе с ним. И все только потому, что он нашел ее статью «столь серьезной, глубокой и эрудированной».

«Я долго не мог поверить, что такая статья написана студенткой, — писал он ей. — Если вы не растеряете своей веры в науку, в людей, в свое призвание, вы станете крупным ученым. Я верю в вас!»

А профессор Прянишников, любимой ученицей которого она была, оставлял ее при кафедре земледелия.

Однако Рената отказалась от всех блестящих предложений. Ее интересовало лишь одно: самое принципиальное переустройство русского земледелия на основах науки. И она хотела быть там, где развернется битва за науку земледелия, — в деревне… А раз в деревне, то в родном Рождественском. Скрепя сердце академик отпустил ее.

Рената шла по дороге и читала наизусть свое последнее стихотворение. Она писала стихи, и это была ее дорогая тайна.

Дубовая роща встретила ее прохладой и тенью — рукотворная дубрава, созданная отцом и его учениками. Под ногами шуршали опавшие листья. Рената перестала декламировать и замедлила шаг. Потом и совсем остановилась в недоумении. Стало очень тихо, только где-то рядом невидимый ручеек журчал в ложбине. Но… здесь должен быть глубокий, заросший осинником, бурьяном и крапивой овраг. Оврага не было. А дубы почему-то были старые, чуть ли не столетние.

В марте, когда она приезжала на побывку домой, деревья стояли совсем тонкие. А теперь эти слабенькие дубки превратились в мощные дубы.

Что-то было не так… Озадаченная девушка провела рукой по серой шероховатой коре. Кора была теплая на ощупь, живая. Стройные мощные стволы, словно колонны, поднимались ввысь, густые раскидистые кроны заслоняли небо.

— Это не наши дубки, — в раздумье произнесла Рената и пошла, все ускоряя и ускоряя шаг.

Она вздохнула с облегчением, выйдя из заколдованной рощи. Опять пошли ржаные поля.

«Как пустынна дорога, — подумала Рената, — куда все подевались? Время жатвы, а никого нет в поле».

Рената обрадовалась, увидев на ржаном поле работающую машину, — она двигалась без помощи трактора. Самоходный комбайн? Не похоже. Красивая машина! Среди золотистой ржи она словно гигантская птица с одним крылом. Нет, на птицу она похожа лишь издалека. Солнце сверкало и искрилось на стекле и стали. И еще какой-то металл, матовый, зеленоватый. Или это не металл…

К непонятной машине направлялись один за другим новые, как с конвейера, грузовики — тоже какие-то странные — и отходили, груженные до краев зерном. Рената, улыбаясь, подошла ближе. Ей хотелось рассмотреть это чудо техники, окруженное облаком пыли и половы.

Машина шла на невиданной скорости. Едва успевали подходить грузовики — один за одним, через равные короткие интервалы — и забирать чистое провеянное зерно и пахучую солому. То зерно, то солому…

Окутанная кружащейся в воздухе половой, пышущая теплом машина прошла почти бесшумно мимо девушки. Мотовило захватывало и пригибало колосья, серебристые ножи хедера врезались со свистом в стебли, откусывая их под самый корень.

Но… за штурвалом никого не было. Машина работала сама, без человека. Рената попятилась. Мимо нее прошелестел, не касаясь земли, груженный зерном странной вытянутой формы «грузовик». В его кабине тоже никого не было.

«Я сплю, — поняла Рената, — опять странный, непонятный сон. Может, я еще в вагоне поезда и сплю? А может, заснула у дороги под кустами шиповника и еще не проснулась».

Но Рената знала, что она не спит. Она вдруг стремительно нагнулась и сорвала пучок колосьев. Каждый из них был тяжел л тучен — не бывает в природе таких огромных колосьев.

А жатва продолжалась вокруг нее — безлюдная, нереальная, стремительная, как полет.

Пыль, треск, обжигающее солнце, запах хлебов, никнущие тяжелые колосья, призрачные машины, золотое зерно. И на всем поле, от горизонта до горизонта, ни одного человека — только эти машины.

Рената бежала по дороге и кричала.

Рождественское, как всегда, предстало неожиданно, едва она поднялась на пологую гору Иванову могилу.

Девушка остановилась перевести дыхание. Голубоватые уступы Приволжской возвышенности поднимались к облакам, словно гигантские ступени. Ветер качал кустарники и травы. Рената пристально разглядывала родное село. Вместо привычных тесовых сереньких и соломенных грязно-желтых крыш какие-то совсем другие — даже не шиферные, а гладкие, блестящие, красивые, желтые, синие, зеленые крыши, окруженные купами деревьев. Сплошные сады и парки. Нет, это не Рождественское. Там в последние годы сады пропали, а парков отродясь не было. Но ведь сегодня утром она сошла на станции Коростыли, что в трех километрах от Рождественского, а на станции все было по-прежнему. К тому же она встретила соседку тетю Анюту, которая ехала в город забитого бычка продавать, и она сказала, что отец ждет телеграмму. Что же это? Чувствуя, что ноги у нее стали словно ватные, Рената сделала над собой колоссальное усилие и мужественно пошла навстречу непонятному.

Возле речонки Лесовки, впадающей в Волгу, играли дети, и Рената несколько успокоилась.

— Какое это село? — спросила она, вглядываясь в незнакомых ребят.

— Рождественское! — хором ответили ребята. Они тоже с любопытством разглядывали Ренату. И когда она, уходя, оглянулась, они все смотрели ей вслед молча, недоверчиво и как-то удивленно.

«Вдруг нашего дома не будет, — подумала Рената, опять ускоряя шаг. — И, о господи, отца не будет?!.»

Задыхаясь, чуть не плача, блуждала Рената по улицам — совсем другие дома, и в них другие люди, чужие и незнакомые и на крестьян-то не похожие, дачники, что ли? Они же все городские.

Мимо Ренаты прошло уже несколько человек, но она не решилась спросить их. Они с отцом жили при школе. Старая, еще земская, школа, двухэтажная, из красного кирпича, с красноватой черепичной крышей… А во дворе сарай под такой же черепичной крышей. Куда же делся этот дом и как могло так измениться село? Потрясенная, близкая к отчаянию, искала Рената свой дом, где она родилась и выросла, но его нигде не было. Все дома другие, и жили там совсем не знавшие ее люди.

И все-таки дом был! Его так перестроили и перекрасили, что сразу не узнать. Но Рената нашла и узнала. Это был он — дом ее детства. И сарай тот самый, и груша-дичок, на которую она так часто залезала. Дерево стало еще выше, еще толще. Рената стояла у порога раскрытой двери и боялась войти. Сердце бешено колотилось.

Ее заметили, и навстречу ей вышел загорелый, светлоглазый мальчуган с русыми, выгоревшими на солнце волосами.

— Вам, наверно, маму? — спросил он вежливо. Он хотел сказать, что мамы нет дома, но, заметив, что незнакомая девушка расстроена и даже напугана чем-то, мальчик радушно пригласил ее войти.

Рената вошла и села — у нее подкашивались ноги. Рюкзак она сняла и опустила рядом на пол, покрытый какими-то гладкими, зеленоватыми плитами.

В этой самой комнате у Петровых была столовая. Посредине стоял круглый стол, покрытый белой скатертью. Вдоль стен — застекленные шкафы с книгами, старомодный диван, обитый заново, глубокое кресло, в котором любил отдыхать Михаил Михайлович, пока дочка читала ему вслух стихи Тютчева, Фета или Есенина. В углу на столике стоял граммофон, похожий на огромный синий цветок вьюна. А в простенке между окон стояло трюмо. На стенах в солидных багетах висели репродукции с картин Левитана и Николая Рериха. И одни подлинник — гордость старого учителя — пейзаж Коровина. И еще — портрет матери, выполненный акварелью одним заезжим художником.

Ничего этого не было. Совсем другие вещи — другого облика, а вместо граммофона в углу стоял на ножках лакированный ящик с матовым экраном непонятного назначения. Вместо стульев были маленькие разноцветные кресла, очень мягкие и упругие.

Пол застилал пушистый лиловый с серым ковер. На стене ни одной картины, только портрет молодого человека (в странном одеянии) с лицом красивым и добрым и с той же характерной черточкой между носом и губой, как у мальчугана, стоявшего возле Ренаты.

— Это твой брат? — кивнула она на портрет.

— Я его младший брат, — с гордостью подтвердил мальчик, и, вдруг поняв, что до гостьи «не доходит», кто на портрете, он с наигранной простотой пояснил: — Это ведь Кирилл Мальшет. — И опять мальчик почувствовал, что гостья не поняла. — Тот самый Мальшет, космонавт, который сейчас на Луне, — пояснил он, все более удивляясь.

— На Луне… — слабо усмехнулась Рената, — это хорошо, что ты такой фантазер.

— Как фантазер?! — вскричал мальчик. — Он работает в Лунной обсерватории в заливе Радуг, но разве вы об этом не слышали?

— Нет, мальчик, — неуверенно произнесла Рената.

— Но об этом весь Мир знает. Как странно… А меня зовут Юрой. В честь Юрия Гагарина.

— А кто такой Гагарин?

Мальчик широко раскрыл глаза, озадаченный сверх меры.

— Тот самый Гагарин… Первый космонавт. Вы не знаете, кто такой Гагарин? Откуда же вы приехали… разве есть такой уголок…

Юра подошел ближе и смотрел на нее, все более и более удивляясь. Какая-то странная! И одета не так, как все… Какое короткое платье, как у маленькой, чтоб не падала.

— Откуда вы? — повторил он настойчиво.

— Из Москвы. Я приехала домой, к отцу. Мы живем… жили вот в этом самом доме. Но я не могу ничего узнать. Если это — Рождественское, то где мой отец?

— Кто ваш отец, я всех здесь знаю?! У Ренаты задрожали губы.

— Он директор Рождественской семилетней школы — Михаил Михайлович Петров. Где он? Ты его знаешь?

— Я… не могу… его знать, — задохнувшись, ответил Юра. — Но я о нем слышал. От дедушки. Это дедушкин учитель. Дедушка помнил его всю жизнь. Вы дочь… У него была только одна дочь… Ох!..

— Я его единственная дочь.

— Значит, вы… Рената!

— Да, конечно.

Рената стремительно поднялась.

— Где же папа? И как это все понять? — Что с тобой? Мальчик пятился назад. Он заметно побледнел. Даже губы побледнели. Очень он испугался, но одновременно был в полном восторге.

— Значит, вы все-таки пришли! — произнес он торжественно и ликующе. — Вот дедушка обрадуется. Он всегда мне говорил: «Если бы Рената пришла еще раз, все было бы по-другому. Уж теперь я не дал бы ее обидеть. Эх, кабы человек мог прийти еще раз! Начать все снова, чтоб можно было вести себя с ним иначе. Чтоб попросить у него прощения». Вот вы и пришли!

— Я ничего не понимаю, — жалобно проговорила Рената, изо всех сил сдерживая подступающие слезы. — А кто твой дедушка?

— Николай Протасович Симонов. Вы ведь знаете его.

— Нет, Юра.

— Но вы дружили в детстве. Вы же вместе учились в школе… пока вы не уехали в Москву, а он пошел на курсы трактористов.

Юра взял ее за руку и крепко по-мальчишески сжал.

— Вы пришли. Он вас дождался. Вы встретитесь… Не старайтесь понять сейчас. Я вам все объясню потом, когда вы успокоитесь.

Юрий мельком взглянул в окно. Лицо его стало напряженным. Вдоль канала быстро и энергично шагала высокая худощавая женщина в коричневом строгом платье.

— Идет мама. Не говорите ей, пожалуйста, что вы из тридцать второго года. Она никогда не поверит, что вы пришли еще раз.

— Что же я ей скажу?

— Тогда молчите.

Женщина вошла в дом. У нее было сухое властное лицо, гладко причесанные прямые черные волосы. Такие прически носили и сто лет назад. Женщина вопросительно взглянула на Ренату.

— Вы ко мне?

— Нет, мама, она ищет дедушку, — быстро вмешался Юра, — я сейчас провожу ее.

— Дедушку?

— Пойдемте же! — Юра торопливо поднял рюкзак.

— Спасибо. — Рената кивнула этой холодной неприветливой женщине и направилась за мальчуганом, но та остановила ее.

— Я директор школы, Наталья Николаевна Симонова. Николай Протасович мой отец. Зачем он вам?

— Я никого здесь не знаю, кроме него, — грустно пояснила Рената.

— Простите, ваше имя?

— Рената Михайловна Петрова.

— Пошли же! — взволнованно заторопил Юра. Мать с подозрением взглянула на сынишку.

— Юра, проводи и сейчас же домой! — крикнула она ему вдогонку и, удивляясь, призадумалась. Бывают же такие совпадения: тезка и однофамилица сразу… «Но почему же так похожа? Эта фотография, что висит у отца над столом… гм!»

Девушка и мальчик шли протоптанной тропинкой вдоль канала. Солнце уже перешло зенит. Оглушительно трещали цикады. Из разросшихся кустов жимолости шарахались, когда они подходили, синички и горихвостки. Где-то деловито и привычно стучал дятел. Самозабвенно куковала кукушка. В небе собирались огромные кучевые облака, тень от них медленно скользила по земле.

День как день.

Они прошли мимо насосной станции, полускрытой высокими грушами; через другой канал, параллельный первому, через мостик.

— Та Рената… Она уже умерла?

— Давно. Меня еще на свете не было. Она прожила на свете тридцать девять лет. Дедушка рассказывал, что ее не очень любили…

— За что? За что ее не любили?

— За то, что она была на них непохожа.

— Разве можно за это…

— Она смела быть непохожей, это некоторых раздражает, — мудро, как взрослый, ответил мальчик.

Они подошли к большому саду. За низкой изгородью качались на ветру липы, ивы, клены, акация, яблони. Яблоки уже зрели и падали.

— Это — пасека, — пояснил Юра, — дедушка уже не механизатор. Он перешел на пасеку, когда привезли новую установку… Ну, стали управлять на расстоянии сельскими машинами.

— Я видела.

— Тогда дедушка ушел работать на пчельник. Меду сколько угодно и синтетического, но большинство, знаете, предпочитают все же натуральный, как и мясо, как и яйца. Вы посидите здесь… только, пожалуйста, подождите. Вы не исчезнете? Посидите, а я его подготовлю. Он ведь старенький и может испугаться. Ладно?

— Я подожду. Куда же я уйду?

Мальчик торопливо ушел, а Рената села на землю у самой воды. Лесовка. теперь стала многоводной. А может, это один из каналов искусственного орошения. Везде шлюзы и шлюзы, а в них шумит вода. Сейчас она увидит Николая, с которым вместе бегали в школу и который уже состарился. Наверное, совсем древний старик. А отца она уже не увидит никогда. Самое тяжелое, что она никогда не увидит отца. Но почему с ней случилось такое и как это объяснить? Ведь должно же быть какое-то объяснение?

Она ушла в свои мысли. Потом подняла голову и поспешно вскочила. Перед ней стоял крепкий высокий старик, гладко выбритый, в рубашке с короткими рукавами, обнажившими мускулистые, смуглые руки.

Синие, еще яркие глаза смотрели на нее с восторгом и ужасом. По выдубленным временем щекам вдруг покатились крупные слезы.

— Это ты, Реночка, — проговорил он хрипло — у него сильно перехватило горло, — ты пришла еще раз!

— Вот здесь ты жила до своего последнего дня — в этой самой комнате. Заходи и живи снова, ты у себя дома, Реночка.

Чисто и строго было в белой квадратной комнатке. Старый письменный стол (отцовский!), узкая койка, накрытая новым зеленым одеялом, стеллаж с книгами во всю стену, до самого потолка, набитый рукописями комод. На стене портрет отца, пейзажи Левитана и Коровина, те самые, знакомые с детства. Два низких окна открыты в сад.

— Все осталось, как при тебе, — торжественно заверил Николай Протасович, — только вот одеяло заменил да занавески на окнах — прежние-то истлели. Я все сохранил: твои книги, письма, дневники, рабочие планы, незаконченные научные труды, ненапечатанные стихи. Всю жизнь ты писала стихи. Это было твоей радостью. Иногда посылала их в столичные журналы. Только стихи каждый раз возвращали тебе обратно.

— Я так и не стала поэтом? — спросила Рената, покраснев.

— Ты родилась поэтом. И поэтом умерла. Но ведь одного таланта мало. Поэзия, видать, требует, чтоб ей отдавали себя целиком. Ты же отдала себя целиком Рожественскому, а поэзии только крохи. Я присяду. И ты садись. У стола, как сидела, бывало. Сядь, сядь, а я посмотрю на тебя.

Рената послушно села у стола.

— Костя Танаисов! — воскликнула Она, беря в руки фотографию в рамке. Добродушно усмехаясь, смотрел на нее (так взрослый смотрит на ребенка) мужчина в шинели. — Добрый, — заметила Рената задумчиво.

— Добрый и есть. Он был твоим мужем и погиб на войне, накануне победы.

— Неужели…

— Что? Была война. Долгая, страшная. Об этом много написано. Потом прочтешь. Я тоже был на войне, но вернулся живым.

Рената долго смотрела на фотографию, потом осторожно поставила ее на прежнее место.

— Был у тебя и сын, которого ты назвала Михаилом. Он умер трех лет. Фотографии ребенка в столе. Спрятаны. Наверно, убрала, чтоб не слабеть. Я перебрался сюда после того, как тебя не стало, — выпросил эту квартиру себе. Тогда и от семьи ушел. Моя жена была среди тех, кто не любил тебя. Не брезговала и клеветой. И когда тебя не стало, я от нее ушел… Я стал другим. Я стал таким, каким ты всегда хотела меня видеть.

— Вы любили ее — ту Ренату?

— Зови меня на «ты», как прежде. Высокой и чистой любовью я ее любил. Как женщину — никогда не забывался, — не смел. На своей-то Катерине я женился вроде по любви. Троих детей она мне родила. Бегали они ко мне сюда ежедневно, хоть мать запрещала. Ненавидела она меня лютой ненавистью. Больше всего за то, что поступил непонятно. Добро бы, к живой ушел… Рената была без малейшей фальшивинки. Олицетворением совести она была, сама чистота и правда. Ты должна была прийти еще раз!..

А уж как тебе мешали! Трудной тогда была доля агронома. И в деревне было не легко. Но ты никогда не озлоблялась. Только вздохнешь, бывало.

О трудностях я уже потом узнал, когда дневники твои прочел. Ты сразу-то не читай свои дневники. Когда-нибудь потом прочтешь и поплачешь.

И никому не говори, что ты та самая Рената и есть. Кроме меня да Юрки, никто не поверит.

— Но как же мы узнаем?

— Вернется мой внук Кирилл с Луны… Он большой ученый. Даром что молод. Врач-космонавт, психолог, генетик. Башковитый парень и душевный. Ему мы все и расскажем. Уж он разберется, что к чему.

— Теперь… в 2009 году… уже коммунизм? — взволнованно спросила девушка.

— Я думаю, мы лишь на подступах к нему, — просто ответил Симонов. — Материальную базу мы, можно сказать, почти создали, но в духовном отношении еще отстаем. Еще не царство истины. Добро еще борется со злом…

Ведь в чем сущность коммунизма? Разве в материальном изобилии, высокой технике? Все это было еще в прошлом веке, хоть в той же Швеции, но коммунизмом там и не пахло. Нет, сущность коммунизма в том, что это единственное общество, при котором возможен полный расцвет личности. Не одной или нескольких, а каждой личности. Вот эта каждая личность — и есть проблема номер один у нас.

Каждый может переехать жить в любой город. В деревне живут лишь те, кто страстно любит природу и сельский труд и не может жить в городе. По новой конституции каждый имеет право на любимый труд.

Началась эпоха Всепланетного Объединения на основе доброй воли и совести.

Покончили навечно с войнами — разоружились… после одного перепуга, когда запросто могла погибнуть цивилизация. Один шизофреник получил власть над кнопкой. Да ты и об открытии атомной энергии не знаешь… что было у человечества ядерное оружие.

— Сегодня утром я была в 1932 году, — кротко напомнила девушка.

— Уже многие государства имеют социалистический строй. Луну и Марс осваиваем сообща, как в свое время Антарктиду. Ученые работают дружно, политики иногда ссорятся, язвят друг дружку. Бог знает когда был Гитлер, а яд фашизма, хоть и разбавленный, живет еще в душах иных заправил: скучают по насилию.

— Гитлер? — переспросила Рената устало.

— Завтра расскажу, не к ночи будь помянуто. Симонов поднялся.

— Пойду в сад, выкурю перед сном свою трубочку. Покойной ночи, Реночка! Я рад, что ты пришла еще раз. Тогда ты пришла слишком рано, теперь в самый раз.

Он ушел.

Рената прикрыла за ним дверь и долго стояла посреди комнаты. Затем подошла к окну.

Она испытала облегчение, оставшись одна: надо было разобраться в услышанном.

Из сада тянуло сыростью, запахом трав и цветов. Яркая, бронзовая Луна озаряла темные деревья, зеленые газоны с кустами роз, очертания ульев на лужайке.

Между ульев ходил состарившийся Николай, куря трубку. Его внук Кирилл работает на Луне…

XXI век, и человечество осваивает Луну и планеты. Сбылась-таки мечта Циолковского. Бедный, глухой, непризнанный, осмеянный царизмом гений. Если бы он был признан раньше, сколько бы он совершил!

Она не спросила еще о своих учителях. Не спросила, как жил и что создал Горький, Леонов, Мейерхольд. Ей еще так много предстоит узнать и понять.

Рената вздохнула и, взяв свой рюкзак, высыпала содержимое его на постель.

Среди белья, платьев и тетрадей с записями лекций она нашла маленький томик Грина «Алые паруса», издание Френкеля 1923 года. На первом листе было написано: «Дорогой мечтательнице Ренате Петровой. Да сбудутся все твои мечты так же чудесно, как мечты Ассоль…» и четкая подпись: Константин Танаисов.

Рената бережно положила книгу на стол и, подумав, стала искать такую же…

Книга лежала в верхнем ящике письменного стола, аккуратно завернутая в пожелтевшую бумагу.

С трепетом развернула Рената книгу и прочла ту же самую надпись.