Планета, с котоpой не возвpащаются

4

Солнце осталось в двух биллионах километрах позади и выглядело не больше яркой звездочки в морозном небе, когда корабль вошел в подпространство. Двигатели взвыли, поднимаясь на порог за которым наступит омега-эффект. Раздалось пронзительное жужжание — корабль и его экипаж выходили из нормального энергетического состояния; тьма и хаос, пока атомы перестраивались по недираковским матрицам. Затем наступила тишина, и абсолютно непроницаемый мрак на экранах.

Это было как бесконечное падение через ничто. Корабль не ускорялся, не вращался, ибо не было ничего, относительно чего можно было бы двигаться; на время такого путешествия корабль «выпадал» из нашей четырехмерной Вселенной.

Вес вернулся, как только внутренняя оболочка корабля стала вращаться вокруг внешней, но Лоренцен по-прежнему чувствовал себя больным: он плохо переносил состояние невесомости. Теперь оставалось только спокойно ждать в течение месяца или около того, пока они не доберутся до звезды Лагранжа.

Потянулись дни, отмеряемые часами, без каких-либо особых происшествий — люди просто ждали, зажатые в пустоте безвременья. Пятьдесят человек, космонавты и ученые, разъедаемые пустотой проходящих часов, и ломающих голову над тем, что ждет их на выходе из подпространства.

Это произошло на пятый день путешествия. Лоренцен и Тетсуо Хайдеки направлялись в главную кают-компанию. Маньчжурец был химиком-органиком: маленький, хрупкий, вежливый человек в свободном костюме, робеющий перед людьми и отлично знающий свое дело. Лоренцен думал о том, что Хайдеки соорудил между собой и остальными барьер из своих испытательных пробирок и анализаторов, но ему нравился азиат.

«А ведь я тоже делаю довольно много, чтобы оградить себя? Да, я неплохо контактирую с людьми, но глубоко в душе — боюсь их.»

— …но почему нельзя сказать, что путешествие на Лагранж занимает месяц? Ведь именно столько времени мы проведем на борту корабля? И именно столько времени пройдет для наблюдателя на Лагранже и в Солнечной системе с момента нашего вхождения в подпространство и до выхода из него.

— Не совсем, — отозвался Лоренцен. — Математика утверждает, что бессмысленно сопоставлять время в обычном и искривленном пространстве. Оно даже приблизительно не похоже на то, как мы понимаем время в классической теории относительности. В уравнениях омега-эффекта t и t' имеют совершенно различные значения; их абсолютная величина одинакова, но содержание совершенно различно. Дело в том, что в искривленном пространстве, как бы далеко мы не направлялись, пройдет одно и то же время — так как кривизна пространства имеет бесконечно огромный радиус. Бессмысленно использовать термин «скорость» в этом мире. — Он пожал плечами. — Я не претендую на исчерпывающее понимание всей теории. Не больше десяти человек, понимают ее.

— Это ваше первое межзвездное путешествие, Джон?

— М-м… да. Я раньше никогда не бывал дальше Луны.

— А я даже никогда не покидал Землю. По-моему, капитан Гамильтон да пара инженеров, единственные на борту, кто летал раньше к звездам. Как-то странно это все, — в глазах Хайдеки читалась озабоченность. — Вообще, очень много странного в этой экспедиции. Я никогда не слышал о столь пестром экипаже.

— Н-н… нет, — Лоренцен подумал, что ничего не знает об этом. Правда, на корабле уже происходили стычки, которые Эйвери не особенно успешно ликвидировал. — Но, думаю, институт знал, что делал. Все еще живы безумные предрассудки, оставшиеся со времен войны и междуцарствия. Политические фанатики, расистские фанатики, религиозные фанатики… — его голос стих.

— Я вижу, вы поддерживаете правительство Солнечной системы?

— Конечно. Мне могут не нравиться некоторые его действия, но оно умеет находить компромисс между разными группировками, если они демократичны, и подавлять сохранившиеся остатки тех, кто тянет нас обратно к анархии и тирании.

— Вы правы, — сказал Хайдеки. — Война чудовищна, мой народ знает это.

В его глазах была тьма. Лоренцен гадал: думает ли Хайдеки об империи Монгку, разрушенной Марсом, или мысли его идут еще дальше в прошлое к любимым утраченным островам Японии и к Четвертой Мировой войне, которая опустила эти острова на дно океана.

Они вошли в кают-компанию и остановились, чтобы посмотреть, кто там находится. Это была большая низкая комната, ее мебель и мягкое освещение составляли контраст с безликой металлической резкостью остальных помещений корабля, но все равно кают-компания выглядела уныло. У Института не было ни времени, ни денег, чтобы оформить ее получше. Они должны были найти время, подумал Лоренцен. В невесомости обостряются человеческие чувства, люди нуждаются в комфорте, уюте, картинах на стенах, баре и камине, полным пылающих поленьев. Им просто нужен дом.

Эйвери и Джаммас-луджиль, корабельные фанатики шахмат, нависли над доской. Мигель Фернандес, геолог из Уругвая, маленький, смуглый, энергичный молодой человек, теребил гитару; рядом сидел Джоаб Торнтон и читал свою библию, — нет, сейчас это был Мильтон, и аскетическое лицо марсианина выглядело необычно без привычного выражения экстаза. Лоренцен, на досуге занимавшийся скульптурой, подумал, что у Торнтона очень интересное лицо — из сплошных углов и морщин, — и ему захотелось слепить портрет марсианина.

Джаммас-луджиль поднял голову и увидел вновь вошедших. Он был темнокожим, коренастым, с широким лицом и курносым носом, из-под расстегнутой рубашки виднелась волосатая грудь.

— Приветствую, — весело сказал он.

— Привет, — ответил Лоренцен.

Ему нравился турок. Джаммас-луджиль прошел тяжелый жизненный путь, который оставил на нем свои отметины. Он был груб, догматичен, и не видел пользы в литературе, но в остальном был отличным специалистом. Они с Лоренценом в течение нескольких совместных вахт обсуждали политику, аналитическую философию и шансы команды академии выиграть первенство по метеорному поло в следующем году.

— Кто выигрывает?

— Боюсь, что этот недоносок.

Эйвери передвинул своего слона.

— Гарде королеве, — сказал он почти извиняющимся тоном.

— Что? А, да, да… посмотрим… — Джаммас-луджиль нахмурился. — Кажется, это будет стоить мне коня. Ладно. — Он сделал ход.

Эйвери не тронул коня, а взял ладьей пешку.

— Мат в… пять ходов, — сказал он. — Будете сопротивляться?

— Что? — Джаммас-луджиль лихорадочно изучал доску.

Пальцы Фернандеса извлекли довольно громкий аккорд.

— Видите… вот так… и так… а затем так…

— Черт побери, прекратите этот грохот! — выпалил Джаммас-луджиль. — Как я могу при этом сосредоточиться?

Фернандес вспыхнул:

— У меня столько же прав…

Джаммас-луджиль оскалился.

— Если бы вы могли играть, было бы еще ничего, — насмешливо сказал он. — Но вы тянете кота за хвост, мальчишка.

— Эй, Кемаль, полегче, — заволновался Эйвери.

Ко всеобщему удивлению Торнтон принял сторону инженера.

— Здесь должно быть место мира и спокойствия, — отрезал он. — Почему бы вам не поиграть в спальне, сеньор Фернандес?

— Там сейчас отдыхают вахтенные, они спят, — ответил уругваец. Он встал, сжимая кулаки. — И если вы думаете, что можете указывать как нам отдыхать…

Лоренцен отступил, чувствуя беспомощное замешательство, которое у него всегда вызывали споры. Он пытался сказать что-то, но язык, казалось, распух у него во рту.

Именно в этот момент появился Фридрих фон Остен. Он стоял у дальней двери, слегка покачиваясь. Всем было известно, что он протащил на борт ящик виски. Он не был алкоголиком, но на борту не было женщин, а не мог же он все время чистить свои любимые ружья. У солдата-наемника из руин Европы, даже если он окончил Солнечную академию, зарекомендовал себя в Патруле и назначен главным оружейником экспедиции, не было других интересов.

— Што шлучилось? — спросил он.

— Не ваше чертово дело! — бросил Джаммас-луджиль. Им часто приходилось работать вместе, но они не выносили друг друга. Это естественно для двух одинаково высокомерных людей.

— Тогда я делать это швой чертово дело, — фон Остен шагнул вперед, распрямив свои могучие плечи; желтая борода встала дыбом, широкое, покрытое шрамами лицо покраснело. — Так вы шмеетесь над Мигель опять?

— Я могу и сам позаботиться о себе, — довольно спокойно сказал Фернандес. — И вы, и этот пуританский святоша можете не вмешиваться.

Торнтон закусил губу.

— Я расскажу вам о святошах, — сказал он, тоже вставая.

Фернандес дико смотрел на него. Все знали, что его семья с материнской стороны была вырезана во время Себастьянского восстания столетие назад. Эйвери предупредил всех, чтобы об этом не упоминали.

— Подождите, Джоаб, — правительственный чиновник устремился к марсианину, размахивая руками. — Полегче, джентльмены, прошу вас…

— Если бы все идиоты с разжиженными алкоголем мозгами занимались только своим делом… — начал Джаммас-луджиль.

— Разве это не наш чертов дело? — закричал фон Остен. — Мы есть никудышные — вместе, я бы отдал вас хоть на один день в Патруль с его дишциплина…

«Доверьтесь ему и он скажет самую неподходящую вещь в самый неподходящий момент, — пронеслось в голове у Лоренцена. — Он совершенно прав, но от этого не становится более переносимым.»

— Послушайте… — он открыл рот, но заикание, которое всегда настигало его в моменты возбуждения, помешало продолжить.

Джаммас-луджиль сделал короткий шаг к немцу.

— Если вы выйдете со мной на минутку, мы поговорим об этом, — сказал он.

— Джентльмены! — взвыл Эйвери.

— Это кто джентльмены, они? — спросил Торнтон.

— Und du kannst auch herausgehen![3] — взревел фон Остен, поворачиваясь к нему.

— Никто не смеет оскорблять меня! — прокричал Фернандес. Его маленькое жилистое тело сжалось для нападения.

— Не вмешивайся, сынок! — сказал Джаммас-луджиль. — Это может плохо кончиться для тебя.

Фернандес издал звук, похожий на рыдание, и прыгнул к нему. Турок удивленно отпрянул. И в тот миг, когда кулак коснулся его щеки, он нанес ответный удар. Фернандес упал на спину.

Фон Остен взревел и бросился на Джаммас-луджиля.

— Скорее, — прохрипел Эйвери. — Надо разнять их!

Он почти тащил Торнтона за собой. Марсианин схватил фон Остена за талию и потянул на себя. Немец ударил его по лодыжке. Торнтон сжал губы, сдерживая крик боли, но не выпустил противника. Джаммас-луджиль стоял на месте, тяжело дыша.

— Это что еще за безобразие?

Все обернулись на этот голос. В дверях стоял капитан Гамильтон.

Это был высокий человек, крепкого телосложения, с тяжелыми чертами лица, густые седые волосы обрамляли вытянутое лицо. Он был одет с безукоризненной аккуратностью, в голубой мундир Союзного Патруля, резервистом которого являлся. Обычно тихий голос капитана стал непривычно резким, а серые глаза, как холодная сталь, пронзали всех присутствующих.

— Мне казалось, что я слышу звуки ссоры, но здесь еще и драка!

Все отодвинулись друг от друга, угрюмо поглядывая на него, но избегая встречаться с ним взглядом.

Он долго стоял неподвижно, глядя на них с нескрываемым презрением. Лоренцен попытался сжаться, исчезнуть. Но в глубине души он спрашивал себя, насколько это выражение капитана отражает его действительное мнение о них. Гамильтон был сторонником строгой дисциплины и педантом, он прошел специальную психическую подготовку, чтобы справиться со всеми страхами и комплексами, связанными с его положением. Но он не превратился в машину. В Канаде остались дети и внуки, и он увлекался садоводством; он не внушал антипатии, когда…

— У вас у всех есть университетские степени. — Теперь капитан говорил совершенно спокойно. — Вы образованные люди, ученые и технические специалисты. Мне говорили, что вы представляете интеллектуальный цвет Солнечной системы. Если это действительно так, то, да поможет вам Бог!

Ответа не последовало.

— Я полагаю, что вы знаете, что наша экспедиция опасна… — продолжал Гамильтон. — Я знаю также, что вам говорили о судьбе первой экспедиции на Трою. Она так и не вернулась. Мне кажется, на нас ложится определенная ответственность: мы должны действовать, как сплоченный отряд, чтобы выжить и победить то, что погубило первую экспедицию. Похоже, что вы этой ответственности не ощущаете. — Он нахмурился. — По-видимому, вы, ученые, также думаете, что я всего лишь пилот — только извозчик, который должен доставить вас на Трою и привезти обратно? Если вы так считаете, советую вам вновь прочесть устав экспедиции — надеюсь, вы умеете читать. Я отвечаю за безопасность всего корабля, включая ваши жизни. Да поможет мне Бог! Это означает, что я здесь хозяин. С того момента, как вы вошли в люк корабля на Земле, до вашего выхода из него снова на Земле, я здесь единственный хозяин.

Я не дам и плевка за того, кто забудет об этом и попытается ослушаться меня. Достаточно уже того, что здесь произошла ссора, а ее не должно было быть. Вы все проведете сутки в трюме — без пищи. Может, это научит вас лучшим манерам.

— Но я не… — прошептал Хайдеки.

— Вот именно, — отрезал Гамильтон. — И я хочу, чтобы каждый человек на борту считал предотвращение таких конфликтов своим долгом. Если ваши жизни и жизни ваших товарищей для вас ничего не значат, то, может быть, пустые желудки заставят вас подумать!

— Но я пытался… - закричал Эйвери.

— И не сумели. Полный провал, судя по тому, что я видел. Вы будете подвергнуты аресту за некомпетентность, мистер Эйвери. Это ваша обязанность — подавлять нарастающее напряжение в корне. А теперь — марш!

Они повиновались. Никто не сказал ни слова.

Немного позже Хайдеки в темноте трюма прошептал:

— Это несправедливо. Он думает, что он бог всемогущий?

Лоренцен пожал плечами, он очень быстро успокоился:

— Думаю, капитан должен быть таким.

— Но если он будет продолжать в том же духе, все возненавидят его!

— Я думаю, что он сам себе психолог. Может быть, он этого и добивается.

Еще позже, лежа во тьме на жесткой, узкой койке, Лоренцен размышлял о том, почему же все неправильно. Эйвери беседовал с каждым в отдельности, консультировал их, старался чтобы страх и ненависть одного не обернулись против остальных. По крайней мере, он старался. Но не смог. Некомпетентность! Может, это и есть проклятие, которое тяготеет над экспедицией Лагранжа?