Плавучая станица

Глава вторая

На две тысячи километров, от Иван-озера до Азовского моря, протянулась большая река, за неторопливое свое течение прозванная тихим Доном. Петляя в разные стороны, огибает река белые столбы Дивногорья, поворачивает то на юг, то на восток, обходит правобережную меловую гряду, упирается у Иловли в склоны великой Приволжской возвышенности и, обтекая ее ниже хутора Вертячего, описывает огромную дугу и стремится все дальше на юго-запад.

В верховьях вливаются в Дон реки Красивая Меча, Быстрая Сосна, Воронеж, Непрядва, многие ручьи и протоки. На правом берегу высятся крутые холмы и горы, а на низменном левом белеют песчаные натеки: Вешенский, Арчадинский, Трехостровянский. Тут русло реки прижимается к высокому правобережью, а слева расстилается широкая долина с музгами, старицами, озерами. И снова Дон принимает в себя воды Тихой Сосны, Битюга, Хопра, Медведицы, Иловли, а ниже вливаются в его русло Чир, Цимла, Северский Донец, Сал, Маныч, Тузлов.

Тысячи лет течет тихий Дон к Азовскому морю, отлагая у берегов песчаные отмели, образуя из наносов острова и перекаты, острые языки поросших лозняком белых кос и подводные осередки, вырастающие из вечно движущихся песков речного дна.

Самую низкую часть донского русла, по которому летом и осенью течет речная вода, рыбаки называют меженным, или малым руслом. В межень река обнажает сотни перекатов, мелеет, и только на плесах в жаркие летние дни можно видеть зеленоватую водную глубь. При наступлении зимних холодов низкую воду Дона сковывает лед.

Но как только по-весеннему пригреет солнце и станет прибывать вода, начинается затопление огромных речных займищ, разбросанных в долине на обоих берегах. В эти дни и наступает рыбацкая страда.

С приближением весны Зубов бывал дома все реже и реже. Он по целым дням бродил по участку, объезжал верхом хутора по Сухому Донцу, чтобы на местности посмотреть предстоящий весенний маршрут рыбца (каждую весну косяки рыбца шли по Сухому Донцу к своим старинным нерестилищам на Северском Донце).

С Марфой Зубов почти не виделся. Домой он возвращался поздно, когда хозяйка уже спала, а вставал, когда она уже уходила на работу.

Марфа ухаживала за ним, как за сыном: то поставит ему утром кувшин с молоком, то испечет вкусных пышек, то белье ему постирает и приготовит помыться. Зубов попытался как-то заплатить Марфе сверх той суммы, о которой они договорились, но женщина сердито отказалась, обиделась и почти перестала с ним разговаривать, хотя по-прежнему заботилась о нем и старалась предупредить любое его желание.

Каждое утро Василий уходил в станицу. «Надо узнать людей, — говорил он самому себе, — без этого я буду бродить здесь как в лесу, и меня любой обставит…»

Он осмотрел огромный двор рыбцеха с его бетонированными приемниками, каменными и деревянными чанами, ледниками, коптильнями.

Начальник рыбцеха Михаил Степанович Головнев, невысокий плечистый мужчина с зачесанными набок черными волосами и гладким, безбородым лицом, встретил Зубова очень приветливо, показал ему все службы и посвятил в планы нового строительства.

Рыбцех представлял собой своеобразный филиал рыбозавода, расположенного в далеком городе. В задачу Головнева входили приемка рыбы от колхозов, первичная ее обработка в цехе (замораживание, соление и копчение) и отправка в город. Соблюдая интересы завода, Михаил Степанович был больше всего озабочен тем, чтобы в цех поступала высококачественная рыба и чтобы заводские катера вовремя увозили ее вниз по реке, освобождая место для новых партий свежака.

Зубов часто встречался со старыми рыбаками, ходил на левый берег в контору шлюза и познакомился с начальником гидроузла инженером Акименко, который показал ему чертежи и схемы речного дна на подшлюзном участке.

Когда Зубов, сопровождаемый Акименко, уходил со шлюза, его внимание привлек молодой парень, работавший у трансформаторной будки. Это был цыгановатый, черноглазый крепыш с подбритыми усиками и наглым выражением смуглого румяного лица. Проводив Зубова насмешливым взглядом, он засмеялся и довольно громко сказал своему помощнику, болезненного вида мальчишке в бушлате:

— Видал? Новый инспектор пошел, который заместо Лихачева назначен. Молоко на губах не обсохло, а гляди какой! Должно быть, в Ташкенте с мамкой воевал, а теперь геройство свое будет тут показывать…

Василий обернулся. Парень вызывающе спокойно встретил его взгляд и продолжал работать как ни в чем не бывало.

— Кто этот черномазый, в брезентовой робе? — спросил Василий у Акименко.

— Который? — оглянулся начальник шлюза. — А-а, это наш старший монтер Талалаев. Отец его паромщиком работает, а дядя — бригадиром в колхозе. Когда-то, говорят, богачами слыли. Сады у них были на Костиных горах…

Возвращаясь с плотины, Зубов встретил на реке проверяющего вентеря Архипа Антоновича Антропова. Бригадир издали узнал Василия.

Они постояли, покурили, и Архип Иванович, по-медвежьи переступив с ноги на ногу, провел жестким пальцем по усам и кольнул Зубова взглядом глубоко сидящих глаз:

— Вот чего… вы, может, подбегите до меня вечерком? Нам бы с вами поговорить надо…

— Хорошо, я зайду, — пообещал Василий, — я сам собирался к вам.

Вечером, как только стемнело, он пошел к Антропову. Бригадир жил почти на краю станицы, в низеньком, будто игрушечном, деревянном домике, окрашенном желтой охрой. И во дворе и в домике было очень чисто. Антроповы не имели детей; только после войны Архип Иванович взял из детского дома девятилетнюю девочку-сироту, родители которой, старочеркасские рыбаки, погибли во время немецкой оккупации.

Когда Василий вошел в дом, хозяйка с девочкой мыли посуду, а сам Антропов сидел у стола и читал газету, сосредоточенно водя пальцем по строкам.

— Садитесь сюда, на табуретку, — пригласил он Зубова и, похлопав ладонью по газете, проговорил задумчиво: — Америка все дурочку валяет, думает запугать нас атомной бомбой, холуев своих на кукан нанизывает да долларами их подмазывает…

Отложив газету, он сказал жене:

— Тащи-ка нам, Сидоровна, бутылочку красностопа…

Он налил себе и гостю по стакану терпкого красного вина, некоторое время молчал, прислушиваясь, как в соседней комнате девочка вслух учит стихи, потом отпил из стакана и заговорил негромко, сверля Василия своими стальными глазами:

— Плохо мы в нашем рыбколхозе хозяйнуем, Кириллыч. Отстающее наше хозяйство. Все нас, рыбников, обгоняют: и полеводы, и виноградари, и животноводы. А почему? Потому, что наш брат-рыбак по старинке на свое дело смотрит: он только берет от реки, на иждивении у нее состоит, вроде как инвалид при собесе. А, по-моему, рыбак должен хозяином на воде стать, как крестьянин на земле. Советский рыбак должен не только добывать, но и производить. Понятно? Про-из-во-дить!

Архип Иванович разгладил крепкими пальцами скатерть и продолжал, глядя на Зубова в упор:

— Добыча рыбы у нас на реке с каждым годом падает? Падает. А почему? Потому, милый человек, что мы в завтрашний день не глядим, потому, что мы хотим жать, не сеявши. При социализме так хозяйновать нельзя, как наш рыбколхоз хозяйнует. И думка у меня есть: на новые рельсы дело наше переводить, производством рыбы заняться…

Поигрывая бахромой скатерти, Зубов посмотрел в глаза бригадиру:

— Скажите, Архип Иванович, браконьеров у вас тут много?

— Браконьеров? — переспросил Антропов. — Разве дело только в браконьерстве? Дело…

— Пока я спрашиваю о браконьерах, — мягко перебил Василий, — меня интересует: много ли хищений на реке?

Архип Иванович подумал и сказал раздельно и строго:

— Таких людей, которых ты, Кириллыч, именуешь браконьерами, еще немало. Да-да. И знаешь почему? Потому, что любой лов рыбы у нас спокон веку за кражу не считается. Погляди, как оно выходит: ежели, скажем, какой-нибудь ворюга с колхозного поля десять килограммов зерна унесет, мы ему по закону от седьмого августа за расхищение социалистической собственности такое пропишем, что он внукам своим воровать закажет. А на реке? Выедет, к примеру сказать, Авдей Талалаев со своим сыном Егором, полбаркаса селедки черпаком нагребет или же перемет под чехонь поставит и тыщи на три ее наловит — и ему хоть бы что! Это, говорят, человек спортом занимается, для своего домашнего потребления рыбкой балуется. А вкоренилось это потому, что до рыбы никто трудовых рук не прикладывал. Люди так и глядят на рыбку, как на божий дар: дескать, ее никто не сеял, и, значит, она ничья, бесхозяйная.

Вспомнив черномазого парня у трансформаторной будки, Василий спросил угрюмо:

— Это вы о каком Талалаеве говорите?

— Паромщиком у нас тут работает старичок один, Авдей Гаврилыч называется, а сын его Егор монтером на шлюзу пристроился. Они при Лихачеве цельными ночами рыбу ловили да в город отправляли…

Антропов положил Василию на плечо тяжелую руку и убежденно сказал:

— Так, Кириллыч, дело дальше не может идти. Подходит пора наше рыбное хозяйство на новый лад перестраивать. Слыхал небось про Мичурина? Ну так вот. Ты думаешь, этот старичок только яблочками занимался? Нет, Кириллыч. Я так себе думаю: недаром у нас такое внимание ему оказали. В корень он глядел. В самый корень. На примере своих яблочек он нам стежку протоптал и указал, как мы всю природу по-своему перекроить обязаны, на пользу людям. Мы, мол, не можем ждать милостей от природы, мы сами должны взять их у нее, так он говорил. Слыхал?

— Слыхал, — отозвался Василий.

— То-то. Так и с нашей рыбой.

Глаза Антропова засверкали. Допив вино, он поставил стакан, ударил кулаком по столу и, наклонившись к Зубову, негромко продолжал:

— Сеять надо рыбу, милый человек. Да, да. Именно сеять, так же как полеводы сеют пшеницу. И притом сеять не абы какую рыбу, а лучшие сорта: севрюгу, рыбца, чебака, сазана, сулу. Сеять и ухаживать за ней надо, выращивать ее, как знатная колхозница ягнят или поросят выращивает. Подкормку рыбе надо давать, на учет ее взять надо, планы рыбного урожая повышать ежегодно надо. Вот это и будет называться социалистическое рыбное хозяйство. Правильно я говорю или нет?

— По-моему, правильно, — улыбнулся Василий, — но вашему колхозу до этого, кажется, еще очень далеко.

— Верно! — вспыхнул Архип Иванович. — Далеко! Я вон слышал, на Волге уже сазаньи да лещевые рыбопитомники организованы, и в них миллионы рыбной молоди выращивают. А мы даже спасения рыбной молоди и то как следует наладить не можем. Есть тут в станице девчонка-рыбовод. Славная девчонка, досмотрщика вашего дочка. Да что я объясняю, вы же ее на облаве видели и домой вместе с ней ехали. Так вот, как весна приходит, она цельный день на займище бродит, молодь спасает. На курсы мы ее посылали, деньги для этого дела расходовали, а теперь человеку помочь не можем, мальчишек в бригаду ей насовали — и с плеч долой.

— Что же вы ей не поможете? — спросил Зубов. — Разве спасение рыбной молоди не касается партийной организации?

— Известное дело, касается, — пошевелил пальцами Архип Иванович, — а только у нас все силы на добычу отдаются. Так и начальство на это дело смотрит: в первую очередь за выполнение плана добычи спрашивает, а потом уже за все другое…

Он помолчал и проговорил задумчиво:

— Работенка у вас тут будет нелегкая. А помощник ваш Иван Никанорыч, нечего греха таить, слабоват для этого дела. Его бы лучше освободить от должности досмотрщика.

— А как он себя держал при Лихачеве?

— Никак! — пренебрежительно махнул рукой Антропов. — Он, этот ваш помощничек, вроде вербовой лозины на косе: куда ветер подует, туда он и гнется. Лихачева он боялся как огня и ни в чем ему не перечил. А теперь вас будет бояться и тоже ни в чем перечить не будет. Робкий он человек, безответный. А сюда разве такой нужен?

— Но и увольнять его без причины неудобно, — возразил Василий, — и потом, как же это получится? Человек проработал в рыбнадзоре лет двадцать, а его вдруг взять и выгнать на улицу?

— Зачем же на улицу? Место мы ему подыщем. Головневу в цех весовщик нужен для приема рыбы, в детдоме у нас люди требуются. Дело ему везде найдется. А вам бы на должность досмотрщика надо подыскать хорошего молодого рыбака, коммуниста или же комсомольца, такого, скажем, как Степа Худяков…

Зубов нахмурился:

— Нет, Архип Иванович, на увольнение Прохорова я своего согласия не дам. Так швыряться людьми нельзя. И обо мне после этого черт знает какие разговоры пойдут: не успел, скажут, приехать, и сразу же разгром учинил. Надо подождать, потолковать с Иваном Никанорычем, объяснить ему как следует, что надо делать…

— Ну, глядите, дело ваше, — пожал плечами Антропов, — вам с ним работать, вам и отвечать. А только сдается мне, что Иван Никанорыч когда-нибудь здорово подведет вас.

То, что говорил Архип Иванович, смутило Зубова, но он пожалел досмотрщика и сказал, что пока остается при своем мнении и Прохорова не уволит.

Зубов проговорил с бригадиром до полуночи, а когда уходил, Архип Иванович проводил его до калитки и сказал, глядя на темные космы плывущих над рекой туч:

— Весна на подходе, Кириллыч. Скоро тронется лед на реке.

Он протянул Зубову руку, подумал и проговорил тихо:

— Одно я могу сказать тебе, Кириллыч. Человек ты молодой и, видать, стоящий. Трудно тебе тут покажется, но линия у тебя должна быть прямая и твердая. Ежели в чем-либо моя помощь потребуется или же ты, как коммунист, будешь нуждаться в поддержке парторганизации, можешь на нас положиться. Мы тебя в обиду не дадим…

Василий возвращался по пустынной темной улице. По всей станице лаяли собаки. Ни в одном окне не светился огонь. С крыш капала вода. Снизу тянуло свежим запахом тающего снега и влажной земли.

Все больше пригревало солнце, лед на реке потемнел и покрылся талой водой. Уже заструились невидимые глазу подземные теплые воды, и ледяная гладь реки побурела, набухла, образуя у берегов отражающие голубое небо проталины. По ночам слышно было, как трещит, лопаясь, лед и как с глухим шумом начинает он первую свою подвижку к низовьям: медленно-медленно сдвинется с места ледяное поле и, словно в раздумье, станет, окруженное тихо плещущей водой. Потом снова подвинется, повинуясь могучему напору речной воды, и снова станет, тихонько потрескивая.

Рыбаки днем и ночью дежурили у реки, дожидаясь, пока ледяное поле оторвется от берегов и, перейдя на плав, заколышется на воде. Рыбакам нельзя было прозевать долгожданные минуты первого весеннего лова: как только поплывет лед по воде, с грохотом станут раскалываться огромные льдины, навалятся одна на другую, начнут сбиваться навалами у берегов, освободят полосы чистой воды, — тут и вырвется с берега смелый рыбацкий баркас и начнется замет длиннейшего, пахнущего смолой невода.

Покуривая, перебрасывать шутками, негромко запевая песни, поглядывая на небо и на реку, ждали рыбаки условного сигнала. Они бродили по двое, по трое, сидели на бревнах группками, расхаживали вдоль берега. Тут же стояли, уткнувшись носом в сверкающие на солнце талые окраинцы, просмоленные дубы, на которых были сложены темные невода. А вокруг, над Тополихой и над Дубками, над Церковным рынком и над Волчьим логом, с криком носились грачи, трещали сороки, и уже хищная скопа, сияя белой, с землистой пестринкой, грудью, парила, распластав острые крылья, над просыпающейся рекой.

На лов были поставлены первая бригада Антропова и третья, сетчиковая, бригада деда Малявочки. Бригада Пимена Талалаева уже вторые сутки находилась на левом берегу у Тополихи, расчищая лучшую в рыбколхозе тоню Таловую.

Одетые в тяжелые брезентовые плащи, овчинные треухи и высокие, подвязанные к поясу, резиновые сапоги, рыбаки Талалаева, бродя по колени в ледяной воде, вытаскивали на берег принесенные водой карчи, покрытые мхом бревна, вырванные из-под плотины «тюфяки» — плотные связки хвороста — все, что несла разбуженная весенним солнцем река и что могло рвать сети и невода, мешать замету и притонению, задерживать добычу.

Сам Талалаев, расстелив у костра плащ и стеганку, лежал, ни во что не вмешиваясь и хмуро посматривая на правый берег. Лед на реке потрескивал, едва заметно двигался вниз, лопался, все больше обнажая темную студеную воду. Светило солнце, снизу, с излучины, дул теплый ветерок.

— Сволочи! — сердито сплюнул Талалаев. — Как взял первенство, так они и зачали меня назад отпихивать. Сами будут рыбу ловить, а я за уборщика управляться должон…

С Тополихи хорошо было видно, как две пары дюжих колхозных быков подвезли к берегу на длинном разводе сверкающую медью и начищенными стеклами пепельно-розовую моторную лодку. На тонкой стальной мачте лодки был приспущен белый вымпел рыболовного надзора.

Талалаев швырнул в костер недокуренную цигарку и кисло усмехнулся:

— Инспектор к бою готовится… Видать, шустрый парень.

Он не заметил, как из леса к нему подошли брат и племянник. Оставив неподалеку нагруженные дровами салазки, они погрелись у костра и закурили.

Паромщик Авдей Талалаев, чистенький, сухонький, в вязаных перчатках и в белых валенках с новыми калошами, задрав вверх подстриженную седую бороденку, посмотрел на брата и хмыкнул насмешливо:

— Промышляешь, Пиша? Сколько центнеров карчей на засол наловил?

Цыгановатый Егор, подмигнув отцу, захохотал и похлопал бригадира по крепкому плечу:

— Ничего, дядя. Терпи, атаманом будешь.

Пимен угрюмо молчал, глядя в жаркое пламя потрескивающего костра. Его душила злоба, и он в эти минуты ненавидел всех: и председателя колхоза Мосолова, и бригадира первой бригады Антропова, которого считал своим злейшим врагом, и деда Малявочку, и даже брата Авдея с племянником, которые притащились на эту проклятую тоню и вздумали шуточки отпускать.

Авдей расстегнул бархатный воротник шинели, уселся на край лежавшего на земле плаща и проговорил, поглядывая на правый берег дальнозоркими, старческими глазами:

— Вроде моторку спущать готовятся. Это чья же? Председателева, должно быть?

— Была председателева, — отозвался Егор, блеснув белыми зубами, — а теперь новый инспектор ее захватил. Дюже прыткий, видать…

Отец и сын переглянулись и посмотрели на бригадира, помешивая обгорелыми палками горячую золу в костре.

— Надо бы, Пиша, кинуть разок под шлюзом, — погладил бородку Авдей, — намедни Егорка в ополоньях видал: рыбец косяками ходит. Накидная у меня густенькая, каючок в ходу легкий, я его проконопатил, просмолил, одно удовольствие будет ночку покидать.

— Ладно, — махнул рукой Пимен, — как лед пройдет, спробуем, кинем…

Они поговорили еще немного, покурили и разошлись.

Между тем на правом берегу, у станицы, не умолкали гомон и шум.

Рыбаки не сводили глаз с набухшего, темного, медленно ползущего вниз ледяного поля. Они не покидали берег ни на одну минуту. Даже те, кто жил совсем близко, не ходили домой завтракать и обедать. Женщины приносили им харчи в плетенных из талы корзинках прямо на берег. И люди, расстелив плащи, рассаживались на непросохшей земле, доставали из корзин жесткую вяленую чехонь, лепешки, творог, заткнутые очищенными кукурузными кочанами бутылки с вином и начинали есть, посматривая на реку и возбужденно, как перед боем, переговариваясь друг с другом.

Марфа, отпросившись у деда Малявочки, тоже сбегала домой и принесла Василию завернутый в чистую холстинку кусочек сала, буханку хлеба и наполненную вином трофейную солдатскую флягу.

Широко шагая в своих стеганых штанах и шурша по песку тяжелыми сапогами, Марфа подошла к моторной лодке, возле которой возился Зубов, и с улыбкой сказала:

— Покушайте, Вася, а то с голоду помрете.

Василий положил на борт лодки подпилок, вытер руки и подошел к Марфе.

Она стояла против солнца, в сдвинутом на затылок шерстяном платке, ветер трепал ее белокурые волосы, играл концами развязавшегося платка.

— Ну что ж, — сказал Зубов, — давайте сядем вместе, Марфа Пантелеевна, да выпьем за счастливую путину.

— Сядем, — усмехнулась Марфа.

Они уселись на выступе бревна, на котором стояла лодка. Марфа перевернула вверх дном круглую плетенку, расстелила на ней холстинку, положила хлеб и сало. Отстегнув от фляги черный стаканчик, она наполнила его вином и протянула Зубову:

— Пейте.

Василий коснулся ее руки и возразил шутливо:

— Так не полагается. Сначала пьют женщины.

— Женщины? Нехай женщины.

Подняв стаканчик, Марфа согнала с лица улыбку и сказала серьезно:

— Так вы, Вася, хотели выпить за счастливую путину? Только за это? Ну что ж, давайте выпьем за путину.

По-мужски, не отрывая стаканчик от губ, она выпила вино и подала Зубову флягу:

— Наливайте…

Как раз в ту секунду, когда Зубов наливал из фляги и, смеясь, говорил своей хозяйке о том, что собирается выпить за ее, Марфино, счастье, мимо лодки, отвернувшись, медленно прошла Груня Прохорова.

— Здравствуйте, Груня! — окликнул ее Зубов.

Девушка взглянула не него исподлобья, поклонилась и, ускорив шаги, почти побежала к баркасам.

— Э-ге-э-эй! — закричали сверху, с холмов Церковного рынка. — Лед быстрей пошел!

— За ночь покажется чистая вода!

— К утру можно сыпануть невод!

Огромное ледяное поле, ползущее ниже станицы, оставляя булькающие водой ледяные натёки, подвигалось к излучине русла. Вдруг раздался треск. Взметнулись вверх грачи. С длинной полыньи сорвались нырки и, просвиристев крыльями, скрылись за лесом. Ледяное поле лопнуло пополам. Из длинной — от берега до берега — поперечной трещины хлынула вода. Обе половины рассеченного ледяного поля закачались на плаву. Потом часть льдины, ползущей сзади, откололась и стала налезать на переднюю. Грохот льда становился все громче и грознее. Кое-где среди плывущих льдин показались первые проталины чистой воды.

Антропов, нацеливаясь на реку колючим глазом и поглядывая на первый стоящий у берега дуб с уложенным неводом, подошел к председателю.

— Ну что, Кузьма Федорович, — сказал Антропов, указывая на реку, — может, начнем?

Сидевший рядом с Мосоловым начальник рыбцеха испуганно посмотрел на бригадира:

— Ты, Архип Иваныч, случаем, не заболел? Разве ж можно в такое столпотворение дуб спускать? От вас через минуту только мокрое место останется!

— Не рано ли, Иваныч? — с сомнением спросил председатель и почему-то вынул часы.

К ним подошли дед Малявочка, Зубов, досмотрщик Прохоров, Марфа, Груня, а потом, один за другим, и все рыбаки с женами и детьми, толпившимися на берегу.

— По-моему, можно попробовать.

Тяжелые льдины со звоном и грохотом сшибались на разволновавшейся реке. Участки чистой воды становились все шире, но они тотчас же заполнялись напиравшими сзади льдинами, и вряд ли хоть один баркас смог бы удержаться в грохочущем водовороте реки.

— Повремени маленько, Иваныч, — уговаривал председатель, — это ж на верную гибель идти. Зачем рисковать людьми и судном? Денек потерпим, а потом вернее дело будет.

Но Антропов стоял на своем. Притаптывая тяжелыми сапогами смешанный с грязью снег, он стоял перед Мосоловым с темным, каменным лицом и говорил упрямо:

— Пора начинать. Настоящий рыбак должен быть орлом, а не курчонком. Нехай молодежь приучается к тому, что рыбу из реки ей на блюдечке не вынесут. Какие ж с нас тогда рыбаки будут, ежели мы речки испугаемся? А рыба сейчас непотревоженная, спокойная. Большой улов можно взять…

Дед Малявочка, пожевав губами, произнес важно:

— Силком можно бы и не принуждать, а ежели добровольные охотники найдутся, то чего ж… Риск, как говорится, — благородное дело, а почин дороже денег.

Эти слова убедили председателя. Он подумал, поежившись, посмотрел на ревущий ледоход и махнул рукой:

— Как хочешь, Архип Иванович. Но только под твою личную ответственность, и на лов идти не по принуждению, а добровольно; Можешь набирать охотников…

Услышав решение председателя, рыбаки стали медленно расходиться, с опаской посматривая на Антропова.

А бригадир медленно, вразвалку, подошел к дубу, погладил пальцами невод, вытащил кисет и сказал, буравя собравшихся вокруг него рыбаков своими стальными глазами:

— Ну чего ж, хлопцы? Кто на бабайки охочий?

Двое здоровенных парней, скинув плащи и оставшись в засаленных стеганках, подошли к нему.

— Мы поедем, дядя Архип, — сказал один из парней.

Еще четверо рыбаков согласились сесть за весла, но к одному из них подбежала жена, смазливая бабенка, в сером жакете, и закричала, хватая его за руку:

— Ты чего, ополоумел? Не видишь, что на реке творится? Или же тебе жизнь надоела?

Рыбаки захохотали. Сконфуженный «охотник» попытался было вырваться из рук жены, но та крепко держала его и, покраснев от злости, тащила в сторону.

— Отпихивай! — приказал Антропов. — Управимся без него!

Тяжелый дуб, скрипнув по песку, посунулся в воду, на секунду замер и закачался на волнах. Гребцы начали отталкиваться от берега. Антропов стоял посреди дуба, расставив ноги и держась за свернутый невод.

В это мгновение Груня Прохорова, растолкав столпившихся на берегу рыбаков, кинулась к дубу, ухватилась за корму, перекинула ноги через борт и оказалась рядом с Антроповым.

— Ты куда? — закричал насмерть перепуганный досмотрщик. — Грунька, вернись!

— Чего ты, Груня? — громко, перекрывая грохот льда, спросил Антропов.

— С вами поеду, — ответила девушка и взяла свободное весло.

Антропов повернулся к растерянно бегавшему по берегу досмотрщику:

— Нехай едет! Видать, она посмелее парней будет!

Гребцы взмахнули веслами. Лавируя между ледяными полями, дуб вылетел на чистую воду и понесся к середине реки, уклоняясь от наплывающих льдин.

Зубов подошел к берегу, вынул из воды оброненную Груней барашковую шапочку, отряхнул ее и пошел к своей моторке, испытывая чувство неловкости и смущения.

Рыбаки сгрудились у самой реки, не спуская глаз с дуба, на котором виднелась коренастая фигура Антропова, засыпающего укороченный невод. Десятка полтора самых отважных и опытных рыбаков, взяв багры, сели в каюки и, отплыв от берега, стали расталкивать баграми льдины, пытаясь расчистить обратный путь уже выплывающему на середину реки дубу. Почти все женщины из бригады Малявочки вереницей выстроились на берегу, готовясь подцепить лямки к бежному крылу [4] засыпаемого Антроповым невода и начать притонение.

Вместе со всеми стоявшими на берегу людьми Зубов с тревожно бьющимся сердцем следил за дубом. Спины дюжих гребцов заслоняли Груню. Василию хорошо был виден только один Антропов, и по движению его руки и головы Зубов понял, что бригадир что-то кричит гребцам, но из-за звона, стука и грохота льдов ничего не было слышно.

Вдруг вздыбившаяся глыба льда — с берега она показалась Василию небольшой, — сползая с ледяного поля, мимо которого проходил дуб, ударила его сверху по правому борту. Резко накренившись, дуб черпнул воды и сразу осел. Гребцы стали быстро вычерпывать воду, и она, разлетаясь по ветру, засверкала на солнце радужными брызгами.

— Черт! — вздохнул председатель. — Говорил я ему, что подождать нужно.

— Остановить их надо было, Кузьма Федорович, — жалобно проговорил досмотрщик Прохоров, — разве ж можно на такое дело людей посылать?

Вторая льдина ударила дуб по носу. Он подался назад и завертелся на месте, но, повинуясь гребцам, обошел проплывающую мимо льдину. Как ни старались рыбаки, вышедшие на каюках, облегчить дубу обратный путь, как ни отпихивали они баграми льдину за льдиной, дуб все больше затирало.

Уже неподалеку от берега две льдины толкнули дуб в корму. Раздался треск. Народ на берегу ахнул. Но стоявший на банке Антропов закричал что-то гребцам, и те, откидывая спины назад, заработали изо всех сил, вырывая судно из ледяной круговерти. Через минуту отяжелевший дуб, полный воды и мелких льдинок, ткнулся носом в прибрежный песок. Народ кинулся туда.

Василий тоже побежал к дубу. Он видел, как затянутые брезентовыми лямками женщины-рыбачки, гремя цепями, приняли бежной урез, как к ним подошли рыбаки, приплывшие на каюках, и начали притонение. Антропов уже успел пересесть с дуба на остроносый баркас с двумя новыми гребцами. Лежа на носу баркаса, бригадир ощупывал невод, перебирая голыми по локоть руками прыгающие на воде деревянные поплавки и подправляя сеть.

Протолкавшись вперед, Василий увидел Груню.

Девушка сидела на банке залитого водой дуба. С ее потемневших волос сбегали струйки воды. Платье намокло и прилипло к телу. Лицо Груни было бледно, руки дрожали. Возле нее суетился досмотрщик, уговаривая дочь идти домой.

При виде Василия бледное лицо девушки окрасилось румянцем. И он, глядя на ее чистый, покрытый капельками пота лоб, на маленькие, в ссадинах, руки и мокрые ноги в расстегнутых резиновых ботиках, вдруг проникся такой нежностью и жалостью к ней, что ему захотелось взять ее на руки и нести куда-нибудь к теплу, туда, где ей было бы хорошо, где она могла бы отогреться и прийти в себя.

— Вот… ваша шапочка, — сказал Василий Груне, — вы уронили ее… возьмите… И потом… вам надо сейчас же идти домой и переодеться.

Он помог ей сойти с дуба.

Почти все рыбаки и детишки уже кинулись к тому месту, где бригады Антропова и Малявочки заканчивали притонение. Туда же побежал и досмотрщик. Василий и Груня остались одни.

Он взял ее за руку и проговорил смущенно:

— Надо выжать воду из жакета. Давайте я помогу.

Груня позволила ему снять с себя мокрый жакет, но тут же отвернулась.

— Это вы Марфе помогайте… — обиженно пробормотала она. — А я как-нибудь сама обойдусь.

Осторожно выжав жакет, Василий накинул его на плечи девушки.

— Ладно, — сказал он. — Марфа Марфой, а из ботиков воду надо вылить. Обопритесь на меня и давайте ногу.

Он опустился на колени и почувствовал на спине ее руку.

— Я и сама вылью, — сказала она со слезами в голосе, — не нужна мне ваша доброта… она другим нужнее… вот и идите к другим.

Василий вылил воду из одного ботика, из другого, проведя ладонью по маленькой ноге, отжал воду из чулок и помог девушке надеть ботики.

— Ну вот и все, — грубовато сказал он. — Идите домой. А насчет доброты, Аграфена Ивановна, так это уж дело мое…,

Не простившись с Груней и не оглядываясь, Зубов пошел к месту притонения.

Несколько рыбаков, одетых в резиновые, наглухо застегнутые комбинезоны, стоя по пояс в воде, подтягивали к берегу тяжелую неводную мотню. В ней, разбрасывая брызги, билась большая и малая рыба — первый весенний улов. Вокруг невода теснились люди. Десятки человеческих рук хватали рыбу и, сортируя, раскидывали ее по круглым плетенкам. Парни и девушки-рыбачки, балагуря, уносили наполненные корзины к веренице телег и устанавливали рядами в тележных ящиках.

На берегу не умолкал разноголосый гул.

— Добрый улов! — покачивали головами старые рыбаки.

— Известно дело, добрый, рыба-то еще не пугана…

— Архип дело знает! Он завсегда первый невод сыпануть любит.

— Геройский рыбак, такого по всей реке не сыщешь!

А невдалеке, за баркасами, притиснув Мосолова к борту выброшенной на берег баржи, Архип Иванович Антропов вполголоса поучал председателя:

— Ты, Федорыч, хотя и танкист, а шляпа. Да-да, не обижайся! В рыбацком деле смелость нужна. И риска тут бояться нечего. Ежели лед раскололся и река пошла, тут, брат, нечего турусы разводить и народ расхолаживать. А будешь по бережку в калошах разгуливать да погоды ждать, самый добычливый улов упустишь…

Сбив шапку на затылок, Архип Иванович закричал:

— Разгрузили? Давай второй невод на засыпку! Нечего время терять!

Через неделю на реке не осталось ни одной льдинки, В рыбколхозе шел круглосуточный лов. Все бригады не сходили с дубов, баркасов и каюков: люди, сколотив из досок незатейливые балаганы, ночевали прямо на тонях, чтобы не тратить времени на возвращение в станицу и на утренние сборы к промыслу.

Казалось, вся станица переселилась на реку. Дома оставались только древние старики и маленькие дети. Каждый, кто мог помочь на промысле — мужчины, женщины, подростки, — после ледохода жил на реке. Днем и ночью на левобережье, где были расположены основные голубовские тони, горели костры. Невода и сети не успевали просыхать, как их снова укладывали на дубы и начинали засыпку.

Кузьма Федорович Мосолов торопился с добычей рыбы и торопил рыбаков. Скоро на реке вступал в силу длительный весенний запрет, и председатель хотел выполнить до запрета хотя бы третью часть плана.

Из района и из области шли телеграммы с запросами об улове рыбы, требования о представлении ежедневных сводок, напоминания и приказы. Кузьма Федорович с помощью бухгалтера наскоро отвечал на все эти запросы и снова бежал на тоню, проверяя каждый невод и отмечая в потертой книжечке цифры вылова по каждой бригаде. Пока все три бригады ловили с одинаковым успехом, и трудно было сказать, какая из них окажется первой.

Голубовский рыбколхоз соревновался с соседним рыбколхозом, расположенным на хуторе Судачьем, в шести километрах за излучиной реки. На совместном заседании правлений обоих колхозов был придуман остроумный способ взаимной информации: на самых высоких придонских холмах рыбаки-колхозники установили две высоченные мачты — одну на участку голубовского, другую на участке судачинского колхоза. Если рыболовецкие бригады к вечеру выполняли дневной план добычи, на мачте взвивался красный флаг, чтобы предупредить соседа: «У нас выполнено». Если план перевыполнялся, поднимали два флага, а если дневное задание оставалось невыполненным, на мачте не поднимался ни один флаг.

С первых же весенних притонений на обеих мачтах каждый вечер алели победные флаги, и еще никто не мог предсказать, кому доведется получить знамя — голубовцам или судачинцам.

Тяжело нагруженные рыбой баркасы с утра до ночи сновали от левобережья к станичным причалам, где целая толпа говорливых девушек из транспортной бригады перегружала снулую рыбу в корзины, а возчики увозили ее в рыбцех.

— Скоро вы, кажется, весь свой двор завалите рыбой, — сказал Зубов Головневу, наблюдая за выгрузкой и засолом рыбы в цехе.

Головнев вытер рукавом потное лицо.

— Я, Василь Кириллыч, со дня на день жду подхода заводских катеров, — объяснил он. — Катера у нас оборудованы по последнему слову техники: на них и холодильники есть, и передвижные краны, и рыбососы, и всякие механические прессы. После подхода катеров мне легче дышать будет: они почти всю рыбу прямо с баркасов грузят в трюмы и увозят на завод…

После осмотра рыбы в цехе Василий бежал к лодке, возле которой возился недавно принятый на службу моторист Яша, худощавый паренек-инвалид с черной лентой, закрывающей левый, выбитый осколком мины глаз.

— Ну, Яша, как дела? — спрашивал Василий, любуясь ловкими руками моториста.

— Все в порядке, Василь Кириллыч, — рапортовал моторист, — детали все смазал, мотор проверил. Не лодка будет, а зверь.

— Вот и хорошо. Надо готовиться к выезду…

Вечером Зубов решил поговорить со своим помощником. После разговора с Груней на берегу он чувствовал себя немного виноватым перед ней, ему очень хотелось увидеть ее и извиниться за свою резкость. Он пошел к Прохорову, но Груни дома не оказалось. Иван Никанорович, сидя у окна и разложив на подоконнике инструменты, затачивал большие сомовьи крючки.

Скинув шапку, Василий присел на табурете, осмотрелся и задержал взгляд на стоявшем в углу карабине. Он взял карабин, щелкнул затвором, заглянул в ствол.

— Грязноватое у вас ружье, Никанорыч, — нахмурился Зубов, — ржавчина кругом, пылищи набилось во все пазы. За такое оружие у нас в полку старшина спуску не давал.

— Я почищу, Василь Кириллыч, — сказал Прохоров, — а только оно мне ни к чему: я все одно ни разу с него не стрелял.

— Что, мирно жили с браконьерами? — усмехнулся Василий, ставя карабин на место.

Досмотрщик, не поворачиваясь к нему, наклонился ниже к подоконнику.

— Мое дело было маленькое, Василь Кириллыч, — виновато пробормотал он, — мне что начальство приказывало, то я и выполнял. Мы людей не трогали, и люди на нас не обижались.

Поднявшись с табурета, Зубов прошелся по комнате, искоса взглянул на убранную белым покрывалом узкую кроватку в углу и заговорил, глядя в спину досмотрщика:

— Людям, конечно, было неплохо, и добрые друзья да родственники инспектора хорошо жили, а государство страдало, потому что его обворовывали браконьеры, причем обворовывали совершенно безнаказанно, хищнически уничтожая множество рыбы. Так я говорю или нет?

— Оно, может, и так, а только…

— Подождите, Иван Никанорович. Вы знаете, что у нас на участке добыча рыбы снизилась в несколько раз? Знаете? А ведь мы с вами ответственны за это в первую очередь, и с нас народ спросит прежде всего…

Он молча походил по комнате, достал из полевой сумки сборничек законов по рыбоохране, полистал его и протянул досмотрщику:

— Прочитайте эту книжечку, Иван Никанорович, и учтите, что советские законы пишутся для того, чтобы их выполнять…

— А как же! — смутился Иван Никанорович. — Разве я против законов? Я не против…

Зубов присел на табурет. Осторожно подбирая слова, он сказал тихо:

— Вот что, Иван Никанорович. Мне не хотелось говорить вам об этом, но все-таки скажу. Некоторые товарищи, очень уважаемые, настаивают на освобождении вас от работы. Слабый, говорят, человек. Да, да… Я поручился за то, что вы будете хорошо работать. Не подводите же меня, поймите, что вы можете принести и мне и себе большой вред… Понимаете, я ведь тут новый человек, могу ошибиться, сделать не то, что надо. Кто же мне должен помогать, как не вы?

Растерянно перелистывая книжку, Прохоров с виноватым видом взглянул на Зубова:

— Люди правду говорят, Василий Кириллович, — морща лоб, сказал он, — какой-то я негромкий человек… дюже смирный, без голоса… И не то что боюсь… нет… Мне как-то совестно доказывать людям, что этого, мол, делать нельзя. Ну, раз скажешь, два, а он одно знает — просит: дозволь, дескать, половить маленько… Дозволишь ему черпаком ласкирей половить, а он, глядишь, накидную сеть приспосабливает…

— Вот видите, — перебил Зубов, — этого делать нельзя. Разрешено ловить удочками и сачками — пусть ловят, а так мы живо всю рыбу разбазарим.

Прохоров закивал головой:

— Правда, Василий Кириллыч, истинная правда.

У него дрогнули губы:

— А должности прошу меня не лишать… Куда же мне тогда податься? И здоровье мое плохое, и года уже немалые…

Иван Никанорович не договорил. В комнату, стукнув дверью, вошла Груня.

Должно быть, услышав слова отца, она остановилась у порога, откинула на плечи белый шарфик и сказала укоризненно:

— Что вы все плачете, батя?

Исподлобья взглянув на поднявшегося с табурета Зубова, Груня поздоровалась издали, подошла к отцу и, пряча ласку, тронула его за рукав:

— Вам давно пора уходить из надзора… Ничего у вас не получается… Нет, правда, — повернулась она к Василию, — вы бы освободили отца, ему уже трудно работать на реке.

— Иван Никанорович только что просил о другом, — возразил Зубов.

Девушка сердито пожала плечом:

— Напрасно просил…

«Искренне говорит или притворяется?» — подумал Зубов, наблюдая за Груней.

— Почему же напрасно? Он давно работает, привык.

— Вот именно: привык. И люди к нему привыкли. Свой человек, говорят, значит, можно ловить рыбу сколько хочешь.

Иван Никанорович удивленно поднял брови:

— Кто ж это так говорит?

— Все говорят…

Теребя конец шарфика, Груня прошлась по комнате и стала перекладывать лежавшие на столике книги.

— Мы, собственно, уже закончили разговор с вашим отцом, — сказал Зубов. — Он останется на прежней работе.

Зубову не хотелось уходить, но, взяв шапку, он простился с Иваном Никаноровичем и подошел к Груне:

— До свиданья.

Ресницы девушки дрогнули:

— До свиданья…

И как Груня ни прятала глаза, Зубов сразу понял, что она просит его остаться. Но теперь, когда он уже собрался, а она ничего не сказала, оставаться было неловко, и он быстро попрощался и ушел.

…В то самое время, когда Василий Зубов беседовал с Прохоровым, в домике старого паромщика Авдея Талалаева собрались станичники: дружок Егора Талалаева продавец сельпо Трифон Сазонов и плотник со шлюза глухонемой Тит Чакушин, здоровенный добродушный детина лет сорока.

Когда гости подвыпили, разговор перекинулся на то, что больше всего волновало собравшихся, — на рыбу. Чистенький, розовый паромщик, сияя седой бородой и гладкой лысиной, посматривал на веселого сына, на продавца Тришку Сазонова, посмеивался и покачивал головой. Глухонемой Тит, сидя в конце стола, глушил стакан за стаканом и мрачно сопел.

— Эхе-хе! — незлобно вздохнул дед Авдей, подталкивая локтем сына. — Гляжу я на тебя, Егорка, и думаю: до чего же молодежь у нас жидкая пошла, уж такая тебе хлипкая, ни до чего не способная молодежь. Мы, бывало, каждую весну, как только лед сойдет, так цельные ночи на реке пропадали. Рыбы до дому приволакивали несчетное число. А потом, конешное дело, продавали рыбку, сапожки хромовые со скрипом себе покупали, сюртуки суконные справляли, девок щиколатом да пряниками задаривали. Весело жили.

Он поднял дрожащей рукой стакан с вином, выпил, вытер уголком скатерти усы и укоризненно поглядел на смуглого, развалившегося на лавке Егора.

— Время было другое, — лениво возразил Егор. — Теперь рыбка стала священной социалистической собственностью и трогать ее запрещается. Удочкой там или леской — пожалуйста, а насчет накидной сети, или же перемета, или крючьев всяких — это забывайте, батя. Не то время.

Рыжий Трифон, позванивая стаканами, протянул задумчиво:

— Оно, конечно, не мешало бы пару центнеров рыбки под шлюзом прихватить. Я уже давно думку имею на баян грошей собрать. А тут одна ночка удачного рыбальства — и считай, что баян у тебя в кармане.

— Пара центнеров — ерунда, — помрачнел Егор, — это детишкам на молочишко. Ежели пачкаться, так уж за стоящее дело…

Он обнял дружка за талию, вывел из-за стола, прижал к висевшим в углу тулупам и заговорил, дыша острым винным перегаром:

— Мне денег до черта надо… Душа у меня не спокойна. Краля одна приглянулась мне, Трифон… Молчаком хожу, никому слова не говорю, а сам сохну по ней, проклятой, ни дома, ни на работе радости не вижу.

— Это какая ж краля? — полюбопытствовал Трифон.

— Грунька Прохорова, досмотрщика нашего дочка, — угрюмо сообщил Егор, — знаешь?

— Как же, знаю, — осклабился Трифон, — не раз видал, как она по озерам шалается…

— Пробовал я раз или два говорить с ней, — продолжал Егор, — и слушать не хочет. А сама живет как горох при дороге: батька никудышний, хата чужая, на собачью конуру похожа… И загвоздилось мне в думку гордость ее прошибить. Были бы у меня деньжата, я бы с ней по-другому поговорил.

— Это ты загнул, Егор, — попробовал урезонить его друг. — Груня твоя — комсомолка, она на такой крючок не клюнет…

— Брось, — отмахнулся Егор, — ни черта ты не понимаешь. А я тебе только одно скажу, Тришка: все равно эта девка моей будет. Я ее не одним, так другим возьму.

Он помолчал, оглянулся на сидевших у стола людей и схватил Трифона за лацкан модного пиджака:

— На завтра готовься, Тришка. Кинем под шлюзом. Тарань здорово идет, и рыбец есть.

— А инспектор?

— Да хрен с ним! Нехай попробует нарваться!

И они шепотом договорились о том, что в ночь под воскресенье выедут рыбалить у лежащих плашмя ферм шлюза. Трифон, как они условились, должен был загодя спрятать в лесу Церковного рынка накидную сеть и черпак, а Егор обещал подогнать к полосатому шлюзному столбу крепкий отцовский каюк и захоронить в кустах пару лучших весел.

— Ты, Егор, поговори на пальцах с Титком, — сказал рыжий, — нехай он в субботу вечером прибегит на Церковный рынок да добрых мешков с собой прихватит. А то мы вдвоем не уволокем рыбу. Без помощи Титка нам не обойтись, он хоть черта утащит.

— Ладно, Триша, поговорю…

От паромщика разошлись еще засветло, и Трифон решил забежать в магазин.

У прилавка он натолкнулся на Зубова. Тот отбирал латунные патроны для охотничьего ружья. Пока продавщица увязывала ему кулек с патронами, Трифон решил поговорить с Зубовым, чтобы узнать, где он будет проводить субботний вечер.

— Ну как, товарищ инспектор, обжились уже у нас? — заходя за прилавок и любезно улыбаясь, спросил Трифон.

— Привыкаю помаленьку, — отозвался Василий.

— Вы ведь, кажется, холостой, — продолжал допытываться продавец, потряхивая пышной шевелюрой, — а чего-то вас среди молодежи не видать…

— Почему? Я бываю в клубе, а больше куда пойдешь? — усмехнулся Василий.

— Клуб, конечно, клубом, да ведь там не разгуляешься. У нас тут молоденькие учительницы есть, можно за ними поухаживать. Было бы желание. А так жить бирюком — это пропасть можно от скуки. Я, к примеру сказать, каждую субботу у знакомых девушек время провожу.

Тихон хитро прищурился и посмотрел на Зубова:

— А вы, должно быть, по субботам дома сидите?

Василию стала надоедать назойливость рыжего продавца, и он ответил сухо:

— Как придется. Я живу не по расписанию.

Взяв кулек с патронами, Василий вышел из магазина и направился к дому.

Уже заходило солнце, но в воздухе все еще чувствовалось свежее тепло весеннего дня. У калиток стояли женщины. Они провожали Зубова любопытными взглядами.

За Барсовкой, на острове, стаями носились грачи. Отовсюду веяло запахом весны: и от влажной земли, и от набухающих почек деревьев, и от невидимой за садами реки.

На другой день в станицу прибыл заводской катер. Подойдя к правобережному причалу, он принимал с баркасов свежую рыбу, только что подвезенную с Таловой тони.

Зубов, в сбитой на затылке шапке, в наброшенном на плечи кожушке, подошел к катеру, поздоровался с сидевшими на палубе Мосоловым и Головневым, кивнул незнакомому капитану в черном бушлате и, обойдя катер, взглянул на выгружаемую из баркаса рыбу. Рыбы было много: в четырех баркасах трепыхались рыбцы, язи, жерехи, тарань. Василий подошел ближе, и ему показалось, что в массе рыбы попадается очень много недомерков. Он понаблюдал за погрузкой рыбы еще две-три минуты, потом круто повернулся и подошел к капитану, беседовавшему с председателем колхоза и начальником рыбцеха.

Вежливо притронувшись рукой к шапке, Зубов сказал капитану:

— Прекратите, пожалуйста, погрузку.

— Почему? — спросил пожилой капитан. — Кто вы такой будете?

— Я участковый инспектор рыболовного надзора, и мне необходимо взять пробы, чтобы определить прилов молоди.

Мосолов и Головнев удивленно посмотрели на Василия, а капитан, кашлянув, проговорил внушительно:

— Вы извините, товарищ инспектор, я в рыболовецком флоте человек новый, погрузку мне задерживать нельзя, и я понятия не имею, что такое «прилов».

— Прилов, товарищ капитан, — это часть общего улова, состоящая из рыбы ниже установленных промысловых размеров, то есть из незрелой, молодой рыбы, — спокойно объяснил Василий, — и по закону прилов частиковой рыбы в каждом притонении не должен превышать восьми процентов…

— Ну, а ежели она, эта ваша молодь, лезет в невод больше, чем ей полагается по инструкции, — ухмыльнулся капитан, — что же тогда? Приказывать ей занимать места согласно купленным билетам?

Василий посмотрел на хранивших молчание Головнева и Мосолова и твердо сказал:

— Как только невод подтянут к берегу, рыбаки обязаны выпустить молодь обратно в воду в живом и неповрежденном виде. За соблюдением этого правила должен следить не только я, инспектор рыболовного надзора, но и каждый рыбак. Прошу вас прекратить погрузку и предоставить мне возможность взять пробы…

Пожав плечами, капитан приложил к губам свисток, посвистал, потом передал команду в машинное отделение. Погрузочные механизмы затихли. Матросы в накинутых на головы брезентовых капюшонах присели, недоуменно поглядывая на капитана.

Пока Василий с одним из матросов подсчитывал рыбу в трех взятых из разных баркасов пробах, Кузьма Федорович Мосолов недовольно говорил Головневу:

— Ну, Михаил Степаныч, кажись, этот мальчик начинает выпускать коготки. Ежели он будет такую линию гнуть, то нашему рыбколхозу не видать первенства, как своих ушей. Нехай бы лучше браконьеров ловил, чем к колхозу придирался. Как будто колхоз в карман себе рыбу кладет, а не сдает государству.

Головнев невозмутимо улыбнулся. Ему, как представителю завода, не было никакой нужды вмешиваться в то, что затеял Зубов. «У него свои отношения с рыбаками, — думал Михаил Степанович, — пусть они между собой и расхлебывают кашу, а мое дело — сторона».

Закончив проверку рыбы, Василий подошел к Мосолову и спросил:

— Какая бригада ловила, Кузьма Федорович?

— Кажись, вторая бригада, — хмуро ответил Мосолов, — это их баркасы.

— Тогда я попрошу вызвать с тони бригадира Талалаева.

— Зачем? — насупился председатель.

— В сданной Талалаевым рыбе одиннадцать процентов молоди, — глядя в блокнот, сказал Василий. — Я вынужден отобрать весь этот улов, сдать его рыбозаводу, помимо колхоза, а стоимость рыбы зачислить в доход государства. Конечно, из вашего плана эта рыба будет исключена, и включать ее на оплату рыбакам второй бригады запрещается…

— Видали? — повернулся Мосолов к начальнику рыбцеха. — Я вам говорил, что мы с такой практикой на последнем месте окажемся.

Головнев, почесывая подбородок, молчал, уставившись в чисто вымытый пол палубы.

— Так я попрошу, Кузьма Федорович, вызвать бригадира, — повторил Зубов.

Мосолов перегнулся через борт и закричал мальчишке-рыбаку, сидевшему в баркасе:

— Бери кайку и ступай на Таловую, нехай Пимен Гаврилович сию минуту едет сюда!

Он прошелся вдоль перил, посмотрел на Зубова, протянул ему кожаный портсигар и заговорил, стараясь смягчить свой осипший голос:

— Вы, конечно, правы, товарищ Зубов. Согласно законам правы. Но, насколько я понимаю, у каждого человека патриотизм должен быть. Без патриотизма ничего не сделаешь и с места не сдвинешься. А у вас патриотизма маловато, товарищ Зубов.

— При чем тут патриотизм? — вспыхнул Василий.

— А при том, товарищ Зубов, что каждому рыбаку хочется обязательство свое перед Советским государством выполнить и с чистой совестью рапортовать о своих производственных успехах. Это же не частный сектор, не лавочка какая-нибудь, а рыболовецкая артель, колхоз. И продукцию он опять же таки для государства добывает, а не для дяди. Чего ж мы будем бюрократизмом заниматься и вставлять рыбакам палки в колеса?

Кузьма Федорович подошел к Зубову, положил ему руку на плечо и сказал, просительно усмехаясь:

— Может, простим на первый раз, товарищ инспектор? А?

— На первый раз? — волнуясь, переспросил Василий. — Нет, товарищ председатель, видно по всему, что у вас тут не первый раз такие вещи происходят. Вы говорите о бюрократизме, не понимая того, что этими словами вы защищаете самых настоящих хищников. Нет, Кузьма Федорович, я ни на какие сделки с совестью не пойду. Рыба будет конфискована, а бригадир второй бригады должен быть наказан. Вот мое решение…

К правому борту катера подошел каюк, и по трапу поднялся на палубу бригадир Пимен Талалаев. Его плащ, сапоги и откинутый на спину капюшон блестели от налипшей со всех сторон рыбьей чешуи, лицо было покрыто потом. Оставляя на светлом линолеуме лужицы стекающей с сапог воды, бригадир остановился возле Мосолова, исподлобья оглядел стоящих вокруг людей и спросил сердито:

— Звали, Кузьма Федорович?

Мосолов неопределенно махнул рукой:

— Инспектор звал, с ним говори.

Василий вынул из полевой сумки блокнот, присел на край скамьи и сказал, не глядя на бригадира:

— Придется акт подписать, товарищ Талалаев.

— Какой акт? — не понял бригадир.

— О незаконном прилове молоди. У вас оказалось одиннадцать процентов недомерков, которых вы обязаны были сразу же выпустить в воду. Вы этого не сделали и погубили около десяти тысяч штук молодой рыбы, еще не имеющей промысловой ценности. Поэтому весь ваш улов отбирается мною и на вас составляется акт. Понятно?

Лицо Талалаева побагровело. Он расстегнул плащ, посмотрел на Мосолова, на Головнева и прогудел растерянно:

— Это чего ж такое? Сколько ловили, никогда никакие акты не составлялись, а тут на тебе! Как же так, товарищ инспектор? Что я рыбакам своим скажу? Люди двое суток с воды не выходили, задание свое перевыполнили, улов государству сдают, а их заместо благодарности по голове стукают? Хорошенькое дело!

Он все больше повышал голос, его слушали Мосолов, Головнев, матросы с катера, девушки-засольщицы, рыбаки на пришвартованных к катеру баркасах, и Василий понял, что сейчас начался тот трудный поединок, который будет длиться до тех пор, пока он, Зубов, не добьется на своем участке самого строгого соблюдения правил рыболовства.

Подойдя к двери, Василий коротко бросил сидевшему на трапе матросу:

— Принесите корзину с пробами.

Тот сбегал вниз и, тяжело дыша, внес и поставил на палубе большую корзину, в которой лежала уже потускневшая снулая рыба самых малых размеров.

Зубов толкнул корзину носком сапога и спросил негромко:

— Это что такое, по-вашему?

— Известно что: рыба, — попятился Талалаев.

— Рыба? Какая рыба? Кому вы очки втираете? Вы что, первый год рыбу ловите? Не можете молодь отличить от взрослой рыбы?

— Зачем первый год? — обиделся Талалаев. — Я двенадцать лет бригадиром рыболовецкой бригады работаю, могу еще некоторых образованных поучить уму-разуму.

С трудом сдерживая гнев, Василий спросил:

— Вам известна инструкция о прилове молоди?

— Известна, — проворчал бригадир.

— Вы знаете, что ваша бригада нарушила эту инструкцию и довела прилов маломерной рыбы до одиннадцати процентов?

Талалаев хмыкнул в жесткие, нависшие над губой усы:

— Я, товарищ инспектор, не могу рулеточкой обмерять каждую рыбину да в блокнотик размеры ее записывать. Мое дело — выполнять государственное задание добычи рыбы, а кому нужно, нехай берет сантиметр да хвостики рыбам обмеривает от нечего делать.

Зубов побледнел, медленно подошел к Талалаеву и сказал раздельно:

— Вы что, серьезно это говорите или дурака валяете? В том и другом случае вы отстаиваете преступные по отношению к государству действия, и я обязан пресечь их, товарищ бригадир. Извольте подписать акт о конфискации улова. При моих пробах присутствовали два рыбака из вашей бригады, которые уже подписали акт.

Он протянул Талалаеву бумагу, и тот, посмотрев на председателя, послюнявил карандаш и поставил в нижнем углу бумаги свою подпись.

— Это еще не все, — сказал Зубов. — Предупреждаю вас в присутствии председателя колхоза: если еще хоть один раз будет замечен прилов молоди выше восьми процентов, я вообще не разрешу ловить рыбу на Таловой тоне, о чем сообщу в управление рыбоохраны, в Госрыбтрест и Рыбаксоюз. Понятно?

— Понятно, — проворчал Талалаев.

— Можете идти.

Повернувшись к Головневу, Василий сказал:

— Михаил Степанович, весь этот улов исключите из плана добычи колхоза, сдайте на завод по сниженной цене, а деньги отчислите в доход государства.

Когда бригадир ушел, Мосолов раздраженно чиркнул спичкой, закурил и сказал Василию:

— А вы все же не правы, товарищ Зубов. На первый раз можно было предупредить Талалаева. Ведь не для себя же человек старался, для колхоза. И потом, нельзя соблюдать только мертвую букву закона и колхоз подсекать.

— Знаете что, Кузьма Федорович, — нахмурился Василий, — колхоз должен работать честно, а его руководство не должно втирать очки государству и выполнять план за счет рыбной молоди.

Мосолов угрюмо посмотрел на него и толкнул локтем начальника рыбцеха, хранившего гробовое молчание:

— Как вам это нравится?

Головнев усмехнулся, но ничего не сказал. До поры до времени он решил соблюдать строжайший нейтралитет. Подняв за хвост маленькую снулую таранку, он покачал головой:

— Рыба действительно не очень… молодая рыбка… А погуляй она годика два, из нее полноценный продукт получился бы…

Михаил Степанович сдал капитану заводского катера улов Талалаева, вычеркнул из графы суточного плана всю эту рыбу и пошел домой.

Через час рыбаки с хутора Судачьего с удивлением увидели, что поднятый с утра на Голубовской мачте красный флаг вдруг куда-то исчез.

— Что там за чертовщина у голубовцев? — разводили руками судачинские рыбаки. — Вроде ведь висел флаг, значит, суточное задание было выполнено, а потом чего-то приключилось.

— Может, утоп баркас с добычей? — предположил кто-то.

— Надо бы послать верхового, пущай узнает, чего там стряслось…

Посланный судачинским рыбколхозом верховой по возвращении на тоню обескураженно сообщил, что новый инспектор рыболовного надзора отобрал у голубовцев весь улов второй бригады и составил на бригадира акт о незаконном прилове молоди.

— Гляди, какой завзятый! — качали головами рыбаки. — При старом инспекторе у них этого не бывало, мирно жили…

…Сойдя с катера, Василий Зубов уселся на бревно возле лодки, уже спущенной на воду.

День был теплый, солнечный. Река сияла так, что на нее больно было смотреть. Моторист Яша, развалившись на борту лодки, подремывал, жмуря свой единственный глаз. Василий молча курил. Осматривая левый и правый берег, он видел, как ловят рыбу станичные удильщики: ниже Церковного рынка, стоя на камне, удил старый учитель-пенсионер Тимофей Тимофеевич; неподалеку от него, на плоскодонном каюке, устроились трое мальчишек с лесками; на левом берегу ловили удочками старики из полеводческого колхоза; сидя на пароме, ставил лески чистенький благообразный дед Авдей.

Удочками и лесками ловить рыбу разрешалось, и никто из удильщиков не обращал внимания на сидящего у лодки инспектора. Только две женщины, стиравшие белье в реке, оглянулись на Василия и снова занялись своей работой.

Часов в двенадцать из станицы пришли Егор Талалаев и рыжий продавец сельпо Трифон. Они прошлись по берегу, посматривая на Зубова, постояли у парома, лузгая семечки и всем своим видом показывая, что им наплевать и на рыбу, и на реку, и на инспектора.

Пересмеиваясь и далеко заплевывая шелуху, они расположились на пароме, сели спиной к Василию и, пока дед Авдей крутился возле своих лесок, перебросились несколькими короткими, сказанными вполголоса фразами:

— Так от лодки и не отходит…

— Видать, стреляный воробей…

— У дядьки моего утром весь улов конфисковал…

На всякий случай рыжий Тришка с опаской спросил у Егора:

— А может, на сегодня отставим?

— Нет уж, — оборвал его Егор, — волков бояться — в лес не ходить.

С наступлением темноты Егор отправился в лес. Он пробирался окраинами, чтобы его никто не видел; раздевшись, перешел мелководную Барсовку, постоял на крутом берегу поросшего лесом острова и, углубившись в чащу, негромко засвистал. На его свист никто не отозвался. Он подождал немного и еще раз засвистал, но и на этот раз никто не ответил.

— Чего ж он, сволочуга, спужался, что ли? — сквозь зубы проговорил Егор.

Он решил подождать полчаса. Было тихо. Темные, еще не одетые листвой деревья еле слышно шелестели ветвями. Босые ноги Егора ощущали мягкие, прохладные стеблинки выбивающейся стрелками травы. Мимо него пролетела, цепляя ветки молодых тополей, похожая на серую тряпку лесная сова — неясыть. На небе мерцали звезды, над самой рекой сверкала тоненькая полоска народившегося месяца.

Егор вздохнул всей грудью, сплюнул сквозь зубы и хотел уже возвращаться домой, как вдруг услышал приглушенный свист Трифона.

— Ну, чего ты там шлепаешь? — негромко сказал он. — Самая пора кидать, а мы прогулки устроили…

— Да еле вырвался, не отпускали, — объяснил запыхавшийся Трифон, — там люди приехали из райпотребсоюза, требуют разные сведения, спрашивают по сто раз, тянут, как мертвого за нос…

— Ладно, пошли! — перебил Егор.

На всякий случай Трифон счел нужным еще раз спросить у своего дружка:

— Может, отложим на другой раз?

— Нет уж, — озлился Егор, — я не шуточки шутковать пришел. Пошли!

Они пересекли лес, нашли в вербовых зарослях спрятанную Трифоном накидную сеть, достали засыпанные сухими листьями весла и, осторожно шагая по опушке леса, добрались до стоявшего на приколе каюка.

Егор прислушался. Ни один звук не нарушал ночной тишины. На левом берегу реки, должно быть на Таловой тоне, горели два костра. Глухо плескалась вода, постукивая о борт качающегося каюка.

— Бери бабайки и греби прямо в Замануху! — скомандовал Егор.

Он отомкнул замок на каюке, бесшумно уложил якорную цепь, уселся на корме с правильным веслом и бросил:

— Давай!

Заманухой станичники называли укромный участок реки менаду островом и длинной каменной дамбой, рассекающей реку вдоль течения на две части. Эта вспомогательная дамба, расположенная перпендикулярно к плотине, ослабляла напор воды на плотину и предохраняла подводные сооружения шлюза от размыва. Участок реки, отгороженный длинной дамбой, голубовцы не случайно назвали Заманухой: сюда тысячами «заманывалась» идущая в верховья рыба: сельдь, лещ, судак, чехонь, жерех, язь и всякая мелочь. Конечно, Замануха была строго запретной зоной, но, поскольку фермы плотины еще не были подняты и часовые по дамбе не ходили, Егор опасался встречи только с инспектором и приготовился, как он говорил, бахвалясь, «дать Зубову по зубам»…

Каюк выбрался из тиховода и понесся вдоль дамбы в Замануху.

Егор, подвернув штаны, стоял на корме с накидной сетью в руках.

Накидная сеть, запретное орудие лова, требовала от рыбака исключительной сноровки и ловкости. Сложенная в лодке, она напоминала никчемную ветошь. Но как только опытный рыбак брал накидную в руки и, размахнувшись, кидал ее в воду с несущегося по быстрине каюка, накидная, распростертая в воде как парашютный купол и влекомая грузилами на дно, плотно накрывала рыбу на большом участке. Потом ее затягивали крепким шнуром, точно гигантский махорочный кисет, и, полную рыбы, вытаскивали на борт.

— Не бойсь, Тришка! Давай на самую круговерть! — приказал Егор.

Когда каюк врезался в белую пену подшлюзной быстрины, Егор, расставив босые ноги, откинул тело назад и сильным движением выбросил накидную. Через минуту он затянул шнур и, выбирая отяжелевшую сеть, крикнул, оскалив зубы, Трифону:

— Во! Не меньше трех пудов!

Покряхтывая от натуги, он перевалил накидную через борт и выбросил на дно каюка трепещущую в отсветах белой речной пены суматошную рыбу.

— Валяй, Тришка! Я тебе говорил, что к утру пудов пятнадцать возьмем, не меньше!

Трифон взмахнул веслами, направляя легкий каюк вновь против течения на быстринку, и Егор опять закинул просвиставшую в воздухе накидную. Они бороздили Замануху вдоль и поперек. Каюк, уже наполовину наполненный рыбой, осел глубоко в воду, и Трифону было все тяжелее и тяжелее грести, но Егор не унимался. Ничто вокруг не предвещало опасности, и друзья решили набрать полный каюк рыбы.

В это время Василий Зубов, сунув в карман пистолет, вышел из хаты на улицу и направился к берегу, где его должен был ждать моторист. Но Василию почему-то не захотелось идти к причалу, и он быстро пошел к домику досмотрщика. Там, видно, еще не спали: сквозь неплотно прикрытые ставни Василий увидел свет лампы.

Он постучал в раму окна.

— Кто там? — раздался недовольный голос Груни.

— Это Зубов, — ответил Василий. — Отец дома?

— Я сейчас, — торопливо ответила девушка, — одну минуту, только оденусь…

В ее голосе слышалась радость, и Василию опять, как тогда, на берегу, захотелось взять Груню на руки и нести куда-то…

— Ничего, Грунечка… — смущенно пробормотал он. — Вы не беспокойтесь… Если отец дома, пусть выйдет, он мне очень нужен.

Через минуту досмотрщик, покашливая, стукнул дверной щеколдой и показался на пороге. Он с тревогой посмотрел на Зубова:

— Я вас слушаю, Василь Кириллыч. Чего-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось, Иван Никанорович. Возьмите, пожалуйста, весла, пойдем к вашей лодке и погуляем по реке, — сказал Зубов. — Я вначале хотел было ехать своей моторкой, но потом раздумал: шуму много. А лодочкой удобнее всего. Поэтому я вас и побеспокоил.

Они взяли весла, молча спустились к реке, уселись в каюк и оттолкнулись от берега.

— Куда грести, Василь Кириллыч? — спросил Прохоров.

— Посмотрим у левого берега, а потом покрутимся в Заманухе, — ответил Василий, поеживаясь от ночной прохлады. Он пожалел, что не взял полушубка: на реке было гораздо холоднее, чем в станице.

Каюк пересек реку. Нажимая на левое весло, досмотрщик описал полукруг у самой плотины. Там никого не было.

— Садитесь на корму, Иван Никанорович, а я буду грести, — сказал Зубов, — что-то вроде прохладно стало.

Они поменялись местами. Уступая течению, каюк бесшумно скользил вдоль дамбы, и Василий тихонько пошевеливал веслами, любуясь искрящимися в воде отсветами звезд, темнеющими на левом берегу деревьями Тополихи, огоньками костров на Таловой тоне. Чиркнув правым бортом по каменному выступу дамбы, каюк завернул в Замануху.

Досмотрщик привстал, приложил ладонь к глазам и сказал тревожно:

— Там ловят, Василь Кириллыч! Один каюк ходит…

Василий оглянулся. На светлом фоне кипящей вдали быстрины чуть заметной точкой чернела лодка. Она то поднималась вверх по течению, то опускалась вниз, то описывала небольшие круги, и Зубов понял, что кто-то ловит рыбу накидной сеткой.

— Давайте я сяду на весла, — предложил Прохоров.

— Садитесь, — отрывисто сказал Зубов, — подгребайте вверх и держитесь тени от дамбы. Подплывем к ним незаметно.

— Теперь уж им выхода из Заманухи нет, — вздохнул досмотрщик, — выход мы отрезали. Разве только они каюк с рыбой бросят, а сами в лес убегут…

— Поехали, Иван Никанорович…

Лодка скользнула в черную тень высокой дамбы и стала подвигаться вперед.

…Шел второй час ночи. Рыжий Трифон рук не чувствовал от усталости. Каюк уже был полон рыбы и погрузился в воду по самую кромку бортов, а жадный Егор все кидал и кидал сеть и каждый раз вываливал из нее новую партию тяжелых леща, сулы, рыбца. В каюке не осталось ни одного сухого места: везде трепыхалась рыба. Трифон сидел за веслами, подняв колени, потому что ноги его упирались в холодное месиво рыбы, а одеревеневшие руки скользили по заляпанным чешуей держакам весел.

— Еще разок кинем и поедем, — успокоил дружка Егор, — ты ж видишь, что за каждой накидкой тут сотня рублей стоит…

Вдруг Трифон сквозь шум воды уловил приближающееся поскрипывание уключин. Он поднял весла и махнул рукой Егору. Тот замер на корме с сетью в руках. Размеренное поскрипывание доносилось все более явственно.

— Кто-то плывет, — дрогнувшим голосом сказал Трифон.

— Погоди, не паникуй! — отмахнулся Егор, вслушиваясь. — У инспектора моторка, а это простой рыбацкий каюк. Бабайки по воде шлепают, не слышишь разве?

— Ежели бы это рыбаки плыли, то они уже кидали бы сеть, а эти молчаком плывут, — настаивал Трифон.

У Егора мелькнула мысль, что рыжий прав. Вдоль дамбы, конечно, пробиралась не обычная рыбацкая лодка. Надо было уходить. Но как уйдешь на загруженном каюке, если узкий выход из Заманухи уже отрезан? Бросить каюк с дорогой добычей и бежать в лес? Нет, на это идти нельзя.

Егор оттолкнул Трифона, сел за весла и погнал лодку к правому берегу, надеясь на то, что ему удастся незаметно ускользнуть из Заманухи и схоронить рыбу под паромом. Но как только каюк, развернувшись, понесся по течению, слева из темноты раздался резкий окрик:

— Стой!

«Так я тебе и стану!» — с тоскливой злобой подумал Егор. Открыв рот, хрипло дыша, он изо всей силы нажимал на весла и гнал каюк вниз, держась берега. Но лодка, идущая по фарватеру, быстро опередила Егора и стала пересекать ему путь, заходя снизу и приближаясь с каждой секундой…

— Стой, говорят! — снова раздался окрик, и Егор узнал голос Зубова.

— Зубов, сволочь, — мрачно бросил он Трифону, — все ж таки застукал!

Круто повернув от берега, Егор стал бешено грести по направлению к дамбе. Прыжки его каюка по взбаламученной воде напоминали бег загнанного волка, который уже не знает, где ему искать спасения, и каждый миг готов обернуться и вцепиться в глотку преследователя.

— В последний раз говорю: стой! — закричал Зубов.

Каюк Егора приближался к дамбе. Трифона, который лежал на корме, держась за скользкие борта, била лихорадочная дрожь, Он уже хорошо видел фигуру Зубова на летящем сзади каюке и понял, что затея Егора кончится плохо.

— Давай станем, — прохрипел он, — сейчас он, гад, стрелять будет!

Егор, оскалившись, метнул взгляд назад. Дамба чернела в десяти метрах.

— Все! — закричал он Трифону. — Топи каюк!

— Ты чего, очумел? — вскочил Трифон.

Но Егор уже навалился на борт, каюк зачерпнул воды и стал опускаться на дно. Оба парня кинулись в воду и быстро поплыли вниз по течению, направляясь к парому.

Когда Зубов и Прохоров подогнали свою лодку к тому месту, где затонул браконьерский каюк, они увидели только белеющую на поверхности воды пену от рыбьей слизи и уносимую течением снулую рыбу.

— Ушли, дьяволы! — сокрушенно развел руками досмотрщик. — Каюк утопили, а сами ушли. Теперь их не догонишь: они, должно быть, поплыли к парому. Пока мы доберемся туда, они убегут в станицу, а там ищи-свищи…

— Надо бы утром посмотреть затопленный каюк и узнать, чей он, — сказал Василий, — а по каюку узнаем и тех, кто тут был.

— Ни шиша мы так не узнаем, Василь Кириллыч, — махнул рукой Прохоров, — они могли ловить на чужом каюке. Завтра угонят мой каюк и зачнут кидать, поди узнай их!

Между тем Егор и Трифон выбрались на берег и, не отжимая мокрой одежды, побежали через сады домой.

— Заместо прибыли сапоги оставил в реке, — злобно пробормотал Егор.

Он послушал тихий шум воды на берегу, сплюнул и помахал в темноте кулаком:

— Ничего… Мы с ним еще встретимся!

После случая с конфискацией улова второй бригады и ночной истории в Заманухе Зубов решил, что ему обязательно надо поговорить с Архипом Ивановичем Антроповым. Они увиделись на колхозном дворе, и Василий узнал, что в среду вечером в рыбацком клубе состоится собрание членов рыболовецкой артели, на котором будет присутствовать первый секретарь райкома партии Назаров.

— Это такой человек, что он тебе настоящий совет подаст, — убежденно сказал Архип Иванович, — его тут каждый колхозник уважает, а он все районные дела и всех людей так знает, будто через зоркое стеклышко в душу глядит.

— Мне хотелось бы поговорить с ним и с рыбаками, — сказал Василий. — У вас тут Лихачев такую обстановку создал, что люди начинают на меня смотреть чертом и колоть мне глаза тем, что я мешаю им работать…

— Ну, это ты не загибай, друг милый, — усмехнулся в усы Архип Иванович. — Ежели два или три дурака мутят тебе воду, то при чем тут люди? Рыбаки у нас славные ребята, побеседуй с ними, и они с одного разу разберутся в делах. Да и Тихон Филиппыч сам любит во все вникать и помощь тебе окажет.

— Какой Тихон Филиппыч?

— Назаров, секретарь наш. А я до общего собрания соберу в правлении рыбаков-коммунистов и потолкую с ребятами, пущай мнение свое собранию доложат…

Василий два дня готовился к собранию. Сидя в своей комнатушке, он перечитывал журнал «Рыбное хозяйство», старые лекции и конспекты, вырезки из газет, инструкции и законы по рыбоохране и рыбоводству.

Перед вечером он вышел, чтобы пройтись по станице и освежить голову. С тоней уже съезжались созванные на собрание рыбаки. Они шли по улицам, неся в руках мешки с хворостом и дровами. Навстречу рыбакам с криком выбегали ребятишки. Топоча босыми ногами по непросохшей песчаной земле, дети вертелись возле взрослых, заглядывали в их корзины и всем своим видом выражали радость.

Возле большого, покрытого этернитом клуба на поваленных гранитных столбах судачили старые рыбаки: столетний дед Иона, возрастом которого гордилась вся станица и который еще сохранил ясный ум и память, дед Малявочка, бригадир транспортной бригады Ксенофонт Сидоров и два рыбака помоложе — они работали коптильщиками в рыбцехе.

Среди рыбаков, расстегнув потертую офицерскую шинель и кинув на колени защитную фуражку, сидел незнакомый Василию человек. Наклонив коротко остриженную голову и посмеиваясь, он слушал деда Иону. Фигура и выражение лица этого человека сразу привлекали внимание. Он был высок, несколько грузен и тяжеловат. Лицо его с отекшими веками и обветренными губами, над которыми пролегли глубокие складки усталости, оживлялось молодым блеском светлых, с умной хитринкой глаз.

Зубов присел на один из столбов и спросил соседа-коптильщика:

— Кто это?

Тот ответил вполголоса:

— Секретарь райкома.

Повернувшись к секретарю и постукивая вишневой палкой, дед Иона продолжал рассказ:

— Ну, значится, тягнут они сеть, кругом ничегошеньки не видно, а оно возьми и закричи: «Кря! Кря!..» Кинули наши рыбаки волокушку и давай бечь до балагана. Разбудили ватажного и гутарят: беда, мол, нечистого в сеть поймали!..

Рыбаки засмеялись. Секретарь райкома тоже засмеялся, обнажая ровные, крепкие зубы.

— Ну-ну, что ж дальше? — спросил он.

— …Пришли до речки, сбились на берегу и, значится, совет держат: как до этого нечистого духа приступиться и какое супротив него заклятие держать.

— А он? — усмехнулся Назаров.

— Кто?

— Дух.

— А дух никакой жизни не подает, — покрутил головой дед, — его не тревожат, и он не тревожит. Так до утра и просидели, а когда развиднелось, то вся оказия понятной стала: в волокушку забился нырок, лапочки и голову в ячею сеточную просунул и сидит. Как только зачнут сеть тянуть, он и кричит с перепугу. Вот вам и дух.

Вдоволь посмеявшись над рассказом деда Ионы, Назаров вместе с колхозниками отправился в клуб.

Собрание началось ровно в семь часов.

На сцене стоял накрытый красной скатертью стол, а сбоку обтянутая такой же красной материей кафедра. Слева и справа, прикрепленные к потолку, висели две большие керосиновые лампы.

Клуб был битком набит. Люди заполнили все скамьи, сидели на подоконниках, теснились в дверях, ребятишки уселись прямо на полу. Стоявший у окна Зубов заметил в третьем или четвертом ряду Груню Прохорову. Рядом с ней сидела молоденькая черноволосая девушка, а позади, развалясь на скамье, важно курил папиросу Егор Талалаев. Рыбаки и рыбачки, чисто одетые, с праздничными лицами и немного скованными торжественными движениями, входили в зал, искали глазами свободное место и шумно рассаживались, переговариваясь между собой.

На повестке дня стоял один вопрос: о выполнении плана весеннего лова. В президиум были избраны пять человек: секретарь райкома Назаров, председатель сельсовета Жигаев, председатель рыбколхоза Мосолов, бригадир Антропов и Марфа.

О плане докладывал Кузьма Федорович Мосолов. Он стал за кафедрой, разложил перед собой папку с бумагами, откашлялся и начал говорить, обстоятельно приводя цифры уловов, называя размеры и качество полученных от моторно-рыболовной станции неводов, сетей, волокуш, зачитывая длинные выдержки из инструкции Рыбаксоюза и управления моторно-рыболовных станций.

По докладу Мосолова выходило, что колхоз сможет выполнить план лова гораздо раньше срока и в последнем квартале будет ловить на перевыполнение, соревнуясь с судачинскими рыбаками.

Придерживая на черном платке раненую руку, внушительно сверкая орденами и медалями, Кузьма Федорович поглядывал то на колхозников, то на президиум, главным образом на секретаря райкома, и говорил степенно:

— Хотя общие запасы рыбы на нашем участке, по всем признакам, истощились и обеднели, мы надеемся и в этом году с честью выполнить наш долг перед народом и перед Родиной.

— А в тридцать шестом году сколько вы на своем участке поймали рыбы? — неожиданно спросил Назаров, хитровато посматривая на Мосолова.

— В тридцать шестом? — растерялся Мосолов. — Но это, Тихон Филиппыч, было давно, и я не был тогда председателем.

Антропов наклонился к секретарю и что-то сказал ему вполголоса.

Назаров помолчал, черкнул карандашом в записной книжке и кивнул председателю:

— Продолжай, Кузьма Федорович!

Тот покашлял, пошевелил лежащие на кафедре листки бумаги и закончил, повысив голос:

— Скоро на нашем участке вступает в силу весенний запрет на лов, и все наши рыбаки со своим флотом выезжают в низовья, где будут ловить рыбу в речных гирлах. Конечно, все уловы в гирлах будут зачисляться в план нашего рыбколхоза, и мы… гм… уверены, что наши рыболовецкие бригады… это самое… с честью выполнят и перевыполнят план добычи.

Кузьма Федорович подхватил здоровой рукой папку с бумагами, сел на свое место в президиуме и нервно закурил, придерживая в коленях спичечный коробок.

Маленький смуглый Жигаев — он председательствовал на собрании — спросил у рыбаков:

— Разговор какой будет по этому делу?

Некоторое время люди молчали, и председатель сельсовета вынужден был повторить свой вопрос. Потом, подняв руку, попросил слова бригадир Пимен Талалаев. Поскрипывая отличными яловыми сапогами, он прошел к кафедре, провел крепкой ладонью по вспотевшей лысине и обратил в зал красное одутловатое лицо.

— Сейчас дядя Пиша настукает Зубову, — сказал Егор Талалаев соседу сбоку, посматривая на Груню.

— Так вот, товарищи, — начал бригадир, — наши руководители призывают нас к тому, чтобы мы, значится, отдали все свои силы на выполнение плана.

Он передохнул, расстегнул ворот белой рубашки и, отыскав глазами Зубова, продолжал:

— Но у нас, товарищи, есть люди, которые, прямо надо сказать, мешают работать. Вот, к примеру, наш участковый инспектор рыболовного надзора. Он в субботу утром отобрал во второй бригаде весь суточный улов. А почему, спросите его? Потому, дескать, что бригада допустила дюже высокий прилов молоди. Правильно товарищ Зубов поступил или неправильно? Нет, неправильно, потому что план добычи — это не игрушка. Рыбаки сутки не спали, по пояс в воде бродили, силы последние клали на то, чтобы, как сказал тут товарищ докладчик, дать трудящимся рыбы, а инспектор в это время вредительством занимается…

— Инспектор правильно поступил! — раздался звонкий голос с задних рядов.

— Кто там реплику подает? — спросил Жигаев, постукивая карандашом по столу.

Со скамьи поднялся Степан Худяков, одетый в свой неизменный бушлат и матросскую тельняшку.

— Я реплику подаю, ловец из этой же бригады, который ночь не спал и по пояс в воде бродил. Степан Худяков моя фамилия. Мы еще с вечера говорили бригадиру, что молодь надо в реку выпустить, а он приказал выбирать улов из мотни в баркас и сказал ловцам, что в городе, мол, все поедят и незачем тут, дескать, сортировкой заниматься.

По залу пробежал смешок. Пимен Талалаев растерянно посмотрел на секретаря райкома. Тот сидел, откинувшись на спинку стула, и по выражению его лица нельзя было понять: одобряет он реплику ловца Худякова или не одобряет. Он только щелкнул портсигаром, достал папиросу и, вертя ее в руках, спросил через весь зал:

— Вы один так думаете, товарищ Худяков?

— Так думает почти что вся бригада, Тихон Филиппович, — ответил ловец.

Бригадир Талалаев насупился и постучал ребром ладони по кафедре.

— Мое дело маленькое, — сказал он, надувая щеки, — я против инспектора ничего не имею. А только надо соблюдать интересы рыбаков и про план добычи думать, иначе мы его сорвем и соревнование проиграем…

После бригадира один за другим выступили три ловца его бригады. Они заявили, что рыба была инспектором отобрана правильно, по закону, хотя, конечно, для рыбаков это неприятно и даже обидно.

— Только тут винить надо самих себя, — закончил третий ловец, — потому что на обмане далеко не уедешь, а мы, выходит, обманывали и государство и себя.

— Может быть, инспектор рыболовного надзора хочет выступить? — спросил Назаров, глядя на стоящего у окна Зубова.

Василий смутился. То, что секретарь обратился прямо к нему, означало, что Тихон Филиппович уже знает его, и он был удивлен: от кого Назаров мог слышать о нем?

Забыв о своих выписках и конспектах, Зубов пошел к кафедре.

Перед ним сидели и стояли шестьсот мужчин и женщин — почти вся плавучая станица, люди, чья жизнь от рождения до смерти была связана с большой рекой. Не один из их отцов и дедов утонул в этой самой реке и был унесен водой в неглубокое серое море. Не один старый рыбак плавучей станицы, промышляя в свое время ночным крутийством в заповедных гирлах и ериках, был застрелен вездесущей «пихрой», извечным врагом отважных крутийских ватаг. Много рыбацкой крови выпила река, и рассказы об этой унесенной половодьем дедовской и отцовской крови переходили от поколения к поколению в живущих рыбацких семьях.

Прошло много лет…

Как и все земли, моря и реки новой страны, свободной стала большая тиховодная река. Исчезли на ней злобные пихрецы, ненасытные перекупщики-прасолы, обиравшие рыбаков до последней рыбешки. Разрозненные рыбацкие ватаги объединились в товарищеские артели, государство оснастило их техникой, дало самые совершенные орудия лова и сказало: «Ведите свое рыбное хозяйство на благо свободного народа, добывайте из глубей речных все больше и больше рыбы, чтобы с каждым годом все лучше жили советские люди».

Василий посмотрел в зал, увидел обращенные к нему молодые и старые лица и начал, волнуясь:

— Мне очень неприятно, товарищи, говорить о том, что я вынужден был отобрать улов второй бригады. Иначе я поступить не мог. Государство возложило на меня почетную и трудную обязанность: охранять рыбные запасы реки, запасы, хозяином которых является советский народ. У нас в стране все трудящиеся рыбаки давно уже объединились в рыболовецкие колхозы. Они-то и призваны вести рыбное хозяйство.

Он помолчал и, встретив одобряющий взгляд Груни, продолжал более уверенно:

— Нам с вами надо не просто ловить рыбу и не только ловить рыбу, но надо вести рыбное хозяйство, управлять им, совершенствовать его, повышать урожайность рыбы… Да, да! Ежегодно повышать урожайность рыбы и обеспечивать самые высокие уловы. Это можно сделать только в том случае, если мы будем твердо соблюдать правила рыболовства, будем по-настоящему спасать миллионы мальков и займемся активным рыборазведением. Закинуть невод и вытащить рыбу легче всего. Так хозяйничали на реке наши деды, но мы не можем так хозяйничать, потому что мы с вами уже другие люди… советские люди… Мы должны научиться сеять рыбу, выращивать ее и ловить столько, сколько нам нужно.

Оставив кафедру, Зубов шагнул вперед и сказал, сунув руки в карманы:

— Я вот хочу рассказать вам, как хозяйничают американцы. Полсотни лет тому назад в океанских береговых водах Америки во множестве водилась ценная рыба палтус. Пока эту рыбу ловили индейцы, ее было сколько угодно. Потом американские колонизаторы погнали индейцев на самые неплодородные земли, отобрали у них побережье и провели туда железную дорогу. И как только появилась удобная дорога, все океанское побережье усыпали шхуны рыбопромышленников. Они накинулись на этого несчастного палтуса, как волки: построили на океане рыболовные порты Ванкувер и Сиэттль и стали миллиардами доставлять туда выловленную рыбу. Они хватали палтуса днем, ночью, весной, летом, не соблюдая ни правил, ни ограничений, хватали чем попало и как попало. Через тридцать лет у берегов Северной Америки почти весь палтус исчез. Вот вам и результат…

— Здорово! — раздался чей-то голос.

— У нас, в Советской стране, — продолжал Василий, — с ее рыболовецкой колхозной системой такого ведения рыбного хозяйства нет и быть не может. Но, товарищи… — Он вынул из кармана листок бумаги, стал ближе к лампе и проговорил, глядя в зал: — Мы иногда все-таки забываем о том, что написано в примерном уставе рыбацкой артели. А там в шестой статье прямо сказано следующее: «Артель обязуется строго соблюдать установленные правила рыболовства, содействовать государственным органам в деле охраны водоемов и бороться с обловом рыбоохранных запретных зон, с выловом молоди и маломерной рыбы, с применением запрещенных орудий и способов лова и с нарушением установленных запретных сроков лова». Кроме того, артель обязуется «заниматься рыборазведением в естественных водоемах и прудах, а также проводить работу по спасению молоди, по мелиорации мест нереста и нагула молоди в естественных водоемах».

Положив в карман бумагу, Зубов спросил у сидящих в зале рыбаков:

— Вы принимали, товарищи, этот устав?

Из темноты зала ответили десятки голосов:

— Известное дело, принимали!

— На общем собрании обсуждали!

— Принимали, принимали, как же!

И Василий, забыв о том, что им приготовлен целый доклад, с цифрами и цитатами, вдруг сказал так, будто разговаривал с отцом или матерью, когда, бывало, в детстве нуждался в их помощи и поддержке:

— Мне очень трудно. И я прошу вас помочь мне выбрать из числа рыбаков общественный рыболовный надзор. Правительство давно уже утвердило инструкцию по организации и деятельности такого надзора. Он существует во всех лучших рыбколхозах. Ведь мы все должны по-хозяйски смотреть за рыбой, и это наше общее дело.

— Правильно! — раздались голоса. — Надо выбрать общественный надзор.

Секретарь райкома партии Тихон Филиппович Назаров выступал в самом конце. Он терпеливо и внимательно слушал рыбаков, задавал вопросы, бегло отмечал что-то красным карандашом в записной книжке, потом, когда прения подошли к концу, попросил слова. Назаров говорил не очень гладко, он не отличался ни красноречием, ни любовью к громким словам; видно было, что он не просто говорит, а думает вслух, ясно видит то, о чем думает, и старается сказать об этом так, чтобы все увидели то, что видно ему самому.

— Недавно наше правительство опубликовало постановление о полезащитных лесополосах, — сказал Назаров. — Мы все его читали. Так? И все мы понимаем, что это значит. Это означает полное преобразование природы, выполненное умной рукой советского человека. Наш человек становится истинным хозяином природы, ее творцом. Так? Творцом становится наш человек. Он уже не раб природы, не убийца ее, не транжир и мот, не хищник, не иждивенец, а творец. Тво-рец! А это и есть одно из самых важных условий построения коммунизма…

Видно было, что Назаров волновался, Его смуглые обветренные щеки покрылись румянцем. Сунув руки за широкий, туго стягивающий синюю гимнастерку ремень, он прошелся по сцене, напряженно всматриваясь в затемненный зал.

— Коммунизм разовьет все силы и способности человека, поднимет его ум до самых вершин, — сказал он тихо, — и это произойдет тем скорее, чем больше мы будем работать для завтрашнего дня и приближать его к себе.

Повернувшись к Мосолову, Назаров спросил, посмеиваясь:

— Как ты думаешь, Кузьма Федорович, рыбаки при коммунизме будут существовать? Будут. Так. Значит, и рыба нужна нам будет? Конечно, нужна так же, как хлеб, плоды, овощи, гуси, овцы — все, что потребляет человек. Только всего этого должно быть при коммунизме больше, гораздо больше, чем было и есть. Так?

И, уже глядя в зал, секретарь сказал:

— Движения народов к коммунизму никто не остановит. Никто. Сегодня мы читаем закон о полезащитных полосах и прудах, а завтра может быть издан закон о гигантских рыбхозах, в которых советские рыбаки будут выращивать миллиарды экземпляров белуги, осетра, рыбца, леща, сазана — всего, что нам нужно. Надо уже сегодня находить практические пути к этому! Так? Надо искать формы планирования рыбного хозяйства, методы выведения лучших сортов рыбы. Так? Надо не болтовней, а делом содействовать тому, чтобы наши уловы повышались… — Он сердито кашлянул и опять обратился к ерзавшему на стуле Мосолову: — В нынешнюю весну вы собираетесь поймать рыбы меньше, чем ловили раньше. Так? Так, я спрашиваю?

— Да, Тихон Филиппович, — пробормотал Мосолов. — Но план нам дается из области… И потом… рыбы в реке стало меньше.

— Меньше? — загремел Назаров. — А кто в этом виноват? Вы думаете, партия не найдет виновника? Найдет, где бы он ни находился: в районе, в области или в министерстве. Партия, товарищ Мосолов, сумеет дать по рукам тем рыбным делягам, которые не смотрят дальше своего носа. Понятно? Большевики вытащат за ушко да на солнышко тех самых очковтирателей и чинуш, которые не могут и не хотят вести рыбное хозяйство страны к коммунизму.

— К вам вот назначен новый инспектор, — заговорил секретарь тише. — Надо ему помочь. Он хорошо выступал. И улов второй бригады конфисковал правильно. У вас здоровый, крепкий колхоз. Смелее же ставьте свое хозяйство на новые рельсы. Смелее выдвигайте молодежь! До конца искореняйте вредные крутийские традиции хищнического лова. Думайте, товарищи, о завтрашнем дне, но не ждите его сложа руки, а честным трудом, заботой, благородной тревогой приближайте его, этот день…

Рыбаки, дымя махорочными скрутками, переглядываясь, одобрительно покачивая головами, слушали выступление Тихона Филипповича, открывавшее им глаза на многое, чего они, может быть, еще и не знали, но к чему уже тянулись всей душой.

Собрание закончилось далеко за полночь.

Когда Василий вместе с толпой рыбаков вышел на освещенное фонарем каменное крыльцо, он остановился и, пропуская оживленно переговаривающихся людей, стал отыскивать глазами Груню. Она уже стояла внизу, и около нее вертелся Егор Талалаев. Заметив Зубова, Груня сделала вид, что ей надо вернуться в клуб, побежала назад и, проходя мимо Василия, замедлила шаги.

— Добрый вечер, Грунечка! — весело сказал Зубов. — Вы домой?

— Домой, Василий Кириллович, — вспыхнула девушка.

— А я вас искал, — простодушно признался Василий.

По выражению его лица, радостного и возбужденного, она поняла, что он пойдет с ней, и он действительно пошел рядом с ней, осторожно придерживая ее за локоть.

В эту теплую, пахнущую дождем весеннюю ночь Зубову показалось, что идущая рядом с ним невысокая девушка в небрежно накинутом белом шарфике, та самая, которую он только что, сам не зная почему, нетерпеливо отыскивал в темноте, становится для него не такой, как все другие люди, и что ему хочется, чтобы она это поняла. Но он не знал, как сказать ей об этом. Радуясь и робея, он шел рядом с Груней и тихо говорил ей о чем-то постороннем, тоже хорошем и радостном, но совсем не о том, о чем думал.