Плавучая станица

Глава шестая

В конце лета в придонских садах налился и созрел виноград. Подвязанные к высоким жердевым подпорам, в два человеческих роста, высились виноградные кусты, и на них, под сенью разлапистых листьев, тронутые сизой паутиной, висели, роняя тонкие нити сока, тяжелые, липкие кисти. Точно сгущенный в пахучих ягодах солнечный луч, просвечивал светлой желтизной ладанный виноград — гордость донских садоводов; налитый алым соком, багровел красностоп золотовский; затянутый матовой дымкой, изумрудом красовался продолговатый пухляк; лиловели крупные, с туманным налетом, ягоды венгерских, молдавских, французских лоз: их в стародавние времена, приторочив тонкие чубуки к седельным саквам, привезли на Донщину казаки платовских полков; ярким воском светился шампанчик, крупными сливами свисал, оттягивая лозы, красный с голубизной желудевый; поблескивал из-под листьев иссиня-черный сильняк.

За пристанью, на крутом яру, там, где белели цехи Голубовского винпункта, в шесть этажей выстроились шеренги стоведерных бочек. Как железо, звенели их стянутые крепкими обручами дубовые клепки, а рука винодела уже чертила на темных днищах новые цифры. Из распахнутых настежь двустворчатых дверей слышалось журчание текущего в чаны сока, и над берегом стоял запах молодого вина.

Веселые девчата с утра до ночи резали виноград, накладывали в плетенные из талы корзины и на быках отвозили в винпункт. Девчата пробовали там вино разных сортов и потому, возвращаясь в сады, ладно пели казачьи песни и хохотали.

Впрочем, вино пробовали не только девчата: колхозники, рыбаки, шлюзовые рабочие, лесники привозили на винпункт свой, выращенный на усадьбах виноград, и улыбающийся винодел Нестор Антоныч, флегматичный казак с красным носом, сразу выдававшим его профессию, радушно угощал клиентов молодым вином. Каждый пил с непьянеющим Антонычем, и каждый уходил от него, слегка покачиваясь и напевая первую пришедшую на ум песню.

Как раз в эти дни голубовские рыбаки закончили строительство рыбоводного завода. Грунина мечта наконец сбылась: на высоком берегу реки стоял высокий, крытый белым этернитом дом, и в его окнах, отражая лучи солнца, радужно светились разноцветные стекла.

На открытие завода приехали низовые и верховые рыбаки, представители Рыбвода, Рыбаксоюза, районных партийных организаций, соседних полеводческих колхозов. Люди ходили по усыпанным песком дорожкам, осматривали бетонированные бассейны, деревянные садки для рыбы, рыбоводные аппараты.

После короткого митинга хозяева и гости разделились на группы и заговорили о своих делах. Не имея возможности поговорить с Груней, окруженной толпой девчат, Василий бесцельно побродил по двору и подошел к сидевшим на бревне рыбакам, которые слушали Архипа Ивановича Антропова.

Одетый в чистую, пахнущую нафталином рубашку и черный пиджак, Архип Иванович вытирал платком вспотевшее лицо и говорил глуховато:

— Вот гляжу я на этот завод и вспоминаю, как в царское время мы хозяйновали на реке. Я тогда в гирлах ловил, годов пять рыбалил в ватаге у Яшки Валухи.

— У того самого Яшки? — спросил дед Малявочка.

— У того самого. Яшку по всей реке знали, он потом стал первым среди крутьков.

— И его, кажись, убили?

— Полковник Шаров поймал его, привязал канатом до столба и посек с пулемета. Сорок восемь пуль всадили в Яшку шаровские пихрецы. Мы после считали. Так и пропал Яшка Валух…

Архип Иванович, покашливая, затянулся махорочным дымом:

— Ну, так вот. Ходила наша ватага по всем гирлам, а рыбу у нас забирал Митронька Данилов. Богатейший был прасол. Говорят, у него сто тысяч золотом захоронено было. Наша ватага плавала на Митронькиных дубах, ловила его неводами, а он драл с нас три шкуры, копейки за рыбу платил. И вот, как сейчас помню, одной весной здорово селедка пошла. Цельными горами выгребали мы ее на берег, наловили столько, что Данилов уже не успевал эту селедку засолить, потому что тары у него не хватало и соли не было. Так вы думаете, он пропустил хоть одну паршивую сельдь в верховья? Ни одной! «Ловите, — говорит он нам, — и в песок зарывайте, нехай лучше сгниет в песке, чем верховым прасолам достанется, а то собьют, говорит, цену, и я только потеряю на этом деле».

— Так и зарывали? — спросил молодой рыбак.

— Так и зарывали, — махнул рукой Архип Иванович. — Вывалим ее с баркасов, притрусим песком, она и гниет… На всех ериках, помню, дурной запах всю весну стоял. Зато Митронька Данилов хватил на проданной селедке пятнадцать чи двадцать тысяч и цену свою на базаре удержал… Вот так и хозяйновали в ту пору наши рыбаки.

— То время уже не вернется, Архип Иванович, — серьезно сказал Степан Худяков.

— Да, Степа, не вернется, — кивнул Антропов, — оно утекло каламутной водой…

Василий, покуривая, слушал рыбаков, и в душе его все больше росло ощущение важности того, что произошло на берегу. Построенный голубовцами рыбоводный завод был только частицей того нового, что все более властно входило в жизнь станицы. Даже в старых рыбаках Василий заметил важную перемену: они уже говорили не только о лове, но и о разведении рыбы, о нерестово-выростных площадях, о спасении рыбной молоди. «Это уже совсем другие люди, — думал Василий, — теперь никто из них не зароет в песок сотни тонн сельди и не устрашится конкуренции, они все делают большое общее дело и с каждым днем лучше и лучше работают…»

Только вечером, когда разъехались прибывшие на открытие завода гости, Василий и Груня остались одни. Они засмеялись, взглянув на дремлющего на пороге сторожа — инвалида Игнатьевича, обнялись и пошли между деревьями.

На виноградниках, за пахнущим свежей сосной забором, пели девчата. Их звонкие голоса неслись над заалевшей вечерней рекой. Две старухи внизу, под яром, перебраниваясь, носили на коромыслах воду и поливали зеленеющие в лунках кочаны поздней капусты. Вспорхнула в кустах желтая иволга. Над садами, сверкая лазурным оперением, пролетела сизоворонка. На ветвях раскидистых старых яблонь, чуть заметная, трепетала паутина — первый знак близкой осени.

— Ну как, Груня, довольна? — спросил Василий.

— Довольна, Вася! — ответила девушка. — Теперь мы начнем работать по-настоящему.

Она, скосив глаза, взглянула на него и спросила неожиданно:

— А ты будешь меня любить?

Василий привлек ее ближе к себе:

— За что ж тебя любить?

Не говоря ни слова, он стал целовать Груню, а она, подчиняясь его ласке, прижалась к нему и улыбалась счастливо, думая о нем, о себе — обо всем, что произошло в последние месяцы в станице, и хотя ничего особенного как будто не произошло, но Груня знала, что и этот рыбоводный завод, и то, что на степных холмах работали партии геологов, гидротехников, землемеров, и в особенности приезд Василия Зубова — все это входило в ее, Грунину, судьбу чем-то неизведанно-радостным и заставляло жить по-новому.

— Знаешь, Вася, — исподлобья поглядывая на Зубова, сказала Груня, — в станице все говорят, что мы с тобой поженимся.

— Правда? — засмеялся Василий. — Кто ж говорит?

— Да все! Куда ни пойдешь, каждый одно знай спрашивает: когда, мол, будем на свадьбе гулять? Ехала я со шлюзовскими ребятами на Пески, так Егор Талалаев пристал, скоро ли, дескать, вы с инспектором поженитесь? Говорит, а сам ребятам подмаргивает. А на Песках твоя хозяйка Марфа разговор со мной завела: «Вы, говорит, Груня, должно быть, моего квартиранта к себе заберете?»

— Так и сказала?

— Так и сказала.

— Еще что Марфа говорила? — поинтересовался Василий.

— Больше ничего не говорила. Сказала только, что ты хороший человек и любишь меня…

Поглаживая Грунину руку, Василий сказал:

— А знаешь, Илья Афанасьевич тоже называет тебя моей невестой.

— Правда?

— Честное слово. Разговаривал со мной недавно и сказал: «Я сегодня встретил вашу невесту».

Он засмеялся, но потом вдруг стал серьезным и сказал тихо:

— Грунечка, а ты бы согласилась быть моей женой?

Груня, освободив руку, помолчала, разглядывая тронутый желтизной яблоневый листок.

— Ты мне нравишься, Вася, — сказала она. — Но знаешь что? Давай подождем немного.

— Зачем же нам ждать?

— Пройдет время, мы лучше узнаем друг друга.

— А разве мы сейчас не знаем?

— Знаем, конечно, но все-таки… Объясняй потом, что не сошлись характерами… Я этого не хочу.

— Я тоже не хочу.

— Вот видишь, — обрадовалась Груня, — значит, нам надо подождать…

— Долго ли? — усмехнулся Василий.

Груня, краснея, легонько ударила его по руке:

— Ну, хотя бы… до зимы…

Он проводил ее домой, а когда они простились, Груня остановилась у калитки, подождала, пока Василий свернул в переулок, и пошла на остров, откуда доносилась протяжная песня девчат. По голосам Груня узнала Иру и Асю, и ей захотелось посидеть с подругами.

Вечерело. По высохшему, заросшему бурьяном руслу речушки брели телята. В мелких, густо покрытых зеленой ряской лужицах копошились утки. За молодой вербовой рощей сверкали огоньки стоявшего у пристани парохода. Во дворах, у жарких, чисто выбеленных печей хлопотали женщины. Оттуда тянуло горьковатым дымком. А с острова, из-за высоких, неумолчно шелестящих тополей, плыла тихая девичья песня.

Все это с детства было знакомо Груне: и мерцающие на реке огоньки, и кряканье уток под бурым глинистым яром, и запах дымка на станичных улицах. Но сегодня она как будто впервые увидела погруженное в синие предвечерние тени надречье и, удивляясь этому, вдруг поняла, что в ней самой что-то изменилось, стало не таким, как было раньше.

На лесную поляну, туда, где сидели девушки, Груня подошла медленно, сунув руки в карманы старенького синего жакетика, усталая и счастливая.

— Девчата, пропажа нашлась! — взвизгнула Ира.

Сидевшие тесным полукругом девушки зашевелились.

— Садись, Грунечка! — заторопили они наперебой.

— Вот самое лучшее местечко, под тополем!

— Садись, рассказывай, как он тебя голубил!

Подобрав кружевные подолы праздничных юбок, девушки расселись, давая место Груне, и она, все так же устало и счастливо улыбаясь, прилегла на примятую, остро пахнущую траву, сняла тесные тапочки и в блаженстве вытянула ноги.

— Ну, рассказывай, Грунечка! — нетерпеливо затеребила ее Ира.

— Что рассказывать? — засмеялась Груня.

— Чего он тебе говорил?

— Кто?

Ира всплеснула руками:

— Поглядите на нее! Вроде она ничего не знает!

— Ай-ай, Груня, как не стыдно! — отозвался кто-то из девчат.

— Признавайся, чего у вас там было!

— Небось про свадьбу уже говорили?

«Откуда они знают?» — удивилась Груня. Она положила голову на колени молча улыбающейся Асе и сказала тихо:

— Говорили…

— Ой ты-ы-ы! — с восторженным удивлением вскрикнула Ира. — Когда же свадьба, Грунечка?

— Зимой, — отозвалась Груня.

Ира разочарованно махнула рукой:

— Тю на тебя! Чего ж дожидаться зимы! Самый бы раз осенью свадьбу играть: виноград поспеет, люди вина надавят, яблок будут целые горы, мед откачают…

Груня ничего не ответила, и девушки, поняв, что ей, должно быть, не хочется говорить, сразу притихли. Только Ася, ласково поглаживая Грунины волосы, обронила тихо:

— Это все равно, что осенью, что зимой, что летом… лишь бы жили хорошо и понимали один другого…

Прижавшись горячей щекой к плечу Груни, Ира заговорила с хитроватой усмешкой:

— А ты переменилась, Грунечка. То, бывало, днем и ночью со своим дурацким ружьем по лесам да по озерам бегала, а теперь, видать, твое ружье заржавело и тебе на него глядеть неохота. С чего бы это такая перемена, а, Грунечка?

«В самом деле, — подумала Груня, — Ира правду говорит. Какая-то я другая стала…»

— Еще, чего доброго, совсем тихоней сделаешься, — не умолкала Ира, — хотя бы на улицу по вечерам выходила, а то все дома и дома…

«Нет, правда, что ж такое случилось? — сжимая руку подруги, думала Груня. — Отчего у меня по-другому все получается? Ведь есть же все-таки причина…»

И мысли Груни, независимо от ее желания, снова и снова возвращались к Василию.

Она вспомнила все, что увлекло ее и заставило забросить ружье и веселые прогулки по займищу: появление прозрачных живых рыбьих личинок в старом амбаре; запах свежей сосны и ласковый блеск цветного стекла на только что построенном заводе; горящие глаза и крепкие руки Василия, когда он, держа острый скальпель, добывал волшебные белые крупинки, которые, умирая, вызывали появление множества новых жизней.

Да, это было то новое, веселое, живое, что пришло в станицу и привлекло Груню своей покоряюще-светлой силой. Конечно, оно, это новое, пришло бы и без Василия, как приходит теплая, многородящая весна, но то, что именно Василий повел Груню за собой и показал ей и другим, что и как надо делать, было особенно радостным…

— Ну, чего ж ты молчишь, Грунечка? — опять всплеснула руками Ира. — Признавайся, чего там у тебя случилось? Почему ты стала такая, вроде тебя подменили?

Между темными стволами деревьев багряно засветилась большая луна. Легким холодом потянуло от реки, терпко запахли тронутые росой чуть присохшие травы.

— Нет, девчата, никто меня не подменил, — тихо сказала Груня, — я какой была, такой и осталась. Только в жизнь мою вошло то, чего я ждала, а понять не умела…

Она помолчала и добавила еще тише:

— Он показал мне, куда надо идти, и я пошла за ним…

Ася обняла ее в темноте, щекотнула волосами щеку:

— Он хороший парень, настоящий…

Притихшие девчата поднялись, отряхнули с юбок траву и, обнявшись, пошли по испещренной лунными пятнами лесной дороге.

— Начинай, Ирочка, нашу любимую, — сказала Ася.

Маленькая Ира, отделившись, запела так, как поют птицы, слегка запрокинув голову и чуть прикрыв глаза:

И девушки подхватили, сжав друг другу руки:

Где-то на улице запели парни, их сильные голоса, словно перекликаясь с нежными девичьими, взмыли к звездному небу, и сжимающая сердце, повторенная звонкими откликами леса, полетела казачья песня над золотыми лунными озерами, над притихшей в ночном безмолвии степью…

Открыв окно, высунулся и замер на подоконнике старый Щетинин.

А сидевший на приступке дед Малявочка горделиво покачал седой головой:

— Поет станица…

Изыскательские партии, работавшие на степном левобережье и на пойме, в междуречье, установили за станицей палатки и там жили, чтобы не отдаляться от своих участков. Но количество рабочих в различных партиях и отрядах с каждым днем все увеличивалось, и потому часть людей переселилась в Голубовскую, сняв квартиры у колхозников и рыбаков.

По вечерам, когда усталые геологи и гидротехники возвращались в станицу, голубовцы собирались вокруг них и задавали бесконечные вопросы о строительстве, которое началось в верховьях реки. Больше всего голубовцев беспокоили неясные разговоры о том, что будущие гидросооружения настолько изменят водный режим реки, что береговым жителям придется переходить к другим видам хозяйства.

Разговоры были разные: кто-то слышал о том, что уровень воды в реке поднимется якобы метров на десять, и потому все прибрежные станицы и хутора будут затоплены, а жителей переселят на донецкие высоты; кое-кто, наоборот, утверждал, что проложенный между двумя реками канал приведет к обмелению русла; одни говорили, что теперь навсегда исчезнет рыба и пропадут веками растущие на заливных местах виноградники; другие радовались тому, что река станет одной из главных водных трасс страны.

Василий Зубов знал о строительстве больше других, так как профессор Щетинин в связи с предстоящим зарегулированием стока реки разрабатывал мероприятия по рыбному хозяйству и потому постоянно консультировался с инженерами-строителями. Вечерами, сидя на крыльце правления рыбколхоза, Щетинин рассказывал рыбакам о гигантском водохранилище, которое будет сооружено выше плотины, о системе гидроузлов, о судоходных шлюзах, об ирригационных каналах.

— Река станет жить иной жизнью, — задумчиво говорил профессор, пыхтя прокуренным мундштуком, — изменятся ближние береговые пейзажи, и даже самые глубинные степные районы нам трудно будет узнать.

Он развертывал на коленях исчерченную цветными карандашами карту и, помолчав, продолжал:

— Через какой-нибудь десяток лет мы вообще не узнаем нашей области. В самые засушливые районы из нового, созданного нами моря потечет по каналам вода. Взгляните сюда, на карту: тут сейчас видны только пятна солонцов с черной полынью. Кроме типчака, мхов да лишайников, в этой засушливой степи ничего нет. Вода принесет сюда жизнь. Мощные тракторы поднимут п-пласты непаханой целины. На м-мертвых солонцах зазеленеют сады, заколосится пшеница… В-высокие лесополосы оградят новые поля от суховея. П-по всей степи заблестят пруды, т-тысячи прудов. Это изменит не только пейзаж, но и климат: он станет более мягким и влажным…

Дымя махорочными скрутками, рыбаки слушали Щетинина, а он, загораясь, хмуря седые брови, говорил вдохновенно:

— Это не сказка, не фантазия. И нам, рыбникам, надо по-настоящему приготовиться к новой жизни реки. А это не так п-просто, как представляется на п-первый взгляд. Во-первых, сооружаемая на среднем участке реки новая плотина навеки п-преградит путь к нерестилищам б-белуге, рыбцу и другим рыбам. Значит, мы должны вмешаться в их судьбу и обеспечить их размножение. Во-вторых, зарегулирование весеннего паводкового стока резко изменит гидрологический режим реки и уменьшит вынос пресной воды в залив. Это п-повысит соленость Азовского моря и, конечно, изменит условия развития п-полупроходных рыб. В-третьих, у нас навсегда прекратятся паводки, и, значит, займища наши останутся б-без воды. А залитые займища — это п-постоянные нерестилища сазана, леща, судака, то есть самых важных промысловых пород. Кроме того, вода постоянно уносила с плодородных займищ в море множество необходимых для питания рыбы органических веществ. Теперь этого не будет. 3-значит, перед нами стоят задачи п-перестроить все рыбное хозяйство реки в соответствии с новыми условиями.

— Нелегкое это дело! — покачивали головами рыбаки.

— Шутка ли сказать — по всей реке рыбу зачать перевоспитывать!

Архип Иванович, вслушиваясь в отрывистые разговоры рыбаков, говорил негромко:

— А как же колхозники кур выращивают или же, к примеру сказать, новый сорт пшеницы выводят, а теперь лесополосы садят на тысячи километров?

— Тут, Иваныч, другое дело, — хмурился дед Малявочка. — Колхозник этого курчонка сам с инкубатора вынимает, на руках его держит, глядит на его и каждое перышко на нем видит. Обратно же и с зерном и с деревом так: ты его могёшь пощупать, качество его определить, наблюдение за ним вести. А с рыбой как? Она ить под водой ходит, и ее не проверишь, навроде курчонка или дубового саженца. Рыба глазу твоему не дается и в руки до тебя не идет. Это, брат Иваныч, не телочка.

— Мы не пробовали с рыбой хозяйновать, потому и тревожимся загодя, — настаивал Архип Иванович, — а ежели наш рыбак за дело возьмется и ученые путь ему укажут, так же как наш товарищ Лысенко полеводам дорожку определяет, то ничего страшного не будет, управимся…

— Это правильно, — кивал головой Щетинин, — мы в ближайшее время рассмотрим вопрос о рыбопропускных сооружениях на плотинах, заведем свою рыбохозяйственную гидроавиацию и будем п-перебрасывать п-производителей на самолетах… Около п-плотины мы построим одну рыбоводную станцию, в д-дельте — вторую… Установим тысячи аппаратов и начнем инкубировать миллиарды икринок. Соорудим д-десятки выростных прудов и организуем свои рыбхозы. Все это в наших руках, а п-правительство пойдет нам навстречу и даст все, что нужно.

В темноте лениво зудели комары. Сидевшие вокруг крыльца люди слушали стариковский голос Щетинина, старались представить то, что будет на реке, но представить это было очень трудно, потому что никто не знал, как можно пересилить природу, поломать установленные веками законы рыбного хозяйства и построить его по- новому.

Кое-кому казалось, что это новое не пойдет дальше разговоров и совещаний, но оно властно заявляло о себе караванами загруженных лесом барж, брезентовыми палатками появившихся на займище гидротехников, деревянными бараками, которые выросли на среднем участке реки, строительством рыбоводного завода в Голубовской — всем тем, что пришло в станицу после войны и потребовало беспокойства, внимания и заботы.

Почти все рыбаки начали понимать, что старому приходит конец и что надо искать пути к новому. Но были в станице и такие, как Егор Талалаев, который привык к легкой наживе на реке и не хотел думать ни о чем.

Ночная удача на излучине окрылила Егора: рыбу, которую он поймал, Анисья частями увозила с хутора Атаманского в город и продавала на базаре. На вырученные ею деньги Егор справил себе кожаное пальто и сапоги, а рыжий Трифон купил баян и заказал в городском ателье модный, цвета беж, костюм. Анисье за ее хлопоты Егор подарил пятьсот рублей, и она купила шелку на платье и прозрачные, «стеклянные» чулки, которые и надевала по воскресеньям.

После такой удачи Егор Талалаев решил повторись лов и выпросил у начальника шлюза быков, якобы для того, чтобы перевезти оставшееся на займище сено. Трифон обратился с такой же просьбой к заведующему сельпо, и тот разрешил взять пару быков и арбу. Парни сговорились ловить в ночь под воскресенье, зная, что молодежь по субботам смотрит в клубе кино, а старики пораньше укладываются спать.

Егор предпринял попытку привлечь к лову Пимена Гавриловича, но тот, к удивлению племянника, не только наотрез отказался ехать на Лучковую, но и сказал с явной угрозой в голосе:

— Гляди, дружок, ты до чего-нибудь доскачешься. Зачнешь тогда локти себе кусать, да поздно будет!

— Ничего мне не будет до самой смерти! — тряхнул головой Егор.

— Ну, гляди, гляди…

— А чего?

— Ничего, — отрезал Пимен Гаврилович. — Ты знаешь, кто до Зубова в помощники идет заместо Прохорова?

— Кто же?

— Этот, брат, не станет ушами хлопать, как Иван Никанорыч. Он день и ночь на реке пропадает и живет в лесу.

— Да кто ж такой? — насторожился Егор.

— Тезка твой, Егор Иванович, охотник.

— Правда?

Пимен Гаврилович пожал плечами:

— Разговор такой по станице идет, будто Зубов до себя Егора Иваныча приглашает и Егор вроде согласие дает. «Я, говорит, этих голубовских волчков, как клопов поганых, в два счета выведу…»

Поглядывая на примолкшего племянника, Пимен Гаврилович сказал строго:

— Такой на самом деле спуску не даст. Он ведь каждый кустик тут знает, каждую косу на реке. От него не схоронишься. На войне он первым снайпером был и в разведку, говорят, ходил в самое пекло.

Помолчав немного, Пимен Гаврилович счел нужным добавить:

— А тебе, племяш, давно пора за ум взяться. Дюже уж ты разболтанный стал. Это до добра не доведет. И рыжий твой такой же. У него только девки да водка в голове.

— Ладно, дядя Пиша, — сухо сказал Егор, — я сам себе хозяин.

После встречи с Пименом Гавриловичем у Егора шевельнулась мысль о том, что предприятие на Лучковой тоне может закончиться плохо, но он был настолько уверен в себе, что решил не поддаваться беспокойной мысли.

Егор Талалаев не знал только одного: в пятницу его двоюродная сестра Анисья, угощая у себя на хуторе лесника Антона Белявского, Тосиного брата, проговорилась о том, что парни здорово подработали на рыбе и снова собираются ловить. Анисья была пьяна и рассказала веселому Антону, как Егор и его подручные сыпанули на излучине и как ей, Анисье, пришлось неделю подряд продавать в городе рыбу. Антон, не придавая этому большого значения, при встрече с Тосей похвастался тем, что Анисья угощала его портвейном, и не счел нужным скрывать от сестры, откуда Талалаевы добыли деньги. В тот же день, то есть в субботу, Тося рассказала об этом Зубову и сообщила, что в ночь под воскресенье на излучине готовится очередной браконьерский лов.

— Хорошо, — сказал Зубов, — на этот раз они от меня не уйдут.

— Глядите, Василь Кириллыч — предупредила Тося — брат говорит, что они берут с собой на баркас железные занозы от ярма.

— Ну и что? — спросил Василий.

— Как бы у вас там чего-нибудь худого не получилось, — заволновалась девушка. — Вы хоть людей побольше возьмите с собой. Вы ж знаете Егора — ему море по колено.

Василий внимательно посмотрел на Тосю.

— Ладно, Тосенька, — сказал он, — волков бояться — в лес не ходить. Вы только никому не говорите о нашем разговоре, а то ваши подруги растрезвонят это на всю станицу.

— Я никому не скажу, — пообещала Тося.

Когда она ушла, Зубов в раздражении прошелся по комнате. Вокруг горячего стекла коптящей лампы вились легкие бабочки, Витька постукивал в соседней комнате молотком. На подоконнике, сладко потягиваясь, мурлыкал рябой кот.

Василий открыл дверь и сказал Витьке:

— Сбегай, Витя, к мотористу и к Егору Ивановичу, пусть оба они сейчас придут сюда. Скажи — срочное, мол, дело и инспектор просит не задерживаться.

— А чего? Волчков ловить поедете?

— Каких там волчков! — с деланным равнодушием махнул рукой Зубов. — Мотор у нас в лодке барахлит, надо разобрать и поршни проверить.

Пока Витька бегал за Яшей и Егором Ивановичем, Зубов сидел у стола, положив голову на руки.

— Ах, сволочи! — сказал он в сердцах. — Ну, ничего, я у вас отобью охоту к грабежу, вы у меня сегодня попляшете!

Между тем Егор и Трифон, не зная о нависшей над ними угрозе, сидели у Анисьи на хуторе Атаманском и дожидались темноты. Поглядывая в окно на жующих сено быков, Егор молча пил водку и слушал, как Трифон поет под баян бесконечную песню про умершего в море кочегара.

О своей беседе с Антоном Белявским Анисья не сказала Егору, так как успела забыть о ней и не считала ее важной.

Тося Белявская тоже не сдержала слова, данного Зубову. Антон рассказал ей, что Егор и Трифон часто пьянствуют на хуторе Атаманском, и она, зная горячность Зубова, испугалась того, что он встретит яростное сопротивление пьяных парней. Не зная, как предотвратить неминуемую стычку на излучине, Тося побежала к Груне Прохоровой и, волнуясь, стала говорить о поездке Василия.

— Знаешь, Грунечка, — торопясь и глотая слова, сказала Тося, — я боюсь за Василия Кирилловича. Егор давно уже хвалился, что расправится с ним. Нужно что-то сделать, Грунечка, а то там получится такое…

— Они еще не уехали? — бледнея, спросила Груня.

— Кажись, уехали, только в другую сторону, куда-то за шлюз.

— Чего ж мы будем делать? — заволновалась Груня.

— Может, сбегаем до Архипа Ивановича?

— Его нет дома, они с Мосоловым в сетчиковой бригаде.

— Давай, Грунечка, возьмем в правлении дрожки и поедем туда!

— Куда?

— До Архипа Ивановича.

Едва успев накинуть на себя платок, Груня выбежала вслед за Тосей, и обе они прямо по огородам побежали к правлению. Растормошив дремавшего на лавке завхоза, они потребовали коня, запрягли его в дрожки и помчались на озера, где работала сетчиковая бригада деда Малявочки.

Опасения девушек были не напрасны. Собравшиеся у Анисьи парни к полуночи перепились и, еще не выезжая на лов, стали бахвалиться своей силой, ловкостью и молодечеством.

Слушая пьяное хвастовство брата и Егора, Семка Жучков только улыбался. На его глуповатом, заросшем отроческим пушком лице застыло выражение блаженной лени. Он не вмешивался ни в какие разговоры, за весь вечер не сказал ни слова и, умильно поглядывая на вспотевшую Анисью, отпивал из стакана смешанное с водкой мутноватое молодое вино.

— А ты чего молчишь, Семушка? — подмигивая Егору, спросила Анисья. — Иль ты только пить умеешь?

Пухлые щеки Семки зарозовели, он смущенно отодвинулся от пышущей жаром женщины и пробубнил невнятно:

— Мне чего? Мне чего скажут, я то и делаю…

Было уже близко к полуночи, когда Егор, ненадолго выйдя из хаты, вернулся и сказал коротко:

— Пора!

Проходя через темные сенцы, Егор нащупал в углу железный ломик, которым зимой сбивают лед на крыльце, и, потянув за рукав идущего впереди Семку, спросил шепотом:

— Инспектора Зубова знаешь?

— Который на моторке ездит? — обернулся Семка.

— Во-во!

— Знаю.

— Он-то и есть самая первая сволочь, — дыша в лицо Семке водочным перегаром, зашептал Егор. — Так гляди: ежели чего — задержи его, а то и приласкай маленько…

Ничего не ответив, Семка молча взял из рук Егора ломик и пошел вслед за другими к излучине. Когда Трифон разулся в темноте и, подвернув штаны, полез на баркас, Егор шепнул ему:

— Нехай Семка останется на берегу, а то ненароком кого-нибудь черт поднесет…

— Нехай останется.

Оттолкнув баркас от берега, Трифон с Егором начали выметывать невод. Семка постоял, послушал тихое плескание воды, потом отошел в сторону и уселся под вербой, не выпуская из рук потеплевший от ладоней ломик.

В это самое время, обойдя за огородами хутор Атаманский, Василий Зубов по вытоптанной скотом прибрежной тропке пробирался к излучине. На тоне Таловой он усадил в лодку Егора Ивановича, приказал Яше тихонько, не запуская мотора, на веслах идти вниз по реке, а сам, справедливо полагая, что браконьеры в случае опасности кинутся к левому берегу, пошел пешком, чтобы встретить их баркас.

Проплутав среди заросших лебедой бахчей, Василий выбрался на песчаную косу, остановился и услышал шум весел. Браконьерский баркас, уже освобожденный от невода, подходил к берегу. В десяти шагах от Василия стояли две пары быков, возле которых крутился их погоныч, невысокий парнишка в белеющей в темноте рубашке…

Дремавший под кустом Семка еще не замечал Зубова, хотя каждую секунду, отгоняя дремоту, протирал глаза и всматривался в темноту. Зубов тоже не заметил Семку, так как все свое внимание обратил на подплывающий к берегу баркас.

Баркас еще не успел коснуться прибрежного песка, как вдруг в темноте вспыхнул прожектор и раздался совсем близкий стук лодочного мотора. Голубоватый луч прожектора подвинулся от фарватера к мелководью и осветил сбившихся на носу баркаса парней. Только на одно мгновение резкая полоса света выхватила из темноты второй баркас, который, повинуясь бешено работающим гребцам, пересекал фарватер, устремляясь к берегу.

Если бы Егор Талалаев обратил внимание на этот второй баркас, он увидел бы в нем Антропова, Мосолова, Груню, Тосю Белявскую и двух молодых ловцов сетчиковой бригады. Но ни Егор, ни Трофим не видели этого баркаса, потому что смотрели на подлетавшую слева моторную лодку, с которой раздался голос Егора Ивановича:

— Сто-ой!

Соскочив на берег, парни бросились к лесу, но им пересек дорогу Зубов.

— Стой, ни с места! — закричал он, бросаясь к бегущему впереди Трифону.

В эту секунду Семка, с которым поравнялся Зубов, выскочил из-за деревьев и, разинув рот, застыл с ломом в руке. Василий мгновенно вышиб у него лом и ухватил его за пояс.

— Подожди, не торопись, — сказал Василий, — иди сюда.

— Завертай быков и жарь в лес! — заорал Егор.

Парни кинулись вправо, но перед ними вдруг выросла освещенная прожектором коренастая фигура Антропова. Сунув за ремень сжатые кулаки, широко расставив ноги, Архип Иванович стоял на узкой тропинке, и за его спиной Егор увидел фигуры ловцов.

— Ну, здорово, Талалаев! — сквозь зубы сказал Архип Иванович. — Теперь уже бежать некуда, теперь вы со мной встретились, а ты, кажись, меня знаешь…

Парни исподлобья поглядывали то на Антропова, то на Василия, возле которого, подняв с земли лом, стоял оробевший Семка.

Не вынимая из-за пояса сжатых кулаков, Архип Иванович повернулся к парням и бросил коротко:

— Ну что ж, сидайте в баркас.

Молодой ловец принял из рук дрожащего парнишки налыгач и погнал быков вдоль берега. Окруженные рыбаками, браконьеры, понуро опустив головы, полезли в баркас.

— Сдайте их в сельский Совет, — сказал Архип Иванович, — и пришлите со второй бригады людей, нехай вытянут невод…

Невидимый невод покачивался в черной реке, и взбаламученная вода плескалась, набегая на истоптанный, похолодевший за ночь песок.

Когда с деревьев осыпались листья и садоводы стали зарывать в землю виноградные лозы, над станицей полетели дикие гуси. Им предстояло совершить далекий, трудный путь, и летели они неторопливо, выдерживая ровный строй — птица за птицей и стая за стаей. Утром и днем в холодноватой чистой синеве неба видны были темные точки улетавших на юг гусиных стай и слышалось звонкое гоготанье — перекличка в пути. Иногда порыв встречного ветра сбивал летящих сзади молодых гусей, они ломали линию строя, тревожно кружились над степью, и старый вожак, замедлив размеренный лет, звал их резким гортанным криком. Они возвращались на свои места, и стая летела дальше и дальше, в подернутую белой дымкой синеву.

И все же, бывало, на озере или где-нибудь на мелководье степного ерика оставалась обессилевшая старая гусыня. Ей уже трудно было поспеть за стаей, и она летела одна, часто опускаясь на землю и отдыхая от полета…

Заболоченные берега ерика были испещрены засохшими, как камень, следами воловьих и конских копыт. Тихонько покачивались поломанные стебли бурого камыша. Отражая холодное солнце, чуть рябила под ветром прозрачная вода, и вокруг стоял горький запах осыпающейся полыни.

По длинному ерику плавали юркие нырки, на излучинах, у берега, бродили по болоту тонконогие кулики-поручейники, и одинокая гусыня казалась им великаном. Она долго сидела, покачиваясь на воде, всматривалась, вытянув шею, в пустынную синь неба и, вдруг услышав далекий клич невидимых гусиных стай, разбегалась, тяжело хлопала крыльями и взлетала, роняя капли воды. Под ней, однообразно бурая, по-осеннему тусклая, проносилась земля, на которой мелькали отбрасывающие тень высокие скирды соломы, темные квадраты зяби, серые ленты проселочных дорог, станицы и хутора.

Гусыня летела все дальше на юг, ее обгоняли чужие стаи. Проводив их коротким криком, она тщетно всматривалась в повитое дымкой поднебесье и упрямо продолжала трудный полет…

— Ничего, долетит, — следя за гусыней, говорил Щетинину Егор Иванович, — а ежели своих не найдет, то до чужих пристанет…

С наступлением осени Егор Иванович все чаще уходил с профессором Щетининым на берег и подолгу сидел с ним, рассказывая о своей жизни.

За последние недели до Голубовской дошли сведения об отдельных экземплярах меченых белуг, причем в этих сведениях не было ничего утешительного.

Одну мертвую белугу нашел выше плотины бакенщик Анисим. Ее прибило к камышам, и когда Анисим тронул веслом огромную рыбу, он увидел, что ее брюхо изранено чем-то острым. Бакенщик снял с белуги латунный ярлык и принес его Щетинину.

— Вот, товарищ профессор, — сказал Анисим, — с вашей рыбы снял, она лежит снулая в устье Дона…

Щетинин молча взял ярлык, повертел его между пальцами, поговорил с бакенщиком, потом вынул записную книжку и записал: «Белуга № 54. Самка. Снулая. Икра слабая…»

Через два дня лесник Антон Белявский, проверяя тополевый участок на Чебачьем острове, увидел на песчаной косе белужью голову. Присев на корточки, он долго осматривал песок, потом снял с белуги ярлык и пробормотал:

— Должно быть, волной выкинуло на берег, а лесное зверье растащило рыбину по кускам…

И опять в книжечке Щетинина появилась лаконическая запись:

«Голова меченой белуги-самки № 84 обнаружена на косе у Чебачьего острова».

Еще через три дня от районного инспектора рыболовного надзора в адрес профессора пришла телеграмма: «Возле станицы Багаевской рыбаками найдена снулая белуга № 61 точка Направляю акт осмотра и ярлык…»

Старые голубовские рыбаки знали, что Щетинина очень тревожит судьба переброшенных за плотину белуг. Увидев сидящего на берегу профессора, рыбаки подходили к нему, степенно здоровались и осторожно спрашивали:

— Ну, товарищ профессор, как же оно будет с нашей белугой?

Щетинин хмурился, поглядывал на реку и отвечал:

— Надо ждать…

— А чего ждать-то? — пожимал плечами дед Малявочка. — По всему видно, что дела с белугой неважные…

Губы профессора подергивались, и он раздраженно бормотал:

— Надо иметь терпение. Цыплят п-по осени считают. Б-будем ждать… П-пять или шесть мертвых белуг еще не решают проблемы…

Когда же рыбаки расходились и рядом оставался только Егор Иванович, лицо профессора мрачнело, и он размышлял вслух:

— Река — не лабораторный стол. Это в лаборатории можно сразу видеть результат опыта. И все же идея пересадки п-производителей-белуг за плотину, безусловно, правильна. Только маловеры могут это отрицать…

До Щетинина дошли слухи, что кое-кто из его коллег пытается опорочить работу экспедиции, но он не обращал на это никакого внимания и только с каждым днем становился все более сердитым и раздражительным.

В таком настроении его и застал однажды на берегу Кузьма Федорович Мосолов. Он подошел к профессору, вежливо поздоровался, присел сбоку на перевернутой лодке и сообщил Щетинину последнюю станичную новость:

— Вчерась в районе крутьков наших судили.

— Каких крутьков? — буркнул Щетинин, недовольный тем, что председатель прервал его размышления.

— Егора Талалаева и продавца Тришку. Их инспектор поймал на Лучковой тоне.

— Ну и что?

— Оба получили по заслугам. Егор, как заводила, — лишение свободы, а Тришка — принудительные работы.

— Так им и надо, — поморщился Щетинин.

Заметив состояние профессора, Кузьма Федорович осведомился деликатно:

— А вы, Илья Афанасьевич, все про своих белуг думаете?

— Не про моих, а про ваших белуг думаю, — сердито поправил Щетинин, — и вам советую ч-чаще о них думать.

Кузьма Федорович смущенно пожал плечами:

— А что? Я в этом деле мало разбираюсь.

— Надо разбираться.

— Известно, надо. Только для меня это нелегко.

Щетинин усталым движением поднял на лоб очки и сказал неожиданно:

— А вы думаете, для меня легко? — Он охватил руками колени и задумался. — Для меня, друг мой, еще тяжелее.

— Почему же?

— Потому, что хочется скорее увидеть результат, а это пока невозможно… П-потому, что глупые и скучные маловеры сомневаются в целесообразности нашей работы и предпочитают стоять в сторонке… П-потому, наконец, что белугу надо спасти от гибели, а мне до сих пор не ясно, как это сделать…

— Когда же можно видеть результаты пересадки? — осторожно спросил Мосолов.

— Не раньше весны. А может, и позже. Сейчас пересаженная нами белуга гуляет где-то выше плотины… Мертвые экземпляры не в счет, меня интересуют живые: как они ведут себя, добрались ли до своих нерестилищ, выметали они икру или нет? Все это надо знать.

— А можно?

— Можно, — убежденно сказал Щетинин.

— Как же?

— Б-белуга, которую мы пересадили за плотину, принадлежит к так называемой озимой расе. Она идет к нерестилищам не весной, а летом и осенью. Поднявшись вверх, эта белуга залегает на зимовку в ямы, а икру выметывает только следующей весной. 3-значит, нам надо ждать весны.

— А потом?

— А потом б-будет видно. После нереста выбившие икру самки начинают скатываться обратно в море. Если рыбаки поймают весной меченных нами белуг и у этих белуг икра окажется выметанной, значит, наш опыт удался.

— Д-да, — вздохнул Кузьма Федорович, — хитрая штука…

Он с нескрываемым восхищением посмотрел на сутуловатую фигуру профессора и спросил:

— Скажите, Илья Афанасьевич, почему же, если эта самая белуга — такая важная для нас рыба, никто, окромя вас, ею не занимается?

— Как это «не занимается»? — поднял брови Щетинин. — Белугой занимается много людей. В низовьях на рыбоводном пункте и сейчас работает одна наша сотрудница. В Москве, в научно-исследовательских институтах, многие ученые заняты белугой.

— И результат есть? — заинтересовался Кузьма Федорович.

— Есть и результат, вернее, намечается, — задумчиво сказал Щетинин. — Одна московская аспирантка успешно работает над искусственным разведением и выращиванием белужьей молоди. Другие изучают проблему кормовой базы для белуги. Третьи уже думают о яровизации озимой расы белуги п-по методу академика Лысенко, который дал в своих трудах замечательные установки на примере пшеницы и картофеля…

Щетинин повернулся к Мосолову, и впервые улыбка осветила его хмурое лицо:

— Так что, товарищ Мосолов, я работаю не один… Именно потому у нас не может быть неудач… Мы работаем коллективно, и в этом наша сила. Кроме того, государство отпускает нам средства, которые обеспечивают безусловный успех любого п-полезного для народа начинания…

— Да, — поднялся Кузьма Федорович, — это я понимаю.

Он пожал профессору руку и сказал добродушно:

— Ну дак что ж… Будем ждать…

Возвращаясь в станицу, Кузьма Федорович вспоминал разговор с профессором и думал: «Старик правильно говорит. Ежели у нас еще попадаются маловеры, то не в них суть дела. Они своими глупостями нас не остановят…»

Думая об этом, Кузьма Федорович забывал, что еще недавно ему самому многое было совсем не так ясно, как теперь. Незаметно для себя Кузьма Федорович сильно изменился за последнее время. Беседы с Назаровым и Антроповым, знакомство с профессором Щетининым, даже стычки с Зубовым заставили его многое передумать. Он понял, что на старых методах хозяйничанья далеко не уедешь и что ему, председателю рыбколхоза, надо вести людей к тому новому, что уже на деле изменяло устаревшие основы рыбного промысла и постепенно превращало этот промысел в сложное, отлично механизированное хозяйство.

«Да, — думал Кузьма Федорович, — что ни говори, а надо учиться. Одного замета невода да умения выбрать рыбу из реки становится маловато».

Так он думал, но все же в нем еще жила успокоительная мысль: «Конечно, надо учиться, но лов рыбы для колхоза важнее, чем всякие там переброски или спасение молоди… И то важно, ничего не скажешь, а лов все ж таки важнее…»

Как Кузьма Федорович ни пытался понять связь между работой Щетинина и сегодняшним планом лова рыбы, у него ничего не получалось, и он уверял себя: «И то важно и другое, а добыча на тоне — это самое важное…»

Возле правления он встретил Зубова. Тот бежал с ящиком гвоздей в руках, и лицо его выражало радостную озабоченность.

— Здорово, Кириллыч! — окликнул его Мосолов. — Погоди-ка маленько.

Зубов остановился.

— Куда это ты с гвоздями?

— Сегодня начинаю дом свой устанавливать, — сообщил Василий. — Вчера вечером сельсовет выделил для рыбнадзора участок, мы и взялись за работу.

— А где ж участок получил? — спросил Кузьма Федорович.

— Там, где и просил, на острове, поближе к Заманухе, чтобы из окна самые рыбные места видны были.

— Хитер, хитер, — усмехнулся Мосолов, — а только теперь это тебе ни к чему.

— Как так — ни к чему? — удивился Василий.

— Ну как же! Главный волчок, Жорка Талалаев, выбыл из строя, а рыжего тоже на канал куда-то отправили. Кто ж теперь будет рыбу ловить? Дед Малявочка, что ли?

Василий посмотрел на Мосолова и засмеялся:

— Почему же обязательно дед Малявочка? Мне рассказывали, что в прошлом году председатель рыбколхоза Кузьма Федорович Мосолов, по договоренности с инспектором, довольно успешно облавливал запретную зону двумя бригадами…

Кузьма Федорович смущенно махнул рукой:

— Ну да что ж? Был такой случай, не отрицаю. Только это — совсем другое дело. Мосолов лично для себя не брал и не возьмет даже самого завалящего ласкиря. Он облавливал твою зону для государства и всю рыбу сдавал государству…

— Я знаю, — перебил Зубов, — но этого, Кузьма Федорович, больше не будет, потому что это не польза, а вред государству…

— Ладно, ладно…

Мосолов тронул Василия за плечо и сказал примирительно:

— Знаешь, Кириллыч, кто старое помянет, тому глаз вон. Такого облова больше не будет, потому что и рыбаки и председатель рыбколхоза начинают понимать, что к чему… Я вот беседовал сейчас с нашим профессором, про белугу его расспрашивал, и он так интересно рассказывал, что я бы до вечера слушал…

Заметив, что Зубов уже раза три взглянул на часы, Кузьма Федорович виновато усмехнулся:

— Ну ладно, неси, Кириллыч, свои гвозди. Только не забудь председателя на новоселье позвать.

— А как же? Обязательно позову, — пообещал Василий.

Он простился с Мосоловым и, придерживая тяжелый ящик, пошел на участок, где уже собирали присланный Рыбводом домик. Участок был расположен на южной стороне острова, среди леса, у самой реки. Старые тополя и густые заросли вербы отлично защищали это место от холодных северных ветров, и — самое главное — отсюда просматривались все запретные зоны, за которыми должен был следить инспектор.

По просьбе Зубова домик ставил лучший голубовский плотник Никита Иванович, суровый, неразговорчивый старик, которого знала вся округа. До войны Никита Иванович работал в плотницкой бригаде рыбколхоза, но однажды обиделся на председателя и после возвращения из эвакуации перешел в полеводческий колхоз к Бугрову.

— Раз люди красоты не понимают, значит, мне с ними не работать, — упрямо сказал старик, — а рыбацкому председателю что шкафчик для книг, что свиное корыто — одинаково.

Среднего роста, сутуловатый, с угрюмым и строгим лицом, с жесткими, коротко подстриженными усами, Никита Иванович тотчас обращал на себя внимание неторопливой походкой знающего себе цену человека и испытующим взглядом серых, с тяжелыми веками глаз.

Когда Зубов обратился в правление рыбколхоза с просьбой выделить плотника, который смог бы разобраться в конструкции разборного дома и поставить его на участке, Антропов посмотрел на Мосолова и сказал:

— Придется просить Никиту Ивановича.

— Разве наши не сделают? — спросил Мосолов.

— Куда там нашим! — махнул рукой Антропов. — Я глядел чертеж этого дома. В нем три комнаты, кухня, веранда, всякие кладовочки, умывальники, ванна. Там одних труб метров сто будет, да с десяток ящиков с разными скобками, болтами, шурупами, планками, крючками. Кто ж, кроме Никиты Ивановича, разберет всю эту музыку?

— А что Никита Иванович, хороший мастер? — поинтересовался Зубов.

Антропов оживился:

— Хороший? Это, брат, Василий Кириллыч, не мастер, а бог плотницкого дела. Он еще в старое время по станицам дома строил, и вы поглядите, какие дома! Каждый красуется, как картина на выставке: карнизы, крыльца, наличники на дверях, на окнах, ставни — все резное и все будто из самого тонкого кружева вывязано. А ведь Никита Иванович все это своим инструментом делал, вручную.

— На днях он мне показывал токарный станок, — вмешался Мосолов, — для колхозной мастерской сделал.

— Сам?

— Сам. Нашел старое колесо от лобогрейки, штук пять дубовых бревен да пару ремней. А вы полюбуйтесь, что он из этого сделал! Не станок, а игрушка. Тронешь ногой педаль — и что тебе угодно выточишь, лишь бы руки были умелые…

— А за что он на рыбколхоз обиделся? — спросил Зубов.

— Председатель его обидел, — усмехнулся Мосолов.

— Вы, что ли?

— Нет, до войны тут был другой председатель. Никита Иванович соорудил тогда для колхозного клуба стол. Чуть ли не год его делал. Говорят, не стол был, а чудо. Председатель возьми и отдай кому-то этот стол. В район или область отвез, кому — не знаю. Ну, а Никита — старик норовистый. «Ах, так, говорит, я стол для трудящихся рыбаков мастерил, а ты им, как своей собственностью, распорядился, Ты, говорит, не председатель, а…» Не знаю, как он его там назвал, а только поссорились они. Вскоре война началась, эвакуация, и старик перешел в полеводческий колхоз.

Когда Зубов попросил Никиту Ивановича поставить на острове привезенный из города разборный дом, старый плотник внимательно посмотрел на него и сказал отрывисто:

— Ладно, поставим…

И как только на участке закипела работа, Василий каждое утро ходил туда и любовался Никитой Ивановичем. У этого человека были волшебные руки: все, к чему прикасались его жесткие, натруженные пальцы, сразу как будто оживало; из-под рубанка с легким посвистыванием вылетала тончайшая, пахнущая сосной стружка; острый топор вытесывал столб так ровно и точно, что все его грани можно было измерять сантиметром; любой гвоздь, даже самый ржавый и тонкий, входил в дерево после двух-трех ударов молотка.

Никита Иванович почти никогда не разговаривал. Слегка сутулясь и расставив ноги, он стоял у самодельного, наскоро сколоченного из досок верстака и работал молча, сосредоточенно и даже угрюмо.

Он только изредка бросал помогавшему ему молодому плотнику:

— Гвозди!

— Фуганок!

— Отвертку!

— Молоток!

Зубов заметил, что старый мастер не выносит плохо выполненной работы и по десять раз переделывает то, что ему не нравится. Казалось бы, петля сидит на двери безукоризненно. А он прикоснется к ней угольником, сморщится и начнет отвинчивать все шурупы, чтобы сделать по-своему. Любой выбитый из доски сучок, чуть-чуть косо посаженный гвоздь, зазубрина на пиле или шероховатость на буковой планке — все приводило Никиту Ивановича в состояние тихого, молчаливого бешенства. Он мрачнел и, стиснув зубы, подтачивал, подстругивал, переделывал — и все это молча, без единого слова, упрямо и настойчиво.

Зато как только нужная деталь укладывалась на место или доска после фуганка становилась зеркально гладкой, Никита Иванович светлел. Он и в этих случаях не произносил ни одного слова, только щурил левый глаз и, осмотрев какую-нибудь на диво выстроганную планку, облегченно вздыхал и ласково поглаживал пальцами усмиренное, неподвижное, еще теплое от трудной работы дерево.

Василий часами наблюдал за стариком, видел, как быстро и ладно вырастают стены уютного, светлого дома, и говорил восхищенно:

— Золотые руки!

«Так настоящий человек должен относиться к своему делу, — думал Василий. — Он должен уметь трудиться самоотверженно, красиво, наслаждаясь даже самой тяжелой работой. Он обязан все задуманное им доводить до конца, причем делать это так, чтобы сам он был доволен и совесть не могла упрекнуть его ни в чем…»

Думая о Никите Ивановиче, любуясь его руками, Зубов спрашивал себя: «А я так могу?» — и со стыдом признавался себе, что еще не может так работать, что ему не хватает выдержки, опыта, настойчивости.

«Нет, нет, еще до этого далеко, — думал Василий, — мне еще многого не хватает. Я тороплюсь, уступаю своей нетребовательности, горячусь. Так нельзя. Надо научиться побеждать в большом и в малом…»

Однажды на участок, где строился инспекторский дом, забрел Пимен Талалаев. Сторонясь людей, он отлеживался в балагане у паромщика и, изнывая от тоски и скуки, решил побродить по острову. Увидев, что Никита Иванович работает один, Пимен подошел к нему и молча присел на штабель досок.

— Мастеруем? — равнодушно кивнул он.

Старый плотник угрюмо посмотрел на него из-под козырька полинялой фуражки и ничего не сказал.

— О-хо-хо! — вздохнул Пимен. — А я вот места себе не нахожу, ослаб вовсе… ноги, можно сказать, отнялись.

— Голова у тебя, дурака, отнялась, — буркнул Никита Иванович.

Пимен удивленно посмотрел на него:

— Чего ты?

— Ничего…

Никита Иванович и Пимен Талалаев жили по соседству и хорошо знали друг друга, хотя в последние годы встречались редко, так как старик плотник работал в колхозной мастерской, а Пимен днем и ночью крутился на реке.

— Не, ты все ж таки скажи, — настойчиво повторил Пимен.

Фуганок летал в жилистых руках плотника, на землю атласными завитками сыпались сосновые стружки.

— Чего там говорить, — отмахнулся Никита Иванович, — одно слово тебе скажу: дурак…

Пимен промолчал. Там, в полутемном балагане деда Авдея, он уже не раз, проснувшись на пахнущих гнильем нарах, кряхтел, вздыхал, сплевывал на земляной пол горькую от махорочных корешков слюну и проклинал себя, сам не зная за что. Он все еще считал себя правым, ненавидел Зубова, Антропова, Мосолова, Груню, Степана Худякова, всех ловцов своей бригады, каждого, кто, по его мнению, в подметки ему не годился, но работал, в то время как он, опытный рыбак, мертвяком лежал в балагане.

Уже много ночей подряд, поворочавшись на нарах, он выходил на берег, молча слушал мерное поскрипывание уключин на рыбацких каюках, жадно вдыхал запах свежей рыбы и, опустив лысеющую крепкую голову, нудно ругался и до рассвета бродил по влажному, упругому песку, напряженно думая о том непонятном, что с ним произошло…

— Не, ты все ж таки скажи, — с упрямой злобой повторил он, поглядывая на Никиту Ивановича, — за что меня дураком обозвал?

Отложив очищенную доску, Никита Иванович погладил ее ладонью, быстро спилив края, приметал к подоконнику и наложил на него старенький плотницкий уровень. Подвижное пятнышко воздуха в уровне, поколебавшись, легло точно между двумя черточками в стеклянной трубке.

Никита Иванович исподлобья посмотрел на Пимена:

— Вот… Видал ты такой инструмент? Называется уровень. Им, этим инструментом, мастер ровность определяет. Ежели же, скажем, дерево не станет ровно, а кособочит — мастер его подпиливает, стесывает, молотком подбивает, чтобы оно не кривуляло и красоты строения не паскудило…

— Чего ты мне басни рассказываешь? — мрачно усмехнулся Пимен. — Я сам этот уровень сто раз в руках держал.

Старик присел на штабель рядом и заговорил, строго и сумрачно глядя в глаза Талалаеву:

— Так вот, имей в виду, Пимен Гаврилов, так оно и с тобой получилось… Люди до твоей личности такой же невидимый уровень приложили, и ты им отразу всю свою кособокость показал: куда ты хитнулся и сколько на тебе корявых сучков понатыкано… Сдумали они тебя маленько подправить, людскую ровность тебе придать, а ты, как дурной пень, корневищем своим уперся, будто бог тебя от твоего рождения косо прибил, да еще здоровенными ржавыми гвоздищами… Ну, чего ж было с тобой делать? Взяли тогда топор, лом под тебя подложили и рванули со всеми твоими сучками, чтоб ты, значит, красоты нового строения не паскудил… Так и оказалось, что ты кругом как есть дурак. И нечего тебе жалиться на кого-то. Жалься теперь на себя, потому что ты косой и неправильный человек.

Пимен ошеломленно отодвинулся от старика и диковато взглянул на его строгое, старчески чистое лицо.

— Это как же понимать надо? — пробормотал он.

— Вот так и понимай, как сказано, — отрезал Никита Иванович.

— А ты знаешь, что меня с бригадирства скинули, перебросили до баб в сетчиковую бригаду, а теперь и оттудова гонят?

— Кто ж тебя гонит?

— Все гонят. Ты, говорят, нам негож, потому что ты, дескать, хищник и симулянт. А я на ноги слабый стал и работать не сдюжаю. В нутре у меня болит, а они ничего не берут во внимание.

— Брешешь ты, Пишка, — сердито сказал плотник, — людей и себя обманываешь, воду каламутишь. Никакой в тебе болезни нет, и ты здоровей меня в сто раз. А на болезнь свою ты киваешь потому, что злоба на людей тебя точит и ум твой мутит. Ты, видать, думаешь, что все люди кривые, один ты ровный? Оно же, имей в виду, как раз обратно получается: рыбаки по новой, ровной дороге пошли, а ты все косыми тропками путляешь и выпрямить себя не хотишь…

Сунув руки в широкие раструбы валенок, Пимен потускнел и притих. В словах старого плотника он еще раз увидел ту жестокую правду, которая в последнее время выгоняла его по ночам из балагана и заставляла ходить взад и вперед по берегу, ревниво всматриваясь в мерцание недоступных рыбацких костров на Тополихе.

— Нет, Иваныч, — тоскливо вздохнул Пимен, — теперь уже мне поворота нема. Люди на меня озлобились и духа моего не выносят. Негодящий, говорят, человек. Степка Худяков от меня отказался, бабы в один голос требуют, чтоб правление выгнало меня из сетчиковой бригады, а Архип Антропов — тот и вовсе чертом глядит…

Приложив ладонь к глазам, Никита Иванович стал всматриваться в вербовые заросли:

— Вот он аккурат идет.

— Кто? — привстал Пимен.

— Архип Иванович.

Пимен хотел было скрыться. Не простившись с плотником, он заторопился, пошел по тропе к реке, но не успел уклониться от встречи с Антроповым. Тот, шелестя мокрыми штанинами и спущенными до земли голенищами резиновых сапог, шел к Никите Ивановичу и столкнулся с Пименом у ворот инспекторского дворика.

Загородив Пимену дорогу, Архип Иванович остановился.

Испытующе взглянув на заросшее щетиной, похудевшее лицо бывшего бригадира, Архип Иванович сказал сквозь зубы:

— Здорово, Талалаев.

— Здорово, — ответил Пимен, опуская голову.

— Чего ты? Болеешь все?

Пимен метнул на него взгляд исподлобья:

— Так… чего-то не сдюжаю…

— Угу…

Архип Иванович шагнул ближе:

— Вот чего. Сетчики требуют вовсе исключить тебя из колхоза. Завтра разбирать будем. Ни одна бригада не хочет тебя принимать.

Щеки Талалаева стали серыми. Пришло то, чего он боялся больше всего и чего не мог предотвратить, так как знал, что люди перестали ему верить и отказались от него.

Подняв помутневшие глаза, он растерянно спросил:

— А как же будет? Я ж того… пятьдесят годов на баркасе…

Архип Иванович положил ему па плечо тяжелую руку.

— Вот, Пимен Талалаев, — сказал он, — ты сам осудил себя… И все ж таки я… это самое… хочу спробовать последний раз…

И отрубил, приблизив к Пимену смуглое, твердое, как речной камень, лицо:

— Ежели дашь обещание… пойдешь в мою бригаду…,

Пимен медленно снял с плеча руку Антропова и, отворачиваясь, глухо сказал:

— Спасибо, Архип.

Никита Иванович не слышал, о чем они говорили, но, искоса следя за ними, видел, как они вместе пошли в станицу.

Он поднялся со штабеля, вздохнул и пробормотал, жмурясь от солнца:

— Видишь, как получается… Самое непотребное дерево можно поставить по уровню, ежели у мастера настоящая рука.

Дом на острове вырастал с каждым днем. Его поставили на высокие, двухметровые, сваи, накрыли белой этернитовой крышей, у переднего фасада пристроили застекленную веранду.

Когда все было закончено, Никита Иванович, собрав в корзину стружки, затопил маленькую кафельную печь, вышел во двор, полюбовался тающим над трубой облачком дыма и строго сказал Зубову:

— Готово жилище. Можно вести хозяйку.

— Какую хозяйку? — смутился Василий.

— А это уж я не знаю, — сухо сказал мастер, — только без хозяйки дом не дом…

Он аккуратно вложил в мешок инструменты, взвалил его на плечи и протянул Зубову большую, в ссадинах, руку:

— Прощевайте. Живите счастливо. А на новоселье меня покличьте…

Зубов остался один. В печке догорели и погасли стружки, белым налетом покрылся пепел.

Вертя в руках ключ, Василий походил по пустым, пахнущим скипидаром комнатам и остановился у окна.

Вечерело. На левом берегу реки, у парома, чернели подводы. Над синеватым лесом остро проблескивал тонкий серп месяца. Слева, у плотины, дожидаясь очереди, стоял на якоре двухпалубный пассажирский пароход. На излучине, отражаясь в спокойной воде, мерцали красные огоньки бакенов.

На мгновение Василий вдруг ощутил щемящее чувство одиночества.

«Как это сказал старик? Без хозяйки дом не дом…»

Весь вечер Зубов бродил по берегу. Слегка пригнувшись, он всматривался в темную гладь реки, слушал однообразный гул воды на плотине, курил, присев на холодный песок. Потом он замерз, побежал домой и, наскоро поужинав, сказал Марфе:

— Я скоро приду, вы дверь не закрывайте.

— Куда ж это вы так поздно? — усмехнулась Марфа.

— К Егору Ивановичу, — не думая, ответил Зубов.

Он накинул шинель и, не оглядываясь, пошел к Груне.

Ивана Никаноровича не было дома. Разложив на стульях стопки белья, Груня гладила. Между окнами, на фанерной подставочке, отбрасывая на скатерть желтый круг света, горела лампа. Груня набирала в рот воду, старательно опрыскивала чуть пересохшее белье и, тронув мокрым пальцем горячий утюг, разглаживала полотенца, наволочки, простыни, носовые платки.

У ног девушки с мурлыканьем терся толстый кот Бунька с ободранным носом. Груня поднимала утюг и, наклонившись, напевала Буньке что-то невнятное.

В окно негромко постучали.

— Кто там? — спросила Груня.

— Это я, — услышала она голос Зубова.

Груня кинулась к двери.

Зубов вошел в комнату, поздоровался, снял шинель и присел на стул.

— Ну, как живешь, Грунечка? — спросил он, не зная, с чего начать.

— Хорошо, Вася, — ответила девушка и засмеялась. — Вот глажу и пою песни Буньке.

Василий улыбнулся.

— А я по тебе соскучился.

— Правда?

— Честное слово. Мы ведь встречались вчера, а мне кажется, что я тебя год не видел.

Он поднялся, взял Грунину руку, повернул ладонью вверх и поцеловал.

— Пойдем погуляем, Грунюшка, — шепнул Василий, — мы давно уже не гуляли вместе.

— Пойдем, только надо отца подождать…

Не договорив, Груня вскрикнула и рванулась к столу.

— Что ты? — испугался он.

— Разве не видишь? Забыла утюг принять и сожгла наволочку…

Она убрала утюг на плиту, свернула прожженную наволочку и с видом заговорщицы сунула ее куда-то за книги.

— Отец идет, калитка стукнула.

В комнату вошел Иван Никанорович. Увидев Зубова, он вежливо поклонился, помыл на кухне руки и сказал дочери:

— Ну, хозяечка, чем ты меня сегодня кормить будешь?

— В духовке стоит обед, — весело ответила Груня, — сейчас подогрею.

Зубову показалось, что Иван Никанорович в последнее время как-то раздобрел, стал гораздо спокойнее и держался с достоинством, чего у него не было раньше. Даже в голосе его появились новые, гораздо более твердые и уверенные нотки.

— Вы, кажется, довольны, что перешли в рыбцех? — спросил Зубов.

Иван Никанорович аккуратно причесал тронутые сединой жидкие волосы.

— Как вам сказать, Василь Кириллыч, — задумчиво протянул он, — я не то что доволен, а, прямо сказать, человеком стал. Тут ведь совсем другая работа. Ни с кем не ругаешься, никого не обижаешь, и тебя никто не обижает. Стоишь себе возле весов, рыбу вешаешь да квитанции людям выписываешь. И людей кругом тебя много, и от непогоды ты укрыт. А вы ведь сами знаете, какое у меня здоровье.

— Вот видите, — улыбнулся Зубов, значит, я напрасно задерживал вас.

— Выходит, напрасно…

Груня подогрела обед, набросила на плечи жакетик и сказала отцу:

— Мы на минутку выйдем, батя…

Они вышли на улицу, но Груня не вернулась ни через минутку, ни через час.

Целую ночь бродили они по тихим улицам станицы, потом спустились к реке и долго сидели на опрокинутой лодке. От реки тянуло влажным холодом, и Груня призналась:

— Я замерзла, Вася…

Зубов снял шинель, укутал ее, усадил на колени и, прижав к себе, стал целовать…

Уже рассветало, когда они поднялись и пошли вдоль берега.

Было тихо. На мелких береговых лужицах серебрилась игольчатая кромка первого льда. Под ногами мягко шуршали отсыревшие за ночь, тронутые инеем листья. У причала, там, где стояли рыбацкие лодки, кто-то зажег костер, и оттуда вместе с дымом несся крепкий запах смолы.

Закуривая, Василий нечаянно вынул из кармана ключ, засмеялся и сказал, посмотрев на бледное Грунино лицо:

— Хочешь, Грунюшка, я покажу тебе свой дом?

— Разве его уже поставили? — удивилась Груня.

— Да, вчера закончили…

Они поднялись на крутой берег, свернули по тропинке в лес и вышли прямо к белеющему невдалеке домику.

В стеклах дома багряно светилась утренняя заря.

Василий замедлил шаги и протянул Груне ключ:

— Ну, дорогая хозяйка, входи…

— Что, не будем ждать зимы? — улыбнулась Груня.

— Зима уже пришла, — серьезно ответил Зубов, — только что мы видели первый лед.

…В этот день председатель сельсовета Жигаев зарегистрировал их брак, выдал им брачное свидетельство, поздравил и сказал шутливо:

— Как представитель власти, ставлю молодоженам условие: из станицы не уезжать и рыбаков наших не оставлять, иначе брак будет расторгнут.

— А мы не собираемся уезжать, — заверил его Зубов,

— Подождите, товарищ, не зарекайтесь, — поднял руку Жигаев.

— Почему?

— Сейчас объясню…

Председатель открыл ящик письменного стола и достал из папки зеленый листок бумаги.

— Вот. Вчерась нарочный из района привез телефонограмму. Не успели вам доставить. Можете читать.

Василий прочитал вслух:

«Участковый инспектор рыболовного надзора Зубов по распоряжению Главрыбвода с первого декабря отзывается в Москву на трехмесячные курсы. Участок временно сдать досмотрщику. Начальник Рыбвода Бардин».

— Как же это так? — испугалась Груня.

— Ничего, Грунечка, мы поедем в Москву вместе и вернемся, — сказал Василий. — Я попрошу Мосолова, и он тебя отпустит.

Сложив телефонограмму, Зубов сунул ее в карман и весело посмотрел на Жигаева:

— А насчет станицы, товарищ Жигаев, можете не беспокоиться. Через три месяца я вернусь, как говорится, к месту постоянной работы.

Зубов и Груня хотели незаметно перебраться в новый дом на острове и пожить там до отъезда в Москву, но против этого восстали Марфа и Иван Никанорович.

— Как же так незаметно? — сердито упрекнула Василия Марфа. — Люди на всю жизнь сходятся, значит, надо свадьбу сыграть как следует быть и новоселье справить. Мы уже тут толковали с Кузьмой Федоровичем. Грунечка ведь лучшая наша колхозница. Разве ж рыбаки допустят, чтоб она тайком замуж выходила? Это же обида для людей…

Смущенно улыбаясь, Василий с покорным видом слушал все, что говорила Марфа. Ему было неловко, он не хотел, чтобы вокруг него и Груни хлопотали люди, но все так радушно поздравляли его, так искренне и горячо желали счастья, что он в конце концов махнул рукой и сказал Марфе:

— Ладно, Марфа Пантелеевна, делайте, что хотите…

Несколько дней Василий и Груня жили как во сне.

Оба они вдруг увидели, что многие люди, не только те, которых они знали, но и почти незнакомые, относятся к ним с большой нежностью. Председатель полеводческого колхоза Бугров прислал им вина и вяленого винограда, Архип Иванович — бутыль медовой браги, Мосолов с женой — отличный свадебный пирог, Степан Худяков — рыбы какого-то особого засола. Егор Иванович передал Марфе, и та изжарила полтора десятка диких уток с яблоками и штук сорок куропаток. Тося и Ира помогали Груне шить платье. Дед Малявочка перевозил на остров вещи. Елена Макеева напекла гору сдобных пшеничных пышек.

Все эти дни Зубов почти не видел Груню. Он, как всегда, осматривал свой участок, разговаривал с людьми, то есть как будто делал все, что привык делать, но его ни на секунду не покидало радостное и непривычное ощущение чего-то неизведанно нового, праздничного и веселого.

Наконец Марфа объявила о свадебном вечере.

В маленький домик на острове сошлось столько народу, что повернуться было негде. По всем комнатам стояли столы с разными яствами, и вокруг них сидели и ходили люди.

Василий пристроился рядом с Груней, вдыхал запах ее духов, и ему казалось, что эти духи делают Груню чужой, почти незнакомой.

Профессор Щетинин с усмешкой наблюдал за Зубовым. Старик много выпил, его, как видно, разобрало, и он, тихонько раскачиваясь на стуле, говорил своему соседу Никите Ивановичу:

— Смотрю я на них и радуюсь. И знаете, ч-чему радуюсь? Тому, что они могут завершить мое дело…

Никита Иванович строго смотрел на профессора, ставил на стол недопитый стакан и хмуро повторял:

— Ты на них не надейся. Ты сам свое дело доделывай. Взялся — значит, делай. Тяжко, а ты все ж таки делай.

— Вам хорошо рассуждать, — отмахнулся Щетинин, — а вы п-попробуйте так, как я: работать, а результатов н-не дождаться, п-потому что ждать их надо лет десять.

Захмелевший Никита Иванович упорно смотрел на профессора.

— Эка невидаль! — заговорил он вдруг слезливо. — Я вот, знаешь, сколько домов построил этими руками? Сотни домов. А чего хотел, того еще не построил.

— Чего же?

— Новый клуб. Такой, чтобы вся станица в нем поместилась. Чтоб в этом клубе были резные потолки и стены с резьбой, и все чисто цветами разукрашено…

Он широко улыбнулся:

— Я чего хочешь построить могу! Хочешь, всю станицу из махоньких кубиков построю? Как игрушку ее сделаю и любыми красками распишу!

Василий вслушивался в людской гомон, и ему казалось, что всех этих людей он знает очень давно, что они его тоже давно знают и любят и что ему будет с ними очень легко жить и работать, потому что они, так же как и он, уже нашли на земле одно большое счастье.

А кругом сидели и стояли слегка опьяневшие, веселые мужчины и женщины: полеводы, виноградари, рыбаки, охотники — жители станицы, сызмальства привыкшие трудиться на земле и на воде. Они пели песни, смеялись, танцевали, говорили о пшенице, о черных парах, о коровах, о том, как смолить баркасы, заметывать невод, высаживать виноградные чубуки; они ели, пили вино, и над белой скатертью длинного стола темнели их смуглые, загрубелые руки с жесткими от работы ладонями и крепкими пальцами…

— Ну, Кириллыч, — сказал, наклоняясь к Зубову, Архип Иванович, — вот она, наша плавучая станица. Любуйся ею и знай: с этими людьми не пропадешь. Они видят свою дорогу и умеют работать. С такими людьми можно горы перевернуть, и ты не сомневайся: наша станица выдюжит.

Он стиснул руку Василию и добавил, добродушно посмеиваясь:

— Проводим тебя в Москву, а к весне будем ждать, чтоб начинать новое дело…

Сидевший рядом Мосолов подмигнул Антропову и весело сказал Груне:

— А тебя, Аграфена Ивановна, мы вроде как премировать решили. Поедешь с молодым супругом в Москву. Все равно зимой у тебя тут почти никакой работы не бывает…

Всю ночь в домике на острове слышались песни, звучала музыка, смеялись веселые люди.

Разошлись по домам под утро.

На следующий день профессор Щетинин зашел к Зубову, чтобы проститься. Работа экспедиции закончилась, и старик уезжал из станицы.

— Знаете, Илья Афанасьевич, — сказал ему Зубов, — я вот уезжаю в Москву, а мысли мои здесь. Хочется мне скорее узнать результат ваших опытов с белугами. Хочется начать плановую рыбоводную работу на участке. Ведь это будет трудное дело. Людям еще очень многое надо понять.

Сидя у стола, Щетинин слушал взволнованного Зубова и поглядывал на опавшую вербу под окном. Хотя на его небритых щеках темной тенью лежала стариковская усталость, а у рта резко обозначились глубокие складки, Василий заметил в глазах профессора знакомые искорки веселого упрямства.

— Все, что вы говорите, правильно, — сказал Щетинин, — это б-будет нелегкое дело, но рыбаки его выполнят.

— Они его выполнят, если среди них не будет Талалаевых, — вставил Василий.

— А вы не смотрите на таких, как Талалаев, — махнул рукой Щетинин, — они будут выплеснуты, как выплескивают н-накипь с хорошей ухи. Вы смотрите на таких, как Виктор Петрович…

— Какой Виктор Петрович?

— М-мальчишка этот, сын вашей бывшей хозяйки. Он недавно прибежал ко мне и сообщил, что организовал в школе группу п-по изучению зоопланктона реки. Слышите? Этакий п-пистолет! Изучая питание рыбы, он собирает вислоногих рачков, коловраток и прочих водяных зверей, причем он вполне серьезно сообщил мне, что п-подал в правление докладную записку о п-приобретении еще одного микроскопа. Вот вы на таких смотрите. Это б-будет рыбак нового п-поколения. Он уже вступает в строй…

Щетинин рассказал Зубову о том, что Совет Министров, очевидно, скоро утвердит проект строительства целого ряда рыбхозов, рыбоводных заводов и станций и что весной после спада воды — на этот раз последней в истории Дона — тысячи людей приступят к работе.

Они говорили очень долго, пока в распахнутую форточку не донесся зычный гудок вечернего парохода.

— Весной мы встретимся с вами, Зубов, — поднялся Щетинин, — и тогда вы увидите, что могут сделать наши люди!..

Он пожал Василию руку и ушел, с трудом волоча ноги, постукивая по натертому полу тяжелыми, подбитыми железом солдатскими башмаками.

Василий следил, как исчезает синеющий дымок оставленной на подоконнике щетининской папиросы, и, хотя за окном медленно, почти незаметно плыли по-зимнему низкие облака, он уже думал о весне…

Через неделю Зубов и Груня уезжали в Москву.

На пристань их пошли проводить человек двадцать: Мосолов, Антропов, Егор Иванович, Марфа с Витькой, Иван Никанорович, Тося, Степан, Ира и много рыбаков.

Сверху шел пароход «Молотов». Это был его последний рейс, так как на реке появился лед и навигация прекращалась. У шлюза пароход задержали, и он подошел к пристани поздно вечером, когда уже стемнело…

Взяв Груню под руку, Василий повел ее по сходням вниз. Они вышли на палубу и, повернувшись спиной к ветру, стали смотреть на берег. Раздался третий гудок. Люди на берегу замахали шапками и платками.

Сложив ладони рупором, Василий закричал Егору Ивановичу:

— Следите за подледным ловом!

Мосолов отвернул брезентовый капюшон плаща и прокричал в ответ:

— Не беспокойся, Кириллыч! Все будет в порядке! Мы все будем следить! А вы приезжайте поскорее!

Лязгнули якорные цепи. Захлопало по темной воде колесо. Белый пар с шипением вырвался откуда-то сбоку и растянулся вдоль бортов.

Освещенный прожектором крутой берег медленно поплыл назад.

Почти всю зиму Василий и Груня прожили в Москве.

Их поселили в общежитии на Верхне-Красносельской улице, неподалеку от огромного дома, в котором помещались Главрыбвод, Гипрорыба, Всесоюзный научно-исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океанографии с его многочисленными кабинетами, музеями и лабораториями. Тут же, в этом доме, расположились организованные Главрыбводом курсы.

На курсы съехались сотни инспекторов рыболовного надзора. Люди прибыли в Москву из самых далеких мест страны: с северного побережья, с Сахалина, с Камчатки и Курильских островов, с Каспия и Кавказа. Они слушали лекции и доклады по воспроизводству рыбных запасов, обменивались опытом на семинарских занятиях, работали в библиотеках.

Москва поразила Василия и Груню гигантскими домами, бесчисленными автомобилями, станциями метро, ясным и размеренным ритмом сложной, большой жизни, в которой миллионы людей четко выполняли свое дело: водили троллейбусы и автомобили, учили детей, принимали иностранных послов, издавали газеты, регулировали уличное движение, развозили хлеб, очищали от снега тротуары и мостовые, доставляли письма, то есть совершали все то, что давало возможность каждому из них в отдельности и всем им вместе выполнять одну большую, нужную всей стране задачу.

— Сколько здесь людей, Вася! — восторгалась Груня, когда они гуляли по улицам Москвы. — Казалось бы, тут можно заблудиться, как в лесу, а смотри, какой порядок!

По воскресеньям занятий на курсах не было, и Василий с Груней днем осматривали город, потом обедали и уходили в театр. В общежитии они жили в разных комнатах, и Зубов по вечерам терпеливо ждал, расхаживая по коридору, когда Груня переоденется и выйдет к нему, чтобы ехать в оперу, в Малый или Художественный театр.

Первое время Василию казалось, что Груня, выросшая в станице, будет чувствовать себя неловко в Москве, особенно в театре, где собирались сотни незнакомых людей, энергичных и живых горожан, которые, конечно, сразу могли бы заметить растерянность и смущение скромной деревенской женщины. Однако ничего подобного не было.

Уже в первый вечер, когда Зубовы пришли в Малый театр и Василий помог Груне снять пальто, он удивленно поднял брови, как будто впервые увидел свою молодую жену: стоя у зеркала, Груня непринужденно поправляла волосы, таким легким движением сунула крохотный шелковый платочек в рукав безукоризненно сидящего темно-синего платья и, постукивая каблучками, так уверенно вошла в сияющий позолотой зал, что Василий не выдержал и засмеялся.

— Что ты? — тихонько спросила Груня.

Он покачал головой:

— Ну-ну!

— Что?

— Откуда у тебя это все?

— Я не знаю, о чем ты говоришь?

— А я не знаю, откуда у меня такая жена.

Она поняла, покраснела и незаметно ущипнула его за руку.

К тому, что происходило на курсах, Василий относился с неизменным вниманием и интересом. Он аккуратно записывал все лекции, часто разговаривал с товарищами, слушал их рассказы о работе, посещал лаборатории и успел познакомиться со многими научными работниками. Чем дальше шло время, тем больше он понимал, что на многочисленных реках, морях и озерах страны идет громадная созидательная работа и что там трудятся тысячи его товарищей, которые уже успели разрешить такие задачи, какие не снились людям.

Зубову особенно понравилось сообщение еще совсем не старого ученого-ихтиолога об акклиматизации черноморской кефали в Каспийском море.

Невысокий румяный человек в очках рассказывал об этом спокойно, обстоятельно, как о деле, которое не только выполнено, но и принесло заранее намеченные, нужные всей стране результаты.

— Лет двадцать тому назад, когда мы начали это дело, у нас было немало противников, — задумчиво говорил ихтиолог. — Одни утверждали, что воды Каспия, ввиду избытка сернокислых солей, непригодны для жизни кефали, другие кричали, что кефаль не найдет в Каспийском море кормов, третьи боялись, что она станет конкурентом для ценных каспийских рыб… Но мы провели все опыты, получили от государства деньги и начали работу по пересадке. Мы ловили мальков и годовиков кефали близ Новороссийска, отсаживали их в садки, а оттуда переносили в живорыбные бочки и грузили в специальный вагон на мягких рессорах. Вагон этот прицепляли к пассажирскому поезду, и наши переселенцы отправлялись в путешествие из Новороссийска в Махачкалу. Конечно, в дороге за ними надо было следить, как за младенцами. Поэтому молодь сопровождали опытные рыбоводы. В Махачкале вагон подавался поближе к морю, и мальки выпускались в воду…

Так мы работали четыре года. Уже к концу этого периода стаи кефали были обнаружены у Красноводска, а еще через год мы заметили массовое расселение наших новоселов по южному и среднему Каспию. Конечно, всякий лов кефали до поры до времени был категорически запрещен. Только в тридцать седьмом году Анастас Иванович Микоян, который лично следил за исходом всего этого дела, разрешил первый лов каспийской кефали на промысле Кызыл-Су в Красноводском заливе. На промысел вышла бригада рыбаков из двенадцати человек, на двух лодках, с неводом-дифоном в триста пятьдесят метров длиной. Бригада эта выловила на мелководных участках около четырехсот пудов кефали и видела в море ее огромные косяки…

Задача наша была выполнена. Мы поселили в Каспийском море новую ценную рыбу. В последнее время из Каспия взято нашей кефали на десять миллионов рублей, но ее можно ловить еще больше, надо только организовать более интенсивный лов. Сейчас Каспий кишит кефалью: ее косяки ходят от Мангышлака до залива Гасан-Кули и от острова Чечень до Астары. Были случаи, когда катер рыболовного надзора, наблюдая за морем в тихую погоду, по нескольку часов подряд шел над несметными косяками кефали. Наше рыбоводное мероприятие мы закончили… Теперь промысловики должны взять заселенную в Каспий кефаль…

Василий слушал сообщение ихтиолога, стараясь не пропустить ни слова, а вечером рассказал о нем Груне и воскликнул восхищенно:

— Это настоящая работа! Здесь и точность прогнозов, и тонко продуманные опыты, и дьявольское терпение, и железная уверенность в своей правоте!

В большой комнате министерского общежития, куда направили Зубова, жили тринадцать инспекторов. Почти все они были пожилые люди, с большим стажем и опытом. Василию особенно понравился один из них, Иван Корнеевич Ларионов, сухонький старик с темным, обветренным лицом и с постоянной трубочкой-носогрейкой в зубах.

Ларионов лет тридцать бродяжил по северо-востоку страны: он жил на Таймыре, пересекал Становой хребет, ходил пешком от Большой Хатанги до устья Лены. С группой охотников он бил тюленей и котиков, попадал в лапы к медведям, несколько раз до полусмерти замерзал в снегах.

По вечерам, когда на курсах заканчивались занятия, инспектора сходились в общежитии, и Ларионов начинал свои бесконечные рассказы о северных скитаниях.

В комнате стояли сизые клубы табачного дыма, лежавшие на койках люди изредка перебрасывались двумя-тремя словами, а сухонький старик неторопливо рассказывал о суровой красоте дальнего Севера, о собачьих упряжках, о вяленой рыбе, о встречах в тайге, и каждый его рассказ был похож на чудесный вымысел.

— Должность у нас интересная, — посмеиваясь, говорил Ларионов, — другой такой не сыщешь! Воздух, вода, солнце! Ни канцелярии, ни столов со счетами, ни скоросшивателей — свобода! Что хочешь, то и делаешь, куда хочешь, туда идешь. Особенно на окраинах. Там совсем рай! Необъятные пространства, непроходимая тайга со зверьем, тундра на тысячи километров, снега, по которым собаки несутся, как черти…

Слушая Ларионова, Василий искренне завидовал ему и думал о том, как много этот человек испытал и сколько видел. Вместе с тем Василий заметил, что старый инспектор очень охотно рассказывал о трудном единоборстве с хитрыми браконьерами, о стычках с контрабандистами, о скитаниях по ледяным пустыням Севера, а как только вопрос касался воспроизводства рыбных запасов, Ларионов начинал позевывать и через полчаса мирно храпел на своей стоящей в углу койке.

Однажды Василий рассказал товарищам об экспедиции Щетинина, о строительстве рыбоводного завода и о планах зарыбления новых водоемов в засушливых степях Задонья.

Сидевший у стола Ларионов насмешливо хмыкнул в седые усы и сказал, щуря острые глаза:

— А зачем это вам?

— Что? — не понял Зубов.

— Вся эта канитель: воспроизводство, зарыбление, проекты…

Он лениво вытянул ноги и полюбовался носками из верблюжьей шерсти.

— Разве это ваше дело? По-моему, инспектор рыболовного надзора должен оправдывать свое название и охранять участок, а не производить рыбоводные эксперименты. Это две разные задачи и смешивать их нельзя.

— Позвольте, — возразил Василий, — значит, по-вашему, выходит, что участковый или районный инспектор должен ограничиться наблюдением и оставаться пассивным?

— Не совсем так, — в свою очередь возразил Ларионов. — Наблюдение и охрана — это не одно и то же. Разве стоящий на посту солдат-часовой пассивен? Вот, по-моему, инспектор рыболовного надзора и должен быть таким неподкупным часовым. Ему не следует вмешиваться ни в какие другие дела и вступать в отношения с людьми, которые будут только сбивать его с толку…

Заметив раздраженную усмешку Зубова, Ларионов забегал по комнате и, размахивая трубкой, стал кричать:

— Вы понимаете, что вами нарушена первейшая заповедь часового: не общаться с посторонними! Вы, как солдат, обязаны быть бдительным, и вам по роду службы запрещается отвлекать себя чем бы то ни было. Вы же впутали себя в какое-то строительство и забыли долг часового. Вы стали рыбоводом, политработником, докладчиком, кем угодно, но только не инспектором рыболовного надзора!

Зубов тоже вскочил с койки и заговорил сердито:

— Нет, Иван Корнеич, это вы, очевидно, как были, так и остались инспектором-спортсменом, для которого единственным удовольствием является борьба с браконьерами…

— Да! — вызывающе перебил старик. — Зато от меня еще не уходил ни один браконьер! И учтите, молодой человек, я их ловил не в таких местах, как именуемая Заманухой лужа! Я неделями гонялся за ними на лодке, настигал в снегах, находил у черта на куличках, где-нибудь в самом потаенном таежном зимовье. Я состязался с ними в ловкости, отваге, выносливости, дьявольской хитрости, глаз с них не спускал, знал все их мысли, потом ловил на месте преступления и беспощадно карал! И заметьте: у меня не было среди них ни врагов, ни друзей, ни симпатий, ни антипатий! Я был для этих людей только карающим богом…

— А почему, Иван Корнеич, вы обо всем этом говорите в прошедшем времени, — насмешливо спросил Зубов, — «гонялся», «настигал», «карал»? Очевидно, ваши браконьеры перевелись и измельчали?

Ларионов вздохнул:

— Да, молодой человек. В последние годы их стало гораздо меньше, и, представьте себе, меня обуяла лень… интерес пропал…

Лежавшие на койках люди засмеялись.

Засмеялся и Василий.

— Вы, оказывается, неисправимый романтик, Иван Корнеич, — сказал он. — Я же знаю все это только по книгам. Ловцы креветок, устричные пираты в желтых платках, связанные веревками короли браконьеров — об этом в свое время писал отличный инспектор рыболовного надзора Джек Лондон. Но все это в далеком прошлом. Конечно, у нас еще есть браконьеры, и мы боремся с ними, но сейчас дело не только в них. Честное слово, в рыбоводных пунктах, в выведении новых пород промысловой рыбы и в зарыблении колхозных степных водоемов гораздо больше романтики, чем в желтых платках устричных пиратов!

— Бросьте вы делать из меня школьника! — махнул рукой Ларионов. — Я, друг мой, вышел из этого возраста. Вы же, как мне думается, неправильно представляете себе тип инспектора и хватаетесь за посторонние задачи…

— А по-моему, Зубов прав, — вмешался смуглый инспектор Самсуров из Осетии. — Зубов решает этот вопрос по-советски, и то, что он начал на своем участке, надо подхватить нам всем…

— Это делается и в других районах, — отозвался кто-то из инспекторов.

— Плохо делается! Надо этим всерьез заняться!

Так в ожесточенных спорах проходили вечера, и все заметили, что Ларионов стал сдаваться. Энергия товарищей и веселое упрямство Зубова покорили его.

Как-то на улице он подошел к Василию и Груне, учтиво поздоровался с ними и спросил, поглядывая на Груню:

— Ваша жена?

— Да, — ответил Василий, — рыбоводом работает в колхозе.

Ларионов искоса взглянул на белую шубку и вязаные рукавички Груни и подмигнул Василию:

— Теперь я понимаю, почему вы заинтересовались рыбоводством.

Он усмехнулся и добавил смущенно:

— А если говорить без шуток, то вы, кажется, убедили старика. Правда, у нас на Севере совсем другие условия, но… в общем да, кажется, вы правы.

Посещая лаборатории ВНИРО [6], Зубов познакомился с аспиранткой, о которой рассказывал Щетинин и которая уже несколько лет занималась важной проблемой искусственного разведения белуги. Аспирантка показала ему образцы выведенных ею белужьих мальков, и он с интересом осмотрел разложенную по пробиркам икру, укрепленных на стекле личинок, опущенных в прозрачные цилиндры с формалином маленьких белужат.

— А почему они разной расцветки? — спросил Зубов. — У одних спинка темнее, а у других светлее.

— Это зависит от состава пищи, — сказала женщина, — мы ведь почти ничего не знали о кормах белужьей молоди. Поэтому нам пришлось составлять своим белужатам очень сложное меню, вплоть до рыбьего фарша.

— Как же у вас протекала работа?

— Икру белуги мы получили от гипофизированной самки в низовьях Дона, оплодотворили ее и поместили для инкубации в аппараты. Через восемь дней началось массовое выклевывание личинок. Мы доставили их на самолете в Саратов, на рыбохозяйственную станцию, поселили в аквариумах с проточной водой и стали вести наблюдения…

В своей собеседнице Зубов сначала не заметил ничего примечательного: это была добродушная, скромная русская женщина, о себе она говорила нехотя, смущаясь, но то, что она сделала, поразило Зубова своим значением.

— Значит, проблема разведения белуги решена? — спросил он.

— Да, в основном решена, — ответила женщина, — хотя кое-какие вопросы еще следует доработать. Во всяком случае, белугу мы спасем и не дадим ей исчезнуть из наших водоемов.

Она помолчала и добавила, улыбаясь:

— В этом немалая заслуга и вашего учителя Щетинина. То, что он делает, очень важно, особенно сейчас, когда вопрос о массовом разведении белуги еще находится в стадии окончательного разрешения…

Здесь же, в этой лаборатории, Василия познакомили с худенькой, кутающейся в шерстяной платок сотрудницей, которая недавно закончила интересные опыты по выращиванию молоди белорыбицы в прудах, а затем стала выращивать ее совместно с карпом и добилась замечательной комбинации для зарыбления колхозных водоемов.

— Понимаете, — сказала она Зубову, — белорыбица кормится сорной рыбой, которая в своем питании конкурирует с карпом. Теперь, после решения вопроса о совместном выращивании, колхозники будут получать из своих прудов в несколько раз больше карпа, чем прежде…

Посещая занятия на курсах, Василий и Груня все более глубоко понимали огромный размах рыбного хозяйства страны. Они всматривались в расцвеченную флажками карту, на которой обозначались советские рыболовные промыслы, и им казалось, что они стоят на вершине высочайшей в мире горы и видят отсюда все, что делают рыбаки от Тихого океана до Каспия и от снежного Шпицбергена до их родного Дона.

Они видели все четырнадцать морей, омывающих берега Родины, видели протянувшиеся на многие сотни тысяч километров реки, миллионы гектаров озер, тысячи больших и малых рыболовных судов, бороздящих под советским флагом моря и океаны.

Стоя у карты, они представляли, как на китовых пастбищах, окружающих ледовый материк Антарктиды, гарпунеры китобойной флотилии «Слава» бьют финвалов, кашалотов, синих китов и вытапливают из них тысячи тонн жира; как советские траулеры, плавая в Баренцевом море, ловят треску и пикшу; как великое множество закаленных в бурях рыбаков промышляет у берегов Камчатки, на Сахалине и на Курильских островах, в заливе Фришгаф и на Аральском море. Они представляли, как летчики рыболовной разведки по темно-серым пятнам в толще воды находят косяки сельди, по черным точкам на льдинах — нерпу, по длинным светло-дымчатым полосам — стаи сардин.

Изучая музеи и кабинеты, Зубов и Груня ясно представляли невиданно высокий уровень техники рыбного хозяйства. Перед ними стояли в моделях и в натуральном виде сотни замечательных машин и приборов: передвижные ледодробилки с электродвигателем, гидроэлеваторы для перекачивания рыбы, ленточные транспортеры, тяговые лебедки для неводов, механизмы для посола, охлаждения и замораживания рыбы, дымогенераторы для копчения, рыбомоечные барабаны и рыбоукладочные автоматы, эхолоты для фиксирования на морских глубинах рыбных косяков, обжарочные печи на консервных заводах, машины для сортировки и разделки рыбы — множество тяжелых и легких механизмов, созданных советской наукой для рыбного хозяйства страны.

Пораженные титаническим размахом всего, что они увидели, Зубов и его жена с грустной нежностью вспоминали свою маленькую, затерянную среди степей и займищ станицу, и она показалась им едва заметной, почти невидимой отсюда точкой.

— Вот, Вася, — вздохнула Груня, — куда нашей станице до всего этого!

— Да-а… — задумчиво протянул Василий.

Но в то же время, думая о размахе рыбного хозяйства, о характере различных морских и речных промыслов, Зубов понял, что далекая плавучая станица, с ее людьми, тонями, рыбацкими дубами и каюками, с ее рыбцехом, причалом и рыбными нерестилищами в тиховодной реке, тоже составляет малую частицу великого целого.

Он понял, что тысячи таких, на первый взгляд неприметных, станиц и хуторов, сел и деревень, разбросанных на Волге и на Дону, на Кубани и на Днепре, на Амуре и на Урале, на Куре и на Енисее, на многих реках Советской страны, как раз и составляют внутреннее речное рыбное хозяйство и ежегодно дают народу миллионы пудов ценной рыбы.

— Нет, милая, — убежденно сказал он Груне, — наша станица тоже кое-что значит. Таких, как мы, много. Очень много. И если Голубовская, а потом Судачинская, а потом третья станица, пятая, двадцатая, сотая перестроят свое хозяйство и начнут планомерно выращивать рыбу — посмотришь, что будет!

— А ты знаешь, Вася, — призналась Груня, — я уже начинаю скучать по станице.

Она посмотрела на него и добавила задумчиво:

— Сейчас у нас снег лежит на займище… Вокруг нашего домика, наверное, бродят волки… Архип Иванович вентеря ставит в прорубях…

— Ничего, Грунечка, — сказал Зубов, — время пройдет незаметно, и мы вернемся домой… Но ведь ты знаешь, дела у наших рыбаков не очень хорошие.

— А что? — насторожилась Груня.

— С планом заминка получается.

Из газет и из писем станичников Зубов узнал, что многие колхозы бассейна не выполнили годовой план лова и попали в число отстающих. На областной партийной конференции секретарь обкома упрекнул рыбников в том, что они ловят все меньше и меньше рыбы ценных пород: леща, судака, сельди, рыбца, осетра, севрюги — и этот недолов восполняют малоценной тюлькой и хамсой.

Архип Иванович и Мосолов написали Зубову письмо, в котором сообщили, что отдельные низовые рыбколхозы за два месяца выполнили только тридцать процентов квартального плана.

«Наш колхоз тоже потерпел поражение, — горестно сообщил Кузьма Федорович, — судачинцы вышли на первое место, теперь уже мы их вряд ли скоро догоним…»

Зубов мучительно искал основную причину такого отставания. Он знал, что другие люди тоже ищут эти причины и находят их во многих, хотя и важных, но, как ему казалось, не главных фактах. Неорганизованный выход рыбаков на путину, отсутствие подледного лова, неправильное планирование добычи и распределение неводов, неумение полностью использовать техническое вооружение, простои рыболовных судов в ожидании разгрузки, срыв графика обработки орудий лова, недостаточно высокая трудовая дисциплина в некоторых рыболовецких колхозах — все это действительно снижало добычу, и Зубов знал, что все это постоянно фигурирует в докладах, отчетах и протоколах.

Много раз присутствовал Зубов на всяких совещаниях и слышал выступления рыбаков, бригадиров, работников моторно-рыболовных станций, сотрудников треста, которые говорили:

— За нами не закреплены тони.

— У нас нет буксирных канатов и якорных цепей.

— Укрепите дисциплину!

— Давайте нам брезент для палаток!

— Не завезена соль!

— Мы опоздали заготовить лед!

— Надо перестроить сетное хозяйство!

— Замените решковые сети рамовыми, они уловистей!

Конечно, все это было очень важно, и люди правильно говорили об этом. Но Зубов все чаще начинал думать, что давно пришла пора говорить о самом главном, самом основном и решающем: о социалистическом, творческом, мичуринском принципе ведения рыбного хозяйства, о плановом выращивании «рыбьего урожая», о всемерном обеспечении широкого воспроизводства рыбы, о строжайшем соблюдении законов регулирования рыболовства и охраны рыбных запасов, то есть о том наиважнейшем, что неизмеримо повысило бы улов.

Думая об этом, Зубов с грустной усмешкой вспомнил, как на одном из совещаний председатель низового рыбколхоза объяснил невыполнение плана добычи тем, что у него в ловецких бараках на тоне не было… огнетушителей.

— Нет, нет, дорогая, — сказал Василий жене, — надо по-настоящему приниматься за работу. И не на отдельном колхозном рыбозаводе, не с устаревшими аппаратами, а на всем участке реки…

Он походил по комнате и, вслушиваясь в ровный гул машин за окном, заговорил негромко:

— Я уже начал разрабатывать схему освоения наших займищных озер. Это бросовые, безнадзорные водоемы, зарастающие камышом и кугой. В них разгуливает масса почти бесполезной сорной рыбы: окуня, плотвы, пескаря. Мы возьмемся весной за эти озера, начнем выращивать в них карпа и белорыбицу… Мы возьмем обязательство вырастить на своем рыбозаводе молодь ценных пород и заселим ею пруды степных колхозов…

Наклонившись, Василий обнял жену и привлек ее к себе.

— Как видишь, Грунечка, — сказал он, — у нас с тобой будет очень много работы. И если мы оба поймем, что наша работа приближает поставленную перед нами великую цель, мы будем счастливы…

Они вернулись ранней весной.

На полях лежал потемневший, набухший снег. Лед на реке уже тронулся, но пароходы еще не ходили, и Зубовым пришлось ехать по железной дороге.

Со станции их вез дед Малявочка. Нахохленный, как всегда, он сидел, понукая движением вожжей рыжих кобыл, причмокивал губами и рассказывал монотонно:

— Степа Худяков женился на бакенщиковой дочке. Как вы уехали, так они вскорости и поженились… У Кузьмы Федоровича семейство прибавилось: жинка ихняя сына родила… А дед Иона Пахомов помер. Аккурат под рождество. Хоронили всей станицей. Детей и внуков съехалось — сила! У Ионы ведь семеро сынов было да дочек пятеро или шестеро…

По степным холмам, поблескивая в лучах солнца, с тихим журчанием бежали из-под снега талые воды. Вокруг пахнущих сосновыми досками мостиков, над черными пятнами пригретой земли, едва заметно вился легкий парок. На окраинах придорожных хуторов, хлопотливо роясь в навозе, кудахтали куры.

Сунув кнут за голенище, дед Малявочка повернулся к Зубову.

— Почитай, больше года прошло, как я вез вас в Голубовскую, — сказал он. — Ну да, больше года. Вы еще, как сейчас помню, мерзли в своих сапожках и все спрашивали: скоро ли, мол, доедем?

— Да, Ерофей Куприянович, больше года, — задумчиво отозвался Зубов, — с тех пор много воды утекло.

— Известное дело, много, — согласился старик.

Незаметно поглаживая Грунину ладонь, Василий вспомнил свой первый приезд в станицу, белую реку с наезженной санной дорогой, встречу с Груней, теплые ночи, костры на берегу, разговоры с Архипом Ивановичем, веселую работу на зеленом займище, вспомнил все, что он успел сделать тут за год, и подумал о том, что еще предстояло сделать.

Они приехали в станицу перед вечером, и тотчас же их охватило знакомое чувство радостной общности со всем тем, что происходило на реке.

На колхозных тонях шел круглосуточный лов. Просмоленные рыбацкие дубы, описывая полукруг, носились по левобережью, и ловкие руки рыбаков выметывали невода. Ритмично постукивали установленные на берегу лебедки. Одетые в резиновые комбинезоны, девушки торопливо выбирали рыбу, раскладывали ее по плетенкам и относили к баркасам…

— Ловим, Кириллыч, ловим! — издали закричал, увидев Зубова, Кузьма Федорович Мосолов. — Теперь мы будем работать по-новому! Никаких отставаний. Будем бороться за первенство. Рыбаки днем и ночью на тонях. Народ у нас, знаете, какой! Даже Пимен Талалаев другим человеком становится — Архип Иванович научил его уму-разуму!

На следующее утро Василий и Груня начали свою работу: он с Егором Ивановичем — на реке и на озерах, а она с новой, только что организованной рыбоводной бригадой — на построенном осенью колхозном заводе. Почти целыми днями они не виделись и возвращались в свой домик на острове, когда над рекой синели густые весенние сумерки.

В напряженной работе быстро проходили дни. Все жарче пригревало солнце. Зазеленели деревья. Вернулись с далекого юга все, даже самые поздние перелетные птицы. На реке стала прибывать вода… Рыба массами пошла на нерест.

Через несколько дней должен был вступить в силу весенний запрет.

Кузьма Федорович Мосолов и вернувшийся недавно с верховьев Архип Иванович Антропов торопились выполнить месячный план лова. Почти вся рыбацкая станица жила на тонях. Лов не прекращался ни на одну минуту.

— Не вытянем, — поглядывая на сводку о выполнении плана, тревожился Мосолов. — Еще бы три-четыре денька…

— В ночь под воскресенье конец, Кузьма Федорович, — напоминал Зубов, — ровно в двенадцать ночи в реке не должен остаться ни один невод.

Мосолов попробовал отшутиться:

— У рыбаков на тонях нет часов, где им знать, когда двенадцать, когда час.

— Это предусмотрено, — серьезно ответил Василий. — Я договорился с начальником гидроузла: в двенадцать ночи он даст тройной сигнал всеми шлюзовскими огнями После сигнала путь нерестующей рыбе должен быть открыт по всей реке…

В субботу рыбацкие бригады работали не покладая рук.

Близилась ночь. В сводке у Мосолова стояла цифра «99,6».

— Половить бы до утра — и план выполнен, — сказал Кузьма Федорович, подняв на Зубова затуманенные бессонницей глаза.

Они стояли на берегу.

Зубов положил руку на плечо председателя:

— Ты этого хочешь? Половить до утра?

Кузьма Федорович молчал всего несколько секунд, потом протянул Василию руку и сказал тихо:

— Нет, не хочу. Правда, с планом мы чуточку не дотянули, да это уж наша вина. А запрет нарушать не будем…

Отражая мерцающие звезды, темнела река. У левобережья поскрипывали невидимые баркасы. Ниже, у причала, размеренно постукивали механизмы принимающего рыбу катера. На излучине, протянув по воде красную полосу, сверкал покачивающийся бакен…

Ровно в двенадцать часов ночи все шлюзовские огни — на сигнальных мачтах, в окнах домов, в бараках — на мгновение погасли, потом снова зажглись, снова погасли и зажглись опять.

Рыбаки на тонях прекратили лов.

Зубов, Груня и Архип Иванович с Мосоловым сели а каюк и поехали к каменной дамбе, чтобы посмотреть ход рыбы.

— Я был в верховьях и видел, как вскидывается на нерестилищах наша белуга, — сказал Архип Иванович. — Надо бы послать профессору телеграмму, пусть старик порадуется…

Они простояли на дамбе до утра. И когда взошло солнце, им показалось, что вся станица, с ее домами, цветущими садами, стоящими у баркасов людьми, торжественно плывет в неоглядный, озаренный теплым светом невиданно синий простор, которому нет ни конца ни края.