Плавучая станица

Глава четвертая

Председатель рыбколхоза Кузьма Федорович Мосолов с нетерпением ждал того дня, когда профессор Щетинин начнет работу экспедиции по белугам. На среднем участке реки все еще оставался в силе весенний запрет, но Кузьма Федорович знал, что лов рыбы для научных целей, если он предусмотрен министерством, разрешается всеми орудиями, в любое время, в любом месте, включая и заповедные пространства. Профессора интересовала только белуга, и Мосолова предупредили, что вся остальная рыба, попавшая в невода, будет зачисляться колхозу в счет выполнения годового плана.

План добычи очень беспокоил Кузьму Федоровича. Неуверенность в том, что план будет выполнен, угнетала председателя. Но еще больше встревожил Кузьму Федоровича разговор с Зубовым. «Чего-то я все же не понимаю и не могу понять, — думал он. — Мое начальство требует от меня рыбы, а этот друг гнет свою линию, тоже, должно быть, правильную, потому что запасы реки в самом деле могут иссякнуть».

Кузьма Федорович справедливо считал себя человеком дела. На войне, будучи водителем танка, он с готовностью выполнял каждый боевой приказ и привык к тому, что его мощный «Т-34», отлично заправленный горючим и снабженный боеприпасами, работал с точностью хронометра. Там, на войне, все было подчинено железному распорядку и потому представлялось Мосолову ясным и четким, как таблица умножения.

Тут, в рыболовецкой артели, все казалось иным. Конечно, годовой план добычи Кузьма Федорович тоже считал приказом, подлежащим немедленному и безоговорочному выполнению. Но тут было много такого, что требовало постоянного вмешательства, коллективного обсуждения, проверки; тут были люди, которые вносили свои предложения, спорили, совещались, заседали днем и ночью, и Кузьма Федорович не сразу понимал, кто из них прав, а кто ошибается.

Вечерами председатель приходил в амбарчик. Остановившись у дверей, он несколько минут молчал, а потом спрашивал по-хозяйски:

— Ну как? Идет дело?

— Все в порядке, — отвечал Зубов.

Кузьма Федорович осматривал икринки в аппарате и с виноватым видом произносил:

— А оно действительно здорово получается.

Василий довольно улыбался, угощал Мосолова папиросой и говорил мечтательно:

— Когда-нибудь мы еще поставим опыты по гибридизации и попробуем создать новые породы рыб. Скрещивание карпа и карася, например, дает интересные результаты: потомки как будто выходят крупнее и растут быстрее, чем их родители. Конечно, в таких условиях опыты по гибридизации ставить трудно, но если у нас в колхозе будет свой завод…

— Ладно, Кириллыч, — усмехнулся Мосолов, — придет время, подумаем и о заводе.

Чем чаще Кузьма Федорович приходил в амбарчик, тем больше укреплялась в нем уверенность в том, что Зубов прав и что рыбаки-колхозники должны по-настоящему заняться воспроизводством рыбных запасов. Но в правление каждый день приходили из города письма и телеграммы, требовавшие сводок о выполнении плана. Кузьма Федорович читал эти письма, скреб рукой затылок и думал: «Скорее бы профессор начинал свой лов…»

Река после весеннего паводка уже почти вошла в берега, и все фермы плотины были подняты. Огромные, покрытые мшистой зеленью деревянные щиты водрузились на место и, перерезав реку от берега к берегу, рассекли ее воды на две части. Образуя пенистый, кипящий, как в котле, молочно-белый спад, вода верхнего бьефа, регулируемая щитами, с диким ревом устремлялась вниз. Подчиняясь человеку, река разделила свое лоно на разные уровни: подпираемый плотиной верхний бьеф реки стал на два метра выше нижнего.

В тот самый день, когда все фермы плотины поднялись из воды и у щитов закипела белая пена, путь идущей в верховья нерестующей рыбы оборвался. Дальше плотины ей хода не было: перед рыбой встала содрогающаяся от рева и грохота непроходимая стена.

Как раз в эти дни у плотины и стала собираться идущая снизу белуга.

Профессор Щетинин, сидя на крутом берегу, часами наблюдал за рекой. Ничто не ускользало от его опытного стариковского глаза. Он видел и суматошную игру мальков в зеленоватой воде и медлительное ползание раков по светлому песчаному дну. Но волновали его те минуты, когда, нарушая тишину, вдруг выбрасывала из воды свою слоновью тушу и снова исчезала в речных глубинах белуга.

Что управляет поведением этой рыбы? Какие инстинкты ежегодно гонят ее из моря в далекие речные верховья и заставляют метать икру именно в тех местах, где на протяжении тысяч лет нерестились ее предки? Почему она упрямо и настойчиво стремится отыскать эти места, только эти, и там высеять множество икринок — будущих маленьких белужат? Какие законы подчас вызывают в ней, в этой рыбе, странный процесс перерождения невыметанной икры? Ведь икряная белуга, если она лишена возможности попасть на свое нерестилище и вынуждена бессильно тыкаться острой мордой в возникшее на пути препятствие, не вымечет икры. Долго будет плавать она от берега к берегу, выискивая хотя бы маленькую лазейку для того, чтобы пройти в верховья… Долго будет толкаться носом в железную ферму плотины, и все сильнее и яростнее будут ее толчки: уже вода зарозовеет от крови и сотни рыб соберутся вокруг — клевать разбитые железом и расплывающиеся по воде хрящики белужьего рыла, а обезумевшая брюхатая самка, изнемогая от тяжести икринок, все еще будет пытаться сокрушить несокрушимую преграду. Наконец она отплывет от плотины и начнет бесцельно ходить по реке, так и не выметав ни одной икринки; а несколько миллионов икринок в ее брюхе постепенно начнут затягиваться жирком, а потом навсегда потеряют свою жизненную силу. И ученый, вспоров ножом пойманную рыбаками захолостевшую самку, скажет, что в ней произошло перерождение икры.

Все это было давно известно профессору Щетинину, так же как были известны ему сотни определений и терминов, разъясняющих миграцию рыб и формы их размножения. Но старик хотел проникнуть глубже этих известных определений и во что бы то ни стало найти метод сохранения в реке явно исчезающей белуги.

— Мы нарушили плотиной законы размножения белуги, и мы должны ей помочь, — упрямо твердил Щетинин, — мы не можем бросить ее на произвол судьбы.

— Все это напрасная затея, — возражали профессору его коллеги, — природа сильнее нас…

— Чепуха! Ересь! — сердито кричал Щетинин. — Эта рыба — гордость советской земли, ее нигде, кроме наших водоемов, нет. Чудесная зернистая икра, добываемая нами из белуги, славится на весь мир. Мы должны спасти белугу для завтрашнего дня…,

— Ничего из щетининской затеи не выйдет, — утверждали скептики, — она выеденного яйца не стоит.

— Только денежки государственные плакать будут.

— Поживем — увидим…

Илья Афанасьевич знал об этих разговорах. Он и сам не был твердо уверен в успехе своего предприятия, так как икряную белугу никто никогда не пересаживал за плотину, и поэтому нельзя было заранее предсказать результаты такой пересадки. Зато Щетинин знал другое: рыбники не могут сидеть сложа руки и равнодушно дожидаться окончательного исчезновения белуги. Именно поэтому он и рискнул заняться пересадкой рыб за плотину, поставив на карту свой научный авторитет.

И как ни сгорали от нетерпения Мосолов и Головнев, мечтавшие с помощью белужьей экспедиции выполнить свои планы, как ни торопили они Щетинина — старик оставался непоколебимым: он не разрешал начать лов до тех пор, пока не будут закончены все приготовления.

Прежде всего надо было приготовить суда для перевозки пойманной белуги за шлюз. Для этого использовали два вместительных паузка, приведенных на буксире «Жерехом»; в подводной части их бортов прорезали большие люки с откидывающимися крышками и наполнили паузки водой; это превратило полузатопленные, низко сидящие суда в плавучие водаки. Водаки и предназначались для транспортировки белуг за плотину.

Кроме того, под наблюдением Щетинина были заготовлены для мечения белуг нержавеющие латунные ярлыки с оттиснутым на них номером. Прикреплять эти ярлыки к рыбе решили тонкой и мягкой проволокой с особым покровом, похожим на изоляцию телефонной проводки. Затем профессор выбрал на колхозном дворе самые крепкие невода, шнуры для куканов, велел изготовить длинный гладкий шест для обмера гигантской рыбы, нанес на этот шест сантиметровые деления и приказал отправить все оборудование на тоню.

Первый лов белуги Щетинин назначил на пятницу и попросил Мосолова к шести часам утра выслать обе бригады на тоню Таловую.

С восходом солнца вся станица оказалась на левобережье. Каждого голубовца интересовало невиданное зрелище.

Тоня Таловая представляла собою вытянутый вдоль реки длинный участок пологого, засыпанного белым песком берега. В некотором отдалении от воды на ней высились поросшие вербой и тальником песчаные наносы, а еще дальше темнела Тополиха — густой зеленый лес. Обычно на Тополихе полновластно царствовала тишина: тут были слышны только всплески жирующей рыбы да звонкое кукование голосистой кукушки в лесной чаще. Но в это утро на тоне стоял неумолчный шум: переговаривались ожидавшие замета ловцы, суетилась детвора, скрипели нагруженные неводами дубы, стучал механизмами пыхтящий «Жерех». Всюду слышались лязганье якорных цепей, стук весел, голоса рыбаков.

Только один человек оставался как будто спокойным и безучастным ко всему — старик Щетинин. Он стоял на холме в своем неизменном, песочного цвета, костюме, в тяжелых солдатских башмаках и форменной фуражке, из-под широкого козырька которой сверкали стекла очков.

Профессор думал о чем-то, угрюмо опустив седую голову, куря папиросу за папиросой и вслушиваясь в монотонное плескание реки.

— Может, начнем, Илья Афанасьевич? — спросил его Зубов. — Рыбаки ждут.

Щетинин посмотрел на него отсутствующим взглядом.

— Ах, это вы? — вздохнул он. — Да, да. Начнем. П-пусть «Жерех» оттянет водаки ниже, станет на якорь и выключит свои м-механизмы… И п-потом пусть там поменьше шумят на тоне… голова болит от этого шума…

Передав приказание Щетинина, Зубов постоял немного и еще раз спросил:

— Начнем?

Старик вынул из кармана помятых штанов зажигательное стекло, подставил его под горячий луч солнца, навел белое пятнышко на табачную скрутку, затянулся крепким дымом и сказал, посмотрев на реку:

— Начинайте.

Большой рыбацкий дуб, повинуясь взмахам десяти весел, отделился от берега и пошел к середине реки. Полуголые рыбаки, вскидывая загорелые руки, начали засыпку невода. Дуб пересек фарватер и стал забирать все ближе к правобережью, захватывая огромную ширь реки и оставляя за собой бесконечный пунктир покачивающихся на воде неводных поплавков.

Щетинин сказал Мосолову:

— Скажите, чтобы обметывали вокруг первого невода второй, иначе белуга прорвет мотню и уйдет!

По сигналу Мосолова запасный дуб отчалил от берега, и рыбаки Пимена Талалаева начали засыпку второго невода.

Щетинин подозвал к себе Зубова.

— Послушайте, — сказал он, — эта самая девочка, рыбовод колхозный, на тоне?

— Нет, на тоне ее не видно, — ответил Василий, отводя глаза, — она, кажется, готовится к докладу на комсомольском собрании.

— Сейчас же пошлите за ней мотобот, она мне нужна.

— Зачем, Илья Афанасьевич? — спросил Василий. — Я сам поеду за рыбоводом, может, ей надо сказать что-нибудь от вашего имени?

Сняв фуражку, Щетинин вытер ладонью потный лоб и вздохнул:

— Скажите этой девочке, что для мечения белуги мне нужны умные и ласковые руки. Понятно? Скажите, что я не могу поручить это рыбакам, которые будут проволокой рвать рыбе ноздри и травмировать икряных самок. Попросите рыбовода от моего имени, чтобы она помогла мне и занялась этим…

Растормошив спавшего на корме «Стерляди» моториста, Зубов сел в лодку и помчался за Груней. Он слово в слово передал ей просьбу Щетинина. Груня усадила Василия в сенях и переоделась, быстро натянув на себя старенький красный сарафан.

— Ой, Вася, как же я буду это делать? — волнуясь, бормотала она. — Он так и сказал, что нужны, дескать, умные руки? Правда? И ласковые?

— Ладно, Грунечка, быстрее! — торопил Василий. — Старик ждет!

Когда они приехали на левый берег, там уже началось притонение. Молодые ловцы с блестящими потными спинами медленно шли по глубокому, нагретому солнцем песку, выволакивая длиннейший невод. Никто не знал, есть ли в неводной мотне белуга, потому что далеко оттянутая мотня еще подвигалась по глубинам и гигантская рыба могла вести себя спокойно. Однако отмеченная поплавками площадь замета с каждым движением тянувших невод ловцов приближалась к берегу.

Вдоль колеблющейся на воде кривой линии поплавков взад и вперед ходил легкий каюк с одним гребцом. На носу каюка лежал животом вниз Архип Иванович Антропов. Зорко глядя в речную глубь, он перебирал голыми по локоть руками верхнюю бечеву невода и уже чуял ладонями подводную возню захваченной в мотню рыбы.

Сотни стоявших на берегу людей не сводили глаз с Архипа Ивановича. Как зачарованные смотрели они на отражавшую небо речную гладь и ждали: есть или нет?

И вот подвигающаяся по бечеве рука бригадира явно ощутила первый тяжелый, как у быка, рывок под водой.

— Есть белуга! — закричал Архип Иванович.

Люди хлынули к берегу. Через десять минут оба неводных крыла были вытащены на песок, и из воды медленно поползла распираемая рыбой мотня. На влажном песке, сверкая золотом и серебром, запрыгала рыбья мелочь. Вдруг раздался резкий всплеск, потом другой, мотня зашевелилась от могучих толчков, и из мутной воды показалась, взбивая песок, пепельно-белесая туша громадной, двадцатипятипудовой белуги.

Как в последний миг облавы набрасываются охотники на загнанного и окруженного медведя, так, гремя цепями, путаясь в сетях и веревках, накинулись рыбаки на бешено извивающееся туловище белуги.

И тут, перекрывая шум воды, лязганье цепей и голоса ловцов, яростно закричал вбежавший в реку профессор Щетинин:

— Осторожнее, черт вас побери! Это икряная, б-беременная самка!

Бригадир Талалаев и его подручный закуканили белугу крепким шнуром, плотно охватившим тело рыбы за грудными плавниками, и тихонько, с помощью шестерых рыбаков, подтянули белугу ближе к берегу.

Теперь она лежала, присмирев, неподвижно вытянув на песке трехметровое туловище и устремив в небо странно маленькие, обведенные мерцающим желтоватым ободком глаза. На ее пепельной спине, на боках и на тяжелом белом брюхе выпирали ряды острых костяных щитиков — жучек, а короткий заостренный нос почти просвечивал на солнце. Если бы не трудное движение жабер, рыбу можно было бы счесть мертвой.

Постояв над белугой, Щетинин коснулся пальцем ее скользкого лба и сказал задумчиво:

— Какой все-таки архаизм!.. Какие доисторические формы!..

Груня, зажимая в коленях мокрый сарафан, осторожно продела в ноздрю белуги тонкую проволочку и, волнуясь, закрепила маленький латунный ярлык.

Через пять минут рыбаки оттянули здоровенную рыбу на глубину и тихо повели ее к тому месту, где покачивался стоявший на якоре «Жерех». Раскрыв подводный люк, ловцы осторожно, не снимая кукана, втолкнули белугу в водак.

В этот день на Таловой тоне были пойманы еще четыре белуги, которых, так же как и первую, обмерили, пометили ярлыками и завели в водак. Вместе с белугами рыбаки поймали сто шестьдесят центнеров другой рыбы, отвезли ее на баркасах к причалам и сдали Головневу.

Перед вечером Щетинин, усталым движением протирая забрызганные песком очки, сказал Зубову и Груне:

— Ну что ж, если хотите, поедем посмотрим, как наших красавиц будут выпускать из водака…

Моторная лодка довезла их до «Жереха», и они пересели на катер. Солнце уже опускалось к нижней речной излучине. Из леса веяло прохладой. Груня, поводя обожженными солнцем плечами и поджимая босые ноги, ежилась и норовила сесть поближе к машинному отделению. Василий заметил это, сбросил с себя китель и молча накинул его на плечи девушке.

Щетинин, покосившись на молодых людей, вздохнул, спустился в свою каюту и вернулся с плащом.

— Наденьте, — сказал он Груне.

— Спасибо! Зачем вы беспокоитесь! — смутилась девушка. — Я уже стала согреваться, честное слово… мне прямо неловко…

— Наденьте, наденьте! — ворчливо повторил профессор, следя за тем, как Груня кутается в мешковатый старомодный плащ.

Как только «Жерех» отшлюзовался и вышел из камеры, с пыхтением таща за собой наполненный белугами водак, Щетинин, покашливая, прошелся по узкой палубе и заговорил хрипловато:

— Белуга через многие тысячелетия донесла до нашего времени формы древнейших ганоидных рыб… Вы обратили внимание на рисунок ее головного панциря, на ряды костяных жучек на туловище и на отсутствие таких же пластинок между этими рядами? Да, белуга — очень древняя рыба… Да, да… Конечно, она изменялась с тысячелетиями, но почему-то изменения были слишком незначительны для того, чтобы… да, слишком незначительны…

Произнося все это, Щетинин как бы размышлял вслух. Зубов еще со времен учебы в техникуме знал эту привычку своего учителя и без труда улавливал ход его мыслей. А старик снял очки, повернул к Василию и Груне усталое лицо и улыбнулся по-детски.

— А жаль будет, если она исчезнет, правда?

— Кто исчезнет? — не поняла Груня.

— Белуга…

Когда «Жерех» остановился, они по доскам перешли на водак. Два рыбака открыли подводные люки, подвели к ним белуг и, снимая веревочные куканы, стали осторожно выталкивать рыб в реку. Белуги медленно выплывали из водаков, несколько секунд, пошевеливая хвостами, постояли на одном месте, а потом как будто нехотя ушли в темную глубину…

Щетинин проводил их тревожно-настороженным взглядом и сказал:

— Плывите, тут перед вами путь открыт. А мы подождем, что вы нам скажете…

По рассказам станичников, Зубов знал, что мошкара исчезнет с появлением стрекоз, и с нетерпением ждал, когда же наконец это произойдет. Мириады беснующихся мошек изнуряли людей до изнеможения. Как только всходило солнце, мошкара темным туманом поднималась с земли и носилась в воздухе до поздней ночи. Работавшие на огородах женщины спасались от мошки, закутываясь платками, рыбаки закрывали лица и шеи смоченными в керосине сетками…

Зубов с непривычки готов был бежать от мошкары куда угодно. Он бродил по станице мрачный, с припухшим лицом, исполосованный красными зудящими расчесами, и спрашивал жалобно:

— Когда же исчезнет эта ваша божья кара?

Но вот в один из жарких дней над займищем появились первые стрекозы. Сверкая на солнце прозрачными слюдяными крылышками, стрекозы облетывали зеленые сады, озерные заросли, леса, нежились в чистом, пахнущем травами воздухе, и их становилось все больше и больше. Василий ни разу не видел, чтобы стрекоза охотилась за мошкой, но полчища мошки действительно начали таять, рассеиваться, исчезать куда-то, как будто неведомая сила погнала их прочь от измученных людей.

Только один профессор Щетинин, казалось, не страдал от мошкары и даже не заметил ее исчезновения. Он целые дни проводил на тоне, наблюдая за выловом белуги, расхаживал, насупившись, по опушке Тополихи или лежал на горячем песке, набрасывая что-то карандашом в своей измятой тетради. Полинялый костюм старика так сливался с песком, что издали его нельзя было разглядеть. Рыбаки часто искали Щетинина по кустам, думая, что он прячется где-нибудь в тени, а он, услышав свое имя, поднимался из-за песчаного холмика, шел к неводу и молча рассматривал улов.

Василий знал, что Илья Афанасьевич нервничает. Старику не терпелось узнать, как ведет себя на нерестилищах перевезенная на шлюз белуга: здорова ли она, не повредили ли рыбу при перевозке? Никто не мог ответить профессору на эти вопросы. Где-то на нерестилищах разгуливали в речных глубинах двадцать девять самцов и икряных самок. Но разве немая река так быстро скажет, что делается под водой? Разве кто-нибудь может денно и нощно наблюдать за поведением отмеченной ярлыками рыбы?

Щетинин уже не раз брал у Зубова моторную лодку, переправлялся за шлюз и часами маневрировал в тех местах, где была выпущена белуга. Стоя на носу лодки с биноклем в руках, он всматривался в речную гладь и следил, не вскинется ли где-нибудь огромная рыбина, не даст ли о себе знать хоть секундным плесканием. Он часами говорил с бакенщиками, лесниками, ловцами верховых рыбколхозов и все расспрашивал, не видел ли кто-нибудь из них вскидывания белуги. Но люди отвечали, что они ничего не видели.

Прошло несколько дней. Рыбаки выловили и перевезли за шлюз еще тринадцать белуг, но о тех, которые были выпущены раньше, ни один человек ничего не знал.

В один из вечеров, когда Зубов, помогая Марфе вскапывать огород, трудился на усадьбе и лениво перебранивался с Витькой, во двор вбежала Груня Прохорова. Это удивило Василия: Груня никогда не приходила к Марфе. Сейчас у нее был испуганный вид, она не успела даже надеть туфли и прибежала босиком, раскрасневшаяся и взволнованная.

— Где Илья Афанасьевич? — издали закричала Груня.

Василий, не выпуская из рук лопату, пошел к калитке.

— Что случилось, Грунечка? — спросил он, глядя в заплаканные глаза девушки.

— Ой, Вася, там рыбаки белугу поймали, — пробормотала Груня, оглядываясь, точно кто-то мог подслушать ее слова.

— Ну и что ж? — поднял брови Василий. — Какую белугу?

— Меченую белугу, Васенька! Надо искать Илью Афанасьевича!

Груня заторопилась, отбежала от калитки, потом вернулась и зашептала, глотая слезы:

— Знаешь, Вася, белуга эта… она…

— Что?

— Она мертвая, Вася… побитая вся… вода выбросила ее через плотину… мальчишки увидели, сказали рыбакам… рыбаки вытащили ее на тоню…

— Где же она сейчас? — спросил Василий, оставляя лопату.

— На тоне. Туда уже все побежали. И председатель там и все бригадиры. Только Ильи Афанасьевича нет, и я не знаю, где его найти и как ему сказать…

Витька, который стоял сбоку, посматривая то на Василия, то на Груню, бросил грабли и ринулся на улицу.

— Я сейчас найду его! — на бегу крикнул он Зубову. — Они с секретарем райкома на линейке поехали в полеводческую бригаду!

— Подожди! — закричал Зубов. — Надо сказать ему осторожно, чтоб не напугать старика, а то черт знает что получится.

— Я знаю! — отмахнулся Витька и, не оглядываясь, побежал по улице.

Зубов и Груня пошли к реке. Когда моторист перевез их на левый берег и хотел идти вместе с ними на тоню, Зубов вернул его, приказав дожидаться Щетинина у станицы, чтобы тотчас же перебросить на Тополиху.

Вокруг вытащенной на песок мертвой белуги толпился народ. Огромная рыбина, белея вздутым брюхом, лежала точно колода. Ее остекленелые глаза, бока и плавники были засыпаны песком, но даже сквозь песчинки были видны длинные ссадины, кровоподтеки и раны, багровевшие на туловище, как страшные следы батога.

— Вся чисто побита! — изумлялись рыбаки.

— На левом боку четыре жучки содрано!

— Под жабрами кровь запеклась!

— И кожа вся поснесена!

Загорелые, широкоплечие ловцы медленно ходили вокруг белуги, щупали ее бока, покачивали головами и угрюмо отходили в сторону, посматривая на правый берег.

— Едет, едет! — закричали мальчишки.

— Профессор едет!

Когда моторная лодка на полном ходу врезалась в песок и кто-то бросил широкую сходню, рыбаки увидели Щетинина и замолкли.

Он шел без фуражки, в расстегнутом кителе, тяжело волоча ноги и кинув за спину дрожащие, испачканные илом руки. Следом за Щетининым шел секретарь райкома Назаров. Он тоже был без фуражки, в запыленных брюках и серой, подпоясанной ремнем рубашке.

Рыбаки расступились. Щетинин подошел к мертвой белуге, наклонился, положил ладонь на ее холодное тело, и все вдруг услышали, как по-стариковски трудно и сипло дышит этот высокий седой человек.

Щетинин долго стоял с опущенной головой. Он, казалось, не видел ни людей, толпившихся вокруг него, ни реки, ни заходящего за речной излучиной солнца. Неловко переступая с ноги на ногу, он смотрел на мертвую рыбу и молчал.

— Да-да, — хрипло сказал он наконец, — н-не вышло…

Назаров осторожно взял старика за локоть и повел его вдоль берега.

— Не вышло? — спросил он.

— Да-да, Тихон Филиппович, н-не вышло, — махнул рукой Щетинин. — Это рыба номер четыре… самка с невыметанной икрой…

Его тяжелый подбородок задрожал.

— Подождите, — негромко сказал Назаров, — разве так можно? Надо спокойнее к этому относиться. Так? Надо найти причину. Так?

Назаров и сам волновался и не знал, что сказать старику. По-прежнему держа Щетинина за локоть, он заговорил с ласковой укоризной:

— Нет, так же нельзя, Илья Афанасьевич. Могут быть разные причины. Значит, надо разобраться, подумать. А? Правда ведь? Подумать надо?

— Мне все понятно, — глухо сказал Щетинин, — это смерть от внутреннего кровоизлияния… артериальный конус…

— А кровоподтеки?

— Это следы кукана. Рыбаки травмировали белугу куканом… п-потом она билась в водаке… в результате — н-нервный шок и гибель…

— Значит, нужно удалить эту причину, — тряхнул головой Назаров, — поискать иных путей переброски…

И уже не будучи в силах сдержать острую жалость к старику, Назаров обнял его за плечи и повел к лодке.

— Поедем домой, — сказал он, — будем думать вместе. Так?

— Хорошо, поедем домой, — безвольно согласился Щетинин, — только прикажите, чтобы с мертвой б-белуги сняли ярлык…

Не глядя на людей, он побрел к лодке.

Во время весеннего паводка в голубовском полеводческом колхозе было затоплено девяносто гектаров пшеницы и ячменя; высокая вода, залив посевы, начисто снесла верхний слой почвы, разметала все борозды, размыла и унесла в реку миллиарды слабых, еще не окрепших пшеничных ростков. Девяносто гектаров колосовых превратились в черное болото, на котором позже пустили корень занесенные ветрами семена сорняков.

Секретарь райкома партии Назаров решил сам осмотреть уничтоженные посевы, проверить общее состояние колхозных земель и после этого поставить вопрос о перестройке голубовского колхоза, который каждую весну подвергался затоплению, терял посевы колосовых и не мог выбраться из числа отстающих.

Положение голубовского колхоза уже не раз тревожило Назарова. Секретарь райкома был старым коммунистом, он привык к тому, чтобы любые неполадки устранялись трудом и твердой волей советских людей. Он любил повторять давно уже ставшее народной поговоркой утверждение: «Нет таких крепостей, которых большевики не взяли бы», — и непоколебимо верил в то, что советский человек никогда не склонит голову перед трудностями. Но весь земельный участок голубовского полеводческого колхоза располагался на ежегодно затопляемой пойме, и от воды не было никакого спасения. Каждую весну голубовцы сообщали в район о гибели посевов колосовых, и районная комиссия каждый год составляла акты о стихийном бедствии. Весеннее наступление воды никто не мог остановить. Это раздражало Назарова, и он решил изучить голубовский колхоз и просить областное управление сельского хозяйства о том, чтобы колхозу было придано животноводческое и садово-огородное направление.

Назаров думал пробыть в станице пять-шесть дней. Он остановился на квартире у председателя колхоза Захара Петровича Бугрова, новенький флигель которого стоял на холме у Барсовки, там же, где начиналась полоса колхозных виноградников.

Захар Бугров, исконный голубовский казак, отличался спокойствием и молчаливостью. Высокий, с белесым коротким чубом, он ходил чуть-чуть горбясь и потому казался сутуловатым. Это был один из тех людей, которых в народе обычно называют работягами. Бугров не любил праздной болтовни, говорил коротко, односложными фразами, краснел и смущался на больших собраниях, но зато по целым дням мотался в поле, на огородах, в садах и, бывало, по неделям не приходил домой, ночуя где-нибудь в тракторном вагончике, на пчельнике или на току.

Двадцатилетним парнем Захар Бугров в числе первых вступил в колхоз, работал свинарем, чабаном, учетчиком, завхозом, бригадиром полеводческой бригады.

На фронт он не попал, так как еще в детстве, разряжая охотничий патрон, покалечил пальцы на левой руке и потому был снят с военного учета. Перед оккупацией Захар Петрович ушел из станицы и угнал все колхозное стадо — полторы тысячи овец, коров, волов, лошадей. Сорок суток гнал он это стадо по степи, через реки, долины и горы, оглядывался назад и, видя багровеющее в отсветах пожара небо, уходил все дальше и дальше. Так он добрался до горных аулов Дагестана, пробыл там полгода, а потом, когда немцы были разбиты, погнал стадо обратно. После войны голубовцы избрали Бугрова председателем колхоза.

Назаров любил голубовского председателя за его честность, трудолюбие, за его спокойный характер, скромность и простоту. Но он часто журил Бугрова за то, что председатель мало читает, не интересуется новинками агрономии и вообще недостаточно работает над собой.

— Смотри, Захар Петрович, еще год-два, а потом ты окажешься в обозе, — предупреждал он Бугрова.

Сейчас, приехав в Голубовскую, Тихон Филиппович дважды присутствовал на заседании колхозного правления, осмотрел молочнотоварную ферму, пасеку, птичник и по вечерам беседовал с Бугровым о хозяйстве.

— Коров у тебя маловато, — сказал он Бугрову, — и к тому же паршивые коровенки, низкоудойные… нужно расширить стадо. Как у вас тут с кормами?

— Кормов-то у нас хватает, — отозвался Захар Петрович. — Одних заливных лугов пятьсот гектаров.

— И хорошие травы небось?

— Трава как трава, чуток похуже будет, нежели в степи, да наша скотина привычна до лугового сена, — объяснил Бугров.

— Вот видишь! А у тебя на пятистах гектарах ходит три десятка беспородных коровок. Разве так хозяйничают, Захар Петрович?

Секретарь вздохнул, вынул потертый кисет, свернул «козью ножку» и сказал, закуривая:

— Завтра посмотрим твои сеноугодья. И профессора прихватим, рыбника. Жалко старика. С белугами у него там дело не клеится…

Рано утром Назаров, Бугров и Щетинин сели в дрожки и поехали на займище. Тихон Филиппович с трудом вытащил Щетинина из дому, убедив старика, что поездка будет ему полезна и отвлечет от мрачных мыслей.

Сытые колхозные кони бежали по разнотравью и сердито мотали головами, отмахиваясь от назойливых слепней. Сидя рядом с пожилым кучером, Щетинин угрюмо смотрел на рыжие конские крупы, от которых отлетали белые клочки пены, и думал о чем-то своем. Назаров и Бугров говорили о колхозных делах.

До полудня они объехали все сенокосы, потом секретарь райкома попросил Бугрова завернуть на те поля, которые погибли во время наводнения. Кучер погнал лошадей по заросшему пыреем проселку. Через четверть часа впереди затемнело черное, будто только что вспаханное поле.

— Вот оно, наше горе! — махнул рукой Бугров. — Можете глядеть на него. Осень и весну люди копались на нем, сто центнеров чистосортных семян израсходовали, за трудодни колхозникам начислили, а река все чисто пожрала, зернышка не оставила…

Они сошли с дрожек.

Перед ними чернела жесткая, потрескавшаяся земля, на которой кое-где, в западниках, поблескивали остатки воды. То тут, то там на пропавшей ниве высились илистые наносы и желтели россыпи прибитого водою речного песка. Вся эта мертвая земля напоминала поле битвы, по которому прошел, пожирая травы, пожар.

— Да-а, — протянул Назаров, — прямо-таки Мамаево побоище…

Старик Щетинин, с трудом передвигая ноги, прошелся по темному полю и внимательно осмотрел землю. Вернувшись на дорогу, он сказал:

— Все это отживает свой век… У нас уже есть Днепрострой, Фархадская гидростанция, Беломорканал. С-со-ветский человек научился повелевать природой. Он с-со-здал Московское море, оросил Голодную степь… Он, н-наш человек, и эту реку успокоит…

— Конечно, успокоит, — подтвердил Назаров, — а то ведь смотрите, что получается: тут вода заливает тысячи гектаров пшеницы, а на востоке, недалеко отсюда, у нас лежат засушливые, бесплодные степи. Разве с этим можно мириться?

Сняв фуражку, Щетинин вытер платком лоб и протер очки.

— Я твердо уверен, что мы возьмемся и за нашу реку, — сказал он, — мы построим и тут гигантское водохранилище, гидростанцию, к-каналы… Это д-дело ближайшего будущего. И я, п-предвидя это, хочу указать рыбе новые пути…

Он тронул председателя колхоза за рукав…

— Скажите, Захар Петрович, после гибели зерновых вы считаете эту землю п-пропащей?

— Зачем же пропащей? — усмехнулся Бугров. — Мы сейчас будем сеять на ней поздние культуры: кукурузу, подсолнухи, бахчу посадим.

— А б-бобовые можно тут посадить?

— Можно, а чего же?

Не выпуская бугровский рукав, профессор продолжал допрашивать председателя:

— Значит, вы считаете, что эту землю п-после наводнения можно использовать п-под посадку п-поздних культур?

— Известно, можно.

— И ее чрезмерная насыщенность влагой не помешает вам?

— Никак не помешает. Оно, можно сказать, даже свою пользу имеет, потому что есть такие культуры, которые влагу уважают, — пояснил Бугров.

Когда они возвращались в станицу, Щетинин оживленно разговаривал с секретарем райкома и рассказывал о будущем рыбного хозяйства.

— Сейчас у нас на реке только одна небольшая плотина, — говорил он, придерживая на коленях полинялую фуражку — но мы с вами доживем до того дня, когда весь сток реки будет зарегулирован. Всю речную пойму перекроет огромная плотина. Она задержит п-паводковые разливы, значит, весенние наводнения п-прекратятся навсегда. Займище никогда не будет заливаться водой, и рыбные нерестилища исчезнут. Судоходные шлюзы н-навеки отрежут п-проходной рыбе п-путь в верховья реки. П-природа изменит свое лицо, и режим реки станет иным. А вы п-представляете, что это значит для рыбного хозяйства?

Он помолчал и заговорил, отчеканивая каждое слово:

— Это означает п-полную революцию. И т-тут произойдет одно из двух: либо мы коренным образом перестроим наше рыбное хозяйство, либо останемся без рыбы.

— Как же так? — заинтересовался Бугров.

— Раз у рыбы исчезнут нерестовые площади, она п-потеряет возможность размножаться, — объяснил Щетинин. — С-следовательно, мы обязаны с-сами выращивать рыбу и после зарегулирования стока обязаны п-по-строить новые нерестово-выростные хозяйства, так называемые рыбхозы.

— Рыбхозы? — переспросил Назаров. — Это что же, вроде совхозов?

— Да, если хотите. Государственные рыбхозы со своими породами рыб, с отборными прозводителями, с определенным режимом п-питания и с новыми методами выращивания молоди б-белуги, осетра, сазана, леща. Это и будет к-коммунистическое рыбное хозяйство, которого нет ни в одной стране, Мы б-будем с-собирать в своих рыбхозах такой урожай, какой нам нужен, и н-навсегда избавимся от недолова…

Щетинин долго рассказывал о будущих рыбхозах, потом, придерживая рукой Бугрова, спросил его:

— У вас в станице два колхоза?

— Два, — оглянулся Захар Петрович, — один полеводческий, а другой рыболовецкий.

— Ну и как же вы, уживаетесь? Не ссоритесь друг с другом?

Покосившись на кучера, Бугров ответил неопределенно:

— Всяко бывает.

— А все же? — настаивал Щетинин.

— Видите, товарищ профессор, это дело сурьезное, — задумчиво сказал Захар Петрович. — Промеж наших колхозов твердой грани нет. По своему жительству все станичники перемешаны: полеводы живут промеж рыбаков, а рыбацкие дворы промеж наших имеются. Потому и есть у нас такие люди, что с колхоза в колхоз бегают. Не понравилось ему у рыбаков — он до нас идет или же обратно: от нас — до рыбаков. А то еще такие семьи в станице есть: муж, скажем, у рыбаков в колхозе состоит, а жинка у нас за свинарку или же за телятницу работает.

— А вы это одобряете? — подмигнув Щетинину, спросил Назаров.

— Не дюже одобряем, — нахмурился председатель, — потому что толку от такого порядка не видать. Вся такая семья, можно сказать, врозь живет и колхозных интересов не соблюдает, работает без огонька, абы день до вечера.

— Да-а, — протянул Щетинин, — я понимаю… Но я думаю, что вы будете х-хорошо жить с рыбаками, п-потому что скоро у вас появится общее дело…

Назаров и Захар Петрович с любопытством посмотрели на Щетинина, ожидая, что он скажет, но старик замолчал и больше не промолвил ни слова.

— А как с белугой, Илья Афанасьевич? — осторожно напомнил Назаров. — Удалось вам докопаться до корня?

— Как будто удалось, — неохотно ответил Щетинин. — Мне кажется, что во всем виноват кукан.

— Кукан?

— Да. Ж-жесткий шнур кукана травмировал рыбу. Я думал об этом и искал выход.

Он посмотрел на секретаря потеплевшими глазами и усмехнулся:

— Если бы м-можно было, я бы эту б-белугу на руках перенес за плотину, чтобы не причинить ей никакого вреда. Но — увы! — б белуга — крупная штука, а я стар и слаб. И все-таки я избавлю рыбу от п-проклятого кукана.

— Как же?

— Я придумал для нее мягкое ложе… б-большой мешок б-без дна… Мы будем осторожно вводить рыбу в этот мешок и отбуксируем ее к водаку без всякой травмы…

Назаров с удовольствием слушал старика. Ему нравилось то, что Щетинин с такой любовью относится к своему делу, так беззаветно любит реку и, несмотря на свои годы, не теряет энергии и настойчивости. «Наш профессор — крепкий мужик, — с уважением говорил Назаров председателю колхоза, — такой от своего не отступит и трудностей не испугается». Больше всего Назарову нравилась беспокойная устремленность Щетинина в будущее. Старик, как будто наверстывая все, что им не было сделано, торопился совершить самое главное, то, что ему казалось основным в его жизни, и, зная, что было и что есть, всячески стремился взглянуть на то, что будет.

— Будет у нас такое, что в-весь мир удивится! — посмеиваясь, сказал Щетинин секретарю. — Я вот собираюсь разработать формы единого производственного процесса в сельском и рыбном хозяйстве, с-собираюсь с-связать землю с водой.

Похлопав Назарова по колену, старик продолжал:

— Бог, как известно, отделил воду от суши и при этом вообразил, что им сделано д-доброе дело… а мне не нравится эта б-божья политика… Рыбак и земледелец б-ближе друг к другу, чем кажется н-некоторым теоретикам… и мы подумаем о том, чтобы они работали б-бок о бок…

После поездки в поле секретарь райкома, по приглашению Мосолова, пошел посмотреть только что организованный рыбпункт.

— Там наши комсомольцы прямо-таки научный кабинет оборудовали, — сказал Кузьма Федорович. — Скоро мы своих мальков выпускать в реку будем.

— Ну-ну, пойдем, — кивнул головой Назаров, — показывай свой кабинет.

На реке огненной дорогой пылало предзакатное солнце. Нагрузив на плечи фонари, по тропинке спускался бакенщик Анисим. Следом за ним старуха в черном бушлате несла весла. На левом берегу видны были растянутые на песке рыбацкие сети. До станицы доносился глуховатый гул воды на плотине, и казалось, что где-то недалеко неумолчно шумит морской прибой.

Секретарь райкома шел вразвалку, сунув пальцы за пояс, на ходу осматривая подметенные дворы, алые цветы на клумбах, увитые диким виноградом беседки.

— Женщины у вас аккуратные, — сказал он Мосолову, — чисто живут и за усадьбами своими смотрят.

— Станичники наши все такие, — ответил Мосолов.

— Это видно, — усмехнулся Назаров, — а только гляжу я на вашу станицу и удивляюсь: во дворах чисто, цветы пахнут, а на улицах из репьев не вылезешь, скоро волки в бурьянах завоют. Вот смотрю я на это и думаю: неважно станичные руководители работают. Надо не только свои личные дворы в порядок приводить, но и за станицей смотреть. Так?

— Вроде так, — уныло согласился Кузьма Федорович.

Когда Назаров и Мосолов по проложенной на винограднике тропке дошли до амбарчика и секретарь увидел его камышовую крышу, связанную из двух плетней дверь и забитые деревянной решеткой окна, он спросил, недоуменно оглядываясь:

— Где же твой научный кабинет? Уж не это ли?

— Так точно, Тихон Филиппыч, он самый.

— Вот этот сарай? — удивился Назаров.

Кузьма Федорович совсем смутился:

— У нас не хватает помещений, приходится пока мириться…

Сердито прищурив глаза, секретарь повернулся к Мосолову:

— А совесть у тебя есть, товарищ Мосолов? Люди начали полезное для колхоза новое дело, целое производство развернули, а ты их в сарай загнал? Так? Здорово же ты помогаешь своим новаторам!

Не слушая объяснений Мосолова, он махнул рукой:

— Ладно, не оправдывайся. Пойдем. Потом поговорим.

В амбаре были Груня, Тося и Витька Сазонов. Девушки, склонившись над аппаратами, выбирали пинцетами тронутые грибком икринки, Витька возился с маленьким школьным микроскопом.

Назаров поздоровался и подошел к Витьке:

— Ну, товарищ профессор, рассказывай нам о своих наблюдениях. Чем ты занят?

— Изучаю планктон Лебяжьего озера, — не моргнув глазом, ответил Витька.

— Вот как! А что такое планктон?

Витька подозрительно посмотрел на секретаря:

— А вы что, не знаете, что ли? Планктон — это мельчайшие растения и животные, которые находятся в воде. Их рыбы едят. Мы, значит, и изучаем кормовую базу Лебяжьего озера: планктон глядим, рыбьи желудки исследуем.

— Ну и что ж он, этот твой планктон? — не меняя серьезного тона, спросил Назаров. — Будет рыбам корм обеспечен или нет?

Витька искоса взглянул на Груню и заговорил, важно растягивая слова:

— Смотря каким рыбам. Я уже нашел в Лебяжьем десятки видов. Вот поглядите тетрадь. Тут все записано и даже срисовано. Я сам рисовал. Вот. Веслоногие рачки, коловратки, всякие водоросли. Они все имеют свои научные названия, только их не запомнишь.

Витька расхрабрился и презрительно скривил рот:

— Планктон — ерунда! Мы уже газовый и соляной режим озер изучали, прозрачность воды измеряли, а я даже бентос глядел.

Не дожидаясь вопроса, Витька покровительственно улыбнулся:

— Знаете, что такое бентос? Это — население дна. Личинки комара-дергуна, червей, мотыли и всякая дребедень. У нас есть озеро, называется Иловатое, так в нем этого самого бентоса кишмя кишит. Хочете, я покажу банку?

Груня нахмурилась и остановила словоохотливого Витьку:

— Ладно, Витя! «Хочете»! Хватит!

Назаров подошел к девушкам, тронул рукой аппараты, посмотрел икру.

— Кто ж это все придумал?

— Инспектор наш, товарищ Зубов, — слегка краснея, ответила Груня, — он и руководит этим делом.

— А где он сам?

На секунду задержав взгляд на Груниных зарумянившихся щеках, секретарь сказал задумчиво:

— Ваш председатель сказал мне, что вы подумываете о постановке опытов по гибридизации рыб. Это возможно?

Груня помедлила:

— Возможно. Правда, я не смогу объяснить как следует. Оплодотворение достигается не только среди представителей рыб одного вида. В природе есть помеси среди осетровых, карповых, сигов. На севере искусственно скрещивают речную камбалу с морской. Значит, человек может сам выводить новые ценные породы рыб. Понимаете? Так же, как Мичурин выводил новые плоды. Все это очень важно для будущего рыбного хозяйства. Вот мы и хотим поставить такие опыты.

— Что же для этого нужно?

— Нужны подходящие условия, целый ряд приборов, помещение, аппаратура, нужна помощь ученых…

Назаров подмигнул Мосолову:

— Ишь ты! А председатель небось вам скажет, что Мичурин не так начинал. Правда, Кузьма Федорович? Мичурин, дескать, начинал на пустыре, на клочке брошенной земли, без всяких консультаций. Расскажи им, товарищ Мосолов, утешь их, пусть в амбаре поработают.

Тося спокойно взглянула на секретаря и сказала с достоинством:

— Мичурин начинал свои опыты в старое время, Тихон Филиппович, а мы работаем в советском обществе, в колхозе. Большая разница.

Назаров тронул Мосолова за плечо:

— Слышишь, председатель? Чувствуешь, о чем речь идет? Это прямо к тебе относится. Надо людям помочь. Они затеяли не шуточное дело. Тут не отделаешься старым амбаром.

Выйдя с Мосоловым, секретарь осмотрел амбарчик снаружи и кивнул головой:

— Это не пойдет, Кузьма Федорович. Раз у людей желание есть и они заговорили о заводе, надо завод строить. Понятно? Вы его за месяц построите, это ведь не «Запорожсталь» и не домна. Соберите собрание, побеседуйте со старыми рыбаками, станичную молодежь привлеките. Так? Стройматериалы мы достанем, кое-что вы в кредит возьмете. Я поговорю с Антроповым, пусть соберет коммунистов, мобилизует на это дело актив…

Вечером Груня встретила Зубова в избе-читальне и рассказала ему о разговоре с секретарем райкома.

— Ты понимаешь, — взволнованно зашептала Груня, увлекая Василия к стоявшей у окна скамье. — Назаров так разнес нашего Кузьму, что тот не знал, куда ему деваться. Витька слышал, как Тихон Филиппович на улице отчитывал председателя: «Вы, говорит, должны рыбозавод строить, а не игрушками заниматься… Надо, говорит, станичную молодежь мобилизовать на это, коммунистов собрать…»

— Ну, а Кузьма что? — посмеиваясь, спросил Василий.

— Не знаю, он больше молчал…

У стола, склонившись над газетой, сидел Захар Петрович Бугров. Он, видимо, слышал все, что говорила Груня, ухмыльнулся и сказал, разглаживая газетный лист:

— Ваш Кузьма — неплохой мужик, только тяжеловат на подъем, и голова у него работает наподобие гранаты замедленного действия.

За окном, на обрамленном тополями асфальтированном круге, танцевали парни и девушки. Невидимые за деревьями, ладно вели тихую мелодию вальса баян и скрипка. Еле слышные звуки баяна, казалось, неслись откуда-то издалека, из звездной глубины ночи, зато скрипка, грустя и радуясь, пела так, точно близкие струны по-человечески внятно выпевали ласковые слова о молодом гармонисте, который до рассвета бродит по темным деревенским улицам и нежной песней тревожит сон любимой девушки.

— Хорошо играют, — задумчиво сказал Зубов.

— Это Егор Иваныч с Худяковым, — отозвался Бугров.

— Какой Егор Иваныч?

Сложив газету, Бугров подошел ближе:

— Наш казачок, станичник. Золотые руки. Послушайте, что он своей скрипкой делает…

Тихонько шурша подошвами по гладкому асфальту, у окна плавно кружились пары: девушки в развевающихся праздничных платьях, парни-рыбаки в черных пиджаках и небрежно расстегнутых рубашках. Девушки танцевали легко, с упоением, чуть-чуть откинув стан, словно собирались улететь куда-то; их шелковые юбки шелестели, раздувались, как разноцветные паруса, и крепкие руки парней все сильней увлекали девушек в горячую круговерть танца.

А скрипка пела, и казалось, что ее песня, чистая и легкая, тоже вот-вот оторвется от приглушенных звуков рокочущего басами баяна и, радуясь, малиновкой полетит над отражающей звезды рекой, над темной полосой прибрежных тополей, над пахнущей травами степью…

— Пойдем потанцуем, Вася, — шепнула Груня, незаметно пожимая Зубову руку.

— Пойдем…

Они сбежали вниз по шатким ступеням деревянного крыльца, обошли дом и на секунду задержались перед шумным кругом молодежи. Справа, под старой яблоней, Зубов увидел музыкантов. Степан Худяков сидел на низком табурете, задумчиво перебирая лады баяна, а рядом с ним стоял маленький худощавый скрипач; Василий успел рассмотреть его сухую, крепко сбитую фигуру, защитного цвета солдатский костюм, склоненную над скрипкой стриженую голову с темной челкой, жесткие, аккуратно подбритые усики над напряженно сомкнутым ртом.

«Здорово играет», — подумал Василий.

Он осторожно обнял Груню за талию, ввел ее в круг и, вначале сбиваясь, а потом все более уверенно и радостно закружил в вальсе.

— Правда, хорошо? — спросил он, наклоняясь к Груниной щеке.

— Хорошо, — беззвучно ответили губы девушки…

После танцев Зубов и Груня взяли в библиотеке книги и пошли домой. Прощаясь у калитки, Василий поцеловал Груню и тихо спросил:

— Ты что будешь делать завтра?

— Пойду к Дульным садам, — подумав, ответила Груня, — там, говорят, в низинах, осталось много мальков. Посмотрю, может, еще можно спасти их.

— А мне надо побывать в устье Сухого Донца, — сказал Зубов, — это близко от Дульных садов. Если ты подождешь меня в садах, я приду туда к полудню, и домой мы пойдем вместе.

— Хорошо, Васенька, я подожду, — пообещала Груня.

Они условились о встрече и разошлись.

По просьбе Зубова Марфа разбудила его на рассвете. Он наскоро позавтракал, накинул китель и, перебежав шаткий мостик, пошел по тропинке на остров.

Солнце еще не взошло, но за густой чащей леса, окрашивая стволы старых верб огненными пятнами, вставала заря. Тут, на лесной тропе, Зубов почувствовал странную духоту. На кустах и деревьях не шевелился ни один листок, неподвижно стояли под яром зеленые камыши, а на ясной, как стекло, речной глади плыли белые пушинки тополевого цветения. Глубоко прогретая земля не успела за ночь остыть, от нее тянуло горьковатым сухим теплом.

Василию стало жарко. Он расстегнул китель и пошел медленнее.

У низкой, поросшей тальником надречной косы тропинка приблизилась к берегу. На потемневшем от влаги плотном песке заблестели тронутые мшистой зеленью лужицы. С песчаного закоса лениво поднялась белая цапля. Медлительно махая розовеющими крыльями, она пролетела над сонной рекой и исчезла за лесом.

Перейдя овраг, Василий выбрался на крутой, обрывистый яр. Отсюда хорошо просматривалось место слияния двух рек — широкий разлив, по которому проходили весенне-летние маршруты рыбы. Зубов решил отдохнуть немного и заодно найти удобную точку для поста, где должен был дежурить досмотрщик Прохоров. Неторопливо шагая вдоль берега, Василий всматривался в прозрачную воду и на излучине заметил непонятное подводное сооружение.

Он остановился.

Под водой, на песчаном речном дне, лежал поваленный набок остов грузовой автомашины. Как видно, вода давно уже разрушила все ее деревянные части — от машины остались только рама с дисками и помятая шоферская кабина. В овальных отверстиях дисков тихонько колыхались изумрудные космы водорослей, на буром от ржавчины металле толстым слоем лепились белые ракушки.

Зубов долго стоял на крутом берегу, всматриваясь в воду и наблюдая за движением рыбьих стай вокруг полузасыпанной песком машины. В ее железных лабиринтах неторопливо кружились жерехи; слева и справа мелькали юркие косячки плотвы; снизу, уверенно двигаясь против течения, несколько раз проплывала молодая щука; уклоняясь от мерцающих на дне солнечных пятен, она уходила в зеленоватую тень дисков и там выжидала, слегка пошевеливая жесткими глазниками; как только осмелевшая плотва приближалась к диску, щука, точно торпеда, вылетала из засады и, ощерив пасть, заглатывала зазевавшуюся рыбешку.

Присев на размытое корневище вербы, Зубов ладонью заслонил глаза от солнца и склонился над водой.

— Любуетесь? — услышал он незнакомый голос.

Перед ним стоял Егор Иванович, тот самый, который вечером играл возле избы-читальни на скрипке. В полинялом солдатском костюме, в брезентовых тапочках, надетых на босу ногу, он стоял, держа в руках неказистое ружьишко. За плечами у него болтался рюкзак, из порванных карманов которого выглядывали крылья и хвосты аккуратно переложенных бумагой щуров, ястребов, сорокопутов.

— Любуетесь? — повторил Егор Иванович, скинув фуражку и вытирая потный лоб. — А я вот заготовки себе на вечер делаю.

— Какие заготовки? — не понял Зубов.

Егор Иванович бережно поставил в тень видавший виды рюкзак.

— Птицу отстреливал, — сказал он, усаживаясь рядом, — такая у меня работа. Я чучела делаю для фабрики наглядных пособий. Каждый месяц мне наряд на отстрел дают. Потом по моим чучелам детишки в школах природный мир изучают.

Он со вздохом вытянул ноги и повернулся к Зубову:

— А вы, значит, на рыбку любуетесь? Она этого места завсегда держится. Тут рыбе раздолье. Течение несет сверху всякий рыбий корм — червяков, водяных блошек, травку разную, а это все под машиной оседает. Получается вроде рыбьего продпункта…

Живо поблескивая карими глазами, Егор Иванович заговорил о рыбах, потом перешел к птицам и подвинулся ближе к Василию.

— Каждую животную тварь надо изучать по ее жизни, — серьезно сказал он, — надо понимать, где она проживает, чем кормится, как плодится. Тогда и понятие про эту животную тварь будет настоящим. Иначе один конфуз получается, — он засмеялся, обнажив крупные, пожелтевшие от табака зубы. — Так вот у нас на фабрике выходит. Понабрали девчонок чучела делать, а те в этом деле — как чурки. Отстрельщики доставляют им, допустим, сотню шкурок болотного луня или нырка белоглазого. Девчатки же ни разу ни луня, ни нырка даже в кино не видали. По картинкам позу чучелам придают. Потом эти чучела стоят на полках, как чайники, — глядеть на них тошно. А почему так получается? Потому что знания и понятия у людей нету…

Вслушиваясь в то, что говорил Егор Иванович, Зубов подумал, что ему самому, инспектору рыболовного надзора, несмотря на обучение в техникуме и на отличный аттестат, надо браться за настоящее изучение рыбы не только по книгам и скелетам, но и тут, на реке.

— Конечно, вы правы, — сказал Василий. — Для того чтобы хозяйничать в природе, надо многое знать…

Егор Иванович, склонив голову набок, прислушался к отрывистому посвистыванию в кустах, ухмыльнулся и тронул Зубова за плечо:

— Вы поглядите, что сейчас будет. Это зимородок голос подает. Он ведь в вашем деле надежный помощник. Птичка не более наперстка будет, а воздушный разведчик хоть куда! По его полету можно определить скопление малька. Это он на вербе где-то сидит и подруге своей высвистывает: лечу, дескать, на охоту, а ты меня с добычей дожидайся…

Оборвав фразу, Егор Иванович прижался к дереву:

— Ш-ш-ш… вот он!

Из-за прибрежных кустов голубой звездой вылетел крохотный зимородок. Над тем местом, где виднелась затопленная машина, он сделал крутой вираж и вдруг повис в воздухе, мельтеша тонкими крылышками. Сверкающий яркими оттенками оперения, бирюзовый, синий, небесно-лазоревый зимородок долго висел над рекой, как елочный ангелок, на невидимой солнечной нити, и каждое его перышко радужно мерцало, отражаясь в зеркально-спокойной воде.

Вдруг он с размаху кинулся в воду и через мгновение вылетел, держа в крепком черном клювике блистающую серебром рыбешку. Не обращая никакого внимания на сидевших под деревом людей, зимородок опустился на ближнюю ветку и, покрутившись на тонких ножках, придержал рыбку за хвост и оглушил ее, ударив головой о вербовый ствол. Потом он положил рыбешку рядом, встряхнулся, фонтанчиком выплюнул воду, оправил перья и весело засвистал.

— Видали? — прошептал Егор Иванович. — Это он жинку свою извещает: все, мол, в порядке, вертаюсь до дому.

Зимородок подхватил рыбку, сорвался с места, низко пролетел над рекой и пропал в кустах.

— Вот, — сказал Егор Иванович, — вы, должно быть, этого дьяволенка только у дамочек на шляпах видали, а он вам помочь может. И разве он один?

Пока они разговаривали, лежа на берегу, с запада, со стороны станицы, поднялась темная туча. Она ширилась, захватывала весь горизонт — от левобережного леса до дальних холмов — и, наползая на займище, поднималась все выше и выше.

— Дождь будет, — вскочил Зубов, — надо, пожалуй, идти.

Раздувая ноздри, Егор Иванович медленно втянул воздух и взялся за рюкзак.

— Тут не дождем пахнет, а грозой, — усмехнулся он, — и гроза, имейте в виду, развернется вовсю.

— Тогда пошли быстрее, — тревожно сказал Василий, — мне еще надо зайти на Дульные…

Они сбежали с обрыва вниз, миновали береговые заросли и пошли по дороге через займище. За их спиной еще светило жаркое полуденное солнце, но густая туча, наплывая с низовьев, уже легла на степь гигантской тенью. На фоне изжелта-темной тучи, освещенные солнечными лучами, резко выделялись станичные дома с белыми этернитовыми крышами и пароходы с баржами, стоящие у плотины.

Через несколько минут туча закрыла солнце. Все вокруг потемнело. Над тополями суетливо захлопотали грачи. Справа, из-за кустов придорожной полыни, сорвалась стайка куропаток. Рассыпавшись веером, куропатки перелетели через высохший ерик и укрылись в вербовых зарослях.

По займищу, в направлении к Дульным садам, со всех сторон двигались люди: две девушки-телятницы, громко перекликаясь, гнали к терновнику стадо позванивающих бубенчиками пестрых телят; по проселочной дороге бежали женщины с лопатами, ведрами, тяпками; вдоль заросшей молодым бурьянцем пахоты, щелкая плетью, промчался парень-табунщик на поджаром жеребце.

— На Дульных есть укрытие, — объяснил Егор Иванович, — там в стародавние времена жили станичные садоводы. От них остались разные постройки. Люди и поспешают туда от грозы схорониться…

Зубов прибавил шагу. Над его головой сверкнула синеватая молния, и загрохотал первый раскат грома. Зловеще-желтый хаос клубящихся над землей туч приближался с каждой секундой. На западе, за речной излучиной, встала белесая дождевая пелена. Резко запахло влагой. Порыв ветра взметнул на дороге увядшие космы перекати-поля, завертел их в бешеном вихре, поднял вверх и, окутав столбом пыли, погнал к реке.

— Не успеем! — закричал Зубов.

— Ничего, не сахарные, не растаем! — отозвался бежавший сзади Егор Иванович.

Они уже почти добрались до Дульных садов, как вдруг все озарилось ослепляюще белым светом, и, словно раскалывая небо пополам, взрывом ударил страшный гром. Взметая на дороге клубочки пыли, на землю упали вначале редкие, а потом все более частые капли дождя, и сразу — неудержимый, ошалелый, теплый — хлынул ливень.

Пока Зубов и Егор Иванович добежали до полуразрушенного каменного сарая, на них не осталось ни одного сухого места: все промокло — от фуражек до сапог.

Они заскочили в сарай. Там уже сидели и стояли люди: пастухи, огородницы, рыбаки, садоводы. Почти все они сбились в угол, под уцелевший кусок крыши, негромко переговаривались и, прячась от дождя, жались друг к другу.

Среди женщин-огородниц Зубов сразу заметил Груню. Она сидела рядом с сухонькой старушкой, оживленная, веселая, в мокром платье, босиком, и, искоса поглядывая на соседку, отжимала влажную косынку и вытирала ею лицо, шею и руки.

Увидев Зубова, она улыбнулась ему и закричала:

— Ага! Вы тоже промокли! Так и надо!

— Почему же «так надо»? — засмеялся Василий.

— Потому!

Груня набросила косынку на вытянутые ноги и позвала Зубова к себе:

— Идите сюда, тут есть место!

Осторожно стряхнув с фуражки воду, Василий подошел ближе, присел на корточки. Востроносая старушка посмотрела на него с любопытством, пожевала тонкими губами и, тронув Груню за локоть, спросила бесцеремонно:

— Это чей же такой будет? Наш станичный или приезжий?

— Приезжий, Куприяновна, приезжий, — посмеиваясь, сказала Груня, — инспектор, который вместо Степана Ивановича на участке работает…

Куприяновна понимающе кивнула:

— Как же, слыхала. Гутарят, будто он рыбу на манер курчат выводит…

Гроза бушевала с прежней силой. По зеленым холмам бежали мутные потоки воды. На западинах, в лужах, вздымая пенные пузырьки, плясали дождевые капли. Сидящие у порога мужчины вполголоса говорили о сенокосах, о лесопосадке, об уловах рыбы в низовьях, а женщины, расчесывая мокрые волосы и отжимая подолы платьев, судачили о своих домашних делах.

Из угла, где сидели Зубов и Груня, видны были окутанные пеленой дождя три столетние груши. Как три великана, с темными стволами, с корявыми ветками, деревья стояли на вершине холма, сомкнув могучие кроны, словно навеки сжали друг друга в железных объятиях. По чернеющим на их стволах обгоревшим дуплам, по следам топоров на шершавой, покрытой мхом коре, по обломкам ветвей, торчащих огрызками из пышных крон, видно было, что за сотню лет их не раз опаляли молнии, рубили люди, ломали ветры. Но и сейчас, в этот грозовой день, деревья стояли точно завороженные: крепкие, зеленые, живые…

Прищурив подслеповатые старушечьи глаза, сложив на коленях жесткие, натруженные руки, старая Куприяновна долго смотрела на темнеющие в пробоине стены деревья и заговорила, ни к кому не обращаясь:

— Стоят, будто их и время не берет. А ведь сколько годов прошло! И все человечьи руки. Человек посадил, человек доглядал. Сперва дед, потом сын, потом внук. Сколько труда сюда вложено — не сосчитать!

Она посмотрела в окно, и темное лицо ее осветилось.

— Тут ведь и мой труд вложен. Ох, какой труд! И вот я помру, а вы, голубчики, откушаете сладкого плода и помянете бабку: она, дескать, за садами глядела…

Василий вслушивался в то, что говорила Куприяновна, и душу его все больше и сильнее наполняло щемяще-острое ощущение счастья. Эта гроза, и запах воды и земли, и Егор Иванович в брезентовых тапочках, и столетние деревья в саду, и рыбьи мальки, и лазоревый зимородок, и — самое главное — Груня, босая, смеющаяся, крепкая, как деревце под дождем, — все это стало уже частью его самого, частью той трудной и радостной жизни, которую он избрал.

И он, вздыхая всей грудью, улыбаясь и хмурясь, смотрел на Груню, касался рукой ее влажной руки, что-то отвечал ей невпопад и думал о своем…

Между тем свежий низовой ветер погнал тучу на восток. Над рекой засияло солнце. Блистающая радуга гигантским мостом перекинулась от заречной степи до синих донецких холмов. За окном звонко, голосисто, как серебряная труба, заржала зовущая жеребенка кобыла. На груше заворковала лесная горлица. Два рыжих телка, смешно закидывая скользящие по размытой тропинке ноги, ринулись к зарослям терна.

Люди вышли из сарая.

— Ох ты, господи, благодать какая! — жмурясь, сказала Куприяновна.

За ней, с туфлями в руках, выскочила Груня. Приподняв юбку и разбрызгивая босыми ногами воду, она побежала по лужам. Следом пошел в своих хлюпающих тапочках Егор Иванович. Недолго думая, Зубов стащил сапоги, подвернул брюки и зашагал по дороге, догоняя Груню.

Они шли, весело переговариваясь, жадно вдыхая пряный запах трав, и вся земля вокруг них, омытая ливнем, молодая, зеленая, мерцала мириадами золотых капель.

У самой станицы их встретил Архип Иванович.

— На ловца и зверь бежит! — закричал он Зубову. — Завтра у нас в рыбколхозе состоится открытое партийное собрание. Вы, Василь Кириллыч, расскажете, коммунистам и о рыбохозяйственных мероприятиях, артели.

Добродушно усмехаясь, он добавил:

— Вот тут в самый раз будет и о рыбозаводе вопрос поставить.

— Хорошо, — сказал Зубов, — я попробую…

Подготовиться к докладу у Василия не было времени, а отказаться было стыдно, да и не хотелось. Зная, что на собрании будут присутствовать Щетинин и секретарь райкома, Василий очень волновался. Ему казалось, что многие, в том числе и Мосолов, будут выступать против строительства завода и этим могут сорвать все планы молодежи.

Однако ни один человек не выступил против. Доклад Зубова длился почти два часа, и все слушали с напряженным вниманием.

Василий начал с того, о чем ему уже приходилось однажды говорить на собрании. Он рассказал рыбакам, как в старое время возникла вредная для человечества теория о неистощимости рыбных запасов, как за последнее столетие низко упало речное, а потом и морское рыболовство в странах Европы и Америки.

— Истощаются ли мировые рыбные запасы? — задал он вопрос и сам себе ответил: — Да, истощаются. Один английский ученый недавно подсчитал вес пойманной в Англии рыбы на единицу снасти и пришел в ужас: еще недавно на одну снасть приходилось сто пятьдесят килограммов выловленной рыбы, а сейчас — не больше семнадцати килограммов. В девять раз меньше! Это за пару десятков лет!

Некоторые буржуазные ученые, — продолжал Василий, — считают, что население земного шара увеличивается гораздо быстрее, чем средства человеческого существования, и потому, дескать, запасы питания на земле иссякают. Это неправда. Истощение происходит не потому, что людей стало слишком много, а потому, что капитализм уродует, ранит и опустошает землю. Конкурируя одна с другой, буржуазные страны превратили рыболовство в разнузданный грабеж: они ловят рыбу днем и ночью, во все времена года, ловят чем попало — оттертралами, крючной снастью, дрифтерными сетями, кошельковым неводом; они бесконтрольно истребляют маломерную молодь, свирепствуют в морях и реках, подобно пиратам, и, как черный смерч, уничтожают в водах все живое…

Василий провел рукой по волосам, отпил из пододвинутого кем-то стакана и заговорил тише:

— Наш советский народ хозяйничает по-иному! И если мы, пока еще находясь в капиталистическом окружении, не можем изменить режим рыболовства на морях, где проходит граница, то свои внутренние водоемы мы обязаны рассматривать как часть социалистического народного хозяйства. Тут у нас нет никаких помех для того, чтобы наши рыбные запасы росли из года в год и шли на пользу народу. Для этого надо, чтобы каждый колхоз научился хозяйничать по-новому. Мы сами будем помогать природе, начнем выращивать рыбу, оберегать ее выгул, мы усилим кормовую базу для рыб, создадим новые ценные породы…

Доложив о проекте строительства рыбозавода, Василий закончил коротко:

— Я думаю, что мы все готовы начать закладку фундамента хоть в ближайшие дни, так, чтобы к осени помещение рыбозавода было построено, а с будущей весны началась бы плановая работа.

Выступившие на собрании Антропов, Груня, Степан, Тося и целая группа молодых рыбаков заявили о том, что они полностью присоединяются к предложению Зубова и готовы немедленно начать работу.

С таким же заявлением выступил и Кузьма Федорович Мосолов. Он объявил, что у колхоза есть свободные средства и что общее собрание членов артели, безусловно, одобрит проект.

Пимен Талалаев по привычке сидел сзади, молчал, а в конце собрания взял слово и заговорил, мрачно глядя себе под ноги:

— Оно, конечно, правильно. Хозяйновать на реке надо умеючи. Только, к слову сказать, как с заработком рыбацким получится? Завод будем после работы на тонях строить, сверхурочно, а кто ж детишков наших накормит? Кто нам платить за эту ударную работу будет? Нехай уж там ученые орудуют, новые тропки в разных науках прокладывают…

Последним выступал секретарь райкома Назаров. Он не пошел на сцену, а говорил стоя внизу, среди рыбаков, и говорил тихо, не так, как обычно говорят на больших собраниях.

— Дела у нас на реке неважные, — сказал он, — и добыча рыбы в колхозе падает. Так? А кто виноват? Все виноваты, и прежде всего мы, районные руководители. Мы привыкли считать рыбу второстепенным делом и занимаемся главным образом хлебом…

Он обвел сидевших в зале людей напряженным, острым взглядом:

— Я работаю в районе не очень давно, но вина лежит и на мне. Мы еще не взялись за рыбное хозяйство, а за него давно пора взяться. У вас тут годами хозяйничали жулики вроде Лихачева, который пригрел около себя целую свору и грабил реку, как хотел. Зло, конечно, не только в Лихачеве. Его уж тут нет. Зло сейчас в другом — в нашем непонимании тех задач, которые стоят перед рыбным хозяйством, в неумении предвидеть то, что несет реке завтрашний день. Есть зло и в лихачевских ядовитых корешках. Кое-где они остались. Нам надо выдернуть эти корешки до конца и взяться за работу по-большевистски.

Тихон Филиппович посмотрел на Пимена и усмехнулся:

— Тут кое-кто о заработках говорил, предлагал ученым заниматься науками и сам собирался в сторонку стать. А ведь новые пути в науке прокладывают иногда не общеизвестные ученые, а простые люди, практики, новаторы дела. Это надо помнить. Завод мы построим и хозяйничать на реке будем по-новому, чтобы обеспечить высокую добычу рыбы так же, как мы обеспечиваем урожай. И тут нас не собьет с дороги никто…

В этот вечер голубовскими коммунистами было принято единогласное решение о скоростном строительстве колхозного рыбоводного завода.

Пимен Гаврилович Талалаев затаил злобу против Зубова с того дня, как был конфискован суточный улов второй бригады. И хотя Талалаев не решался открыто выступать против инспектора, он исподволь гнул свою линию и старался вооружить рыбаков против Василия.

— Ледащий человечек, — презрительно говорил он о Зубове, — такому инспектору грош цена в базарный день. Рыбы он не знает и знать не хочет, рыбаков не уважает и на рыбколхоз как барин смотрит: они там, дескать, ковыряются, а мое дело — сторона.

Если кто-нибудь из рыбаков пытался возражать Талалаеву, Пимен Гаврилович смотрел на него сердито и говорил, махнув рукой:

— Чего ты понимаешь? Видать, еще не раскусил этого Зубова, а я вижу инспектора со всеми его потрохами. Никудышный человек. Не такого нам сюда надо.

Он угрюмо умолкал и заканчивал многозначительно:

— С таким инспектором колхоз наш на мель сядет, потому что Зубов — настоящий бюрократ. Он и для государства пользы не соблюдает и нашим бригадам никакого ходу не дает…

Василий часто приходил во вторую бригаду, много раз говорил по душам с рыбаками, видел, что молодые ловцы относятся к нему сочувственно, но со стороны бригадира встречал только молчание или язвительные насмешки.

После истории с конфискацией улова вторая бригада оказалась на последнем месте. Это ударило по заработку ловцов, и Талалаев решил воспользоваться их настроением, чтобы восстановить рыбаков против Зубова.

— Мы с этим бюрократом завсегда будем в хвосте, — сказал он рыбакам, — он с нас не слезет и зачнет теперь проверять каждое притонение. Так что вы даже и не надейтесь на премию, потому что товарищ инспектор поперек вашей премии стал…

Рыбаки мрачно слушали своего бригадира, не возражали ему, но и не высказывали никакого одобрения. Поэтому Пимен Гаврилович боялся продолжать разговор. Он отводил душу только в беседах с братом, старым паромщиком Авдеем.

Однажды паромщик, слушая брата, решил помочь ему избавиться от ненавистного инспектора.

— Тебе, Пиша, надо разоблачить Зубова, — подумав, сказал Авдей Гаврилович.

— Легко сказать! — отмахнулся Пимен. — Каким чертом ты под него подкопаешься?

Они сидели при свете лампы за кухонным столом; в комнате, кроме них, никого не было, и братья могли беседовать, не опасаясь, что их кто-то подслушает. Поглаживая жесткой ладонью обтертую до блеска доску стола, Авдей Гаврилович щурил подслеповатые глаза и говорил Пимену:

— Чего-то ты сдаешь, Пишка. Стареешь, должно быть, и силу свою теряешь. А силу тебе терять нельзя. Ты человек незамаранный, Пиша, чистый человек. Чего ж тебе, спрашивается, бояться? Ты, брат, могешь свалить не такого, как Зубов, ежели он тебе поперек горла стал.

Пимен Гаврилович досадливо сморщился:

— Ты, Авдюшка, мелешь незнамо чего. Зубов — коммунист, за него, случай чего, райком заступится, а мне голову скрутят.

— Головы дуракам крутят, — невозмутимо возразил паромщик, — а ты, чай, не дурак. Каждое дело надо делать аккуратночко, тихо, по-хозяйски, как покойный батя нас учил…

Подкрутив потрескивающий фитиль лампы, Авдей Гаврилович приблизил к брату чистое, розовое лицо и щекотнул его щеку белой бородой.

— Так ты говоришь, Зубов — партейный? — задумчиво спросил он.

— Известное дело, партейный.

— Оно и лучше, ежели партейный, — ухмыльнулся паромщик, — партия, она взятошников не уважает и враз их вышибает из своих рядов.

— Каких взятошников? — поднял брови Пимен.

— А таких, — хихикнул паромщик, — обыкновенных, которые взятки с людей требуют.

— При чем же тут Зубов?

— Вот, Пиша, и надо так сделать, чтоб был при чем, — погладил бороду Авдей Гаврилович. — Раз человечек тебе помехой стал, значится, его надо с копытков сбить, заявление на него написать нужно. И все это надо соорудить крепенько, честь по чести, чтоб никакой прицепки не было.

Пимен захохотал и, скривив рот, уставился на брата.

— Чертище ты, Авдюша, — прогудел он. — Какой же дурак мне поверит, ежели я всякую муру на Зубова напишу? Или же ты думаешь, что все это шуточки, дескать, раз, два — в дамках?

Улыбка исчезла с благообразного лица паромщика. Он сказал строго:

— Брось мудрить, Пишка! Ты слухай, чего я тебе говорю. Твой Зубов у всех нас в печенках сидит, и пора пришла ослобонять от него станицу. И ты не строй с себя христосика. От тебя дела ожидают, а ты дурочку валяешь… Я ж знаю, что вы с досмотрщиком рыбу инспектору носили, и он взял у вас эту рыбу. Вот тебе и есть первая зацепка. Возьми ее на карандашик, с людьми своими потолкуй и сообщай куда положено.

Посапывая, шмыгая носом, Авдей Гаврилович слезливо запричитал:

— Покель не было этого паразита, река нас всех кормила и жить нам давала. Каждый, кто не ленился, с рыбой был и денежки имел. А теперича на реку и носа не покажешь, враз зацапают. Слыхал ведь, чего он с Егором сделал?

Братья проговорили до полуночи и сошлись на том, что Зубова надо удалить из станицы любым способом. Пимен пообещал Авдею Гавриловичу заняться инспектором в ближайшие дни и дал твердое слово «подобрать материальчик» и написать заявление в Рыбвод.

Случай с досмотрщиком Прохоровым помог Пимену Талалаеву осуществить свое намерение. Случай этот произошел на Донце, возле затопленной машины, в том самом месте, где Зубов наметил для своего досмотрщика удобный наблюдательный пост.

Собираясь на ночное дежурство, Прохоров вдруг почувствовал недомогание: у него ломило в пояснице, болели руки и ноги, кружилась голова. Вначале у Ивана Никаноровича мелькнула мысль: «Не пойду на дежурство, останусь дома», — но он отогнал от себя эту мысль и только сказал дочери:

— Чего-то мне неможется, Грунюшка…

— А что? — спросила Груня.

— Корежит меня всего.

— Так, может, остались бы дома?

— Нет, я уж пойду, — махнул рукой Прохоров, — пост далеко от станицы, рыбы там сейчас туча, какие-нибудь волчки сыпанут невод — горя потом не оберешься…

Он с кряхтеньем натянул сапоги, надел шинель и шапку, сунул в карман кусок хлеба, вяленую чехонь, взял карабин и побрел на пост. Пока он шел лесом, совсем стемнело, от реки потянуло прохладным ветром, и Прохорова стало знобить. Он поднял воротник, застегнулся и зашагал быстрее.

Придя на крутой донецкий берег, Иван Никанорович походил немного, потоптался на месте, осмотрел речной залив и мелководье на излучине. Было тихо. Едва слышно шумела темная река, время от времени всплескивала играющая рыба. Со стороны невидимой за лесом плотины доносился глуховатый гул воды.

«Никто сюда не сунется», — подумал Иван Никанорович.

Заметив неподалеку копну сена, он добрел до этой копны, уселся поудобнее и решил: «Посижу немного, согреюсь, а потом обратно пройдусь по берегу». Но его незаметно стал одолевать сон, и он, подмостив под бок сухого, пахнущего полынью сена, лег, задремал, а потом уснул.

Иван Никанорович не услышал, как со стороны Рыбачьего острова подошел легкий рыбацкий каюк и двое в темных плащах стали ловить рыбу накидной сеткой. Им никто не мешал, и они бороздили реку от берега до берега, с каждой накидной вытаскивая по два-три пуда рыбы.

В это самое время дежурные общественного надзора Пимен Талалаев и дед Малявочка совершали обход вдоль Верхней Заманухи. Они шли молча, покуривая цигарки, и, когда дошли до песчаного закоска у Донца, Пимену почудилось, что где-то неподалеку поскрипывают весла.

— Погоди-ка, дед, — сказал Пимен, — вроде кто-то на Донце кидает…

— Да не! — отмахнулся Малявочка — Это, должно быть, ветерок ветками балуется или же…

Пимен сердито перебил его:

— Какой там ветерок! Бабайки стучат!

Он остановился, снял шапку и прислушался.

— На Донце ить Ванька Прохоров дежурит, — попробовал возразить Малявочка, — я сам видел, как он шел на дежурство.

— Ну и что? — огрызнулся Пимен. — Может, он сам и ловит, твой Ванька?

— Как так — сам ловит?

— Очень просто!

Пимен подумал, почесал затылок и решительно махнул рукой:

— Пошли, дед. Тут в зарослях братнина каечка на приколе стоит. Ключ у меня в кармане, кайка легкая, на ходу, мы их враз накроем.

Они спустились к воде. Пимен отомкнул замок на якорной цепи, принес откуда-то из-за кустов пару весел, усадил Малявочку за руль, оттолкнулся от берега и вскочил в лодку:

— Поехали!

Миновав песчаную косу, они выехали на разлив и через двадцать минут зацепили железным багром хуторской каюк, который схоронился у яра, в гущине тополевых деревьев. В каюке оказалось полно рыбы. Сбоку, на берегу, сидели двое в плащах, мужчина и женщина.

— А ну-ка, вылезай наверх! — рявкнул Пимен. — Чьи вы там такие хитрые?

Чиркнув спичкой, Пимен узнал повара с землечерпалки, которая на протяжении трех последних дней работала возле Чебачьего острова. Повар приходил в станицу за молоком, и Талалаев сразу вспомнил его толстое, одутловатое лицо.

— Так, — важно протянул Талалаев, — ну чего ж, сейчас мы составим на вас акт…

Присвечивая зажженным факелом, Пимен быстро написал акт, заставил подписаться повара, его жену и Малявочку, подписался сам и кивнул снисходительно:

— Дуйте на свою землечерпалку, начальство разберется, чего с вами делать, а за лодкой явитесь в рыбцех до товарища Головнева.

Потом Пимен взял чужой каюк на буксир, подвел его к берегу и, проводив взглядом удаляющегося повара, сказал Малявочке:

— Пойдем нашего стража поищем. Он, должно быть, дрыхнет где-нибудь в кустах…

Он побродил по берегу, дошел до копны, увидел спящего досмотрщика и махнул рукой деду Малявочке:

— Иди полюбуйся! Вон он, твой Ванька! Храпит, аж посвистывает!

Дед наклонился, чтобы разбудить Прохорова, но Талалаев остановил его:

— Нехай спит: сморился человек.

Оставив Ивана Никаноровича у копны, Пимен увел Малявочку, усадил его в лодку и сказал:

— Поехали. Доведем кайку до причала и сдадим рыбу Головневу.

— Может, надо инспектору про этот случай рассказать? — спросил Малявочка.

— Давай расскажем инспектору, — ехидно ухмыльнулся Пимен, — а он завтра же из Ваньки Прохорова отбивную котлету сделает.

— За что? — не понял дед.

— За то, что Ванька заснул на боевом посту и социалистическую собственность проворонил.

Сердобольный Малявочка с уважением посмотрел на Талалаева и подумал: «Жалостливый, сукин кот, не хочет Ваньку губить…»

А Пимен уже прикидывал про себя: «Ну, товарищ Зубов, я тебя этой штуковиной подведу под монастырь. Прохорова ты через Груньку пригрел, семейственность на участке развел! Я теперь тебе покажу, где раки зимуют…»

Не дожидаясь рассвета, Пимен заставил Малявочку караулить каюк у причала, пошел в станицу, разбудил Головнева и попросил его принять конфискованную на Донце рыбу.

— А инспектор знает про эту рыбу? — позевывая, спросил Головнев.

— Знает, Михаил Степаныч, конечное дело, знает, — успокоил его Талалаев.

Головнев послал на берег подводу, принял рыбу, взвесил ее и стал писать квитанцию.

— Ты, Степаныч, квитанцию пиши на мою фамилию, — сказал Пимен, — что, дескать, отобранную у волчков рыбу, столько-то килограммов, сдал общественный надзор товарищ Талалаев…

— Да, так я и напишу, — согласился Головнев, — раз ты сдаешь, значит, на твое имя и квитанция будет.

— Печать поставь ясную и число не забудь, — напомнил Пимен.

— Ладно, все будет сделано как следует…

Придя домой, Пимен тщательно обследовал акт и квитанцию, разгладил бумажки рукой, послюнявил карандаш и прибавил к акту следующие строки: «Досмотрщик И. Н. Прохоров был обнаружен нами спящим на копне сена, а хищение рыбы производилось в его дежурство на его посту…»

Строки эти были написаны выше подписей Малявочки, повара и самого Талалаева.

— Ничего, товарищ инспектор, — с угрозой протянул Пимен, поглядывая в окно, — мы замахнемся на твоего тестя, а стукнем тебя…

О ночном происшествии на Донце Пимен Гаврилович не сказал ни одному человеку. Малявочка тоже молчал, боясь, что своими разговорами навлечет на Прохорова беду. Сам Прохоров, проспав на копне до рассвета, не знал, что произошло на его дежурстве. Головнев же, думая, что конфискованную рыбу в цех прислал Василий, не заговаривал с ним об этом и через два дня вернул повару лодку по записке Пимена.

— Ну, Авдюша, — сказал Пимен брату, — кажись, у меня клюет. Надо только хорошо обдумать, как начать…

И он стал писать заявление в Рыбвод, но об истории с Прохоровым решил молчать и придерживать ее до конца, как придерживает картежник козырный туз.

Между тем Василий Зубов даже не подозревал, что над его головой собираются тучи. Он ежедневно объезжал свой участок, проверял уловы на Таловой тоне, работал на рыбпункте, вечерами навещал Груню и гулял с нею по станице. Все об этом знали и не видели ничего предосудительного в том, что молодой инспектор встречается с дочкой досмотрщика: оба они были свободны, и никто не мог им запретить любить друг друга.

Иван Никанорович тоже заметил влечение Груни к Зубову, и, хотя это ему не понравилось, он, по свойственной ему робости, не стал вмешиваться в дела дочери. Только один раз, после того как Василий и Груня слишком засиделись в садике, Иван Никанорович сказал осторожно:

— Ты бы там полегче с Василь Кириллычем, Грунюшка.

— А что? — насторожилась Груня.

— Да ничего, это я так, — вздохнул досмотрщик, — люди вы оба молодые, может, у вас там ничего плохого и нет, а народ говорить будет, дескать, гуляет девушка…

— Пусть говорят, — отозвалась Груня из темноты, — мы ничего плохого не делаем…

Больше Иван Никанорович не говорил с дочкой, считая, что у нее своя голова на плечах.

Марфа Сазонова, прослышав о том, что ее жилец гуляет с Груней Прохоровой, подшучивала над ним:

— Ну чего ж, Вася, может, пора уже сватов засылать? — лукаво говорила она.

— Каких сватов? — усмехнулся Василий. — Я пока жениться не собираюсь.

— Как же так не собираетесь? Девочка только про вас думает, а вы такое говорите!

Марфа часто рассказывала ему о своем замужестве, и он знал, что она не любила своего покойного мужа, несколько раз бросала его, уходила на хутор, где жили ее родные, и возвращалась только после настойчивых просьб старухи матери.

Вечерами, за ужином, Василий заводил разговор о разведении рыбы, и Марфа с удовольствием слушала его рассказы о развитии икринок, о жизни мальков, о питании морских и речных рыб. Однажды Зубов даже застал Марфу за чтением. Присев у края стола и подвинув поближе лампу, она, сосредоточенно шевеля губами, читала толстую книгу Берга «Рыбы России».

Увидев Василия, Марфа смутилась и захлопнула книгу.

— Это вы меня подбили своими разговорами, — застенчиво улыбаясь, сказала она. — Мне давно пора тесто месить, а я, вишь ты, картинки разглядываю.

— Ничего, это полезно, — засмеялся Василий, — только книгу вы выбрали трудную, я дам вам полегче…

Чем дальше шло время, тем больше входила Марфа в круг интересов своего жильца. Немалую роль в этом сыграл и Витька, который каждую минуту посвящал мать в тайны своих биологических изысканий и настойчиво приглашал ее зайти на рыбпункт. Марфа понимала, что Витька пристрастился к науке под влиянием Василия, и она была благодарна за это своему жильцу, которого полюбила теперь, как старшего сына. На рыбпункте Марфа с детским любопытством осмотрела все аппараты, Витька с гордостью подвел ее к микроскопу и разрешил взглянуть на планктон. Груня с Тосей показали Марфе личинку сазана, в которой уже ясно было видно пигментированное пятнышко глаза.

— До чего ученые люди доходят! — восхищалась Марфа. — Все видать, как в стеклышке!

После посещения рыбпункта Марфа стала еще больше уважать Василия, относилась к нему с ласковой заботливостью и отстаивала его везде, где могла. Она же первая и узнала о том, что бригадир Пимен Талалаев подбивает рыбаков написать на Василия заявление и что один из ловцов поддался влиянию Пимена и поставил свою подпись на той бумаге, которую приготовил Талалаев. Никто не мог сказать Марфе, о чем писал бригадир, но все, с кем она встречалась, говорили, что Зубову несдобровать.

А дело обстояло так. После разговора с братом Пимен написал большое заявление начальнику Рыбвода о том, что участковый инспектор Зубов берет с колхозников взятки (при этом бригадир упомянул о рыбце, принесенном Василию в первый день его приезда). Кроме того, Талалаев предупреждал Рыбвод о «незаконных поборах», которые Зубов «накладывает на удильщиков». Упомянув о конфискации улова у пойманных в Заманухе браконьеров, Пимен написал, что часть этого улова якобы была утаена инспектором и продана им на рынке по спекулятивной цене. В конце заявления Пимен сообщал о том, что Зубов в период запрета посылал на Таловую тоню целую бригаду рыбаков и заставлял их ловить для него сотни самых отборных лещей и сазанов.

Василий ничего не знал о происках Талалаева, а когда Марфа заговорила с ним об этом, он посмеялся и сказал, что на каждое чиханье не наздравствуешься.

— Пусть пишет, — успокоил он Марфу, — меня этим не запугаешь. Они думают, что я, как теленок на поводке у них пойду, а я вижу, чем они дышат, и никогда не буду потворствовать безобразию.

Вышло, однако, что Зубов напрасно отмахнулся от предупреждения Марфы: заявление было написано так умело, что ему дали ход. Но Василий об этом ничего не знал и не хотел думать о возне Талалаева: все это казалось ему пустяками.

Зато Архипа Ивановича Антропова поведение Пимена не на шутку тревожило, возмущало.

Однажды вечером, когда рыбаки обеих бригад, став на отдых, смолили на берегу невода, Антропов решил поговорить с Пименом. Расстелив стеганку, он улегся у опрокинутого на песке баркаса и сказал проходившему мимо Степану Худякову:

— Покличь-ка своего бригадира, нехай подойдет на минуту!

Архип Иванович чувствовал, что предстоящий разговор не предвещает ничего хорошего, но решил узнать настроение Талалаева и откровенно побеседовать с ним.

Увидев медленно приближающегося Пимена, Архип Иванович понял, что из разговора с ним толку не будет: Талалаев шел, низко опустив голову, тяжело загребая сапогами песок; перекинутый через руку резиновый плащ волочился за ним, как хвост большой рыбы.

Подойдя ближе, Пимен остановился в двух шагах.

— Кликал, что ли? — спросил он.

— Кликал.

— Чего?

— Дело есть.

Пимен бросил плащ на песок и, ни слова не говоря, сел.

Оба они, и Антропов и Талалаев, родились и выросли в Голубовской и знали друг друга с детства. Оба были старыми рыбаками, но жизнь их сложилась по-разному, и потому они никогда не дружили. В годы, когда Антропов исходил все Задонье с красногвардейским отрядом Подтелкова, Пимен Талалаев прятался на хуторе Атаманском у тестя; если Антропов, вступая в артель, отдал свой баркас и снасти, то Талалаев сначала продал все, вплоть до последней пары весел, а потом написал просьбу о приеме его в артель; работая бригадиром, Антропов охотно делился с молодыми рыбаками своим опытом, а Пимен Талалаев упорно скрывал от ловцов рыбацкие секреты и посмеивался: «Разбирайтесь сами, вы теперь ученые»; в самом начале войны Антропов ушел на фронт и был дважды ранен, а Талалаев вызвался эвакуировать скот подсобного хозяйства колхоза и четыре года провел в Казахстане.

Прожив пятьдесят лет на одной улице, Антропов и Талалаев редко говорили между собой и не любили друг друга.

— Чего звал? — нехотя спросил Пимен. — Говори, а то меня люди ждут и смола закипает.

Его тяготило молчание Антропова, а тот, как нарочно, медленно доставал кисет, медленно, поглядывая на реку, свертывал цигарку, чересчур тщательно собирал рассыпавшиеся крошки махорки.

— Не спеши, разговор будет долгий.

Он подвинулся ближе и сказал, тяжело выговаривая слова:

— Ну, Пимен, как оно дальше будет?

— Чего? — поднял брови Талалаев.

— Ты сам знаешь, чего.

— Ничего я не знаю.

— Долго ты на своей шелудивой козе ехать думаешь?

Пимен пожал плечами:

— На какой козе?

— На той, которую ты по дурости оседлал и гонишь ее в прорву.

— Брось присказки, — отмахнулся Талалаев, — начинай сказку, а то мне некогда тебя слушать.

— Будет и сказка.

Архип Иванович заглянул Пимену в глаза:

— Ты в артели думаешь работать?

— А чего я, на печке лежу, по-твоему? Или же у тебя есть думка исключить меня из артели?

— Вот про это, Пимен Талалаев, и разговор будет, — резко сказал Архип Иванович, — потому что ты от глупых своих обычаев отстать не можешь и начинаешь людей в бригаде с толку сбивать. За это никто тебя по голове гладить не будет.

— Какие ж такие обычаи? — криво усмехнулся Талалаев. — Чего ты меня стращаешь? Что я, прогульщик или же лодырь?

— Ты хуже лодыря, потому что твоя линия прямой вред артели приносит и молодых рыбаков портит.

Талалаев исподлобья взглянул на Антропова.

— Это ж какая такая линия? Что я, против Советской власти выступаю или же вредительство делаю?

— Ты не прикидывайся дурачком и не строй из себя святого, — сурово отрезал Архип Иванович. — Выступать против Советской власти у тебя кишка тонка, да и ни к чему тебе это дело, а вред артели ты приносишь.

Он положил на плечо Талалаева тяжелую, жилистую руку:

— Как ты жизнь свою построил? Скажи мне, что в тебе есть нашего? В артель ты пошел потому, что все шли и тебе некуда было податься. Лихачеву ты был первейший дружок и государство вместе с ним нагло обманывал. Из реки ты выбирал все без разбору, лишь бы норму выполнить и паек свой получить. Тридцать с лишним годов прошло, а ты, Пимен Талалаев, каким был, таким и остался, душу свою у себя в сундуке схоронил и на замок ее запер. Теперь артель на новую дорогу становить надо, а ты только про свой карман заботу имеешь, а на колхоз плюешь. Заместо Лихачева, твоего дружка, новый человек до нас приехал, по-советски начал работать, так ты выжить его хочешь! Всякую чушь про него городишь и рыбаков против государственного дела настраиваешь.

— Это все брехня! — сумрачно ввернул Талалаев.

— Брехня? Ты думаешь, мы ничего не знаем? — посапывая, сказал Архип Иванович. — Мы все знаем, каждое твое слово нам известно: и как ты на старое время киваешь и как новому всему противишься. Спасение рыбной молоди, охрана реки, рыбоводный завод — все это тебе, Пимен, поперек горла стало, и ты молодых рыбаков дурными своими разговорами начал портить…

У Талалаева заиграли скулы. Он не торопясь поднялся, стряхнул с плаща песок и проговорил глухо:

— Ты мне не указчик, Архип. Не учи ученого, лучше за собой гляди, а я сам за себя ответчик…

Архип Иванович тоже встал.

— Ладно, Пимен, иди, — сипло сказал он, — иди и запомни этот разговор. Я не напрасно его затеял, тебя же, дурака, пожалел, думал, толк будет…

— Пожалел волк кобылу… — огрызнулся Пимен.

Отвернувшись, Архип Иванович долго смотрел на голубую, с лиловыми отсветами, кромку берега.

— Глупой ты человек, — тихо сказал он, — очень ты глупой человек. Больше я с тобой говорить не стану. Не поймешь, что к чему, — пеняй на себя: пощады за такие дела не будет.

Почти все рыбаки обычно ночевали на тоне. Многие из них жили на дальней окраине станицы и не хотели ежедневно возвращаться домой, да это и не нужно было: ночи стояли теплые, продуктов в бригаде хватало.

Ночью, когда костры зажигались на рыбацких тонях, на полеводческих и огородных станах, у тракторных вагончиков в степи — везде, где ночевали люди, река отражала десятки пламенеющих в темноте огней, густая пелена отсвечивающего лунным сиянием дыма стояла над равниной, и вся станица казалась притихшим плавучим кочевьем.

Василий Зубов любил уходить в такие ночи к рыбакам. Он все больше сближался с ними, готов был без конца слушать их мечты о будущем, неторопливые рассказы стариков о прежних рыбацких ватагах и всякие веселые небывальщины, которыми разгоняли вечернюю дрему усталые ловцы.

Единственное, что беспокоило ловцов, были комары.

Обе ночующие на тоне бригады из ночи в ночь незлобиво допекали деда Малявочку, потешаясь над его страхом перед комарами. Собственно, Малявочке незачем было появляться на тоне, так как его сетчиковая бригада не участвовала в лове, но старик не мог оставаться дома и крутился среди рыбаков, помогая перевозить выловленную рыбу на правый берег. Боясь комаров, он приволок с собой на тоню огромный марлевый полог, установил его на воткнутых в песок жердях и после ужина укладывался под своим пологом, как китайский богдыхан.

— Дед Малявочка навроде Исуса в плащанице, — шутили ловцы, — до его ни один комар не подступится.

— Должно быть, все занавески у своей старухи ободрал на полог.

— А чего ему, первый раз, что ли? Дед сдавна до сетки привычный!

— Недаром же рыбаки ему прозвище такое дали!

Не понимая, в чем заключается связь между пологом и прозвищем угрюмого деда Малявочки, Зубов однажды спросил об этом у Архипа Ивановича. Бригадир засмеялся, расковырял палкой потухающий костер и стал рассказывать Василию историю деда.

— Это, Кириллыч, давно случилось, годков с полсотни будет, — задумался Архип Иванович, — я, можно сказать, в ту пору совсем еще мальцом был. Ну вот, Ерофей Куприяныч, дед Малявочка то есть, пошел под пасху на озеро порыбалить, чтоб, значит, к празднику свежачка добыть. Взял он с собой сетку, все как полагается, и до света пошагал на озеро. Весна в тот год оказалась ранняя, тепло было. Пришел Куприяныч на Лебяжье, скинул с себя одежину и, раньше чем в воду лезть, закурил.

Архип Иванович хитровато поднял кустистую бровь:

— Огонь тогда кресалом высекали, не то что теперь: зажигалки всякие, спички и тому подобное. Курцы в ту пору цельный агрегат в кармане держали: кремень с полкило весом, кресало и к тому же трут из тряпки или же сухого кукурузного ствола… Ну, закурил, значит, Куприяныч в голом виде, а трут, видать, не загасил как следует и так сунул его в штаны. А сам, конечное дело, за сетку — и в воду.

— Ну? — усмехнулся Василий.

— Ну и ну. Чи долго, чи недолго он там рыбалил, десятка три сазанов взял, надо, думает, до дому поспешать, чтоб жинка с церкви пришла и свежачка наготовить успела. Вылез Куприяныч из воды, идет до одежи, а заместо нее только зола на берегу чернеется — все чисто сгорело: и штаны, и сорочка, и капелюха. А тут уж солнышко поднялось, пономарь, слышно, во все церковные звоны шпарит, и народ, видать, по станице валом валит. Стоит Куприяныч, голяком, и прямо до земли прикипел. Делать ему, конечно, было нечего. Сетчонка у него осталась паршивенькая да кресало, которое не сгорело в штанах. Замотался Куприяныч в сетку, срам свой ею прикрыл и побежал по чужим огородам на усадьбу. Да разве от людей схоронишься? Увидали они Куприяныча, затюкали и цельной ордой за ним побежали. «Глядите, кричат, какая малявочка в сетку попалась…» С того самого дня и прозвали Куприяныча Малявочкой. Так оно и пошло…

Архип Иванович замолк, но добродушная усмешка долго еще не сходила с его озаренного костром темного лица. Сложив на коленях могучие руки, сузив глубоко сидящие глаза, он смотрел в потрескивающее пламя и говорил задумчиво:

— Скушно жила наша станица, Кириллыч, никудышно жила… Не допускал нас царь ни до земли, ни до воды… Были, конечно, такие, что жрали в три горла, в сюртуках суконных ходили, коням своим скармливали печеный хлеб. Да много ли их было, таких-то, — с десяток дворов! А народ бедовал. Вся земля лоскутками была суродована, никакого разворота на ней не было, а до воды мы, рыбаки, и подступиться не могли: пулями нас царская охрана встречала…

Он прилег рядом с Василием и засмеялся:

— А теперь слыхали? Марфы Сазоновой Витька, вашей хозяйки сынишка, от самого министра в подарок золотые часы получил!

— Как? — вскочил Зубов. — Я ничего не знаю.

— Был я под вечер в правлении, а туда письмоносец пришел и вручил пакет из министерства с адресом на самого Витьку. Все честь по чести: «Станица Голубовская, рыболовецкий колхоз, Виктору Петровичу товарищу Сазонову». Мы с председателем, должно быть, всех рыбаков Сазоновых по фамилиям перебрали, не могли угадать, какой же это у нас Виктор Петрович объявился, только потом догадались, про кого тут речь идет. Распечатали мы пакет, а там приказ и подпись министра, что, дескать, Сазонов Виктор Петрович награждается ценным подарком — золотыми часами.

— Витька уже знает об этом?

— Как же! — усмехнулся Архип Иванович. — Мы сразу за ним послали, вручили ему пакет, так он там чуть не до потолка гопки скакал.

— А часы?

— А часы привезет из города товарищ Бардин, начальник Рыбвода.

— Разве Бардин собирается приехать в Голубовскую? — спросил Зубов.

— Говорят, приедет…

Они замолчали. Над спящими вокруг костра рыбаками назойливо вились комары, и Архип Иванович решил подбросить в костер хвороста. Он со вздохом поднялся, ступая босыми ногами по не остывшему от дневной жары песку, зашагал к лесу и стал собирать хворост. Василий лежал, закутав ноги плащом и глядя на угасающий костер. Искорки на затянутом пеплом огнище напоминали в темноте какой-то далекий, сказочный город, и Василию на секунду показалось, что он смотрит на этот город с невиданной высоты, с вершины величайшего на земле горного хребта или из окна медленно плывущего по воздуху самолета. Искры внизу угасали, вновь нарождались, и в их мерцании как будто трепетали отсветы большой реки. Василий думал о своей жизни, о Груне, о спящих вокруг рыбаках, и вдруг неожиданно радостное чувство охватило его. «У всех у нас одна большая жизнь, — подумал он, — потому что воедино слиты наши цели и каждый знает общую большую мечту, ради которой живет…»

Неярко светилась в темноте тихая река, с плотины доносился монотонный шум воды, всплескивала в тишине жирующая рыба, едва слышно шелестели тополевые листья в лесу, и все эти ночные звуки рождали в душе Василия тихую радость и горячее ощущение слиянности с землей и водой, с людьми, которые жили и трудились на молодой, пахнущей травами земле.

— Вы еще не заснули, Кириллыч? — спросил неожиданно появившийся из темноты Антропов.

Он сбросил с плеча огромную охапку хвороста, опустился на колени и стал ломать сухие ветки и подбрасывать их в костер. Языки пламени вспыхнули в темноте, озарили светлый песчаный берег, край реки, неподвижные фигуры спящих рыбаков. Запахло смолистым дымом.

— Хорошо! — обронил Архип Иванович.

Протянув к костру босые ноги, он улегся рядом с Василием, подложил руки под голову и сказал, позевывая:

— Скоро, должно быть, светать будет. По звездам видать.

— Вы спите, Архип Иванович, — отозвался Зубов, — я присмотрю за костром.

— Чего-то мне не спится, Кириллыч… то комары одолевают, то думки разные в голову лезут.

Архип Иванович подвинулся ближе и заговорил негромко:

— Вот читаю я газеты, Кириллыч, и муторно мне делается. Мы тут силы кладем на то, чтобы человеку лучше жилось, а паразиты за океаном свою линию гнут: то бомбы пробуют, то сволочь всякую долларами подкупают, то пакты против нас исподтишка подписывают и резак свой на точиле точат, аж искры сыплются. Гляжу я на это все и думаю; сколько ж нам терпения требуется и как мы силу свою оберегать должны!

Сумрачно сдвинув брови, Антропов продолжал:

— Народ наш правду видит, он кровью и трудом правду эту завоевал, и его не собьешь с дороги. Пущай они себе тешатся атомной штуковиной, а нам надо свой курс напрямки держать и дело свое справно делать. Так я говорю, Кириллыч, или не так?

— Что же вас все-таки тревожит, Архип Иванович? — спросил Зубов.

Антропов подумал, засопел сердито и сказал, подбирая слова:

— Сдается мне, что я до людей дюже жестким стал… дюже много я хочу от человека и требую от него не только труда на всю силу, а… этого самого… чтоб каждый чуть ли не героем был и Золотую Звезду за работу свою имел бы… Вот читаю я про холодную войну, и думка у меня такая: чи холодная, чи горячая, а все ж таки война против нас не утихает, значит, и нам надо каждому понимать, что мы живем вроде солдат в строю и что с нас спросится, честно или нечестно действуем мы в бою… Так-то, Кириллыч. А у нас, по правде сказать, попадаются еще типы, которые на чужом хребту в коммунизм въехать норовят, вполсилы работают или же видимость одну показывают: и я, дескать, герой, и я жизнь свою на общее дело кладу… а у самого руки нечистые и мыслишка только про свою хату…

Понизив голос, Архип Иванович закончил хмуро:

— Таких типов я без жалости гнал бы вон… Как подумаю, что те, за океаном, маяк наш загасить желают и шайку свою по всему свету собирают, так меня, Кириллыч, злость душит. Кажись, стал бы перед своим колхозом, вынес бы знамя и сказал людям: «У кого душа чистая, вставай под знамя и присягу перед всем советским народом давай, а в присяге этой клянись: землю свою от гадов оборонять, труд свой честный отдать Родине и коммунизм строить каждый день и каждый час… А ежели есть который такой, что его слабина берет, то нечего его и щадить».

Прислушиваясь к тому, как в руках Зубова трещат сухие ветки тополя, Антропов посоветовал:

— Вы листа да травы в костер прибавляйте, больше дыма будет, а комар дыма боится.

Зубов подбросил в горящий костер охапку влажной травы и, отворачиваясь от дыма, спросил:

— А много среди рыбаков таких, у которых эта самая слабина чувствуется?

— Как вам сказать… таких, конечно, немного, по пальцам посчитать можно. Им давно уже надо перевоспитание настоящее сделать, а то они, бывает, за такими, как Пишка Талалаев, руку тянут. А Пишка — это, Кириллыч, большое зло для рыбаков.

— Почему?

— Потому, что у Пишки душа не артельная, — с неприязнью сказал Архип Иванович. — Пишка не может командиром быть на тоне и по-хозяйски дело вести. Он как завалящий батрак на артель глядит: дескать, я вам план выполняю, а вы мне паек и гроши гоните. Потому он и план выполняет абы как: недомерками, молодью, всякой мелкой рыбой. Ежели бы начальник цеха камни заместо рыбы принимал, Пишка и камни ему всунул бы, лишь бы на весах побольше потянуло.

— Позвольте, но разве такой человек может быть бригадиром? — удивился Василий. — Зачем же вы ему бригаду дали?

— Бригаду ему дали напрасно, — согласился Антропов, — думали люди, что он по-настоящему работать будет. А он, конечно, работает, да толку от этого мало. Холодный сапожник, а не бригадир. Мы его скинем с бригады…

На реке обозначились первые, робкие признаки рассвета: побелели и как будто стали меркнуть звезды, на остывшей воде появились голубоватые клочки тумана, за островом, на правом берегу, густой киноварью сверкнула между деревьями полоса утренней зари. На излучине раздался зычный гудок. Гулко стуча колесами, к пристани подошел пароход «Москва». Бакенщик Анисим, рассекая каюком посветлевшую воду, выехал гасить фонари.

— Керосин экономит! — мотнул головой Антропов. — Этот каждую копейку бережет и дело свое уважает. Его ни буря, ни холод не остановят — как часы работает…

Архип Иванович потянулся, крякнул, достал с шеста подсохшие портянки, аккуратно замотал ноги и надел резиновые, с желтыми латками, сапоги. Он поднялся, подошел к берегу, присел на корточки, умылся и жестким полотенцем растер докрасна смуглое бородатое лицо.

Вверх по реке мимо тони проходила «Москва». Красавец пароход, сияя белизной легкой палубы, широкой голубой полосой на трубе, стеклами иллюминаторов, ярко-красной ватерлинией, проплыл к шлюзу, оставляя за собой расходящиеся к берегам волны.

— Вот, Кириллыч, — сказал Антропов, повернувшись к Василию, — еще год-два, а там вы нашу реку не узнаете! Зарегулируем мы ее воды, с другими реками ее свяжем, уровень поднимем, глубины дадим, портов понастроим, и пойдут по ней морские пароходы хоть на край земли.

Взошло солнце.

Архип Иванович вынул из кармана гимнастерки роговой свисток, приложил его к губам и засвистал. Молодые ловцы, раскидывая плащи и стеганки, которыми укрывались, как были, в трусах и совсем голые, позевывая, подталкивая друг друга, кинулись в реку. Старые рыбаки, степенно умывшись на берегу, посматривали на молодежь, усмехаясь.

— Вали на засыпку! — скомандовал Архип Иванович. — Завтракать будем потом!

Начальник Рыбвода Михаил Борисович Бардин ехал в Голубовскую без особого удовольствия. Во-первых, ему неприятно было заниматься делом участкового инспектора Зубова, которого бригадир Талалаев обвинил во всех смертных грехах: в связях с браконьерами, взяточничестве, спекуляции рыбой; во-вторых, Бардин готовил для министерства большую докладную записку о рыбных запасах бассейна, и поездка оторвала его от работы.

Михаил Борисович Бардин был еще молод и полон энергии. Небольшого роста, с темными кудрявыми волосами и слегка вздернутым носом, он отличался крайней подвижностью и горячностью. Несмотря на молодость, Бардину еще до войны поручили очень ответственный пост, и он хорошо справлялся с доверенным ему делом. В его ведении был огромный рыбохозяйственный бассейн: с морем, заливами, большой рекой, в дельте которой находился государственный рыбный заповедник, с десятками малых рек и притоков, с сотнями наполненных рыбой озер и ериков.

В круг задач возглавляемого Бардиным Рыбвода входили: охрана и увеличение рыбных запасов бассейна, регулирование промыслового лова, выделение рыболовных участков ловецким артелям и государственным предприятиям, планирование рыбохозяйственной мелиорации, строительство рыбоводных заводов, искусственных нерестилищ и специальных рыбхозов, спасение рыбной молоди, контроль за деятельностью рыболовного надзора и много других, не менее важных задач.

Бардин любил свое дело, считался отличным администратором и, несмотря на занятость, находил время для научно-исследовательской работы, изучая отдельные породы рыб и занимаясь подготовкой к организации лещевого рыбхоза. Он привык к тому, что руководимые им люди без лишних слов выполняли его распоряжения, и не терпел никаких препирательств.

История с участковым инспектором Зубовым, который совсем недавно был назначен в Голубовскую, настолько возмутила Бардина, что он решил сам съездить в станицу и лично проверить заявление бригадира Талалаева.

Когда быстроходный катер «Севрюга», на котором ехал Бардин, миновал станицу Раздорскую, на крутой излучине реки ему пересек путь легкий рыбацкий каюк с двумя гребцами. Один из гребцов, взмахнув рукой, попросил стоявшего на палубе капитана остановить катер, и тот приказал выключить мотор. С каюка поднялся дородный рыбак в чистой белой рубашке, холщовых штанах и в резиновых сапогах с подвернутыми голенищами. Это был Пимен Талалаев.

Узнав о том, что начальник Рыбвода едет в Голубовскую, Пимен трое суток следил за рекой, связался со своим живущим в городе двоюродным братом, получил от него телеграмму о выезде Бардина, вовремя встретил «Севрюгу» и как ни в чем не бывало поднялся на борт катера.

— Я бригадир с Голубовского рыбколхоза, по фамилии Талалаев, — степенно объяснил Пимен, — и, ежели можно, прошу подвезти меня до станицы, а то мой гребец совсем умаялся, а мне нужно поспеть в станицу, чтоб увидать товарища Бардина.

— Товарищ Бардин здесь, — сказал капитан, — он сейчас выйдет.

Внизу застучал мотор. Слегка подрагивая, катер понесся вверх по реке.

Бардин вышел из каюты в наброшенном на плечи синем кителе. Он скользнул взглядом по фигуре Талалаева и, отвернувшись, стал смотреть на берег.

— Михаил Борисович! — обратился к нему капитан. — Это, кажется, тот самый бригадир, который вам нужен.

— Вы из Голубовской? — спросил Бардин.

Так точно, товарищ Бардин, — ответил Пимен, — я бригадир второй бригады, фамилия моя — Талалаев, Пимен Гаврилович. Был я в Раздорской, вижу: катер вверх идет, ну и попросил товарища капитана подвезти меня до станицы.

Поправив движением плеча сползающий китель, Бардин пошел по трапу в каюту и, обернувшись, сказал Пимену:

— Ну что ж, пойдемте, расскажите, что там у вас произошло…

Уже сидя в маленькой, сверкающей никелем и стеклом каюте, поглядывая на колеблемый ветром шелк кремовых занавесок у открытых иллюминаторов, Пимен впервые ощутил тревогу: слишком замкнутым, чужим и холодным показалось ему суровое лицо Бардина.

— Рассказывайте! — отрывисто бросил Михаил Борисович.

Сложив на коленях жилистые руки, Талалаев заговорил спокойно:

— Чего ж тут рассказывать, товарищ Бардин? Обидно колхозникам на такого инспектора глядеть. Человек вроде молодой и к тому же коммунист, а повел себя некрасиво. Рыбу с ловцов требует, в карман им заглядывает, с браконьерами — волчками — связь держит. Штраф на них для блезиру наложит, а сам отобранный улов заставляет везти на базар. Ну, и семейственность, конечно, в своем служебном деле развел, а это никуда не годится,

— Какую семейственность? — нахмурился Бардин.

— Досмотрщик у нас такой есть, Прохоров Иван Никанорович, он еще с Лихачевым работал, годов тридцать в нашей станице живет.

— Ну и что же? Я знаю Прохорова.

— Так вот, у этого Прохорова дочка есть, Аграфена. Рыбоводом в колхозе работает. Молодая девчонка, ей бы своему делу учиться, а не глупости творить…

Пимен слегка замялся, почесал затылок и заговорил осторожно, подбирая слова:

— Товарищ Зубов… это самое… гуляет с Аграфеной… живет с ней, как с жинкой… Папаша, значит, — досмотрщик, дочка — рыбовод, а зять — инспектор. Куда ни кинь, все одна семейка получается…

— У кого из рыбаков инспектор требовал взятку? — перебил Бардин.

— Мы сами с досмотрщиком рыбца ему приносили, — замялся Пимен, — правда, он напрямки нам не говорил про это, а обиняком намек делал…

Бардин слушал все, что говорил Пимен, и глухая неприязнь к сидевшему перед ним рыбаку все больше одолевала его. Слишком прямо смотрел в глаза этот человек, слишком спокойно говорил обо всем, слишком подозрительно казалось даже его неожиданное появление на катере. «Что-то тут не так, — подумал Бардин, — что-то он путает и какую-то свою линию гнет».

— Я одно хочу вам сказать, товарищ Бардин, — поднялся Пимен. — Всю эту музыку нелегко будет разобрать, потому что с наших рыбаков клещами слова не вытянешь. Они никакого понятия не имеют про политический момент и не хочут иметь вражду с инспектором. Потому, значится, они молчком будут отсиживаться и помощи с разоблачением товарища Зубова не окажут.

— Хорошо, можете идти! — сказал Бардин. — Мы на месте разберемся, кто там из вас прав, а кто виноват.

И, тронув уходящего Пимена за плечо, начальник Рыбвода неожиданно добавил:

— Но если вы оклеветали инспектора, пеняйте на себя, Талалаев.

Не зная характера Михаила Борисовича, Пимен предложил начальнику Рыбвода помощь в приискании «подходящей квартерки» и даже попросил остановиться в его, талалаевском, доме, но Бардин, не дослушав, оборвал бригадира.

— Я не нуждаюсь в квартире, — сказал он, — у меня есть своя каюта…

Василий Зубов не знал о дне и часе приезда Бардина и потому не встречал его. На пристани оказались только Мосолов и начальник рыбцеха Головнев. Поговорив и с ними и узнав, что инспектор выехал на моторке в устье Донца, Михаил Борисович спросил у Мосолова:

— Как он работает?

— Ничего работает, — ответил Кузьма Федорович, — браконьеров у нас стало меньше и на тонях порядок.

— Товарищ Зубов недавно конфисковал весь суточный улов бригады, — объяснил Головнев, — с тех пор недомерки и молодь не превышают положенной нормы.

— У кого был конфискован лов? — спросил Бардин.

— Во второй бригаде, у Талалаева.

— У Талалаева? — поднял бровь Михаил Борисович.

— У Талалаева, — подтвердил Мосолов. — Он намного превысил законный прилов, так что инспектор правильно отобрал рыбу.

— Рыба была сдана в цех? — обратился Бардин к Головневу.

— А как же, мы составили акт, и я принял рыбу.

— Весь улов?

— До последней рыбешки.

— М-мм… Ну, ладно, — кивнул Бардин, — если кто-нибудь из вас, товарищи, увидит Зубова, пошлите его, пожалуйста, ко мне.

— Досмотрщик вам не нужен? — осведомился Мосолов. — Он дома, можно его вызвать.

— За досмотрщиком я уже послал матроса.

Михаил Борисович расспросил Мосолова о добыче на левобережных тонях, выслушал сообщение Головнева о количестве выловленной рыбы по породам и, как бы вскользь, обронил:

— Ну, а с белугой как?

— Ловим, товарищ Бардин, — усмехнулся Кузьма Федорович.

— Много поймали?

— Шестьдесят девять штук.

Отворачиваясь от ветра и закуривая, Бардин посмотрел на председателя:

— А чего вы улыбаетесь?

Председатель колхоза и начальник рыбцеха переглянулись.

— Да как вам сказать, Михаил Борисович, — смутился Мосолов, — есть тут у нас разговор такой, что с этими белугами мы… это самое… переливаем из пустого в порожнее и что, дескать, рыбу только портим… Наш рыбак привык к тому, чтобы сразу видеть дело своих рук, а тут, знаете, улита едет, а когда-то будет…

— Это научный эксперимент, — задумчиво сказал Бардин, — и пока пересадка белуг не вышла за пределы эксперимента, о результатах судить трудно.

Разговор о белугах был прерван приходом Прохорова. Бардин пригласил досмотрщика в каюту и долго расспрашивал его о Зубове. Иван Никанорович робел: помня недавнюю историю с Лихачевым и не зная, как отвечать начальнику Рыбвода, он растерянно бормотал о том, что Зубов завел на участке большие строгости и что кое-какие рыбаки обижаются на него. Как ни пытался Бардин узнать, за что обижаются на инспектора рыбаки, у него ничего не вышло — досмотрщик смущенно покашливал, разводил руками и говорил тихо:

— Мало ли за что можно обижаться на человека… у одного — одно, у другого — другое… на всех не угодишь.

Бардину надоело слушать это невнятное бормотание, и он спросил Прохорова:

— Скажите, Иван Никанорович, как инспектор относится к вам?

— Ко мне?

— Ну да, к вам.

— Обыкновенно относится, — улыбнулся досмотрщик, — я жалиться на него не могу. Человек он уважительный, разумный, чего ж на него обижаться? Ну, бывает, конечно, сделает мне замечание., без этого нельзя… По ночам заставляет на посту сидеть, и сам часто со мной сидит…

— А рыбу он у браконьеров отбирает?

— А как же! Отбирает, конечно.

— И куда девается эта рыба?

— В цех ее сдают, к товарищу Головневу.

— Всю?

— Всю.

— Себе инспектор ничего не оставляет?

— При мне, товарищ начальник, ни разу не оставлял, — испугался Иван Никифорович, — может, без меня где-нибудь оставлял, я за него ручаться не могу, а при мне вся рыба дочиста сдавалась в цех по акту.

— А куда делись те лещи и сазаны, которые были выловлены якобы для Зубова на Таловой тоне? — спросил Бардин.

— Точно сказать не могу, но вроде их на рыбпункт доставляли, — нерешительно ответил Прохоров.

Разговор с досмотрщиком ничего не дал Бардину. Иван Никанорович почувствовал, что Зубова в чем-то обвиняют, и совсем заробел. Перебирая в руках полинялый картуз, он кашлял, улыбался и так жалобно смотрел на Бардина, что тот не выдержал и сказал:

— Идите, Иван Никанорович. Слабый вы человек. Не знаю, зачем мы только держим вас на этой должности, — вам бы не досмотрщиком рыбнадзора быть, а в детском саду работать или цветы в оранжерее высаживать.

Он отпустил Прохорова и стал ходить по каюте, дожидаясь возвращения Зубова в станицу. Между тем рыбаки узнали о приезде Бардина и один за другим стали приходить к нему, чтобы поговорить о разных делах. Между разговорами о спасении рыбной молоди, о тонях, о сроках запрета Бардин спрашивал о Зубове, и каждый из рыбаков отзывался о нем с похвалой, хотя кое-кто говорил об излишней строгости инспектора и о том, что Зубов мало помогает рыбколхозу в выполнении плана.

— А что же он должен делать? — усмехнулся Бардин. — Невод с вами засыпать или облавливать запретные участки? Это уж должность у него такая, ничего не сделаешь. Вы должны план добычи выполнять, а он должен охранять государственные запасы рыбы и следить за соблюдением всех правил…

Перед вечером в каюту Бардина пришел Архип Иванович Антропов. Он сухо поздоровался с Михаилом Борисовичем, присел на стул и, не дожидаясь вопросов, сказал грубовато:

— Тут, мне сказали, одна сволочь заявление на инспектора подала. Есть у нас такой бригадир по фамилии Талалаев…

Архип Иванович кольнул Бардина острым взглядом:

— Вы, товарищ Бардин, кажись, знаете этого человека, он с вами на катере ехал, трое или четверо суток вас поджидал.

— Я его не приглашал на катер, — вспыхнул Бардин, — он попросился у капитана где-то на излучине.

— Это подлый человечишко, — невозмутимо продолжал Архип Иванович, — мы его вышибать будем с бригадирства, а может, и совсем из колхоза погоним.

— Однако Талалаев план добычи выполняет, — вставил Бардин, — а это самый лучший показатель…

Застучав пальцами по столику, Архип Иванович возразил спокойно:

— Выполнение плана — только одна сторона дела. Талалаев выполняет план потому, что это дает ему высокий заработок и столько пайковой рыбы, что он продает ее на базаре. Вы лучше поглядите, как он выполняет план: всякую мелкую рыбу сует в улов, абы на весах больше потянуло, молодь тысячами губит. Нам такое ложное ударничество не нужно. Нам нужен рыбак, который и план выполнять будет и на реке хозяйновать начнет по-мичурински, чтобы река каждый год давала больше самой ценной рыбы… Вот наша партийная организация и будет воспитывать такого рыбака, и этот самый Пишка с дороги нас не собьет…

Посмотрев на Бардина, Архип Иванович сказал:

— Инспектор Зубов для Пишки — сейчас главная опасность, потому что Зубов государственный интерес охраняет, а Пишке на этот интерес наплевать. У него свой интерес: загрести побольше рыбы и процент за перевыполнение плана получить. Есть же у нас еще такие дурачки, которые на Пишкину политику глаза закрывают! Рыба к нам поступает — и ладно! Рапорт в центр можно послать, что выполнили, дескать, план, — и хорошо! А ежели завтра неводная мотня пустой окажется, то тут можно на стихийное бедствие пожаловаться: пропала, мол, рыба в реке и взять ее неоткуда… И виноватого тогда не найдешь, всю вину на природу возложат, а с природы, понятное дело, взятки гладки.

Бардин слушал все, что говорил Архип Иванович, и чувствовал, что на душе у него становится легко. Он смотрел на сидевшего перед ним рыбака, вслушивался в его глуховатый голос и думал о том, как много знает этот неторопливый, спокойный человек и как нужны такие люди огромному, раскинутому по морям и рекам рыбному хозяйству.

Разговор с Архипом Ивановичем почти убедил Бардина в невиновности Зубова, но поздно вечером в каюту начальника Рыбвода вошел Пимен Талалаев и, мрачно поклонившись, положил на стол акт о конфискации рыбы на Донце и квитанцию, подписанную Головневым.

— Вот, — сказал Пимен, — читайте.

— Что это? — нахмурился Бардин.

Талалаев грубовато отрезал:

— Разве вы не видите? Документы с подписями ответственных товарищей и с печатями.

Прочитав акт и квитанцию, Бардин пожал плечами:

— Ничего не понимаю. При чем тут инспектор Зубов, имя которого не значится ни в одном из документов? Какое отношение эти бумажки имеют к Зубову?

Не дожидаясь приглашения, Талалаев степенно уселся на привинченный к стене металлический табурет.

— Это я вам сейчас все чисто расскажу, — сказал Пимен. — Дело случилось совсем недавно, на Донце. На посту дежурил досмотрщик Иван Прохоров, с дочкой которого, извиняюсь, гуляет товарищ Зубов. Мы же с дедом Малявочкой, с Сазоновым то есть, поймали волчков и сдали улов в рыбцех. А досмотрщик, не подавая виду, прикинулся, вроде он спит на копне. Тут, в документах, про это написано.

— Ну? — спросил Бардин. — При чем же здесь все-таки инспектор?

— А при том, что досмотрщик по приказанию инспектора допустил повара с землечерпалки к незаконному облову. Этот досмотрщик при Лихачеве работал, его давно надо было гнать в три шеи, а инспектор пригрел его потому, что живет с его дочкой…

Потом Пимен Талалаев стал называть фамилии рыбаков, которые по указанию инспектора ловили рыбу в запретное время на Таловой тоне и сотнями отсчитывали для Зубова самых лучших сазанов и чебаков.

— Грунька Прохорова сама отбирала этих чебаков, и их на баркасе увозили в станицу, — сказал Пимен. — Когда же я спросил у нее, для чего товарищу Зубову столько рыбы, она заявила, что рыба, дескать, нужна для опытов.

Бардин записал все, что говорил Талалаев, и махнул рукой:

— Ладно, идите. Я разберусь во всем…

Он вызвал Архипа Ивановича и спросил у него, почему Зубов своевременно не уволил досмотрщика Прохорова, который, как это сейчас выяснилось, не только спал на посту, но и прямо покрывал браконьеров.

— Этого я не знаю, — угрюмо ответил Архип Иванович, — это вы спросите у товарища Зубова. Я его предупреждал о том, что Прохорова надо уволить.

— Предупреждали? — насторожился Бардин.

— Да, предупреждал.

— А он что?

— А он заявил мне, что не согласен увольнять досмотрщика только за то, что этот человек работал с Лихачевым.

— Вот как, — поморщился Бардин, — значит, Зубов действительно опекал Прохорова и не согласился с мнением партийной организации.

— Это было мнение мое, а не партийной организации.

— Все равно, — раздраженно сказал Бардин, — факт остается фактом. Вы, как секретарь партийной организации, предложили уволить досмотрщика, а Зубов отстаивал его и, следовательно, несет полную ответственность за то, что произошло на Донце…

Архип Иванович недовольно засопел и перебил Бардина:

— Погодите. Я не дюже и настаивал на том, чтобы товарищ Зубов уволил Прохорова, так что тут и моя вина есть…

Договорившись с Бардиным о встрече, Архип Иванович пошел домой и неожиданно столкнулся с только что вернувшимся из поездки Зубовым. Тот бежал по улице, посвечивая карманным фонариком, и, увидев Архипа Ивановича, весело поздоровался с ним.

— Ну, не послушали меня, — осадил его Антропов, — теперь будете расхлебывать кашу.

— Какую кашу? — тревожно спросил Василий.

— Говорил я вам, что Прохорова надо уволить, а вы на своем стояли. Вот теперь и пеняйте на себя. Ваш Прохоров заснул на посту, а Пишка Талалаев на его дежурстве крутьков изловил и доложил про это Бардину.

— Ну и что же?

— Ну и получается, что вы, значит, покрывали своего досмотрщика только потому, что… это самое…

— Что?

— Потому что у него есть дочка, — отрезал Архип Иванович.

— Вы что? — вспыхнул Василий. — Она сама настойчиво просила меня уволить отца.

— То-то и оно. Я вам тоже советовал уволить Прохорова и взять к себе в помощники рыбака-комсомольца. А теперь идите и давайте своему начальнику объяснение, почему так получилось.

Василий нахмурился:

— Ладно. Я поговорю с Бардиным.

— Разговора тут мало, — жестко сказал Архип Иванович, — тут надо честно признать свою ошибку и больше ее не повторять. Понятно? Причем ошибку эту, Василий Кириллыч, вам доведется признать не только в каюте у товарища Бардина.

— А где же еще?

— На закрытом партийном собрании.

— Хорошо. Я готов нести ответственность, за все, что делаю, — сказал Василий.

Простившись с Архипом Ивановичем, он побежал прямо на берег, думая, что катер Бардина еще стоит у причала, но рыбак из транспортной бригады сказал ему, что начальник Рыбвода только что уехал.

— Куда? — с тревогой спросил Зубов.

— Кто его знает. Куда-то в верховья… Вы подходили к берегу, а катер вышел из камеры шлюза и направился вверх по реке.

Василий медленно побрел домой. Впервые за все время своего пребывания в станице он почувствовал, что им действительно допущена грубая ошибка. Теперь ему было ясно, что, решая судьбу Прохорова, он поступил неправильно. Больше всего его угнетало то, что история с Прохоровым затронула его отношения с Груней. Не послушав ее, так же как в свое время и Антропова, он сам оказался во всем виноват.

Посидев дома и нехотя отвечая на тревожные вопросы Марфы, Зубов пошел к Прохоровым, чтобы расспросить Ивана Никаноровича о происшествии на Донце.

Василий думал, что Прохоровы еще не знают о приезде Бардина и о заявлении Пимена Талалаева.

Открывая дверь, Груня вышла из комнаты с заплаканными глазами и сердито сказала Василию:

— Ну, кто ж из нас прав? Что вы теперь скажете?

Иван Никанорович бросился навстречу Зубову и забормотал, жалобно моргая:

— Я во всем виноват, Василь Кириллыч… Это я вас подвел… Не выдержал, заснул на посту…

Мягко отстранив досмотрщика, Зубов присел на табурет.

— Ну, что ж вы скажете? — повторила Груня.

Василий помолчал. Видимо, ему очень не хотелось говорить, но он, подняв глаза, посмотрел на Груню и сказал:

— Да, я ошибся, и во всем я виновен больше, чем кто-либо другой. Что же касается вашего отца, то вы были правы: нам с ним следовало расстаться, и не потому, что он плохой человек, а потому, что он слабый человек. Я не учел этого и не понял, какой вред, помимо своего желания, может принести ваш отец. Так оно и случилось. Я отвечу за поступок Ивана Никаноровича, и это послужит мне хорошим уроком…

— Что ж мне теперь делать, Василь Кириллыч? — растерянно спросил Прохоров. — Куда ж я теперь пойду и как жить буду?

Зубов тряхнул головой:

— Вы не падайте духом, Иван Никанорович. Ваш проступок совершен без злого умысла, и никому в голову не придет жестоко наказывать вас. Мы подумаем, какую работу вам подыскать, но… выполнять обязанности досмотрщика вам действительно не под силу…

Смущенно посмотрев на постукивающие между окнами ходики, Иван Никанорович подошел к Зубову:

— Мне пора идти на дежурство… Как же теперь, Василь Кириллыч… идти на пост или же оставаться дома?

— Вас еще никто не освободил, Иван Никанорович, — сказал Зубов, — значит, надо идти на пост. Идите, а я сегодня наведаюсь к вам.

Как только досмотрщик ушел, Василий тоже поднялся. Он взял притихшую Груню за руку и тихо сказал:

— Прости меня, Грунечка… Я знаю, как тебе тяжело…

Он ушел от Прохоровых, вызвал моториста и отправился на участок.

На другой день вся станица говорила о случае на Донце и о заявлении бригадира Талалаева. Почти все рыбаки осуждали Пимена и высказывали предположение, что бригадир мстит Зубову за конфискацию улова.

Егор Иванович, узнав о поступке Пимена, сплюнул и сказал презрительно:

— Он хищник. Стервятник.

Архип Иванович посоветовался с Мосоловым, съездил в райком партии и попросил Назарова вмешаться в дело Зубова и посоветовать начальнику Рыбвода не делать поспешных выводов.

— Ладно, — сказал Тихон Филиппович, — завтра я приеду в станицу и поговорю с Бардиным. А вы подыщите для досмотрщика подходящее место, потому что он в один прекрасный день еще не так подведет вашего инспектора…

На следующее утро секретарь райкома приехал в станицу, зашел на катер к Бардину и долго разговаривал с ним о Зубове и о Талалаеве.

— Вы имейте в виду, — сказал он, расхаживая по каюте, — ваши рыболовецкие артели значительно отстали от полеводческих колхозов, причем отстали не только по методам ведения хозяйства, но и по результатам своего хозяйничанья на реке. В этом мы все виноваты, и нам давно пора всерьез заняться этим делом. Надо научиться управлять рыбными запасами, а без народа тут ничего не получится.

Сунув руки за пояс, он остановился перед Бардиным и заговорил, отделяя слово от слова:

— Вы, товарищ Бардин, плохо знаете своих людей: этот ваш парень-инспектор будет неплохо работать. Ошибся он? Так. Надо его поправить. А таких, как Талалаев, следует воспитывать самыми жесткими мерами. Какой он бригадир? Это шкурник и рвач. Его надо гнать из бригады, а если он не исправится, надо избавить от него артель. Иначе он будет пакостить рыбному хозяйству и повиснет на артели стопудовой гирей. А этого, как его, Прохорова, можно перевести на другую работу. Мне говорили, что у Головнева в рыбцехе есть свободные места весовщиков-засольщиков, приемщиков. Вот Прохорова и можно определить на одно из этих мест…

— Мне все понятно, товарищ Назаров, — сказал Бардин. — Конечно, Талалаева надо удалить из бригады. А что касается Зубова, то он человек молодой, неопытный и ему нужна помощь. То, что ему удалось начать на участке большое и нужное дело, — очень хорошо. Но он еще не раз будет спотыкаться, и я прошу вас помочь ему в работе.

Перед отъездом из Голубовской Назаров через Архипа Ивановича вызвал Зубова в райком.

— Только пусть он не задерживается и приедет сегодня же, — сказал Тихон Филиппович. — Завтра он меня уже не застанет, я буду занят в колхозах.

Узнав о вызове, Василий попросил у Мосолова велосипед, переправился на баркасе в Задонье и поехал по лесной дороге в районную станицу. Он не знал, зачем Назаров вызвал его в райком, и с тревогой ждал предстоящего разговора. «Вероятно, будет расспрашивать об истории с Прохоровым, — думал он, — еще, чего доброго, взыскание наложит…»

Дорога петляла по лесу. Между старыми, отливающими серебром тополями зеленели молодые посадки дубов и кленов. В лесных зарослях наперебой куковали кукушки. Слева, невидимый за деревьями, пыхтел трактор и где-то совсем близко стрекотали сенокосилки.

В лесу было душно, и только на холме, там, где низкая речная пойма с песчаными косами переходила в крутой прибрежный яр, повеяло свежим ветерком. Выбравшись на холм, Василий погнал велосипед по ровной обочине покрытой пылью шоссейной дороги. По дороге сновали грузовые машины. Справа, точно гигантские дирижабли, сверкали оцинкованные баки нефтебазы, а за ними высились белые амбары районного пункта Заготзерно.

В райкоме Зубову сказали, что секретарь на заседании райисполкома. Василий решил поехать туда.

В райисполкомовском дворе тесно стояли брички, линейки, запыленные мотоциклы, велосипеды. Распряженные кони, пофыркивая, жевали наложенную в тележные ящики зеленую траву. Два шофера в замасленных комбинезонах, обливаясь потом, возились над лопнувшим скатом тяжелой трехтонки. Все это напоминало штаб полка или бригады, и Василий, прежде чем войти, по привычке провел пальцами по ремню, застегнул воротник гимнастерки и поправил сбитую на затылок фуражку.

В длинном коридоре, покуривая и прислушиваясь к звукам голосов за полуоткрытой дверью, группками стояли и ходили люди, среди которых Василий увидел председателя голубовского колхоза Бугрова.

— Что там? — спросил у него Василий.

— Слушают вопрос о ходе сеноуборки, — озабоченно мотнул головой Бугров.

— Давно начали?

— Да уж скоро кончать будут, осталось два колхоза.

— А товарищ Назаров тут?

— Тут, — усмехнулся Бугров, — он уж меня пробирал за сено: плохо, говорит, работаю…

Василий приоткрыл дверь. В большой комнате с распахнутыми окнами вокруг покрытого красной скатертью стола сидели десятки людей. Стоящий у окна пожилой мужчина в вышитой сорочке, поглаживая лысину, обстоятельно докладывал о сенокосе, о силосовании кормов и выпасе скота.

Слева, облокотясь о кожаный валик дивана, сидел Назаров. Прикрыв глаза загорелой рукой, он, казалось, дремал. Но как только пожилого председателя сменил молодой парень в синей спецовке и, помахивая блокнотом, стал уверенно говорить о том, что в его колхозе уборка сена подходит к концу, секретарь райкома неожиданно спросил:

— Терещенко! Сколько гектаров скошено и убрано за вчерашний день?

Парень заглянул в блокнот.

— Трактором тридцать гектаров, — повернувшись к Назарову, сказал он, — и лобогрейками двенадцать, всего сорок два гектара.

— Это у тебя в блокноте записано? — невозмутимо спросил Назаров.

— Да, Тихон Филиппович, в блокноте.

Секретарь райкома отвел руку от лица:

— А ну-ка, Терещенко, дай мне свой блокнот.

Парень в спецовке покраснел и закашлялся. Сидящие у стола председатели колхозов засмеялись.

— Ничего, ничего, не смущайся, давай блокнот! — повторил Назаров.

Получив блокнот, Тихон Филиппович перелистал его и сердито посмотрел на парня:

— Значит, говоришь, сорок два гектара? Так? А почему в блокноте записано двадцать два? Для чего ж ты двадцать гектаров прибавил? Кому ты очки втираешь?

— У нас было два простоя трактора, — забормотал парень, — ну и отстали маленько. Ночью, Тихон Филиппович, мы выкосим эти двадцать гектаров.

— Я знаю, что выкосите, — сурово сказал Назаров, — но дело не в этом. Дело в том, что партия и Советская власть не терпят лжи. Понятно? Возьми, Терещенко, свой блокнот и изволь докладывать так, как есть в действительности. Нам не нужны цифры с потолка. Ясно? Каждый день и каждый час мы должны знать истинное положение вещей, а не успокаивать себя брехней…

Он передал блокнот обескураженному парню, дослушал его сообщение и, заметив Зубова, сказал председателю райисполкома:

— Я сейчас…

Вместе с Василием он вышел во двор, присел на одну из линеек и спросил:

— Ну, что там у вас случилось?

Серые, с тяжелыми от бессонницы веками, глаза секретаря смотрели спокойно-выжидательно, как будто Назарову заранее было известно, что скажет стоящий перед ним юноша в офицерской гимнастерке, и Василий понял, что с этим человеком надо говорить коротко, четко и ясно.

— Я допустил ошибку, — сказал он, твердо выговаривая каждое слово.

— Какую?

— Я пожалел досмотрщика Прохорова и, хотя меня предупреждали, не уволил его. Сейчас Прохоров совершил проступок, и люди считают, что я не уволил его потому, что я… потому, что…

Василий сбился и, покраснев от стыда, отрезал грубовато:

— Потому, что я люблю дочь Прохорова.

— А может, ты и в самом деле поэтому держал на службе неспособного досмотрщика? — сдерживая улыбку, спросил Назаров.

— Нет, Тихон Филиппович, я просто пожалел его, — сказал Василий. — Он двадцать лет проработал в рыболовном надзоре. Мне казалось, что я смогу заставить его работать.

— Так тебе тогда казалось? — Назаров сделал ударение на слове «тогда» и внимательно посмотрел на Василия.

— Да.

— А сейчас?

— Сейчас я понимаю, что совершил ошибку. Мне надо было послушаться Антропова и взять нового досмотрщика, который не был бы заражен лихачевским разгильдяйством…

Василий умолк, думая, что секретарь райкома начнет разговор с ним, но тот тоже молчал, покусывая травинку.

— Ты, кажется, с первого дня приезда совершил еще одну ошибку, — наконец сказал Назаров.

— Да, Тихон Филиппович, я помимо своего желания принял принесенную бригадиром Талалаевым рыбу, — поглаживая крыло линейки, сказал Зубов, — мне не хотелось брать эту злосчастную рыбу, но бригадир настаивал и заявил, что я своим отказом обижу рыбаков.

— А теперь этот же бригадир говорит, что ты принял от него взятку. Так?

— Да.

— Ну вот…

Назаров заглянул Василию в глаза и заговорил тихо:

— Поэтому я тебя и позвал, товарищ Зубов. То, что ты понял свои ошибки, — это хорошо. Ошибки могут быть у каждого из нас. Так? Но честно признать эти ошибки и исправить их — для этого нужно большевистское мужество. Понятно? Мне кажется, у тебя это мужество есть. Ты слышал, как только что выступал председатель одного из хуторских колхозов Терещенко? Это, между прочим, неплохой парень, но у него нет смелости сказать о своих ошибках, и потому он иногда занимается очковтирательством… Его надо одергивать и постоянно держать в руках.

Теребя челку дремлющей возле линейки лошади, Назаров продолжал:

— У тебя, Зубов, тяжелый участок, тяжелый потому, что у вас там привыкли безнаказанно грабить реку и до сих пор считают рыбу ничьей. Надо это вредное убеждение ломать. Понятно? И запомни: один ты ничего не добьешься. Тебе надо опереться на лучших людей. А ты, товарищ Зубов, мало интересуешься людьми. Мне вот рассказывали, что ты изучил свой участок и успел побывать на каждом ерике, чуть ли не каждое озерцо зарегистрировал. Это очень хорошо. А кто у тебя в общественном рыболовном надзоре? Тот же вездесущий Талалаев? Разве можно ему доверять? Где же у тебя глаза были, когда Талалаева выдвигали в надзор? В станице много прекрасных людей, растет комсомольская молодежь, можно было подобрать себе дельных и честных помощников, связаться с народом, объяснить рыбакам новые задачи…

— Я, Тихон Филиппович, часто встречаюсь с рыбаками, — попробовал возразить Зубов, — несколько раз делал доклады по охране и воспроизводству рыбных запасов…

— Этого мало, — жестко перебил Назаров, — тебе надо знать каждого рыбака на своем участке, надо поощрять лучших, надо увлечь людей замечательными методами нового хозяйства, надо заставить людей поверить в то, что ты делаешь…

Глаза Назарова стали мягче, и он добавил, усмехаясь:

— Езжай домой, Зубов. Подбери себе нового досмотрщика, добейся того, чтобы в общественный надзор вошли лучшие рыбаки, учись руководить людьми. А если очень трудно будет, обращайся в райком — мы тебе поможем.

Он поднялся с линейки и закричал идущей по улице стройной девушке в палевом платье:

— Как твоя химия, Рая?

— Четверка! — ответила девушка.

— Ну-ну, ладно…

Улыбаясь, он посмотрел ей вслед и повернулся к Зубову:

— Дочка. Экзамены держит на аттестат зрелости. В этом году в институт поступать будет. Историком хочет стать.

От Василия не ускользнули теплые нотки скрытой отцовской нежности, прозвучавшие в словах секретаря.

Поглядывая на часы, Назаров протянул руку и сказал так же, как только что говорил дочке:

— Ну ладно, езжай. Я буду наведываться к вам.

Разговор с секретарем райкома успокоил Василия, и он, весело усмехаясь, помчался на велосипеде в Голубовскую.

«Шалишь! — мысленно сказал он кому-то. — Мы будем бороться и все-таки установим на реке новый режим…»

С Бардиным Зубову удалось повидаться только вечером, на общем собрании, где Витьке Сазонову вручали подарок министра — золотые часы на замшевом ремешке. Бардин и Зубов сидели в президиуме рядом, и Михаил Борисович успел переговорить с Василием о заявлении Талалаева.

— Вам, Зубов, надо смотреть в оба, — предупредил он. — Такие случаи не исключены и в будущем. У нас до поры до времени еще будут встречаться типы, подобные Талалаеву; значит, нужно свято оберегать от их клеветы честь рыболовного надзора и не давать им ни малейшего повода для всяких интриг и сплетен.

Лицо Зубова покрылось густым румянцем. Он наклонился к Бардину и сказал тихо:

— Больше это не повторится. Меня, Михаил Борисович, никто не собьет с дороги, потому что талалаевых тут единицы, а настоящих, советских людей — тысячи…

Пимен Талалаев, как видно, понял, что его карта бита: в президиум его не выбрали, и он, прячась от насмешливых взглядов рыбаков, уселся в темном углу. Груня, которой отец рассказал о встрече Назарова с Бардиным, волновалась и глаз не сводила с Зубова, стараясь узнать, чем закончился его разговор с начальником Рыбвода. Марфа, зная о заявлении Пимена, тоже тревожилась. Почти всем рыбакам перед собранием стало известно, что бригадир Талалаев разоблачен как склочник и клеветник, и они оживленно переговаривались друг с другом, ища взглядом исчезнувшего Пимена.

Собрание резко осудило недостойное поведение Талалаева и единодушно приветствовало решение о снятии его с руководства бригадой.

Только один Витька Сазонов ничего не знал и знать не хотел. Он чувствовал себя на седьмом небе. Весь вечер вокруг него ходили взрослые и дети. Они заглядывали Витьке в глаза, улыбались, говорили ему разные ласковые слова. Даже суровый профессор Щетинин и тот, проходя мимо, взъерошил Витькины волосы и проворчал:

— Все-таки постригся?

— Я с мамкой в районе был, — объяснил Витька, — там и зашел в парикмахерскую.

— Молодец, — кивнул Щетинин, — иначе тебя в президиум не выбрали бы.

Когда Витька оказался в президиуме, сидевшая в зале Марфа забыла обо всем: взволнованная, возбужденная, она нервно теребила косынку и глаз не сводила с сына. А он чинно восседал рядом с профессором Щетининым и старательно копировал позы старика: то поглаживал ладонью колено, то, заложив руку в разрез белой сорочки, застывал в раздумье и спокойно смотрел в освещенный зал.

Витька плохо слушал то, что говорил стоявший у кафедры Бардин. Он понял только то, что сам министр наградил его, Виктора Петровича Сазонова (так было сказано в приказе), золотыми часами за усовершенствование контрольной ловушки; понять остальное у Витьки уже не хватало терпения, ему хотелось, чтобы начальник Рыбвода скорее открыл обтянутую желтой кожей коробочку и всем показал часы.

Рыбаки же, как видно, не разделяли Витькиного нетерпения. Они внимательно слушали Бардина, посматривали, усмехаясь, на Витьку и вполголоса переговаривались между собой:

— Раз заслужил, значит, и подарок получай!

— А чего ж, за это стоит!

— Молодчага парень, его ловушка настоящий учет обеспечить может и пользу принесет…

Дед Малявочка, гордясь внуком, подталкивал локтем сидевшую рядом Марфу и гудел ей в ухо:

— Энто у него от покойного Петра вся прыть оказалась. Тот тоже одно знал — строгал да пилил. То конька или же казака с пикой на крышу приспособит, то скворешню соорудит на пять этажей, то ишо чего-либо придумает…

За спиной Марфы сидели ее соседки, рыбачки из сетчиковой бригады. Они сердито шикали на Малявочку, но через минуту сами шептали Марфе:

— Вот, Марфуша, тебе пощастило, такого сына вырастила!

— Орел, а не парень!

— Такому не жалко чего хочешь справить!

У Марфы подступило к горлу что-то горячее, а глаза затуманились. Она смотрела на сидевшего в президиуме сына, размазывала кончиком косынки слезы и отмахивалась от рыбачек:

— Будет, бабы! У каждой из вас есть дети, и все они такие непосидючие. Они ведь теперь за весь свет болеют, не то что мы…

Подарок министра стал праздником для всей станицы. В этот вечер выступили многие рыбаки, они говорили о новых делах артели, призывали молодежь следовать примеру «товарища Сазонова» и скуповато, но зато от души хвалили смущенно улыбавшегося Витьку.

Когда Бардин громко прочитал приказ министра и надел Витьке на руку золотые часы с белым как снег циферблатом и сверкающей, бегающей по кругу секундной стрелкой, профессор Щетинин сказал усмехаясь:

— Надо бы, Виктор Петрович, выступить с ответным словом!

Витька оглянулся, шагнул к кафедре, приложил часы к уху, зарделся и сказал, подняв руку:

— Это самое… девять минут двенадцатого! Пора кончать собрание, а то завтра чуть свет на тоню надо идти!