Play - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Aleksandra Sokolova (ч. 11)

Ксюша была права. То, что случилось между ними, то, что произошло… Это сделало все только сложнее и горче. Сблизило? Да. На какую-то секунду, на несколько минут, и только для того, чтобы после отдалить еще сильнее.

Так легко, оказывается, было думать все это время, что проблема в сексе. Так легко, оказывается, было скидывать на него всю неудовлетворенность и горечь. И вот он случился, и оказалось, что дело было вовсе не в нем.

Пустота. Она ворвалась в Асино сердце и прочно обосновалась там, изредка напоминая о себе уколами боли и сожаления. Не нужно было этого делать. Просто не нужно, и все. Нужно было в тот же вечер собрать сумку, сказать последнее «Прости меня», и уехать, уехать навсегда.

Она напомнила, что вольна уехать в любой момент, и оборвала себя. Нет, не вольна. Она обещала. И выполнит хотя бы это обещание, чего бы это ей ни стоило.

Ксюша вернулась в четверг вечером. Ася из окна увидела, как она вылезает из машины, кивает водителю, и идет к подъезду – прямая, натянутая как струна. И по этой походке, по этому вытянувшемуся телу, Ася ясно поняла: она приняла решение.

В этот раз она впервые за много лет не стала встречать Ксюшу у порога. Ждала в гостиной, сидя на диване и поджав под себя замерзшие ноги. Ксюша вошла и присела рядом. Помолчали.

-Я купила нам билеты, - сказала вдруг Ксюша, и Ася вздрогнула. Билеты? Куда? В Краснодар? Значит ли это, что…

-В Индию. Помнишь, я обещала тебе океан? Мы поедем туда, и проведем там месяц. А потом… - Она сглотнула – видимо, слова давались слишком тяжело. – А потом ты уедешь домой.

Нет, не значит. И чудес не бывает. И жизнь – ровно такая, какой и должна быть.

Ася кивнула, соглашаясь, а Ксюша вынула из кармана ключ и положила ей на ладонь. Положила и отдернула пальцы.

-Что это? – Спросила Ася, глядя на кусочек металла, обжигающий кожу.

-Твой новый дом. Я не смогла купить твою старую квартиру в Краснодаре, но… Эта практически такая же.

Так вот где она провела эту неделю. Вот почему задержалась. Асе мучительно захотелось плакать. Этот ключ, поблескивающий на ладони, он как будто сделал все окончательным и бесповоротным. До него надежда еще была, а теперь ее не стало вовсе.

Она не стала благодарить или говорить что-либо еще. Она просто обняла Ксюшу за шею и притянула ее к себе. И долго-долго они сидели на диване, обнявшись, и плакали – может быть, каждая о своем, а может, и о чем-то очень похожем.

Forvard

Длинные пальцы сомкнулись вокруг серебристой выпуклости бокала. Сжались так тесно, что еще немного – и на пол посыпались бы осколки. И было чувство, словно это не бокал напрягся в тесном объятии, а сердце, и что именно его сжали вдруг неожиданно вспотевшими пальцами.

От яркого солнца слезились глаза. Лучи проникали в номер гостиницы незваными бесцеремонными гостями, выхватывая из серости желтые обои, белесый ночник и разбросанные по полу летние вещи. Пора.

Ни единое слово на свете не несет собою столько противоречий, как короткое и емкое «пора». «Пора домой» – и вот из ног к голове поднимается радость и предвкушение. «Пора домой» - и сердце бухает в пятки, стыдливо ноя и пряча в уголках глаз боль. «Пора домой» - и возвращается надежда. «Пора домой» - и разбивается мечта. Мечта, длинною в целую жизнь.

Ксения поставила пустой бокал на столик, подошла к окну, прищурилась и отдернула занавеску, отдавая номер целиком во власть яркого южного солнца. Вдалеке виднелся огромный песочный ковер, сплошь уставленный белыми шезлонгами и украшенный разноцветными зонтиками. Она опустила голову и посмотрела на подоконник. Солнечные блики переместились с лица на темноволосую макушку.

-Ну что ты маешься?

Ася подошла сзади, незаметная и неслышимая. Протянув руку поверх плеча, задернула шторы. Ксения возражать не стала.

-Домой не хочется, - коротко ответила она, разворачиваясь и забираясь с ногами на подоконник. Теперь для солнца осталась всего лишь маленькая щель между двумя портьерами, но и этого было достаточно для того, чтобы жить, а не считать минуты утекающего в никуда счастья.

Ася улыбнулась и опустила руки на Ксюшины колени. Под её ладонями мышцы сжались, напряглись и тут же расслабились. Ксения судорожно сглотнула и заставила себя улыбнуться.

-Давай останемся здесь навсегда? Купим квартиру в Южном Гоа, будем каждое утро купаться в море и ездить на работу на мотороллере. Или построим маленький отель где-нибудь недалеко от Нану Бич Резорт. С бассейном, шейками и аювердическими процедурами.

Немного поколебавшись, Ася качнула головой:

-Мне кажется, тебе не этого хочется, Ксюш.

Печальным, грустным взглядом, в котором перемешались и растерянность, и бессилие, и чувство вины, посмотрела Ксения на Асю и смахнула её руки со своих колен.

-Сейчас мне хочется пообедать и выпить еще шампанского. Что скажешь? Как раз успеем до отъезда.

Скрестив руки на груди, Ася задумчиво пожала плечами.

-Хорошо, - сказала она, - иди вниз, я спущусь через несколько минут.

Ксения послушно слезла с подоконника, взяла небрежно свисающую со стула сумку, и вышла из номера. Вестибюль гостиницы встретил её всё тем же ярким солнечным светом. Большая часть отдыхающих в этот час была уже на пляже, и коридоры оказались пустынными и гулкими. Ксюша медленно ступала по коврам, шаг за шагом приближаясь к ступенькам. Шел две тысячи одиннадцатый год. До отъезда в Москву оставалось менее пяти часов.

Back. Play.

Ксюха сидела на полу в ванной и размазывала дорожки по голубому кафелю. Ее не заботило, что выпускное платье, в которое она была одета, помнется, или испачкается, как не заботила ни сохранность прически, ни легкий макияж.

Она тяжело дышала. Нужно было собраться, нужно было заставить себя встать с пола, но почему-то никак не получалось.

-Ксения! – Отец затарабанил в дверь, и дверь содрогнулась от его мощного кулака. – Тебе звонят, иди ответь и немедленно выходи на улицу! Мы с матерью ждем у машины.

Звонят? Ксюха, будто старая бабка, с трудом подняла себя на ноги, с отвращением посмотрела в зеркало, и вышла из ванны. Еле-еле доковыляла в прихожую и взяла трубку.

-Привет, детка.

Почему-то привычного облегчения, которое всегда приходило с этим родным голосом, в этот раз не было. Только пустота как будто стала еще масштабнее.

-Привет, Джон.

А он улыбался – она ясно представляла себе это, как он сидит на полу, прижавшись спиной к батарее, и курит, и почесывает обнаженную грудь, и морщится, когда дым случайно попадает в глаза.

-Ну что, большая девочка? Последний рывок перед взрослой жизнью?

И она не выдержала. Слезы все-таки вырвались наружу, размазывая по лицу косметику.

-Джон, - прорыдала она в трубку. – Пожалуйста… Я хочу, чтобы ты был там.

-Детка, детка, - заволновался он. – Но мы же договорились. Ты же сама сказала, что дальше пойдешь одна. Что тебе пора привыкать быть самостоятельной и самой справляться со своей жизнью. Разве нет?

-Да, - всхлипнула Ксюха, вытирая глаза рукавом платья. – Я говорила, да. А сейчас я хочу, чтобы ты был там.

Она представила себе школу, представила, как будет стоять на сцене – одна, одноклассники не в счет, как станет танцевать на дискотеке и пить шампанское, а потом – с рассветом – выйдет из здания школы, и пойдет босиком домой, сжимая пальцами ремешки туфель и захлебываясь от горя.

-Постой, - услышала она встревоженное. – А что вообще у тебя там происходит?

От этого «вообще», сказанного протяжно и быстро, она вдруг успокоилась.

-Вообще я стою у телефона в мудацком платье, у меня мудацкая прическа и мои мудацкие родители ждут меня у машины.

Он засмеялся.

-Правда? Мне казалось, ты говорила, что настолько ты не прогнешься.

-Пошел ты, - со злостью сказала она. – Ты хорошо знаешь, что я уже давно не понимаю, где хорошо, а где плохо. Как правильно и как нет. Я устала сопротивляться. Это трудно, когда на твоей стороне – только ты.

Джон помолчал немного в трубку – наверное, прикуривал очередную сигарету.

-Ну ладно, детка, - сказал он наконец. – Давай так. Ты больше не станешь себя жалеть, хорошо? Не сегодня. Сегодня – никакой жалости, никаких добра и зла, и правильно и неправильно – тоже в задницу. Это твой день. Ты шла к нему очень долго. И просто иди туда и проведи этот день так, как тебе хочется, вот и все.

Ксюха стояла, прижавшись одной щекой к холодной стене, а к другой прижимая телефон. Так, как ей хочется? А разве она до сих пор умеет чего-то хотеть?

-Ты будешь там? – Спросила она, решив что-то про себя.

-Я не знаю, - его голос вдруг стал мягким и ласковым. – Но это не должно тебя останавливать, так? Просто иди, и сделай это. Сделай так, как хочешь.

В трубке послышались частые гудки, и Ксюха аккуратно пристроила ее на рычаг телефона. Нашла взглядом зеркало. Посмотрела.

-Ксения Михайловна Ковальская, - сказала вслух. – Давай. Ты справишься.

Через секунду она была уже у окна комнаты. Распахнула створки, высунулась наружу.

-Пап! – Крикнула. – Езжайте без меня! Я пешком дойду!

Дождалась удивленного кивка, и скрылась в комнате.

Так, как мне хочется, значит? Хорошо. Пусть будет так. Потому что все это – больше не имеет значения. Нет никакого «хочется». Нет никакого «мне». Есть только шесть лет. Шесть лет, которые сегодня закончатся.

Forvard

Поезд набирал скорость, через приоткрытую дверь в тамбур проникал холодный воздух. Болели ребра, ныли костяшки пальцев, и слезы – длинные потоки слез катились по щекам.

Она уезжала в темную ночь, так же, как уезжала много лет назад – в слезах, с огромной болью в душе, и разорванном на ошметки сердце. Уезжала, понимая, что самое большое, что она может сделать – она сделала.

Отпустила. Отпустила в какую-то совсем другую жизнь, не имеющую больше к ней никакого отношения, не имеющую больше для нее никакого смысла.

-Я столько раз теряла ее, - прошептала она в запотевшее от дыхания стекло. – Я столько раз ее теряла…

Она больше не спрашивала себя, почему так. Не задавалась вопросом, почему уезжает и почему не может остаться. Что-то очень глубокое внутри говорило, что она все делает правильно. Что просто настало время. Время учиться жить без нее.

Если бы она могла все изменить… Проснуться в один миг, и понять, что она снова шестиклассница, что за окном – весеннее краснодарское солнышко, что собранный с вечера портфель стоит на стуле – упругий и раздутый от книжек. А на спинке стула – школьная форма. Если бы она могла, то взяла бы эту форму, взяла ножницы, и разрезала бы ее на миллион маленьких клочков. И выбросила бы портфель с балкона, и никогда бы больше не пошла в эту школу.

-Кому ты врешь? – Улыбнулась она сквозь слезы. – Кому ты, черт побери, врешь?

Нет, наверное форму она бы и правда порезала, и портфель выбросила, и в школу бы не пошла, но, если говорить совсем честно, разве это хоть что-то изменило бы? Достаточно было бы встретить Анастасию Павловну не в школе, а на улице, или в ДК, или где-нибудь еще – и все снова, в один момент, стало бы таким же, каким было на самом деле.

Потому что неважно, кем она была, и кем была сама Ксюша. Неважно, где они встретились, и сколько раз прощались. Потому что как бы там ни было, в глубине души Ксюша всегда знала: это не закончится. Как не может закончиться любовь, как не может закончиться мечта, как не может закончиться надежда.

Forvard

Повсюду были разбросаны сумки и чемоданы. Казалось, что никуда от них не деться – только сделай шаг, и обязательно наткнешься на еще один – красный, огромный, с колесами, или изящный черный, с длинной серой ручкой, или оранжевый, сверкающий пластиковым боком.

Собрана была даже маленькая сумка с провизией – в дорогу. Она стояла на стуле в прихожей, ненавистно-раздутая, синяя. А рядом с ней – простой черный плащ, небрежно кинутый на столик.

И стучало в висках, и холодило ладони, и в голове звучало речтативом: «Несмейрыдатьнесмейрыдатьнесмейрыдать». Впрочем, и слез-то не было. Они острыми льдинками застыли в глазах, делая их из зеленых почти изумрудными.

-Присядем на дорожку?

-Присядем.

Сели прямо на чемоданы. И мелькнула мысль – может быть, просто не вставать с этого огромного куска пластика? Может быть, вцепиться в него руками и ногами, лечь животом, и тогда, тогда, может быть, все станет по-другому?

-Я…

Они заговорили одновременно, и одновременно же замолчали. Поднялись на ноги. Неловко обнялись.

-Позвони мне, когда… доберешься.

-Конечно.

Звонок в дверь прозвучал набатом, от которого некуда было спрятаться. Как же она не догадалась выкрутить этот звонок к чертовой матери? Водитель вошел, и деловито подхватил все чемоданы разом.

Они остановились на пороге.

-Позвони мне, когда…

-Конечно.

А потом дверь захлопнулась. И этот звук – о господи, она точно знала, что этот звук будет теперь преследовать ее всю оставшуюся жизнь, но не ожидала, что именно он растопит лед в глазах, и из них потоком хлынет все то, что она так и не смогла сказать, и так и не смогла сделать.

Она кинулась в ванную, кулем свалилась там прямо на кафельный пол, и зарыдала, уткнувшись в белый махровый халат.

В кармане халата что-то хрустело. Она сунула руку в карман и вынула конверт. Простой конверт, белый конверт, конверт без марки и без подписи.

И долго-долго она крутила его в руках, поливая слезами, и думала о том, нужно ли, стоит ли, имеет ли значение, откроет она его, или нет…

Forvard

Две тысячи двенадцатый год они встречали вдвоем. Не было никакой елки, никакого шампанского – только раскрытые коробки с пиццей, стоящие на полу кухни, батарея чашек с остывшим чаем и сигаретный дым, потихоньку утекающий в приоткрытое окно.

-Хочешь, расскажу тебе сказку? – Спросил Джон, когда с улицы послышались звуки праздничных фейерверком и донеслось многоголосое “Ура”.

-Нет, - улыбнулась Ксения, опуская голову ему на плечо. – Не хочу.

Она закрыла глаза, наслаждаясь ощущением горячей батареи, греющей спину.

-Твой телефон звонит.

-Ну и пусть.

Наверное, это Ира. Или Мишка. Или Кирилл. Каждый из них за этот день позвонил не единожды, но Ксения не хотела брать трубку. Ей не нужны были поздравления, не нужны были глупые слова, и праздник не был нужен тоже.

Хотелось сидеть вот так вечно – на полу кухни, с чаем и пиццей, и думать о том, что в такие секунды время и правда превращается в вечность.

Она так и не прочитала Асино письмо. В первые дни после ее отъезда она вообще не могла читать – перебиралась из комнаты в комнату, оседала на пол, и плакала, пока еще было чем плакать. А когда слезы заканчивались – начинала кричать.

Все ее тело, вся душа выламывались в бессмысленной попытке что-то изменить, но правда была в том, что менять было больше нечего. Она делала, что должна, и ждала, когда станет легче.

Месяц за месяцем она заставляла себя жить. Не единожды в голову приходили пьянящие мысли о том, как можно покончить со всем этим одним махом, но она гнала от себя эти мысли. Включала фильмы, читала книги. Уходила гулять по Москве – одна, с наушниками от плеера в руках, и ходила, пока не начинали подкашиваться ноги.

Самым страшным было то, что в каждом человеке, проходящем мимо, она видела Асю. И каждый раз, когда это случалось, не кидалась вслед, не стремилась разглядеть – а сжимала до предела что-то в животе, и проходила мимо.

-Знаешь, - сказала вдруг она вслух. – Это странно, но сейчас я, кажется, люблю ее даже сильнее, чем раньше.

Джон только вздохнул в ответ.

-Правда, сильнее. Я как будто наконец сумела отдать ей самое главное, что всегда было ей нужно. Отдать ей свободу. Отдать возможность распоряжаться своей жизнью так, как она хочет, а не так, как я считаю нужным. И, как ни странно, это одновременно принесло свободу и мне.

Да, так оно и было. Это была очень горькая свобода, и очень болезненная, но нельзя же научиться бегать марафоны в одну секунду. Всему нужно было учиться, и Ксения правда училась.

Училась слушать себя, училась находить в мимолетных ощущениях желания, и различать эти желания училась тоже. Училась получать удовольствие от чтения книжки в тишине комнаты, училась слушать музыку не на бегу, а вслушиваясь в каждый звук.

Ася так и не позвонила после отъезда. И Ксения была рада этому. Кто знает, смогла бы она ответить на этот звонок, или сорвалась бы на слезы, на мольбы? Кто знает…

-Мне кажется, она так и осталась для тебя учительницей, детка, - сказал вдруг Джон, и Ксения улыбнулась этим словам.

Нет. Конечно, нет. Все было совсем не так.

То, что начиналось когда-то как влюбленность ученицы в учительницу, стало с годами чем-то совсем другим. Она как будто нашла место, куда можно разместить свою любовь, и сделала это – так, как умела. И только теперь, потеряв ее окончательно, поняла самое главное.

Нельзя отдавать человеку все. Нельзя отдавать всю любовь, и всю поддержку, и всю нежность. Потому что если отдашь все – самому тебе ничего не останется.

Она посмотрела на Джона и провела ладонью по его щеке.

-Пора прощаться, - улыбнулась тепло и нежно.

-Уверена? – Улыбнулся он в ответ. – Ты уже пыталась, и не единожды, но это просто не сработало.

-Теперь сработает, - кивнула она. – Двадцать лет – достаточный срок для того, чтобы повзрослеть, как ты считаешь?

-Не знаю, это ты скажи.

-Я думаю, достаточный.

Они молча смотрели друг на друга и улыбались. Знали, что это и правда прощание, что больше не будет холодной кухни, и теплой батареи за спиной, и открытых коробок с пиццей, и «люблю тебя, детка», и «ты справишься», и даже «все было правильно».

Ксения знала это, но знала она и то, что пришло время идти дальше. Что-то очень важное и сильное выросло в ее душе за последние шесть месяцев, и это «что-то» дало возможность научиться справляться самой.

-Я не помню того времени, когда бы тебя не было рядом, - сказала она, смаргивая слезы. – Помню, что каждый раз, когда мне было плохо, и когда было хорошо, ты был. Всегда был. Но дальше я пойду сама. Думаю, я наконец к этому готова.

Она закрыла глаза, и последний раз ощутила его дыхание на своей щеке. А когда открыла – его уже не было.

-Джон… - Шепотом позвала она.

Но отвечать было некому.

Forvard

-Ксения Михайловна, ты обедать идешь?

-Нет, Кать, ты иди, я чуть позже. Нужно главу дочитать.

-Ладно, только не увлекайся, а то опять закроют тебя в школе, и будешь до утра сидеть!

Ксения засмеялась, помахала Кате рукой, и вернулась к книге. Уроков у нее сегодня больше не было, но идти домой и прерывать чтение совсем не хотелось. Может, если она дочитает сегодня, то завтра можно будет организовать для девятиклассников интересное дополнительное занятие. Например, устроить небольшую пьесу из древнегреческих комедий. Или просто собраться кружком и поговорить о разнице древних и современных культур.

Телефон пиликнул, оповещая о пришедшей смс.

-Ковальская, мы с Мишкой и Нелей напоминаем тебе, что уже послезавтра все встречаемся на даче. Не вздумай об этом забыть, старая маразматичка.

Засмеялась, перечитала, ответила:

-Иди в задницу, я все помню.

И вернулась к книге.

Forvard

-Рита, зайди ко мне после уроков, пожалуйста.

Она постаралась сказать это как можно мягче, но девочка все равно испугалась – вспыхнула голубыми глазами, сжала губы, кивнула.

Когда класс опустел, Ксения, улыбаясь, достала из сумки зеркало и подмигнула сама себе.

-Ну что, Ксения Михайловна? Каково вам ощущать себя в другой роли?

Ощущать себя в другой роли было по меньшей мере забавно. Пока Рита только смотрела на нее пристально, и присылала подарки в социальных сетях, и оставляла на столе маленькие открыточки, все было спокойно. Но сегодня, отвечая заданный урок, она разнесла в пух и прах всю версию учебника о причинах первой мировой войны, хамила, пряча глаза, и выкручивала собственные пальцы.

Ксении большого труда стоило не смеяться. Она напомнила себе, как это бывало больно и трудно в ее возрасте, но почему-то все равно было смешно.

Когда Рита постучалась в ее кабинет, она была готова к разговору. Улыбаясь, пригласила присесть, поставила на стол чашки с чаем и коробку печенья.

-Рассказывай, - весело предложила.

-Чего рассказывать? – Испугалась девочка.

-О том, что думаешь, что чувствуешь. Чего боишься.

Рита надула губы и принялась за чай. Она боялась посмотреть на Ксению, боялась поднять глаза.

-Хочешь, тогда я тебе расскажу? – Предложила Ксения, опуская руку на девочкино плечо. И продолжила, не дожидаясь ответа.

-Когда я училась в школе, со мной случилось нечто, очень сильно изменившее всю мою жизнь. Ее звали Анастасия Павловна.

Рита вспыхнула и посмотрела на Ксению.

-Да, она была учительницей литературы, и я вдруг стала замечать, как сильно нравятся мне ее уроки. А потом поняла, что нравятся мне не столько уроки, сколько она сама.

-И?..

-Я понимала, что никакие отношения между нами невозможны, да мне и не нужны были эти отношения. Мне просто было нужно, чтобы она видела меня, замечала, чтобы знала, что я есть.

Ритины глаза горели. Она забыла о чае, уставившись на Ксению, и покраснев до кончиков ушей.

-И она… знала?

Ксения улыбнулась.

-Это неважно, Рит. Важно другое. Я – знаю. Вижу. Замечаю.

Девочка вспыхнула, отодвигаясь и, кажется, собираясь сбежать.

-Подожди, - попросила Ксения, продолжая улыбаться. – Я так много всего к ней чувствовала, что это не помещалось у меня внутри. Мне хотелось хоть куда-то это деть, но я даже рассказать никому не могла. Потому что никто бы просто не понял. И мне хочется, чтобы ты знала: если захочешь поговорить об этом, то мы вполне можем это сделать.

-И это не будет… стыдно? – Спросила Рита.

-Нет, - пожала плечами Ксения. – Стыдно было бы, если бы мы молчали. Понимаешь, я не сразу это осознала, но сейчас знаю точно: какое бы чувство ты ни испытывала, это чувство имеет право на жизнь.

-Но как же нормы?

-Нормы? – Ксения засмеялась. – Пока ты просто чувствуешь, и ничего не делаешь, эти нормы вполне можно игнорировать, разве нет? И поправь меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что чувствовать для тебя сейчас – вполне достаточно?

Рита кивнула, снова пряча глаза. И спросила, глядя исподлобья.

-А она… Та учительница. У вас это прошло?

Ксения вздохнула, прежде чем снова улыбнуться. Тепло, ласково. Спокойно.

-Нет, это не прошло. Я все еще люблю ее. Но это больше не причиняет мне никакой боли.

Forvard

Проспала! Господи, опять проспала!

Ксения заметалась по квартире, пытаясь одновременно включить чайник и почистить зубы вилкой, опомнилась и бросилась в ванную. До начала первого урока оставалось всего двадцать минут, а нужно было еще успеть одеться и доехать до школы.

Более того – у дверей кабинета ее наверняка будет ждать Рита с новой книжкой, которую непременно захочет обсудить.

Черт! Трижды черт!

Торопливо почистив зубы и кое-как уложив волосы на голове, Ксения потянулась за полотенцем, и случайно ухватилась рукой за белый махровый халат.

Он так и висел на этом крючке все прошедшие два года. Ни разу – даже делая уборку, даже меняя полотенца, она не тронула его с места. А в кармане этого халата до сих пор лежал белый конверт.

Не успев даже подумать, что делает, Ксения выхватила его из кармана, запихала за пояс джинсов, и кинулась в прихожую.

Похоже, что господь в этот день был на ее стороне: несмотря на поздний выход из дома, ей удалось доехать до школы вовремя. То ли в этот час машин в принципе было мало, то ли просто повезло, но припарковалась она за пять минут до начала занятий.

Широкими скачками добежала до кабинета, кивнула удивленной Рите, и вошла в класс.

Пока ученики доставали учебники и тетради, Ксения присела на стул, и почувствовала, как колется в спину злополучный конверт. Достала его и положила между страниц учебника.

Урок сегодня тянулся как никогда долго. Ксения сама понимала, что рассказывает торопливо, и, наверное, скучно – но никак не могла отделаться от мыслей о письме, лежащем от нее буквально в нескольких сантиметрах.

Наконец, прозвенел звонок, и ребята бросились из класса. Ксения поймала вопросительный взгляд Риты, качнула головой: «не сейчас», заперла дверь на ключ, и наконец достала письмо.

«Здравствуй, Ксюшка».

Господи, это был ее почерк. Ее слова. Ее обращение. Ксения улыбнулась, сжавшись от невыносимого тепла, залившего сердце.

-Здравствуйте, Анастасия Павловна.

И начала читать.

Сколько лет назад это было? Наступил 1992 год, я помню это совершенно точно, потому что, зайдя в первых числах января в магазин, едва не упала в обморок, увидев вместо привычных цен космические и малореальные. Тогда я была замужем за Димой, Кириллу было восемь, и я решительно не представляла, как мы будем жить дальше.

Я преподавала литературу в нашей школе, подрабатывала в обществе знаний, вечерами писала диссертацию и пыталась выделить хотя бы час в сутки на общение с мужем и сыном. Дима старался мне помочь, но у него мало что получалось: работая фельдшером на «Скорой помощи», не разбогатеешь. А подрабатывать он не мог. Или не хотел. Кроме того, как раз в этот период разболелся папа, мама стала ухаживать за ним и больше уже не могла забирать к себе Кирилла даже на выходные.

Тогда-то ты и появилась в моей жизни.

Активная, хулиганистая, и очень своеобразная двенадцатилетняя девочка. Для тебя не существовало слова «нет», ты не обращала внимания на чужое мнение, и поступала только так, как нравилось тебе. И, конечно же, ты была влюблена.

Сейчас, когда прошло столько лет, я понимаю, как много счастливых эмоций могла бы ощутить сквозь призму твоей влюбленности. Но тогда это было недоступно. Проще говоря, мне было не до этого. Я должна была заботиться о своей семье.

И потом, дети часто влюбляются в своих учителей. Часто и ненадолго. И я была уверена, что твоя влюбленность закончится очень-очень скоро. Появится милый мальчик, который тебе понравится, и внимание твое переключится на него.

Знаю, сейчас ты улыбаешься, у тебя повысилось настроение и дальше ты начинаешь читать уже с интересом, предвкушая немало веселых воспоминаний. Давай вспомним еще одно?

Наступило лето, на время отпуска я начала заниматься репетиторством, и финансовая ситуация в моей семье немного улучшилась. Тогда и начались твои звонки. Не смейся, всё это тогда не было забавным. Мои отношения с Димой разладились, он начал пить, умер папа, и ко всему этому несколько раз в день я слышала по телефону разные вариации «Ой, я ошиблась номером». Знала ли я, что звонила ты? Думаю, нет. Не сразу. Мне долго казалось, что всё это – чья-то дурацкая шутка. И когда я поняла, что это ты…

Нет, не возненавидела. Но почувствовала себя униженной и оскорбленной. Мне показалось, что ты сделала это нарочно, чтобы побольнее задеть меня. И, конечно же, когда осенью ты пришла извиняться, я и думать о тебе забыла. Это было так нелепо: какая-то девочка просит прощения, объясняет что-то, чего-то хочет, а у меня в голове крутятся мысли о том, какой тяжелый развод мне предстоит.

Конечно, я повела себя неверно. Мне стоило поговорить с тобой, выслушать, понять, и объяснить, что любовь не должна причинять неприятностей. Я должна была растолковать тебе, что влюбленность в педагога и влюбленность в человека – совершенно разные вещи. Что ты любишь во мне внешность, уверенность взрослого человека, мудрость. Что влюбленность эта – лишь попытка получить извне то тепло, которого тебе не хватает в семье.

Ты думаешь сейчас, что это не помогло бы, и я отчасти согласна, ведь ни единый психологический или жизненный закон в твоем случае не работал, но как педагог я обязана была хотя бы попытаться. Не попыталась, что ж. Предпочла отойти в сторону и не обращать внимания на ситуацию в надежде, что она разрешится сама собой.

В ноябре мы с Димой развелись. Кирилл очень тяжело пережил наш разрыв – всё же он всегда больше любил отца, нежели меня. Ситуация осложнялась еще и тем, что Диме некуда было уходить от нас – поэтому мы продолжали жить вместе, тщетно пытаясь разменять двухкомнатную квартиру на две однокомнатные. К этому времени я уже знала о тебе очень многое: еще бы, ведь ты училась в моем классе, за две недели сентября умудрилась получить два выговора, проигнорировать все проводящиеся в школе общественные мероприятия и заслужить репутацию хулиганки и «своего парня».

Вот тогда-то я и начала испытывать к тебе чувства. Это было так странно, знаешь? С одной стороны ты очень мне нравилась, а с другой… Я относилась к тебе как к назойливой соседке по коммунальной квартире – той, которая кидает полстакана соли в твой суп, курит на кухне, зная, что у тебя аллергия на табачный дым, и доставляет мелкие, незначительные, но обидные и противные неприятности.

Едва ли ты видела это. Я очень старалась вести себя как ни в чем не бывало – разговаривала с тобой, объясняла, увещевала. А ты смеялась мне в лицо. И однажды мои нервы не выдержали.

Ксюшка, чудовище и счастье мое, помнишь ли ты те первые стихи, которые были написаны тобою для меня и случайно попали мне в руки? Наверняка, нет – те строчки давно стерлись из твоей памяти. И из моей тоже. Но осталось ощущение, которое я до сих пор бережно храню в потаенном уголке своего сердца. Ощущение невесомой нежности, доброты, способности отдавать ту малость, что есть у тебя, даже если малость – последняя.

Как близко мне это сейчас, как дорого! Как хорошо я понимаю, что в этом вся ты – любить, но не мешать. Любить ради любви, а не затем, чтобы быть рядом. Любить открыто, искренне, ничего не прося в ответ.

Но тогда… Ох, как я разозлилась тогда. Это был мой педагогический провал, крах по всем направлениям, по всем фронтам. Пять лет в педагогическом институте, семилетний опыт работы в школе – всё полетело в тартарары, когда я держала в руках эти стихи, а ты смотрела на меня издевательски, с апломбом, и иронично кривила брови.

Ты даже слушать меня не стала. Покривилась, высказала несколько ехидных замечаний, и ушла, не обращая внимания на мой приказ остаться.

Я же пошла к директору. Я просила, умоляла перевести тебя в другой класс, выгнать из школы, сделать хоть что-то, чтобы прекратить эту двусмысленную ситуацию! Педагогический провал. Это был именно он.

Ничего не вышло. Твои родители в очередной раз пришли в школу, я показала стихи твоему отцу, получила от него выволочку, и ничего не добилась. Тогда я решила просто не обращать внимания на твои выходки. Быть сугубо официальной. Контролировать дисциплину и не позволять никакого панибратства. Так что своего ты добилась, Ксюшка. Я начала думать о тебе. А что еще мне оставалось делать?

Подошел новый год. На празднике 25 декабря ты взорвала всю школу своим чудесным выступлением. Я помню, как ты стояла на сцене, оглушенная аплодисментами, а я злилась от того, что не могу порадоваться за тебя, а должна настороженно смотреть и думать, что же ты выкинешь в следующий раз?

Однако ничего не случилось. Разве что кто-то оставил букет цветов под дверью моего кабинета, но я до сих пор так и не уверена, что это была ты – ведь в меня тогда были влюблены многие ученики. Много учеников и одна ученица.

В январе 1993го мы наконец-то разменяли квартиру. Кончились каникулы и Кирилл начал огорчать меня своей успеваемостью. Он стал грубым, начал хамить, огрызаться и всё чаще и чаще просил отправить его к отцу. Дима ничем не помогал. Напротив, он словно настраивал сына против меня – не мог простить, что я его выгнала. Они оба не могли мне этого простить.

Всё стало очень сложно. С деньгами по-прежнему было тяжело, всё свободное время отнимала школа, и подрабатывать стало совсем некогда.

После нового года ты стала учиться лучше. И вообще притихла, перестала устраивать хулиганства и демонстрировать свой нрав. Ты даже начала мне нравиться. Острый ум, обаяние, стремление к лидерству – я уважала эти качества в людях. А в тебе они были очень явно выражены.

К весне Кирилл успокоился, привык, и дома всё стало хорошо. К нам переехала мама, сняла с меня часть домашних обязанностей, и освободила время для подработок. Ты же продолжала учиться. Если бы не поведение, ты обязательно стала бы отличницей. Но тебе это не было нужно. Очень часто я ловила на себе твой взгляд, и ты тут же прятала глаза. Всё чаще и чаще мы сталкивались в рекреациях, в столовой, в спортзале… Это не было преследованием – все встречи были словно случайными, но мы обе хорошо знали цену этим случайностям.

И вот наступил март. Не знаю, что произошло, но ты снова стала прежней. Ксюшка-Ксюшка, сколько же крови ты тогда у меня выпила, сколько лет жизни отняла… Ни один мой урок теперь не обходился без твоего выступления. Ты перечитала все книги по школьной программе на три года вперед. И на каждую обосновала свое собственное мнение. Что бы мы ни проходили, о каком бы произведении ни шла речь, ты всегда знала, что сказать. Ты считала Достоевского балаболом с фантазией, Набокова – педофилом, а Куприна гением. Тебя раздражала «Война и мир» потому что это произведение недоступно понимаю школьников, тебе не нравился Солженицын, потому что он всё врал, и ты обожала Жоржи Амаду за его любовь к деталям.

Противоречия, противостояние, перфекционизм – три «П», которые характеризовали тебя в то время. Ты собирала вокруг себя очень разных детей. Вы творили что-то невообразимое, а потом вдруг собирались и организовывали команду по волейболу. Побежали на городских соревнованиях, и на следующий день вас ловили с сигаретами. Стоило похвалить тебя за хорошее сочинение, как на следующий день ты получала двойку за ответ у доски.

Я не могла понять. Чего ты хочешь? Зачем тебе всё это? Ради чего ты всё это делаешь? Ответа не было. Ты разговаривала со мной всё так же ехидно-иронически, не слушала, и поступала по-своему.

В конце весны в нашем городе проводились городские олимпиады. Ты приняла участие сразу в трех: по истории, химии и литературе. По ЛИТЕРАТУРЕ, Боже мой! Это была чудесная работа, ты ответила на все вопросы олимпиады и написала прекрасный доклад. Ксюшенька, если бы ты знала, как я была рада тогда. Ты выскочила из кабинета, кинулась ко мне – юная красивая девочка, со светящимися глазами, радостная и ослепленная удачей. Кинулась, улыбаясь, почти смеясь, и крикнула: «Первое место! Увидите, это будет так!».

И я подумала, что теперь-то точно всё будет по-другому. Как же я ошибалась…

В понедельник в школу приехала комиссия. Тебя и меня вызвали посреди урока, привели в кабинет директора и начали разбор. Чего я только не наслушалась… И то, что под моим руководством у ребенка сложились неверные представления о мире, и то, что ребенок явно попал под неверное и тлетворное влияние. И то, что ребенок не мог сам нигде такого набраться – очевидно влияние учителей. И так далее, и так далее…

А ты улыбалась. Я видела, каких усилий стоило тебе сдерживать смех. Ты сидела на стуле, смотрела на наши упакованные в костюмы и профессионализм лица, и смеялась над педагогикой, над психологией, над строгими педологическими правилами и постулатами.

Мы обе получили по строгому выговору. С этого дня я начала тебя ненавидеть.

Дальше всё стало только хуже. Ты словно сбросила с плеч оковы и решила развернуться в полную силу. Весь июнь я руководила практикой у девятых классов, и вынуждена была ежедневно тебя видеть. Что ты творила! Я даже не хочу вспоминать, потому что только сейчас могу думать об этом со смехом, а не с ненавистью и неприязнью.

К середине июля, когда старшие классы нашей школы традиционно готовились к поездке в горный лагерь, я начала тесно общаться с Денисом. Это было время чудес и сказочных отношений. Денька дарил мне цветы, красиво ухаживал, он сразу понравился Кириллу и в выходные мы втроем часто ходили на баскетбольную площадку или гуляли в парке. Ты отошла на второй план. Нет, на сто сорок второй. Тем более что практика давно закончилась, и мне не нужно было тебя видеть.

В лагерь мы поехали все вместе – Денис, Кирилл и я. Первые дни я просто наслаждалась свежим воздухом, чувством любви и покоя. Мужчины мои проводили много времени вместе, эксцессов не происходило, и жизнь была чудесна.

А потом снова появилась ты. Прошло всего несколько дней с приезда в лагерь, когда я вдруг обнаружила, что Денис всё чаще остается в домике в то время как Кирилл где-то гуляет. И гулял он с тобой.

Зачем тебе это было нужно? Хотела ли ты стать ближе ко мне таким образом или хотела отомстить за что-то? Не знаю. Но я испугалась. Кира влюбился в тебя почти сразу – ты была красива, была старше, умнее, была душой любой компании и очень необычной девочкой. Со стыдом и чувством презрения к себе я вспоминаю наш тогдашний разговор. Я не просила, нет – я приказала тебе оставить моего сына в покое. Но на все жестокие и холодные тирады в ответ я получала только презрительную усмешку и пожелание не лезть в твои дела.

Что ты сделала с моим сыном? Как тебе это удалось? Он стал спокойнее, и в то же время активнее. Полюбил спорт, начал бегать с тобой по утрам, в тихий час сидел на лавочке и читал Майн Рида. Он всё время проводил с твоим отрядом и начал чувствовать себя увереннее.

Я не знала, что и думать. Мне нравилось то, что происходило с Кириллом, но я ненавидела его увлеченность тобою.

А потом Кирилл ударил Дениса. Я не знаю, до сих пор не знаю, что между ними произошло, я увидела только результат: мой сын, мой маленький сын, схватил табуретку и изо всех сил ударил взрослого мужчину.

Я пыталась с ним разговаривать, пыталась узнать, что случилось, но добилась только того, что он объяснил, кто его научил так драться.

Господи, если бы только у меня была возможность вернуться туда и сделать все иначе. Если бы ты знала, как я жалею о том, что сделала. Я кричала на тебя. Я угрожала. Я топала ногами. Всю свою ненависть и злость я вылила на одну тебя. И это не сделало лучше никому. Ни тебе, ни мне, ни Кириллу.

Теперь сын снова ненавидел меня. Но уже не за отца. Он продолжил бегать по утрам, перешел от Майн Рида к Куприну и разговаривал со мной сквозь зубы. Даже Денис ничего не мог сделать – Кира только улыбался в ответ на его попытки поговорить. И я слишком хорошо знала, чья это была улыбка!

Через неделю был поход. Денис с Кириллом остались в лагере – это была очередная попытка вернуть былое доверие, а я обязана была идти с учениками. Уже через несколько километров я поняла, что не дойду. Рюкзак давил на плечи, болел живот, и страшно хотелось упасть на травку и больше никогда не подниматься. Как я жалела, что рядом нет Дениса! Он бы забрал рюкзак, подставил плечо и помог бы преодолеть этот путь. Я знала, что должна дойти. Я не могла сдаться. Ученики равняются на учителей, и что бы было, если бы учитель опустил руки? И, кроме того, мне не хотелось снова увидеть на твоем лице презрение.

Прошел еще час, я поняла, что больше не могу. И именно в этот момент впереди появилась ты. Ты стояла рядом с тропинкой, нагнувшись – я видела только рюкзак на твоей спине и запакованные в джинсы крепкие ноги. Колонна обогнала тебя, и ты зашагала передо мной. Одного взгляда, брошенного на тебя, хватило, чтобы понять: ты чувствуешь себя еще хуже, чем я. Стыдно, как же стыдно… Но это было облегчение. Я сбросила рюкзак на землю, заставила тебя сбросить свой и прилегла рядом. Я лежала, смотрела в небо, задыхалась и чувствовала себя невероятно счастливой. В этот момент я почти любила тебя.

Прошло не менее двух часов прежде чем у меня появились силы идти. Ты подскочила с готовностью, подставила плечо и практически потащила меня вперед.

Ксюшенька… Я ведь всё поняла. Я поняла это сразу, только лгала себе, ведь приятнее было думать, что тебе и вправду плохо, чем поверить в то, что ты это сделала лишь для того, чтобы мне помочь.

Как мне хотелось поблагодарить тебя… Пригладить вихры на твоем лбу, сжать плечо, обнять и сказать «спасибо». Но стоило мне сделать шаг, как ты отступила. Сразу вернулось ехидство, ухмылка и горящий, тщательно скрываемый, взгляд. Но с этого дня я начала тебя понимать. А это немало значило. По крайней мере, для меня.

До конца лагерной смены ты успела немало потрепать мне нервы. Чего стоила одна твоя прогулка в горах на лошадях с черкесами! А шашлык, поданный вместо завтрака в столовой? А сгоревшая «случайно» баня? Ксюшка-Ксюшка… Ты была чудесным пыточным орудием. Которое убивает медленно и изощренно.

До конца лета мы не виделись. В августе Денис предложил мне выйти за него замуж, и я отказалась. Мы жили вместе, но женитьба казалась преждевременным и непродуманным решением. Кроме того, Кирилл был очевидно против.

Как он скучал по тебе! Как мучился… Впервые в жизни он ждал сентября, а не откладывал в голове его наступление. Сколько раз я была на грани того, чтобы позвонить тебе и пригласить в гости… Только понимание педагогических принципов сберегло меня от этого шага. Хотя сейчас я понимаю, какая жестокая это была ошибка. Он так и не смог нас простить. Меня – за то, что не разрешила. Тебя – за то, что не стремилась.

1 сентября был первый звонок, он же ознаменовал и начало политических преобразований в России, которые звенели всю осень и зиму. Для меня же первый звонок стал новым поворотом в судьбе. Началось с того, что Денис пришел работать в нашу школу учителем физкультуры. Мы получили возможность чаще видеться, больше времени проводить вместе и любовь наша расцвела с новой силой. Я получила мужа и потеряла сына.

Конечно, в этом была целиком и полностью моя вина. Ты принесла моего сына в жертву своей любви, а я позволила тебе это сделать. Позволила, не понимая, что жертвой – раз уж без этого было не обойтись – должна была стать я. Я, а не Кирилл.

Ксюха-Ксюха… Что же ты натворила тогда? Неужели тебе не было его жаль? Неужели всё, что тебя волновало – это твои чувства, и в угоду им ты положила на алтарь маленького мальчика?

Да, так оно и было. И это еще одна вещь, которую мне очень сложно было простить тебе. Но своего ты добилась – всё чаще и чаще в моем доме начало звучать твое имя. Кирилл возненавидел тебя. И меня. И Дениса. И всех вокруг. Он продолжал бегать по утрам, вечерами ходил в секцию волейбола, по выходным убегал из дома на весь день, и категорически отказывался со мной разговаривать.

А ты снова начала хулиганить. И степень хулиганства росла вместе с тобой – невинные шалости превращались в серьезные проступки, а забавное противостояние школьной администрации в конфронтацию с директором. Я растерялась и не знала, что мне делать. Я металась между школой и сыном, в семье повысилась напряженность, и 2 ноября Денис впервые меня ударил.

Не морщись, Ксюшка, и не сжимай кулаки – ты никогда не знала, почему он это сделал и зачем. А ударил он за дело. Я позволила себе унизить его перед друзьями. И получила за дело. Но на этом всё не прекратилось.

Денис почувствовал свою силу. Почувствовал себя главой семьи. Мужчиной с большой буквы. И вложил в это слово иной смысл. У меня не было сил бороться и оставалось только подчиниться.

Ты зря думаешь, что он бил меня. Он не бил. Он просто позволял себе чуть больше, чем может позволить мужчина его возраста. И самая его большая ошибка заключалась в том, что он позволил себе рассказывать об этом другим. В твоем присутствии.

Ксенечка. Ксенечка. Ксюшка… Я смеюсь, вспоминая об этом. Смеюсь, а перед глазами стоит лицо Дениса, лысого, с поцарапанной головой, и такого забавно-смущенного. Как он злился! Как кричал! Какими словами поносил тебя, находя при этом полное понимание у Кирилла. И с какой яростью требовал расправы…

Что ж, он получил свое. Я не хочу вспоминать, что было дальше. Не хочу помнить это родительское собрание, свое предательство, твою силу духа, свой позор, твоего прекрасного отца. Позволь мне забыть об этом и не думать никогда о том, какую боль я тогда причинила. Просто поверь, что я не хотела, чтобы так получилось… Я была слаба. А слабый человек способен ударить похуже, чем самый сильный.

Не прошло и нескольких недель, как я снова ударила тебя. Ты совершила что-то, какую-то очередную глупость, пустяк, бессмыслицу, и я не выдержала. Я рассказала тебе всё, что я о тебе думаю. Я говорила страшные вещи, стремясь обидеть тебя и задеть побольнее. С каждым словом я вбивала кулак в живое и теплое – душу ребенка. И снова педагогический провал. И снова то, чего я никогда не смогу себе простить.

И ты – не простила. С изяществом и присущим тебе стилем ты начала мстить: заулыбалась, расцвела, разрумянилась красотой молодой девушки, и начала встречаться с лаборантом кафедры физики.

Прекратились наши «случайные» встречи, Кирилл становился с каждым днем всё более хмурым и отстраненным, а ты вышла в отличники и игнорировала меня с такой грацией, что оставалось только аплодировать.

Тебе было всё равно. Ты не демонстрировала этого, не выпячивала – я верю, что тебе ДЕЙСТВИТЕЛЬНО было всё равно. Не знаю, добилась ли ты, чего хотела, но моя жизнь пошла наперекосяк.

Денис сорвался с тормозов. Теперь он был не главой семьи, а тираном и сатрапом. Кирилл начал курить. В школе все без исключения учителя поражались твоему интеллекту и возникшей вдруг ниоткуда усидчивости.

Ты блистала на школьных вечерах, на краевых олимпиадах, выигрывала соревнования по волейболу и игнорировала, игнорировала, игнорировала всю мою семью. Взгляд твой погас. Ты больше не смотрела на меня, как раньше. Не прятала глаза. Ты стала абсолютно равнодушной.

В девяносто четвертом ты начала теснее общаться с Завадской. И взглядом, который раньше принадлежал мне, теперь завладела она. Чем она привлекла тебя? Знанием истории, так я думала тогда. Хорошим отношением, так я считаю теперь.

В то время ты была очень увлечена историческими событиями нашей страны. Олимпиады, рефераты, доклады – всё катилось как снежный ком, и я следила за твоими успехами. Еще бы, ведь я была твоим классным руководителем! Что мне еще оставалось.

На выпускном ты единственная не подарила мне цветы. Стояла у сцены актового зала в своей военной форме, обменивалась шутками с друзьями, вручила огромный букет Завадской, и даже взглядом меня не удостоила.

А я была счастлива. Я радовалась, что в будущем году возьму под классное руководство пятый «б», и никогда больше тебя не увижу. Но было и что-то еще. Что-то, что настойчиво царапало мне сердце, и не давало возможности просто пройти мимо. Наверное, я уже тогда начинала понимать, как буду помнить тебя. И как буду скучать.

Поэтому я нашла тебя в коридоре. Поэтому говорила эти глупые и ненужные слова. Говорила и видела, что ты совсем меня не слышишь. Что твои глаза будто смотрят не на меня, а куда-то внутрь.

Равнодушное молчание было мне ответом.

В эту ночь ты напилась. И я тоже.

В последующие два года я ни разу о тебе не вспомнила. До меня доносились слухи, что ты поступила в институт, и что твои успехи далеко не так блестящи как в школе, но мне было всё равно.

В следующем году я забеременела и через несколько месяцев потеряла ребенка. Кирилл учился уже в девятом классе, участвовал в военно-патриотическом движении, и ненавидел Дениса всей силой юношеской неприязни. Впрочем, скоро и Дениса не стало. Он ушел от меня к другой женщине, и даже не счел нужным что-либо объяснить.

Кирилл начал готовиться к поступлению в военное училище. Он учился из рук вон плохо, но тут вдруг подналег на математику и физику. И как заведенный продолжал бегать по утрам.

Меня назначили заведующей кафедры русского языка и литературы, диссертация была забыта как страшный сон, и материальное положение семьи немного наладилось.

Наступил 2001 год. В мою жизнь пришел Марк, и это была самая грандиозная любовь, которую я когда-либо испытывала. Кирилл не принял его, ушел жить к бабушке и перестал со мной разговаривать. Марк был чудесен. Для него я была самой прекрасной, самой умной и самой лучшей. Он всегда делал то, что я говорю. Он носил меня на руках, готовил завтрак и встречал после работы. Через полгода я его прогнала.

И тогда в моей жизни вновь появилась ты.

Я хорошо помню этот день, Ксюш. Была осень, я шла на работу пешком, вдыхала запах опавших листьев, и чувствовала себя, вопреки возрасту, пятиклашкой.

Мы встретились в коридоре школы. Ты просто появилась из ниоткуда, и оказалась передо мной. Стояла, глядя зелеными блестящими глазами, смотрела своим ехидно-ироничным взглядом, улыбалась. Вот только на лице твоем впервые я увидела неуверенность и испуг.

Ты не изменилась. Ты совсем не изменилась, Ксюшка, и я даже была этому рада. Твой молодой задор, беспардонность и ненависть к правилам внесли в наш скучный коллектив свежее дыхание осеннего ветра. Первым делом ты перестроила свой кабинет. Всего за два выходных дня десяток рабочих превратили его в солнечную сказку с огромными чистыми окнами, светлыми обоями и необычной гладкой мебелью. В школе недоумевали: почему? Ну, почему девочка с высшим образованием, с прекрасным интеллектом, неплохим денежным достатком и не менее денежной работой, живущая в Москве, вдруг приехала в наш провинциальный городок работать даже не учителем, а организатором! Низшей кастой, не считая уборщиц и гардеробщика!

Даже я не могла понять. Предположить, что юношеская влюбленность переросла во взрослую, я не могла: ты не давала к этому ни малейшего повода. Кроме того, я прекрасно помнила девушку, с которой увидела тебя там, на перекрестке: она настолько собственнически положила руку на твою талию, что сомнений не оставалось: между вами были отношения.

Прости меня, Ксюша… К этому времени я не изменила своих представлений о том разврате, под которым представляла любовь между людьми одного пола. Это по-прежнему было для меня дико и неприятно, и потому я сделала всё, чтобы отгородиться от тебя и не иметь с тобой ничего общего.

А ты продолжала жить. Смеясь, подшучивая, любя и улыбаясь всем вокруг, ты плыла по школьным коридорам словно «комок позитива» - как прозвали тебя наши ученики. Ты не делала ни единого шага для того, чтобы сблизиться со мной. На педсоветах садилась за одну парту с Завадской, рисовала что-то на многочисленных листках блокнота, и ухмылялась, делая вид, что хохот соседки по парте вызван вовсе не твоими художествами. Вечерами я часто замечала свет в её кабинете, и знала, что это вы вдвоем сидите и работаете над чем-то, недоступным моему пониманию.

И мне вдруг стало завидно. Не смейся, не стоит – это ведь было действительно так. Я завидовала Ленке, у которой был муж, cемья и в дополнение к этому была чудесная и непредсказуемая ты. Я не понимала: как же так? Ведь ты встречаешься с женщинами, у тебя есть любимая (та, которую я видела вместе с тобой на перекрестке), а у Завадской есть муж… И всё равно вы всюду были вместе – ходили под руку, не стесняясь, улыбались, снова что-то писали вечерами в кабинете истории. И – самое поразительное – никто не обращал на вас никакого внимания.

Так может быть, думала я, я что-то неверно для себя поняла? Возможно, на самом деле вы просто друзья и такие как ты способны дружить с женщинами, не испытывая к ним более никаких эмоций и не пытаясь сблизиться сильнее?

На мои первые попытки сближения ты отреагировала как всегда – вежливым удивлением и иронической улыбкой на губах.

В один из вечеров вы приняли меня в свою компанию. Мы сидели втроем у реки, пили коньяк, о чем-то говорили, смеялись. А потом ты пошла меня провожать.

Шла следом, в нескольких шагах, не делая попытки приблизиться, а я почему-то вся дрожала, и никак не могла успокоиться.

Мы не смогли подружиться. Ты вежливо игнорировала меня, подмигивала Завадской и убегала куда-то в толпе обожающих тебя учеников.

Всё было так, и ничего нельзя было изменить, но почему-то изменить очень хотелось.

Через несколько месяцев я поняла, что между тобой и Леной началось нечто большее, чем дружба, и впервые в жизни я не почувствовала к этому отвращения.

Ох, Ксюшка, Ксюшка… Ты спрашивала меня однажды, ревновала ли я. Ревновала – это было не совсем то слово. Я сходила с ума, я не могла спать ночами, не могла понять, что со мной происходит, и какое, черт возьми, мне до всего этого дело.

Я хотела невозможного. Хотела получить обратно твою любовь, но получить ее так, чтобы не пришлось ничего отдавать взамен. Я хотела, чтобы ты была… И пугалась этого до полусмерти.

Ты спрашивала меня еще об одном. Спрашивала, знала ли я, что Лена замужем. И я солгала тебе. Потому что – да. Я знала. И, хоть и не признавалась в этом самой себе, все время ждала, когда об этом узнаешь и ты.

Это подло и гадко, я знаю, но мне хотелось, чтобы этот флер Лениной прекрасности был разрушен без моего участия. Чтобы ты сама увидела, как обстоят дела на самом деле. И именно поэтому я пригласила тебя на свой день рождения…

Господи, как же тяжело это вспоминать. Не знаю, помнишь ли ты, но когда Денис избивал тебя, я пыталась его оттащить. Я кричала, лупила его по спине, хватала за рубашку. Мне казалось, что еще секунда – и он убьет тебя, и это будет означать конец, конец всему хорошему, что только есть в этом мире.

Ты сказала тогда, что любишь меня. А потом повторила это в своем письме. Я плакала, читая его, знаешь? Я включила тогда песню, о которой ты говорила, и плакала. Потому что уже тогда где-то в глубине души понимала: я не должна была тебя отпускать. Просто не имела права.

Любовь… Самая прекрасная, самая чудесная в мире любовь постучалась в мои двери, а я просто отвернулась. Самое восхитительное чувство легким облаком коснулось моего сердца, а я отправила его прочь.

Я скучала по тебе. Можешь не верить, но это правда было так. Я по-прежнему не понимала, чего хочу, не понимала, зачем мне это, но скучала так, что иногда хотелось зубами скрежетать от невозможности тебя увидеть.

И когда с Кириллом случилась беда, я пришла именно к тебе. Впрочем, больше идти мне было не к кому.

Денис, после того как узнал, собрал вещи в полчаса и отбыл, не сказав ни слова. Дима молча повесил трубку и не стал со мной разговаривать. Друзья, родные – все, кому я пыталась позвонить, начинали слушать сочувственно, затем молчали, затем говорили дежурную фразу и уступали место коротким звучным гудкам. Лишь некоторые отнеслись с пониманием. Но что они могли сделать?

Поэтому я пришла к тебе.

В тот день (Господи Всевышний, как хорошо я его помню!) я готова была отдать тебе всё, чего бы ты ни попросила – себя, свою душу, свое тело, свой разум – всё, что угодно, лишь бы ты помогла спасти моего сына. Но ты ответила «нет».

НЕТ.

Я не виню тебя, конечно. Не смей даже мысли такой допускать. Наоборот, от этого ответа ты поднялась в моих глазах еще выше, чем была до этого, но я была матерью. И это решало всё.

Я плакала, умоляла, валялась у тебя в ногах, упрашивала и обещала. Ты отвечала «нет». Я целовала твои руки, впивалась в волосы, кричала. Ты отвечала «нет». И только одна фраза заставила тебя передумать. В тот момент у меня уже не осталось сил. Я упала на колени, закрыла лицо руками и тихо попросила: «Ради меня. Прошу тебя». И ты согласилась.

И я тебе поверила. Ведь ты всегда выполняла то, что обещала.

Через месяц я смогла, наконец, продать квартиру. Ты продала свою – московскую, а так же машину, бизнес и, по-моему, даже часть личных вещей. Что было дальше – я не могу вспоминать, прости, не могу, не могу…

Через полгода Кирилл вышел на свободу.

Мы втроем поселились в маленькой коммунальной комнате, где-то в Подмосковье. И начался ад.

Ты работала, кажется, на трех работах одновременно – я видела тебя только спящую или собирающуюся спать. Кирилл тоже пытался работать (ему было очень стыдно!), но получалось плохо, и со временем он бросил все попытки и начал гулять.

Спасение и счастье моё, Ксюшка… Мне больно вспоминать тебя такой, какой ты была тогда. Бледная, похожая на тень, постоянно спящая, но сохраняющая в себе всю силу, неимоверную силу воли и характера.

В то время мы спали с тобой на одной кровати. Ночами ты находила силы даже на то, чтобы обнять меня и успокоить. Гладила по голове, шептала успокаивающие речи и засыпала на полувздохе. Ни разу ты не сделала ни единого шага к большему. Как я корила себя тогда за все подозрения! Как ясно открылась мне истина! Какой дурой я поминала себя ежечасно.

Постепенно наша жизнь налаживалась. Ты стала зарабатывать больше, целиком погрузилась в новый для тебя мир с волшебным названием «пиар», стала больше есть и потихоньку превращалась из тени в человека. Вернулась твоя ироничная улыбочка, ехидные повадки и уверенность в себе и завтрашнем дне.

Через неделю после того, как мы переехали в новую квартиру, Кирилл попал в вытрезвитель. Он и до этого постоянно приходил домой пьяный, орал на тебя, на меня. Ругался матом и махал кулаками. А тут вдруг присмирел. Не знаю, о чем вы с ним говорили, что ты сказала ему, но через месяц он покорно отправился снова в Санкт-Петербург и снова в военное училище. Но на этот раз обычное, мотострелковое.

И было счастье. Я не знаю, как так вышло, и почему так получилось, но ты стала самым важным человеком в моей маленькой жизни. Я училась любить тебя медленно, потихоньку. Ты по капле проникала в мое сердце все глубже и глубже – и однажды я вдруг поняла, что ты уже так глубоко, что потеряй я тебя – и ничего не останется.

Ночами, когда ты, уставшая, крепко спала, я часто смотрела на тебя, гладила твои щеки, волосы, и даже позволяла иногда коснуться губами.

А потом мне стало хотеться большего…

Не думаю, что я стала лесбиянкой, не думаю, что что-то во мне изменилось фундаментально, но постепенно мне стало все равно, что ты женщина. Нет, не так… То, что ты женщина – стало казаться для меня самым естественным и правильным в этом мире.

Я рассматривала твое тело, и мне хотелось к нему прикасаться. Когда ты обнимала меня, я думала о том, каково это – быть любимой тобой. Любимой не в духовном смысле, не только в духовном, а во всех…

Но на все мои попытки ты замыкалась и убегала.

Тогда я не знала, почему. Сейчас, когда это наконец произошло, я, кажется, знаю.

Твое тело… Это было последнее, что ты еще не отдала мне полностью. Это было нечто твое – то, что ты хотела оставить себе. То, чем ты не хотела делиться.

Господи, прости меня, прости меня, прости меня…

Я не должна была, я не могла, я…

Но я так сильно любила тебя, я так сильно хотела, чтобы у нас появился шанс, что снова, в очередной раз, подумала не о тебе.

Знаешь, когда ты пришла ко мне и попросила еще год – это был один из счастливейших дней в моей жизни. Это было выше любого признания в любви, глубже самых красивых и важных слов. Потому что ты правда этого хотела.

Ох… Если бы ты попросила всю жизнь – я отдала бы тебе ее, не задумываясь.

Надо же… На нескольких листках бумаги уместилась вся моя жизнь. И оказалось, что большая – и самая важная часть этой жизни – так или иначе связана с тобой.

Как знать… Может быть, еще тогда, в школе, я чувствовала, что все это – не просто так. Может быть, уже тогда я должна была догадаться, что ты – самое главное, самое лучшее, самое пронзительное, что когда-либо случалось со мной.

Но кто знал…

Кто знал, что теперь, спустя столько лет, я буду сидеть на нашей кухне последнюю ночь, прислушиваться к звукам из комнаты (ты сейчас не спишь, я точно знаю), и думать о том, что завтра… Завтра мне понадобятся все мои силы, все мое мужество, чтобы выйти из нашего дома и не возвращаться в него никогда.

То, как все сложилось у нас… То, как все заканчивается… Наверное, это правильно. И иначе просто не может быть: ведь я должна, должна хотя бы раз в жизни подумать не о себе, а о тебе. Я должна дать тебе шанс быть счастливой, жить для себя, жить так, как тебе хочется.

Я люблю тебя, Ксюшка. И только поэтому отпускаю.

Я не уеду из Москвы. Не хочу быть настолько далеко от тебя, не хочу возвращаться в ту жизнь, в которой тебя не было и быть не может. Зная тебя, я уверена: ты не станешь читать это письмо, а если и станешь, то очень, очень нескоро. Поэтому пишу я его так же, как ты писала когда-то мне. Помнишь? «Сейчас мне важнее сказать, нежели чтобы меня услышали».

И еще кое-что… Я почему-то очень верю, что когда-нибудь, может быть, в следующей жизни, мы сможем найти друг друга. И тогда между нами не будет всех этих наполненных тяжестью лет. И мы наконец сможем быть вместе. Полностью. И до самого конца.

Я люблю тебя, моя Ксюшка. Я очень тебя люблю.

Она аккуратно сложила листки, разгладила их ладонью, и положила обратно в учебник.

Вот так. Значит, все было вот так. Значит, все, что ей казалось, все, на чем она строила свои предположения, оказалось совсем другим.

О, Господи…

Вытерла слезы. Посмотрела на листки, и подавила в себе желание прочитать еще раз. Не то чтобы прочитанное что-то глобально меняло, нет… Но в этих строчках, с самого начала наполненных Асей, наполненных каким-то важным и глубоким смыслом, от начала и до конца читалась любовь.

Не вынужденная любовь, не выпрошенная и не купленная, а самая настоящая – та, которая возникает из ниоткуда, растет, крепнет, наливается силами, и превращается в самое прекрасное на свете чувство.

-Аська, - прошептала Ксения сквозь слезы, улыбаясь. – Моя Аська…

Forvard

Они встретились вечером, у памятника Пушкину. Среди толпы людей, ожидающих кого-то и поглядывающих на часы, Ксения еще из машины увидела Асю.

Она не могла стоять: ходила туда-сюда, от лавочки к лавочке, то и дело поднимая голову вверх и глядя на небо. А Ксения сидела, положив руки на руль, смотрела на нее и улыбалась.

Два года прошло, а она совсем не изменилась. Все те же темные волосы, рассыпавшиеся по плечам. Все та же теплая кофта, накинутая на гладкие плечи. Все те же пальцы, нервозно прижатые друг к другу. Все те же губы, подрагивающие, и такие темные, и такие родные.

Ксения вышла из машины, поправила ремень на джинсах, зачем-то одернула футболку и пошла вперед. Ася увидела ее издалека, и ахнула, и осталась на месте.

Она стояла и смотрела, как Ксения идет к ней навстречу, и силилась улыбнуться, и смаргивала слезы, и тщетно пыталась сохранять спокойствие.

Но когда до встречи осталось всего несколько шагов, сдерживаться стало невозможно. И одним движением преодолев расстояние, они оказались очень близко друг к другу, и соединились в самом тесном объятии.

Стояли молча. Говорить было нечего, и не о чем, и не нужно. Глупо было спрашивать, появился ли кто-то у Аси, или у Ксении – потому что обе знали, что нет. Глупо было говорить «скучала», потому что и это они знали тоже. И даже «люблю тебя» было в эту секунду совершенно лишним.

Это было как возвращение домой. Возвращение туда, где тебя долго и с надеждой ждали, и наконец-то дождались.

Forvard

Они вошли в квартиру вместе, рука за руку. Ася с удивлением посмотрела на Ксюшу.

-За два года ты ничего здесь не поменяла?

Сильные руки обхватили ее, и насмешливый голос произнес:

-Зачем? Я хотела, чтобы когда ты вернешься, здесь все было по-старому.

-Ты знала, что я вернусь?

-Нет. Конечно, нет.

Она тянула Асю за собой, и улыбалась, и то и дело оборачивалась, глядя веселыми глазами.

Через секунду они оказались на диване – обнимающиеся и счастливые.

-Поцелуй меня, - попросила Ксюша, и от простоты ее слов у Аси замерло сердце.

Это была какая-то другая Ксюша. Легкая. Свободная. С блестящими глазами и готовыми расплыться в улыбке губами.

И Ася прижалась к этим губам, изо всех сил сжимая Ксюшин затылок.

Так сладко было целоваться, получая отклик на каждое движение. Как чудесно-волнительно было проникать языком между жадных губ, и встречать ответное движение языка, и гладить, и играть губами в волнующие игры.

-Подожди, - попросила вдруг Ася, отстраняясь, и стараясь не смотреть на зелень возбужденных Ксюшиных глаз. – А что, если у нас не получится?

Ксюша протянула руку и одним движением расстегнула Асину кофту. Забралась ладонью под футболку и положила ее на грудь. Погладила – молча, глядя в глаза.

-Ты настолько уверена? – С сомнением спросила Ася.

Вместо ответа, Ксюша второй рукой окончательно стянула с нее кофту, и потащила футболку вверх. Расстегнула бюстгалтер, освобождая грудь. Она все еще смотрела на Асю, и улыбалась, и такой теплой, такой родной, такой сладкой была эта улыбка, что через секунду у Аси больше не осталось сомнений.

-Ты любишь меня? – Спросила Ксюша, лаская ее грудь кончиками пальцев и приближаясь губами к губам.

Ася кивнула, выгибаясь навстречу ее ласкам.

-Ты хочешь меня? – Задала она еще один вопрос, легонько сжимая соски и едва касаясь Асиных губ.

-Да. Да, черт побери все на свете! Да!

Они занялись любовью там же, на старом диване в гостиной, то и дело сваливаясь с него на пол и упорно забираясь обратно. Смеялись, целуя друг друга в самые неожиданные места, и зарывались губами, и проникали пальцами.

А когда все закончилось, лежали, прижавшись, и целовались, и гладили насквозь промокшие волосы.

-Почему ты не спрашиваешь, как я тебя нашла? – Спросила Ксюша.

-Потому что я знаю, как ты меня нашла, - улыбнулась Ася. – Ирка позвонила мне сразу же, как только дала тебе мой номер.

-Это значит, что ты все это время продолжала с ней общаться?

-Нет. На самом деле, я была занята другим. Искала квартиру, устраивалась на работу… Просто хотела, чтобы если ты захочешь – у тебя была возможность мне позвонить.

Ксюша перевернулась на спину, увлекая за собой Асю. А та лежала сверху, смотрела на такое любимое лицо, и думала: сказать или не сказать?

-Я приезжала сюда иногда, - сказала, решившись. – Сидела на детской площадке и ждала, когда ты выйдешь из дома. Чтобы краем глаза тебя увидеть.

Ксюшины зрачки расширились.

-Серьезно?

-Да. – Ася улыбнулась, целуя ее кончик носа. – Потом я узнала, что ты теперь работаешь в школе, и стала приходить туда. Мне хотелось иногда смотреть на тебя. И когда я делала это…

-Ты словно отдавала долг.

-Да.

Она вздохнула и опустилась щекой на Ксюшино плечо.

-Я не хотела, чтобы ты видела меня, чтобы знала… Я должна была все сделать сама. Но я скучала. Господи, я так по тебе скучала.

Ксюша в ответ обняла ее крепче, и погладила спину.

-Неужели должно было пройти столько времени, чтобы мы наконец смогли быть вместе? – Спросила она задумчиво.

-Нет, - возразила Ася. – Я думаю, нет. Дело было не во времени. Мы просто должны были вырваться из этого круга, из привычных ролей, в которые попали однажды. Потому что отношения между учительницей и ученицей и правда невозможны. Потому что учитель не должен и не может хотеть быть с учеником, а ученик просто ничего на самом деле не знает о своем учителе. Я любила в тебе спасителя, а ты любила во мне придуманный образ. И из этого не могло ничего получиться.

-А теперь? – Ксюша ладонью коснулась Асиной щеки, принуждая посмотреть в глаза. – Как же теперь?

-А теперь мы просто две женщины, которые хотят быть рядом друг с другом. Женщины с общим прошлым, и, я надеюсь, с общим будущим.

Она помолчала немного, улыбаясь, и добавила:

-Между учительницей и ученицей не может быть никаких отношений. Но, возможно, у двух учительниц все же что-то получится?

Stop. Back. Play.

Ксюша шла по улице, спотыкаясь и ничего не видя из-за застилающих глаза слез. Все ее маленькое тело болело, а из носа крупными каплями текла кровь.

Кое-как добравшись до общаги, она присела на ступеньки, и подолом платья вытерла лицо.

Их было много. Тех ребят, что побили ее – их было слишком много для того, чтобы она что-то могла сделать. И от этого было в триста раз больнее и обиднее.

-Был бы у меня брат – он бы вам показал! – Пробормотала Ксюша, безуспешно пытаясь перестать плакать.

Сердечко ее дрожало от обиды, пальцы сжимались в кулаки, но что она могла поделать?

Она представила вдруг, что брат все-таки есть. Или не брат, а друг – так даже лучше, потому что брата пришлось бы делить с родителями, а друг – это только для нее. Большой, сильный, смелый. Он посадил бы ее к себе на колени, и укачивал, и успокаивал, и гладил по голове.

И откуда-то пришла мелодия. Она так ясно зазвучала в голове, что Ксюша даже оглянулась, но никого не увидела.

-Детка-детка, сладкая конфетка. Детка-детка, сладкая конфетка.

Песенка успокаивала, от нее и боль становилась меньше, и обида как будто съеживалась и уменьшалась.

-Тебя будут звать Джон, хорошо? – Прошептала девочка, вытирая слезы. – Пусть тебя нет, но я буду верить, что ты где-то есть. И ты всегда будешь жить в моей голове. Ладно?

Она прислушалась к себе, и уже через секунду почти услышала теплое, ласковое, мужское:

-Конечно, детка. Я всегда буду рядом. А теперь иди и покажи им, что с тобой так нельзя.

Stop

The END.

Посмотри мне в глаза – и ты увидишь,

Что ты для меня значишь.

Загляни в свое сердце, загляни в свою душу.

И когда ты найдешь меня там, тебе больше не придется искать.

Не говори мне, что это не стоит усилий.

Не говори, что за это не стоит умереть.

Ты знаешь, что это правда.

Все, что я делаю, я делаю для тебя,