Пленники

1

Вторую неделю тащился поезд на запад.

— Что-то чересчур велика Германия, — говорил Оник. — Помню, у нас дома была старая карта Европы. Как-то мать ставит на стол горшок с маслом, завязанный бумагой. Смотрю, — это обрывок карты и как раз с этой Германией. Так вся Германия даже не закрыла горловину горшка…

— Ну, то карта!..

— А что? На карте Советского Союза можно пшеницу молотить.

— Что ж, по-твоему, нас в Африку везут?

— Откуда знать? Тринадцатый день едем!..

В этот день поезд остановился в немецком городе Нойен-Кирхен.

Новую партию рабов немецкого рейха выпустили из вагонов, выстроили и повели на угольные шахты, находившиеся в четырех километрах от города. Их привезли в лагерь «Анна» около шахты «Гольдвальд».

В деревянных бараках были выстроены двухэтажные нары. Оник, Великанов и Гарник устроились по соседству. Как ни устали в дороге невольные гости немецкой земли, Оник решил, что надо немедленно изучить «обстановку». Он вышел из барака, сделал круг по лагерю и, возвратившись, доложил:

— В общем, ничего. Вода для питья есть, уборная тоже, — жить можно. Только вот никак не могу сообразить, где находится этот Нойен-Кирхен.

Гарник невесело пошутил:

— От вашего Ленинакана к северо-западу!

Гарник еще в вагоне не раз заговаривал о том, чтобы изменить «маршрут путешествия», то есть о побеге. Друзья говорили, конечно, намеками — в окружении незнакомых людей открыто толковать об этом было опасно.

А теперь начал разговор Оник.

— Ребята, знаете ли вы о том, что земля круглая?..

Поясняя свое «открытие», Оник превратил собственную голову в глобус и обвел вокруг него пальцем.

— Вот Чертково, — ткнул он себя в переносицу. — Здесь Германия. Дальше, дальше — пожалуйста вам — Россия!.. А, ребята? Ей-богу, я гениальный человек!..

В общем, «гениальный человек» предлагал бежать не назад, не на восток, а перейти границу Германии с запада.

— Вы что думаете, зря я завел этот разговор? Нет, я кое-что все-таки разведал: город находится в районе Саара. А земля, надеюсь, по-прежнему круглая. Не вешай носа, Гарник! По географии я недаром получал пятерки. Если память не изменяет мне, здесь рядом — Франция. Из Франции можно перебраться в Англию, явиться в наше консульство, а они уж там придумают, как отправить нас.

— Как же ты, подумай, попадешь в Англию? — спрашивал Гарник. — Франция, Голландия, Дания, Норвегия оккупированы. Может, через Испанию? Она союзница Гитлера… Ну, предположим, добрались мы до Англии. — Это не зная языков! А оттуда? Во Владивосток? Кругосветное путешествие, так сказать? А там японцы закрыли дорогу.

— Выходит, тупик, что ли? — задумался Великанов. — Он тоже не мог себе представить, каким образом можно использовать «открытие» Оника насчет того, что земля круглая.

— Земной шар не имеет тупиков, — философствовал Оник. — Надо только как следует подумать. Эх, если б знать, что я когда-нибудь попаду в этот Нойен-Кирхен, на карте обвел бы его красным кружком!..

— Верно говорят: знал бы, где упасть, соломку бы подостлал! — усмехнулся Великанов.

— И это верно, — согласился Оник, — а все-таки, ребята, хочешь, не хочешь — мы снова должны теперь заняться географией. Может быть, и карту сумеем достать… А теперь давайте-ка спать, утро вечера мудренее.

Друзья легли, но уснуть никак не удавалось.

Мучила неизвестность. Они даже не знали, далеко ли продвинулись в глубину России вражеские войска, какие новые города и села заняли, где проходит фронт. Что враг рано или поздно будет остановлен, в этом они не сомневались.

Но как убежишь отсюда? Ведь у немца помощи не попросишь!.. Была бы какая другая страна, занятая Гитлером, — можно было бы снова рискнуть, обратиться к людям за помощью…

Упорно размышлял над этим Гарник. Он без конца ворочался под старым колючим одеялом и, отбросив насмешливое отношение к проекту Оника, обдумывал его со всех сторон.

А барачная действительность производила тяжелое впечатление. Пахло плесенью, смешанной с отвратительными испарениями потных человеческих тел. Измученные в пути люди беспокойно ворочались на двухэтажных нарах, стонали, вздыхали, разговаривали во сне. У одного из соседей Гарника, видимо, был понос, он то и дело бегал на двор, бормоча что-то на непонятном языке. Другой выставил из-под одеяла израненные, почернелые ноги и, не переставая, тер ими друг о друга. У стены кто-то неистово храпел, наполняя барак хлюпающими звуками, точно утопающий. Напротив, прямо в глаза Гарнику, светила шахтерская лампочка, висевшая на стене.

Еще будучи школьником, Гарник привык относиться к Германии, как к богатой и культурной стране. Но теперь вся Германия представлялась ему подобием этого мрачного барака, где изможденные, усталые люди, дыша гнилым воздухом, мучились в кошмарных снах, а кто не спал — мысленно посылали тысячи проклятий тем, кто поселил их здесь.

Значит, верно говорили, что Гитлер возрождает рабовладельческий строй. Вот его рабы — эти поляки, украинцы, русские, голландцы, — все они должны работать на своих новых патрициев, на людей высшей расы. Вместе с ними должен работать и он, Гарник Адоян. Работать на тех, кто убил его брата?.. Нет, никогда! Он не сможет спокойно жить на земле, пока месть не зарубцует эту кровоточащую рану в его сердце. Где? Как? Пока Гарник этого не знал…

Наконец, сонливость стала одолевать и его. Он заснул, обхватив голову руками. Казалось, и во сне он напряженно продолжал думать о том, как отомстить врагам за брата.

2

Наутро их подняли чуть свет.

— Ну, друг, как спалось? — спросил Гарника Оник. — Не знаю отчего, но всю ночь мне чудился запах дохлой собаки… Черт побери, еще солнце не взошло, а они уже будят! Иван, ты жив?..

Заспанный Великанов молча свесил с верхних нар ноги.

— А? Жив!

Надзиратель громко пролаял что-то.

«Выходить во двор!» — послышались голоса, переводившие приказ на добрый десяток языков.

Выстроив всю партию, надзиратель скомандовал идти в столовую.

Люди по очереди подходили к узенькому окошечку кухни, держа в руках жестяные миски, и получали по половнику супа на каждого.

Стоя в очереди, Оник строил планы:

— Вот увидите, я попытаюсь сейчас разговориться с поваром: как знать, может, что и выйдет?..

Молодой поляк, приехавший с ними, получив свою порцию, проходил мимо.

— Эй, пан! Разреши-ка взглянуть, что на завтрак?

Поболтав и понюхав варево в миске, Оник высоко поднял плечи:

— Не знаю, что за бурда! В кухонных делах теперь разбираюсь, но, честное слово, такого блюда и определить не сумею. Мать нашей собаке давала еду куда лучше этой… Эх, если бы меня назначили хоть посудником каким-нибудь на эту кухню, я бы знал, что делать!..

Оник уже подошел к окошку и протянул миску, но его неожиданно заткнули белой тряпкой.

— Закрыли?

Оказывается, толстяк-повар, разговаривая с кем-то на кухне, повернулся спиной и заслонил окошечко. Когда оно снова открылось, на Оника равнодушно, по-бычьи уставились оттуда глаза повара. В разбухших, как бревна, руках его половник казался детской игрушкой.

Оник сделал приятное лицо и заглянул в окошечко:

— Доброе утро, господин шеф-повар!..

Но на повара, кажется, это произвело неблагоприятное впечатление. Один из мясистых наростов, заменявших надбровья, лениво поднялся и в выпученном глазу сверкнула злоба. Одновременно с толстых губ сорвалось какое-то едва ли не бранное слово.

Оник больше не осмелился продолжать беседу. Он молча подвинул миску и, получив свою порцию, пошел к столу. Подсели к нему и друзья, насмешливо переглядываясь.

— Ну, Оник, расскажи, чем кончилось твое знакомство с поваром. Мы с Ваней с нетерпением ждали, не перепадет ли нам чего-нибудь.

— Со слоном легче разговориться, чем с этой жирной тушей!

— Он, кажется, даже не ответил тебе? — продолжал подтрунивать Гарник. — Вот так нашел общий язык!

— Терпение, друзья! Сегодня, возможно, он еще не успел отправить домой половину продуктов, выданных на кухню, оттого и настроение у него неважное. Подождем обеда — к тому времени он, вероятно, отошлет — и сразу подобреет. У немецких поваров тоже свои заботы. Что ты думаешь! Не видал, как крокодил смотрит на человека? Вот он на меня точь-в-точь так глянул… Тьфу! Да что такое мы едим, братцы? Это же картофельная шелуха. Ну, конечно! А я думаю, почему в глотку не лезет? Тьфу, тьфу!

— А воду-то из помойки, что ли, они берут? — поморщился от отвращения Великанов.

Как они ни были голодны, — никто из них не съел своей доли.

На дворе надзиратели уже выстраивали в ряды выходивших из столовой. Через некоторое время сюда явилось двое штатских. Один был высокого роста, в шляпе, с широким и грубым, словно из цемента вылепленным лицом. Другой — пониже, с фигурой боксера. Оба разглядывали стоявших перед ними пленников глазами покупателей.

— Есть среди вас шахтеры? — спросил высокий. И каждому, на ком останавливался его тяжелый взгляд, казалось: сейчас он заподозрит во мне углекопа и тут же набросится на меня…

Ряды ответили молчанием.

— Нет? В таком случае мы сами выберем, — и они начали свой несколько странный отбор.

Высокий немец медленно шел вдоль строя, время от времени задерживаясь и тыча пальцем в чью-нибудь грудь:

— Этот годится, — сквозь зубы цедил он надзирателю, шагавшему следом. — А этого — сюда…

«Шахтера» присоединяли к той или иной из двух образовавшихся групп.

Выяснилось, что происходит набор в две смены для работы в шахте.

Оник, Великанов и Гарник решили не разлучаться.

— Скажем ему, что мы из одного города и хотим быть вместе.

Когда очередь дошла до них, Оника и Гарника отвели в сторону, а Великанова почему-то забраковали.

— Господин инженер, — обратился Оник к высокому немцу, — можно нам вместе? Мы — три… э-э… товарища… один город…

Дерзость Оника не понравилась отбирающему.

— Молчать! — рявкнул он. — Отбор произвожу я, а не ты.

Шагая за Гарником, Оник вполголоса поносил «господина инженера» на чем свет стоит:

— Не баранов выбираешь, осел ты эдакий! Чтоб твоего прародителя черти в аду припекли!..

Группу, в которую попали Оник и Гарник, повели за ворота, к высокому башнеобразному зданию.

— Эх, Ваня остался! Куда-то его отправят? — грустно сказал Гарник.

— Не тужи! О Балка Айрапете не слыхал, случаем?

— Что за Балка Айрапет?

— О нем мне в Кафане рассказывали. Был такой крестьянин, — что бы с ним ни случилось, приговаривал: «Может, это к лучшему?..» Однажды сельчане поехали менять пшеницу на орехи. Ночью укладываются все спать в лесу. Один из товарищей Айрапета берет и прячет в чаще его коня, — хотел посмотреть, что на этот раз Айрапет скажет. Утром Айрапет встает, бросается туда-сюда — нет коня! Все остальные навьючили коней и ушли. Остался Айрапет один со своими мешками. «Может, это к лучшему?» Тут откуда ни возьмись — его конь, отыскал хозяина. Айрапет нагрузил его и стал догонять сельчан. Навстречу путник. Айрапет и спрашивает: «Таких-то и таких-то не встретил?» «Как не встретил! — отвечает путник. — Все на дороге мертвые лежат. Напали разбойники, все отобрали, лошадей увели, самих убили…» Так и тут, друг: «Может, к лучшему это?» Если мы пропадем — Иван уцелеет: один из троих — и то хорошо!..

Около башни новоприбывших ждали люди в шахтерской одежде. Здесь в руки каждому дали по тяжелому фонарю. Гарник прикинул:

— Килограммов пять-шесть будет!.. Смотри, в колодец нас бросают. Вон лифт уже увез вниз поляков.

— Лифт?

Оник в жизни не видел лифта. Он подошел ближе и с любопытством заглянул в темную яму, куда провалилась железная клетка с людьми.

— Это и есть шахта?

Один из пленных шел сюда, еле волоча ноги. У него было желтое, как у больного малярией, лицо. Войдя в здание, он тут же сел на землю. Ему велели встать. Немец в одежде шахтера даже толкнул его. Но больной бессильно распластался на земле.

Тут лифт снова оказался на поверхности, в клетку впихнули десять человек и захлопнули дверь. Оник с Гарником пошли под землю.

— Обращаются, как с заключенными! — начал было Оник, но лифт стал падать, он инстинктивно уцепился за руку Гарника.

— Ого! Я думал, что все внутренности мои оторвались!

— Глубоко, — сказал Гарник. — Могила!..

— И они с нами в эту могилу? — кивнул Оник на немцев. — Пожалуй, тут до центра земли недалеко. А что, если вся эта земля рухнет на нас?..

Гарник заметил не без усмешки:

— Не беда: она ведь рухнет и на них!.. Да, отсюда не вырвешься… Стоп, остановились!

Они вышли из лифта и оказались в просторном, с сырыми стенами и сводом проходе, похожем на железнодорожный тоннель. Подземная улица уходила куда-то вбок, в черную тьму.

— Уши словно ватой заложило, — сразу почувствовал Оник. — Чем-то пахнет, газ какой-то…

— Да, отсюда не убежишь. Попали в дыру!..

— Ну, человек не глупей лисы, — загадочно сказал Оник.

— При чем тут лиса?

— Ты никогда не охотился за лисой? Юркнет в нору. Сидишь, караулишь. Потом копать начинаешь… А она уже, оказывается, нашла выход с другой стороны и давным-давно убежала. Так-то вот…

Они дошли до площадки, где тоннель раздваивался.

— Куда же ведут нас? — забеспокоился Оник.

— Иди, иди!

Налево от них, в обратном направлении ползла широкая бесконечная резиновая лента, нагруженная углем. Идя вдоль этой непрерывно скользящей ленты, под шум работавших где-то машин, Оник и Гарник по временам замедляли шаг. Сопровождавшему их немцу это не нравилось.

— Шнеллер! — прикрикнул он. — Скорей!

Оник кое-как дал понять немцу, что они очень заинтересованы шахтой. Он взял с ленты кусок угля и притворно восхищался:

— Гут, гут, зер гут!..

Немец кивнул:

— О, йа! Гут!

Гарник перевел конец фразы:

— Он говорит: уголь хорош, но вас привели сюда не на экскурсию!

— Да, да… мы работать… хорошо работать! — сказал немцу Оник, с воодушевлением размахивая руками.

И снова повернулся к Гарнику:

— Это, должно быть, инженер. Если мы не сговорились с шеф-быком на кухне, то, может, с ним удастся?..

Но инженер, оказавшийся не очень словоохотливым, молча показывал тростью в глубину штольни. Это значило: иди, иди, не болтай!

Группа будущих шахтеров постепенно таяла. Немец оставлял по одному человеку в каждом забое.

Вот он указал место и Гарнику. А Оника повел дальше, в самый дальний штрек, где шахтер вгрызался в пласт гремящим отбойным молотком.

— Хельмут, — поставил перед ним Оника инженер, — вот вам помощник. Из дикарей. Надо учить.

Но Онику показалось, что его отрекомендовали неплохо, он вежливо поклонился инженеру и сказал:

— Данке шен!..

Хельмут расхохотался, на минуту прекратил работу и с любопытством оглядел новичка.

— Он вас благодарит за что-то.

— Видимо, воспитанный!.. Забавно было смотреть, как он тут озирался по сторонам.

— Спасибо, — снова проговорил Оник, уже начиная догадываться кое о чем, но продолжая играть свою роль.

На этот раз и инженер не мог удержаться от смеха.

— Одним словом, дрессируйте!

И ушел.

Хельмут показал Онику, как надо нагружать вырубленный уголь на ленту транспортера и продолжал свою работу.

Долгое время оба молчали.

— Черт, — сам с собой начал разговаривать Оник, — разбросали нас по разным местам. Как я дотяну тут до вечера? Этот даже не посмотрит в мою сторону. Впрочем, зачем ему смотреть на меня? Ты для них не человек, а машина, грузи уголь — и все.

Услышав его бормотанье, Хельмут отложил молоток, повернулся к Онику и указал на себя:

— Ихь бин Хельмут. Хельмут… ферштейт?

Затем черный, исковерканный палец уперся в грудь Оника. Вопрос угадать было нетрудно.

— Ованес, Ованес!..

Хельмут приставил к уху ладонь, вслушиваясь, — видимо, не сразу мог понять, но догадался:

— А, Иоганн, Иоганн! Гут!.. — И заговорил, подкрепляя слова усиленными жестами: — Туда не ходи. Пойдешь — капут!

Оник чутко вслушивался. Хотя слов он не понимал, но догадался в чем дело. Там, куда указывал Хельмут, чернел провал забоя, свод которого согнул крепления, как спички. Оник внимательно вглядывался в покрытое угольной пылью с широкими скулами и большим носом лицо Хельмута. Когда тот говорил, почти одинаково поблескивали его глаза и вставные зубы. Этот рабочий, показавшийся ему вначале равнодушным и даже злым, теперь предостерегал его от опасности. Оник невольно почувствовал благодарность к нему.

А Хельмут, видя, что Оник не успевает справляться с погрузкой угля, сам взялся за лопату и начал помогать.

Пришло время обеденного перерыва. Хельмут достал бумажный сверток с едой.

Оник не хотел торчать у него на глазах, отошел на несколько шагов и сел в стороне. Он устал и был голоден. Мысленно он подсчитывал, сколько времени еще придется пробыть в этом мрачном, угнетавшем подземелье. Хорошо было бы, пока Хельмут обедает, навестить Гарника, но Оник боялся заблудиться в бесчисленных коридорах шахты. И неизвестно, сколько продлится перерыв. Об этом надо было спросить у Хельмута. Оник попытался вспомнить необходимые для фразы слова и вдруг услышал:

— Эй, Иоганн, битте!..

Оказывается, Хельмут разделил свою еду — несколько картофелин, две котлеты, два яблока, соленый огурец, хлеб, даже бумагу, в которой все это было завернуто — на две части.

Оник отказывался верить глазам. Может, какой-нибудь подвох? Злая штука? Но нет: человек на самом деле отдает ему половину своего обеда!

Оник не отказался, подошел и взял еду.

— Спасибо, спасибо!.. Ты хорош человек, очень хорош человек. Зер гут менш!..

Хельмут только улыбнулся:

— Ешь, ешь!..

Котлета показалась необычайно вкусной. Оник, пользуясь теми немногими словами, какие знал, постарался сказать это. Хельмут понял и начал хвалить свою жену.

— Ева умеет стряпать, о да! Моя жена, Ева, — понял? Но сейчас нет продуктов, мяса нет, муки нет, масла нет, риса нет. Понял? Ничего нет? Карточки дают, карточки, вот такие карточки… Это карточка, видишь?

Да, Оник видел и даже очень хорошо понимал Хельмута. О значении слов он догадывался, тем более, что Хельмут великолепно владел языком мимики.

— Война, всему виной война, люди убивают друг друга. Германия, Советский Союз — бах, бах!.. Война, понимаешь? Очень плохо. Солдат берут, рабочих нет. Понимаешь, — рабочих? Я рабочий, ты рабочий… Да, да, рабочих нет. У вас нет, у нас нет. Очень плохо!..

Долго объяснялись они таким образом. Хельмут наглядно разъяснял Онику непонятные слова, выглядя очень общительным и даже веселым. Казалось, он тоже соскучился по собеседнику.

— Советский Союз — колоссаль! — говорил он. — Войне не будет конца, понял? Если отсюда идти вон туда, — тоннелю конец. Россию так не пройдешь…

«Испытывает он меня, что ли? — думал Оник. — Все немцы вопят о скором поражении Советского Союза, а этот, широко раскинув руки, показывает ему необъятность России. Нет, тут что-то кроется, надо быть поосторожней».

Тем не менее Оник не мог не согласиться с Хельмутом, который говорил правду. Конечно, Советский Союз необъятен. Чтобы показать его размеры, Хельмут только раз раскинул руки, а Оник, считая это недостаточным, сделал то же самое три раза. Он снова вспомнил про обрывок карты Германии, едва прикрывавшей горшок с маслом. Рассказать бы эту историю Хельмуту!.. Но слов нехватало, а передать все движениями рук было невозможно. Поэтому Оник ограничился только тем, что начертил перед собой два круга — один маленький, другой очень большой, и пояснил:

— Вот Германия. А вот Советский Союз…

— Да, да, — согласился Хельмут. — Война — плохо… Ну, вставай, пора за дело.

Оник аккуратно сложил обрывок газеты, который дал ему Хельмут вместе с едой, спрятал в карман и взялся за лопату.

Он нетерпеливо ждал конца дня, чтобы рассказать товарищам свои впечатления.

3

Оник встретил Гарника у лифта, обнял его:

— Кажется, целый год не виделись! Ну как, заработал трудодень?

— У тебя, я вижу, отличное настроение. Видно, понравилась шахта? — сумрачно отозвался тот.

— Ну, конечно, всю жизнь мечтал работать у них на шахте!.. По тринадцать часов в день под землей! На сеялке за весь сезон не наглотаешься столько пыли, сколько тут за смену. Ты ел?

— Конечно! — еще более мрачно и раздраженно ответил Гарник. — Съел из облюбованного тобой угля несколько кусков. Кто тут приготовил для меня обед?

— А я к хорошему, кажется, человеку попал. По-братски разделил со мной еду, принесенную из дому. Подозреваю даже, что он не немец, а смесь какая-нибудь. Представь себе противник войны, наши говорит, зря ее затеяли. Россия, говорит, «колоссаль», победить ее невозможно. Разве настоящий немец скажет так?

— Настоящий-то и скажет!..

Он потянул Оника за рукав:

— Гляди: никого из наших не берут, сначала сами отправляются. Со мной работал вон тот сом — видишь, вошел в кабину, — показал Гарник. — Даже словом не обмолвился! Для него что я, что эта стена. Я смотрел на него и думал: наверное, тетка умерла, а наследство другому завещала. Когда ел, все на меня косился, как зверь.

— Да, не повезло тебе, — согласился Оник. — Со мною работает такой — чтобы губы раздвинуть, кажется, лом нужен. Но только на вид: оказался очень разговорчивым. Как знать, может, и твой напарник вроде него? Есть люди, которые не сразу раскрываются.

— Нет, Оник, как бы то ни было, а я здесь долго не выдержу, — заявил Гарник.

— Ладно, пошли к лифту, наша очередь. Хочешь, не хочешь, а пока придется примириться с положением.

Люди в толпе вокруг говорили на многих языках, и никто этим не интересовался. Но один из группы чехов, навострив уши, все прислушивался к разговору Оника с Гарником, затем подошел.

— Извините, — обратился он по-немецки. — Вы на греки?

— Нет, не греки, — ответил Гарник, подозрительно оглядывая его.

— Очень хотелось бы познакомиться с греками.

— Нет, мы не греки.

— Очень жаль.

— Что он хочет, Гарник? Кого потерял?

Гарник сказал.

— Ну, пусть поищет — найдет. Тут любую нацию встретишь. Новый Вавилон!

Когда лифт вынес их наверх, Оник даже зажмурился:

— Нет, все-таки на земле лучше, чем под землей… Что они нас задерживают? Опять в строй?.. Это хороший признак, друг: боятся, что убежим. Значит, бежать можно, — понял?

В лагере Великанов уже ждал друзей.

— С голоду умираю, ребята, но одному не хотелось идти в столовую. Поздно же вас выводят из шахты!..

— А ты разве не в шахте, Иван? — удивился Оник.

— Куда тебя засунули? — одновременно спросил и Гарник.

— У меня, братцы, работа чистая, — важно сказал Великанов.

Гарник насмешливо окинул взглядом его почерневшую от угля одежду:

— Это и видно.

— Что тебе видно? Я нагружаю вагоны, отправляю составы. Я — железнодорожник, братцы!

— Опять не повезло, Иван! Под землей нам дают двадцать семь граммов масла, полтораста граммов дополнительного хлеба и пятнадцать граммов сахара. Немного, но все-таки лучше, чем ничего, — с серьезным видом врал Оник.

— Это хорошо, — в тон ему ответил сразу догадавшийся Великанов. — Значит, того, что вы будете получать там, вам и хватит. А здесь, поскольку у тебя налаживается общий язык с этим поваром, ты меня, надеюсь, не забудешь?..

Пошутив так, он таинственно добавил:

— Не мог выяснить, куда идут эти поезда с углем.

Усталые глаза Гарника вдруг заблестели:

— А это можно узнать, Ваня?

— Пока еще не нашел человека, у которого можно спросить. Со мною работает один чех, Иво по имени — то есть тоже Иван. Хороший парень, мы сразу подружились. Но и он не знает. У него горе. Еще не прошло и двух месяцев, как женился, а его с женой пригнали сюда. Только в разные лагеря. Наш лагерь, оказывается, был построен для чехов, а нас впихнули на подкрепление.

— Да-а!.. Однако, друзья, шеф-бык, наверное, уже поджидает нас. Пойдем посмотрим, чем он угостит на ужин. О делах поговорим после.

Оник не хотел терять времени на пустые разговоры. Ведь они всего лишь первый день в предместье этого чужого города. Лагерь окружен колючей проволокой. У главного входа стоит часовой. На работу и с работы их водят надзиратели. Правда, охрана здесь слабей, чем во львовском лагере. Но что там, за заграждением? Прежде чем думать о побеге, надо составить точное представление о внешнем мире. К этому выводу они пришли еще вчера вечером и, следовательно, не было нужды повторять все это.

Лучшего невозможно было придумать, что Великанова назначили на погрузку вагонов. Надо полагать, уголь грузят не для одного завода. Сколь бы ни был велик завод, каждый день по эшелону для него не станут отправлять. Конечно, уголь везут в какие-то другие города. Но в какие?

— Насколько я разбираюсь в экономической географии, — рассуждал по дороге в столовую Оник, — промышленные города не бывают обособлены. Без сомнения, и Нойен-Кирхен не является каким-то островом. А через Ивана мы уже имеем связь с железной дорогой. Значит, сейчас у нас на повестке дня вопрос: куда эта железная дорога ведет? Опять же все упирается в географию. Мой знакомый Хельмут, надеюсь, не откажет мне в удовлетворении невинного и праздного любопытства. Может быть, даже карту через него раздобудем.

Они пришли в столовую. Оник сделал еще одну попытку завязать отношения с поваром. Изобразив на лице улыбку, он проговорил в окошечко:

— Добрый вечер, господин шеф-повар!

Повар и на этот раз удостоил его таким взглядом, который мог приблизительно обозначать: «А я вот стукну тебя по башке половником!». Но Оник как будто не заметил этого и, получив свою порцию, деликатно откланялся.

За столом Великанов не удержался от подшучиваний над приятелем.

— Знает ли шеф-повар, что человек, раскланивающийся с ним, тоже повар? Ты дал бы ему понять. А то «доброе утро», «добрый вечер?». С ним разговаривает настоящий кашевар, а он даже ответом не удостаивает.

— Плюнул бы в эту раскормленную морду, а не здоровался? Но ведь он меня теперь запомнил. Придется здороваться каждый день.

— Все-таки я надеюсь на успех, — посмеивался и Гарник. — Когда железо шлифуют на станке, его предварительно поливают мыльной водой. Авось твои «приветствия» смягчат, наконец, шеф-быка!..

Товарищам доставляло удовольствие благодушно подшучивать над Оником, а он не обижался.

4

Каждый раз, направляясь в столовую, Гарник с Великановым посмеивались над Оником, который вынужден был улыбаться безмолвному чурбану в кухонном окошке.

Но однажды в воскресенье, после обычного приветствия Оника «гутен морген, герр шеф-повар», толстые носорожьи губы повара ощерились, обнажив ряд почернелых зубов.

— Эй! — гулко, как из бочки, крикнул он. — Поешь — не уходи.

Это было так неожиданно, что Оник уставился на шеф-повара, ничего не понимая.

Повар повторил свои слова, объясняя их жестами.

— Понял! — сказал Оник. — Покушать и ждать? Хорошо, хорошо!..

— Достукался! — мрачно сказал Великанов.

— А что такое? Я ведь ничего худого не сделал этому человеку. Я только здоровался с ним. За приветствия не наказывают. Верно, Гарник?

— Сегодня ты опять ему улыбнулся?

— Улыбнулся.

— Мы же советовали тебе не улыбаться? Ваня верно говорит: улыбка у тебя двусмысленная.

— Гляди! — неожиданно посерьезнел Гарник. — Шеф-бык вызвал полицейского. Неужели задумал что-нибудь плохое?

Великанов смотрел в сторону кухни:

— Да, они что-то замышляют. Отвернись, повар пальцем указывает на тебя. Вдруг они пронюхали о твоем побеге из чертковской тюрьмы?

— Или о твоем побеге из львовского лагеря? — усмехнулся Оник.

— Не шути! Оник, он тебя зовет…

Но повар звал не одного Оника. Скрюченным пальцем он манил к себе их всех.

Друзья подошли. Но повар, выпятив обвислый живот, продолжал оглядываться. Он поманил еще нескольких пленных и крикнул полицейскому:

— Веди!

— Куда вы нас посылаете? — встревожился Гарник.

— Не на расстрел! — прогудел шеф-повар. — Куда ведут, туда и идите.

Полицейский вывел всю группу из лагеря.

— Брат, — спросил Оник шагавшего рядом поляка Лещинского, с которым недавно познакомился, — может, ты что-нибудь знаешь?..

Лещинский пожал плечами:

— Воскресенье — может, на прогулку ведут? — предположил он.

На прогулку! Нет, вероятнее всего придумали какую-нибудь работу, хоть и воскресенье сегодня. С раннего утра до позднего вечера гнут пленные спину в шахте. Рабы!.. Бесстыдно «процветающая» Германия расхваливала свое благополучие — и вот оно, это благополучие: облавы в городах и селах захваченных стран, — тысячи, десятки, а, может, и сотни тысяч людей обращены в рабов.

— Они смотрят на нас, как на скотину. Но ведь и скотина отдыхает раз в неделю. Это и есть их «новый порядок». Будь он проклят, этот порядок! У нас на шахтах работают по семь часов, да и то считается много.

— У нас, у нас!.. Здесь мы крепостные, приятель, и дело наше помалкивать. По крайней мере, хоть город увидим.

Улица шла от окраины города. По обе стороны тянулись одноэтажные и двухэтажные дома, у каждого зеленел садик.

Указав пальцем на ворота, полицейский привел всю группу на просторный огороженный двор. Недалеко от дома возвышалось здание, около которого были нагромождены кучи песка, кирпича, черепицы. Старик-немец, нагнувшись, вытаскивал из старых досок гвозди. Увидев вошедших, он оставил работу, некоторое время смотрел на них, шевеля губами, и недовольно обернулся к полицейскому:

— Почему восемь? Я просил десять.

— Не знаю. Сколько дали, столько и привел, — оправдался тот.

— Гм… Ну, ладно! По-немецки понимаете? — обратился старик к пленным. Правая щека его дергалась.

Все молчали.

— Я спрашиваю, есть среди вас кто-нибудь знающий по-немецки?

Взгляд старика скользнул по лицам. Неизвестно почему из всех восьми человек он выбрал одного.

— Какой национальности?

— Я? Чех.

— Значит, понимаешь! Почему не отвечал на мой вопрос?

Чех, пойманный с поличным, чуть покраснев, оглянулся на товарищей:

— Я не знал, зачем вы спрашиваете.

— Сейчас объясню. Возьмите лопаты. Вот отсюда до тех колышков… видишь? — надо вырыть яму для фундамента глубиною в метр. Понятно?

Чех замялся:

— Как я могу объяснить им, они не чехи.

— Начинай работать, поймут!..

Люди приступили к работе с неохотой. Да и кому понравится после целой недели изнурительного труда снова браться за лопаты? Тем более каждый понимал, что на этот раз приходится работать на ненавистного повара. Это он отобрал и послал их сюда.

Великанов, взявшись за лопату, искоса глянул на Оника.

— «Доброе утро!». Ничего не скажешь — доброе.

Оник прошел к дверям соседнего помещения, заглянул внутрь и сообщил:

— Расширяют свинарник! Там восемь свиней и каждая похожа на повара. Не верите?

Парни верили, но тем не менее отправились поглядеть на свиней.

— Вот куда уходят наши обеды, — сказал Гарник, ковыряясь в земле лопатой. — Расширим хлев — еще хуже для нас будет. Тогда и вовсе останемся без еды.

Старик-немец ушел в дом.

Парни, воспользовавшись отсутствием надзирающего глаза, прекратили работу. Бросив для виду несколько лопаток земли, они переговаривались и с любопытством наблюдали за балконом дома, где время от времени появлялась красивая полная девушка. Однажды на балкон вышла пышная немка, — ее толстые белые руки были обнажены до плеч, но она, казалось, не чувствовала холода. От мокрых рук ее поднимался пар, на лице играл румянец.

Вслед за нею появилась черная остроухая овчарка и начала лаять на копавшихся во дворе пленных.

Женщина, едва посмотрев на них, повесила несколько полотенец на веревку, протянутую от столба к столбу, и, раскачивая полным телом, удалилась.

Было видно, что в этой немецкой семье царит благополучие и достаток. Жирными были свиньи, жирной была овчарка, ожиревшими были хозяйка и ее дочь.

Около полудня в воротах показался повар лагеря. Он подошел к работавшим на дворе, проверил работу и взбесился:

— Что вы тут делали столько времени? Даже кубометра не выкопали, скоты! Кого обманываете? Я вас проучу! Мерзавцы, привыкли даром жрать хлеб!.. Я вас накормлю!

Заплывшая жиром шея его побагровела. Погрозив тяжелым кулаком, он повернулся к дому и окликнул жену.

На балконе снова появилась полногрудая женщина с голыми руками.

— Где отец? — заорал повар. — Почему эти скоты оставлены без присмотра?

— Отец за масляной краской ушел.

— За краской? Ха! Разве он не знает, что эти дикари умеют работать только из-под палки? День идет к концу, а они еще ничего не сделали. Должны были всю яму под фундамент вырыть! Мерзавцы, негодяи!..

Повар охотно прибег бы к кулачной расправе, но избить восемь человек было даже ему не по силам. Да и опасно, хотя у ворот сидел кто-то из лагерной охраны.

Никто не ответил повару, никто не смотрел в его глаза, налитые лютой злобой. Он все еще продолжал ругаться, когда ворота со скрипом раскрылись. На улице стоял грузовик. Шофер, открывший ворота, сел в кабину и въехал во двор.

Кузов машины заполняли большие бидоны и мокрые мешки. Не трудно было заметить, что они с картофелем, свеклой и капустой.

В бидонах, должно быть, был обед.

Свиньи, почуяв запахи еды, подняли в помещении визг. Все еще ругаясь и угрожая, повар сел в машину и укатил.

Уже давно прошло обеденное время. Пленные были голодны, устали; холодный ветер, подувший с полдня, заставлял их то и дело ежиться. Но никто не говорил им; бросайте лопаты, идите есть.

— Он, боров этакий, — не выдержал Гарник, — наверное, уж раз десять пожрал, а нас заставляет голодными строить свой свинарник. К черту, не буду больше работать! Конец!

Он бросил лопату. Другие парни тоже приостановились и переглянулись.

Через полчаса они возвращались в лагерь.

По дороге Гарник все время ворчал. Бежать! Бежать как можно скорей. Смерть? Ну что же! Здесь они умирают тоже — медленно, но верно. Они больше не спорили с Оником. Великанов тоже был на стороне Гарника.

5

Оник все больше сближался с Хельмутом. Тот продолжал с немецкой щепетильностью делить свой обед на две равные части. Онику трудно было отказаться. Как-то он попытался не взять свою долю, но заметил, что Хельмута это обидело. Ему оставалось только благодарить своего напарника.

— Господин Хельмут, вы немец? — спросил он однажды.

Хельмут внимательно посмотрел на него и рассмеялся.

— Я? Да, конечно. Ты что — не веришь? Вот смотри!

Хельмут вытащил из внутреннего кармана фотографию. Он и жена сидели с двумя детьми — девочкой лет двенадцати и десятилетним мальчиком. На карточке Хельмут и жена были хорошо одеты и улыбались той сдержанной улыбкой, какой улыбаются по-настоящему счастливые, довольные жизнью люди.

— Вот это мои дети, моя жена. Да, мы немцы.

Однажды, когда Хельмут развернул газету, в которой был завтрак, Оник увидел на смятой полосе знакомое лицо. Он не поверил своим глазам:

— Энгельс?

— Да. И это напечатала нацистская газета. Они ведь демагоги! Они говорят: Энгельс — хороший, Маркс — плохой, а Ленина боятся упоминать. Они держат в тюрьме Тельмана. Коммунистов убивают. Понимаешь?

После таких разговоров Онику становилось все яснее, с каким человеком он имеет дело. И он с доверием раскрывался перед ним. Чтобы лучше овладеть языком, он попросил однажды Хельмута принести учебник. Хельмут вместе с учебником принес ему небольшой справочник, в котором была даже карта Германии. Как-то Оник осторожно поинтересовался: куда идут составы, груженные здешним углем? Хельмут не знал, но обещал спросить у знакомых железнодорожников.

Все это внушало надежду парням. По вечерам свободное время они посвящали усиленному изучению языка. И дело, надо сказать, продвигалось успешно.

Гарник выполнял роль учителя. Все старались больше практиковаться, разговаривая с немцами на работе.

Работая на погрузке вагонов, Иван встречался с проводниками. Зачастую целый товарный состав обслуживали два-три проводника, которых Великанов видел только издали во время прибытия и после погрузки. На погрузке работал только машинист. Когда вагон оказывался полным, машинист подкатывал к транспортеру следующий. Великанов и чех Иво наблюдали, чтобы уголь сыпался ровно, и рукой подавали знак машинисту, когда надо было подвигать состав.

Однажды Великанов попытался заговорить с машинистом, но тот отмолчался.

— Не унывай, дружище, — утешал Оник. — Мой Хельмут все сделает. Среди проводников у него наверняка есть друзья. Это свой парень. Вчера хлопнул рукой по угольному пласту и говорит: «Вот так наши под Москвой стоят. Вперед продвинуться — ваши не пускают, назад — фюрер не велит. Разобьет, говорит, себе Гитлер о Москву голову»! А сам смеется…

Твердо решив бежать, друзья становились все сосредоточеннее, тщательно обдумывали разные мелочи, которые могли подвести в дороге.

Разве могли они предвидеть, что новые несчастья обрушатся на их голову?

Началось с того, что неожиданно исчез Хельмут. Исчез человек, с которым так много надежд связывали три товарища. Однажды в штреке Оник вместо него с удивлением увидел худого, с кислой физиономией немца, который даже не поздоровался с ним.

— А где господин Хельмут? — удивленно спросил Оник.

Немец посмотрел на него так, словно только что проглотил стакан желчи. Посмотрел — и не ответил. Взяв отбойный молоток, он хотел было начать работу, но вдруг повернулся к Онику и грозно спросил:

— Почему опоздал? Что же, по-твоему, немцы должны раньше тебя приступать к работе?

Голос у него был хриплый. Когда он говорил, тонкая шея его кривилась, как у обозленного гуся. Глаза тоже были гусиные — круглые, маленькие, темные.

Оник оробел:

— Я, я… ничего! Я только хотел узнать о Хельмуте…

— Хельмут?.. — усмехнулся новый шахтер. — А ну-ка, давай работай!

Штольня была мрачной. Трудно было дышать спертым, пропитанным газом воздухом. С самого первого дня все это производило удручающее впечатление, и только подружившись с Хельмутом, Оник примирился со своей подземной темницей. Теперь же мрак вокруг сгустился снова: свод штольни давил еще сильней, а однообразные движения, которые приходилось делать, заполняя углем ленту транспортера, превратились в тяжелое наказание.

Вскоре появился один из техников шахты и крикнул шахтеру, заменившему Хельмута:

— Эй, Франц, ну как идет дело?.

Франц показал мелкие зубы:

— Не успевает этот русский.

Техник повернулся к Онику.

— Э-э!.. Обленился? Быстрей надо!

Надо было бы оказать этому человеку, что я не машина. Стоило даже обругать его как следует на ленинаканском диалекте, упомянув всех его родных. Но Оник промолчал. Вместо этого он утвердительно кивнул головой, которая ему самому вдруг показалась чьей-то чужой.

Техник, обменявшись с Францем несколькими фразами, ушел. Стук его палки долго еще отдавался эхом в разных концах штольни.

Во время перерыва Франц уселся в нескольких шагах от Оника, достал свой завтрак, поел, а остатки, завернув в бумагу, бросил в ту часть штольни, где не было подпорок и пласты породы в любую минуту могли обвалиться.

«Скотина! — стиснул зубы Оник. — Нарочно швырнул туда, чтобы я не достал». Отныне было ясно, что здесь, в этом сыром забое, будут работать два человека, одинаково ненавистные друг другу. Но куда делся Хельмут, что с ним случилось? Может, пошел в отпуск или переведен в другую шахту? Как узнать об этом? Зря он не попытался спросить у техника. А может, и не стоило. Если этот желчный Франц не говорит, почему должен сказать тот? Оба из одного теста, пословица не зря говорит: кума вороне сорока. Друзья, должно быть… Пока Оник размышлял об этом, Франц вдруг зашипел:

— Эй, рус! Ты чего торчишь? Шевелись, завалю углем! А Хельмута своего больше не увидишь, хе-хе! Ушел, хе-хе!..

Он поднял молоток, и молоток разразился настоящей автоматной очередью. В этот миг Оник понял: Хельмута арестовали, и если еще не расстреляли, то расстреляют… Но допытываться об этом было бесполезно и даже опасно, и Оник решил показать, что ему совершенно безразличен как Хельмут, так и все другие немцы.

Он замолчал до окончания работы. Только в лагере он дал волю своим чувствам. Пусть маленькой, ничтожной была та надежда, которую они связывали с Хельмутом. Но человеку, который находится в подобном положении, самая небольшая надежда уже крепкая поддержка. Хельмут достал для них учебник немецкого языка, карту Германии. Чтобы передвигаться по Германии, они должны были ознакомиться с правилами передвижения, с обычаями населения. Во всем этом Хельмут им немало помогал своими рассказами, не догадываясь о намерениях Оника. А, может быть, он и догадывался, только делал вид, что ничего не понимает?..

Тяжело было терять такого человека, но им оставалось одно — молча примириться с этой потерей.

Хороший был человек, возможно даже коммунист. Как они могли оставить его на свободе? Гитлер боится коммунистов, наверное, больше, чем внешних врагов. Бедный Хельмут сейчас томится в гестапо!..

В довершение несчастья у Оника заболели глаза: они покраснели, гноились, солнечный свет вызывал невыносимую резь.

Во время работы Оник тряпочкой, заменявшей платок, то и дело протирал их.

Однажды в обеденный перерыв, когда Франц уселся за завтрак, Оник достал свою тряпочку и стал вытирать глаза.

Франц неожиданно взбесился. Вскочив с места, он подбежал к Онику с угрожающе сжатыми кулаками:

— Спрашиваю, — почему сидишь? Почему не работаешь? Говорят тебе — вставай!

— А почему не работаешь ты? — заговорил Оник глухим от ненависти голосом. — Ты сидишь, а я должен стоять?

— Что? Ах ты скотина! Ты смеешь делать мне замечания? Получай!..

Он замахнулся, но ударить не успел: Оник опередил его. Он сделал выпад, вложив в толчок всю силу, которая оставалась.

Франц качнулся, попятился, взмахнул руками и, не сдержав равновесия, свалился на ленту транспортера. Боясь удариться головой о какой-нибудь выступ, он сразу скорчился, и транспортер, равнодушно поскрипывая, понес его в удушливую, сырую тьму.

Оник, словно удивленный собственным поступком, минуту растерянно смотрел на удалявшегося Франца, потом — и это также удивило его — подхватил шахтерский фонарь своего напарника и отправил на ленте следом за ним. Со стороны показалось бы, что парень или свихнулся, или разыгрывает какую-то шутку. Но Оник не думал шутить. Вся его природа протестовала в этот миг против того, чтобы хоть что-то напоминало ему о ненавистном человеке. Бросив его на транспортер, он был исполнен нелепой уверенности, что навсегда освобождается от него. Грубое русское ругательство сорвалось с побелевших губ, Оник не помнил себя от гнева и не давал себе отчета в том, что делает. Только тогда, когда фонарь Франца падающей звездой мелькнул на повороте и скрылся за ним, он ужаснулся. Он, какой-то «цивильный» (так называли их здесь), осмелился поднять руку на немца! На представителя высшей расы! Голову, что ли, он потерял? Забыл, где находится? Случись это в другом месте, он сейчас же убежал бы, — но куда бежать здесь? Из любой тюрьмы легче совершить побег, чем из этой шахты. Разве уйдешь из-под земли? Из могилы?..

«А что, если он по дороге получит какие-нибудь увечья или потеряет сознание, и лента сбросит его в вагон, ожидающий угля на перекрестке?»

Страх Оника удвоился.

Вдруг в дальнем конце штольни одновременно сверкнуло несколько огней. Словно стая волков, поблескивая голодными глазами, подвигалась она к Онику. Он подсчитал фонари:

— Раз, два, три… пять… — восемь человек!

Он начал быстро грузить уголь, исподлобья поглядывая на приближавшихся людей. Расстояние между ними и Оником сокращалось. Вот осталось несколько шагов. Уже было нетрудно разглядеть и лица. Некоторые были знакомы ему. Это были инженеры, техники, сменные мастера шахты. Каждый из них держал в руках палку, которой проверяется крепость сводов. Немцы со всех сторон окружили Оника. Свет восьми фонарей упал на него. Каждый из подошедших старался получше разглядеть этого «русского», который набрался смелости поднять руку на арийца.

Широколицый, с большой головой инженер первым нарушил молчание:

— Грязная свинья! Как ты осмелился?..

Он схватил Оника за ворот, рванул к себе и отбросил. Оник упал на груду угля. Кто-то кончиком палки сбил шапку с его головы. Затем мертвый свет фонарей, как нож, полоснул по воспаленным глазам; вскрикнув от боли, он закрыл руками лицо.

— Говори, как осмелился? — На голову Оника обрушился удар палки.

— Я работал… Я ничего не сделал! — на ломаном немецком языке выкрикнул он, и тут же почувствовал второй удар.

— Ничего не сделал? Ха!..

Каждый из стоявших над ним здоровых, упитанных людей, выкрикивая ругательства, сопровождал их ударами палки.

— Я не виноват! Он хотел меня ударить!..

Немцы продолжали бить — били только по голове. И вот, когда уже казалось, что спасения нет, в глубине штольни, как искры, снова засверкали огни. В забой шли рабочие — русские, украинцы, белоруссы, поляки. Во главе них был Гарник. Это он успел сообщить всем, что восемь немцев, вооружившись дубинами, направились к Онику. Он видел Франца, проехавшего мимо него на ленте.

— Что случилось? — спросил он громко. — Столько вас тут собралось, чтобы расправиться с одним!..

— Молчать! — гаркнул один из немцев.

— Почему молчать? За что вы его бьете?

Немецкий инженер, видимо, чтобы предотвратить назревавший «бунт», крикнул:

— Разойтись по своим местам! Никто не хочет его убивать. Он толкнул на транспортер шахтера. Мы пришли, чтобы выяснить причину. Давайте расходись! За работу, ну!..

Он бросил на Гарника взгляд, смысл которого было понять нетрудно: я тебе покажу!..

Оставив в забое другого шахтера, инженер приказал Онику подняться и следовать за ним.

Однако, когда они поднялись наверх, немец отпустил его. Очевидно, он решил, что парень достаточно наказан.

1

Худой пожилой железнодорожник с двумя чемоданами в руках шагал вдоль железной дороги. Чемоданы, как видно, были тяжелые. Через каждые двадцать-тридцать шагов железнодорожник опускал их на землю и отдыхал. Поднимая чемоданы, он покряхтывал и от напряжения высовывал кончик языка.

Проходя мимо Великанова, он приостановился:

— Парень, помоги-ка дотащить до шоссе!

Великанов взял чемоданы.

— Вы с поезда? — спросил он.

— Да, — ответил железнодорожник, тяжело отдуваясь.

— Камни, что ли, у вас там?..

— Какие камни? Продукты! В Швейцарии всего полно.

— В Швейцарии? Так вы туда возите уголь?

— И туда возим и в другие места…

Замолчали. Великанов был доволен, что понял в этом разговоре все. Он поставил чемоданы на землю, передохнул и внимательно посмотрел на железнодорожника.

Давно он искал знакомства с таким человеком, который мог бы объяснить, куда отправляются составы с углем. Если бы проводник был посмекалистей, он не мог бы не заметить довольной улыбки на лице своего носильщика.

— Есть у меня один знакомый в Швейцарии, — помолчав заговорил Великанов. — Два раза он посылал нам посылки — золотые часы и колье для матери, браслет для сестры.

— Значит, богач? — поинтересовался проводник.

— Еще бы? В следующий раз, когда поедете туда, скажите, пожалуйста, мне, пошлю с вами письмо. Я работаю на станции. Гружу вагоны — у транспортера стою.

— В следующую субботу, наверное, снова поедем. Я скажу, непременно скажу. Как тебя зовут?

— Иваном. Иван, понимаете?

— Ага, Иоганн, очень хорошо. А я Клаус. Понял? — Клаус! В следующую субботу, если поедем, обязательно скажу, передашь письмо, — повторил еще раз проводник. — Не беспокойся, доставлю в сохранности.

Они добрались до шоссе. Клаус поблагодарил Великанова и еще раз заверил, что когда поедет в Швейцарию, непременно его разыщет.

Великанов быстрыми шагами возвращался к месту работы. У него было прекрасное настроение.

— Видно, он хорошо тебе заплатил? — спросил чех Иво с улыбкой в глазах.

— Неплохо!.. — Великанов весело потирал руки. — Ты. Иво, очень хороший парень, — знаешь? Вообще, вы чехи, славный народ, верно?

Иво, бросив лопату, подошел к Великанову:

— Послушай, чего это ты вдруг так воодушевился? Сколько он тебе дал?

— Что дал? Ничего! Но он мне сообщил важную новость, Иво! Оказывается, составы идут отсюда в Швейцарию, понимаешь? Эти чемоданы он привез из Швейцарии, — с продовольствием. Я сказал ему, что у меня там богатый родственник и, если он узнает, что я здесь, пришлет много денег.

— Это верно?

— У тебя в Африке есть родные?

— Нет, к сожалению.

— К сожалению, и у меня в Швейцарии их нет.

Иво весело расхохотался.

— А вдруг в следующую субботу он придет за письмом?

— Скажу, что потерял адрес… Ты в детстве, случайно, не был беспризорником?

— Нет.

— И я не был. Но читал в одной книге, что беспризорники ездили в каком-то ящике под вагонами. Почему бы нам не последовать их примеру? — Великанов, нагнувшись, заглянул под вагон. А когда выпрямился, на лице его было полное разочарование. — Никакого ящика, понимаешь?..

Иво уже знал о том, что его русский товарищ собирается при первой возможности бежать и сочувствовал ему, но мало верил в эту затею.

— Под вагоном ты никуда не уедешь, — сказал он. — А вагон уже полон, давай-ка заровняем уголь.

Они поднялись в вагон. Работая лопатой, Великанов обдумывал план дальнейших действий.

Вечером в лагере он рассказал друзьям о разговоре с Клаусом:

— Швейцария — нейтральная страна, ребята. Она не вмешивается в войну. Только бы перейти границу, а там считай себя на свободе…

— Этот Клаус может еще оказаться Кляузом — надо и такую возможность учитывать, — предупредил Оник.

Великанов призадумался.

— Ну и пусть. Что он может сделать? Нам ведь только бы узнать, когда уходит поезд в Швейцарию. А там… я уже кое-что придумал, ребята.

Великанов ненадолго умолк, глаза его таинственно заблестели.

— Там на станции валяется огромный ящик. Не знаю, что привезли в нем, но теперь он пуст и никому не нужен. Можно поставить в вагон…

— Ну и что? — нетерпеливо вскинулся Гарник.

— А затем уголь можно сыпать на ящик. А мы в это время будем сидеть в ящике.

Трудную загадку загадал он друзьям.

— Как же мы залезем в него? — прикрыв рукой больные глаза и болезненно морщась, спросил Оник. — И как выйдем из этой угольной могилы?

— Чудак ты, Оник! Что за «могила»? Ну, полежим в ящике до ночи, предположим. А ночью выйдем. Крышка ведь открывается! Я скажу Иво, чтобы он поменьше угля насыпал.

— Иво? — переспросил Гарник. — А он не выдаст?

— Что ты говоришь! Иво — свой парень!..

Но сколько времени им придется пробыть в ящике, хватит ли воздуха, поместятся ли они втроем, как быть с едой, как вести себя, если их обнаружат… Кроме того, перед ними стоял очень важный вопрос: как их примут швейцарцы?

— Насколько я знаю, — сказал Оник, — швейцарцы порядочные люди, они всем разрешают въезд в свою страну.

— Ленин долго жил в Швейцарии, — добавил Гарник.

— Словом, — сказал Великанов, хлопнув рукой по колену, — решено! С завтрашнего дня я буду налаживать ящик. Обычно поезда отправляются вечером. А если этот пойдет днем, вам под каким-нибудь предлогом надо не выйти на работу. Тебе, Оник, например, необходимо лечить глаза. Иди к доктору.

Но Оник уже был у него однажды. Этот доктор вместо того, чтобы лечить, начал кричать на него: ты, мол, нарочно это сделал, чтобы не работать, ты растравил глаза табачной водой!..

А глаза болели, надо было хоть на несколько дней освободиться от работы. Но Оник даже не пытался просить об этом, зная, что потребуют бумажку от врача. А врач даже не хотел разговаривать с ним.

В этот день его поставили на другую работу — велели очистить площадку возле машины, которая приводила в движение транспортер. Вокруг машины было рассыпано много угля. Оник работал не торопясь. Отбросив в сторону несколько лопат, он останавливался и вытирал слезившиеся глаза. Здесь никто его не подгонял. Неподалеку работал и Гарник: он отталкивал в конца ленты транспортера нагруженные вагонетки и подкатывал порожние.

До полудня он несколько раз навещал Оника.

— Как дела, брат? — спрашивал он.

И пошутил:

— Знаешь, я долго думал, отчего заболели твои глаза. Наконец догадался!

Оник, насторожившись, глянул на товарища.

— Ты в тот день посмотрел на дочку шеф-быка!..

Гарнику хотелось поднять настроение друга.

Но Оник не откликнулся на шутку.

— Плохо дело мое! Если захочешь недругу зла, пожелай ему мою боль. Прямо ножом режет. А эта мерзкая махина столько пыли поднимает…

Гарник посмотрел на машину.

— Знаешь, мы ведь можем ликвидировать эту пыль.

— Как?!

Гарник не отрывал взгляда от шумно работавшей машины. Вращались зубчатые колеса, вращались маленькие и большие стержни, дробно стучали, приводя в движение прорезиненную ленту с углем. Этот уголь шел на сталелитейные заводы, где враг ковал оружие против Советской Армии, производил танки, пушки и самолеты. А излишки угля отдавал Швейцарии или какой-нибудь’ другой «нейтральной» стране, получая в обмен масло и сыр, чтобы фашистская армия была сыта и еще больше разрушала городов и убивала людей. Они убили его брата… А он и Оник, и все остальные… ведь они помогают врагу творить подлые дела. Враг доверил им эту машину, и они покорно выполняют его волю. А ведь долго ли вывести агрегат из строя — бросить небольшой кусок железа между зубцами и утихнет этот шум, остановятся беспрерывно ползущие ленты, замрет работа шахты.

— Найти бы кусок железа… Небольшой кусок железа!..

Оник понял его. Поморгав больными глазами, произнес медленно:

— Виселица, приятель!

Оба помолчали.

Тяжелой была эта минута. Это была минута, когда в человеке борются две силы, две противостоящие идеи и рождается чистое, светлое пламя подвига.

Да, Гарник предложил крайне опасное дело. Специалисты шахты, без сомнения, будут доискиваться причин аварии, и если догадаются… Как всегда, столкнувшись с какой-нибудь трудной проблемой, Оник прикрывался маской беззаботного балагура.

— Хорошо, если за ноги повесят. Конечно, это будет не легче, чем выдержать восемь палок, бьющих о твою голову. Немецкая палка, приятель, тяжелая! Сукины дети, так били по голове, что она трещала, как барабан.

Оник отошел в сторону и вернулся с куском железа:

— Годится?

— А говоришь, виселица…

— Ну, конечно: за такие штучки непоздоровится. Уходи-ка на свое место. Лучше, чтоб тебя тут никто не видел. Э! А что, если я брошу железо между вон теми зубчатыми колесами?

— Туда и надо бросать.

— Да? Ну, ступай! Что ты тянешь, убирайся-ка!..

Но Гарник медлил: хорошо ли оставлять товарища одного?

Едва заставил он себя уйти к своим вагонеткам. Одна мысль неотступно точила его, приказывала: вернись, вернись, возьми у него железку, брось сам!..

Гарник приступил к работе. Все еще грохотала машина; колеса продолжали бойко крутиться, и не было, казалось, силы, которая смогла бы оборвать это железное, ритмическое дыхание. Но что это? Звук изменился?.. Нет, почудилось… Все, как было, — должно быть, это были звуки ударов собственного сердца: тинг-тинг, тинг-тинг… Сердце стучало с силой, и этот стук отзывался в барабанных перепонках, заглушая все:

— Тинг-тинг, тинг-тинг…

Почему запаздывает Оник? Может быть, он изменил решение, испугался, оставшись один?..

Ровно шумела машина, скрипела лента, а в груди больно колотилось сердце:

— Тинг-тинг, тинг-тинг… — Гарник уже чуть было не побежал к Онику, чтобы узнать, в чем дело. И вдруг ритмичный стук машины оборвался, превратился в какой-то тоскливый скрежет. Транспортер остановился.

Тут он услышал крик Оника:

— Горит! Господин инженер, машина горит!..

С шахтерским фонарем в руке, он как слепой, делая зигзаги, бежал по штреку, без конца повторяя:

— Господин инженер! Господин инженер!..

Он пробежал мимо Гарника. Немец-шахтер, выглянув из забоя, крикнул Гарнику:

— Эй! Что там случилось?

Гарник собрался с духом и притворился безразличным.

— Не знаю, транспортер почему-то остановился…

А Оник продолжал бежать по шахте с тревожным криком:

— Горит!

Его голос разносился в темных закоулках шахты, под сводами вторило эхо. И в этом слове «Горит!» только Гарник мог уловить необычное торжество.

На перекрестке навстречу Онику вышел один из техников, который вместе с другими бил его палкой по голове.

— Куда бежишь? Стой! Что там?

Оник притворился, что не видит. Он повел взглядом по сторонам и, задыхаясь, снова выкрикнул:

— Горит!

Техник побежал к машине. Вскоре появились другие мастера.

Пламя фонарей трепетно мигало, как свет маяка, предостерегающий моряков в ночной мгле о близости рифов.

Немцы окружили машину, осветив ее фонарями. Слышалось: «М-м-да!.. Хм!.. Тц-дц-тц!..» Машина распалась на части, вокруг валялись железные обломки.

Оник подошел к машине медленно, наощупь, как слепой. Немцы строили предположения, а он, стоя в стороне, рассказывал:

— Я здесь стой, вдруг огонь… Конец! — и, указывая место, где он стоял, Оник, продолжая разыгрывать слепого, нелепо водил рукой по воздуху.

Высокий подтянутый инженер смерил его холодным презрительным взглядом, потом начал изучать сломанные части машины.

Это была одна из самых мучительных минут в жизни Оника.

Инженер медленно брал разбитые части машины и, поднося к большому носу, долго и внимательно рассматривал. Вот он бросил один кусок. Взял другой, — поворачивая в руках, осмотрел со всех сторон, кончиками пальцев коснулся сломанного места и отбросил. Взял третий…

Никто из присутствующих не следил с таким интересом за движениями инженера, как Оник. На лбу его выступил холодный пот. Неужели инженер по одному переберет все эти обломки? Да, может случиться. Это в немецком духе. Вот сейчас он найдет тот маленький кусочек железа, который застрял между колес, и глаза его вылезут из орбит: «А это откуда взялось?.. Кто стоял у машины?..»

У Оника пересохло в горле. Хоть он и притворялся незрячим, но лучше всех видел ненавистные, уверенные, холеные руки инженера…

В лице Оника не было ни кровинки. В локтях и коленях он чувствовал ломоту, словно пробежал километров десять. В лихорадочно работавшем мозгу уже созрел ответ: «Я ничего не знаю, я слепой, что хотите делайте. Хоть вешайте».

Где же этот кусок железа? Оник так и не нашел его. Не обнаружил и ученый инженер. Он завершил свое исследование таким выводом:

— Сломался один из зубцов колеса. Он сломал и остальные. Вот причина аварии. Нужных частей у нас нет, придется посылать за ними в Берлин. Машина будет готова через десять дней.

Выслушав авторитетное заключение, немцы ушли.

Оник сел там же, где стоял. В этот миг кто-то тронул его за плечо. Перед ним стоял Гарник.

— Что сказали?

Оник передернул плечами:

— Дай передохнуть, приятель!.. У-уф! — в его больных глазах мелькнула довольная улыбка. Шахта на десять дней прекращает работу. Каково?

2

Людей из-за аварии транспортера отпустили из шахты раньше срока. У лифта образовалась большая очередь. Разноязычная толпа смешалась здесь, — всё интересовались тем, что случилось. Подневольные шахтеры несомненно были рады происшествию: ведь, говорят, несколько дней не придется работать… Люди радовались, и никто не подозревал, что этим они обязаны тому истощенному парню с больными глазами, который, стоя в толпе, то и дело вытирает тряпкой гноящиеся веки.

Наперед поднимались немцы. Так было заведено здесь: утром они последними спускались в шахту, вечером первыми выходили на поверхность.

Гарник видел, что Онику трудно ждать, что ему стоит больших усилий оставаться спокойным.

Взяв его под руку, он стал проталкиваться к лифту.

— Пойдем! Будь они прокляты, чем мы хуже них?

Дверь лифта была открыта, немцы входили по одному.

Гарник протолкнул Оника в кабину. Тотчас кто-то из немцев схватил его за ворот и вытолкнул обратно.

— Порядка не знаешь?

— Зачем толкать? — вступился Гарник. — Он болен, ничего не видит!..

Немец толкнул и его. Гарник, замахнувшись тяжелым фонарем, готов был ответить шахтеру.

Но один из русских отобрал у него фонарь:

— Спятил, что ли, браток? — Они нас всех тут прикончат.

Поднялся шум.

Некоторые из немцев окружили «обиженного» шахтера и требовали расправы с Гарником. Другие, наоборот, укоряли своих земляков за грубое обращение. Гарник радовался: нет, не все немцы одинаковые, есть и среди них хорошие Люди!

— Не надо шуметь! — обратился седой мастер к своим землякам. — Ничего особенного не случилось… В самом деле, человек болен — не видите, глаза опухли?

Он мирно похлопал по плечу Гарника:

— Иди, парень, жди своей очереди. Драться не надо, — все будем наверху, тут никто не останется… Погорячился и довольно! Стоит ли делать из мухи Слона?

— Правильно! — присоединились к нему другие немцы. — Оставь их, Фридрих!..

Оник был встревожен и счел нужным сказать товарищу:

— Глупо делаешь, приятель!.. Зачем было размахивать фонарем? Смотри, как бы не схватили тебя!

— Пусть делают, что хотят, — упорствовал Гарник. — Мы тоже люди — пусть они почувствуют.

— Кому ты это доказываешь?

Оник оказался прав.

Как только лифт поднялся, сторож ухватил за руку Гарника: «К начальнику шахты!»

Начальник шахты, Киргельштейн — маленький, кругленький, румяный (русские звали его Круглоштейн), был в скверном настроении по поводу неожиданной аварии. Как только Гарника привели, он вскочил и заорал, брызгая слюной ему в лицо:

— Почему нарушаешь правила, собака?

Фридрих — тот самый шахтер, с которым Гарник сцепился у лифта, сидел в кабинете.

— Это дикарь, господин начальник! Посмотрите на него: честное слово, зверь!..

— Вот как! — Начальник подошел к Гарнику, — в руках у него была логарифмическая линейка. Раз! — и на щеке Гарника выступила багровая полоса.

— Ты забыл, где находишься? Не забывай! Не забывай! — сыпались новые удары.

— Этого дикаря, господин начальник, опасно держать на шахте.

С затаенным гневом Гарник молча смотрел на мясистую физиономию Киргельштейна, на его бритую голову.

В комнате было пять человек — он и четыре немца.

Начальник, кажется, ждал, что парень заплачет, упадет в ноги, будет умолять о пощаде. Ничего такого не случилось: Гарник казался невозмутимым.

— Извините, — сказал он, — я не виноват, господин нач… но тут выпал один из зубов и помешал Гарнику продолжать, — он выплюнул и зажал его в горсти. — Товарищ мой очень болен, он не мог ждать…

Ошарашенный Киргельштейн сделал шаг назад. Удивительно! Почему этот русский не плачет? Ведь он ударил его единственно для того, чтобы удостовериться, человек он или черствое, бесчувственное животное?

Вмешался один из присутствующих.

— Довольно, он свое получил! Уведите его. Иди, эй ты…

Гарник, опустив голову, вышел во двор. Там он раскрыл ладонь и посмотрел на окровавленный зуб, не зная, что с ним делать.

В далеком детстве, когда у него выпадал зуб, он относил его матери. «Вот, дорогой, — радовалась мать, — еще один! Скоро сменишь все зубы — станешь большим». Однажды он спросил: «Больше не будут выпадать?» — Мать с нежностью обняла и поцеловала его: «Нет, дорогой, до ста лет можешь жить спокойно. Видишь, какие крепкие зубы у твоего отца, — любой орех разгрызет. И у тебя такие же»…

Гнев, которым был охвачен Гарник, не помешал ему вспомнить все это. Перед глазами все еще мелькала логарифмическая линейка начальника. В ушах стояло злобное шипение Фридриха: «Он зверь»… И это говорили про него?..

Оник ждал Гарника у входа в лагерь: шагал взад и вперед. Не отправят его в тюрьму?

«Очень уж горяч! Ах, Гарник, Гарник! Ты один — их тысячи. Фонарем замахнулся!.. Да тут и гранаты мало, землетрясение нужно»…

На улице было холодно, люди спешили в бараки.

Придет ли Гарник?

И Гарник пришел…

Оник, спотыкаясь, побежал ему навстречу.

Шагали молча. Оник с первого взгляда заметил окровавленные губы друга, его исполосованные щеки. Он не стал расспрашивать. И без расспросов все было ясно.

Великанов, встретивший их, спрашивал обоих о чем-то, но ответа не получил. Заметив кровь на губах Гарника, он налил воды и подал, чтобы прополоскать рот.

— Сколько выбили?

Гарник молча раскрыл ладонь.

— Один? А все по твоей глупости. Зачем фонарями замахиваешься? — снова попрекнул Оник товарища.

Друзья рассказали Ивану о том, как они вывели из строя транспортер на шахте.

— Это наш прощальный «привет» немцам! — довольно сказал Оник.

Но голубые глаза Великанова смотрели с явным упреком.

— Значит, это вы сделали? Зачем? Ведь если не будет угля, не будет и поездов! Понимаете? А я уже все подготовил…

— Поездов не будет? — упавшим голосом переспросил Гарник, растерянно оглядываясь на Оника.

Оник быстро нашелся:

— Что важнее — наш побег или то, что мы сделали? По крайней мере, за эти десять дней мы отдохнем как следует.

На следующий день немцы сократили наполовину паек для пленных, и без того жалкий. Люди запротестовали, вызвали начальника лагеря, подали жалобы. Начальник только усмехнулся.

— Это по советскому закону: кто не работает, тот не ест. Будьте благодарны и за то, что даем. Не хотите — жалуйтесь Сталину, пусть он вас кормит!

В этот день с Гарником приключилась новая беда.

Повар, взглянув на него через окошко, подержал черпак над его миской и опустил в котел, приказав зайти на кухню. Как только недоумевающий Гарник вошел, шеф-бык сразу запер дверь.

— Ты сегодня уже получил свою порцию! Зачем снова подходишь?

— Когда? — удивился Гарник. — Я, господин повар, ничего не получил. Вот свидетели, спросите…

— Врешь, мерзавец, получил!.. Еще смеешь обманывать?

С его мясистых губ сорвалась грубая ругань. Гарник никак не мог понять, что хочет от него бешеный «шеф-бык».

— Ложись на ящики животом вниз! — Повар взял в руки резиновую дубинку. — За обман получишь пятнадцать ударов.

Гарник попытался оправдаться:

— Говорю вам, — не брал я обеда!..

Но повар, не слушая, уже вскинул дубинку над его головой.

Гарник решил защищаться. Он отскочил, успев ухватиться за конец дубинки.

Это взбесило повара. Уверенный в своей силе, он рванул дубинку к себе, а с нею и Гарника. Но Гарник не выпустил дубинки. Так они крутились по кухне.

В глазах Гарника мелькали огромные котлы с клубящимся над ними паром, разъяренный повар, чьи-то лица в окошке. Но он цепко держался за дубинку.

Лицо повара заблестело от выступившего пота. Он уже устал, жирная грудь часто вздымалась. Наконец, обессилев, он остановился, чтобы перевести дух.

Воспользовавшись этим, Гарник резко рванул на себя, и дубинка оказалась в его руках. Он швырнул ее в дальний угол кухни.

Обезоруженный повар решил действовать кулаками. В ярости он, словно скала, двинулся на своего противника. Гарник попятился к столу и на мгновение оглянулся.

На столе, под его локтем, лежал большой хлебный нож. Взгляд Гарника упал на этот нож. В глазах его сверкнула дикая решимость.

И повар, видимо, понял, что дело зашло слишком далеко. Он круто повернулся, отпер дверь и, отступив на несколько шагов, крикнул:

— Пошел вон!

За дверью Гарника окружили люди:

— Что случилось? Что он хотел от тебя?

Гарник отмолчался.

3

Шахта не работала. Голодные люди с сожалением вспоминали те дни, когда они ходили на работу и когда их хоть и плохо, но все же кормили. Оник задумывался: правильно ли он сделал? Да, это верно, что в результате аварии враг лишился большого количества угля. Он не знал, сколько угля давала шахта, но видел, что немало. Возможно, где-нибудь из-за этого остановился завод, делающий оружие.

Все это так… но на его глазах по лагерю бродили голодные люди. Многие уже заболели, а один даже сошел с ума. Все это угнетало Оника, хотя он сам мучился не меньше других — от голода и от боли в глазах.

Однажды, проснувшись, он сел и, по обыкновению, обернулся в сторону нар, где спал Гарник. Было совсем темно, но странно: в стороне ходили и разговаривали люди… Почему же он никого не видит?

— Гарник, ты тут? — спросил он. — Что случилось, почему нет света?

— Как нет света? Уже утро.

— Утро? А я ничего не вижу…

— Ничего?

Гарник спрыгнул со своих нар, сел возле друга.

Великанов сел по другую сторону. Он был встревожен.

— Шутишь, что ли?

— Нет, Иван, не шучу: я ничего не вижу.

— И меня?

— Никого, — повторил Оник, чуть не плача.

— Ну-ка, вставай! — решительно сказал Великанов. — Выйдем на свежий воздух — там тебе будет лучше.

Друзья помогли Онику одеться и под руки вывели на двор.

Погода была холодной и сырой. Обитатели лагеря были плохо одеты, — они бежали кто к умывальнику, кто в столовую. Оник слышал близко шаги и голоса, силился рассмотреть хоть что-нибудь — напрасно. В глазах стояла темень.

Когда его снова привели в барак, он остановился, поднял отчаянный взгляд к потолку и безнадежно выдохнул:

— Я ослеп…

Растрепанные пряди упали ему на лоб, губы дрожали.

Гарника охватил ужас. Великанов пытался как-то успокоить товарища:

— Перестань, Оник, болтать глупости. Вылечишься!

Для чего-то сняв шапку, он взглянул на Гарника, — не подскажет ли тот, как быть в таком случае?.. Оба горько переживали трагедию своего друга.

Великанов предложил немедленно идти к врачу:

— Тогда ты еще видел, а сегодня — другое дело.

Друзья повели Оника в больницу.

Великанов остался подождать на улице, а Гарник с Оником прошли в комнату, где принимал врач. Это был франтоватый, с жидкими волосами и длинным лицом немец. В серых его губах дымилась сигара.

— Господин доктор, — начал Гарник, — я привел моего товарища, он ослеп.

— А, это тот симулянт!..

— Я ничего не вижу, доктор!

— Не ври, скотина! Опять табачная вода? Я вас насквозь вижу! Не хочешь работать на шахте? Для чего вас привезли в Германию, а? Что, Германия обязана вас даром кормить? Привыкли работать под плеткой, свиньи негодные!..

— Я под плеткой никогда не работал, — сказал Оник. — Я люблю работать…

Врач встал с места, сунул руки в карманы брюк, передвинул языком сигару в другой угол рта. Распахнув половинку окна, он крикнул человеку в военной форме, проходившему через двор:

— Эй, Альберт! Зайди-ка на минутку сюда!

Альберт был атлетически сложен, с лицом грубым и неподвижным, как камень.

— Здравствуй, — кивнул ему врач. — Взгляни-ка на этого типа — он «ослеп». Вы таких лечите лучше, чем я. Пусть немножко посидит у вас в подвале и соберется с мыслями. В другой раз не будет притворяться!

— Я не притворяюсь.

— Иди, иди! Там выяснят, притворяешься или нет…

— Он ничего не видит, доктор! — сказал Гарник, еле сдерживаясь.

— Хватит! — заорал доктор. — Альберт, я кончил прием, понимаешь?

Альберт поднялся:

— Ну, вставай! — угрюмо приказал он.

— Куда вы его? — решил выяснить Гарник.

— Вот что, — лениво оглядел его Альберт, — иди-ка ты по своим делам! Будет лучше.

— Он слепой, вы понимаете?

— Пошел, говорю! Ну?

Оник встал, повернулся туда, где, по его расчетам, была дверь и пошел, вытянув вперед руки, пока не натолкнулся на стену.

Альберт, схватив Оника за ворот, потащил к двери.

— Иди, в подвале у меня прозреешь!..

Великанов и Гарник стояли на улице. Когда Оник показался в дверях с беспомощно протянутыми вперед руками, Великанов подошел к нему, чтобы помочь.

— Прочь! — гаркнул Альберт. — Убирайся, а то пойдешь вместе с ним. А ты пошевеливайся, не шаркай ногами!..

Великанов и Гарник молча смотрели им вслед.

Оник с протянутыми навстречу окружающему ему мраку руками неуверенно шел по двору. Это был первый день его слепоты и у него еще не было сноровки человека, давно ослепшего, чтобы ступать более смело и как-то ориентироваться в хаосе звуков окружающего мира.

Альберт, — начальник лагерной охраны, — подозвал к себе одного из надзирателей и распорядился отвести Оника в подвал соседнего лагеря.

Новый сопровождающий был нетерпелив. Ему казалось, что Оник идет слишком медленно и он начал подбадривать его тычками.

— Веселей, веселей! Одиночная камера — хорошее средство от слепоты!..

— В таком случае буду очень благодарен ей, господин начальник, — найдя в себе силы, сказал Оник. — Не толкайте, я же не вижу ничего!..

Ему казалось, что он шагает по краю бездонной пропасти, что все это происходит в кошмарном сне. От знакомого мира остались только звуки. Вот он слышит автомобильный гудок, близкое фырканье мотора. Он отшатывается — в лицо ему летят комья грязи. Кажется, он попал в лужу: вода доходит уже до колен… Откуда тут лужа?

Часовой орет сзади:

— Скотина, куда ты лезешь?

— Ничего не вижу!..

— Шагай, шагай, грязный болван!

— Не толкайте меня! Я… иду…

Речь его оборвалась на полуслове. Споткнувшись о камень, Оник распластался на земле. Он слышал издевательский хохот немца.

— Хо-хо-хо!.. Хитер! Нарочно с дороги свернул…

При падении Оник больно ударился лицом обо что-то твердое. Поднявшись, он ощупал подбородок, и ладонь стала мокрой.

Через некоторое время сопровождавший его надзиратель повел с кем-то переговоры. Потом Оника втолкнули в подвал, пропахший плесенью и тухлой рыбой.

Со звоном повернулся в замочной скважине ключ.

— Зачем закрываете? — несколько раз выкрикнул Оник. Никто ему не ответил, немцы ушли. Он беспомощно опустился на пол.

Неизвестно, сколько прошло так времени.

Придя в себя, Оник нащупал стену и двинулся вдоль нее, проверяя каждый выступ. Пустая, холодная, сырая стена. Угол… другая стена, третья, четвертая…

4

Гарник и Великанов между тем обдумывали, чем помочь попавшему в беду товарищу. Они уже разведали местонахождение Оника. Один из пленных, недавно вернувшийся из подвала, рассказал, что там не дают никакой еды. Великанов решил вызвать чеха Иво — он жил во втором лагере — посоветоваться.

Иво подошел к воротам.

— С Оником нашим случилась беда. Он сидит у вас в подвале. Вот я принес несколько картофелин. Надо как-нибудь передать ему… Можешь помочь?

Великанов протянул сверток.

— Сделаю, Ваня.

— Ну, спасибо, брат! Я знал, что ты не откажешь.

Иво взял сверток и отправился к каменному сараю, находившемуся в их лагере. Верхний этаж его был завален мешками с цементом, старым железом, пустыми бочками, дровами. В подвале немцы устроили карцеры для лагерников. На уровне земли чернели маленькие окна.

Иво подошел к первому из них.

— Кто тут?

Ответа не последовало.

— Оник! — крикнул Иво громче, — ты здесь?

Оник сидел на полу. Услышав свое имя, он вздрогнул. Голос был ему незнаком.

— Оник, ты здесь? — снова раздалось сверху.

— Да! Кто это?

— Я принес картошки от Великанова. Соль в бумажке. Держи, бросаю!..

Оник различил стук упавшего бумажного свертка.

И снова вокруг — глухая тишина. Ему вдруг показалось, что он задремал и слышал этот голос во сне. Проверяя себя, Оник, как ребенок, пополз на четвереньках и начал обшаривать пол. Он ощупал кругом себя, но ничего не нашел и повернул в другую сторону. Камера была невелика, и он снова разочарованно подумал, что разговаривал с кем-то во сне. Но вот его рука наткнулась на что-то круглое. Картофелина, теплая!

Оник продолжал поиски. Он нашел еще несколько картошек, а рядом комок бумаги. В бумаге была соль. Он тут же с жадностью съел одну, затем вторую, остальное спрятал в кармане. Завтра могут ничего не дать, останешься голодным. Спасибо же вам, друзья!..

Наутро Оника вызвали к врачу. Выйдя из камеры, он почувствовал, как сильно забилось сердце. Что же, опять начнутся издевательства? Сколько еще можно унижать человека? Будь, что будет, — он покажет сегодня доктору, что пришел конец его терпению. А там пускай хоть смерть!..

Сопровождавший Оника надзиратель оказался более деликатным и даже предложил держаться за него, пока они шли в больницу.

Войдя в кабинет врача, надзиратель заявил:

— Совершенно слеп, доктор.

— Мало хорошего! Сейчас проверим. Подойди сюда…

Оник был обескуражен таким приемом. Трудно было поверить, что перед ним человек, бросивший его в карцер. Даже голос был неузнаваем.

Врач долго выворачивал ему веки и, по-видимому, внимательно разглядывал. Что с ним сталось? Может, в прошлый раз был пьян? Нет, должно быть — это другой врач. Оник хотел было завести с ним разговор, но в это время в кабинет вошли какие-то люди. Даже не видя их, можно было почувствовать, что это начальство. Врач заторопился.

— Хорошо! Вот возьми мазь, — два раза в день будешь смазывать веки. Потом явишься ко мне снова.

Оник взял баночку, и надзиратель вывел его на двор, предоставив самому добираться до места.

Боясь попасть в какую-нибудь яму, Оник продвигался осторожно и все прислушивался, не услышит ли русской или украинской речи. Вскоре он уперся в какую-то стену и остановился. Он помнил, что расстояние от больницы до ворот лагеря было не более трехсот шагов. Куда же идти?..

Какая-то немка, заметив беспомощного слепого у стены, остановилась.

— Куда вам? — спросила она.

— Где дорога? — с отчаянием повернулся на ее голос Оник.

— Здесь много дорог. Куда вам нужно?

— Я иду в лагерь, фрау. Из больницы.

— И как это пустили одного? Идемте, я отведу вас туда…

У ворот лагеря она даже попрекнула часового:

— Человек слепой — зачем вы отпускаете его одного? Он чуть в яму не попал.

— Рано или поздно будет в яме! — равнодушно отозвался тот. И окликнул кого-то: — Эй, отведи его в барак!

Оник поблагодарил добрую женщину.

Через несколько минут он уже был на своих нарах. Гарник сидел рядом, охватив рукой его худые плечи.

— А мы думали, что тебя там долго продержат. Рассказывай, как выпустили?

Оник коротко изложил все:

— Когда вызвали на прием, решил стукнуть этого доктора, думаю, все равно — могила! Да вот не получилось: другой врач оказался.

— Говорят, старого убрали, — сообщил кто-то. — Комиссия приехала, — смертность, мол, большая у нас.

— Ну, да! Без рабов-то они что будут делать?

Оник понял, что и на этот раз его спас случай.

— А глаза твои все так же? — спросил Гарник.

— По-прежнему! — Новый врач дал лекарство — не знаю, будет ли лучше.

Гарник помог ему намазать веки пахучей мазью. Оник улегся и тут же, после тревог бессонной ночи, крепко заснул.

Вечером пришел Великанов. Он радостно обнял Оника, выслушал его рассказ. Потом заговорил тревожным шепотом:

— Что же теперь делать, а?.. У меня все готово. Поезд сегодня уходит. В другой раз, может, и не удастся. Ты можешь с нами?

Трудную задачу приходилось решать друзьям. Гарник молча переводил глаза то на Оника, то на Великанова. С величайшим нетерпением он ждал этой минуты — когда Ваня придет и скажет: можно. Эта минута настала. Но как быть с Оником? Ведь они друзья, да и план побега они разрабатывали вместе. Взять его — слепого? Но… как знать, — что их ждет в дороге. Могут быть тысячи непредвиденных случайностей: понадобится убегать, — вдруг придется на ходу спрыгнуть с поезда?.. Что будет делать Оник? Ведь он беспомощен, его надо водить за руку. Когда они поведут его на станцию, одно это вызовет подозрение и сорвет побег. А с другой стороны, как же можно оставлять слепого товарища? В присутствии Оника они не могли высказать то, что каждый из них думал. Грузились последние вагоны состава. Надо было спешить. Великанов попросил Иво заменить его, чтобы вызвать Гарника. К побегу уже было все приготовлено: фляга с водой, сухари, коробка рыбных консервов. Надо было решать.

Это ясно понимал и Оник. С поникшей головой он выслушал соображения Великанова. Потом сказал:

— Идите, ребята. Не откладывайте. Если зрение восстановится, я буду вас разыскивать. Нет, Гарник, и не думайте задерживаться… Идите!

Тяжелой была эта минута. Великанов нагнулся, пошарил под нарами, что-то сунув в карман и… не сел, остался стоять.

— Ну, — посмотрел он на Гарника, — как решаем?

За Гарника ответил Оник:

— Решено, ребята, другого выхода нет. Уходите! Только…

Оник помолчал.

— Не забывайте меня!.. — прошептал он. — Может, доживу до победы… Если ты, Гарник, вернешься на родину, загляни в наше село, к моим. Ну, счастливого вам пути!..

— Сядем! — предложил в последнюю минуту Великанов, — по русскому обычаю, на прощанье полагается посидеть.

Молча сели возле Оника.

Великанов взял в свои ладони одну руку Оника, Гарник — другую. Великанов горячо прошептал:

— Мы будем помнить тебя, Оник! Слышишь? Никогда не забудем. Оставайся с… богом, как говорится. Выздоравливай.

Гарник сунул в карман Оника деньги.

— Пригодятся…

— Не забудешь о моей просьбе?

— До конца жизни не забуду, Оник джан!..

И, услышав, как хлопнула дверь, Оник посмотрел им вслед широко раскрытыми невидящими глазами.

5

Холод пронизывал до костей. Чтобы согреться, Иво попрыгивал на месте с ноги на ногу.

Из непроглядной мглы показался Великанов. Вдали фыркал мотор. Доносились тревожные гудки электропоезда. Эти звуки не беспокоили Великанова. Он боялся людских голосов. Но людей не было — немцы не любят холода.

Следом за ним вынырнул из мрака Гарник.

Они вдвоем перетащили ящик в открытый угольный вагон.

Вскоре вагон дрогнул, покатился вперед и встал под черную струю каменного угля. До этого Великанов никогда не обращал внимания, долго ли идет погрузка. Но на этот раз ему показалось, что вагон наполняется слишком медленно.

Тяжелая, черная масса угля обрушивалась сверху словно водопад, а ящик все еще был виден. Надо было как можно скорее засыпать его углем. С лопатой в руках Иван следил, чтобы уголь ровно закрывал ящик со всех сторон. Вот уже уголь подошел под самую крышку. Иво и Гарник стояли на страже, чтобы при первой опасности предупредить Великанова. В самую последнюю минуту мог объявиться кто-нибудь из немцев и испортить все дело.

Еще несколько минут работы — и ящик скрылся под углем. Великанов махнул рукой:

— Готово!

Товарищи подошли. Они втроем закончили погрузку остальных вагонов. Затем отыскали тот, в котором был спрятан ящик.

Поднялись в вагон. Открыв ящик, Великанов подтолкнул товарища:

— Лезь! Скорее!

В спешке Гарник даже забыл попрощаться с Иво.

Великанов обнял своего друга-чеха и не медля последовал за Гарником. Из ящика глухо послышался его голос:

— Завали углем, Иво!..

Некоторое время словно каменный град сыпался на крышку. Иво торопился засыпать ящик ровным слоем, его лопата со звоном подбирала крупные куски угля. Не доносятся ли эти звуки до паровоза, где собрались проводники?

Еще слышно тяжелое дыхание Иво. Звякнула брошенная лопата. Захрустел под ногами уголь. Что-то упало. Потом стало тихо.

— Слышите? Счастливого пути, я ухожу! — Иво выпрыгнул из вагона.

Жизнь как будто удалилась с его шагами. Оба почувствовали себя, как в настоящем гробу.

Теперь мысль их была занята только одним — скоро ли двинется поезд. Обычно он трогался сразу же после погрузки.

Вокруг ни звука. Великанов спросил шепотом:

— Удобно тебе?

В эту минуту вдали послышались резкие удары молотка по железу.

— Проверяют состав. Значит, скоро должны отправить.

Звонкие удары молотка раздались и под их вагоном. Рабочий, шаркая ногами, прошел дальше.

Великанов вытянул ноги:

— Давай спать. Утро вечера мудренее… Эх, жаль, нет у нас одеяла!

Снова замолчали. По их подсчетам прошло уже около часу, а поезд все стоял. От напряжения Гарник начал мелко дрожать.

— Что с тобой?

— Холодно!.. Кажется, сегодня не тронемся. Эх, как хочется поскорей выбраться из этого логова!

Наконец поезд двинулся.

Беглецы были уверены, что если не случится ничего, через два дня они будут в Швейцарии. На станциях услышат чьи-нибудь разговоры, из которых узнают, переехали границу или нет. До этого выбираться из ящика нельзя.

Но первые же часы пребывания в нем показали, что это будет нелегким испытанием. Сидеть было можно только скрючившись. Однако холод давал себя знать. Если бы подложить под себя какие-нибудь тряпки, можно бы спать «по-царски», как выразился Великанов. Но с собой ничего не было.

— Вот ведь глупость какую сделал, что не запасся… В следующий раз надо быть умнее!..

Можно было подумать, что он собирается всю жизнь путешествовать в ящике под слоем угля.

Они тесней прижимались друг к другу, чтобы не замерзнуть совсем, поминутно переворачивались с боку на бок.

Только ночью, когда поезд остановился на какой-то станции, они заснули.

Проснулись все из-за того же холода. Слабый свет проникал сквозь щель на дне ящика. Очевидно, было утро.

Поезд, свистя и пыхтя, снова двинулся вперед.

В щель была видна только быстро бегущая назад серая лента дороги.

На станциях они чутко ловили человеческие голоса.

— Холодно, Ганс? — услышали они однажды. — Трудная нынче будет зима.

Голос стал удаляться, долетел только обрывок фразы:

— Говорят, в Мюнхене много…

— О чем они говорили, я не понял, — спросил Великанов.

— В Мюнхене чего-то много, — шепотом ответил Гарник, — а чего много — я тоже не расслышал.

— Разве Мюнхен нам по пути?

— Мюнхен? Не знаю. Все в голове перепуталось. Почему ты не спросил у своего знакомого проводника, через какие города идет поезд?..

— Я смотрел по карте, — в Мюнхен мы не должны заходить.

— Ну, не знаю… Ох, бока у меня болят!

Так они провели в ящике день и еще одну ночь.

Утром поезд долго стоял на какой-то станции.

Чувствовалось, что это большая станция. Слева и справа громыхали поезда. Стоял только их состав.

Время шло, начинало темнеть, а они все стояли.

— Давай вылазить, Ваня! — предложил Гарник. — В какой-то тупик нас загнали. Все кости ноют, больше не могу лежать.

Великанов готов был согласиться. Но выйти из ящика можно было только, когда совсем стемнеет.

Один из башмаков Великанова был дырявый, он чувствовал, как замерзают пальцы ноги. Кроме того, кончилась вода во фляге. Но, может быть, и не стоило думать об этом? Может быть, они уже в Швейцарии? До этого поезд шел быстро, даже не останавливался на промежуточных станциях. А здесь стоит уже несколько часов. Так он может простоять не одни сутки.

Когда стемнело, Великанов уперся в крышку ящика и начал осторожно приподнимать ее.

Застучали куски падающего угля.

Великанов, словно из танка во время боя, осторожно высунул голову. В темноте ничего не было видно. Вдали пыхтел паровоз, свистнула электричка, стучали колеса проходящих поездов. Да, это была большая станция.

Осторожно выкарабкавшись из ящика, Великанов размялся и помог выбраться Гарнику.

— Что будем делать? — спросил он, озираясь в темноте.

— Спустимся!

— Но поезд может тронуться.

— С утра стоит! Узнаем хоть, куда мы приехали.

Они спрыгнули с подножки.

Рядом был другой товарный состав.

— Далеко не надо уходить, а то после не отыщем свой вагон. Давай вперед!..

Они пролезли под вагоном товарного состава, вышли на другую платформу и снова огляделись. Прошли еще одну линию и оказались около подножки вагона третьего товарника. Поднявшись по лестничке, хотели перейти на другую сторону, и вдруг совсем близко услышали разговор по-немецки.

Один из собеседников с фонарем в руках поднялся на подножку соседнего вагона.

— Привезу, привезу картошки, — говорил он кому-то. — Не тужи!

Чтобы не попасться ему на глаза, Великанов и Гарник легли в проходе.

Послышались голоса и сзади.

Вдруг поезд тихонько тронулся с места. Гарник дернул Великанова за пиджак, давая понять, что надо спрыгнуть. Великанов сжал его руку: не двигайся!

А поезд набирал ходу. По сторонам замелькали приглушенные огни.

Проводник, поднявшийся в тамбур соседнего вагона, громко вздохнув, закашлялся:

— Эх!.. Кха… кха…

Он был совсем близко от беглецов. Стоило ему пройти в соседний вагон, и он обнаружил бы их, лежавших под ногами. Но проводник, даже не глянув в их сторону, прошел в вагон.

Прыгать было уже поздно — поезд уже набрал большую скорость. Было темно, шел смешанный с дождем снег.

— Мы оказались в ловушке, — сказал Великанов. — Кто знает, куда мы катим?

— Сейчас я спрошу его.

— Спятил, что ли?

— А что? Он один. Что он может нам сделать?

— Может остановить поезд стопкраном.

Великанов был прав. Конечно, если проводник захочет, он найдет способ поднять тревогу. И все-таки надо было узнать, куда они едут. Проводник останавливает поезд только в самом крайнем случае. Это, может быть, даже на пользу, — воспользовавшись темнотой, они скроются.

Гарник стоял на своем: надо спросить проводника. Он поднялся.

— Ты подожди здесь.

Пройдя в тамбур следующего вагона, он постучал в дверь.

— Кто там? — окликнул проводник.

— Разрешите…

Проводник открыл дверь и надрывно закашлял.

— Я ужасно простужен… Кха, кха, кха… Пожалуйста, слушаю вас. Вы откуда? Что-то я не видел вас. Заходите, там ветер!

Едва мерцал синий свет фонаря, поставленного на пол. Видимо, по акценту Гарника проводник понял, что имеет дело не с немцем, и осветил фонарем его лицо.

— Вы негр? — удивленно спросил он.

— Нет, армянин.

— Ах, армянин! Но что-то уж очень черны. У нас тоже есть армяне… кха, кха, кха…

Гарник напряженно ждал, когда проводник перестанет кашлять, чтобы продолжить разговор.

— Вы сказали, у вас много армян?

— Да, конечно. Впрочем, немного. Я случайно узнал про них. Однажды одному из моих приятелей нужно было заказать пригласительные билеты. Сказали, в типографии Мхитарянов быстро отпечатают. Большая типография, в монастыре находится. Я был там.

— Мхитаряны? — переспросил Гарник.

О Мхитарянах он слыхал не раз. Дядя показывал ему словарь Айказьяна, изданный в 1749 году, — в старом кожаном переплете. Там была помещена карта. Гарник заинтересовался ею. Обнаружив в ней неточности, посмеялся над составителями. Но дядя его одернул: «Не смейся! Двести лет тому назад географы не могли сделать больше этого. Мало таких народов, у которых двести лет назад были такие словари. Мхитаряны в Венеции сделали большое дело…»

Венеция, как это знал Гарник, находится в Италии. А разговаривающий с ним проводник был немцем. Так скоро они не могли оказаться в Италии. Он спросил проводника:

— Вы о каких Мхитарянах говорите?

— О наших, венских, Мхитарянах. А разве есть другие?

Не дожидаясь, пока проводник начнет дальнейшие расспросы, Гарник решил пойти на откровенность:

— Нас тут двое. Мы сошли с другого поезда. Хотели пройти через ваш вагон. Но поезд тронулся, не успели. И вот не знаем, куда едем.

— Ах, вот что! — воскликнул немец. — Едем в Инсбрук. Утром будем там.

— А вы разве не в Вене живете?

— Жил в Вене, но год назад остался без работы и переехал к сестре в Инсбрук. Австрия — маленькая страна, а население большое, найти работу трудно.

Загадка прояснилась: вместо Швейцарии они едут в Австрию. Но ведь это та же Германия! Расширение своих границ Гитлер начал с Австрии. Он уничтожил ее самостоятельность, сделал страну областью немецкого райха. Гарник отлично знал это. Его охватило полное отчаяние. Напрасны были все их усилия. Что они будут делать в Австрии? Они попадут в совершенно незнакомую среду. С первого взгляда люди заинтересуются ими. Конечно, заинтересуется и полиция.

Проводник с интересом разглядывал ночного гостя. Потом спросил:

— А где товарищ? Ведь там холодно, пусть зайдет.

— Сейчас позову.

Гарник привел Великанова. Его лицо было таким же черным от угольной пыли.

— Он тоже армянин? — поинтересовался проводник.

— Да, армянин. Мы из Турции. — Чтобы это прозвучало достовернее, он добавил: — Все армяне, живущие в Европе, из Турции. Венские Мхитаряны тоже. Из вашего Инсбрука как к ним проехать?

— В Вену? На поезде можно, на автомобиле. А как жизнь в Турции? Продовольствие есть?

Гарник с детства не привык лгать, но здесь нельзя было иначе.

— Мы уже давно оттуда, — придумывал он. — Были в Греции, потом в Болгарии… Сейчас возвращаемся из Саара. Где дают работу, там и живем. Тут недалеко на станции разгружали уголь, вот и почернели — даже не было времени умыться.

Помолчали.

Проводник задумался. Ему, видимо, было трудно понять, почему люди, бежавшие из Турции, попали в Грецию, в Болгарию, в Саар. Наконец, заметив, что Великанов ощупывает свою ногу, спросил:

— Что с вами?

— Нога болит… большой палец…

— Отморозили? Очень плохо!..

Он повернул фонарь, и синий свет упал на дырявый башмак.

— Ой-ой-ой! — покачал головой немец. — В такой обуви, конечно, отморозишь. Надо перевязать. Вот у меня тут аптечка, возьмите, что надо… Прошлый раз трое таких же парней, как и вы, сели в открытый вагон, — один был болен, совсем замучился, пока добрались до места. Они бежали из лагеря. Двое были русские, другой такой же черный, как вы. Рассказывали, что находились в лагере, где делают опыты над людьми. Сделают укол, и здорового человека начинает лихорадить. Говорили, что многие не выдерживают, умирают. Одному из них сделали укол, его трясло всю дорогу. Я проводил их из Инсбрука.

— Куда же поехали они? — спросил Гарник.

— Не знаю. Отправил их в Вену, а оттуда они должны были идти на восток. Хорошие ребята!..

— Мы тоже вам заплатим, если вы поможете добраться до Вены.

— За деньги не помогают, молодой человек! Люди должны помогать друг другу. Сейчас добро отступило под натиском зла. Но оно должно победить и победит. Эта бойня кончится, и мир снова воцарится на земле. Что для этого нужно? А нужно, чтобы люди смирили зверя, который живет в каждом из нас. Только тогда наступит в мире гармония.

Беглецы молча выслушали эту проповедь. Видимо, проводник не остерегался их по той причине, что оба они были иностранцами.

А проводник, видя, что ему не возражают, продолжал с увлечением:

— Настоящие социалисты никогда не стояли за порабощение одного народа другим. Что отсюда получается? Снова неравенство, снова война. Так человеческое общество не создается. Надо помогать друг другу! Вот, к примеру, мой приятель, пенсионер, пожаловался: «Нечего есть! В следующий раз, Гюст, привези хоть свеклы». И я обещал… и сделаю это.

— Вы, видно, очень добрый человек, господин Гюст! — решил завоевать его сердце Гарник.

— А почему? Я прислушиваюсь к голосу собственной совести. Вот что!.. Человеку, если он в беде, надо помочь. Да…

— Вы правы. Вот у нас, армян, есть пословица: брось зерно добра хоть в воду, — господь отплатит тебе за него в другом месте.

— Мудро сказано! Господь, положим, может, и не увидит — я неверующий, человек увидит добро! И распространит его по всему свету… Плохо, что вам негде тут поспать. Придется лечь прямо на пол. Все же это лучше, чем спать в открытом вагоне. У меня есть старый мешок — вот он, — подстелите. Ложитесь рядом и спите.

— Нам было очень приятно беседовать с вами, господин Гюст. Разрешите поблагодарить…

Гюст прервал Гарника:

— Нога у вашего товарища распухла, надо было показать врачу.

— В Вене, у Мхитарянов, все сделаем. Если не ошибаюсь, у них работает мой дядя. Только, пожалуй, в таком виде неудобно будет показаться, господин Гюст. В Инсбруке мы не могли бы где-нибудь помыться?

— Почему же нет? Пойдемте ко мне, я живу у самой станции.

— О, и без того мы вам причинили столько беспокойства?.. Не знаю, как отплатить за вашу доброту…

— Непременно хотите отплатить? — улыбнулся Гюст. — Тогда рассказывайте повсюду, что в Австрии много добрых людей. Это будет лучшая плата!

— Если это удовлетворит вас, с большой радостью.

Проводник, ложась на свое место, проговорил:

— А для вас, может быть, будет лучше проехать в этом поезде до Леобена. Там живет моя другая сестра — Генриетта. Завтра я попрошу моего сменщика проводить вас к ней. А там Вена рядом.

— Да, это было бы хорошо, — сразу согласился Гарник.

Поезд шел быстро. Три человека дремали под крышей вагона. Один тяжело кашлял во сне, а двое других думали про себя, что же их ждет в этом путешествии по Европе.

1

Фрау Генриетта Шиндлер очень устала. Нелегко было перевозить семью из города в город. За короткое время большая ее семья должна была переменить местожительство уже второй раз.

Первый раз перебираясь из Граца в Леобен, они были вынуждены отказаться от многих необходимых вещей, — главным образом из мебели, перевозка которой стоила дорого.

На новом месте, в Леобене, Генриетта очень жалела об этом, но потерянное уже нельзя было вернуть.

Теперь, уезжая из Леобена в Цельтвиг, она старалась ничего не оставлять. И без того имущество было невелико: три кровати, посуда, кухонная утварь, одежда.

Часть вещей они уже переправили. Сейчас собирали и перевязывали остальное. Когда сложили все вместе, — получилась довольно большая пирамида. Между тем хозяйка торопила.

— Чтобы освободить квартиру, вы просили у меня три дня, Генриетта, — ворчала она, — а я жду уже неделю. Господин, который снимет эти комнаты, приходит каждый день и спрашивает, когда он сможет перебраться. Я уже и задаток истратила, понимаете? Завтра он может потребовать его назад…

И Генриетта дала слово съехать в тот же день.

Это было не так-то легко. Мелкие вещи она сложила в двух ящиках, одежду связала в узел. Веревка оказалась короткой.

Альфред — пятнадцатилетний сынишка — принес с улицы железную проволоку. Она была прочной, но плохо гнулась.

Фрау Генриетта пыталась стянуть концы проволоки. По-мужски поставив колено на узел, она стараясь завязать его по возможности крепче.

Жизненные заботы и невзгоды не успели стереть привлекательности на лице этой женщины. Красивы были голубые грустные глаза. Она была из тех женщин, к которым старость, казалось, не осмеливается приблизиться, несмотря на горе и нужду.

От напряжения губы Генриетты приоткрылись, обнажив крепкие зубы. На щеках выступил румянец, на высокий лоб упала прядка золотистых волос. Никто не поверил бы, что она мать шестерых детей.

Генриетта устала. Альфред сказал:

— Дай, мама, я…

— Ты не сможешь, сынок. Надо бы веревку. Ты не мог найти более мягкой проволоки?

— Не было. Я взял на крыше птичника.

— Где? А ты попросил разрешения у хозяйки?

Альфред пожал узкими плечами.

— Нет, — ведь она никому не нужна!

— Видишь, как плохо ты поступил. Теперь придется развязывать узел… Нельзя брать чужие вещи без разрешения!

Мать начала распутывать проволоку.

— Подожди, мама, я сейчас пойду спрошу…

— Да, и извинись.

Альфред ушел. А через некоторое время с балкона послышался ворчливый голос хозяйки:

— Ничего оставить нельзя во дворе. Уезжают, так я и проволоку должна давать. С какой стати?

Потом — повышенным голосом:

— Генриетта! Как вы воспитали своего сына? Он без разрешения взял мою вещь. Да еще приходит просить извинения. Что это такое? Уму непостижимо!

Тогда Генриетта вышла на балкон.

— Я сейчас верну вам проволоку…

Как раз в этот момент кто-то, просунув голову в калитку, спросил:

— Можно?

— Да, входите! — отозвалась хозяйка. Не обратив внимания на трех человек, вошедших во двор, — один из них был в форме железнодорожника, — она продолжала читать нотацию Генриетте.

— Вы хорошо знали, что для упаковки вещей вам понадобится веревка или проволока. Следовательно, надо было вовремя позаботиться об этом.

Генриетта, покраснев до корней волос, еще раз попросила извинения у хозяйки, затем поздоровалась с железнодорожником и пригласила гостей в комнату.

Железнодорожник представил стоявших за его спиной беглецов.

— Познакомьтесь, Генриетта: — господин Адоян и господин Великян. Ваш брат поручил мне привести их к вам. Но вы, как я вижу, опять уезжаете?

Генриетта, пожав по очереди гостям руки, сказала:

— Приходится, Макс. Иозефа опять сняли с работы. Ездили в Доновец, Мюрцюшлаг — нигде не принимают. Наконец, через знакомых он устроился кое-как в Цельтвиге, на заводе «Натрон». Не знаю, долго ли там продержится?.. Так вот и бродим из города в город. Плохо! Даже стула нет, чтобы предложить вам…

— Вижу! Нет даже простой проволоки, чтобы перевязать вещи.

Гарник и Великанов обменялись многозначительным взглядом.

Они надеялись отдохнуть в этом Леобене, — городе, названия которого до этого даже не слышали. Великанов к тому же захромал. Их единственной надеждой была Генриетта. Железнодорожник в тот же день возвращался в Инсбрук. Генриетта тоже собирает вещи. — перекочевывает в Цельтвиг. Вот неудача! Не зная, как им быть, они молча прислушивались к разговору.

— Да, и проволоки нет, Макс, — вздохнула Генриетта. — Альфред взял у хозяйки, так она устроила скандал.

Макс взял обрывок проволоки.

— Из-за этого? Стыдно! Я принесу ей целый вагон.

— Мне не нужен целый вагон! — послышался с балкона сухой голос хозяйки. — Принесите столько, сколько взяли!

Захлопнув дверь на балкон, Макс сказал сердито:

— Ну ее!.. Что же мы стоим? Давайте поможем!

Все трое принялись помогать Генриетте, и через несколько минут вещи были перевязаны.

— Берись! — скомандовал Макс. Он взял два тяжелых узла.

Нагруженные вещами, они спустились во двор.

Генриетта вежливо раскланялась с хозяйкой, а Макс крикнул:

— Я непременно возвращу вам проволоку, фрау!

На станции вещи погрузили в вагон. Макс попрощался с Генриеттой.

— Проводите ее до дому, — наказал он беглецам. — Это не так далеко — тридцать километров. Потом подумаем о вашей поездке в Вену.

— С удовольствием, — сказал Гарник. — Спасибо вам!

Макс ушел. Гарник начал по-хозяйски раскладывать вещи, чтобы не загромоздить проход. Все уселись.

Пассажиров было мало, — они проходили в переднюю часть вагона.

— Вы были в Инсбруке? — спросила Гарника фрау Генриетта.

— Нет, мы проехали мимо.

— Откуда же вы знаете моего брата?

— О, ваш брат очень приятный господин! Мы познакомились с ним по пути в Инсбрук.

Стараясь уклониться от дальнейших расспросов, Гарник отошел к окну. А Великанов прикинулся задремавшим.

Поезд шел вдоль какой-то речки. Она походила на Дебед, и Гарнику казалось, будто он возвращается из Тбилиси в Ереван. Местность была похожей. Только здесь не громоздились высокие, с резкими очертаниями горы — контуры холмов были мягки, округлы, а на склонах темнели густые леса. Бежавшая рядом с насыпью прозрачная речка словно шаловливо играла в прятки с поездом: то скрывалась за лесным холмом, то появлялась снова.

В дороге Макс рассказывал им, что вокруг Леобена размещены крупные промышленные предприятия Австрии, — каменноугольные, железные и магнезитовые рудники, а также несколько сталелитейных заводов, в том числе такой гигант, как «Альпине Монтан» в Донавице, входящий в концерн Круппа; на этом заводе до шести тысяч рабочих. Чудесные виды окружающей природы никак не связывались с представлениями о промышленном центре. Места казались курортными.

Впрочем, Гарника занимали совсем другие мысли. Он до сих пор не мог сообразить, куда им продвигаться. Названия множества незнакомых мест и городов путались и создавали в голове полный хаос. Кафенберг, Юденбург, Фолтсберг, Фонсберг, Книтенфельд, — похожие друг на друга, ничего не говорящие названия.

На карте Австрия представлялась ему маленькой страной, но вот они попали в такую сеть городов, что трудно себе представить, как можно выкарабкаться из нее. А нужно! Им нельзя ждать. Но куда идти? В Нойен-Кирхене у них была по крайней мере какая-то перспектива. Здесь они делали вид, что стремятся в Вену. Но что они будут делать в Вене? В какую сторону пойдут? Назад — в Швейцарию, или на восток, к линии фронта?

В Вене, куда они собираются ехать, никаких знакомых у них нет. Эти Мхитаряны, о которых Гарник услышал от Гюста, для него были такими же непонятными людьми, как и австрийцы, которые сидят тут в вагоне. Эти хоть не интересуются ими, а «земляки» заведут, пожалуй, целое следствие и, в конце концов, выяснят, с кем имеют дело. Дальше все ясно… Что же делать, куда податься? Неужели вот так, кружа по Германской империи, они не доберутся до цели, не присоединятся к Советской Армии?..

Хмурый он возвратился на свое место.

Фрау Генриетта, видимо, почувствовала, что эти молодые парни не расположены разговаривать с ней и тоже молчала до самого Цельтвига.

Только на вокзале беглецы оживились. Гарник энергично взялся за переноску вещей.

— Вы подождите здесь, фрау Генриетта, — предложил он. — Мы с вашим Альфредом отнесем часть вещей домой, потом вернемся и заберем остальное.

Но тут из толпы встречающих вынырнули две девушки, — старшей из них было лет семнадцать-восемнадцать, другой не больше двенадцати. Обе радостно бросились к госпоже Генриетте.

— Мама! — кричали они еще издали.

— Ах, Тереза, ты тут? — обняла их мать. — Грета, и ты?

— Папа еще не пришел с работы, вот мы и решили тебе помочь, — сказала старшая.

Гарник не сводил с девушки глаз, словно зачарованный.

Ему казалось, что к ним подошла сказочная красавица, вся сияющая, с голосом, звучавшим как нежная музыка.

— Вы только что пришли? — ласково спросила мать у старшей.

Голос прозвенел снова:

— Да, и как удачно! Правда, мама?

Тереза весело тряхнула головкой и локоны ее золотистых волос рассыпались. В ясных глазах девушки сияла улыбка.

Не по погоде Тереза была одета довольно легко. Из-под ее простенькой жакетки выглядывал воротничок голубой кофточки. Стройная, красивая, воздушная, — она, казалось, еще более похорошела, увидев мать.

Зачарованный Гарник даже опустил на землю узлы.

Тереза вопросительно оглядела молодых людей, стоящих с вещами около матери.

— От дяди Гюста приехали, — сказала мать, — познакомьтесь!.. Тереза, возьми этот узел! А ты, Грета, бери корзинку, — идите с ними. Я вас подожду здесь.

Тереза взялась за большой узел, но Гарник решительно перехватил:

— Нет, барышня, это понесу я!

— Ну, вот этот, не тяжелый, — Тереза взяла другой узел, — идем!..

Заметив, что Великанов прихрамывает, Тереза поинтересовалась, что с его ногой.

Великанов пустился в путаные объяснения: ночью остался на улице, была стужа, отморозил палец…

А Гарник все время посматривал на девушку, поразившую его с первого взгляда.

Они шли вдоль путей.

— Не устали? — спросил ее Гарник.

— О, нет!..

— Может быть, все-таки стоит отдохнуть?

— А мы уже дома, — ответила девушка. — Вот тут мы живем.

В тупике, недалеко от станции, стояли старые, полинявшие, отслужившие свой век вагоны.

Альфред, шедший впереди, остановился у одного из них, оглянулся и поднялся по деревянной лестнице в шесть ступенек.

— Здесь и живете? — удивился Гарник.

Тереза метнула на Гарника недоумевающий взгляд из-под длинных ресниц: «Что же тут удивительного?».

Молча вошли они в вагон, разделенный перегородкой на две половины. В передней половине за простым столом, даже не покрытым клеенкой, сидели трое ребят. Тут же стояла чугунная печка. За ней умывальник и шкаф с посудой.

Вторая половина вагона, как видно, служила спальней. Там виднелись три кровати.

Хозяйка, видимо, пыталась придать вагону жилой вид: повесила занавески на окна, стены украсила семейными фотографиями. Но от этого вагон не стал просторнее. Для семьи из восьми человек он был, конечно, очень тесен.

Когда принесли вещи, в «столовой» нельзя было пройти. Но это отнюдь не беспокоило Терезу. Она деловито подняла одного из малышей, сидевших за столом, и подала стул Великанову.

— Садитесь. А я пойду за мамой. Альфред, ты можешь не ходить, — по взрослому распорядилась Тереза. — Там немного осталось вещей.

— Я с вами!

Гарнику так хотелось заговорить с этой девушкой, идти с нею рядом, любоваться на ее золотистые волосы.

Они вышли из вагона и двинулись к станции, близко касаясь локтями и улыбаясь друг другу.

Чтобы как-то начать разговор, Гарник спросил:

— Почему вы живете в вагоне?

— Нет комнаты, — просто ответила Тереза. — Вернее, есть, но очень дороги. Этот вагон мы наняли через подругу мамы.

— А почему вы покинули Леобен?

— Папа остался без работы. Сказали — коммунист… уволили.

— Ваш отец коммунист?! — воскликнул пораженный Гарник.

— Да… Из-за этого мы и уехали из Граца. Там у нас была хорошая квартира. Но все знали, что отец и мать коммунисты.

— И ваша мама — тоже?! А здесь не знают об этом?

— Ну, этого не скроешь! Но мой папа ничего плохого не делает. Он хочет работать, как и все. Он один нас содержит. Недавно мать хотела устроить Альфреда на завод… Ей сказали: «Этого еще нехватало, чтобы сын коммуниста у нас работал. Когда волчонок вырастает, он становится волком»… Я тоже собираюсь поехать в Вену на работу, но мама не пускает.

— А где вы думаете устроиться?

— Одна из наших знакомых обещала устроить в ресторане.

— В ресторане?!

— Что вы так смотрите? Я бы справилась.

— Нет, Тереза, в ресторане плохо.

— Вы только матери этого не говорите. Она, может быть, еще согласится.

— Хорошо… я ничего не скажу вашей матери.

Они уже подходили к станции. Иззябшая на ветру госпожа Генриетта сидела на вещах. Забрав узлы, они двинулись назад.

— Не устали? Не тяжело? — спросила госпожа Генриетта.

— Какая вы заботливая, фрау Генриетта! — улыбнулся Гарник. — Напоминаете мне мою мать. Нет, не устал.

— А где живет ваша мать?

— О, далеко!.. Раз уж судьба привела нас к вам, я хочу кое-что сказать вам, фрау Генриетта. Тереза рассказала мне, почему вы переезжаете из одного города в другой. И я хотел бы доверить вам один секрет. Но только вам…

Тереза ускорила шаги. Мать и Гарник задержались у железнодорожной насыпи. Вокруг никого не было.

— Вы коммунистка?

Госпожа Генриетта внимательно посмотрела ему в лицо и утвердительно кивнула головой.

— Я хочу вам сказать… Мы, то есть я и мой товарищ, работали в Германии. Сейчас пробираемся домой, в Советский Союз.

— Вы пленные?

Нельзя было смотреть в голубые правдивые глаза этой женщины и лгать. Гарник понял: женщина с таким чистым и спокойным взглядом не выдаст. Потому он прямо сказал:

— Да, фрау Генриетта.

На глазах госпожи Генриетты навернулись слезы, Она долго молча смотрела на Гарника, и по щекам ее поползли крупные, светлые капли.

— Я слышала… Слышала, что в лагеря привезли пленных… что там ужасно с ними обращаются. Я никогда еще не видела советских людей… Мечтала хоть раз… И вот… А я-то думала — вы чужие, не наши!..

Тереза вернулась.

— Что случилось, мама? — тревожно спросила она.

Утирая слезы, мать ласково улыбнулась ей:

— Ничего особенного, Тереза! Ну, поплакала маленько.

— Но что такое?

Мать, не ответив, взялась за свой узел:

— Ну, пошли!

2

Тереза ничего не могла понять. Она до этого никогда не видела матери плачущей. Были тяжелые дни, были неудачи. Что сказал матери этот человек, какую печальную новость сообщил, если она так разволновалась, Даже заплакала? И почему ей не хотят сказать об этом?..

Тереза решила добиться разгадки окольным путем.

— Долго вы были в Инсбруке? — спросила она.

— Несколько часов.

— Так вы даже на Пачеркофель не поднимались? Его высота две тысячи метров, вы видели?

— Там кругом горы.

— Да, но из города поднимаются на вершину Пачеркофеля по воздушной дороге. Почему не попросили моего дядю, он бы вам показал.

Мать позвала Терезу:

— Давай-ка расставим эти вещи. Сейчас придет отец.

Расчистив проход, госпожа Генриетта принялась стряпать обед: почистила несколько картофелин, положила в большую кастрюлю и добавила к ним нарезанной колбасы, которую прислал Гюст.

Ребятишки столпились вокруг печки и нетерпеливо заглядывали в кастрюлю. Они очень хотели есть, — это было видно по их глазенкам. Даже Грета, и та жадно поглядывала издали на кастрюлю. И только старшие — Тереза и Альфред — с деланым равнодушием отворачивались от весело трещавшего в печке огня.

Гостям стало не по себе. Было жаль этих бледных ребятишек. Они ясно почувствовали, что голод в этом доме был не случайным явлением. Видно, большая эта семья живет плохо, — а тут они пришли непрошенными гостями.

От кастрюли шел соблазнительный аромат. Детишки ерзали от нетерпения. Но в семье было правило: не садиться за стол без отца.

Его появления ждали и гости. Фрау Генриетта тоже обдумывала разговор с мужем, — чем они могут помочь беглецам?

Добрая женщина, даже в самой крайней нужде она всегда заботилась о других. По ее понятиям, коммунист должен быть только таким.

Муж запаздывал. За окнами вагона сгустилась темнота — черная, как смола. Их закрыли синей бумагой, — на столе появилась керосиновая лампа.

В самом сердце Европы — керосиновая лампа! Проехав из Инсбрука значительную часть Австрии, беглецы любовались ее прекрасной природой, богатыми, городского типа селениями. Они знали, что здесь, в горах Штирии, работают предприятия, приносящие хозяевам огромные доходы. А вот семья австрийского рабочего живет в старом вагоне, с керосиновой лампой, а его дети нетерпеливо ждут своей доли жалкой похлебки!..

— А вдруг, фрау Генриетта, вашего мужа и здесь снимут с работы? Что тогда? — спросил Гарник.

— Я уже думала об этом, — ответила она. — Попросим, чтобы нас всех посадили в тюрьму. Не очень страшно: попасть из большой тюрьмы в маленькую.

— Почему в тюрьму? — запротестовала Тереза. — Я начну работать. И Альфред тоже. Школу можно закончить после войны.

— Нет, — возразила мать. — Как бы то ни было, а вы должны учиться!

Разговор оборвался — вошел отец. Ребятишки бросились ему навстречу.

Иозеф Шиндлер, вопреки обыкновению, сегодня не приласкал малышей. Он был хмур, с согнутой усталостью спиной.

— Познакомься — они приехали из Инсбрука, — представила гостей жена.

— А! Добрый вечер! — протягивая тяжелую руку, проговорил Иозеф Шиндлер. — Конечно, видели там Гюста?

— Да, — ответил Гарник, — он просил передать вам привет.

— Спасибо! Он что — все такой же? Все проповедует добро?

— Он очень добрый человек.

— Гм!.. Уж это мне непротивление злу…

Иозеф пошел к умывальнику, тщательно умылся, потом сел за стол.

Наконец, кастрюля открылась. Так как разместить всех за столом оказалось невозможным, фрау Генриетта устроила Терезу, Грету и двух малышей в другой половине вагона.

Десять человек хлебали жидкую похлебку в полном молчании. Лишь постукивали ложки. И самый маленький из ребят вдруг спросил:

— Мама, когда кончится война?

— Когда? Этого я не знаю. Кушай!

— Грета сказала, что когда кончится война, за обедом будет масло. Хоть бы скорей кончилась!..

Иозеф зло усмехнулся каким-то своим мыслям.

— Да… Молниеносная война. Весь мир за полгода! Ах, ах!. Гитлеру легко было присоединить Австрию к Германии. Зато русские устроили ему холодный душ. Может, протрезвится, придет в себя.

— Говорят, — добавила жена, — они отправляют на фронт все новые и новые войска.

— Все равно расчеты фюрера провалились. Война уже идет не по его планам. Советский Союз не поставишь на колени. Это все начинают понимать.

Великанов не участвовал в этом разговоре. Он плохо разбирал немецкую речь. Одна мысль занимала его: что же они будут делать дальше? Семья, в которую они вторглись, не могла обеспечить им кров. Было бы бессовестным рассчитывать на это. И без того вагон тесен. А потом можно ли подвергать риску этих добрых людей? Ведь если узнают, кого они приютили у себя, положение семьи будет ужасным. Надо выяснить, где можно переночевать.

Очевидно, эта мысль занимала и Гарника.

— Мы будем просить вас, — он перевел взгляд с фрау Генриетты на ее мужа, — чтобы вы указали место, где мы могли бы переночевать. У товарища болит нога, мы не можем идти далеко. Может быть, кто-нибудь из соседей согласится принять нас на одну ночь?

— Сегодня вы останетесь у нас, — твердо сказала фрау Генриетта, — а завтра подумаем. Пусть теснота вас не смущает.

Трудно было отказаться. Да и не было в этом городе никого другого, кому они могли бы довериться.

Уложив детей за перегородкой, супруги начали обдумывать, как устроить гостей.

— Что вы намерены делать в Вене? — вдруг спросил Иозеф.

— Сами не знаем, — откровенно признался Великанов. — Мы идем домой.

Гарник пояснил:

— Мы пробираемся на родину — в СССР. К вам мы попали благодаря господину Гюсту. Сказали ему, что мы верующие армяне и едем в Вену, в армянский монастырь Мхитарянов.

— Чтобы жить в Вене и выехать оттуда, нужны средства, — заметил Шиндлер.

— Может быть, они здесь временно поработают, Иозеф? — сказала фрау Генриетта. — Не найдется ли работы на железных рудниках?

— Найдется. Но там будут допытываться: кто они, откуда явились, почему и так далее. Спросят паспорта.

— Откуда у них паспорта?..

— И в Вене не примут, — продолжал супруг. — Даже не знаю, что делать! Подвернулась бы какая-нибудь случайная работа… Но где найти такую работу?..

Гарнику и Великанову становилось ясным, что они попали в глухой тупик. Что же делать? На работу устроиться невозможно, жить негде, в Вену ехать бессмысленно — даже на билет нет денег. Где выход?..

Было уже поздно. Разговор оборвался, у собеседников слипались глаза.

Фрау Генриетта постелила на полу пеструю дорожку, потом сделала из тряпья подушку и в завершение достала два стареньких одеяла.

— Спокойной ночи!

Великанов и Гарник легли тесно бок о бок, — как и в ящике, засыпанном углем.

— Попали в мышеловку, брат! — зашептал Великанов. — Как выкарабкаться из этого переплета?

— Мне сейчас как-то не хочется думать о себе… Какая славная семья! Вдруг полиция узнает, кто мы, — ведь они пропали!..

Мысленно он добавил: и Тереза тоже.

Когда она поднялась и, пожелав всем спокойной ночи, ушла за перегородку, Гарнику показалось, что на нем несколько задержался ее взгляд.

И Гарник размечтался. Эх, не будь этой проклятой войны!.. Он помог бы всей семье. Увез бы Терезу к себе домой, в Ереван. Ведь она чудесная девушка, это видно с первого взгляда. Нежная, добрая, воспитанная, как и ее мать. А как она заботлива к малышам!..

Увидели бы Терезу его знакомые, умерли от зависти… Впрочем, что за глупости лезут ему в голову! Великанов правильно говорит: они в мышеловке. Ах, кабы крылья, — подняться бы в небо и полететь в желанную сторону! Как-то Оник там, в Нойен-Кирхене? Бедный Оник! Трудно будет ему бороться за свое существование!.. Может быть, лучше было оставаться там, ждать конца войны?.. Тем более, что план их провалился. Швейцария осталась черт знает где, они не сумели выехать из Германии и неизвестно, что будет с ними дальше.

Видимо, было уже поздно. Сонные мысли путались в голове.

За ширмой сладко посапывали детишки. Где-то там спит и Тереза. Гарнику показалось, что он слышит тихое дыхание девушки. Нет, не надо думать об этом!..

В вагоне-квартире царила тишина, все давно спали. Неожиданно проснулась фрау Генриетта: кто-то громко бредил во сне.

Она поднялась с постели, взяла со стола фонарик. Кружок света упал на голову спавших на полу парней. Зашевелились губы Гарника:

— Тереза, Тереза!..

Фрау Генриетта, конечно, не понимала по-армянски. Но она ясно различила в этом сонном бормотании имя своей дочери.

На цыпочках вернулась она в свою постель, долго не могла заснуть. В ее сердце заговорила материнская нежность к этому парню. Видно, Тереза уже запала ему в сердце, даже во сне видит… Красивый парень, сейчас бы любить ему девушку, пока молод, а не скитаться по чужим, негостеприимным городам. Где-то далеко его мать; наверное, мучается сейчас, днем и ночью Думает о своем пропавшем без вести сыне. Какой ненавистью к преступникам, развязавшим войну, горят сердца всех матерей! Во всем мире слышен их голос: проклинаем!.. И нет страшней проклятья матери, — этого голоса не скроешь в могиле…

На улице стояла ночь. Весь земной шар, казалось, был окутан мраком. Сейчас это австрийская женщина почти физически почувствовала тяжесть постигшей людей катастрофы, олицетворяемой ночным мраком.

3

Великанов и Гарник проснулись вместе с детьми. Иозеф Шиндлер вскоре ушел на работу. Тереза, Грета и Альфред, выпив по чашке мутной водички, заменявшей кофе, отправились в школу.

Дома остались фрау Генриетта и малыши.

Часов в десять к Генриетте явилась Хильда — моложавая еще толстушка, очень разговорчивая.

Они расцеловались.

— Слышала, вы переехали, сразу решила навестить. — Гостья огляделась по сторонам. — Уж не знаю, может ли быть что-нибудь хуже этого мерзкого вагона…

Фрау Генриетта не ответила. Что верно — то верно. Да, они жили не во дворце, даже не в квартире.

Хильда была принаряжена. На пальцах сверкали кольца, ярко-желтые янтарные бусы огрузили шею.

Осмотрев жилище подруги, она остановила взгляд на парнях, сидевших у стола.

— А это кто такие?

— От Гюста! — кратко ответила Генриетта. — Приехали из Инсбрука.

Хильда кивнула обоим, прошла за перегородку, осмотрела все и вернулась.

— Ну, как ты будешь жить, Генриетта? Без ребятишек еще туда-сюда, но с такой оравой, как у тебя — извини! Зря ты не соглашаешься, чтобы я взяла с собой Терезу.

— Без Терезы мне будет еще труднее.

— Но почему же? Грета уже подросла… Впрочем, решай сама! Я здесь пробуду еще три дня, потом уеду на месяц в Зальцбург, жена брата родила.

— От Эдмонда есть какие нибудь вести, Хильда?

— У Эдмонда все в порядке. Этот гаупштурмфюрер Цьюр спас его, — сидят они в тылу, собирают какие-то важные документы и получают хорошие денежки.

— Какие документы? — с недоумением переспросила Генриетта. — Я думала он на фронте.

— Ну!.. Эдмонд пишет, что надеется отсидеться подальше от фронта. Они проводят все время в приятных путешествиях. Недавно вот приезжал на несколько дней из Варшавы, теперь опять укатил в Берлин. До этого они отправили туда документы из-под Москвы. Там есть какой-то Рославль, — так вот, в этом городе вызвал их к себе генерал Шенкендорф и говорит: «Москву в этом году не возьмем, это совершенно ясно, господа. Вам больше делать тут нечего: можете ехать, куда хотите!..» Эдмонд говорит, что, возможно, их пошлют в Африку, Взять архивы из Каира и Александрии.

Фрау Генриетта, как видно, не поняла Хильду.

— Что же это за документы? Почему за ними нужно посылать целые экспедиции?

— Это — государственные архивы! — объяснила Хильда. Из Ленинграда, например, они привезли много советских фильмов. В министерстве иностранных дел уже смотрели эти картины, присутствовал сам Риббентроп.

— Ленинград же не взят, Хильда! Как могли вывезти оттуда киноленты?

— Так загородные царские дворцы захватили, фильмы там хранились. Одним словом, Эдмонд живет неплохо!

Фрау Генриетта постукивала ногтями по чисто выскобленным доскам стола. По лицу ее видно было, что ее не радовало ни то, что из Ленинграда увезли в Берлин киноленты, ни то, что дела Эдмонда весьма хороши. Правда, ее землячка Хильда тоже не особенно восторгалась успехами победоносного германского оружия. Она была довольна уже тем, что ее муж не на фронте и, следовательно, все благополучно. Остальное Хильду мало интересовало. Возьмут Москву и Ленинград или не возьмут — это ее не касается. Пускай воюют!.. Единственно, что ей не нравилось — это то, что она осталась одна, скучает без мужа и вынуждена в одиночестве совершать такие вот поездки, навещая родных и друзей.

Не уделявшая во время разговора никакого внимания парням, фрау Хильда вдруг повернулась к ним:

— А вы чем занимаетесь?

Уклониться от ответа было невозможно.

Гарник пожал плечами, помедлил с ответом:

— Мы безработные.

— Чудачка ты, Генриетта! — укорила Хильда. — В вагоне и так негде повернуться, а ты еще безработных у себя держишь.

Гарник покраснел до ушей.

— Хильда! — резко воскликнула фрау Генриетта. — Они — мои гости!

— Я понимаю, но ведь и в твое положение надо войти. Пускай поработают! Тут как-то приходила крестьянка одна. Плачется, что нет работника, — мужа взяли в армию, осталась одна. Пусть идут к ней!

— Они едут в Вену, Хильда.

— Вена от них не убежит!.. Идите-ка к той женщине, — Эрной ее зовут. В три часа она придет за велосипедом, так я пошлю к вам.

Чтобы положить конец разговору, фрау Генриетта сказала:

— Хорошо, пусть зайдет.

Хильда, снова позабыв о гостях, рассказала о том, какие ценные посылки с восточного фронта получают ее знакомые. Муж одной из ее подруг прислал, оказывается, домой великолепную шубу и горжетку из чернобурой лисицы.

— Что, купил там? — притворилась наивной фрау Генриетта.

Хильда усмехнулась.

— Ну, купил — стащил, наверно! Трофеи!.. Мне пора, заболталась. Так подумай о Терезе, дорогая Генриетта. Жаль Иозефа не придется видеть. Все еще философствует? Вот его философия и довела вас до этого вагона. Будь здорова, милая!.. Ту крестьянку я направлю сюда, пусть заберет парней.

Фрау Генриетта вышла ее проводить.

— Понял, Ваня? Она бросила нам в лицо: мол, сидите на шее у бедных людей! Что же, она права. Предлагает работать у какой-то кулачки.

— Я согласен, пожалуй. Все равно мы не можем двинуться с места. А эта, может, будет платить. Здесь нам оставаться нельзя.

— Слышал новости: гостья сказала, что в этом году Москву не возьмут? Да и под Ленинградом они разобьют себе башку.

Вернулась Генриетта, стала извиняться:

— Хильда безвредная женщина, только язык у нее… Кто бы ни был — ляпнет прямо в лицо. Она может дружить со всеми, в политике не разбирается. Знает, что мы коммунисты, что нас избегают, но по-простецки не придает этому никакого значения.

— Далеко ли село, где она предлагает нам работу? — спросил Гарник.

— Этого я не знаю. Обещала прислать хозяйку. Придет, выясним. А разве вы согласны?

— У нас нет другого выхода, фрау Генриетта. Конечно, мы согласны временно поработать у этой женщины. Ведь у нас даже денег на дорогу нет.

— Да, конечно, — грустно согласилась госпожа Генриетта. — Без денег вы не сможете двинуться. В другом месте можно было бы организовать сбор, а здесь к кому обратишься?..

К обеду явилась Эрна. Это была крепко скроенная, краснощекая женщина лет тридцати пяти.

Генриетта начала расспрашивать ее. Выяснилось, что Эрна из ближайшего села Гат, у нее двое детей, большое хозяйство. До этого ей помогал свекор, но старик недавно умер.

Рассказывая об этом, крестьянка глазами покупательницы оглядывала двух парней и задала вопрос:

— Женаты?

Получив отрицательный ответ, она живо обернулась к фрау Генриетте.

— Отдайте мне обоих!

— Я не хозяйка им, — вежливо поправила Эрну Генриетта. — Они сами вольны решать.

— Мы согласны, — сказал Великанов.

— А сколько отсюда до вашего села? — спросил Гарник.

Ему хотелось знать, сможет ли он хоть изредка навещать семью Шиндлеров.

— По прямой дороге километров пятнадцать, по автомобильному шоссе — двадцать.

— У него, — Гарник показал на Великанова, — болит нога, он не доберется пешком…

— Может сесть в велосипедную коляску.

Переговоры были недолгими. Другого выхода не было, а Эрна обещала хорошие условия. Попрощавшись с гостеприимной фрау Генриеттой, они направились вслед за новой своей хозяйкой.

Вскоре они выехали из Цельтвига и повернули в сторону высоких гор Гохрехарт. Дорога шла по правому берегу светлой речушки.

Великанов устроился в коляске рядом с Эрной, а Гарник сидел за рулем и усиленно нажимал педали велосипеда. Дорога была не очень прямой и гладкой, — Гарнику приходилось не легко.

Впереди и сзади двигались такие же коляски или просто велосипеды. Одни мчались навстречу, другие обгоняли. Наши беглецы с удивлением смотрели на женщину, которая везла ребенка в корзинке, как в люльке, привязанной к велосипеду. Изредка встречались подводы, запряженные лошадьми.

Эрна несколько раз, заменяя Гарника, сама садилась за руль. Правила она очень уверенно, иногда оглядывалась назад и улыбалась своим пассажирам. А когда Гарник снова сменял ее, Эрна пускалась в несложные разговоры с Великановым. Она уже знала, что ее работники «армяне», приехавшие из Германии и что у них здесь нет никаких знакомых.

У Эрны были свои планы. Если парни окажутся работящими, это принесет большие прибыли. В этом году из-за отсутствия рабочих она не окучивала картофель. Не сумела продать огурцы. И молочные продукты от четырех коров не могла вывозить на рынок потому, что некому было смотреть за скотиной. Кто-то из этих парней станет стеречь скотину, а другой на этой самой коляске раз в два-три дня будет выезжать в Цельтвиг, Кнительфельд или Югенбург, где быстро раскупают молочные продукты и овощи. Ее подвал был наполовину забит свеклой и репой. Через какое-то время товар начнет портиться, а ведь все это — деньги. Эрна не успевала справляться со всем одна, хотя работала как лошадь. Жадная и скупая, как все кулачки, она не могла допустить, чтобы снижался доход с хозяйства, хоть мужа не было дома. Пусть Рудольф убедится, что оставил дома жену, которая знает всему цену и все сохранила на своем месте, — настоящую хозяйку, а не какую-нибудь растяпу.

Ее волевой характер особенно сказывался, когда она сидела за рулем велосипеда. Мерно работая сильными ногами, она оглядывалась на Гарника, словно говорила:

«Вот как надо, учись!»

Навстречу летел холодный воздух. Склоны гор белели от недавно выпавшего снега. Лицо Эрны пылало, свидетельствуя о несокрушимом здоровье, неиссякаемой энергии.

Коляска вкатила на просторный, чисто выметенный двор к крыльцу двухэтажного дома. Эрна обняла детей, выбежавших из дома — девочку лет восьми и мальчика лет десяти. Она чмокнула их в пухлые щечки и, сунув обоим в руки какие-то лакомства, отправила назад, а сама провела Гарника и Великанова в просто обставленную комнату на первом этаже. В ней стояли две деревянных кровати, стол, маленький шкаф. Казалось, отсюда недавно кто-то ушел.

— Вот тут и будете жить, — проговорила Эрна и, не откладывая, повела знакомить с хозяйством. Сперва в хлев, где стояли четыре племенных коровы и двое телят, потом на сеновал. Не теряя даром времени, Эрна задала скотине корм, показывая, откуда и сколько надо брать, потом села доить коров. Послала Гарника отнести молоко в погреб.

Закончив работу, Эрна повела парней в другое помещение, оказавшееся мастерской. Столярные инструменты были заботливо уложены на полках вдоль стены.

Великанову здесь все понравилось. До армии он некоторое время работал подручным у столяра. Он любил этот запах свежеструганного, смолистого дерева.

— Дайте мне такую работу, — сказал он Эрне.

— Работа найдется. Бочки можете делать?

— Попробуем, — скромно ответил Великанов, перебирая инструменты, лежавшие на полках. — А кто у вас столярничал?

— Мой муж, Рудольф. Он все умеет. Любит работать.

И действительно, по всему было видно, что хозяин дома был человеком трудолюбивым, умелым мастером. Всю мебель в доме изготовил он. В мастерской стоял шкаф, еще незаконченный. На стене висела искусно выточенная из дерева голова серны, — она должна была, по-видимому, украсить этот шкаф.

Однако Эрна привета своих работников сюда не для того, чтобы они любовались всем этим. Нужно было переносить из соседнего в другое помещение сваленную там свеклу. Но она оставила эту работу на завтра. Затем провела обоих в уборную, объяснив, что запоздала вычистить ее. Они делают это осенью, вынося удобрения на поле.

После этого первого обхода хозяйка предложила парням отдохнуть, пока она сготовит ужин.

— Ну и баба! — воскликнул Великанов после ее ухода. — Эта вытянет из нас жилы!..

— Конечно, даром не будет держать, — отозвался Гарник.

Снова его занимала мысль, что они отдаляются от главной своей цели, прячутся под подолом австрийской кулачки вместо того, чтобы продвигаться вперед.

— Эта усадьба, — уныло заметил он, — не лучше твоего ящика. Тот хоть двигался куда-то!

— Ну, а что ты предлагаешь? — в голосе Великанова прозвучало раздражение.

Гарник вздохнул. Предложить было нечего.

Приготовив ужин, Эрна кликнула парней наверх.

В большой, хорошо обставленной столовой были выставлены картофель, нарезанный кружочками лук, молоко, суп в тарелках и по маленькому кусочку хлеба.

Эрна уже успела переменить платье. Она надела белую вышитую кофточку с голубками на груди, косы уложила венчиком. На шее искрилась тонкая золотая цепочка. Передавая тарелки, хозяйка явно напоказ тянулась полными белыми руками. Нетрудно было заметить, что ей хотелось понравиться парням. Она пригласила своих будущих батраков в столовую, желая показать, какая она хорошая хозяйка, в каком порядке содержит дом, — удовлетворяя тем самым женское тщеславие, а заодно и рассчитывая завоевать их сердца.

Дверь в соседнюю комнату была открытой. Напротив двери, в простенке, висел портрет военного.

Во время ужина Гарник то и дело поглядывал на эту карточку, а вставая из-за стола спросил, кто это.

— Это и есть мой муж, — не без гордости сообщила Эрна. Она поднялась и принесла портрет. Из рамки смотрел самодовольный, с натянутой улыбкой офицер.

Гарник, мельком взглянув на карточку, тут же вернул ее хозяйке и спросил:

— Можно идти спать?

— Да, пожалуйста. Завтра я разбужу вас немного позже, чем будете вставать в дальнейшем. Сегодня вы устали с дороги.

Парни спустились в свою комнату. Закрыв дверь, Гарник проговорил:

— Ты знаешь, на кого мы будем работать? Хозяин этого дома — майор немецкой армии! — Приятно? Он там бьет наших, а мы здесь будем прислуживать его жене. Вот ты и подумай!..

— Подумать можно. Времени у нас для этого будет достаточно, а теперь давай-ка спать…

4

И началось для беглецов безрадостное существование. Чужая страна, чужое небо, чужие люди кругом — и каждый день один и тот же голос:

— Иоган! Геворк!..

Казалось, и солнце светило здесь по-другому. И звезды были какими-то странными. И сам Гарник перестал быть собою, — он даже назвался не Гарником, а Геворком.

Душа его ныла, сжималось сердце. Каждый день на заре перекликались петухи, чья-то собака лаяла тонким, словно отточенным голоском, холодный ветер свистел в голых ветвях яблонь под окном. И слышался все тот же голос:

— Иоган! Геворк!..

Мир объят тьмой. Окрестные горы молчаливы, как перед надвигающейся грозой. О, скорей забушевала бы буря, — пусть в ней зазвучат знакомые звуки: грохот танковых траков, орудийные раскаты. И услышать бы русское, сердечное: «Эй, привет, братишки!..», а не это:

— Иоган! Геворк!..

Проходят дни, похожие один на другой, один тоскливее другого. То густой туман ляжет на землю, то по небу тянется темное месиво облаков, то идет дождь вперемежку со снегом и его монотонный шум свинцом давит на сердце. Потом снова ночь, за которой опять послышится тот же голос:

— Иоган! Геворк!..

Они встают в холодной полутьме, без конца снуют по двору, в хлеву, на полях хозяйки, и с утра до вечера в их ушах отдается этот голос. Эрна никогда не устает. Раз в три дня она велит приготовить велоколяску, чтобы ехать в город. Ее нагружают бидонами с молоком, мешками с картошкой и свеклой. Хозяйка садится, скомандовав Гарнику: «Вези, Геворк!»

Тридцать километров везет коляску он, стиснув зубы, без конца нажимает педали этой странной колымаги, как рикша.

Зря жеманится Эрна, зря улыбается Гарнику в дороге. Или дома, когда они остаются одни, приглаживает ему волосы, прижимается щекой к его щеке. Он, батрак, понимает, что ей нужно, но не отвечает на ласки этой женщины.

«Нет, Эрна! — думает он. — Вы мне не мать, не сестра. Зря вы стараетесь приласкаться — мое сердце не отзовется вам!»

По вечерам Эрна пользовалась любым поводом для того, чтобы вызвать его к себе наверх. Иногда это бывало очень поздно. В соседней комнате спали детишки. Эрна начинала непринужденную болтовню, раскрывая подчас Гарнику свои женские секреты, а он смущенно слушал ее и не мог отвести глаз от портрета Рудольфа — мужа хозяйки, майора гитлеровской армии. Может быть, по его приказу расстреляли комиссара Варданяна…

— Я пойду, фрау Эрна, уже пора…

— Посиди! — не отпускала Эрна. — Мне так хорошо с тобой! Мне нравятся твои глаза… Я еще не видела таких черных глаз. Посмотри на меня, Геворк!

И Гарник нехотя щурился через плечо Эрны на самодовольное, чванливое лицо ее мужа.

Эрна поднималась с места, чтобы посмотреть ему в глаза, обнимала его плечи, ластилась к нему, а он, вежливо отстраняя от себя охваченную возбуждением женщину, все твердил:

— Иоган там ждет меня! Я должен идти.

— Ну, иди!.. — сердито отодвигалась она, поднося руки к вискам: «Что за человек, — из кремня он что ли? Из стали?..»

«Стыдно!» — говорила она себе. А на другой день, когда снова видела большие, красивые глаза Гарника с удивительно длинными ресницами, — начиналось все снова.

Все повторялось… И опять перед Эрной был бесчувственный идол, деревяшка. Но зато, когда они бывали в городе, он странно оживлялся. Каждый раз, спросившись у хозяйки, он шагал к станции, к вылинявшему ветхому вагону в тупике, где жила большая семья рабочего Шиндлера.

Эрна не догадывалась, в чем дело, и разрешала ему эти прогулки. Гарника встречали у Шиндлеров, как родного. Он дружил с малышами, с Гретой и Альфредом. Фрау Генриетта относилась к нему, как к сыну.

А Тереза… С Терезой он был тих и молчалив и только смотрел на нее восхищенным взглядом. Он краснел, завидев эту девушку, смущался, разговаривая с ней.

Однажды Тереза пошла проводить его. Он сказал ей тогда:

— Тереза, ты поехала бы со мной в нашу страну? Она красивая! Знаешь, когда война кончится, Тереза, я снова приеду и увезу тебя с собой. Ты веришь?

Тереза слушала молча, серьезно, и в ее голубых глазах Гарнику почудился теплый огонек.

Они шли к станции.

Вдруг Тереза, не стесняясь прохожих, прямо на середине улицы поцеловала его. Поцеловала, повернулась и побежала назад. На перекрестке она помахала Гарнику рукой и уже пошла не оглядываясь по длинной улице.

В глазах Гарника на мгновение потемнело. Он даже как будто не поверил тому, что произошло. Но ведь он еще чувствовал тепло ее губ на своих…

Ничего не понимая, он стоял и смотрел вслед Терезе.

— Сколько же я должна ждать тебя, Геворк?.. — послышался вдруг за спиной голос Эрны. Это сразу отрезвило. Его лицо мгновенно приобрело то каменное выражение, которого никак не могла разгадать Эрна. Но сейчас она была мрачней его. Только теперь она поняла, почему этот парень не отзывается на ее чувство.

— Геворк, — недовольно заговорила она, — кто у кого служит: я у тебя или ты у меня? Что же это такое?.

Гарник молча взялся за руль велосипеда. В эту минуту он не мог ни о чем говорить.

Но Эрна сидела рядом и, не переставая, укоряла:

— Целый час заставил меня ждать! Такой свинье, как ты, я делаю всякие поблажки. Жду, как дура, а он там крутит любовь, оказывается! Посмотрим, как дальше будешь крутить…

Эрна долго ворчала, потом замолкла. Сидела нахохлившись.

Теперь вместо Гарника она стала брать с собой в город Великанова. Хозяйка старалась меньше видеть Гарника, держала его в отдалении, не звала больше наверх, не угощала яблоками и вишневым вареньем.

Мало-помалу роли переменились: Великанов все чаще стал похаживать на второй этаж, оставался там полчаса, час.

Гарник ни о чем не расспрашивал товарища.

Однажды, проснувшись утром, он с удивлением увидел, что постель Великанова накрыта. «Куда он мог уйти в такую рань?». В это время наверху скрипнула дверь и послышались шаги. Вошел Иван.

— Ты что? Дома не ночевал?

Великанов смущенно усмехнулся.

— Там… у нее. Влюбилась в меня… Понимаешь?

— Гм!.. Ну?

На лестнице показалась Эрна. На ее лице блуждала довольная улыбка.

— Иоган, приготовь велосипед! Запаздываем, — пропела хозяйка.

Они снова и снова уезжали в город. А он, Гарник, вот уже сколько времени не видел Терезу. «Что она обо мне подумает? Поцеловала меня, а я исчез, и ни слуху, ни духу…»

Самолюбие не позволяло просить Эрну. Между тем он должен был поехать в город, должен был увидеть Терезу.

— Помоги, Иван! — не выдержав, сказал однажды он товарищу, — мне надо съездить в Цельтвиг. Надоело тут сидеть. А к этой не хочу обращаться. И вообще…

— И вообще я тоже подумываю о том, как бы нам достать паспорта. Пора бы распрощаться с этой кралей. У меня накопилась небольшая сумма. А в город, — что ж!.. Садись вечерком на велосипед и езжай. Сегодня Эрна уйдет в гости. Ты ведь успеешь приехать до ее возвращения? А если и запоздаешь, не беда.

Вечером Гарник выехал. Была уже весна, леса оделись в темный наряд, горная речка журчала резвее. Гарник быстро гнал велосипед по хорошо знакомой дороге.

Кружатся колеса, прохлада обвевает лицо Гарника, в ушах свистит ветер, а ему кажется, что это Тереза спрашивает его нежным голосом: «Почему не приезжал так долго?..»

Надо спешить, надо увидеть Терезу, поговорить с ней.

Вот и знакомый вагон. Он постучал в дверь. Сердце его дрогнуло, когда изнутри послышался голос фрау Генриетты: «Кто там?» Она открыла дверь.

Дети уже спали. Гарник положил на стол принесенный сверток и краем глаза посмотрел туда, где обычно спала Тереза. Девушки не было.

— А где она, фрау Генриетта? — Только теперь он заметил печаль на лице женщины.

— Уехала в Вену, Гарник. Я отправила ее к Хильде. У нас ведь несчастье — мужа опять уволили. Вчера он уехал в Морцгюшлаг, хотя мало надежды найти работу там.

Гарник тяжело опустился на стул. Надо было посочувствовать фрау Генриетте, этой доброй австриячке, с которой опять стряслось несчастье, но Гарник не находил слов.

— И давно уволили Иозефа? — после долгой паузы спросил он.

— Уже больше недели.

Он хотел спросить о Терезе — когда она уехала, но постеснялся: не подумала бы чего фрау Генриетта.

Было уже поздно, неудобно было засиживаться. А он все медлил, не находя сил подняться. Кинув последний взгляд туда, где обычно спала Тереза, выдавил незначащие слова:

— Я пошел, фрау Генриетта. Кажется, уже поздно. Да… Спокойной ночи!..

Он вышел из вагона, охваченный отчаянием. Ноги дрожали, сердце разрывалось.

Уже совсем стемнело, пустынны и тихи были улицы. Гарник вывел велосипед на дорогу, чувствуя, что и в сердце у него царит такая же пустота…

5

В один из ближайших дней в воротах усадьбы появился широкоплечий пожилой офицер. Парни в это время работали в хлеву. Гарник выглянул во двор и сразу все понял.

— Слушай, — тревожным шепотом предупредил он, — приехал муж Эрны!

Они слышали, как Эрна с криком бросилась навстречу офицеру. Вслед за нею выбежали и детишки.

Офицер расцеловал Эрну, затем подхватил детей, поднял обоих, крепко прижимая к груди.

Потом отпустил ребят на землю и снова попал в объятия супруги. Эрна, обхватив сильными руками шею мужа, буквально повисла на нем.

Гарник и Великанов молча наблюдали в щель эту сцену.

— Ну, надо немедленно сматывать удочки, — сказал Гарник.

— Да разве можно? Он сейчас же спохватится, все село поднимет на ноги, всю округу взбудоражит…

— Ну, округу-то не взбудоражит, но погоню за нами, вероятно, пошлет. И все-таки оставаться здесь еще более опасно. Я не доверяю Эрне, — она выдаст нас, вот увидишь!

Великанов молчал. Надо было хорошенько взвесить все. Любой опрометчивый шаг мог поставить их жизнь под угрозу. Внутренний голос утверждал: нет, нет, не скажет Эрна! Ведь тем самым она выдала бы и себя. Но мужу могут намекнуть всеведущие соседки. Одна из них всегда провожала Эрну ехидной улыбочкой… Да, как ни прикидывай, а бегство — единственное спасение от возможных неприятностей.

— Решай, Гарник, что делать, — заговорил Великанов. — Только нужно подготовиться… И о чем мы раньше думали? Стоп, они идут сюда!..

Он вскочил с места и стал подбирать сено, а Гарник взял в руки метлу.

Офицер вошел в хлев, высоко вздернув нос, начал осматриваться.

— Это наши работники, Рудольф, — проговорила Эрна.

Муж издал какое-то неопределенное междометие. Он подошел к коровам, каждой из них сказал что-то ласковое, потрепал каждую по спине.

Гарник впервые так близко видел офицера вражеской армии в полной форме, с орденами, даже с железным крестом.

Осмотрев коров, хозяин повернулся к работникам и на этот раз внимательно оглядел — сперва Гарника, потом Великанова.

— Копаетесь тут? — пренебрежительно бросил он.

— Работаем, — ответил Великанов, смело глянув в хитрые, беспокойные глаза сыщика.

— Иоган, — подошла Эрна, — я еще вчера велела наколоть дров, — почему вы этого не сделали?

— Сию минуту! — быстро ответил Великанов и тут же вышел из хлева.

— А этот черный не из Абиссинии? — спросил у жены Рудольф, кивнув в сторону Гарника.

— Я армянин, — сказал Гарник. — Слышали когда-нибудь о венских Мхитарянах? Я одной с ними национальности.

— Вы оба, я вижу, по национальности тыловые паразиты. Ну, ладно, работайте, работайте!..

Он вышел из хлева и твердыми шагами направился в мастерскую. Эрна шагала рядом, гордая тем, что в отсутствие мужа сумела сохранить в хозяйстве полный порядок. Действительно, все содержалось в образцовом порядке, и было непонятно, почему на лице Рудольфа сквозило недовольство. По-видимому, ему не понравилось присутствие в его доме двух молодых парней.

За время войны он приезжал в отпуск уже второй раз. Эти короткие посещения давали мало радости. Он любил свое хозяйство, любил семью. Разве можно насладиться вдосталь всем этим за четыре дня отпуска?

На дворе уже стемнело. Трещал огонь в печи. Эрна готовила ужин. Рудольф, погрузившись в мягкое, широкое кресло, посадил на колени детишек и с удовольствием слушал их детскую болтовню.

Младшая Рита рассказывала об игрушках, подаренных матерью. Она хотела принести куклу, чтобы показать отцу, и вдруг замялась.

— Пойдем вместе. Я боюсь одна идти в спальню…

— Почему, Рита? — удивился отец.

Девочка простодушно пояснила:

— Там ходит бука!.. Раз я пошла, а Иоган сказал, что поймает буку…

Словно кто ударил Рудольфа. Вскочив о места, он спросил изменившимся голосом:

— Какой Иоган?

— Наш Иоган, — ответила Рита, не понимая, почему так рассердился отец.

— Эрна! — уже не обращая внимания на дочь, крикнул Рудольф.

Эрна вошла с засученными рукавами. В недоумении посмотрела на мужа.

— Скажи, что нужно было этому Иогану в нашей спальне? Ребенок не может лгать!

— Рита, что такое ты болтаешь? Когда Иоган был здесь?

— Оставь ребенка в покое, — я с тобой говорю! — бешено заорал Рудольф.

— Рудольф! — глядя полными слез глазами, воскликнула Эрна. — Как ты можешь позволить себе подозревать меня в чем-то? За кого ты меня принимаешь?

— Но девочка не может выдумать такие штуки… Он бывал в спальне. Объясни, что это значит? Говори! Или я убью его сейчас!..

Охваченный гневом Рудольф кинулся к вешалке. В кармане шинели нащупал пистолет и, выхватив его, двинулся к двери, которая вела вниз. Но тут Эрна с отчаянным криком преградила ему дорогу.

— Рудольф, Рудольф, опомнись! Ничего не было! Он даже не поднимался сюда!..

— Уйди прочь!

— Нет, сначала убей меня. Они ни в чем не виноваты!..

В открытое окно Гарник и Великанов слышали возбужденный голос Эрны. Между супругами происходило бурное объяснение. В голосе хозяйки парням почудилось предостережение.

— Он не виноват… он даже не поднимался наверх! — кричала Эрна. — Послушай, Рудольф. Не нужно!.. Он честный человек!..

Великанов понял, что наступила решительная минута. Схватив топор, он как командир крикнул Гарнику:

— Прыгай!

Гарник выскочил в окно и исчез в кустах. За ним последовал и Великанов. Они бежали по саду и только успели перескочить забор, как вдогонку затрещали выстрелы. Пули прожужжали поблизости.

Парни были хорошо знакомы с местностью. Они бегом пересекли задний двор и оказались в поле.

Село осталось позади, в ночном тумане. Погони не было, тем не менее они продолжали бежать…

Поздней ночью они добрались до одной из окраин Цельтвига.

— Пусть теперь поищет нас! — довольно проговорил Великанов.

Но Гарник был настороже.

— Не так уж далеко ты ушел, Ваня! Если они захотят поймать нас, то пойдут по шоссе. Посидим под теми вон деревьями, последим за дорогой…

— Может, к фрау Генриетте?

— Ты с ума спятил! Прежде всего нас будут искать там. Ни в коем случае!.. Подождем. Если погони не будет, с первым же поездом уедем в Вену.

Они спрятались в дубовой роще. Пыльная, темная лента шоссе тянулась вдоль рощи к городу, укрытому тьмой. Они ловили каждый звук, следили за каждой тенью. Тени двигались через весь мир, тени лежали на каждой человеческой судьбе…

1

Небольшой вокзал провинциального австрийского городка. Длинные, окрашенные в темно-ореховый цвет скамейки. На них, как куры на насесте, нахохлились люди. Маленькое окошечко кассы, к которому подходят пассажиры, протягивают руки, а потом удаляются, рассеянные или повеселевшие, быстро или медленно, подвое, по-одному, группами.

Кажется, что особенного в том, чтобы подойти к этому окошечку, взять билет и, как все другие, ждать поезда?

Но двое беглецов, прежде чем войти в зал ожидания, подозрительно рассматривают сидящих там людей: нет ли среди них кого-то, кто следит за проезжающими? И удивительное дело, — кажется, что таких много. Вот хоть эта женщина в зеленом пальто, с неестественно рыжими волосами, накрашенная. Она разговаривает с пожилым мужчиной в широкополой шляпе, а сама краем глаза косится на всех, кто входит, осматривает каждого с головы до ног. Шпионка? Рудольф, конечно, сам пришел бы сюда разыскивать бежавших. И если он не пришел еще, то вот-вот может нагрянуть. Ревнивцы способны на все. Но нет, его не было видно в зале. Нужно смелей подойти к маленькому окошку и попросить два билета.

Это дело взял на себя Гарник. Великанов сунул ему деньги, и он уже направился к дверям, когда показался полицейский. В дождевике стального цвета, он шел через зал, внимательно разглядывая пассажиров.

— Стой! — Великанов успел схватить товарища за руку. — Давай-ка отойдем подальше.

— Зря мы пришли сюда, Гарник. Лучше пешком дойти до Кнительферга, там и сядем на поезд.

— Полицейских на любом конце земли встретишь… Я все-таки попробую, Ваня: пан или пропал!

Великанов колебался.

— Если меня схватят, — продолжал Гарник, — сразу же беги. Уж лучше одному попасться, чем обоим. Так что следи в оба.

— Да я же не могу без тебя, браток! Для меня ты — живая частица родины, вот что! Я не хочу лишаться последнего друга, пускай берут обоих!..

Столько искренности было в словах Великанова, что Гарник, посмотрев в ясные глаза товарища, как будто лишь теперь понял, как сроднились все-таки они на чужбине.

Со дня побега из львовского лагеря их не оставляла тревога друг за друга, ни на миг не покидала мысль, что на каждом шагу их могут разоблачить, арестовать, убить. Постоянно подстерегающая опасность была вчера, оставалась сегодня, будет и завтра…

Правда, теперь они познакомились с местными людьми и обычаями, а самое главное, накопили немного денег, без которых тут шагу не ступишь. Кроме того, и приоделись. На Великанове были серые в полоску брюки, серый плащ, зеленая шляпа. В этом наряде он ничем не отличался от местных жителей. Гарника тоже трудно было узнать. К счастью, не все австрийцы блондины. Среди них попадались смуглые, как и он. Одет он был в приличный пиджак и шляпу. Мог вызвать подозрение лишь акцент, но оба они уже могли объясниться по-немецки. У Великанова особенно сильно страдало произношение, поэтому в нужных случаях он всю надежду возлагал на Гарника.

— Ты разговариваешь уже как истый немец!.. — не раз хвалил он товарища.

И, несмотря на все это, они мучительно раздумывали: заходить на вокзал или нет? Постояв так несколько минут, Гарник, наконец, решительно прошел в зал.

Притворяясь спокойным, он подошел к окошечку кассы и подал кассиру деньги.

— Два билета в Вену.

Старик-кассир взял деньги и стал пересчитывать. Гарник, отвернувшись, бросал исподлобья взгляды, ища глазами полицейского.

— Почему лишние деньги? — недовольно пожевав губами, блеснул на него очками старик.

— Извините! — проговорил Гарник. — Я ошибся.

— В следующий раз надо лучше считать.

— Да, да, — в следующий раз обязательно! Очень вам благодарен!

Сунув сдачу в карман, Гарник купил у входа две газеты и вышел на улицу.

Вскоре к перрону подошел поезд и беглецы благополучно прошли в вагон.

Разыскав пустое купе, Гарник сел, заложив ногу на ногу, и развернул газету. Его поза должна была говорить о том, что ехать в этом поезде для него отнюдь не новость и что сейчас его интересуют не пассажиры и не провожающие, а только известия с фронта.

Они чувствовали бы себя еще лучше, если никто из пассажиров не подсаживался к ним. Но вот старая женщина, одетая с головы до ног в черное, остановилась напротив купе.

— Извините, можно? — проговорила она, глядя на Гарника, Одновременно это было и замечанием, что нужно потесниться: пассажиры прибывают, а они вдвоем заняли купе.

— Пожалуйста, пожалуйста! — подвинулся Гарник. У женщины в руках была корзина, которую она, видимо, намеревалась поставить на полку для вещей.

— Разрешите вам помочь? — вежливо обратился он к ней.

— О, буду вам очень благодарна!

Положив корзинку на полку, Гарник уселся на свое место и снова углубился в газету.

Женщина больше не видела лиц попутчиков, — оба закрылись газетами.

Конечно, Гарник и Великанов только притворялись, что читают. Они нетерпеливо ждали отхода поезда.

Старуха не выдержала долгого молчания.

— Что там пишут о Сталинграде? Столько народу пропало и все еще продолжают посылать. Оглянешься вокруг — остались одни старики, вроде меня.

Начало разговора Гарнику крайне не понравилось. Сейчас старуха, пожалуй, спросит: «А почему вы не в армии?» И объясняйся с ней, как хочешь! Хотя бы поезд скорей тронулся, чтобы вопросов старухи не услышали в других купе. Сама-то она, казалось, не была заинтересована, слушают ее или нет. Продолжала разговор с собой:

— Да что старики! Вот вчера мы похоронили соседку. Она бы еще долго прожила. А тут сына убили на фронте. Бедная женщина не смогла выдержать горя!..

Гарник молчал, не показывая лица из-за газеты.

Тогда словоохотливая старуха решила втянуть в беседу Великанова.

— Вы до какого места едете? — перехватив его взгляд, спросила она.

Великанов замахал руками, давая понять, что он глухонемой. Кажется, это получилось у него убедительно.

Вот не везет: везде какая-нибудь напасть! Будто эта болтливая старуха не могла сесть в другое купе, — обязательно было нужно к ним!

А поезд не трогался. Все еще прибывали пассажиры. Вагон уже был набит битком. Чего же ждет машинист? Может быть, полиция обходит состав, и поезд задерживается из-за этого? Спросить разве старуху, сколько минут осталось до отхода? Нет, нельзя! Человек, выросший в этих местах, никогда не задаст такого вопроса. Оставалось одно: ждать, ждать и еще раз ждать.

Но вот — свисток, вагон дрогнул и поплыли назад привокзальные здания. Итак, впереди Вена.

Гарник теперь связывал все свои надежды с Терезой. Но может ли что-либо сделать для них Тереза? Ведь она живет у Хильды. Фрау Хильда очень странная женщина. Правда, фрау Генриетта неплохо отзывалась о ней. Но муж Хильды — офицер гитлеровской армии, выискивает какие-то документы для нацистских руководителей, вернее, спасает свою шкуру.

Появиться на глаза этой женщине опасно: Тереза, может быть, кое-что рассказала о них Хильде, а эта, увидев их, конечно, не удержится от восклицания, вроде: «А, вы и сюда явились, господа беглецы!..» Всего можно ожидать от этой особы. Да, встреча с фрау Хильдой не сулила ничего приятного… Но ведь рядом с ней живет чудесная Тереза! Непонятная сила влекла к ней Гарника. И, конечно, Тереза не отказала бы им в помощи. Но вряд ли у девушки есть в городе знакомые, к кому она могла бы обратиться.

Может быть, пойти к Мхитарянам? Но не известно, на чьей они стороне, как им представиться? Конечно, он, Гарник, может сказать, что он из львовских армян, — что немцы угнали его на работу, а сейчас освободился, хочет вернуться домой… А как отрекомендовать Великанова? Кто он? Русский? Непременно подумают: почему этот подозрительный армянин едет с неменее подозрительным русским? Нет, все это надо как следует обдумать.

Поезд мчался по берегу горной речки.

В прекрасных горах и долинах Штирии цвела весна. Леса были изумрудными, по обе стороны дороги зеленели поля. Вот пролетела цапля… Гарнику вдруг представилось, что они пересекают Араратскую долину. И мысли увели его далеко, к родному дому. Что делает сейчас мать? Конечно, вспоминает о сыновьях, не зная, что нет уже на свете Ваана, а его младший брат, гонимый пленный, с тоской думает о ней и о родной земле.

Ах, если бы поезд так и шел — прямо к линии фронта!..

2

Вот и Вена — прославленная по всему миру Вена.

На вокзале суета. Прибывшие и встречающие спешат обнять друг друга, торопливо расходятся, разъезжаются по своим домам. А куда спешат два этих молодых парня — один с черными, другой с голубыми глазами? Да никуда! Но на вокзале и полицейских много, и военных, и проезжающих, — все незнакомы и все одинаково подозрительны… Беглецы спешат уйти в город. Спешат в город, даже не обратив внимания на красивое здание вокзала и на его зеркальные двери.

Ползут трамваи, бегут автобусы, выкрашенные в синий и желтый цвета. Автомобили мчатся туда-сюда — немецкие, итальянские, чешские; только советских не видно. В какую сторону идти? Что там за этими домами? Что это за площадь?

Прославленный на весь мир город встретил их безразлично. Не все ли равно, кто приезжает в этот час в его шумные улицы, в парки и магазины?..

Попав в человеческий поток, парни шагают и шагают вперед, стараясь не выделяться среди жителей столицы. А один даже позволил себе пошутить:

— Вот и твоя красавица-Вена, о которой ты так мечтал. Что ж, в какую сторону двинемся?

— А вот куда пойдет та красавица, туда и мы!

Красавица поворачивает направо, и они сворачивают направо. Не все ли равно, в какую сторону им идти?

Через некоторое время Великанов спрашивает:

— Так куда же мы?

— На Красную площадь! — продолжает шутить Гарник. Здесь он чувствует себя гораздо лучше, чем в Цельтвиге или в поезде. «Большой город! — думает он. — Найдется какая-нибудь дыра и для нас».

— А что, Ваня? — вдруг останавливается он. — У меня записан адрес Терезы, пойдем туда и будем поджидать ее где-нибудь около дома.

— Ха! Мы можем ходить около него целыми днями, да так и не встретить!

— Почему? Ведь не может же она все время сидеть дома. Наверное, выходит на улицу?

— А если подойдет к нам какой-нибудь полицейский: «Вы кого ждете, господа?».

— Все равно, нам не к кому больше идти.

— Ты же говорил про каких-то своих Мхитарянов. Может, попытаемся разыскать их?

Всю дорогу Гарник думал об этом, а сейчас начал сомневаться. Это — последний шаг. Предварительно надо разузнать, что это за люди, и только тогда решать, стоит ли к ним идти.

Немного поразмыслив, Гарник сказал:

— В таком случае, Ваня, ты снова будешь армянин, как при встрече с Гюстом. И притом астраханский! Отец твой был армянин, а мать — русская. От нее твои глаза и волосы… Вырос же среди русских, поэтому не знаешь по-армянски. Такие исключения встречаются… Дядя мой говорил, что раньше армяне были светлые, и только потом почернели… Ну, вот! Значит, ты астраханский армянин. Из Астрахани уехал во Львов.

— Почему обязательно во Львов?

— Потому, что во Львове жило много армян. Там и армянская церковь есть.

Гарник почесал затылок.

— Впрочем, это худо, что есть церковь. Они начнут спрашивать насчет этой церкви — что ты скажешь? Сразу поймают!

— Возьмем такой город, где нет церкви. Ростов! Там нет армянской церкви?

— Не знаю, я там не бывал… Э-э, вот что! Саратов возьмем. Помнишь Бориса? Он был родом из Саратова, но армянин. Уж там-то, я уверен, нет армянской церкви. И зовут тебя Оник.

— Погоди, так какой же я армянин, — астраханский или саратовский?

— Саратовский! Но в Астрахани родился и вырос. Так тоже бывает. Оник Великян, запомни!..

Гарник вдруг умолк и беспокойно повернул голову. Он услышал чистую армянскую речь — на венской многолюдной улице!

— Ты сейчас туда? — спросил круглолицый молодой человек со светло-каштановыми волосами своего собеседника по-армянски. И они тут же распрощались.

Сердце Гарника встрепенулось. Нельзя было упускать из виду молодого человека. Догнав его, Гарник пошел рядом и несмело тронул за рукав:

— Извините, вы армянин?

— Да! И то, как говорится, сын попа… А вы тоже армянин?

— Да, мы армяне, и тоже, так сказать, поповские дети…

— Что же, познакомимся: Погос Бекмезян.

— Айдинян Григор, — тут же придумал себе имя Гарник.

Великанов сообразил, что знакомство состоялось, он протянул руку и своим густым басом отрекомендовался:

— Великян.

— Как вы сказали? — переспросил Бекмезян.

Этого Великанов уже не мог понять. Ему на помощь поспешил Гарник:

— Он армянин, но по-армянски не знает.

— Что вы говорите! — искренне удивился Бекмезян. — Может ли быть армянин, который не знает своего языка? Я вижу, вы не здешние?

— Да, господин Бекмезян, мы из другого места приехали, хотим немного познакомиться с Веной, но вот никого здесь не имеем.

— Сколько вы пробудете в Вене?

— Все зависит от того, как скоро сделаем все дела. Вероятно, не задержимся. Были бы очень благодарны, если бы вы нам помогли.

— С удовольствием! Если можете подождать меня немножко, я вас на минуту оставлю: у меня тут небольшое дельце… Одну минуточку, хорошо? А потом буду просить вас ко мне домой. Ведь вы с родины приехали?.. Минутку погодите! У меня тут дело — не хочу подводить приятеля…

Бекмезян зашел в ближайший подъезд.

— Ну, как? — спросил Великанов.

— Приглашает к себе домой… Не знаю, хорошо это или плохо, но сразу понял по выговору, что я из Армении.

— Кажется, не плохой человек, а?

— Поговорить любит…

— А вдруг сбежал? — поглядывая на дверь, проговорил Великанов.

— Не думаю. Подождем еще чуть-чуть!

Это «чуть-чуть» затянулось на полчаса.

Наконец, у парадного входа показался господин Бекмезян. Он улыбался:

— Извините меня! Разговор, кажется, затянулся… Должен вам сказать, что живу я довольно далеко отсюда. На самой окраине. Ну, что ж, сядем в омнибус?

— А разве в центре трудно снять комнату? — спросил Гарник.

— Не трудно, но я там купил маленький участок. Помимо своего дела, еще развожу клубнику на продажу, — пояснил он. — С радостью предложил бы вам сегодня осмотреть город, но я назначил свидание одной женщине. Вы видели Бельведер?

— Пока еще ничего не видели.

— Ну, так вот, это и есть Бельведерский сад. Я вас непременно поведу сюда. Ботанический сад рядом. Потом вы побываете в летнем дворце Шенбрунн. Приезжий в первую очередь обязан осмотреть его. Дворец начал строить отец Марии-Терезы, а она закончила. Там есть комната, которую называют миллионной.

Автобус шел быстро, и все более воодушевлявшийся Бекмезян не успевал остановить внимание невольных экскурсантов на чем-то одном. В голове Гарника, хоть и слушавшего внимательно, хаотически перемешалось множество названий, имен, исторических справок и анекдотов.

Вскоре, однако, Бекмезян умолк. Ему уже нечего было показывать. Остались позади пышные дворцы и нарядные улицы. Автобус добрался до окраины, где глазам путешественников представилось малопривлекательное зрелище скученных, ветхих домишек, то вплотную лепившихся друг к другу, то разбросанных среди садов.

Наконец Бекмезян привел своих новых знакомых к маленькому, с глинобитными стенами домику, который одиноко возвышался посреди плохо огороженного земельного участка.

Остановившись у калитки, хозяин широко обвел свои владения рукой, как будто здесь был второй Бельведерский парк.

— Вот и мой сад. Хотел посадить деревья, но — увы! — началась война… Теперь не до этого. Может быть, откроется путь на родину? Измучились мы, скитаясь от одного чужого порога к другому…

Он широко распахнул дверь домика:

— Прошу!..

— Так вы один живете?

Комната, в которую они вошли, была типично холостяцкой: кровать не убрана, на столе немытая посуда, на одном из стульев небрежно брошен домашний халат, на другом рубашка и галстук; одна из туфель валяется под кроватью, другая посреди комнаты.

— Я угощу вас вареной свеклой из моего огорода. С осени осталась. Сейчас ведь продукты по карточкам, не все успеваю получить. Вы устали? Господин Великян, садитесь, пожалуйста!..

До сих пор Бекмезян ни о чем не спрашивал своих гостей. Теперь, усадив их, он решил начать расспросы, но Гарник опередил его:

— Где же живут ваши родители, господин Бекмезян?

— Родители?.. Живы ли они вообще? В двадцатом году мы бежали с матерью из Полиса в Афины, там я ее и похоронил. Потом бродяжничал по городам Венгрии и Румынии, а незадолго до войны приехал сюда. Дядя у меня есть в Армении. Как я хотел к нему поехать, но большевики не пустили. Турция нас теснит, ни Греция, ни Италия не принимают в подданство, ваши большевики тоже нам отказывают…

— Почему «наши»? — спросил Гарник.

— Вы ж русские армяне? Потому я и говорю — ваши! Ну, а теперь расскажите, как вас сюда занесло?..

Трудным делом было для Гарника дать на этот вопрос исчерпывающий и убедительный ответ. Он хотел скрыть, что они из России, но Бекмезян понял это с первой минуты. Что же сказать — из какого они города? Из Ростова? Армавира? Харькова?.. Ну, конечно, — он ереванец, до войны жил в Харькове, потом во Львове. А про Великанова Гарник рассказал так, как было условлено.

— Очень рад, что вы хоть от Сибири спаслись. Это ведь правда, что большевики всех армян сослали в Сибирь? Теперь все наши надежды нужно связывать с Гитлером, — он спасет Армению. Мы должны помочь немцам в освобождении земли предков. Необходимо создать армянский легион. И он уже создается! Мне сказал об этом господин Дро. Я с ним близко знаком. В Румынии он мне очень помог, вместе работали в национальном клубе…

Только сейчас Гарнику стало ясно, с каким человеком он имеет дело.

Великанов молча следил за разговором. Не понимая ни слова, он старался прочесть все по лицу Гарника. Теперь и он заметил, что Гарник сразу помрачнел.

Правда, Гарник тут же улыбнулся.

— Когда же организуют этот легион, господин Бекмезян? — спросил он.

И Великанов заметил, что это была вовсе не та ясная, милая улыбка, которой его друг улыбался ему или, скажем, Терезе.

Бекмезян ответил на его вопрос с энтузиазмом:

— Скоро, скоро организуют! Пять дней тому назад я был в Берлине, там я встретил господина Тутунджяна. Это большой наш национальный деятель. На днях он должен прибыть сюда, провести собрание. Мне он тоже велел подготовиться к нему, я ведь член местного рационального комитета. Плохо, что армяне несколько ассимилировались, совершенно не интересуются национальными делами. Многие разбогатели, завели предприятия, скупают акции — забились, в общем, по темным углам. Есть Армения или нет Армения, для них все равно. Завтра я должен поехать к Мхитарянам. Это, братец, какие-то ископаемые, — для нации ничего не делают… Вот когда Армения освободится, каждый, небось, скажет: «Мы пахали!» Господин Дро утверждает: взятие Армении — вопрос нескольких месяцев. Будем надеяться! Но немцы ведь не обязаны освободить нашу страну, а потом расшаркиваться: пожалуйте к столу — вот вам!.. Мы тоже должны помогать. Хотят легион — не один, а четыре поставим. Я и вам советую записаться в этот легион.

Эта мысль необыкновенно воодушевила Бекмезяна.

— Куда вы пойдете в такое смутное время? Оставайтесь здесь, найдутся еще два-три человека — вот тебе и готов маленький легион. Завтра же я сообщу господину Тутунджяну, что мы начали организацию. Господин Тутунджян говорил, что солдатам легиона будут давать все: деньги, одежду, питание…

Гарник молчал.

— О чем задумался, брат Григор? — продолжал Бекмезян самым дружеским тоном.

— Вот я Оника спрошу… — И Гарник перевел Великанову весь разговор.

— Легион должен идти на фронт? — спросил Великанов.

— Что спрашивает господин Оник?

— Он хочет знать, пойдет легион на фронт или нет?

— Какой там фронт, братцы? Не бойтесь! Легион должен спасать Армению. Организуем его и пойдем на родину!..

— Что же, можно! — заявил Великанов. — Если это будет скоро, то можно…

— Я заговорился с вами, простите. Сейчас приготовлю что-нибудь.

Бекмезян ушел в соседнюю комнату.

— Можно! — многозначительно посмотрел на Гарника Иван. — Лишь бы добраться до фронта, а там…

— Понятно! — заключил Гарник.

У Бекмезяна была сварена свекла. Он приготовил еще что-то, напоминающее кофе. Выпили по стакану, съели свеклу.

Хозяин оправдывался:

— Всегда вот так: занимаешься полезной для нации деятельностью, о себе совсем забываешь…

Ему хотелось развлечь гостей, он устроился у радиоприемника, стал крутить рычажок. Эфир был полон шума, скрежета, визга и немецкой речи.

Гарник сел рядом с хозяином. Бекмезян поднялся, чтобы принести пепельницу. Пользуясь случаем, Гарник повернул рычажок приемника и вдруг…

— Говорит Москва! Говорит Москва!..

По телу Гарника пробежала дрожь. Великанов вскочил. Как давно они не слышали этот знакомый голос советского диктора.

— Передаем сообщение Советского информбюро…

Бекмезян озабоченно подбежал к радиоприемнику.

— Москва говорит?.. Не надо!..

— Вчера советские войска…

Рычажок попал в руки Бекмезяна, и в комнату хлынули звуки музыки.

— Я здесь на хорошем счету: нельзя, чтобы в моем доме говорил голос Москвы!.. — Помедлив, он совсем выключил приемник.

— Давайте лучше сыграем в карты.

Появились карты. Бекмезян начал проделывать с колодой всевозможные фокусы. Сразу видно было, что он мастер картежной игры, если не сказать больше.

Постелей в доме не было. Когда стемнело, Бекмезян собрал для гостей какие-то тряпки, а вместо одеяла принес рваное пальто.

Парни тесно легли рядышком, как когда-то в ящике, засыпанном углем, или в Нагоне-домике фрау Генриетты. Каждый размышлял о своем.

«Вчера советские войска…» Где сейчас советские войска?..

3

Утром Бекмезян разбудил гостей.

— Доброе утро! Ну, как провели ночь? Не снились ли дурные сны?

— Большое спасибо, — ответил Гарник, — все хорошо!

— Оник во сне разговаривал по-русски… Бедный парень, вот что сделали большевики: и по-армянски говорить отучили!.. Не беда, — пока доберемся до Армении, научим тебя родному языку.

— Что он говорит? — поинтересовался Великанов.

Гарник перевел слова Бекмезяна.

— Скажи, что это не беда, — мы сумеем понять друг друга… А снились мне карты. Даже во сне, понимаешь, ломал голову над его фокусами.

Бекмезян был польщен.

— Ну, это неважно!.. Давайте-ка займемся делами легиона. Посмотрим, что эти Мхитаряны скажут, чем они помогут нам? В городе же придумаем что-нибудь насчет завтрака.

Они довольно долго добирались с окраины, где жил Бекмезян, до спокойной, чистой и узкой улицы, одну Сторону которой занимало старинное, еще хорошо сохранившееся здание Мхитарянского монастыря.

Главный вход был закрыт. Бекмезян нажал кнопку звонка.

В дверях показался швейцар.

— Передайте отцу Аветису, что господин Бекмезян хочет видеть его. С ним люди, приехавшие с родины. Три человека из армянского легиона.

— Из легиона, прибывшего с родины, говорите? — на западно-армянском наречии переспросил старик.

Бекмезян повторил сказанное и, глядя вслед швейцару, пояснил:

— Он тут сорок лет работает. Австриец, но чисто говорит по-армянски. Одним словом, — обармянился!..

Швейцар возвратился с седовласым невысоким старцем в рясе.

— Здравствуйте, отец Аветис! Я привел вам гостей, — первые солдаты армянского легиона!

Однако воодушевление Бекмезяна не встретило отклика у старика. «Солдат армянского легиона» он еле удостоил холодным старческим взглядом, — словно нехотя, поздоровался с ними, и считая, по-видимому, неудобным разговаривать в дверях, пригласил:

— Войдите!..

Следом за отцом Аветисом все вошли в парадную дверь. В просторной слабо освещенной комнате стоял круглый ореховый стол и старинные — неизвестно какого века — удобные кресла.

— Садитесь, — предложил старик и, усевшись сам, начал разглядывать гостей.

— Парни пожелали познакомиться с вами, — первым начал Бекмезян, но отец Аветис сразу прервал его:

— Говорите, вы из армянского легиона? Что это за легион?

— Я должен сообщить вам, отец Аветис, что по приказу Гитлера организуется армянский легион, который должен спасти родину. Господин Тутунджян поручил мне переговорить с вами, узнать, чем вы сможете помочь?

Узкие плечи отца Аветиса поднялись и опустились:

— Что мы можем сделать?

— Нам нужна материальная помощь, отец Аветис. Лично я взял на себя дело организации легиона. Вот нас три человека…

Гарнику стало совершенно ясно, почему Бекмезян привел их сюда. Никакого легиона еще не было, а он уже просит материальной поддержки. Для чего нужна эта поддержка, если, по утверждению Бекмезяна, в создании легиона заинтересовано германское командование, которое обещает обеспечить его всем необходимым? Нетрудно было теперь понять намерения Бекмезяна.

Гарник стеснялся смотреть в глаза почтенного старца с вдумчивым лицом ученого. Ведь на деле они выступали здесь в роли мелких жуликов. Бекмезян хотел обмануть старика, а они видят это и молчат.

Старик, словно почувствовав настроение Гарника, повернулся к нему:

— Вы в Вене живете?

— Нет, — поспешил с ответом Гарник, — мы здесь только вчера. Мы ненадолго…

Бекмезян снова вмешался:

— Вчера я встретил их у театра «Бург». Приехали сюда, знакомых нет. Вижу, — люди с родины. Григор — ереванец, отец Аветис.

Старик терпеливо ждал, пока Бекмезян закончит, потом снова обратился к Гарнику:

— Так, говорите, вы ереванец?

— В Ереване я жил до войны. После этого в Харькове и недолго во Львове. А товарищ мой саратовский армянин.

— Зовут его Оником, отец Аветис, но по-армянски не знает ни слова.

Старик с недоверием взглянул на Великанова, немножко подумал, затем, как мудрец, все видящий и все понимающий, кивнул головой:

— Бывает и так!..

— Большевики только этого и добиваются, отец Аветис…

Старик опустил глаза. Он снова подождал, пока Бекмезян замолчит. Затем Отец Аветис начал задавать вопросы Гарнику: что нового в Ереване, какие улицы построили, сломаны ли старые дома на Абовяне, остался ли сад у Гантара, винограду такое ли обилие в Ереване?..

Гарник почувствовал себя на высоте. На вопросы старика отвечал охотно, со сдержанным удовлетворением, — ведь речь шла о его любимом городе, который он так хорошо знал.

— Вы бывали в Ереване? — не выдержав, спросил он, глядя в добрые глаза старика.

— Да, — монах вздохнул. — Был, но очень давно, еще до двадцатого года… Когда читаю в газетах о нынешнем Ереване — ничего не могу понять. Все изменилось, много новых зданий построено. Оживает, кажется, древний дух нашей архитектуры. Ведь здание оперы — это новый вариант Звартноца, только без купола. Величав и административный дом Армении, — вы его называете Домом правительства…

— И все это в руках большевиков, отец Аветис! — снова прервал старика Бекмезян.

Лицо старого духовника стало холодным.

— Это политическая сторона вопроса, — заметил он. — Я не занимаюсь политикой… Да, очень рад видеть вас! Подождите, я позову наших, — у них тоже немало вопросов найдется.

Отец Аветис вышел из комнаты и немного погодя вернулся в сопровождении других монахов. Все они с головы до ног были одеты в черное, все бородатые, все крайне обрадованные тем, что увидят людей, приехавших с родины.

Гарник и Великанов никогда не видели столько монахов вместе. Их одновременное появление было внушительным и даже, по правде говоря, пугающим. Из другого, совсем из другого мира были эти люди!.. Тем приятней было видеть, когда все заняли места за круглым столом, что они мало чем отличаются от обычных людей. Все эти чернецы начали расспрашивать о Ереване, об Армении. А один по-немецки спросил у Великанова, как так случилось, что герр Оник не знает ни одного родного слова?

Великанов ответил:

— Несколько слов, положим, я знаю: хац, джур… баревцез, парон…

В комнате прокатился дружный смех. Особенно весело смеялся пышнобородый, большеглазый старик, к которому все присутствующие относились с видимым почтением. Какой-то иеродиакон принес на подносе кофе и вино.

Кофе и вино еще больше подогрели общее настроение.

— Ну как, господин Григор? — обратился к Гарнику все тот же шутник-священник. — Что лучше: вина Армении или наши?

— Такого вина я в Армении не пил, — честно признался Гарник.

— По рецепту отца Абгара приготовлено, Говорит, что именно такие вина пили наши предки. Он нашел рецепт в одном из монастырских пергаментов.

Снова засмеялись.

— Как только наш легион вступит в Ереван, я вам пришлю ереванских вин, — смело пообещал Бекмезян.

Монахи ничего не слышали о легионе и замолчали.

Смолкли шутки.

— Хотите посмотреть нашу старину? — спросил отец Аветис.

— С радостью! — отозвался Гарник.

Отец Аветис повел гостей в монастырскую библиотеку.

Поднялись куда-то вверх. В коридорах царила строгая тишина.

За отцом Аветисом шел улыбающийся молодой монашек с недавно отпущенной бородой. Он раскрыл одну из дверей и пригласил гостей.

— Вот наша библиотека, — проговорил старик.

Помещение, где они оказались, больше походило на музей. На столах в стеклянных витринах были заботливо разложены образцы старинных монет из бронзы, меди и серебра.

Отец Аветис остановился.

— Это коллекция армянских монет. Здесь вы увидите деньги, ходившие при всех наших царях.

Гарник перевел это Великанову. Сейчас они превратились в обыкновенных экскурсантов и даже забыли о грозивших им опасностях.

Начиная с Тиграна Великого, каждый армянский царь чеканил свою монету. С маленьких кружков металла смотрели на гостей профили с типично армянскими чертами. По ним хотя бы приблизительно можно было судить, какими были эти армянские цари, какую корону или шлем носили. Старый этот мир раскрывался наглядно перед Гарником. Армянскую историю он изучал плохо, не знал даже, что его народ имел стольких властителей, которые вели войны с соседями, сооружали крепости и города, принимали послов, посылали послов в разные края земли, чеканили свою монету… Какая древняя, какая мощная культура! Мысли об этом наполнили его сердце гордостью.

— Я даже не знал, что у нас было столько царей! — пользуясь случаем, высказался Великанов и попросил Гарника перевести его слова.

Старый священник, казалось, с горечью подхватил:

— Да, было. Была страна! Теперь остался клочок земли, обломок огромной скалы. Да и тот под угрозой гибели. Страшная буря бушует! И более крупные корабли тонут…

Гарник почувствовал неподдельную озабоченность старика судьбой своего народа и ему захотелось откровенно поговорить с ним. Особенно, когда он увидел в одном из шкафов несколько томов Ленина на армянском. Ему даже показалось, что этот шкаф перенесли сюда прямо из какой-то ереванской библиотеки. Как бы не веря своим глазам, он спросил:

— И Ленин у вас есть?!

— Да, — ответил старик тем же бесстрастным тоном, каким давал пояснения у коллекций. — Мы получаем все армянские книги и газеты. Даже приглашения на свадьбу, написанные армянским шрифтом. Храним все, — по всему этому создается история.

Шкаф был на замке. Ни о чем больше не спрашивая, Гарник и Великанов последовали за стариком и молодым иеродьяконом. Они прошли в просторный высокий зал, стены которого были опоясаны деревянным балконом. Над ним до самого потолка вздымались шкафы с толстыми и тонкими книгами, рукописными и печатными, пергаментными и бумажными, в кожаных и картонных переплетах, а то и вовсе без переплета. Особенно, по-видимому, монахи дорожили рукописями. Стоя перед ними, отец Аветис вытянул вперед суховатую руку:

— Вот наше богатство!

Да, это было богатство. Целая сокровищница, где были собраны вековые думы, чувства и мечты древнего, трудолюбивого, умного народа.

Когда дошла очередь до полок с газетами, старик сказал:

— Видите? Тут ежедневные армянские газеты, получаемые со всех концов света. Но у нас нет средств, чтобы переплести эти комплекты.

Бекмезян, медленно следовавший за стариком и до этого молчавший, грубо оборвал его объяснения:

— Хватит прибедняться, отец Аветис! Как только зашла речь об армянском легионе, у вас пошли жалобы на бедность. Будете вы что-нибудь делать для нации или нет, скажите прямо?..

— Но это тоже делается для нации, господин Бекмезян, — оглядывая шкафы, с улыбкой сказал Гарник.

— Ничего не могу возразить: это тоже для нации. Но сейчас судьбу нации будет решать оружие.

Как бы не обратив внимания на слова Бекмезяна, отец Аветис продолжал:

— Конгрегация сейчас не имеет доходов. Немножко получает от типографии, немножко от домов, сданных внаем. Средств не хватает, и мы вынуждены отказываться от переплетов.

— Пускай так и остаются, отец Аветис! После того, как мы возьмем в свои руки Армению, у нас найдутся средства переплести газеты.

— Идемте!

И круто повернувшись, старик зашагал к двери. Это была явная демонстрация в адрес Бекмезяна.

Гарник понял старика.

На прощание он крепко пожал ему руку.

— Прошу извинить, отец, — проговорил он и покраснел, не зная, можно ли так обращаться к монаху. — Мы доставили вам немало хлопот.

На улице Бекмезян пожаловался:

— Не говорил ли я, что они ископаемые? Свою нацию ни в грош не ставят! Сходим теперь в наш «национальный комитет», там что-нибудь посоветуют.

Гарник молчал. Образ симпатичного, старого монаха — хранителя библиотеки, все еще стоял перед ним. С Бекмезяном спорить было невозможно. Схватить бы его за горло да прижать к стенке: «Что ты хочешь от старика — пусть хранит свои книги!.. А что касается Армении, то… на-ка, выкуси!..» И Гарник незаметно составил комбинацию из трех пальцев.

Бекмезян так спешил, как будто «национальный комитет» был охвачен пожаром.

Гарник искал хоть какой-нибудь повод для того, чтобы уклониться от этого посещения. На какого дьявола ему этот комитет? Ведь это, очевидно, местная дашнакская организация. Неужели армян тут так много, что дашнаки создали свой комитет? Впрочем, пусть их будет сколько угодно, — ему с Великановым никакой «национальный комитет» не нужен. И надо придумать какую-нибудь причину, чтобы не ходить туда.

— Что-то я себя неважно чувствую, — пожаловался Гарник.

— В самом деле? — спросил Бекмезян. — Отчего бы? Наверное, подействовало вино этих Мхитарянов?.. Это пустяки!

Они повернули на шумную, людную улицу, где сплошным потоком шли грузовые и легковые автомобили. Среди них было немало и военных машин. В некоторых сидели вооруженные солдаты. «На фронт, наверное, едут… А мы должны разыскивать какой-то «национальный комитет». Зачем?..»

— Нет, я совсем плохо себя чувствую! — неожиданно остановился Гарник.

— Уж не от голода ли, брат. Давайте зайдем в кафе. Его хозяин из наших — армянин, — пояснил Бекмезян, — я всегда тут обедаю.

Они вошли в насквозь прокуренный зал. Столы здесь были отделены деревянными перегородками. Посетители за этими перегородками играли в карты или читали газеты, или горячо спорили о чем-то.

Бекмезян повел гостей в дальний конец зала.

— Погос! — окликнул его кто-то из-за перегородки.

— О, господин Манучарян! Рад вас видеть! А я шел в «национальный комитет», чтобы повидать вас там… Хотел представить вам этих молодых людей, приехавших с родины. Познакомьтесь!..

Манучарян встал, подал всем руку, потом снова усевшись, спросил:

— Вы из Румынии?

— Почему из Румынии! — поспешил ответить за Гарника Бекмезян. — Григор, например, из Еревана.

На газете перед Манучаряном лежали очки. Словно не поверив, он посадил их на свой крупный нос и прищурил один глаз:

— Как это вы могли приехать из Армении? Ваша фамилия Великян? Я не ослышался?

— Он жил среди русских, господин Манучарян, потому и не знает родного языка.

Манучарян пристально посмотрел на Великанова и кивнул головой. Потом закрыл глаза и на минуту углубился в какие-то свои размышления.

— Да! — вдруг очнувшись, повернулся он к Бекмезяну. — Вечером мне позвонил Кайцакуни, в субботу он будет в Вене.

— Наконец-то! — обрадовался Бекмезян. — Специально по вопросу о легионе? Я уже начал составлять список. Его открывают: Григор Айдинян и Оник Великян.

Манучарян снова склонил лысую голову и снова задумался.

Бекмезян подозвал официанта, заказал завтрак.

Некоторое время продолжалось молчание. А потом начался трудный для Гарника разговор. Манучарян задавал ему вопрос за вопросом, и он должен был заново повторить все то, что уже рассказал Бекмезяну и монахам. Нервы были в страшном напряжении, — он боялся, как бы не выдать себя. Было в чем запутаться: он переменил имя и фамилию, а своего русского друга сделал «армянином».

Манучарян недоверчиво выслушал ответы Гарника. Он то щурил, то широко открывал глаза под очками.

— А что делает твой отец в Ереване? — спросил он, уставясь в переносицу Гарника.

— Отец? — Он был бухгалтер на заводе.

Манучаряну зачем-то нужно было знать подробности.

— На каком заводе?

— На машиностроительном.

— Он большевик?

— Нет. Он уже старый.

— Сколько получает?

Гарник никогда до этого не интересовался, сколько получают бухгалтеры на заводе.

— Кажется, девятьсот рублей…

Манучарян задавал вопросы вежливо, с мягкой улыбкой, которая распространялась, казалось, и на его сияющую лысину.

Принесли яичницу и по стакану кофе. Еда застревала у Гарника в горле. Но вот Манучарян перестал допрашивать его и вдруг на чисто русском языке обратился к Великанову:

— Ну-с, молодой человек, теперь о себе расскажите вы.

Великанов остолбенел. Гарник тоже растерялся. Оба не ожидали такого оборота.

— Вы, конечно, изменили фамилию? Неплохо придумали!.. Но нужно было хоть немного подучить армянский.

Манучарян язвительно засмеялся, обнажив ровный рядок искусственных зубов.

— Может быть, Великанов?.. В Петербурге я знал одного унтер-офицера с такой же фамилией. Конечно, вы убежали из лагеря и намерены присоединиться к своим?..

— Мы не бежали! — опуская вилку, заговорил Великанов. — Нас угнали в Германию на работы, и мы хотим вернуться домой…

— Все равно не доберетесь! — продолжал злорадствовать Манучарян. — Песенка большевиков спета. Ваше правительство уже сбежало из Москвы… Войска еще продолжают сопротивляться, но и они вскоре сложат оружие.

Манучарян стукнул по столу кулаком:

— Ваш Союз распался!.. Вы лучше меня знаете, почему он должен был развалиться. На собственной шкуре вы испытали все ужасы, которым подвергли коммунисты миллионы таких людей, как вы. Вот в воскресенье у нас здесь будет собрание. Было бы лучше для вас, если бы вы рассказали на этом собрании про все эти ужасы…

— Значит, мы не идем в «национальный комитет», господин Бекмезян? — спросил Гарник, пытаясь уклониться от ответа на сделанное Манучаряном предложение.

— Мы должны были пойти туда только для того, чтобы увидеть господина Манучаряна. Значит, не пойдем!.. Пей кофе, Оник. Что такое сказал тебе господин Манучарян, если ты даже кофе позабыл? Брат, я ничего не понял из того, что вы говорили!

Манучарян повторил свое предложение насчет собрания.

— О, блестящая мысль! На этом собрании мы объявим сбор средств в пользу нашего легиона.

Парни отмалчивались. Так вот в руки каких людей они попали! При других обстоятельствах они бы иначе поговорили с этими субъектами. А теперь им оставалось одно: как бы половчей выкрутиться из рук этих господ.

— Нам тут негде жить, — после долгого молчания сказал Гарник.

— У тебя они могут еще пожить? — спросил Манучарян.

— Почему же нет? Я — с удовольствием.! Вчера вечером мы долго беседовали. Э-э… но комитет все-таки должен материально поддержать их. У ребят, наверно, нет денег.

— Об этом мы позаботимся. Можно предполагать, что сбор средств для легиона пройдет удачно. Теперь нужно послать наших во все лагеря, составить списки всех находящихся там армян.

Разговор продолжался еще долго. В этом прокуренном кафе создавались грандиозные планы по созданию «национальной армии» для освобождения «страждущей отчизны».

Гарник и Великанов поневоле были вынуждены участвовать в этом деле. На них возлагалась обязанность выступить перед местными армянами, возбудить в них ненависть к коммунистам, после чего вот этим двум господам будет нетрудно произвести сбор пожертвований.

Великанов, сославшись на незнание языка, промолчал. А Гарник думал про себя: «Не выйдет, голубчики!». Но сказал так:

— Что ж, можно!..

На минуту он представил себе зал, из которого сотни глаз смотрят на него, как на изменника родины. Только от одной этой мысли у него потемнело в глазах. Может быть, выступить на этом собрании так, чтобы провалить его организаторов? Или лучше скрыться? Что делать? Как поступил бы на их месте человек более опытный, более тонкий политик?..

Вернуться в Штирию они не могли. Идти на восток? — но они даже не знают, с какого вокзала надо выехать. — Пойти пешком из города было бы безумством, — далеко они не уйдут… А может быть, все-таки пуститься на розыски Терезы?..

Второй день они в Вене и ничего не сделали, чтобы разыскать девушку. А ведь он, Гарник, все время думал о ней, оглядывался на каждую встречную девушку, — не она ли?..

5

Друзья до полудня прошатались по городу с Бекмезяном, потом вернулись в кафе, где утром встретились с Манучаряном. Едва они уселись за стол, как молодая светловолосая женщина подошла к Бекмезяну и, отозвав в сторону, начала тихо говорить ему о чем-то. Они все время оглядывались по сторонам, умолкая, когда мимо проходил официант или кто-нибудь из посетителей. Бекмезян казался озабоченным и встревоженным. Все это было очень подозрительно.

— Послушай, Ваня, — заговорил Гарник, — тебе не кажется странным, что он пристал к ним, как банный лист? Не пора ли удирать?

— Чем скорее, тем лучше, — сразу согласился Великанов. — Можно в такой круговорот угодить, не выберешься! Надо избавиться от этого типа, а там…

— Что там?

— Убираться из злополучной Вены!

Закончив разговор с женщиной, Бекмезян подошел к столу:

— Я вынужден вас оставить: безотлагательное дело! Можете меня подождать?

— Отлично! — проговорил Великанов, — мы вас подождем!..

Бекмезян ушел.

Оставшись вдвоем, парни снова завели разговор о побеге. Не могло быть и речи о выступлении на собрании местных армян! Другого выхода нет — надо уходить из Вены. Но куда?

В кафе появился новый посетитель. Он спросил что-то шепотом у армянина-официанта, и Гарник заметил, что официант кивает на них. Новый посетитель направился прямо к их столику.

— Извините! — вежливо обратился он к Гарнику. — Я хотел спросить, — не вы ли приехали с родины? Сегодня я был у Мхитарянов, от них узнал о вас… Разрешите познакомиться: Бениамин Цовикян.

Он горячо пожал руку сперва Гарника, потом Великанова и продолжал:

— Чрезвычайно счастлив, что отыскал вас! Мне сказали, что один из вас ереванец. В Ереване у меня два брата. Цовикяны, — случайно не слышали о них?

— Цовикян? — Гарник вспоминал: — со мной в школе учился Вагинак Цовикян.

— Что вы говорите! Вагинак учился вместе с вами? Да умереть мне на месте, — ведь это мой племянник. А Давида, младшего его брата, не знаете?

— Конечно, — обрадовался Гарник. — Я часто бывал у них. Отца зовут Тиграном?

Глаза Цовикяна увлажнились.

— Да, да! — Это и есть мой старший брат. Невестку Вардум тоже видели? До войны она работала в министерстве.

Гарник хорошо знал мать своего школьного товарища — тетушку Вардум. Он поинтересовался, каким образом Бениамин разлучился с родными.

— Спасались от турецкого ятагана. Но это длинная история… Вы давно из Еревана? Когда вы видели Вагинака в последний раз?

Цовикян был в необыкновенном возбуждении.

— Боже мой, как я рад этой встрече! Простите великодушно, — я даже не спросил: может быть, я вас задерживаю?..

— Мы как раз собирались уходить, побродить по городу, — сказал Гарник.

— Идемте вместе, я с удовольствием провожу вас!..

Гарник вовсе не рассчитывал на это. Им нужно было хорошо замести следы. Цовикян мог помешать. С другой стороны, это случайное знакомство заинтересовало его. Сперва ему показалось, не подослал ли этого человека Бекмезян? Но затем решил, что было бы глупостью держаться этой мысли. Цовикян был так искренно взволнован, даже не спросил, почему другой парень, приехавший с родины, все время молчит. Об этом он справился только тогда, когда все трое вышли на улицу. Объяснение, данное Гарником, его нисколько не удивило.

— Да, тяжело оказаться вдали от родины. Вы-то еще этого не знаете, вы не бродили, как мы, из страны в страну. Я своим друзьям наказал похоронить меня, как хоронят габсбургских королей.

— А как их хоронят? — полюбопытствовал Гарник.

— Вы не слышали? Сердце зарывают в церкви Августины, а кишки — в подземных пещерах, под святым Стефаном. Конечно, это только шутка… право, я хотел бы, чтобы мое сердце увезли в Ереван.

Гарник коротко перевел Великанову эти слова Цовикяна и добавил:

— Мне кажется, что этот человек нам поможет.

— Не спеши! — предостерег тот.

— Почему же до войны вы не попытались вернуться в Ереван? — спросил Гарник. — Ведь многие возвращались.

— Эта тоже длинная история. Сколько попыток я сделал! Уже начало наклевываться что-то, но — грянула война… Тут несколько дураков, вроде Бекмезяна, твердят, что скоро откроют для нас дорогу на родину. Как? Да очень просто: придем туда вслед за немецкими войсками. Но разве не ясно, что Гитлер не для нас готовит захват нашей родины? Нацистские руководители дружат с заправилами Турции. Говорят, Турция откроет фронт со стороны Закавказья. Клочок земли — и тот готовятся растоптать, превратить в пепел. Вся нация превратится в эмигрантов. Кому до нас будет дело?..

Гарник только пожал плечами:

— Еще неизвестно. Гадать рано! Война может и не дойти до Армении, господин Цовикян. Советские войска не исчерпали своих сил.

— Да, да, я тоже об этом думал. Ведь рассчитывали же нацисты на молниеносную войну, а что получилось?..

Такой поворот в разговоре не удивил Гарника и Великанова. Они помнили рассказы Оника о Хельмуте, они слышали проводника Гюста и высказывания его зятя Иозефа. Нельзя было не прийти к выводу, что фашисты имеют в своем тылу немало противников. Несомненно, Цовикян один из них. Он заговорил смелее, когда узнал, что их знакомство с Логосом Бекмезяном носит случайный характер. Цовикян охарактеризовал Бекмезяна, как отъявленного проходимца, который, промотав на картах свое состояние, решил поправить свои дела «спасением нации».

— Создали с Манучаряном какой-то комитет. Чем они занимаются? Руководить-то некем, людей нет… Все понимают, что руками нацистов мы не возвратим себе родину. Этот Манучарян, кстати, после гражданской войны в России убежал сюда. Долгое время занимался тут антисоветской пропагандой… Но куда же мы идем?

— Прогуливаемся.

— Пошли бы к нам домой! Моя жена будет рада познакомиться. Если я ей расскажу, что встретил человека, который знает моего брата, она, пожалуй, обидится, что не привел вас.

— Мне кажется, к нему можно пойти, — сказал Великанову Гарник.

— Так ведь они нас снова разыщут.

— Попросим никому не говорить, где мы…

Жена Цовикяна, фрау Анаит, в самом деле обрадовалась, услышав из уст самого Гарника, что он знает ее деверя и его сыновей. Задав множество вопросов о них, она вдруг заплакала:

— Вы ровесники с Вагинаком. Значит, и он воюет? Где-то он сейчас, бедняжка? Я уже слышала, что среди пленных есть и армяне. Давно просила Бениамина поинтересоваться: что там за люди, — может, знакомых найдем.

— Ну, а к чему эти слезы? Вот и встретили знакомого!

— Да… но Вагинак, Вагинак!.. Он такой слабенький! — фрау Анаит держала в руках фотографию мальчика. — Неужели он где-нибудь в грязных окопах, под пулями, под бомбами?..

Утирая обильные слезы, она отправилась на кухню, чтобы покормить чем-нибудь гостей. Ставя на стол яичницу из порошка и кофе, добрая женщина стала извиняться за столь скудное угощение. Но Гарнику и Великанову казалось неважным, чем их угощают. Главное, — они теперь полностью убедились в том, что находятся у хороших людей.

Узнав, что Бекмезян и Манучарян намерены устроить в воскресенье собрание армян и предлагают Гарнику и Великанову выступить там в роли изменников родины, хозяин возмутился.

— И вы не плюнули этим негодяям в рожу? Ведь они думают только об одном, как бы вытянуть у честных людей побольше денег. Глядите!.. — Цовикян протянул им ладони. — Мозоли! А ведь я доктор востоковедения!.. Что делать? Приходится заниматься и физическим трудом. А те двое… кроме карточной игры, они ничего не знают. Прохвосты! Еще берутся вершить судьбу родины! Нет, я вам советую не иметь с ними дела!..

— Да разве мы… — начал было Гарник, но вдруг осекся, и тут же решительно сознался: — Ведь мы бежали из лагеря… и хотели бы поехать туда… к своим!.. Будем очень вам благодарны, если вы как-то поможете нам.

Цовикян, не задумываясь, согласился помочь всем, что в его силах. И когда Гарник перевел этот разговор Великанову, Иван от души воскликнул:

— Наконец-то, кажется, нам повезло!

Но люди редко довольствуются достигнутым. Было счастьем для беглецов встретить такого человека, как Цовикян. Но Гарнику захотелось большего. До отъезда он решил во что бы то ни стало увидеть Терезу, — адрес ее, записанный на лоскутке бумаги, хранился у него на груди. Он доверил Цовикяну и эту свою тайну.

— Ты слышишь, Анаит? — позвал жену Цовикян. — Григор двух дней не живет в Вене, а уже завел роман с девушкой.

— Ладно, не заставляй парня краснеть! — ответила та с улыбкой.

Пришлось Гарнику рассказать, где и как он познакомился с Терезой. Пришлось сознаться и в том, что опасается появиться на глаза фрау Хильды.

— В таком случае я сам схожу разузнаю все, — сказал Цовикян.

На радостях Гарник попросил его навестить фрау Хильду в тот же день.

— Прямо сейчас и отправлюсь. Давайте адрес. О, это не так уж далеко! Вы, конечно, подождете меня? Я скоро!..

1

Уже месяц фрау Хильда не получала от мужа писем. Это было странно. Эдмонд не мог так долго молчать. Он не умел молчать, он любил собеседников, любил посмеяться над людьми — иногда злорадно, но чаще добродушно.

До войны, работая в Национальном музее, он находил и там немало смешного, о чем любил рассказывать жене. И война была для него бессмысленной, глупой комедией. Но это была трагическая комедия: содержанием ее было массовое человекоубийство.

В одном письме Эдмонд писал: «…Ему больше сорока лет. Сидит и хладнокровно рассказывает, как он своей рукой расстрелял восьмерых русских пленных… Наши парни слушали его с таким же хладнокровием. Я похвалил их. Когда-нибудь все человечество будет славить нас за хладнокровие, с каким мы осваивали опыт национальных героев Германии».

«Итак, мы уничтожаем врага, — язвительно писал он в последнем письме, — уничтожаем безжалостно. Нас не остановят в этом «благородном» деле никакие преграды. Что нам какой-то Паскаль с его законом о жидкостях. Кровь течет и в мраморных статуях! Вчера наши храбрецы с полчаса дробили их пулями… Но, я надеюсь, все будет хорошо, — поумнеют же, в конце концов, люди»!..

Вдруг писем не стало. Хильду охватили мучительные сомнения.

Раньше она только отвечала на письма мужа. Теперь начала писать ему ежедневно. Каждое из писем она кончала одними и теми же словами: «Ну, мой шалунишка, когда ты прекратишь свое глупое молчание? Я уже начинаю сердиться, понимаешь?..» Она звонила всем своим знакомым, спрашивала у них совета, намеревалась даже поехать разыскивать мужа.

И вот она получила ответ. Пакет был объемистый. Вскрыв его, Хильда с ужасом нашла там все свои письма.

— «Я с болью пишу эти строки, — сообщал кто-то незнакомый. — Эдмонда, нашего жизнерадостного Эдмонда, общего любимца группы, больше с нами нет. Возле Харькова на нас напали русские партизаны. Произошла стычка, — одиннадцать наших погибло, пятеро пропали без вести. После боя мы разыскивали Эдмонда, но его не оказалось»…

Записка упала на пол. В глазах Хильды потемнело. С криком выбежала она на лестницу, постучала в первую попавшуюся дверь, бессвязно повторяя:

— Эдмонд, Эдмонд!..

Ее окружили соседки.

— Может быть, ошибка? — попробовала утешить одна из них. — Это еще надо проверить.

Хильду увели в комнату. Там на столе были разбросаны ее письма, а сверху лежала записка товарища Эдмонда. Нет, ошибки не было. Это была правда, ужасная правда. Эдмонд пропал.

Несколько дней Хильда выплакивала свое горе. Но слезами горю не поможешь. Приходилось примириться с жестокой правдой, как примирилось с ней множество женщин на земле.

В эти-то дни к ней и приехала Тереза. На вокзале она увидела подругу своей матери в трауре, с грустным и бледным лицом.

— Вы больны, тетушка Хильда?

Хильда не хотела говорить о своем несчастье тут, на людях, и только сказала:

— Да… я плохо себя чувствую.

Молодой офицер, с которым Тереза познакомилась в поезде, терпеливо ждал в стороне, когда барышня закончит разговор со своей «тетушкой». Он держал в руках небольшой чемодан Терезы.

— Дайте мне чемодан, господин Ценкер! Большое спасибо вам, теперь я и сама…

— Разрешите проводить вас, вы доставите мне большое удовольствие…

— Мы ехали вместе с господином Ценкером, тетушка Хильда.

Офицер, шагнув вперед, козырнул фрау Хильде и снова попросил разрешения проводить их до дома.

Молодой офицер был хорошо одет, — у него было красивое лицо. И представился он с такой подчеркнутой вежливостью, что фрау Хильда не могла отказать.

Впервые Тереза шла по Вене. В вагоне Ценкер всячески пытался развеселить девушку. Для Терезы была тяжелой эта первая разлука с родными. Только крайняя нужда заставила ее мать согласиться на эту поездку. Дома не было даже хлеба. Мать решила пристроить на работу даже Альфреда. Бедный Альфред, что он за работник? Она хоть старше брата на два с половиной года… Когда фрау Хильда поможет ей поступить в ресторан, первую же получку она пошлет матери.

— Барышня, о ком вы так грустите? — все спрашивал Ценкер и Тереза ответила ему:

— О младшем братишке. Ему три года. Когда он узнал, что я собираюсь в Вену, сказал: «Не езди в Вену, пусть лучше Вена приедет к нам!..»

Ценкер от души расхохотался. Даже Тереза улыбнулась, глядя на него.

Теперь он рассказывал об этом Хильде.

— Ваша племянница всю дорогу грустила, хотя ехала в Вену. Неужели человек, которого ожидает впереди такой город, имеет право печалиться?

— Печалиться? — отозвалась Хильда. — Сейчас это право дается всем!

Офицер не понял.

— Не знаю, как другие, но я всегда, когда приезжаю в Вену, как-то… веселею, что ли. Все здесь мне нравится: и театры, и парки, и памятники. Мне кажется, что в нашем городе у человека не остается времени грустить. Тут даже кладбища великолепны! Можно устроиться рядышком с Шубертом и Моцартом, а они не любили скучать.

Тереза почти не слушала болтовню Ценкера. Но фрау Хильда, болезненно морщась, оборвала его:

— Прекратите, ради бога, этот разговор! Мне плохо!..

Ценкер не обиделся. Он попросил минуточку подождать, остановил такси и предупредительно распахнул дверцу.

— Что с вами, фрау? — спросил Ценкер, когда они подъехали к дому. — Может быть, могу чем-нибудь быть вам полезен?

— Нет, спасибо! — отказалась та и, кивнув головой офицеру, вместе с Терезой поднялась по лестнице. Но только она успела открыть дверь квартиры, как не удержалась и зарыдала.

Тереза испугалась. Она не поверила бы раньше, что такая сильная, властная женщина, какой представлялась ей фрау Хильда, может так беспомощно и страстно рыдать.

— Тетушка Хильда! — готовая сама расплакаться, подбежала к ней Тереза. — О чем это вы? Что случилось?

— Я тебе скажу, Тереза… Эдмонда нет!.. Он пропал без вести…

Плечи ее затряслись от новых рыданий.

Тереза тоже расплакалась. Она не знала, как утешать взрослых — взрослые в ее семье никогда не плакали.

Уезжая сюда, она связывала надежды с фрау Хильдой. Теперь все надежды рушились.

— Ну, хватит! — наконец проговорила фрау Хильда. — Это я так.

Вытирая платком глаза, она обвила рукой тонкую талию Терезы:

— Этот твой офицерик разбередил рану. Начал хвалить кладбища, как будто больше не о чем говорить!.. Нет, Эдмонд не может умереть! Хоть бы узнать, что это за Харьков, где он пропал?..

— Ах, если бы раньше… — прорвалось у Терезы.

— Что «если бы раньше»? — насторожилась Хильда.

— Я спросила бы у Геворга и Иогана, ведь они оба оттуда… помните, у нас были два парня? Вы еще устроили их на работу к одной крестьянке.

— Что ты говоришь! Значит, они пленные.

— Да.

Фрау Хильда проводила Терезу в ванную, а сама стала медленно прохаживаться по комнате. Она вспомнила о двух безработных, которых встретила в вагоне-домике. В то время она не обратила на них внимания. Один, кажется, цыган — такие черные, густые волосы, другой светлый… Они смотрели на нее настороженно, а может быть, и враждебно, но оба выглядели довольно жалкими. Неужели такие убивают людей? Могли ли они убить такого здоровяка, как ее Эдмонд?..

— Тереза, почему они мне не сказали тогда, что они русские пленные? Я не могу простить этого твоей матери!

Тереза только что вышла из ванной. На ее лоб вопросительным знаком упала мокрая прядь волос.

— Мама? Мама не знала. Это Эрна нам сказала после.

— Не знала? Как могла она не знать, что за разбойников приютила она у себя в доме?..

Вопросительный знак на лбу Терезы качнулся.

— Они совсем не разбойники. Они у нас часто бывали. Геворк такой славный человек!..

Это было признанием. Тереза любила его, того черного, — Хильда заметила это по ее глазам.

— Глупенькая, глупенькая ты, Тереза… Да, — глупая! — повысила голос Хильда. — Ты не думаешь о том, что это они и подобные им убивают наших людей?.. Что ты так удивляешься? Ты не думала об этом? Так подумай!..

Хильда ушла на кухню, загремела там посудой. А Тереза, зажав подбородок в ладонях, «думала».

Как она мечтала о поездке в Вену! И вот — Вена. Неужели завтра или послезавтра она должна будет вернуться домой с пустыми руками, — удрученная, что ничего не сделала для семьи?

Но дела Терезы устроились по-другому.

Ее попутчик Ценкер не позабыл ее. На следующий день он явился к Хильде, чтобы справиться о здоровье. Нетрудно было догадаться об истинной причине его визита. Потом офицер стал приходить все чаще, каждый раз принося с собой шоколад или албанские апельсины.

Хильда не отвергала эти подарки. Все это было трудно достать на рынке. Тем более, щедрый офицер происходил, как выяснилось, из богатой семьи.

Завоевав симпатии Хильды, Ценкер делал все, чтобы покорить и сердце Терезы. Узнав, какую она ищет работу, он тут же предложил свои услуги:

— Я поговорю с знакомым владельцем ресторана и устрою вас у него. Заработок будет неплохой. Как вы считаете, фрау Хильда?

Предложение было заманчивым. Тереза могла там питаться и что-нибудь из еды приносить с собой. Сделка состоялась, и вскоре Тереза начала работать в одном из самых дорогих ресторанов города.

Первый раз она явилась туда с Хильдой. Переговоры с приятелем Ценкера длились недолго. Девушка была красивой, владелец ресторана даже не старался скрывать свое восхищение.

— Вы будете звездой нашего заведения! — несколько раз театрально произнес он.

Он не ошибся: с первого же дня Тереза обратила на себя внимание завсегдатаев ресторана. Посетители старались сесть за те столики, которые обслуживала новая официантка. Они заигрывали с ней, старались завести разговор, расхваливали. А неопытная девушка принимала все за чистую монету.

2

Между тем фрау Хильда продолжала собирать сведения о муже. Через Ценкера и его друзей она познакомилась с целым рядом военнослужащих. Но кто мог сказать, жив ее муж или умер? Все пожимали плечами: если среди мертвых не обнаружен его труп, — «значит, фрау, ваш супруг в плену». А что может приключиться с ним в плену — гм!..

Фрау Хильда не могла примириться с мыслью о том, что до конца войны она не получит никакого известия о судьбе мужа.

«Почему так случилось?» — спрашивала она себя и мучилась, не находя никакого ответа на этот вопрос. Она ловила себя на том, что только теперь поняла, как ужасны законы, по которым посылают людей умирать на фронтах, пропадать бесследно. И таких не десятки, не сотни, а целые миллионы!..

Ах, ведь до войны она с Эдмондом и миллионы таких же людей, как они, были вполне счастливы. Кому была нужна эта война?

Вчера Хильда получила письмо от подруги, которая чернилами, смешанными со слезами, писала, что брат ее погиб на фронте. Это снова, и самым жестоким образом, напомнило Хильде о ее собственном горе. Сев за письменный стол мужа, она хотела выразить подруге свое сочувствие, но, написав несколько строк, положила перо и стиснула виски. На чистый лист бумаги падали капли слез. Неужели то, что она напишет, может утешить приятельницу? На поле боя погиб юноша — художник. Эдмонд часто говорил о нем: «Мальчишку ждет будущее». Вот его будущее! Ничтожный кусочек металла уничтожил целый мир невоплощенных мечтаний!.. Сиротеют семьи, сиротеют народы, сиротеет вся планета… Да есть ли после этого бог?

Ответить на письмо подруги она собралась лишь на следующий день. Заклеив конверт, она уже хотела выйти и бросить его в почтовый ящик, когда в передней раздался звонок. Она открыла дверь и увидела на пороге незнакомого человека со смуглым лицом, — это был Бениамин Цовикян. Попросив извинения у хозяйки, он сказал, что хотел бы с ней поговорить.

Хильда пригласила его в гостиную. Настороженно смотрела она на гостя.

— Я, наверное, вам помешал? Вы, как вижу, собирались уходить. Наверное, на работу?

— Нет, я нигде не работаю.

— Это хорошо! Война оторвала многих женщин от дома, от семейных забот…

Фрау Хильда нетерпеливо ждала, когда гость заговорит о причине своего появления. Почему-то ей казалось, что он принес весточку об Эдмонде.

Цовикян, заметив, что разговор не клеится, откровенно объяснил, зачем он пришел.

Фрау Хильда побледнела. Она едва удержалась, чтобы не воскликнуть: «Это тот русский пленный?» Но спросила по-другому:

— Этого парня я видела в Цельтвиге. Цыган он, что ли?

— Нет, не цыган. Армянин. Вы слышали когда-нибудь об армянах?

Фрау Хильда кивнула, хотя в эту минуту для нее не имело никакого значения, к какой национальности принадлежит тот черный человек. Парень был пленным, недавним солдатом Советской Армии, который неизвестно каким чудом спасся из лагеря и теперь бродит с места на место. Раньше Хильда не проявила бы к нему никакого интереса, но, подумав о том, что ее Эдмонд тоже в плену, она, непонятно для самой себя, захотела увидеть Гарника.

— Приходите завтра, — сказала она. — Тереза будет дома.

Но, проводив Цовикяна, Хильда задумалась. Как? — она в своем доме принимает одного из тех, которые убили или захватили в плен ее Эдмонда?! Не позвать ли завтра и Ценкера? Сказать ему: «Вот, Ценкер, человек, который убьет вас, если вы отпустите его отсюда целым и невредимым».

Она почувствовала, как горят у нее щеки.

Весь следующий день она ничего не могла делать: то ложилась, то бесцельно ходила по комнате. Только под вечер немного приоделась и приготовилась к встрече гостей.

Цовикян и Гарник явились точно в срок. Гарник от волнения краснел и стеснялся прямо посмотреть в глаза хозяйке, словно, входя сюда, совершил большое преступление.

— Вот и наш молодой человек! — первым заговорил Цовикян, улыбаясь Хильде как старой знакомой.

— Пожалуйста, проходите. Тереза вот-вот должна вернуться. Садитесь!

Все сели. В первую минуту все трое чувствовали себя как бы скованными.

Хильда, казалось, хотела вспомнить что-то важное — и не могла. Наконец, со слабой улыбкой на бледном лице, она спросила:

— Вы долго здесь собираетесь пробыть, молодой человек?

— Нет, очень мало, — сразу ответил Гарник, думая удовлетворить ее этим ответом.

Улыбка пропала с лица Хильды. Она не об этом хотела спросить юношу. Не все ли равно ей, сколько пробудет этот чужестранец в их городе? Единственное, что она хотела знать — это то, что делают с людьми, которые попадают в русский плен. Но об этом Хильда не стала спрашивать сразу, боясь, что Гарник насторожится и не скажет правды. А ей требовалась только правда, как бы горька ни была она.

Цовикян, естественно, не мог знать, что происходит в душе этой женщины и все пытался оживить разговор. Он намекнул, как трудно, должно быть, сейчас Геворгу его ожидание. Это подобие шутки в другом случае, может быть, и развеселило бы Хильду, но теперь она безразлично посмотрела на молодого человека и вдруг, неожиданно для самой себя, спросила:

— Скажите, пожалуйста, у себя на родине вы видели немецких военнопленных?

— Немецких военнопленных?

Гарник с удивлением смотрел то на хозяйку, то на Цовикяна, не понимая, почему был задан ему этот вопрос.

— Нет, не видел. Но, извините…

Хильда вскинула на него глаза и резко сказала:

— Мой муж, как мне сообщили, взят в плен в районе Харькова.

— Харькова?

— На них напали партизаны. Несколько человек убили, а некоторых, вероятно, взяли в плен. Мне хотелось бы знать: что с ними сделают?

Цовикяну только сейчас стала понятна причина странного поведения хозяйки.

Да, очень многие не думали о том, что война их лишит близких, куска хлеба, земли, дома, счастья… Только после того, как непоправимое произошло, люди поняли, как все это ужасно.

— Если бы люди были умнее, — вслух высказал свой вывод Цовикян, — они не должны были допустить эту войну…

— Это зависело не от нашей воли, — тихо отозвалась Хильда.

— Именно от нашей, фрау: от моей, от вашей, от его, от воли множества других людей, подобных нам с вами. Только мы не сумели выразить свою волю.

Хильда, словно сбросив с себя оцепенение и глядя прямо в глаза Цовикяна, возразила:

— Нас и не спрашивали. Что мы представляем собой, чтобы спрашивали у нас, нужно или нет начинать войну?

Чувствуя, что его слова могут быть неверно поняты, Цовикян беспокойно повернулся всем телом и торопливо пояснил:

— Я хотел сказать, что ни один из людей не должен обладать правом выносить смертный приговор миллионам подобных себе. Эти миллионы должны сказать, что они вовсе не хотят умирать, вот что!

Разговор этот затянулся, а Терезы все не было и не было. При каждом шорохе за дверью сердце Гарника замирало.

Меняя тему разговора, хозяйка спросила, при каких обстоятельствах Гарник попал в плен.

— Вы не бойтесь! — сказала она. — Мне уже все ясно. Ведь, наверное, вы со своим товарищем пробираетесь на восток, чтобы присоединиться к вашим?

— Ничего подобного! Нас угнали на работу, и сейчас мы возвращаемся к родным.

— Кто у вас остался из родных?

Гарник сказал правду:

— Мать, отец, сестра. Был еще брат… Он погиб…

— Ваши родные не знают, что вы попали в плен?

— Нет, не знают.

В глазах фрау Хильды блеснуло сочувствие. Нет, это была уже не та женщина, которая хотела указать на Гарника Ценкеру. Она и вчера устыдилась своего побуждения, а сегодня, после этого разговора, даже не вспоминала о нем. Чем виноват этот молодой человек, который перенес на своих плечах все тяготы войны, потом был заброшен в чужие страны, где не каждый мог ему посочувствовать? Фрау Хильда на минутку представила горе матери Гарника, и сердце ее окончательно смягчилось. Сейчас у нее не было никакой злобы к этому пленному. Она даже сочувствовала Гарнику и втайне подумала, что там, в далекой загадочной России, может быть, найдется человек, который посочувствует и ее Эдмонду.

И у Гарника она уже не возбуждала прежней настороженности и антипатии.

Но почему же нет Терезы? Уже начинало темнеть, было рискованно поздно вечером выходить на улицу, — их мог остановить патруль, проверить документы.

Хозяйка тоже начала беспокоиться.

— Не знаю, почему она так запоздала. Никогда с ней не случалось. Она давно должна была быть дома.

Гости уже собрались уходить, когда за дверью послышались шаги и сдержанные женские рыдания.

Фрау Хильда вскочила и бросилась к двери. На площадке, прижавшись всем телом к стене, стояла Тереза.

— Тереза, что с тобой? — тревожно спрашивала фрау Хильда, обнимая ее и увлекая в комнату.

— Они… они… — Тереза, как слепая, смотрела вокруг невидящим взглядом. — Они… напоили меня…

— Кто — они?

Тереза уронила голову на грудь Хильды, захлебываясь слезами.

— Знакомые Ценкера, приехали с фронта… Мне велели обслуживать их в номере… А потом…

Гарник стоял бледный, ничего не понимая.

В памяти его эта девушка запечатлелась, как сказочная, непорочная красавица. А сейчас… сейчас с ее уст сорвалось: «Они напоили меня!..» Этот истерический плач, это страшное, перекосившееся лицо… Глаза, затуманенные до такой степени, что она даже не узнала его, Гарника!..

Фрау Хильда, сжав в ладонях голову девушки, хотела посмотреть ей в глаза, но голова Терезы бессильно падала на грудь, глаза были закрыты. Пытаясь привести ее в себя, фрау Хильда сказала:

— К тебе гости пришли, опомнись! Вот Геворк…

— Геворк?..

Девушка открыла глаза и, увидев Гарника, кинулась в другую комнату, но в дверях у нее подкосились ноги и, потеряв равновесие, она грохнулась на пол.

— Лучше мне умереть! Лучше умереть!.. — сквозь стоны и рыдания повторяла она.

Цовикян и Хильда, взяв девушку под руки, уложили ее на диван в соседней комнате.

Из-за прикрытой двери доносились плач и бессвязная речь Терезы.

Наконец Цовикян вышел в гостиную и мрачно сказал стоящему в оцепенении Гарнику:

— Ах, негодяи!.. Уже поздно, Гарник, пойдем отсюда. Надо идти! Тебе нельзя говорить с нею… Пошли!.

— Да… — в полном отупении согласился Гарник.

Не попрощавшись с фрау Хильдой, они вышли на улицу. Долго шагали молча. Цовикян понимал состояние Гарника и не начинал разговора. Только бормотал под нос:

— Негодяи! Подлецы! Сделали девушку несчастной. На всю жизнь несчастной! Ах, мерзавцы, будьте вы прокляты!

Когда они пришли домой, там их ждал Бекмезян. Завидев Гарника и Цовикяна, он радостно воскликнул:

— Устал ждать вас! Официант мне сказал: ушли с Цовикяном. Где это вы пропадали? Госпожа Анаит не знает, Оник тоже твердит: «Незнай, незнай!» Что же вы, друзья? — Устроились тут, а мы вас разыскиваем.

— Зачем разыскиваете? — сердито спросил Цовикян, даже не скрывая своего недовольства.

— Как это зачем? Мы же устраиваем собрание наших. Пригласительные билеты раздали.

Бекмезян вытащил из кармана красиво отпечатанный пригласительный билет, в котором было написано, что на собрании местных армян выступят приехавший из Берлина доктор Кайцуни и «бежавшие от большевистских ужасов Григор Айдинян и Оник Великян».

Прочитав все это, Гарник возвратил билет Бекмезяну:

— Мы не будем выступать на собрании. Мы сейчас уезжаем!

— Как? Куда уезжаете? — вспылил Бекмезян. — Ведь мы же договорились?.. Господин Манучарян договорился с вами?

— Билеты у нас на руках. Мы уезжаем! — твердо повторил Гарник.

На какое-то время воцарилось молчание.

Затем Бекмезян бросил на всех троих холодный взгляд, поднялся и выразительно пожал плечами:

— Ну, что ж! Доброго пути! Только лучше было сразу сказать, что вы не хотите выступать на собрании. Извините, спокойной ночи!

Бекмезян ушел.

А вскоре в дверь постучали, и когда фрау Анаит пошла открывать ее, — в ужасе отшатнулась: перед нею стояло четверо полицейских. Отстранив хозяйку, они вошли в квартиру и приказали Гарнику, Великанову и Цовикяну следовать за собой. Напрасно фрау Анаит плакала, умоляя полицейских не трогать ее мужа.

Даже сам Цовикян рассердился на нее. Уже с порога он крикнул ей:

— Помолчи, Анаит! В конце концов моя кровь не краснее их крови, — пусть забирают! И не беспокойся! Наши друзья не дадут тебе умереть с голоду. До свидания!..