Пленники

1

Это можно было назвать чудом. Через несколько дней после выхода из лагерного карцера у Оника стало восстанавливаться зрение. Напротив него на нарах сидел украинец Шевчук.

Словно не веря себе, Оник крикнул:

— Шевчук, это ты? Ведь я вижу тебя!

Он поднялся с места, схватил Шевчука за руку, потрогал:

— Не сон ли? — Нет, это не сон, черт побери!..

Шевчук ухватился за его плечи, крепко потряс.

— Ну, а теперь? Не лучше?..

Шевчук мало зиял Оника, хотя они одно время работали вместе. Он знал, что этот парень армянин, с Кавказа, — и больше, пожалуй, ничего. Иногда они встречались на шахте, в столовой, здоровались, как знакомые, иногда перебрасывались шуткой. И, хотя их знакомство этим и ограничивалось, Шевчук отнесся очень сочувственно, когда узнал о слепоте этого веселого, жизнерадостного кавказца. Не так было бы страшно, если бы он заболел чем другим. Но слепота делает человека совсем беспомощным. Не раз Шевчук думал: «Пропал парень, совсем пропал»!.. И вот сегодня он поднялся сам и закричал: «Вижу!..» Ну, не чудо ли?

Шевчук, все еще не веря, прищурил маленькие глаза:

— Дружок! с тебя могарыч причитается!.. Да как же это получилось? А я ведь считал тебя пропащим человеком.

— Подожди, Шевчук, выйду на двор. На белый свет полюбуюсь…

Оник самостоятельно добрался к двери и выглянул.

— Вижу, вижу! Все вижу! — радостно бормотал он.

Шевчук даже обнял его:

— Ну, конечно, видишь! Отчего ты ослеп? Наверно, от угольных газов? А ты пока не выходи на работу, — не будь дурнем, понял? Ступай к врачу и возьми освобождение на несколько дней.

После завтрака Оник сразу пошел в больницу. Там, действительно, был новый доктор — пожилой, высокий, с лошадиной головой и косыми глазами. Он подошел к пациенту, вывернул веки, внимательно исследовал их и заключил:

— Ничего страшного!

На радостях Оник несколько раз повторил:

— Данке, данке! Благодарю!

Он думал завоевать расположение доктора и получить на несколько дней освобождение. Но доктор сел за стол и, подумав, изрек:

— Завтра пойдешь на работу.

Оник попытался упросить доктора: хоть на два дня, даже показал два пальца, но успеха это не имело. Приговор не подлежал обжалованию.

— Завтра на работу!

Выйдя на улицу, Оник цветисто выругал доктора и медленно направился к казарме. Да, знали бы Гарник с Великановым, что он поправится! И откуда напала эта слепота, так некстати, разлучившая его с друзьями?

Шевчук, сидя на краешке нар, что-то писал. Дело это давалось ему, как видно, нелегко — Шевчук то и дело утирал со лба пот. Оник подошел к нему.

— Не стихи ли сочиняешь?

— Стихи! — серьезным тоном ответил Шевчук, отрываясь от бумаги.

Оник сел возле него.

— Со мною служил один паренек. Тоже сочинял стихи. Сядет, бывало, и покраснеет, словно перцу наелся. Ну, ясно: сочиняет! Нет, в самом деле стихи?

— Да брось ты! — отмахнулся Шевчук. — Знакомая дивчина есть у меня, письмо пишу…

— И письма доходят? В Черткове у меня тоже есть знакомая девушка, но…

— Какое такое — «но»?.. Я уже два письма получил! Садись и пиши: «Кохана моя»…

— Нет, не стоит! Нечем мне обрадовать ее. Если посчастливится увидеть, тогда все и расскажу. Только вот, боюсь, не увидимся. Не выпустят отсюда живыми.

Шевчук, отложив в сторону свое рукописание, воззрился на Оника:

— Скажи мне: куда твои соседи пропали? Словно в воду канули. А?

— Ничего не знаю, — пожал плечами Оник.

— Конечно, браток, о таких вещах люди не обязаны кричать на весь свет. Но чисто, видать, сработали! Нет — и конец. Поди, разыскивают?

— Пусть поищут. Белый свет велик!

Шевчук углубился в свои мысли, вздохнул!

— Да… Вот и я днем и ночью думаю об этом.

Оник сказал:

— Если ноги крепкие, приятель, нечего долго думать.

— Да, — тотчас же отозвался Шевчук, — но как это сделать? Немцев я лютой ненавистью ненавижу, понимаешь? Они нас превратили в крепостных…

И Шевчук рассказал свою историю. Все было до мелочей похоже на судьбу Оника и его друзей. Он тоже бежал из плена и скрывался в одном украинском селе. Но потом явились немецкие сборщики, и Шевчук вместе с молодежью села очутился в этих краях.

Оник был очень доволен разговором. Хотя он полностью доверял этому парню, но о себе помалкивал. В этот день он закончил начавшийся разговор о побеге неопределенно:

— Да-а… надо подумать!..

За несколько дней они сдружились. Оник все больше доверялся своему новому товарищу. Шевчук же был неразлучен с Оником. Он никогда еще не встречался с таким интересным собеседником. Оник не ныл, как другие, не жаловался, обо всем говорил с юмором. Можно было подумать, что он никогда не переносил лишений, не знал черных дней. Даже о своей слепоте вспоминал с иронией.

И вот однажды, вернувшись с работы, сказал на ухо Шевчуку:

— Сегодня говорил с чехом Иво. Он согласился. Только ящика нету. Придется подождать.

— Надо кому-нибудь сунуть денег — принесут, — сразу понял Шевчук.

— Э, приятель! Принесут… Мы не на колхозном рынке. Никто не пойдет на такую сделку. Ждать придется. А не будет ящика — рискнем отправиться на открытой платформе.

Шевчук не возражал. Только бы выбраться из Германии!

Однако через несколько дней группу шахтеров, в том числе Оника и Шевчука, перевели в город Цвайбрук, Никто не знал, зачем это понадобилось. Впрочем, Оника это и не интересовало. Было ясно одно: план побега сорвался.

В Цвайбруке их разместили в старом школьном здании. Шевчук загоревал. Конечно, теперь не так-то легко сбежать. Понадобится много времени, чтобы ознакомиться с новыми условиями. В Нойен-Кирхене у них был такой надежный друг, как Иво, они были знакомы со всеми закоулками на станции. Здесь все надо было начинать заново.

Оник всячески старался поддержать в товарище веру в успех их затеи. Оба устроились вместе. Оник рассуждал:

— Цвайбрук лучше, что Нойен-Кирхен, — кажется, это курортный город. Нас с тобой привезли на курорт. Воспользуемся случаем, немножко отдохнем.

Но ему не удавалось поднять настроение товарища, Тем более, на следующий день стало известно, что их привезли сюда рыть противотанковые рвы. Шевчук окончательно помрачнел. А Оник сразу заявил:

— Не выйдет! Не буду копать. Пойду к врачу и скажу, что у меня заворот кишок. И тебе советую сказать, что у тебя расстройство. Немцы боятся этого. Ну, и отправят нас в больницу.

— Но ты же ничего не понимаешь в медицине. Они сейчас же объявят тебя симулянтом!

— Кое-что понимаю! Когда у осла что-нибудь болит, у него опускаются уши, вот что… Ладно! Давай договоримся: сегодня ты сходи поглядеть на эти самые рвы, а я побываю у доктора…

2

Надо было видеть, какие гримасы корчил Оник, прикинувшись больным. Шевчук, глядя на товарища, еле удержался, чтобы не расхохотаться.

На следующее утро Оник остался лежать на нарах. Все одевались, шли умываться, завтракать, а он лежал, подобрав под себя коленки. Угрюмый, небритый надзиратель вошел в помещение и остановился около Оника.

— Тут не дом инвалидов! Чего не встаешь?

Оник тяжело поднял на него взгляд и выкрикнул:

— Дезинтерия, дезинтерия!..

Надзиратель, собравшийся ударить парня, сразу отпрянул:

— Дурак! Иди к врачу! — проговорил он.

— Не знаю, где врач, где больница! — простонал мнимый больной.

Надзиратель вызвал какого-то немца.

— Покажи этому заразному больницу. Сейчас же одевайся и ступай!..

Человек в рабочем комбинезоне привел Оника в больницу. В узеньком коридоре свыше десятка человек дожидались очереди к врачу. Оник, поджав руками живот, сел возле них. Пока все шло так, как он наметил: ему надо было попасть в больницу, и вот он здесь. Но это было только начало.

Врач мог распорядиться, чтобы сделали анализы. А у него желудок в полном порядке, как на грех. Э, не лучше ли сказать врачу, что у него запор? Тогда болезнь труднее проверить. Ну, дадут какие-нибудь лекарства и будешь каждую минуту бегать в уборную. А в больницу могут и не положить. Нет, «дезинтерия», пожалуй, лучше всего.

Среди врачей, как он убедился на собственном опыте, бывают разные люди. Один отправит в лагерный карцер, а другой попытается вылечить. К какому-то врачу он попадет сегодня?

Оник старался в дверную щель разглядеть того, кого решил сегодня обмануть. Лицо человека говорит о его характере. Онику казалось, что если он увидит лицо врача, обмануть будет легче. Но ему удалось увидеть только широкую лысину доктора. С детства почему-то он был уверен в том, что лысые люди все хитрые. Об этом ему даже бабушка рассказывала когда-то.

Наконец очередь дошла до Оника и он вошел в кабинет. Над маленьким столом склонилась круглая голова доктора, — он, казалось, даже не собирался взглянуть на нового пациента. Чтобы удостоиться внимания врача, Оник слегка застонал. Врач поднял голову и улыбнулся:

— Ага!..

Только теперь Оник мог рассмотреть его лицо. Это был еще не старый человек с круглым лицом, с черными бровями и глазами, с круглым подбородком, на котором красовалась ямочка. У него были толстые, мясистые губы. Пронизывая нового пациента пытливым взглядом, он спросил его фамилию.

— Как вы сказали?

Оник повторил:

— Джигарян.

Доктор быстро встал из-за стола:

— Так ты армянин, братец?

Вопрос был задан по-армянски. Оник остолбенел, словно не поверив услышанному. Он никогда не предполагал, что в этой страшной стране может встретить армянина, да к тому же врача. Это было неожиданно и почти невероятно. Забыв о цели своего прихода, Оник радостно подтвердил:

— Да, армянин, конечно.

— Ты не похож на армянина. Джигарян, говоришь?., А как имя?

— Оник.

— Оник? Стало быть, Ованес. Меня тоже зовут Ованесом — Айгунян Ованес. Расскажи-ка, с каких ты краев, как попал сюда? По разговору слышу, что русский армянин?

— Да, русский. Родители мои карсские, а я…

— Да ты садись, тогда и рассказывай.

Оник оглянулся на дверь, — там, мол, очередь.

Айгунян понял:

— Сиди, брат! Пусть немножко подождут. Я ведь впервые вижу человека с родины.

Оник тоже впервые встретил одного из тех своих земляков, которые в годы первой мировой войны были рассеяны по всему свету. Конечно, он не открылся перед Айгуняном — не рассказал истории своего пленения, не говорил о приключениях, последовавших в дальнейшем. Айгунян и сам не интересовался этим. Он расспрашивал об Армении. Потом с деловым видом спросил:

— На что жалуешься? Плохо себя чувствуешь?

Оник виновато улыбнулся:

— Немножко.

Ему было неловко обманывать человека, который так тепло его принял.

— Да, война всех вас сделала больными!..

В дверь постучали. В кабинет вошел человек, по лицу которого струилась кровь. Немец, сопровождавший раненого, объяснил, что его избили рабочие.

Врач перевязал голову раненого и отпустил его.

— Я его знаю, это поляк, из предателей, доносит немцам, о чем говорят его же товарищи. Вот и получил свое!.. Так что у тебя болит?

— Определенной болезни нет, просто устал.

— Устал — отдохни! Вот тебе освобождение. — Врач написал на листке несколько слов и протянул Онику.

— Иди! Потом подумаем о твоем положении. Из Греции приехали тут шестьдесят армян. Я тебя познакомлю с ними…

Врач Айгунян был настоящей находкой для Оника. Вечером он рассказал об этом Шевчуку.

— Через него-то мы чего-нибудь добьемся.

— Ты уверен?

— Да, он тоже против немцев, понимаешь? Это я сразу увидел, когда привели избитого поляка. Хорошего человека можно понять с двух слов. Он на меня очень хорошее впечатление произвел. Он нам поможет — подожди, надо только поближе с ним познакомиться.

3

В барак, где жили Оник и Шевчук, вошел молодой человек с обросшим лицом и, оглядываясь по сторонам, зашагал в проходе. Он разыскивал кого-то. Наконец остановился и крикнул:

— Джигарян! Кто здесь Джигарян?

Оник поднялся:

— Джигарян — это я, приятель. Чего хочешь?

Вошедший просиял:

— Ты? Наши узнали, что здесь живет армянин, прибывший с родины. Просим зайти к нам в гости!

Он даже поклонился Онику.

— В гости? — удивился Оник, — так странно прозвучало это приглашение. Давно, очень давно не звали его в гости! Оказалось, что его ждут те шестьдесят армян из Греции, о которых накануне говорил доктор Айгунян.

— Тимка, — позвал он Шевчука, — ты не пойдешь со мной?

— Удобно ли?

— По армянским обычаям — вполне.

Оник пояснил молодому человеку, о чем он говорит с товарищем. И гость подошел к Шевчуку, подал руку:

— Украина? Пойдем, обрадуешь всех наших.

Повернувшись к Онику, спросил:

— По-армянски не понимает?

— Смотря по погоде! — усмехнулся Оник. — Сейчас, как я вижу, все понимает.

Отправились втроем.

Греческие армяне жили в одном из бараков соседнего лагеря. Пол в комнате был устлан рваной циновкой, в воздухе стоял смешанный запах табака, сырости, гнилой соломы. У стен сложены горой чемоданы, одежда, Онику показалось, что они вошли в приют беженцев.

Все, кто был здесь, увидев гостей, вскочили.

Седовласый с морщинистым лицом старик, приблизившись, приветствовал гостей речью:

— Добро пожаловать! Этот день мы не позабудем, дорогой господин Джигарян. Каждый из нас от души желал увидеть человека, прибывшего с родины. Сегодня мы имеем счастье вместо одного увидеть двух. Я вашего русского товарища тоже считаю за земляка, поскольку с Россией мы издревле жили одной семьей. Вы своими глазами видели нашу землю, наши горы, наше небо, поэтому от имени всех нас я должен поцеловать вас…

Старик обнял и поцеловал Оника. На глазах его показались слезы, он отвернулся и замолчал. Все сидели в задумчивом и грустном молчании. Затем старик пригласил гостей усесться на циновку. Чтобы показать пример, он первым опустился на нее, сложив ноги калачиком.

— Нет, не могу удержать слез!..

— Это от радости, господин Маркар! — крикнул от стены пожилой армянин.

Маркар вытер платком мокрые глаза.

— Не знаю. Из моря слез я вышел с сухими глазами, а сейчас…

Старику трудно было говорить. Помолчав, он продолжал свою речь:

— Вам, господин Оник, трудно будет нас понять. Под этим солнцем мы, как в песне поется, не видели солнца. Радости не видели. В прошлую войну нас, как деревья, вырвали с корнями и швырнули в водоворот. Были у нас свои насиженные гнезда, — но вот рассеялись мы по всему свету. Чужеземцы относятся к нам, как к нищим. А ведь мы никогда не были нищими, своим честным трудом могли бы прокормить всех нищих на земле. Понимаете ли вы меня, господин Оник?

Оник очень хорошо понимал седовласого Маркара. Он не знал до этого, как живут армяне, рассеянные по свету, как обращаются с ними на чужой земле. И вот он встретил их здесь. Ему было приятно сознавать, что он находится в окружении земляков. Казалось даже, что он давно знаком с этими людьми, казались знакомыми их лица, голоса, жесты… Только вот «господин Оник» резало слух.

— Да, — закончил старик, — мы с нетерпением ждем того дня, когда нам будет дана возможность вернуться на родину, жить на родной земле. И мы должны молиться богу, должны сделать все, что зависит от нас, чтобы ускорить этот день. Мечта об этом — единственная наша радость. Вы меня поняли, господин Оник?

— Я все понял! — Оник покраснел. — Только… когда вы называете меня господином, мне кажется, что вы разговариваете не со мной, а с кем-то другим… К этому я не привык!..

Послышался смех. Старый Маркар не сразу понял, почему смеются люди и спросил:

— А как же вы хотели бы?

— Надо говорить «товарищ», господин Маркар! «Товарищ Оник»! — охотно подсказали с разных сторон.

— Товарищ?.. Ну что же, будем говорить: «товарищ». Вреж, чего ты сидишь? Давайте сюда угощенье!

Молодой парень, — тот самый, которого посылали за Оником, — принес из угла несколько бумажных свертков.

— Прошу вас и вашего друга, господин… э-э… я хочу сказать — товарищ Оник… разделить нашу трапезу. Конечно, при других обстоятельствах и угощение было бы другим, а сейчас… уж не обессудьте!

Маркар развернул свертки. Там оказались хлеб, сыр, куски колбасы. Разложив угощение перед гостями, старик пригласил на циновку и всех остальных.

Оник догадывался, как готовилось это пиршество: видимо, каждый пожертвовал лучшую часть из своих запасов.

Разговор стал непринужденным. Со всех сторон посыпались вопросы гостям.

— Правда ли, что в стране Советов крестьяне, или, как их там называют, колхозники, живут впроголодь?

Оник, собиравшийся поднести ко рту кусок хлеба, весело засмеялся:

— До войны на родине я весил восемьдесят килограммов, хоть и не был поваром в каком-нибудь ресторане, а жил именно в деревне.

— Что же вы там делали?

— Ваш отец занимал какую-нибудь большую должность? — выкрикнул кто-то с дальнего конца.

— По отдельности обращайтесь к товарищу Онику, — старался навести порядок Маркар.

Оглядевшись, Оник увидел вокруг дружелюбные, ободряющие лица и снова пошутил:

— Я был тысячником, а отец сотником.

— О!

— Да что вы?..

— А что это такое?

— В колхозе в моем распоряжении было свыше тысячи баранов, а у моего отца сто коров.

— А это… ну… хватает ли вам пшеницы? Ведь ее у вас отбирают?

Оник провел рукой по горлу:

— Вот докуда хватает! Государство, конечно, покупает у крестьян часть хлеба. Как же можно без этого? Кроме крестьян, есть рабочие и служащие — им тоже нужен хлеб…

— Верно! — отозвались отовсюду голоса.

— Мы живем и трудимся друг для друга…

Оник сразу стал здесь общим любимцем, люди почувствовали, что имеют дело с человеком простого, веселого нрава. Его ясные ответы нравились всем. Слушатели хотели знать все о своей родине. Они, кажется, даже забыли, что на свете идет война, что их привезли в эти места как пленных. И когда голоса присутствующих переходили в нестройный шум, человек, сидевший около дверей, предостерегал:

— Потише, ребята! А то услышат надзиратели…

Наконец, старый Маркар коснулся руки своего соседа и предложил:

— Вираб, сыграй нам на скрипке. Вреж, а ты споешь? Пусть гости послушают.

Вираб достал скрипку и вопросительно посмотрел на окружающих.

Несколько голосов разом заказали:

— Сыграй «На берегу матери родины».

— «Дни неудач»!

— «Красную розу»!

Вираб прижал к груди скрипку, поднял смычок и закрыл глаза.

Грустный мотив сразу согнал с лиц присутствующих улыбку.

Вреж запел. Песня эта была или плач? Откуда такая скорбь? Оник не любил грустных песен, но сейчас и на него подействовал не столько голос Врежа, сколько звучавшая в нем страшная тоска всех этих людей по родной Армении, тоска, которая жила сейчас и в его сердце.

Когда песня оборвалась, он решил развлечь своих земляков и сказал:

— Ну, а теперь «Дни неудач»!

И неожиданно в бараке зазвучал его голос:

— Молодец, господин Оник!..

— Товарищ Оник, молодец!

— Молодец, молодец!..

Оник и раньше пел песни гусана Дживани, но сейчас он, как бы впервые поняв глубокий смысл «Дней неудач», старался подчеркнуть каждую строку:

Слова эти звучали как ободрение, как призыв к действию. Оника наградили аплодисментами.

Вдруг, в самый разгар веселья, появился доктор Ованес Айгунян.

— Вот и наш доктор пришел! Теперь товарищ Оник обязательно споет!..

— Разве Оник поет? — спросил доктор.

Все стали расхваливать голос Оника.

Оник не мог отказать доктору. Благодаря этому человеку он приобрел сразу стольких друзей! Да и сам по себе доктор Айгунян был славным человеком. С его появлением все присутствующие как-то ожили. Как же можно было не спеть для него? И он пел еще и еще.

Когда Оник и Шевчук, наконец, собрались уходить, их все стали дружно уговаривать:

— И завтра приходите! Завтра тоже!..

А врач Айгунян, прощаясь, сказал:

— Завтра зайди ко мне, я должен кой о чем с тобой потолковать.

По дороге Оник спросил у товарища:

— Ну, как?

Шевчук был очень доволен вечером, хоть и не понимал, о чем шли разговоры.

— Гостеприимные ваши армяне! Я только сегодня это узнал.

Шевчук поинтересовался, что сказал ему доктор.

— Поживем — увидим. Кажется, неплохой человек. Может быть, и сделает что-нибудь для нас.

Шевчук больше ни о чем не расспрашивал.

4

Доктор Ованес Айгунян поднялся и протянул руку.

— Пришел?

— Пришел, — беззаботно отозвался Оник.

— Вот и хорошо. Садись. У меня к тебе разговор, Наши вчера рассказали, кто ты такой. Значит, жил в селе?..

— В колхозе, доктор.

— О медицине что-нибудь знаешь?

Вопрос был неожидан, и Оник не сразу понял, в чем дело.

— Я спрашиваю, смыслишь ли хоть сколько-нибудь в медицине?

— Кое-что смекаю, доктор. Медицина служит делу лечения людей, ветеринария — животных.

— Так вот, я хочу взять тебя сюда.

Онику показалось, что над ним шутят.

— Меня? — переспросил он.

Предложение было очень странным.

— Нет, доктор! На это я не гожусь. Надо окончить высшее учебное заведение, набить голову тысячами рецептов… А я ведь не знаю даже как следует, где кишки у человека, — какой же из меня лекарь выйдет?

— Даже не знаешь, где находятся кишки? — улыбнулся Айгунян.

— Ну, знаю, в животе, а не в голове. Но завтра кто-нибудь придет и заявит: у меня воспаление двенадцатиперстной кишки. Вот и ищи эту двенадцатиперстную кишку! Нет, лечить людей дело не шуточное!..

— Я ведь не сказал тебе: иди, становись на мое место! Просто хочу взять тебя в помощники.

Это было совсем другое дело, хотя и для него также нужна была кое-какая подготовка, умение ухаживать за больными, разбираться в названиях лекарств. Оник ничего этого не знал, но решил не отвергать предложение врача. Все-таки это лучше, чем рыть противотанковые рвы.

Доктор подал ему халат.

— Надевай! Сразу приступишь к исполнению обязанностей. Я уже говорил с начальником вашего лагеря. Теперь ты находишься под моим начальством, понятно? Есть там пациенты?.. После приема обойдем палату, где лежат больные, — я объясню все, что тебе нужно делать.

Оник натянул белый халат, оглядел себя и засмеялся: доктор!..

— Чтобы все было по форме — сними кепку, — сказал Айгунян. — Ну, позови-ка, кто там есть?

Оник вышел в коридор и стал пересчитывать пациентов с таким видом, словно занимался этим давно.

Вечером он зашел в свой барак, чтобы забрать вещи и рассказать о случившемся Шевчуку. Оник отвел его в сторону и сообщил о получении медицинского звания.

— Ты же говорил, что понимаешь в медицине не больше осла.

— И сейчас не отрицаю, приятель! Но все же это гораздо лучше, чем рыть окопы. О тебе я позабочусь тоже. На свете есть такие болезни, что и профессору толком не разобраться. Этот мой земляк добрый человек. Придешь к нам, и мы тебя оттуда уже не выпустим, так и знай. Понял?

Через несколько дней Шевчук явился в больницу.

— Вот мой товарищ, доктор, — представил его Оник.

Айгунян знал по-русски несколько слов.

— Болит? Работать нет? — спросил он.

Шевчук виновато улыбнулся. Он не хотел лгать.

Исчерпав запас русских слов, доктор сделал серьезное лицо и сказал Онику:

— Головокружение у него. Несомненно, нужно принять. Только пусть не забудет: го-ло-во-кру-же-ние!

— Да, конечно, доктор! — Он не забудет!..

Он перевел Шевчуку наставление доктора, добавив от себя:

— Ну, что тебе еще нужно, Тимка? Чтобы выяснить причину твоих головокружений, не станут же вскрывать тебе череп! Конечно, и ты держись соответствующим образом… Ерунда! Земной шар побольше человеческой головы и то кружится — почему твоя голова не может закружиться?.. Пойдем, я приготовлю тебе хорошее место.

Оник повел Шевчука в палату. Больные не обратили никакого внимания на новичка. Трудно было сказать, кто они такие, из какой страны; были тут люди и с черными, и с рыжими, и с русыми волосами. Но печать мучений, лежавшая на их лицах, была одинакова для всех. На минуту Шевчуку вдруг захотелось отказаться от пребывания рядом с этими людьми, приговоренными, как ему казалось, к смерти. Но Оник так спокойно проходил мимо больных, будто он всегда работал тут, — привык к стонам, к страдающим взглядам, к спертому воздуху в палате. Койка у окна была свободна.

— Вот твоя кровать. Славное местечко, можешь любоваться видом во двор. Там иногда две старушки развешивают белье и, сидя на старых бочках из-под пива, вспоминают грехи молодости. Разве плохо? И у тебя будет время вспомнить свои юные годы, — в этом тебе никто не помешает.

Однако веселое настроение Оника не захватило Шевчука. Он не мог безразлично смотреть на лежавших вокруг несчастных людей, ему было неловко за себя. Зачем он пришел сюда? Работая на улице, он хоть Вволю дышал свежим воздухом, разговаривал со здоровыми людьми, глядел на деревья, на небо и не думал, что чья-то болезнь может передаться ему. А здесь без этих мыслей не проживешь. Вон больной у противоположной стены, все время харкает и задыхается, — наверняка у него туберкулез… Кто-то громко дышит, словно после долгого пробега… По мнению Оника, место у окна самое лучшее, а между тем сосед бредит. Да, зря он послушал Оника, согласился на это добровольное заключение.

Шевчук не мог скрыть своих тягостных мыслей от Оника. Тот даже рассердился.

— Тьфу, глупость какая! Поверь мне, тут не так уж плохо, как ты думаешь… Правда, народ пестрый. Наверное, в Вавилоне не было стольких национальностей, сколько в этой палате. Но разве дело в этом? Видишь вон того человека, который уперся голым локтем в стену? Он — француз. И, должен тебе сказать, первосортный человек. Доктор ему сказал, что я из Советского Союза, — он так обрадовался, словно свояку. Мы с ним долго разговаривали…

— Ты разве знаешь французский язык?

— Нет, конечно.

— Как же вы разговаривали?

— Э, приятель! Есть такой язык, на котором все могут объясниться друг с другом. Я говорю, к примеру, — Париж, он отвечает — Москва, я — Коммуна, он — Октябрь, я…

— Слушай, Оник, как ты мог так рисковать?

— Ну, приятель, с этим французом можно говорить обо всем! Он мне даже сказал: «Гитлер капут!». Я и тебя с ним познакомлю. О, здесь много интересных людей!.. Вон тот голландец мне рукой машет, — наверное, захотел пить…

Рассказы Оника однако не рассеяли тяжелого впечатления, которое производила палата на Шевчука. Он сел на свою кровать, решив про себя непременно уйти из больницы.

Сосед Шевчука пытался повернуться на другой бок. Это простое движение он проделывал очень медленно, крепко сжав тонкие губы и, по-видимому, преодолевая мучительную боль. Ветхое одеяло сползло.

Шевчук подошел к нему и укрыл одеялом. Их взгляды встретились, и Шевчуку показалось, что в глазах больного таилась странная улыбка.

— Спасибо, — по-русски сказал больной.

— Вы русский? — спросил Шевчук.

— Нет, я поляк, но жил в России. Нашего полку прибыло, значит! Чем болеете?

Шевчук не мог не ответить на прямо поставленный вопрос. Он сказал то, что ему предписали.

— Да, это плохо, — заговорил поляк. — У вас малокровие. Объясняется это, конечно, недостатком питания, Вы давно знаете этого фельдшера? Никак не могу понять, кто он по национальности?

— Армянин.

— Ах, армянин! Здешний врач тоже армянин — душа-человек. А фельдшера давно знаете?

— Нет, тут познакомился, — сказал Шевчук, стараясь сообразить, почему это может интересовать больного.

— Да вы ложитесь! Здесь, во всяком случае, лучше, чем в лагерях. Надзиратели не стоят над душой… И спать можно, сколько хочешь.

Но сон не особенно манил Шевчука. Теперь они снова вместе с Оником. Пора подумать, что они могут предпринять в этих новых условиях. Конечно, без предварительной разведки не двинешься с места. Оник прав: для этого нужно время. И Шевчук, целиком доверявший Онику, постепенно пришел к выводу, что ему и в самом деле нужно пока побыть в больнице.

Он лег в постель, заложил руки под голову и начал, как все другие, разглядывать потолок, славно надеясь там прочесть, что готовит ему будущее.

Пришел Оник, принес шашки:

— Вот, развлекись! Ну-ка, давай разок схватимся!

Они сыграли партию. Захотел сыграть и поляк, до того с трудом поворачивавшийся с боку на бок. Играя в шашки он, видимо, забыл о своих болях и, к удивлению Шевчука, держался, как вполне здоровый человек.

Скоро Шевчук убедился, что такая же перемени произошла и с некоторыми другими из больных. Вечером, когда прошла опасность появления немецких надзирателей, даже самые тяжелобольные начали переговариваться и шутить. Лежавшие днем без движения встали, бродили по палате, сгрудились около играющих в шашки.

Шевчуку уже трудно было разобраться, кто тут настоящий больной, а кто притворяется, как и он. А через два дня он ясно понял, что мнимых больных здесь гораздо больше, чем подлинных. Шевчук поневоле призадумался. Что же это такое? Доктор намеренно помещает здесь здоровых людей? Конечно, он не мог не знать, что большинство в этой палате — во всяком случае не тяжелобольные. Они прикидывались и то лишь тогда, когда в больнице появлялись надзиратели. Тогда все ложились на свои койки и палата наполнялась охами и вздохами.

Шевчук решил поделиться своими наблюдениями с Оником.

— Знаешь, твой земляк… того… интересный человек! Ведь тут почти все такие же больные, как и я. Что же в конце концов происходит?

Оник решительно оборвал товарища:

— Ты знай одно: у тебя го-ло-во-кру-же-ние! Остальное все идет так, как и должно быть!.. Да, кстати, доктор прописал тебе гулять. Я тебя буду сопровождать. Надеюсь, не откажешься? Это очень полезно для здоровья. Понял? Ну, и помалкивай!

Шевчук, недоумевая, посмотрел на Оника и замолчал. По правде говоря, он ничего не понял. Обычная для Оника болтовня? Но на этот раз в словах Оника он почувствовал какой-то загадочный намек. О каких прогулках он говорил? Неужели условия для побега подготовлены?..

Не сделав никаких выводов из своих размышлений, Шевчук решил еще раз поговорить с товарищем. Нет, это была не больница, а какой-то нелепый театр. Шевчука особенно удивляло, что во время обходов палаты доктор обращался со всеми, как с настоящими больными — выслушивал, прописывал лекарства, давал советы и покидал палату с видимым сознанием исполненного долга. Но Шевчук понимал, что все это делалось не всерьез.

Перейдя в больницу, Оник устроился в комнате доктора. Шевчук часто приходил сюда, и они обсуждали свои дела. Обоих заинтересовало предложение врача о «прогулках». У Оника были свои догадки. Он считал, что доктор Айгунян связан с антифашистским подпольем. Но что делает это подполье, как оно борется против врага, он не знал и не считал возможным расспрашивать об этом Айгуняна. Предстоящие «прогулки» очень занимали воображение друзей. Они понимали, что за этим кроется нечто весьма серьезное, может быть даже связанное с опасностями.

— Если они что-то делают, — говорил Оник, — почему и нам не делать? Даже неловко — мы же советские люди!

Шевчук мысленно взвешивал слова товарища, но не спешил соглашаться. По его мнению, лучше было бы добраться до одного из оккупированных районов и присоединиться к партизанам, — там они наверняка принесут больше пользы.

А Оника увлекала мысль связаться с подпольем, действующим на месте. Что такое подполье существует, он уже не сомневался. Только почему-то, поговорив однажды о «прогулке», Айгунян больше не возвращался к этому вопросу. Это удивляло и Шевчука.

И вот неожиданно их позвали в комнату доктора. За столом сидели пятеро: доктор, Вреж, француз из палаты Оника, его сосед — поляк Маргинский и пятый — какой-то грек.

На столе в стеклянной банке пенилось пиво.

Чтобы усадить Оника и Шевчука, придвинули еще кровать. Доктор наполнил стаканы пивом.

— Оник, передай своему другу, что первый стакан мы пьем за его здоровье.

Подняв стакан, Шевчук пошутил:

— Скажи, Оник, доктору, что я в его больнице начинаю заболевать ужасной болезнью — ожирением сердца.

— А ты сообщил ему, что вам предстоит выходить на прогулку? — став серьезным, спросил Айгунян.

— Сообщил, но ему не терпится.

— Спешка плохой помощник в нашем деле.

«О чем он говорит? — подумал Шевчук. — Вообще зачем они тут все собрались?»

Француз потянулся к Шевчуку со своим стаканом, чокнулся и сказал:

— Карашо!.. Москва!..

Передвигая по столу пальцы, он, должно быть, изображал поход Гитлера на Москву. По-актерски изменив лицо, он вдруг стал очень похож на фашистского фюрера. Шагавшие через стол пальцы были, конечно, победоносной немецкой армией. Но вдруг бровь француза полезла кверху, лицо перекосилось в ужасе:

— Москва?!

Француз, добравшись до ребра стола, изобразил отчаяние человека, внезапно оказавшегося на краю пропасти. Затем пальцы зашагали в обратном направлении — на другой край стола, но и там тоже повисли над бездной. Это был второй фронт, который должны были открыть союзники, как поняли все присутствующие. Все от души смеялись веселым ужимкам француза, которыми он сопровождал объяснение.

Шевчуку казалось, что все — и он сам — позабыли, что находятся в плену. До этого он не предполагал, что здесь, в глубоком тылу врага, люди могут так смело посмеяться над фашистами и над их фюрером. Притом тут были не одни советские пленные. В компании малознакомых до этого людей, Шевчук вдруг почувствовал себя как бы в тесной товарищеской среде и ему сразу стало легко и весело. Он понял, что они с Оником не одиноки теперь, что у них есть верные друзья.

Но это было еще не все. Не только для того были собраны люди на эту маленькую пирушку.

Вскоре зашел разговор о предстоящей «прогулке». Француз с помощью доктора задал вопрос: согласен ли Шевчук участвовать в ней? Но пусть он знает наперед, что «не грибы собирать пойдут». И когда Шевчук, не расспрашивая ни о чем, заявил о своем согласии, ему было предложено дать клятву. Медленно, фразу за фразой, произносил француз слова клятвы, Айгунян переводил их на армянский, а Оник — на русский. Шевчук, стоя, повторял за ним:

— Перед лицом моих товарищей, членов подпольной группы «Шесть», торжественно клянусь, что готов до последнего своего дыхания бороться против заклятого врага человечества — фашизма и беспрекословно выполнять все приказы руководства группы. И если я отступлю от этой клятвы, пусть покарает меня суровая рука товарищей»…

Повторяя простые эти слова, Шевчук смело смотрел в глаза Оника. А на него смотрели все сидевшие за столом. Шевчук пришел в себя лишь тогда, когда все поднялись и поочередно пожали ему руку. Француз потрепал его по плечу и, заглядывая в глаза, улыбнулся:

— Карашо, карашо!..

После этого все стали расходиться.

Оник сказал, когда они остались вдвоем:

— Ну, вот и все! Что же молчишь?..

— Ты тоже давал клятву?

— А как же!

— И мне ничего не сказал?

— Тогда не сказал, а сейчас говорю.

— Не думал я, что и этот француз.

— Жак — коммунист! — шепнул Оник. — Работает в здешнем подполье. Ну, иди, отдыхай! Видно, по очень серьезному делу идем. Доктор ничего не говорит мне, — значит, пока не нужно знать. Жди!..

— Понимаю!

Улегшись на свою койку, Шевчук долго не мог заснуть в эту ночь. И было о чем подумать.

5

В тот день, когда Шевчук заглянул к Онику, он сидел на своей койке и как ни в чем не бывало поглаживал мурлыкающую кошку.

— Серьезным делом занимаешься!

— А что ж, приятель, — вздохнул Оник, — я ведь недаром крестьянский сын. Любовь к животным вот где у меня сидит…

Он показал на сердце, продолжая ласкать кошку.

— Смотрю на нее и вспоминаю наш дом, наше село, ферму. Эх, погладить бы мне мою телушечку!..

— Ну, братец, я вижу, ты стал тут поэтом.

Оник опустил кошку с колен.

— Посиди. Сейчас Вреж должен ко мне прийти, потолкуем кой о чем.

Вреж появился вскоре.

Оник прикрыл дверь и вытащил из-под кровати ящик. Там лежали какие-то вещи, завернутые в бумагу.

— Мы должны взять все это с собой, — сказал он. — А ну-ка, попробуй спрятать эту штуку за пазухой.

— Какая-то железка? — Шевчук попытался разорвать бумагу. Оник остановил:

— Не рви! Ясно — не шоколад! Это все слесарные инструменты. И в руках у тебя — обыкновенный гаечный ключ.

— А я что возьму? — подошел Вреж.

— Хватит всем, приятель! Вот спрячь это. Э, заметно! Можешь подальше? Вот так, хорошо. А это тебе, Шевчук.

Вскоре ящик опустел. Все свертки были разобраны по карманам. Вещи покрупнее ушли за пазуху.

— Держись прямее. Пошли! — скомандовал Оник.

Во дворе больницы стояла черная закрытая машина. Доктор прохаживался около нее. Как только парни подошли, он открыл заднюю дверь машины и подал знак: влезайте! Там уже сидел француз Жак.

Дверь захлопнулась, и доктор сел в кабину с шофером.

Машина двинулась. Около главных ворот ее не задержали. Доктор приветственно махнул часовому рукой, и они беспрепятственно выехали.

Шевчук сказал:

— Словно в душегубке!..

— Это и есть душегубка. Если пустят газ, через пять минут никого из нас не будет в живых.

Шевчук представил себе, как мучительна смерть в этой железной коробке. Ни вопли, ни мольбы — ничто не поможет. Машина с грохотом мчит по дороге…

Дорога казалась бесконечной. Шевчук, наконец, не выдержал:

— Послушай, Оник! Тебе говорили, на какой машине мы поедем?

Уловив в этом вопросе подозрение, Оник рассердился:

— Ты же дышишь? А если почувствуешь запах газа, скажи мне!..

Больше они не разговаривали.

Наконец, мотор заглох. Айгунян открыл дверцу машины и по-армянски спросил:

— Живы? Вылезайте! Сейчас я отправлю карету назад.

Он поговорил о чем-то с шофером, после чего машина развернулась и укатила. Было видно, что они выехали за город. Неподалеку стояло какое-то больничное здание. Прямая дорога вела отсюда к лесу.

— Вы идите с Врежем, — сказал доктор. — Он знает, где нужно свернуть. Мы последуем за вами.

Вреж двинулся вперед.

Было холодно. По небу тянулись темные, тяжелые облака. На горизонте дотлевал закат.

Дорога была безлюдной. Парни шагали молча. Изредка попадались навстречу одиночные прохожие. Но никто не обратил внимания на заговорщиков. Наконец, они оказались в лесу и свернули с дороги.

Вреж остановился и подождал, пока доктор и Жак догнали их.

— Давайте вперед, ждать нельзя! — скомандовал Жак. — Он пошел первым. Вышли на тропинку, которая вилась меж лесистыми холмами.

В лесу было теплее. Ветер тянул по верхушкам деревьев. В воздухе чувствовался смешанный запах прелых листьев и сырой земли.

Деревья уже оголились, только кое-где еще желтела листва. Под ногами мягко шуршали опавшие листья. Шевчук с удовольствием вдыхал эти осенние запахи.

— Эх, если бы остаться здесь!

Оник не отозвался. В царившем кругом безмолвии чудилось что-то зловещее. На каждом шагу стерегла их опасность, надо было держаться настороже.

Вскоре они спустились в глубокую низину, по дну которой текла речка. Кругом было тихо, сумрачно.

Вреж остановился.

— Далеко еще? — спросил Оник.

— За этим холмом остановка. Подождем!

Все прислушались: где-то совсем близко послышался легкий свист. Вреж подсвистнул и сказал:

— Это наши!..

Из-за деревьев показались грек и поляк Маргинский. Они подошли, пошептались о чем-то с Врежем. Шевчук заметил в кармане у грека пистолет. — «Значит, мы все-таки вооружены!» — подумал он, и от этой мысли ему стало легче.

Состоялось короткое совещание, после чего вся группа разделилась на две части. Вреж, Оник и Шевчук остались с Жаком, остальные разошлись в разные стороны.

Обогнув склон лесистого холма, они вышли на железную дорогу.

Осторожно оглядевшись, Жак нагнулся над рельсами. Он пытался ослабить болты, соединяющие рельсы, но, видимо, это оказалось ему не под силу, — он тут же подозвал Оника.

Маргинский подсунул под рельсу лом, и вместе с Шевчуком они навалились на другой конец его. Теперь Жак с Оником уже без труда отвинтили несколько гаек. Затем француз раздвинул ломом рельсы на стыках. Когда эта работа была закончена, он приказал собрать все инструменты и отойти.

Маргинский принес мину и осторожно уложил ее на землю между тупыми концами разъединенных рельсов.

— Теперь бегом!..

Все быстро ушли, растянувшись в цепочку. Было уже совсем темно. Деревья и кусты сливались в одну сплошную стену.

Головным шел Жак. Было видно, что он хорошо знает эти места. Он шагал безостановочно, переваливая с одного холма на другой. В каком-то заросшем овраге сделали короткую остановку, чтобы спрятать инструменты и опять продолжали путь.

В город вошли поодиночке и с разных сторон. Все, конечно, очень устали.

Встретив во дворе больницы Оника, Шевчук сказал:

— Хотелось бы послушать «лесной концерт».

— Иди, отдыхай! Скоро, наверное, услышим!..

Шевчук со своей койки наблюдал за французом, — он только что появился в палате. Высыпав в стакан с водой порошок, Жак выпил, поморщился и медленно пошел на свое место.

В этот момент, казалось, дрогнуло все кругом, — один за другим последовали глухие удары.

Кому-то из больных почудилось, что город начали бомбить. Подняв головы, все беспокойно прислушивались. Француз, прижавшись лбом к оконному стеклу, долго смотрел в темноту двора.

Рано утром на следующий день Шевчук заглянул к другу.

— Ну, слышал «лесной концерт»? — первым делом спросил Оник.

— Слышал, но это были, кажется, какие-то другие взрывы.

— Уже проверено. Слетел с рельсов поезд с боеприпасами… Крушение № 1. Поглядим, что будет дальше!..

1

В лагере, где жили греческие армяне, часовые уже знали Оника. И сегодня один из них, когда Оник подходил к воротам, окликнул:

— Куда?

— К армянам.

— Армян здесь нет, — равнодушно ответил часовой. — Их ночью увезли в другое место.

Шутит он, что ли? Еще вчера Оник был у них, приходил навестить заболевшего Маркара.

Часовой повторил:

— Их увезли, понимаешь?

Оник поспешил зайти к доктору, чтобы сообщить ему эту новость.

Сначала Айгунян даже не поверил Онику:

— Как случилось, что никто нам не дал знать об этом?

— Не знаю. Как я ни старался выведать у часового, ничего не мог узнать.

— Плохо дело, братец! Вчера еще они были там, никто из них и думать не думал, что их должны переместить. Пойду выясню, что произошло.

Он тотчас оделся и ушел.

Оник нетерпеливо ждал возвращения доктора. Он зашел к французу поделиться новостью. Перемещение такой большой группы армян обеспокоило Жака не меньше, чем Оника. Он склонен был связывать это происшествие с взрывом поезда. Немцы, несомненно, уже ведут расследование и постараются ухудшить режим в лагерях. До этого некоторым из пленных разрешалось по воскресеньям выходить в город. Теперь запретят эти выходы? Может быть, начнут менять и состав лагерей? Это было бы хуже всего.

Айгунян вскоре вернулся.

— Их увезли в Саарбрук. Ночью подняли всех… — сообщил он Онику.

Лицо доктора было тревожным. Поглаживая лысину, Айгунян добавил:

— Удалось узнать новый адрес наших друзей, — это недалеко отсюда.

— Недалеко, говорите? — встрепенулся Оник. — А что, если я съезжу к ним в воскресенье?

— Пожалуй, это мы устроим, — сказал доктор.

Было решено отправить Оника в Саарбрук на разведку.

В ближайшее воскресенье он собрался на городскую станцию. Надо было одеться поприличнее, но он нигде не нашел своего пальто. Выяснилось, что накануне его надел, отправляясь в город, Маргинский. В лагерь Маргинский не вернулся. Встревоженный Оник тотчас же дал знать об этом доктору. Начали строить различные предположения. Позвали Шевчука, который был соседом Маргинского по палате, — не сказал ли ему поляк, куда уходит? Шевчук пожал плечами. Он заметил, что Маргинский был мрачен и сосредоточен и только спросил перед уходом: «Похож я на немца?» Неужели он задумал бежать? Но почему он ничего не сказал об этом товарищам? А может быть, в городе его арестовали?..

Случай был неожиданный и загадочный.

— Надо подождать, — решил доктор. — Вероятнее всего, с ним приключилась какая-нибудь беда.

Француз молча и напряженно размышлял. Исчезновение Маргинского могло поставить под удар всю группу. Но как узнать, что с ним случилось? Оник спросил, как теперь ему поступить: поехать к армянам или совсем отказаться от встречи?

— Надо ехать! — сказал доктор.

— Да, но пальто…

— Наденешь мое.

Оник надел пальто доктора. Оно было чуть широковато в плечах, но Оник выглядел в нем вполне добропорядочным немцем.

Всю дорогу Оника не оставляла мысль о Маргинском. Тревожили дурные предчувствия. Что это за человек?

За окном поезда проплывали села с прямыми улицами, красивыми, крытыми красной черепицей домами с большими окнами, уютными палисадниками, просторными дворами. Все было чужое, ничто не напоминало родное село. Взять хотя бы расстояния, разделяющие эти дома. Если в доме свадьба, даже соседи, наверное, не знают. А вот когда свадьба бывала в их селе, — едва начинала играть зурна и бить тамбурин, — все спешили на праздник, все радовались… Нет, предложите ему остаться здесь, ни за что не остался бы, хоть озолотите с ног до головы!

Так Оник добрался, наконец, до Саарбрука.

Незнакомый город, чужие люди. Выйдя из вокзала, он не знал, в какую сторону направить шаги. Попробовал протянуть бумажку с адресом первому встречному.

— Не знаю! — отвернулся тот, едва глянув на бумажку. — Не знаю, я там не был!..

— Дурак! — выругался про себя Оник. — Я не спрашиваю у тебя, был ли ты там, ты мне скажи только, где эта улица.

После первой неудачной попытки он стал отыскивать взглядом такого прохожего, который толком ответил бы ему. В конце концов он остановил пожилую женщину с кожаной сумкой в руках:

— Извините, не скажете мне, как пройти по этому адресу?

Женщина остановилась и, быстро моргая глазами, уставилась в бумажку.

— Вам тюрьма нужна?..

— Я вас не понимаю.

— Я вас спрашиваю, вы тюрьму ищите?

— Не понимаю!..

Женщина подозвала проходившего мимо франтоватого молодого человека и сердито сказала:

— Спросите, что он хочет? И объясните ему.

Адрес перешел в руки молодого франта. Молодой человек разглядывал бумажку с большим вниманием.

— Это здание тюрьмы. Пойдете по этой улице, свернете направо, потом еще раз направо. Там четырехэтажное здание, выкрашенное в желтый цвет…

— Спасибо! — машинально поблагодарил Оник, окончательно сбитый с толку. Почему их увезли в тюрьму? Очень странно!..

Во всяком случае, надо хоть издали взглянуть, что это за тюрьма, чтобы по возвращении сказать об этом доктору. Оник решительно зашагал в направлении, указанном молодым франтом. Но куда поворачивать? Он свернул налево и довольно долго шел, выискивая четырехэтажное здание, выкрашенное в желтый цвет. Так и не найдя тюрьмы, он решил еще раз проверить адрес у какого-то старика. Судя по внешности, старик был, несомненно, одним из старых жителей города и должен был дать верную справку. Старик оказался глухим. Взяв бумажку из рук Оника, он дрожащей рукой полез в карман за очками. Обшарил один карман, потом другой, третий… После этого Оник должен был ждать, пока старик извлечет очки из футляра и вооружит ими водянистые навыкате глаза.

И вдруг Оник услышал за своей спиной радостные голоса:

— Оник?!.. Брат Оник, каким это ветром тебя сюда занесло?

Двое армян из пропавшей группы — Арутюн и Карпис — схватили его за руки.

— Что тут делаешь? Когда приехал?

А старик, не обращая внимания на появление новых людей, начал разъяснять:

— Вы, молодой человек…

— Благодарю вас! — поспешно сказал Оник. — Я уже нашел их!

— Вы должны, молодой человек, пойти по этой улице, затем свернуть, — оттуда тюрьму уже видно…

Старик двинулся своей дорогой.

— Как хорошо, что я встретил вас! Кого ни спрошу — все говорят, что вы в тюрьме.

— Мы не в тюрьме, но рядом с тюрьмой. Устроили нас в одном дворе, чтобы удобней было при случае посадить. А ты зачем приехал?

Оник объяснил и тут же справился о Маркаре, о Вреже.

Карпис невесело сказал:

— Кажется, похороним тут нашего старика. Видно, Маркар доживает свои последние часы. Идем в аптеку за лекарством — у бедняги сердце совсем отказывает.

Все вместе зашли в аптеку, взяли камфору и вернулись в помещение, где были устроены армяне. Здесь было еще хуже, чем в лагере. Сырая, низкая комната с соломой на полу, с темными окнами под потолком.

Старый Маркар, негласный, но всеми признанный руководитель этой группы скитающихся на чужбине армян, умирал. Он лежал в глубине комнаты у стены. Возле него сидели на корточках Вираб и Вреж. Глаза больного были закрыты, резко обозначились скулы. Когда Оник вошел, все присутствующие поздоровались с ним так, как здороваются с гостями в доме, где лежит покойник. Никто не нарушил скорбной тишины.

Только Вираб вскочил и крепко пожал ему руку.

— Маркар! — нагнувшись над умирающим, проговорил он. — Оник пришел, наш Оник!..

Больной стонал, не открывая глаз.

Оник сел. Нетрудно было понять, что человек, действительно, доживает последние часы.

Долго беседовали шепотом сидевшие около друзья. Вдруг Маркар открыл глаза. Как внезапно проснувшийся человек, он оглядывался вокруг себя.

— Оник пришел к нам, Маркар! — сказал Вреж. — Ты видишь его, Маркар?

— Да!.. — с трудом произнес Маркар. — Это хорошо. Вираб, подними-ка мне повыше голову…

Вираб свернул свое пальто и подложил под голову старику. Чувствовалось, что ему не хватает дыхания.

— Расстегни ворот, Вираб! — Говорю, открой мне грудь!..

Просьбу послушно выполнили.

— Там на груди у меня медальон… Снимите его с моей шеи!..

Дрожащими пальцами Вираб снял с его шеи тонкую цепочку.

Маркар сказал едва слышно:

— Да, это самое.

Вираб вытирал катившиеся по щекам слезы. Он плакал, понимая, что Маркар говорит свое последнее слово, — земле и людям, которые ходят по земле.

В большой комнате стояло мертвое молчание. Затаив дыхание, люди слушали последние слова умирающего.

Кто-то подставил тарелку. Вреж кончиком ножа раскрыл медальон и на тарелку высыпалась щепотка сухой земли.

— Это земля с могилы моей матери. Земля родины!.. Я всю жизнь носил ее на груди… Самый молодой среди вас — Вреж. Потому эту горсточку родной земли я завещаю ему. Вреж, где ты? Носи ее у своего сердца… И я прошу вас… да… прошу… не забывайте нашей родины! Соберите своих детишек, сушей или морем… уезжайте… уходите туда… Пусть не погаснет очаг Армении!..

Он едва слышно произнес последние слова. Голова бессильно склонилась.

— Умер!.. — тихо сказал Вираб, нарушив царившую тишину.

Тишина прорвалась рыданиями. Плакали все. Вместе с другими плакал и Оник.

Ему вспомнились стихи поэта:

Кто-то из парней пошел к начальнику тюрьмы за разрешением похоронить Маркара. Прошло много времени, пока он вернулся.

— Сказал: — может, вам музыка потребуется? Идите, говорит, я скажу, чтобы забрали труп.

Уже было поздно, когда на улице остановилась грузовая машина. Один из надзирателей распорядился вынести труп и положить в кузов. Только двое получили разрешение проводить умершего до могилы.

Машина ушла, оставив у ворот толпу опечаленных земляков Маркара.

Оник попрощался со всеми и поспешил на вокзал…

Вернувшись в лагерь, он в первую очередь вспомнил о Маргинском и решил выяснить, не появился ли он.

Оник направился прямо в палату. Маргинского не было. Не оказалось на своих местах Шевчука и Жака.

Оник почувствовал, как у него подкашиваются ноги.

«Что случилось? Неужели Маргинский всех выдал? Неужели всех арестовали?»

Растолкал одного из спящих.

— Что надо? — ошалело вскочил больной.

— Тихо! Это я, фельдшер. Где Шевчук? — шепотом спросил Оник.

— Откуда я знаю? Здесь была проверка, этого парня не нашли…

Не успел Оник обернуться, как лучик карманного фонаря метнулся по палате, отыскал его и ударил прямо в лицо, заставив зажмуриться. Невидимая рука крепко стиснула локоть:

— Выходи!

— Куда?

— Там узнаешь! — сказал голос.

В дверях его схватили и бесшумно скрутили руки за спину. Оник понял, что арестован, что он попал в засаду.

3

Комната в полиции. За столом восседает офицер. Голова на длинной шее, оттопыренные большие уши. Сзади него висит портрет Гитлера.

Оник сидит перед столом. Если прямо смотреть на следователя, кажется, он похож на Гитлера. Только Гитлер был суетлив и истеричен, а этот выглядит крайне медлительным. Он часто зевает, обнажая стальные зубы, и почти не двигается.

Оник ждал допроса с биением сердца. Он не знал, за что его арестовали, не знал, где его товарищи. Обо всем этом он рассчитывал узнать здесь. Для этого надо было хитрить и во всяком случае показать разговорчивость. Поэтому он с самым бодрым видом обратился к следователю с приветствием:

— Здравия желаю, господин офицер!..

— Да! — последовал ответ, предназначавшийся то ли Онику, то ли сопровождавшему его полицейскому.

Ему предложили сесть. Начало неплохое!..

— О, спасибо! Я сегодня столько ходил, господин офицер, что в самом деле устал. В незнакомом городе трудно нашему брату. Я ведь из деревни…

— Да!

— Я ездил в Саарбрук. Армяне, которых увезли отсюда, были моими приятелями. Один заболел… и сегодня умер. Очень был хороший человек, господин офицер! Сидя умер… Вот так же, как мы с вами, — разговаривал, и вдруг умер.

— Да…

Офицер зевнул и посмотрел на Оника рыбьими глазами.

Зазвонил телефон. Офицер взял трубку.

— Да!.. Да!..

Оник посмотрел на его кулак и подумал: «Не вздумал бы пустить в ход! Это же не кулак, а десятикилограммовая гиря!..»

Разговаривал офицер недолго. Это наверное был случайный звонок, потому что, повесив трубку и распрямив плечи, он сел поудобнее в своем кресле. До телефонного звонка офицер ничего не записывал. Теперь он вытащил бумагу, положил на стол и снова сонно уставился на Оника.

— Да!

Сейчас уже трудно было понять, что лучше: продолжать болтать или ожидать какого-нибудь вопроса.

— Умирал этот человек, и я принес ему лекарство…

— Фамилия! — вдруг гаркнул следователь.

— Его фамилия?

— Твоя фамилия!

— Ах, моя? Моя — Джигарян. В лагере известна моя фамилия, господин офицер. Когда нас привезли туда, наши фамилии записали…

— Имя?

— Имя? Оник. Это тоже записали. В лагере про нас все записывают. Заботятся!..

Оник так произнес последнее слово, что следователь более внимательно посмотрел на арестованного. В углах его большого рта мелькнула улыбка. Для Оника это была немалая победа. Он понял, что его наивность принята за чистую монету. К нему вернулось вдохновение.

— Когда к нам привозят больного, доктор сразу записывает имя. Ведь завтра, возможно, человек умрет и если нет имени… гм!.. как же узнают, кто умер?

Следователь не мешал ему говорить. Но, записав нужные ему сведения, вдруг изменившимся голосом спросил:

— А теперь скажи, по чьему поручению ты был в Саарбруке?

Ага! Причина ареста начинает выясняться. Его обвиняют в том, что он поехал в Саарбрук по чьему-то поручению. Неужели взяли всех — доктора, Жака, Шевчука? Дело осложнялось. Чтобы выгадать время, Оник притворился, что не понял заданного ему вопроса.

— Да я сам ездил, господин офицер. По воскресеньям мне разрешено выходить в город. Я привык, ваш город нравится мне… Когда здесь были армяне, мы гуляли вместе. Теперь их перевели, я остался один. Было скучно, вот я и решил навестить их. Только пришел — а господин Маркар и умер!..

— Слышал уже, что умер! — нахмурился следователь. — Это меня не интересует! Кто тебя посылал туда?

— Меня? Кто же меня мог посылать, господин офицер? Утром я встал и хоть было воскресенье, поработал немного. Ну, больные… одному требуется лекарство, другому что-то надо перевязать… Следовательно, я вышел уже после десяти. По Саарбруку, признаться, бродил долго, пока не отыскал своих приятелей. У нас, армян, господин офицер, есть обычай — ходить по воскресеньям в гости друг к другу…

Оник все время улыбался, чтобы выказать беспечность. Окна в комнате были закрыты плотной синей бумагой, воздух был тяжелый.

Допрос длился недолго. Записав ответы, офицер вызвал полицейского:

— Уведите!

Еще не зная, куда его ведут, Оник поднялся и с невинной улыбкой на лице повернулся к следователю:

— Данке шон! Доброй ночи, господин офицер!..

В комнате вдруг раздался веселый хохот: расхохотался офицер.

Оника отвели в подвал и закрыли в вонючей камере. Полицейский, запиравший дверь, усмехнулся:

— Данке шон!..

Оник был доволен уж тем, что избежал побоев. Что его будут пытать, он не сомневался. Но хорошо, что не начали сегодня, очень уж он устал. Снова он должен был ломать голову над тем, что произошло, и как ему держаться на допросах. Идя к следователю, он склонен был думать, что выдал их Маргинский. Но допрос не подтвердил тягостного подозрения. В противном случае его бы спросили, не слышал ли он о крушении на железной дороге. «А может быть, они испытывают меня? Нет, им не для чего это делать. Если бы они знали о моем участии в диверсии, немедленно превратили бы в отбивную». Так и не найдя ответа на свои вопросы, он забылся в мучительной дремоте.

Утром Оника перевели в городскую тюрьму. Об этом он узнал только выйдя из закрытой машины. К нему подошел тюремный надзиратель. Оник кивнул ему с благодушной улыбкой:

— Доброе утро. Это тюрьма?

— Нет, отель!

— Данке шон!..

Странным было поведение нового арестанта. Пожилой тюремщик многих людей перевидал здесь. Но никто из входящих сюда не был столь беззаботен, как этот молодой парень. Немец не мог не пошутить!

— Нравится вам наш отель?

— Я здесь не бывал, еще не знаю.

Поднявшись на второй этаж, прошли по узкому коридору, по обеим сторонам которого тянулись закрытые двери с номерами. Вот 127, 128, 129… У 133 номера остановились. Подошел позванивая ключами дежурный. Смерив взглядом Оника с головы до ног, он открыл дверь и лениво сказал новому заключенному!

— Входи!

В верхней части двери было окошко, огражденное решеткой. Оник сразу же устремился к нему. Прижавшись к решетке, он увидел лишь серую стену напротив. Камера была тесной. В ней стояли только деревянный топчан да параша в углу.

Одиночество сильно удручало. Когда имеешь рядом товарища, время идет незаметно. Надо полагать, что и все другие клетушки заняты. Ни в одной стране мира нет сейчас стольких заключенных, как в Германии. Если каждому из них предоставить отдельную камеру… Почему же его поместили в одиночке? Так делают только с опасными преступниками. Неужели они всерьез думают, что он занимался шпионажем?..

Так прошел день.

Вечером в дверях звякнул ключ. Оник вскочил. На пороге стоял уже знакомый ему надзиратель. Оник услышал: «Раздевайся»!

— Извините, — зачем?

— Я сказал: раздеться! Одежду, всю одежду снять!

Странно! Бить будут, что ли? В карманах Оника было несколько фотографий, маленький блокнот. Он хотел взять их. Тюремщик рассердился:

— Пусть все останется на месте!

Надзиратель унес одежду и все мелкие вещи, оставив Оника в одном белье. Немного погодя он бросил в камеру полосатую пижаму и ветхое одеяло.

Одевая пижаму, Оник проговорил свое неизменное:

— Данке шон.

Тюремщик пробормотал что-то себе под нос. Оник воспользовался этим:

— Скажите, пожалуйста, господин начальник, вы не знаете, за что меня арестовали?

— Это ты должен знать лучше.

— Я ничего не знаю.

Тюремщик оборвал:

— Ну и сиди, пока не скажут.

Прошла еще ночь. Утром надзиратель принес два литра воды и кусок хлеба величиною с детский кулачок. Воду он принес в двух стеклянных кружках. В одной из них вода была подкрашена. Оник спросил:

— Это что, господин начальник?

Тот, кого он именовал начальником, уже вышел. Услышав вопрос, он посмотрел в щель:

— Шампанское! Тут раствор марганца, для умывания… Понятно?

— Да, спасибо.

Дверь захлопнулась.

4

Потянулась вереница бесконечно длинных, мучительных дней. Тишина сводила с ума. Оник попытался говорить вслух с самим собой — и испугался собственного голоса. Припомнилась какая-то книжка, прочитанная еще в детстве. Ее герои, профессиональные революционеры, связывались друг с другом в тюрьме, пользуясь азбукой Морзе.

Оник пожалел, что не знает этой азбуки. Ведь рядом наверняка есть люди. Оник постучал костяшками пальцев в одну стенку камеры, потом в другую, — никто не отзывался.

Где-то сейчас Жак, — может быть здесь, в одной из соседних камер, и тоже ожидает своей участи? Если арестовали и доктора, никто теперь не сможет помочь Онику, никто о нем не вспомнит. Завтра или послезавтра вытащат его, поведут куда-нибудь, где удобнее и проще умертвить. Велико дело, подумаешь! Кого им бояться, чего стесняться?

Оник уже старался примириться с мыслью о том, что его дни сочтены. Но, тем не менее, всякий раз, когда открывалась дверь камеры, он вздрагивал, — вот и все кончено, сейчас ему скажут: «Шагай!»

Однажды он услышал за дверью камеры разговор. Кто-то вслух прочел его имя на висевшей снаружи дощечке и что-то спросил у тюремщика. Оник подошел к двери, но голоса уже стихли. А через некоторое время появился на пороге тюремщик и кратко сказал:

— Пойдем!

Ноги Оника приросли к полу. Глядя в глаза этого человека, он старался прочесть в них свой приговор.

— Давай, давай, шевелись! — прикрикнул тот.

— На прогулку? — спросил Оник.

Ответа не последовало. Вскинув голову, он вышел из камеры.

Спустились на первый этаж и вошли в комнату, где за письменным столом сидел молодой офицер с черной шевелюрой непокорных волос. Онику показалось, что во взгляде его глаз таилось что-то плутовское. Свежевыбритое лицо офицера было напудрено и от этого казалось бледным. Оник затруднился бы определить его национальность. Во всяком случае он не встречал немцев с подобной внешностью. Впрочем, стоило ли ломать над этим голову? Очевидно, его ожидает допрос, нужно приготовиться.

Тюремщик вышел.

— Джигарян? — спросил офицер.

— Да, Джигарян.

Губы офицера едва заметно дрогнули:

— Значит, армянин?

Оник был поражен. Опешив, он смотрел на врага, обратившегося к нему по-армянски.

— Садись!..

— Я?.. Э-э… Мне не верится!.. Вы тоже армянин?..

— Армяне живут повсюду.

— Познакомимся: меня зовут Манук.

— Манук? Это настоящее армянское имя!

— Я сам — настоящий армянин… Ты из каких мест?

— С Кавказа.

— Знаю, что с Кавказа, да ведь Кавказ велик.

— Я из Армении…

— А, с родины! Ну, расскажи, что там и как? Как живут наши соотечественники?..

Оник опустил глаза. «Черт знает что! Пытает, наверное, заключенных на допросах, а тоже называет себя «соотечественником!».

— Сейчас война, господин Манук! — сказал он. — Молодежь вся на фронте. Дома остались старики, женщины, дети. Они должны пахать, сеять, жать, молотить. Конечно, им трудновато приходится…

— А как было до войны?

— До войны? До войны ничего…

— Что значит «ничего»? Со мной ты можешь быть откровенным. Говорят, до войны у вас хлеба не было?..

Оник прямо взглянул в глаза Манука, чтобы понять — не провоцирует ли он его? Потом медленно произнес:

— А как же мы выросли бы без хлеба, господин Манук? Вы, видно, не пробовали нашего, родного хлеба?

— Не все ли равно? Хлеб повсюду один!

— Э, нет!.. Хлеб родины имеет свой особый запах, особый вкус! Как же «все равно»!..

Оник про себя не переставал обдумывать, чего добивается от него Манук. Постой! Да ведь его арестовали за беседы, которые он вел с греческими армянами! А Манук задает ему те же нелепые вопросы, что и они в свое время. Чтобы не оказаться пойманным во лжи, он с наигранным простодушием повторил здесь все, о чем рассказывал греческим армянам. Манук слушал его рассказы с полным вниманием:

— Так, так. Ну, дальше!..

Тот интерес, с каким он слушал, давал Онику надежду на более благополучный исход дела. Манук, кажется, начинает понимать, что немцы вынесли приговор, основываясь на ложных обвинениях. Потому в дальнейшем он стремился сделать свои показания еще более убедительными. Манук слушал. Вдруг, сменив тему разговора, он спросил:

— А для чего ты ходил к армянам?

Это не смутило Оника.

— А как бы вы поступили на моем месте, господин Манук? Чужая сторона — ни родных, Ни знакомых. Эти люди принимали меня как брата, как сына, делились со мной последним куском.

Манук взглянул на ручные часы и встал.

— Я должен идти. Завтра тебя освободят.

Легко оказать — иди! У Оника кружилась голова, он напрягал все свои силы, чтобы не упасть. Ему казалось, что если он упадет, его тут же прикончат. Он стоял, держась за стену.

— Что с тобой?

— Наверное, от плохого воздуха в камере — голова кружится…

— Ничего, потерпи до завтра!

Манук вызвал тюремщика и приказал увести пленного в камеру.

С трудом дождался Оник следующего дня. Странно: его не только не освобождают, но даже и не кормят. Оник терпел до полудня, потом постучал в дверь.

Тюремщик ухмыльнулся:

— Подожди, схожу в канцелярию.

Оник был в полном недоумении. Он невольно вспоминал весь свой разговор с Мануком. Неужели этот допрос был всего лишь мошеннической уловкой, устроенной для того, чтобы он подтвердил состряпанное против него обвинение? Что, если этот господин продался фашистам? Может, не следовало быть правдивым с предателем? Но вот в дверях снова загремел замок. Надзиратель подал Онику его одежду и остальные вещи.

— Одевайся и за мной!

Оник торопливо переоделся, все еще не веря, что его в самом деле освобождают. В тюремной канцелярии навстречу ему вышел Манук и улыбаясь спросил:

— Как себя чувствуешь? Ночью, конечно, не спал? Ну, ничего. Сейчас отведу тебя в надежное место, — там отдохнешь.

За воротами тюрьмы Манук остановился.

— Конечно, не надеялся, что я освобожу тебя? Известно ли тебе, что ты приговорен к расстрелу за шпионаж? Но на твое счастье — начальник вызван в Берлин. Воспользовавшись этим, я вчера уничтожил все твое дело. Значит, у нас такого заключенного никогда не было… Понял?

— Понял, господин Манук, большое спасибо! Но как вы решились на это?

— Э, не в первый раз такое проделываю! Меня привезли сюда из Парижа в качестве армянского переводчика, потом назначили секретарем тюремной канцелярии. Но разве можно допустить, чтобы пропадали честные люди? Троих тут считают расстрелянными, а они гуляют себе по Парижу…

Усмехнувшись, Манук понизил голос:

— Но об этом не следует болтать!

— Можете положиться на меня, господин Манук!..

— Да какой я господин, зови меня по имени!

Оник все еще не мог отрешиться от некоторых подозрений. Но нельзя было не верить фактам: вот он вышел из тюрьмы, идет по городу и рядом шагает Манук.

— Я познакомлю тебя, — говорит он, — с одним очень почтенным человеком. У него тебе будет хорошо.

Они шли и беседовали о том, о сем. Оник даже не спросил, что это за человек, у которого ему будет хорошо. Странно, но они идут к тому самому лагерю, где его арестовали. Было бы благоразумнее вовсе не показываться здесь. Сейчас его увидят, начнут удивляться, а станет известно полиции — снова схватят.

Оник поделился с Мануком своими опасениями.

— Ерунда! — сказал тот. — Не думай об этом! Увидев тебя на свободе, все решат, что, значит, так и надо.

Манук повернул к больнице. Уж не к Айгуняну ли? Так и есть! Манук, остановившись под окном, кричит по-армянски:

— Доктор, открой! К тебе из Армении гость!..

В окне показывается Айгунян. Он удивленно смотрит и исчезает. А затем появляется внизу, и Оник попадает в его объятья.

— Дружок, ты ли?

Манук изумленно смотрел на них:

— Оказывается, вы старые друзья? А я и не догадывался.

— Извини, брат, — повернулся к нему Айгунян, — мы еще недостаточно знали тебя. Большую радость ты мне доставил! А ну-ка, Оник, дай как следует посмотреть на тебя… Кожа да кости!..

Он заметил, что на глазах Оника навернулись слезы. Расчувствовался и сам Айгунян.

— Да что с вами? — спросил Манук. — Оник, брось плакать, вот карточки — принеси нам колбасы и пива, — устроим пирушку.

Оник поспешно вышел.

Манук улегся на кровати Айгуняна, зевнул.

— Чуть не пропал парень. Я случайно узнал, что он в нашей тюрьме. Смертником был. Но, видно, под счастливой звездой родился!..

Манук продолжал рассказывать доктору о своих делах, когда вернулся Оник.

Стол доктора принял праздничный вид. Уселись. Доктор поднял стакан с пенистым пивом, провозгласил тост за Манука:

— За твое здоровье: ты принес нам радость сегодня.

— За Оника! — сказал Манук. Не будь его, я бы не чувствовал себя сегодня таким счастливым. Пусть Оник знает, что хоть мы и выросли на чужбине, родина для нас — самое священное из всего, что мы имеем. Выпьем за Армению!

Манук вскоре попрощался и ушел.

— Ну, а теперь, дружок, рассказывай, — обратился Айгунян, — за что тебя арестовали? При Мануке я не хотел об этом говорить. А ты знаешь, что сбежал Шевчук? Мы были уверены, что Маргинский нас выдал. Я тут же перевел Жака в другое место… Ты не можешь себе представить, в какую панику мы ударились после твоего ареста. Только тогда немного успокоились, когда узнали, что тебя взяли за эту поездку.

— Меня обвинили в шпионаже. Каждый день я ждал всего, что угодно. Но вдруг привели к этому Мануку… Кстати, откуда ты его знаешь?

— Я сам вижу его только третий раз. Случайно познакомились в кафе.

— Всего третий раз?.. А он назвал тебя очень почтенным человеком. Уверял, что кой-кого спас от смерти. Хвастается, может? Или лжет? А вдруг, доктор, мое освобождение — гестаповская уловка? Решили проверить, знаем ли мы друг друга? Ох, надо быть осторожным!..

Айгунян был с ним согласен.

5

В маленькой лагерной больнице Онику хватало работы. Были тут и по-настоящему больные, требовавшие постоянного ухода. Оник работал не покладая рук. С утра до вечера его можно было видеть то в кабинете врача, то в палате, то на кухне, откуда он приносил еду для тяжелобольных. Больные называли его братом. Даже иностранцы, с которыми приходилось объясняться с помощью знаков, полюбили его. Появление веселого Оника радовало всех.

Но даже будучи занят всякими заботами, Оник все время жил в тревоге. Что будет завтра с ним? Обнаружится проделка Манука — его возьмут снова. Да, было глупостью с его стороны не последовать примеру Маргинского и Шевчука, Если бы он бежал в тот же день, у него не было бы этого постоянного страха. Шевчука и Маргинского все пленные превозносят теперь как героев. И они, конечно, герои! Соединившись со своими, они будут драться против врага, со славой вернутся домой. А он? Что будет делать он? Кто поверит ему, что он не спасал свою шкуру, оставаясь в этой больнице? Ведь бежать можно. Он без всяких затруднений съездил в Саарбрук и обратно. Значит, можно и в противоположном направлении двинуться без особых помех. Да, надо поговорить об этом с доктором и решаться.

Однажды, когда Оник готовил лекарства для больных, неожиданно пожаловали гости. Первым вошел в кабинет начальник лагеря, за ним двое штатских. Оник вскочил и вытянулся, как полагалось.

— А! — воскликнул начальник, — ты здесь? Ну, что, больше не ездишь к армянам?

— Нет, не езжу, — ответил Оник.

Он увидел стоявшего в дверях Манука и насторожился.

Двое штатских были, видимо, приезжие, — Оник видел их впервые. Начальник говорил с ними:

— Это фельдшер. Доктора сейчас нет. Вот и все мои армяне. Но доктора я вам дать не могу, он мне нужен. А этого можете забрать.

Оник с недоумением смотрел то на Манука, то на начальника лагеря, то на приезжих гостей.

В этот момент в кабинет вошел доктор.

Начальник не стал терять времени и вышел. Манук по-армянски обратился к штатским:

— Вот и доктор. Познакомьтесь!..

Увидев еще двоих армян, доктор вначале обрадовался.

— Чем могу служить?

Один из гостей решил без проволочек приступить к делу.

— Верховное германское командование, видите ли, связывает с нашими армянами большие надежды. Нам предоставлена возможность создать собственную армию, на это отпущены большие средства. Армянские легионы, выполняя свой долг перед нацией, в будущем явятся ядром войска новой Армении…

«Армянские легионы», «Новая Армения», «Армянская армия»… Все это было не ново для Оника. Он сразу догадался, что гости — дашнакские «деятели», которые пытаются организовать за границей армянские легионы, чтобы использовать их против Красной армии. От одной мысли, что армяне с оружием в руках будут помогать Гитлеру в его черной войне, Оник пришел в ужас. «Так вот куда отправляет меня начальник лагеря! — подумал он. — Ну, нет! Скорей вы увидите свои уши, а меня легионером никогда!»

Доктор не стал спорить с гостями, приехавшими из Берлина. Он молча сидел за столом.

Манук попробовал пошутить с ним, но Айгунян словно не слышал. Кратко сообщив о себе все, что интересовало гостей, он смотрел на них так, словно дожидался, скоро ли они оставят его в покое. Он не выразил ни малейшего любопытства к их затее, чем, кажется, весьма разочаровал «защитников армянской нации».

Они перенесли все свое внимание на Оника. Посыпались вопросы: давно ли он с родины, кто его родители, какое у него образование, как он очутился здесь?

И гости вывели такое заключение:

— В легионе такие люди, как вы, крайне нужны. Там будет немало возможностей блеснуть своими талантами.

Оник хмуро сказал:

— Где уж нам блистать! Мы люди маленькие: дают работу — делаем. Вот и все.

— Ну и прекрасно! — удовлетворенно произнес один из гостей, поднимаясь.

Они попрощались и вместе с Мануком удалились.

В комнате на какое-то время водворилась тишина. Только доктор барабанил пальцами по столу. Потом он вскочил и, заложив руки в карманы, быстро зашагал по комнате.

Оник спросил:

— Очевидно, мне завтра не приходить сюда, доктор?

Айгунян остановился.

— А знаешь, все это не так уж плохо, как кажется. Необходимо взорвать этот легион изнутри — вот задача! Добиться этого, разумеется, будет нелегко. Но я уверен, что ты там пригодишься. Ты будешь не один, найдутся там, без сомнения, коммунисты. Кстати, легион создается в Польше — а ведь тебя туда давно тянет. Верно?..

Лицо Оника посветлело:

— Это правда, доктор?

— Доберешься по крайней мере до Польши без затруднений. А там уж…

Оник стукнул кулаком по столу:

— Еду!..

1

Оника привезли в Польшу. Здесь в лагере военнопленных было много армян. Их собирали из разных лагерей. Многие из пленных даже не подозревали о причинах этого перемещения. Ходили слухи, что Советское правительство направило предупреждение Германии по поводу бесчеловечного обращения с военнопленными; будто бы именно поэтому в лагерях начинает смягчаться режим. Были и другие предположения: немцы, дескать, намерены использовать армян как рабочую силу в промышленности и в сельском хозяйстве, а потому решили их подкормить здесь.

Каждый день в лагерь прибывали новые партии пленных. Карабахский паренек Шаген Саядян все удивлялся:

— Здесь прямо-таки вторую Армению открыли! И откуда столько наших набрали?

— Тебя из какого лагеря привезли? — спросил Оник. — Были там армяне?

— Всего пять человек. Интересно бы знать, для чего нас собрали в одно место?..

Оник высказал свои предположения. Саядяна это огорошило:

— Да ты шутишь?

Нет, Оник не шутил. Пришлось ему рассказать все, Что он знал по поводу армянского легиона.

— А кто же будет нашим спарапетом[4]? — продолжал удивляться Саядян.

Неподалеку от собеседников стоял высокий, седой, с мужественным лицом человек. Саядян подозвал:

— Подойди-ка сюда, товарищ Филоян. Есть вакантная должность, как раз для тебя!

— Что за должность?

— А вот послушай, что рассказывает товарищ. Оказывается, здесь армянское войско собирается, чтобы завоевывать Армению. Только спарапета не хватает — может, возьмешься? Ты ведь командиром был?..

Филоян усмехнулся:

— Войско? Хм… Возможно, что и так. — Он с любопытством взглянул на Оника.

— Если же это и в самом деле так, то на должность, которую вы мне предлагаете, уже наверняка есть кандидат. Нжде и Дро[5] еще живы…

Саядян возмутился:

— Чтобы я стал служить в войске Нжде? Воевать против своих? Да лучше голову пусть с меня снимут.

— Не спеши! — улыбнулся Филоян. — Голова еще пригодится. Голова нужна, чтобы думать. Правильно я говорю, товарищ?

Вопрос был задан Онику. Тот отозвался — не то шутливо, не то всерьез.

— Конечно, без головы нам нельзя. Здесь, действительно, есть о чем подумать.

— Вот именно! — подхватил Филоян. — По-моему, не от хорошей жизни немцы занялись такими делами. Представляю себе картину: наш могучий легион бросает вызов Красной Армии. А? Надо будет посоветовать, чтобы пригласили заранее отпеть все армянское воинство. Не так ли? — снова повернулся Филоян к Онику.

Оник, удивленный смелой речью почти незнакомого ему человека, только пожал плечами и уклончиво отозвался:

— Возможно, дело и не дойдет до этого… Кто знает, что еще может случиться!..

После этого разговора они стали здороваться друг о другом, как добрые знакомые, хотя Оник продолжал быть сдержанным в разговорах с Филояном. Казалось не совсем понятным, как этот человек с первой минуты их знакомства, даже не зная, с кем разговаривает, язвительно высмеял идею создания армянского легиона. Встречаясь с Филояном, Оник избегал говорить на политические темы. Для этого у него были другие собеседники. Неожиданно для себя он вскоре прослыл среди пленных хорошим лекарем. Дело в том, что из Цвайбрука Оник привез с собою несколько коробок лекарств. В первые дни его пребывания заболел гриппом один ахал-калакский парень Ананикян. Онику пригодились приобретенные им познания, — он дал больному таблетки и тот быстро поправился.

В Оника сразу поверили, к нему потянулись пациенты, появились новые друзья, наградившие его титулом доктора, что немало смущало лекаря поневоле. Но зато, когда в лагере появился настоящий врач, Агаси Султанян, он сразу взял себе в помощники Оника.

Султанян однажды даже сказал ему не без некоторой зависти: «Все идут к тебе, а меня и в грош не ставят».

Они сидели в отведенной им комнате. Онику давно хотелось прощупать врача — что он за человек, но как-до не возникало подходящего повода.

Услышав за окном голос, Султанян выглянул.

— Иди, твой приятель тебя разыскивает.

Оник узнал Филояна и сразу вышел.

Султанян закурил папиросу и улегся на диван, пуская дым к потолку.

— Ну, что случилось? — спросил он, когда Оник вернулся.

— Ничего особенного, — сказал Оник. — Странный человек этот Филоян! Требует полбутылки спирта. Для каких-то таинственных целей. Ты его знаешь?

Султанян промычал что-то. Потом сел и взглянул на Оника странно отчужденным взглядом:

— А ты давно дружишь с Филояном?

— Мы только здесь познакомились.

— Послушай… ты честный парень и неглупый, кажется… Намотай себе на ус: этого Филояна нужно остерегаться как огня. Учти это, если тебе дорога жизнь. До перевода сюда мы были с ним в одном лагере. Там он собрал вокруг себя группу пленных — армян и русских, о чем-то все время перешептывался с ними. А потом я узнал, что всех этих ребят, после неудачного побега, расстреляли. Почему не оказалось среди них Филояна, объяснить не трудно. Что ты вытаращил глаза?..

— Он говорит, что был командиром в Красной Армии.

— Не знаю, я с ним не служил… Я тебе сказал то, что мне доподлинно известно. И если хочешь работать со мной, ты должен забыть все, что я тебе сказал. А будешь товарищей своих предостерегать — моего имени не называй. Понял?

Оник растерялся. Дружа с Саядяном, он знал, что этот парень во всем доверяет Филояну, делится с ним своими планами. Не раз Саядян заводил разговор о том, чтобы связаться с местными партизанами и уйти из лагеря. Есть ли поблизости партизаны, и если есть, то кто они, украинцы или поляки? — об этом часто шел разговор среди пленных. Филояна не остерегались, ему доверяли, на него ставили ставку. Для некоторых он стал авторитетом. Так вот что представляет собой этот «авторитет»! Надо немедленно дать понять ребятам, чтобы они прекратили с ним все сношения.

Спасибо доктору: он преподал хороший урок бдительности. Оник тут же отправился на поиски Саядяна.

2

Большая толпа окружила две грузовые машины. Привезли новых пленных. Оник пришел проверить, нет ли среди них больных. Не успел он задать вопрос, как услышал:

— Оник!..

И оказался в объятиях Гарника. В ту же минуту сзади насел на него Великанов. Вдвоем они так стиснули Оника, словно готовы были задушить.

— Постойте, братцы! Да как же это… дайте хоть сообразить что-нибудь! — еле высвободился от них Оник. А Гарник отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

Воспользовавшись этим, Великанов снова крепко обнял Оника и несколько раз встряхнул за плечи:

— Так это ты, дружище?!

— Ну, кто же еще!.. Черт вас побери, да как же вы попали сюда? Вот не чаял, не гадал!..

Неожиданная встреча друзей привлекла внимание пленных, их окружила толпа любопытных. Поэтому Оник остерегся расспрашивать, каким образом они попали в этот лагерь, и когда последовало распоряжение увести новичков в один из деревянных бараков, Оник выхлопотал разрешение поместить Гарника и Великанова у себя. Великанов даже подтрунил:

— А, ты и тут в начальниках ходишь?..

— Ясно! За кого ты принимаешь меня, Иван?

Гарник отвел Оника и таинственно сообщил:

— Не зови его Иваном — он тоже Оник, по фамилии Великан. Не удивляйся, после все объясним.

Целый день, забившись в укромный уголок, они рассказывали друг другу обо всем, что случилось с ними после разлуки в Нойен-Кирхене.

— Так-то вот! — закончил свое повествование Гарник, — если бы не фрау Анаит — жена Цовикяна, мы, пожалуй, были бы на том свете. Явилась в тюрьму с каким-то священником, а он предложил нам вступить в армянский легион. Выбора не было, и мы дали согласие. Нас сразу отправили в какой-то лагерь, а оттуда сюда. Говорят, здесь составляют этот легион?

— Должно-быть… Меня тоже мобилизовали, но пока дело ограничивается одними разговорами. Ничего пока неизвестно.

— А не лучше ли все-таки опять подумать о побеге? — сказал Великанов. Ведь теперь мы гораздо ближе к фронту. Тут и Белоруссия рядом. Белоруссия-то наша советская земля, ребята!..

Вечером к Онику пришел Саядян:

— Где ты был? Я тебя целый час ищу.

Сразу было видно, что только присутствие незнакомых парней мешает ему поделиться какой-то большой новостью. Оник, в свою очередь, озабоченно подумал, что из-за встречи с друзьями не сумел предупредить Саядяна о своем разговоре с доктором. А пока он представил ему своих друзей.

Саядян, постояв около них, по-прежнему выказывал явное нетерпение, — скоро ли Оник закончит разговор.

Наконец, Оник спросил:

— Ты, кажется, что-то хочешь сказать?

— Да… только давай отойдем!..

— Не надо: Оник и Иван, — они даже не товарищи, а мои родные; что бы ты ни сказал, от них я утаивать не буду. Мы ведь не первый день с ними встречаемся!

После этого Саядян рассказал, что на работе он встретил поляка, знавшего по-русски.

— Принес соленые огурцы, завернутые в газету, — смотрю «Правда»!..

— Да что ты! Где она? — Все вскочили.

Саядян, оглянувшись, осторожно вытащил из кармана газету, сложенную в восемь раз.

— Давай сюда! — потянулся Великанов.

Но Оник уже спрятал газету за пазухой.

— Потерпи, всему свое время. Ты не говорил об этом с Филояном? — спросил Оник Саядяна.

— Я его не видел сегодня.

— Так вот, послушай, что я тебе скажу. Только поклянись, что никому ни слова об этом!..

И Оник рассказал все, что узнал от доктора насчет Филояна.

— Итак, друг, надо понимать, твои дела плохи. Как ты считаешь?

Новость была, действительно, не из приятных. Прикусив губу, Саядян стоял молча. Потом растерянно спросил:

— Что же посоветуешь мне делать?

— Придется тебе, приятель, бить отбой! Надо, чтобы все пошло насмарку, — о чем вы с ним толковали. И главное, не показывай вида, что знаешь, кто он такой, не сторонись его, но потихоньку-полегоньку откажись от всех своих слов. Говорил, что легион — предательство, — убеди, что изменил свое мнение. Говорил, что хочешь бежать, а теперь скажи, что отдумал. Ты ведь не ребенок, сам понимаешь, как и что сказать. В общем, отделайся от него во что бы то ни стало.

— Надо бы все это проверить, — вмешался Великанов. — Может, и зря наговорили на человека? Кем был этот Филоян в армии?

— Говорит — командиром батальона.

Великанов почесал затылок.

— А человек, рассказывавший тебе о нем, заслуживает доверия? Надежный? — спросил он Оника.

На этот раз призадумался и Оник.

Он недавно познакомился с Султаняном. Узнал, что до войны тот работал в одной из больниц Еревана. Дома оставил жену и двух ребятишек, которых очень любит. В плен попал в Крыму, был в нескольких лагерях и вот оказался здесь. Султанян явно избегал говорить с Оником на политические темы и только однажды приоткрылся, когда сообщил о прошлом Филояна. Неужели доктор мог возвести напраслину на человека? — как будто он не таков. А впрочем, надо еще приглядеться.

Великанову не терпелось:

— Давай-ка, Оник, лучше «Правду» почитаем!

— Не спеши, — поднялся Оник. — У меня дело есть к доктору. Закончу, — тогда и прочтем. Саядян, оставайся тут с ребятами, я скоро вернусь.

3

Султанян, когда он был не занят, любил полежать на диване.

— Новую партию пленных привезли! — сообщил ему Оник.

— Армяне?

— Да. Два моих товарища среди них.

— Это неплохо — тебе будет веселее.

Оник сел за столик и, приняв безразличный вид, развернул «Правду».

Доктор приподнялся на локте. Потом сразу вскочил:

— Что это у тебя?

Оник, притворившись непонимающим, начал озираться по сторонам. Доктор выхватил у него газету. Заметно было, как дрожат его руки.

— Я об этом спрашиваю.

— А, это? Это… газета. Ребята притащили огурцы…

— Какие огурцы? Что ты мелешь?

— Обыкновенные соленые огурцы, — усмехнулся Оник и протянул руку к «Правде». — Дай сюда, я отдам парням на курево.

— Ты с ума сошел! Тебя же за это арестуют!.. На курево я дам бумагу. Вон у меня под матрацем лежат немецкие газеты, пускай курят. А эту… — эту нельзя!

Он пробежал глазами заголовки первой страницы и изменившимся голосом повторил:

— Эту нельзя!.. «Новый разгром немецко-фашистских войск»…

Доктор быстро подошел к двери, чтобы накинуть крючок. Дверь оказалась запертой.

— Это ты закрыл?

Вопрос был излишним: в комнату после Оника никто не входил. Конечно же дверь запер Оник. Для чего? Доктор не стал спрашивать, — все было ясно.

Не сдерживая себя больше, доктор прижал «Правду» к груди:

— Это же наша «Правда», ты понимаешь?

Оник тоже не мог обманывать доктора.

— Да, понимаю, — сказал он. — И я принес ее для тебя…

— А где взял?

— У Саядяна. Он сегодня ходил на работу, там ему передал ее один поляк.

Доктор схватился за голову:

— Филоян знает?!..

— Нет, Филоян об этом ничего не знает. И не узнает, можешь быть уверен.

— Смотри, Оник!..

— Уж поверь мне.

— Ты уже прочел?

— Нет, хотел здесь почитать.

— В таком случае, садись и читай, а потом я заберу ее у тебя.

— Но ведь приехавшие ребята тоже хотят знать о том, что делается на свете…

— Какие ребята?

— Мои приятели.

— Что же, бери! А потом сразу принесешь мне, — я спрячу газету у себя.

— В таком случае, читай ты первым, доктор. Мы подождем!..

На следующий день Оник пришел к Султаняну за газетой.

— Я дал ее ненадолго одному из моих друзей, — извинился доктор. — Верну, не беспокойся!..

Оник был не против, чтобы «Правду» читали другие. Его тревожило одно: не проболтался бы кто-нибудь, что в лагере появилась советская газета. Доктор понял его сомнения.

— Ты за кого меня принимаешь? — даже рассердился он. — Я же знаю, в чьи руки дать «Правду»!..

А в один из ближайших дней на прием в больницу явился пленный, которого звали Вагаршаком Парваняном. Пришел он якобы на перевязку. Больных в это время не было, и он вступил в разговоры с Оником. Сказал, что до войны работал в Министерстве земледелия Армении и побывал во всех ее уголках. Да, был он и в селе Лачи, знает председателя колхоза Газаряна, знает председателя сельсовета Месропяна, помнит и директора школы Мкртумяна.

Впервые Оник встретил в лагерях человека, бывавшего на его родине, знавшего его односельчан, Парванян припомнил даже некоторые забавные черточки в характере этих людей, словно только вчера их видел. Оник даже пожалел, что познакомился с Парваняном не сразу по прибытии. Он сказал об этом ему.

Парванян стал серьезным. Разговор их, шутливый до этого, перешел на деловой тон.

— Наверное, когда ты приехал сюда, тебе показалось, что все мы, как бараны, примирились со своей участью? Ведь так? Но это поверхностное впечатление. Кой-какая работа все-таки у нас ведется. Существует в лагере подпольный комитет, и вчера ты включен в его состав.

— Я? — изумился Оник.

— Да. Не возражаешь?

Оник покраснел, как мальчик.

— Конечно, нет! Только… почему мне раньше никто ничего не сказал об этом?

— И не мог никто сказать! А теперь меня и доктора уполномочили сообщить тебе об этом.

— Доктор до последнего дня не доверял мне, кажется…

— Это не так. Он взял тебя к себе по указанию комитета… и — сам понимаешь, без этого нельзя: мы проверяли тебя. Сейчас, как видишь, все ясно. Заседания комитета делаются только в самых необходимых случаях. Ты обязан участвовать… Сейчас комитет поручает тебе через Саядяна связаться с тем поляком, который дал ему «Правду». Надо точно узнать: наш это человек или шпион. Пусть этим займется Саядян. А если он не сумеет, поручишь другому. Наша основная цель — при удобном случае перейти к партизанам. К этому надо подготовлять людей. Обо всем, что ты будешь делать, докладывай доктору. Я слышал, ты встретил двух своих друзей. Что за ребята?

— О! Братья родные, — мы вместе бежали из лагеря.

— Значит, их тоже возьмем на учет. На этом сегодня кончим. При посторонних не обращайся ко мне ни с какими вопросами, не показывай виду, что знаешь меня. В случае, если будет необходимость, встретимся здесь. А теперь перевяжи-ка мне руку!..

Оник забинтовал руку Парваняна, на которой была какая-то пустяковая царапина, и тот ушел.

Оник искренно радовался, что нашел, наконец, таких единомышленников, как Султанян и Парванян. Он понимал, что для подрыва армянского легиона изнутри необходимо подготовить людей. Без крепкой подпольной организации сделать это было немыслимо. Теперь ему оставалось одно — по мере своих возможностей помогать существующему комитету. С величайшим удовольствием, друзья!..

Он возвратился в барак в приподнятом настроения. Гарник даже пошутил:

— Уж не подружился ли ты с поваром?

— Э, приятель, у тебя одна кухня на уме, — не остался в долгу Оник. — Нет, брат! Сегодня я выяснил, что в нашем лагере есть великолепнейшие парни.

4

В лагере появился Бакенбард. На другой же день он неизвестно где раздобыл бутылку спирта и собрал кое-кого из пленных на пирушку. После выпивки он расхвастался, что в немецких лагерях многим помог бежать из неволи, что теперь они воюют «в наших рядах» против фашистов, сам же не бежал только потому, что ему везде не худо живется. Для него достать еду — раз плюнуть; не дают, так украдет. В одном лагере — как же он назывался?.. — был в один прекрасный день очищен весь продуктовый склад. И никто из немцев не сумел разнюхать о подкопе, который начинался прямо под койкой у него — Бакенбарда…

Одним словом, вскоре по лагерю пошла о нем слава как о некоем чудотворце. Сам он, рассказывая о себе, добавлял:

— Я знаю, некоторые мне не верят. Это их дело. Ну что ж, еще увидите, кто такой Бакенбард. А пока одно запомните: если ты захотел выпить, и если ты мой друг — милости прошу, отказа не будет. Погодите, дайте только принюхаться. По-царски заживем!..

Чтобы убедить слушателей в воровских своих талантах, он вдруг вынимал из кармана портсигар и протягивал одному из сидящих рядом:

— Закури, браток!

Удивленный парень видел в руках Бакенбарда свой портсигар.

— Это мой! Как он к тебе попал?

— Твой? Возьми, брат! — А как он оказался у меня — дело другое!..

Все ахают. Трюк, известный любому мелкому жулику, приобретает значение чуть ли не колдовской штуки. Бакенбарда считают гипнотизером, способным усыпить целый полк. В подтверждение этого он приносит с кухни две буханки хлеба и бутылку водки, взятую будто бы из кармана повара. Вокруг Бакенбарда подобрались любители выпить, составилась целая свита.

Все это вряд ли заинтересовало бы Оника, Гарника и Великанова, если бы они не знали Бакенбарда с первых дней пребывания в плену. Они не сомневались, что его прислали сюда как шпиона и провокатора.

Бакенбард, услышав однажды, что пленные зовут Великанова Оником, начал издеваться:

— Давно ли ты стал Великяном, эй, русский? Может, немцы тебя перекрестили, чтобы ты шпионил тут за армянами?

Это произошло в столовой. Великанов уже готов был стукнуть провокатора по голове котелком. Но оказавшийся рядом Парванян остановил его.

— Послушай, — предупредил он Бакенбарда, — оставь-ка ты парня в покое! — Кто тут шпион, будет видно.

— А ты кто такой, а?..

Тут уже не выдержал Гарник. Он стал перед Бакенбардом, пронизывая его мрачным взглядом:

— Меня ты знаешь?

— Вроде помню.

— А помнишь комиссара Варданяна?

Гарник взмахнул кулаком. Бакенбард попятился. И снова Парванян, встав между ними, развел их в стороны.

Распетушившийся Бакенбард толкнул в грудь Парваняна. Драка казалась неизбежной. Но как раз в этот момент появился один из лагерных надзирателей. Он накинулся на Бакенбарда и Парваняна и потащил обоих на расправу. Через час Бакенбарда выпустили, а Парваняна за нарушение лагерной дисциплины отправили в карцер. Нетрудно было понять, что Бакенбарду было поручено создать какой-нибудь предлог для ареста Парваняна. Гарник и Великанов были даже уверены в этом. Иван в тот же день прямо заявил Онику:

— Мы с Гарником решили отправить этого мерзавца на тот свет.

Оник ответил не сразу. Он отлично помнил расстрел комиссара Варданяна и бойца Размика, которых предал Бакенбард. И, конечно, они не единственные жертвы этого низкого и грязного предателя. Недаром над его головой висело решение советского трибунала о расстреле. Снисходительность, проявленная к нему, стоила многих жизней советских людей. Таким образом расправа над ним оправдывалась морально и юридически. Однако Оник опасался, как бы это не отразилось на судьбе Парваняна — тайного их руководителя. Что же делать? Как поступить? С этим вопросом он пошел к Султаняну.

— Ты готов им помочь? — спросил доктор.

— Да, — спокойно ответил Оник. — Я согласен с моими друзьями. Когда расстреляли комиссара Варданяна, я был готов своими руками задушить Бакенбарда. Бакенбард тогда поносил советскую власть, а теперь выступает под маской антифашиста. Это настоящий враг и жалеть о нем не приходится. Боюсь одного: Парванян арестован, — не отразится ли на его положении, если мы уберем Бакенбарда?

— Думаю, нет. Если Парваняну и предъявят какие-то обвинения, он вполне резонно ответит, что знать ничего об этом не знает. Тем более, сидя под замком, он никому не мог дать указаний… Да, от Бакенбарда надо избавиться. Потом займемся и Филояном. Это более опасный для нас человек.

— Ничего, дойдет и до него очередь!

Замолчали.

Доктор, заложив руки за спину, мерял комнату большими шагами.

Вправе ли он, доктор Султанян, призванный лечить людей, облачаться в судейскую мантию, олицетворять здесь правосудие?.. А впрочем, что ему ломать голову над этим? Три свидетеля — Оник, Гарник, Великанов, ссылаясь на слова самого Бакенбарда, говорят о приговоре, вынесенном подсудимому советским военным трибуналом. Остается теперь привести этот приговор в исполнение. Предателю не должно быть пощады!..

Доктор вдруг остановился посреди комнаты и взволнованно сказал Онику:

— Да, все правильно! А теперь иди спать, Оник…

5

Гарника била нервная дрожь. Но не от страха, нет! Так с ним бывало всегда, перед любым рискованным решением. После он снова становился хладнокровным, сдержанным. Бакенбард все еще не появлялся. Напоить его и вывести во двор было поручено Ананикяну.

Местом для пирушки выбрали склад, которым ведал немецкий ефрейтор. Его помощником был Мушег Арабян. У ефрейтора в городе была любовница, и он часто пропадал там, оставляя склад на попечение Арабяна, высокого, здоровенного парня. Вечерами в склад обычно никто не заглядывал. В сыром подвале хранилось старое тряпье, ботинки, разный хлам. Помещение склада использовалось подпольным комитетом для тайных встреч. Туда-то Ананикян и привел Бакенбарда. Напоить его до бесчувствия было первой задачей. Затем надо было вытащить пьяного из склада и доставить к общей уборной, где Гарник с Великановым будут ждать. Но после основательного обсуждения от этого плана отказались: уборная была на виду у всех.

Оник предложил другое: спустить пьяного Бакенбарда в колодец. Там место безлюдное. С ним все согласились.

И вот Гарник стоит у колодца на дежурстве. Уже много раз он подходил к деревянному ведру, отпивая глотками ледяную воду.

Что они тянут там, на складе? Речи застольные, что ли, произносят? Бакенбард любит разглагольствовать во время пьянки… Уже смеркалось, — самое удобное время, ну, почему они не выходят?..

Великанов — тот был спокоен. Казалось, все, что должно было произойти, его не занимало. Он даже посмеивался.

— А что им спешить? Пьют себе и пьют. Целая бутылка спирта… Эх, и я бы с удовольствием пропустил грамм сто!

Гарник уже ворчал на Оника: нашел кому поручить дело. Ананикян наивный парень. На него, конечно, подействовали речи Бакенбарда, — напились оба, и теперь преспокойно храпят где-нибудь в углу.

Между тем все шло так, как было задумано.

Когда Бакенбард совершенно упился, Ананикян с Арабяном подхватили его под руки и вывели из подвала наверх. На дворе было уже совсем темно. Пленные сидели в своих бараках. Лишь около одного из них похаживали две темных фигуры. Вот они двинулись в сторону колодца.

— Смотри: он, кажется, сопротивляется, — шепнул Гарник.

— Нет, просто ноги заплетаются. Стой!.. Подождем, пока они пройдут вперед.

Все было в порядке. Бакенбард шел покорно. Время от времени останавливаясь, он пытался сказать что-то Ананикяну, но голова тут же вяло падала ему на грудь. Ананикян крепко поддерживал бессильное его тело: он знал, что произойдет немного погодя и, стиснув зубы, упорно шагал к колодцу.

Вот и условленное место. Ананикян, упершись руками в обшитый досками колодезный сруб, сказал, сам не слыша своего голоса:

— Сейчас достанем воды!

— Глубокий? — пробормотал Бакенбард, ложась грудью на сруб.

В ту же минуту ноги его оторвались от земли. Он перевалился через край… короткое усилие — и грузное тело скрылось в темном провале.

Три человека отпрянули от колодца, — из черной глуби его донесся гулкий удар всплеснувшейся воды.

Ранним утром около колодца столпились пленные. В лагере поднялась тревога.

— Человек утопился!..

— Где? Кто?

— Кто-то упал в колодец…

К колодцу прибежали надзиратели. Появился начальник лагеря. По предложению одного из пленных привязали к концу веревки железный крюк, и вскоре труп Бакенбарда был извлечен из воды. Опознав утопленника, надзиратели начали выспрашивать сгрудившихся вокруг пленных, как случилось несчастье? Никто не отозвался, свидетелей происшествия не нашлось.

— Вчера… он не был… на работе? — жестко выговаривая слова и отделяя их большими паузами, спросил начальник лагеря, щеголявший знанием русского языка.

— На работе? — переспросил чей-то насмешливый голос. — Когда он ходил на работу? Он считал себя вашим заместителем!

Больше вопросов не было.

Начальник, повернув ногой голову лежавшего на земле Бакенбарда, распорядился:

— Возьмите его. И ай-да! (он так и сказал: «ай-да»).

Пленные расходились.

Филоян, узнав о смерти Бакенбарда, сказал:

— Собаке собачья смерть. Молодцы ребята!..

Он был убежден в том, что Бакенбард не сам упал — и уж тем более не бросился в колодец. Многие из пленных поддерживали его в этом убеждении, но никто не знал, кто мог это сделать. Разговоры на этот счет не умолкали. Единственно, что наводило на мысли о гибели Бакенбарда, это ссора в столовой, после которой арестовали Парваняна. Участники этой ссоры были несомненно известны Филояну.

Однажды он принес из города бутылку вина и пригласил Саядяна, Великанова и Гарника составить компанию. Гарник наотрез отказался, а Великанов сказал:

— Э, почему не выпить по стаканчику?

Однако, сделав глоток, он отодвинул стакан:

— Нет, такое вино я не люблю. Кислятина…

— М-да!.. Но с ереванским коньяком обождать придется, дружище. Будем надеется, что Гитлеру скоро придет капут, тогда и выпьем.

Великанов осторожно уклонился от рассуждений на такую тему.

Филоян был вынужден пить один.

Посоветовавшись, друзья решили не бойкотировать Филояна. Они продолжали наблюдать за ним, следили, с кем он общается, где бывает. Филоян, кажется, чувствовал это, но ни разу не высказал обиды, чем и смягчил в конце концов сердца друзей в свою пользу. В самом деле, человек все время выступает как советский патриот, ругает фашистов… По его манере говорить и держаться нетрудно судить, что в прошлом он не был рядовым.

Однажды после беседы с ним Великанов снова спросил Оника:

— А твой доктор… честный человек?

— Что за вопрос! — Оник пожал плечами.

— Мне все же кажется, что наплели на этого Филояна. Человек как человек!..

— Когда это люди писали у себя на лбу, что они предатели? Отъявленный подлец натягивает маску честного человека, и чем крупнее этот подлец, тем больше у него сноровки притворяться добродетельным. Заруби это на носу…

А через несколько дней в лагере произошло событие, заставившее Оника всерьез пересмотреть свое предубеждение насчет Филояна.

В субботний день вдруг начали усиленно приводить в порядок территорию лагеря. Перед одним из бараков наспех воздвигли нечто вроде трибуны. Говорили, что из Берлина прибудут какие-то военные, а с ними представитель дашнакского центра.

В связи с этим выпустили из карцера арестованных, в том числе и Парваняна.

Гости явились в воскресенье. Их было трое. Один в самом деле оказался армянином; тщедушный, худой, с желтым лицом, он выглядел забавно рядом с здоровенными немцами, прибывшими вместе с ним.

В полдень всех пленных армян пригласили на собрание. Люди столпились перед трибуной, ожидая, что им скажут гости.

Филоян потащил Саядяна и Великанова вперед:

— Пойдем, поглядим поближе на эту дашнакскую обезьяну.

Наконец на трибуне появились гости в сопровождении местного начальства.

Первым выступил с речью один из приехавших немцев. Он сказал, что изучал историю армянского народа и знает, каким гонениям он подвергался. А затем, словно горох из мешка, посыпались из его уст проклятья в адрес русских и большевиков. Он призывал освободить от них Армению.

Следом за ним вышел представитель дашнакского центра. У него был резкий, пронзительно неприятный голос. В патетических местах оратор странно вытягивал свою длинную шею, затем голова его снова уходила в костлявые плечи.

— Мы создадим свободную Армению! — выкрикивал он. — Нам суждено, наконец, осуществить вековые чаяния нашей нации. Вспомните мужество ваших предков, армянские воины! Вспомните, и смело идите на подвиг во имя обновленной прекрасной отчизны!

И тут под самым носом оратора прозвучало, как выстрел:

— Нам не нужна такая отчизна!

Это выкрикнул Филоян. На мгновение все замерло. Пленные в задних рядах поднимались на цыпочки, чтобы разглядеть этого безумца.

Представитель дашнакского центра отскочил, как ужаленный, бросая яростные взгляды на Филояна.

— От чьего имени?! — взвизгнул он. — От чьего имени… вы… говорите это?

Филоян гордо ответил:

— От своего собственного. Мало вам? Так я не один, нас много. От его имени… и от его… и от всех других!

— Предатели нации!.. — прошипел, затрясшись от злости, представитель дашнаков.

— Кто?!

Всегда уравновешенный, медлительный Филоян вдруг вскочил на сцену и, подойдя к оратору, на глазах всех с размаха закатил ему оплеуху. Затем спрыгнул вниз и, подхватив под руки Великанова и Саядяна, стал пробиваться сквозь толпу.

— Идемте все отсюда! Нечего нам тут делать…

— Держите их, держите! — вопил то по-армянски, то по-немецки дашнак, бегая по сцене.

Офицеры и надзиратели были уже в толпе — они шли наперерез. Филоян, Великанов, Саядян, Ананикян и еще кто-то, попавшиеся под горячую руку, были схвачены.

Собрание было сорвано.

Арестованных тут же увели в канцелярию лагеря. Начальство удалилось. Толпа расходилась медленно, молча, с понурыми головами. Так неожиданно произошло все это, что люди даже не находили слов, чтобы объяснить себе случившееся. Но все чувствовали, что кончится это плохо.

На Онике не было лица. Он с Гарником стояли в задних рядах. Оба были подавлены. Почему Филоян вдруг так взорвался? Почему взяли с ним Великанова, Саядяна, Ананикяна? И, значит, Султанян ошибался, считая Филояна предателем?..

Оник хотел пойти к доктору, но тут же отложил. Надо было послушать, что говорят пленные. Общее оцепенение, охватившее пленных, уже сменилось бурными спорами. Бараки гудели, словно потревоженные ульи. Разбившись на группы, пленные горячо обсуждали случившееся:

— Молодец этот седой! Так и нужно было сделать, — возбужденно говорил невысокий смуглый парень. — «Нас много», — верно сказал! Тот замухрышка кричит: «Предатели»! А кого он хотел одурачить? Сам предатель!..

— Не надо было горячиться, — возражали ему другие. — И себя погубил и товарищей подвел…

— Кто он такой, этот Филоян? Верно говорят, что бывший комбат?

— Я слышал, он сын кулака…

— Подумаешь! Нет, он молодчина — Филоян!..

Наслушавшись разговоров, Оник пошел к Султаняну. Доктор лежал на своем диване.

— Был ты там? — спросил Оник, — ему показалось, что доктор выглядит слишком спокойным. Султанян отозвался не сразу:

— Не беспокойся, он выскочит цел и невредим! А вот наших ребят жалко. Пропадут ни за что.

— Но ведь Филоян его ударил?..

— Ерунда! Предатели споются между собой. Да еще посмеются вместе над этой пощечиной. Все это не больше, как провокация. Вот увидишь!

— А почему не взяли меня или Гарника?

— Ты спешишь? Потерпи, дойдет и до вас! Прижмут теперь всех нас. Заставят развязать языки…

Оник обиделся, но сдержал себя. Только проговорил:

— Самое большее, что они могут сделать, это убить нас. А мертвые, доктор, молчат даже под ножами медиков, — мрачно пошутил он.

Доктор ошибся и на этот раз. В канцелярии арестованных продержали около двух часов, потом всех отправили в тюрьму. Вскоре по лагерю пробежал слух, что в двухстах шагах от проволочной ограды роют большую яму. А вечером к этой яме привели шесть человек. Все население лагеря высыпало из бараков, с молчаливым ужасом наблюдая, как выстраивается напротив взвод солдат. Вот поднялись дула винтовок — офицер приготовился дать команду. В этот момент, повернувшись лицом к пленным, стоявшим за проволокой, один Из осужденных крикнул:

— Братья! Отомстите за нас фашистским извергам!.. — Это был голос Великанова.

Затем послышался голос Филояна:

— Да здравствует…

Грянул залп.

Сразу упали трое, затем, словно поколебавшись, еще двое, и наконец свалился в яму последний.

Потрясенные этой картиной, люди расходились, избегая глядеть друг на друга. Никто не спал в эту ночь в лагере.

1

Колонна грузовых автомашин мчалась в сторону Пулавы. По сторонам дороги и вдали открывались картины, одна лучше другой. Шумели белые поля индийской пшеницы, в воздухе был разлит смешанный аромат меда, смолки, множества цветов. Вдали паслись на зеленом лугу пестрые коровы, одинокий аист важно шагал по полянке, за кустами желтела соломенная крыша хутора. А вокруг порхали и щебетали птицы.

Жарко грело солнце. Елки в залитом лучезарным светом овраге источали опьяняющий запах ладана. Темная зелень рощ, синь неба, неоглядный простор, волшебная игра светотени — все это никак не отвечало настроению людей, сидевших в грузовиках. Люди были подавлены, глаза их горели лихорадочным огнем, то и дело сквозь стиснутые зубы вырывались проклятия, идущие от переполненного ненавистью сердца.

Там, за этими изумительными холмами, лежал польский городок Пулава, где заканчивалось формирование армянского легиона. Легион должен был послужить подпоркой для гитлеровцев в их «священной миссии» по «освобождению» таких вот мирных, теплых, тихих уголков земли. Пленные знали: это шоссе, лентой скользящее среди зелени, ведет их к гнусному преступлению, к измене Родине. Их хотят заставить с оружием в руках пойти против своих. Их ожидает бесславная смерть, проклятие и ненависть поколений. Даже в собственных семьях их имена будут произносить с отвращением.

Покуда их держали в лагере, мысль об этом была не столь мучительной, как теперь. Многие из пленных считали армянский легион мифом; во всяком случае почти все были преисполнены надежд на задержку с отправлением на фронт. Надежды, однако, не сбылись, а сопротивление не привело ни к чему. Земля на братской могиле, в двухстах метрах от проволочной ограды лагеря, была еще свежа.

Когда машины тронулись в путь, Гарник оглянулся на этот холм, и у него навернулись слезы. Оник снял шапку и сидел с открытой головой до тех пор, пока могила, в которой навеки успокоился Великанов, не скрылась из глаз.

Потом потянулись селения, большие и маленькие, но все одинаково приветливые и как будто совсем не затронутые войной. Но Оник, который был так влюблен в землю, в ее красоту и мощь, — Оник был равнодушен к окружающему. За те две недели, которые прошли со дня расстрела Великанова, Саядяна, Ананикяна, Филояна и двух неизвестных, он исстрадался больше, чем в любой из фашистских тюрем, где висел на волосок от смерти. Сомнения мучили его. Он не мог простить себе несправедливого отношения к человеку, последними словами которого были: «Да здравствует свобода»! Может быть, доктор нечестен? Зачем он оклеветал настоящего патриота? Сводил какие-то личные счеты? А может быть, он сам предатель?.. Оник позволил себе выдвинуть даже это тягостное предположение. Нет, не может этого быть, — Султанян не враг. Это видно хотя бы по его отношению к казни Бакенбарда. Он знал всех участников убийства, знал всех членов комитета, он мог выдать и его, Оника, и Гарника, и Арабяна, и Парваняна. Тут что-то другое. Просто доктор ошибся. Он мог спутать Филояна с кем-то другим — возможно, с однофамильцем. Жизнь сложная штука, в ней случается всякое.

Сейчас, на пути в Пулаву, у многих пленных бродила в голове мысль: уйти бы в эти зеленые леса!.. Ведь несомненно где-то за этими холмами скрываются партизаны. Не все, конечно, думали так. Были и такие, которые полностью отдали себя в руки судьбы, покорно и безропотно делали все, что им приказывали немецкие «фюреры», а больше всего были озабочены мыслью о сохранении собственной шкуры. Но единомышленники Оника, Парваняна и Гарника были людьми другой породы. Они не мыслили жизни без свободы, они помнили о советской родине и мечтали сполна расплатиться с врагом. Подпольный комитет продолжал действовать, собирая вокруг себя новые силы.

«Ни один армянин не должен с оружием в руках идти против советской родины! Изменников ждет расплата»! — эта короткая листовка подпольного комитета была известна многим.

Колонна въехала в Пулаву к полудню. Армяне были размещены в бараках, огороженных, как обычно, колючей проволокой. Новичков сразу окружили пленные, прибывшие в лагерь на несколько дней раньше и именовавшиеся теперь солдатами легиона. Одни из них были одеты во французскую военную форму, другие в немецкую.

Выпрыгнув из кузова на землю, Оник ухватил за рукав какого-то парня.

Парень был из Ленинакана, звали его Липоритом.

Оник был рад встретить земляка.

— Послушай, Липо, что это за фасон? Насколько я смыслю в истории, армяне никогда не щеголяли в таких нарядах…

— Это французская форма, — объяснил Липорит.

— Французская? Ты разве не в армянской части?

— Эту форму выдали в лагере, здесь обещают сменить на немецкую.

— А почему немецкую? Почему не национальную? Ведь Армению будем освобождать?..

Липорит растерянно оглянулся, видимо, надеясь, что кто-нибудь из стоящих поблизости поможет ему ответить на вопрос. Сам он наверняка не задумывался над этим.

Новоприбывшим было велено идти в барак. Оник настроился на веселый лад. Вокруг него столпились слушатели.

— В лагере, братцы, никак не могли подобрать на меня форму. Только вот шапку и ремень дали. А гимнастерка у меня тоже французская. Брюки, кажется, голландские. Ботинки польские. Винтовки, говорят, дадут русские. Только кричать велят по-армянски: «Да здравствует свободная Армения!»

Слушатели весело хохочут. А Оник продолжает балагурить:

— Уже прохудились мои европейские ботинки. Пойду к командиру, встану, как аист, на одну ногу. «Извините, левая у меня вышла из строя. В сторону смотрит!..»

Сопровождаемый слушателями, он двинулся к своему бараку. Навстречу ему шел армянин с капитанскими погонами на плечах.

— Почему не отдаешь честь? — заорал он.

Оник нехотя поднес руку к шапке.

— Не заметил вас, господин капитан.

— Обязан замечать!

— Слушаюсь!.. Извините, ботинок у меня дырявый. Приходится под ноги больше глядеть.

— Ты! — резко оборвал его побагровевший капитан. — Иди и поменьше болтай, а не то смотри у меня!

— Слушаюсь!..

Вечером они встретились снова. Капитан Мелик-Бабаян и немецкий лейтенант Фукс по одному вызывали новичков к себе, чтобы выяснить их военную специальность. Увидев Оника, Мелик-Бабаян решил пошутить:

— Ну, как ботинки?

— Ничего, господин капитан, обойдусь авось. Видно, не зря в детстве много бегал босиком.

— Да, но ведь ты теперь солдат?..

— Так вы пошлите меня на кухню, шеф-поваром.

— Армянские обеды можешь готовить?

— Еще как! Плов с цыпленком, кюфта, долма, шашлык. Только мясо здесь не то, господин капитан. Настоящий шашлык можно приготовить лишь из барашка горы Арагац. Какой аромат, вай-вай!..

Густые усы Мелик-Бабаяна распушились от удовольствия. Давно он не беседовал с таким чудаком. Он перевел Фуксу слова Оника. Лейтенант тоже расхохотался.

— Баран есть баран, — развеселился офицер. — Почему тебе надо обязательно барана с Арагаца?

— Нет, господин капитан, баран барану рознь. Я деревенский житель, и это дело хорошо понимаю.

— Собак любишь? — неожиданно спросил Мелик-Бабаян.

Оник помедлил с ответом. Почему-то вспомнилась ему овчарка Пауля Польмана.

— Собака — сторож стада. Как может крестьянин не любить собаку?

— Так ты говоришь, что ты и пастух, и повар, и лекарь?..

— Так точно, господин капитан. Что делать! Жизнь научит всякому ремеслу.

Фукс взглянул на часы, — Оник отнял у них много времени, и Мелик-Бабаян решил:

— Ладно, иди! Будешь моим денщиком.

— Ну что ж!.. Все равно. Работа есть работа. Поваром, конечно, было бы лучше, но если уж я вам так приглянулся…

Вслед за Оником к капитану вошел Гарник. Он тоже оставался долго в канцелярии и вернулся совсем удрученным. Оник отвел его в сторону:

— Что стряслось?

К ним подошел Парванян — он разыскивал Оника.

— Подожди малость, с Гарником что-то приключилось. Ну, рассказывай!..

— Они узнали, что я был радистом и умею говорить по-немецки. Решили отправить в школу командиров.

— Ко-ман-диров? — протянул Оник. — Стало быть, опять расставаться? Нет, погоди, выручим как-нибудь. Я ж теперь правая рука капитана. Уговорю его, может.

— А, может быть, стоит? — сказал Парванян. — Мы должны повсюду иметь своих людей. Как командир он будет нам очень полезен.

— Нет, лучше уж я поговорю с Мелик-Бабаяном, скажу, что ты мне двоюродный брат, что не могу без тебя…

Парванян усмехнулся.

— Погоди! Сначала сам сумей войти в доверие, потом уж обещай свои милости.

— Ты думаешь, я шучу? Ей-богу…

— Помолчи! — отвердевшим голосом заговорил Парванян. — Я повторяю: ты, Гарник, должен согласиться с этим предложением. Разве не ясно, что командир может для нашего дела сделать больше, чем рядовой солдат? И даже денщик — да, да, Оник!.. Мы от имени комитета обяжем Гарника пойти в эту школу. Все!..

2

Оника зачислили в штабную роту. Одновременно он обслуживал Мелик-Бабаяна. У капитана была немецкая овчарка, за которой надо было ухаживать. Оник убирал его комнату, ходил за обедом, выполнял разные поручения. Все это он делал хорошо, и быстро завоевал расположение Мелик-Бабаяна.

Однажды Оник принес для него из офицерской столовой обед. Поставив все на стол, он хотел уйти.

— А где водка? — остановил его капитан.

— Водка? Извините, но вам лучше не пить, господин капитан. Я вижу, как вы задыхаетесь… сердце у вас неважное…

— Давай, давай сюда! Не болтай попусту! Сорок лет пью — никогда не вредила.

— Оник принес бутылку и, наливая стакан, прикинулся огорченным и даже сердитым:

— Нельзя пить, если плохо работает сердце!..

Капитан опустошил стакан до дна, закусил и вытер усы.

— А ты, Оник, кажется, хороший парень! Я не думал, что среди большевиков есть такие.

— Есть и получше меня, господин капитан!.. Только я не большевик.

— Не большевик? Вы все это говорите. Но ты думаешь, что я так наивен, что не различу большевика? Я их знаю! В семнадцатом году едва ноги от вас уволок.

— Из Армении бежали, господин капитан?

— Какая там Армения! — из Питера. Я в армии до штабс-капитана успел тогда дослужиться, понял?

Мелик-Бабаян опорожнил еще стакан и прищурился.

— Не понравились мне большевики! Если бы не убежал, наверняка повесили бы вниз головой.

— Многие остались, господин капитан, и ничего не случилось.

— Да, только угнали в Сибирь.

— А некоторые генералами стали…

Мелик-Бабаян поднял на него осоловевшие глаза.

— Ах ты, сукин сын! Да как ты смеешь меня пропагандировать? Вот и ври, что ты не большевик!..

На этот раз Онику трудно было определить, шутит капитан или сердится.

Оник начал мысленно упрекать себя в неосторожности. Как бы не лишиться расположения капитана. Ведь от Мелик-Бабаяна он не раз узнавал важные новости, которые немедленно сообщал в комитет. Единственный армянин в штабе капитан пользовался полным доверием немцев. Кто мог еще с ним в этом поспорить — это командир одной из рот, старший лейтенант Карагян. Это был человек лет сорока, сухой, чопорный и злой. Разные слухи ходили о нем в легионе. Одни уверяли, что он в самом начале войны изменил Красной Армии; другие говорили, будто он еще до войны перебежал границу и обосновался в Германии. Все это были слухи — точно никто не знал. Карагяна сторонились и боялись не только армянские легионеры, но даже немцы, служившие в его роте.

Капитан Мелик-Бабаян часто, особенно будучи в подпитии, любил поговорить с солдатами, и среди легионеров о нем составилось мнение как о добром, простом человеке. Но он начал запивать все чаще и мрачно шагал по своей комнате из угла в угол. Оник старался в такие часы не попадаться ему на глаза. Капитан стал неразговорчив и раздражителен.

Оказалось, что по изданному в Германии указу, все немцы и немки, связанные браком с иностранцами не арийского происхождения, должны были дать развод своим супругам. Мелик-Бабаян уже двадцать лет был женат на немке, у него была дочь, и постановление нацистского правительства привело его в отчаяние. Однажды он сболтнул при Онике:

— Остается только плюнуть на них и перейти к вашим.

Оник понимал, что капитан не сделает того, о чем говорит, и сказал прямо:

— Вряд ли вас примут, господин капитан.

Капитан даже не обиделся.

Да, ничего не поделаешь! Если бы он был молод, уехал бы в другую страну искать нового счастья. Но ему пятьдесят восьмой год. В Россию уже не вернуться. Все мосты, которые вели на родину, он сжег своими же руками. Одно осталось — искать забвения в вине.

Однажды Оник принес ему ужин и увидел, что капитан, обнимая голову своей собаки, заливается пьяными слезами.

— Для меня принес? — хрипло спросил он. — Неси назад, мне ничего не надо. Даже у Эврики родина есть. Она — немецкая овчарка. Умей она говорить, так и сказала бы: «Моя родина — Дейчланд». А я?.. Говорить-то умею, а сказать мне нечего… нечего!.. Нет у меня родины!

Напрасно пытался его успокоить Оник — капитан не слушал никаких утешений. Тогда Оник решил призвать на помощь лейтенанта Фукса.

— Водки! — гаркнул капитан, увидев перед собой лейтенанта.

— Не достаточно ли, господин капитан? — сказал Оник.

— Молчать! Дурак!..

Капитан заставил Фукса выпить и пустился расписывать ему свои горести. Лейтенант посоветовал ему обратиться с прошением к самому Гитлеру.

Мелик-Бабаян начал клясться в своей преданности Германии. Речь его становилась все более бессвязной, и, наконец, совершенно обессилев, капитан рухнул на кровать.

Наутро он спросил Оника:

— Зачем вчера приходил Фукс?

— Он советовал вам обратиться к Гитлеру относительно вашей жены…

Капитан дрожащей рукой потирал лоб, стараясь восстановить в памяти разговор с лейтенантом.

— Гитлеру? А в самом деле! Я напишу!

Он поднялся с кровати и нетвердыми шагами прошел к столу:

— Да-да… Как я раньше не подумал? Не пускай ко мне никого!..

Оник встал в дверях. Всем, кто приходил к капитану, он сообщал:

— Господин капитан пишет письмо фюреру.

И посетители торопливо уходили.

Написав прошение, капитан тут же уехал в город.

3

Мелик-Бабаян ждал ответа несколько недель. И, наконец, дождался. Из канцелярии Гитлера пришло извещение, что на его прошение дан положительный ответ, о чем сообщено и фрау Мелик-Бабаян. Капитан возликовал. По этому поводу он задал большую пирушку для офицеров.

На другой день все у Оника спрашивали:

— Что за веселье было у твоего капитана?

— Гитлер разрешил ему жить со своей законной женой. Не шуточное дело: собственную твою жену тебе отдали. Будешь плясать, конечно!..

После этого дня капитан Мелик-Бабаян бросил пить и даже помолодел лет на двадцать. Наконец он обрел свой фатерланд.

В эти же дни в жизни Оника и его друзей случилось долгожданное событие: им удалось наконец связаться с партизанами. Произошло это так. Мелик-Бабаян часто посылал Оника в город по разным делам. Как-то он приказал ему достать ящики для посылок, и Онику пришлось познакомиться со столяром Яновским. Это был умный, приветливый поляк, с которым Оник сразу разговорился по душам. Он навещал его несколько раз и постепенно подружился.

Однажды Яновский из-под полы сунул своему новому другу один из свежих номеров «Правды». А через некоторое время он же познакомил Оника с человеком, который оказался связным партизанского отряда, действовавшего в лесах под Пулавой. Затем Оник устроил встречу представителей отряда с Парваняном. Состоялись переговоры. На предложение принять в отряд группу легионеров партизаны ответили согласием.

— Но лишнего оружия у нас нет, позаботьтесь о нем сами, — такое было поставлено условие.

Было решено поддерживать через Яновского связь, чтобы в тот момент, когда легионерам выдадут оружие, уйти из лагеря. Комитет принял это предложение.

Это случилось в тот же день, когда легионеров приводили к присяге. Строевые занятия были прекращены. Всех армян вывели на площадь, где была установлена трибуна. На нее поднялись: командир легиона майор Кунц и прибывшие из Берлина генерал и два полковника.

Подпольный комитет дал указание: во время чтения текста присяги повторять про себя слова той клятвы, которую каждый давал в Советской Армии. Об этом знали все.

И вот майор Кунц читает:

— Клянусь перед богом и Адольфом Гитлером быть преданным германскому правительству…

Под этот дребезжащий голос пленные шептали священные слова присяги, которые произносили когда-то там, на родной земле, обязуясь защищать ее от любого захватчика.

Присяга была прочитана сначала на немецком, потом на армянском языках. Под конец весь легион должен был повторить хором:

— Клянусь!

На площади стояли сотни людей. Но это торжественное слово прозвучало едва слышно.

Затем последовала церемония поднятия флагов. На длинный шест пополз сначала немецкий с ненавистной всем наукообразной свастикой, за ним — трехцветный «армянский» флаг, подаренный легиону Гитлером.

После этого генерал, указывая на флаги, поздравил армян с наступлением «благословенного дня», которого они «с таким нетерпением ждали» (в некотором роде это было правдой) и выразил надежду, что легион будет мужественно сражаться за освобождение любимой Армении от большевистского ига.

Оник посмотрел на Парваняна, стоявшего в том же ряду, и заметил на его лице насмешливую улыбку. Если бы немецкие командиры были более проницательны и менее самонадеянны, они едва ли решились бы дать оружие в руки этих людей. Но оружие было роздано сразу же после церемонии. Легионеров вооружили русской трехлинейкой и пулеметами «Максим».

4

День подходил к концу. Была суббота. Немецкие офицеры, закончив занятия, уехали в город.

В комнату Мелик-Бабаяна, на которого был оставлен лагерь, пришел лейтенант Карагян.

— Разрешите вызвать мою роту в ружье?

— Что, хочешь поучить своих большевиков уму-разуму?

— Так точно, господин капитан! Надо подзаняться с ними шагистикой.

— Ну, и служака же ты, Карагян! Эдак ты далеко пойдешь! — Он таинственно подмигнул лейтенанту. — Могу тебе предсказать: тебя ждет блестящая карьера. Немцы таких любят.

— Благодарю, господин капитан. Ваши слова для меня лучшее поощрение.

— Ну, ну, не скромничай! Я, пожалуй, даже скажу тебе… могу поздравить с предстоящим повышением. Да, ты уже представлен. Приказ будет подписан в понедельник.

— О, господин капитан! Это наверняка по вашему ходатайству? Теперь я ваш должник…

— Что за должник? Наша обязанность — служить многострадальной родине…

— Я стараюсь делать для этого все, что в моих силах. — Разрешите идти, господин капитан?

— Будь здоров!

Оник слышал этот разговор. Ну, что за подхалим этот Карагян. Как умеет выслуживаться перед начальством! Вот пошел опять мучить людей!.

Прошло полчаса, час, — Карагян все еще не объявлял тревоги. Скотина! Ждет, когда люди лягут спать. И в самом деле, только после отбоя Карагян поднял роту «в ружье». Сам он стоял у входа в казарму и, как всегда, демонстративно смотрел на свои ручные часы. На этот раз солдаты выстроились быстро. Несколько человек все же запоздало. Карагян выругался и отправил их в конец колонны:

— Я вас научу порядку, мерзавцы!

Он начал по одному проверять выстроившихся легионеров. Кто-то из солдат в спешке обул башмаки на босу ногу и пытался засунуть портянки в карман. Лейтенант заметил это:

— Ты что, у чужой жены ночевал? Четыре шага вперед — марш! Обувайся!..

Бросив ему на плечи портянки, Карагян двинулся дальше.

Вот он опять остановился. У очередной жертвы была не застегнута гимнастерка, и на беднягу посыпалась ругань. Обойдя ряды, Карагян вывел из строя более десятка человек и бросил немецкому ефрейтору, который командовал взводом:

— На два дня в карцер! Остальным слушать мою команду. Рехтс! Форвертс! Бегом!..

Бег начался от самой казармы — прямо по дороге на черневший неподалеку от лагеря лес. Карагян бежал впереди роты. За ним раздавались грузные шаги, слышалось тяжелое дыхание солдат. Сначала лейтенант бежал не быстро, постепенно наращивая скорость, видимо, для того, чтобы люди вошли в темп и колонна не растягивалась. Но вскоре он перешел на широкий шаг. Бежали по мягкой песчаной дороге, вошли под темный лесной свод, над которым призрачно мелькала в просветах полная луна. Уже далеко позади остались немецкие казармы и лагерные бараки. Топот солдатских ног наполнил лесное безмолвие глухим гулом. На небольшой лесной поляне Карагян дал роте короткую передышку. Потом снова раздался его властный голос:

— Строиться!.. Смирно! Шагом марш! — мерный шаг скоро опять перешел в бег.

Вокруг чернел лес, под ногами та же мягкая дорога, которой, казалось, не будет конца. Карагян, задержавшись, пропустил роту вперед и в первый раз солдаты услышали от господина старшего лейтенанта человеческие слова:

— Ну, соколы, держись! Не отставать!.. Что, Арабян, трудно?..

— Так точно, трудно! — ответил запыхавшийся Арабян.

— Держись, соколы!..

О чем думали солдаты, едва поспевавшие за своим командиром?.. Должно быть, о том, — скоро ли кончится пробежка. Впрочем, Карагян не оставлял времени на размышления, и его резкое «Не отставать!» — то и дело подстегивало бегущих.

Вторая передышка; потом еще одна.

И здесь наступила неожиданная для многих развязка. Рота остановилась на поляне, залитой лунным светом. Карагян несколько раз прошелся вдоль рядов, вглядываясь в усталые лица, потом вызвал:

— Арабян, ко мне!

Арабян подошел. Лейтенант что-то тихо спросил у него.

Карагян отступил назад, чтобы видеть всю роту и поднял голос:

— Слушать меня! Мой приказ относится к тем, кому известен пароль «Москва — Ереван». Кто не знает этого пароля, остаются на своих местах. Внимание! Смирно! Пять шагов вперед, марш!..

Остались стоять только шестнадцать немцев — командиров отделений.

Карагян сразу скомандовал им:

— Положить на землю автоматы! Три шага вперед, марш!

Он неторопливо закурил и подошел к немцам:

— Еще шаг вперед!

Потом повернулся к солдатам, знавшим пароль:

— Кру-угом! Первый ряд, винтовки на руку! Целься!

Немцы окаменели. На них были наведены дула винтовок.

— Сдать личное оружие! — отчеканил Карагян.

— Что за игра? — растерянно выкрикнул один из сержантов.

— Это не игра, Ганс! — спокойно ответил Карагян. — Сейчас я все объясню. Сдать оружие, повторяю! Быстро!

Карагян самолично принял сданные пистолеты. И когда все немцы были обезоружены, лейтенант обратился к ним с краткой речью:

— Слушайте меня внимательно. Мы покидаем легион. Вы должны нас понять. Мы не можем сражаться в интересах Германии, ибо мы советские люди и ненавидим фашизм. Вашему Гитлеру скоро придет конец. Но мы вас не тронем, не бойтесь, господа! У нас, армян, нет такого обыкновения, чтобы увести людей в лес и убить. Я разрешаю вам — возвращайтесь назад. Но запомните: если вы будете срывать злобу на невинных людях, вам будет заплачено с лихвой. Кровь за кровь! Так и передайте своим. Я знаю, что начальство вас по головке не погладит, — вас будут судить. Может быть, кто-либо из вас желает присоединиться к нам?..

В группе немцев произошло короткое замешательство. Они зашептались. Затем несколько человек нерешительно отделились и перешли к легионерам.

— А тебя, Ганс, — усмехнувшись, сказал Карагян, — я назначаю командиром. Веди своих обратно. И передай, кстати, благодарность капитану Мелик-Бабаяну за все те награды, которые он мне посулил. Теперь последний вам приказ: налево — марш!..

Немцы молчаливой кучкой, не оглядываясь, торопливо повернули с дороги в лес.

— Слушайте меня, товарищи! — обратился к легионерам Карагян. — Эта ночь будет трудной для нас. Впереди долгий и утомительный переход. Выдержите?

— Выдержим!..

— Пока они доберутся до места и поднимут переполох, мы должны пройти еще километров десять. Вы готовы?

— Как один! Только укажите, куда идти.

Впервые солдаты Карагяна осмелились заговорить, будучи в строю. Но Карагян даже не сделал замечания. В последний раз он осмотрел ряды, велел всем зарядить винтовки и забрать автоматы, лежавшие в куче посреди поляны.

— Арабян, пойдешь в хвосте колонны! Следи, чтобы никто не отставал. Кому будет трудно — помогайте. Через пять километров нас встретят представители партизанского отряда. Ну, пошли!

Было уже далеко за полночь, когда по сигналу «тревога» был поднят на ноги весь лагерь. Капитан Мелик-Бабаян прибежал в штаб и начал бесноваться:

— Негодяй! Подлец! Большевистский ублюдок! Мерзавец! А-а!..

— Он просил передать вам свою благодарность, — ехидно сказал Ганс.

— Что-о?

Мелик-Бабаян выкатил глаза, — казалось, они вот-вот вылезут из орбит.

— Вы… вы… Вы лжете, сержант Бергман!..

— Спросите любого, тут все подтвердят.

Капитан поднял над головой кулаки:

— Он предатель!..

— Это ясно теперь, — сказал насмешливо Ганс.

Мелик-Бабаян уже позвонил в город дежурному офицеру при штабе местной части, спрашивая, что следует предпринять. Стиснув руками виски и поставив локти на стол, он как бы оцепенел в ожидании ответа. Немцы вокруг него шумно толковали о таком исключительном событии.

— Идите по местам! — мертвым голосом сказал им Мелик-Бабаян вставая. Он тоже отправился в свою комнату.

Столкнувшись в дверях с Оником, спросил:

— Мотоцикл в порядке?

— Так точно, господин капитан.

— А ну-ка, иди сюда! — Он втащил Оника в комнату.

— Ты знал, большевик, что они собирались бежать?

— Я?

— Да, ты! Отвечай!

— Господин капитан! Я даже не знаю, кто бежал!..

Мелик-Бабаян, нагнув голову, двинулся на него:

— Не знаешь? Врешь!..

— Не знаю, господин капитан.

На губах капитана пузырилась пена. Онику показалось, что он сейчас его ударит. Но капитан цепко ухватил его за плечи и плачущим голосом проговорил:

— Скажи, куда они пошли? Только это… я заплачу тебе. Я должен их схватить, понимаешь? Или меня повесят. Понимаешь?

Оник попытался высвободиться из его рук.

— Говори, говори! Убью!.. — заорал Мелик-Бабаян, хватая его за горло. Оник с силой оттолкнул от себя капитана и выскочил за дверь.

Он обошел несколько бараков, разыскивая Парваняна. Солдат после тревоги распустили, но никто еще не спал. О побеге роты Карагяна было уже всем известно. Повсюду только и толковали, чем завершится это событие. Доброго ожидать не приходилось. Немцы несомненно готовят расправу.

Уже на рассвете десять эсесовцев на мотоциклах въехали в лагерь. Вскоре стало известно, что капитан Мелик-Бабаян, когда его пришли арестовать, застрелился.

Когда Оник узнал об этом, он пошел проверить.

Труп Мелик-Бабаяна лежал на ступеньках лестницы, и офицеры, поднимаясь по ней, брезгливо перешагивали через него начищенными сапогами.

Оник вернулся в свою казарму и натолкнулся в дверях на Парваняна.

— Объясни мне, что случилось?

— Что должно было быть, то и случилось!.. — сказал спокойно Парванян.

— Да, но Карагян?.. Карагян! Ты знал об этом? Почему мне ничего не сказали?

— Так было надо. Это был наш человек.

— Вот это человек! Вот человек, а?..

— Обыкновенный человек! Но хороший конспиратор. Потому и вышла удача.

— Почему мне все-таки ничего не говорили? Даже не намекнули. Может, не доверяли? Я бы ушел с ними. Счастливцы!.. — вздохнул Оник.

— Жди, брат, жди! Думаю, недолго осталось. Скоро нас отправят на фронт, там все решится…

Однако расчеты Парваняна не оправдались. Армян-легионеров немцы продержали под строжайшим надзором еще несколько месяцев, а затем неожиданно, ночью погрузили в товарные вагоны и направили на запад — во Францию. «Спасать Армению!..»

1

Экзамены принимали два полковника и генерал. Генерал был доволен ответами Гарника. Его лицо, белое и морщинистое, как лист старой капусты, расплылось в улыбке. Улыбался, казалось, даже стеклянный глаз. И генерал удостоил Гарника вопросами, которые не входили в программу.

— Где вы изучали немецкий?

— В школе и дома.

Генерал продолжал прямо смотреть в глаза Гарника. Это был немецкий вояка старого пошиба.

— Так хорошо учат у вас в школах?

Гарник сманеврировал:

— Больше я обязан своим домашним. Мой отец был богатым человеком, нанял для меня учителя. Сам он тоже очень любил немецкий…

— Так, — кивнул генерал, снова подумал и повернулся к полковникам.

— Кем он был в армии? Радист? Отлично! Молодого человека нужно отметить… В Берлине бывали?

Нет, Гарник не бывал в Берлине.

— Из них, видно, никто не видел Берлина, — сказал генерал. — Господин полковник, организуйте группу лучших курсантов, пусть съездят на экскурсию. Это вам награда за добросовестную учебу. Идите.

Ни похвала генерала, ни перспектива поездки в Берлин не обрадовали Гарника. Ходили слухи о скором отправлении на фронт, а ему вовсе не хотелось принять под свое командование какой-нибудь немецкий взвод.

Но он не мог отказаться от участия в экскурсии, это вызвало бы ненужные подозрения.

Состав группы экскурсантов определился через несколько дней. Руководителем ее был назначен один из полковников, принимавших экзамен; в помощники ему дали двух младших офицеров и гида. Таким образом, на пятнадцать экскурсантов приходилось четыре руководителя.

Еще до отъезда гид приступил к обработке своих слушателей.

— Я родился и вырос в Берлине и очень люблю этот город. Это самый лучший город в мире. Надеюсь, что эта поездка будет иметь в вашей жизни очень большое, я бы даже сказал — громадное значение. По возвращении вам найдется что рассказать вашим подчиненным и землякам…

Так вот с какой целью делается эта экскурсия! Немцы уверены, что из Берлина они вернутся подавленными могуществом немецкого райха и будут усерднее пропагандировать необходимость сражаться под знаменами фашизма.

На курсах Гарник сдружился с Рубеном Погосяном — ботаником по образованию. До войны Погосян работал в ереванском Тресте озеленения. Кроме немецкого, он в совершенстве владел также английским языком. Как и Гарнику, знание языка обеспечило ему отличные оценки на экзамене. Оба открылись друг другу не сразу. Выяснилось, что Погосян тоже ненавидел фашизм, а Гитлера называл бесноватым шутом.

Выслушав дифирамбы гида, он сказал:

— Конечно, Берлин — большой город. Только найдешь ли там настоящий армянский шашлык?

Гид не знал, что такое шашлык. Несколько человек наперебой стали объяснять ему:

— Шашлык, господин лейтенант, большей частью делается из баранины. Лучше всего, конечно, из молодого барашка. Разрезают мясо на куски, добавляют чеснок, пряности, травы, перемешивают мясо с нарезанной зеленью, а на следующий день нанизывают его на вертела и поджаривают на огне с перцем и баклажанами. А подают с тонким армянским хлебом — лавашом и, конечно, с армянскими винами. Вы, наверное, пробовали наши коньяки, господин лейтенант?

— Не приходилось!.. Не знаю, найдется ли в Берлине этот… шашлык. Но армяне там есть. И даже газета у них своя «Айастан». Вероятно, вам удастся познакомиться с работниками этой газеты.

Все, конечно, поняли, что хотел сказать Погосян: как, мол, ни хорош ваш Берлин, а нам милее родная наша земля. Не понял этого только гид.

Через два дня экскурсанты были в Берлине. Гид и два лейтенанта целый день возили их по городу, показывая достопримечательности, и только к вечеру доставили в гостиницу. Экскурсантам сразу бросилась в глаза подавленность населения германской столицы. На лицах людей не было улыбок, берлинцы выглядели молчаливо-хмурыми. Война требовала все новых жертв. Население жило впроголодь. Все продукты, вплоть до овощей, отпускались по карточкам.

Только в редакции газеты «Айастан» настроение было другим. Экскурсантов там встретили три сотрудника. Высокий, с тонкими усиками журналист внимательно оглядел каждого из гостей, потом прошел за большой письменный стол.

— Разрешите приветствовать вас! Мы гордимся тем, что в сегодняшний, поистине счастливый день, принимаем у себя будущих офицеров армянской армии. Вы закладываете основание новой армянской армии. Какая волнующая страница в истории нашего народа! Наконец-то мы, армяне, будем иметь свою армию. Об этом, право, стоит написать в нашу газету. Неужели никто из вас не подумал об этом?

Никто не отозвался на это предложение. Беспокойно поерзав на месте, журналист решил не повторяться.

— Ну, как вам понравился Берлин?..

Об этом можно было поговорить. Но в эту минуту открылась дверь и в редакции появился в сопровождении свиты из офицеров какой-то генерал.

Журналист вскочил с места и радостно воскликнул:

— О, господин Дро!..

Генерал поздоровался со всеми курсантами.

— Ваши питомцы, господин генерал! — с явным подобострастием сказал журналист.

Дро как бы не обратил внимания на эти слова и стал задавать вопросы:

— Сколько вас?

— Пятнадцать.

— В Берлине вы впервые?

— Впервые.

— Нравится ли вам?

— Большой город.

Генерал ткнул пальцем на того, кто ему отвечал:

— Говоришь, большой город? С Ереван будет?

— Нет, наш Ереван больше, господин генерал.

Ответ вызвал общий смех. Расхохотался и Дро.

— Больше? Неужели больше?

— Так точно, господин генерал. Еревану около двух тысяч лет. Берлин ему во внуки не годится.

— А, вот ты что имел в виду!., А кто из вас Адоян, Погосян, Бархударян и Саакян?

Все четверо поднялись.

Дро пристально посмотрел на них.

— Молодцы! О вас отзываются, как о самых способных учениках.

Гарник почувствовал, что краснеет. Более неприятной похвалы он не удостаивался, пожалуй, за всю свою жизнь.

— Садитесь! Я очень доволен тем, что задумана эта экскурсия. Вы здесь многое увидите… и будете знать, за что надо бороться. Конечно, ваши занятия были недолгими. Но условия не позволяют сколько-нибудь продлить их. Решаются судьбы народов. Настало, наконец, время, когда становится ясна и будущность нашей, армянской нации. Надеюсь, вы рады услышать, что легиону подарил знамя сам верховный главнокомандующий, канцлер Адольф Гитлер. Это означает, что нашим покровителем отныне будет Германия — самое мощное государство на земле. Сопротивление большевиков очень скоро будет окончательно сломлено. Никакая сила не может выдержать натиска непобедимой германской армии. Я, кстати, только что возвратился с фронта и знаю, какой страшный удар готовится русским…

Речь Дро затянулась. Около получаса он распространялся о превосходстве немецкого оружия. И вдруг, прервав себя на полуслове, взглянул на часы и вскочил.

— Мне надо уходить. Итак, надеюсь встретиться с вами в Ереване.

Погосян с улыбкой обратился к нему:

— Господин генерал, кажется, здесь только мы двое ереванцы. Запомните мой адрес на всякий случай. Я живу на улице Налбандяна…

Он хотел назвать номер дома Министерства внутренних дел, но осекся: Дро мог знать его. Впрочем, генерал, даже не дослушав Погосяна, снисходительно кивнул ему головой и, довольный своей беседой, вышел из-за стола.

— А вас четверых я уже рекомендовал оставить здесь, для дальнейшего усовершенствования. До свидания!

Он удалился быстрыми шагами очень занятого человека.

2

Гарника и еще трех участников экскурсии в самом деле оставили в Берлине. А через несколько дней их на самолете переправили в польский город Лодзь. Прямо с аэродрома четырех армян в закрытых машинах доставили на окраину города. На воротах высокой ограды висела вывеска: «Больница для душевнобольных». За оградой был виден фасад красивого двухэтажного здания, стоявшего в глубине двора. Гарник заметил Вывеску лишь тогда, когда вылез из машины. Сердце его екнуло от каких-то тяжелых предчувствий.

— Странно! Зачем нас привезли сюда? — шепнул он Погосяну.

Тот пожал плечами:

— Наверное считают за ненормальных.

Бархударян, прислушивавшийся к разговору, уставился на вывеску и дернул за рукав Погосяна.

— Что здесь написано?

— Написано: дом умалишенных.

Лицо Бархударяна вытянулось, челюсть отвисла.

— Да разве мы сумасшедшие?

— Кто тебя знает! Все душевнобольные склонны считать себя здоровыми.

Офицер, сопровождавший армян, вошел в двухэтажный дом и вернулся оттуда с какой-то бумажкой.

— За мной! — махнул он рукой.

Гарник, не двинувшись с места, резко спросил:

— Зачем вы нас привезли сюда?

— Зачем? — удивился офицер. — Затем, что вас сюда прислали.

— Но мы же не больные!

Офицер засмеялся.

— Тут нет ни одного больного. Вывеска висит для прикрытия. А вы решили, что это действительно сумасшедший дом? Ха-ха-ха!..

Загадка продолжала оставаться загадкой. «Для прикрытия»… Чего? Кого?..

— Если это не больница, почему люди ходят в халатах?

— Вы тоже их оденете. Здесь школа, секретная школа. Понятно?

— Ах, секретная школа! — обрадовался Бархударян.

Но Гарник стоял насупив брови. Призадумался и Погосян. «Секретная школа» была для них полной неожиданностью.

Их отвели в отдельный домик, затаившийся в конце длинной аллеи.

Только на другой день Гарник понял, куда они попали. Под вывеской сумасшедшего дома скрывалась школа диверсантов. Почему их не спросили, хотят ли они учиться в этой школе?..

Начальник школы майор Отто Мейеркац принял новичков со всей радушностью, на какую был способен:

— Очень, очень приятно! — потирал он руки. — О ваших способностях отзываются с большой похвалой. Предметы, преподающиеся у нас, несложные… требуется только выдержка. Думаю, что вы недолго здесь поскучаете.

— Учиться здесь… обязательно? — спросил Гарник.

— Для тех, кто перешагнул наш порог, — обязательно. Вопросы желания или нежелания решаются до того, как прийти сюда, — с заметным неудовольствием объяснил начальник школы.

— А где мы будем работать после окончания?

— Это уже не мое дело! А сейчас вам нужно учиться. Пока все. Сегодня вас более подробно ознакомят с учебной программой. Желаю успехов!..

Аудиторией была соседняя комната.

Лысый флегматичный капитан говорил безжизненным голосом:

— В основном здесь изучаются четыре предмета: радиоаппаратура, взрывчатые материалы, парашютное дело и топография… А также гимнастика. Наша школа, как вам известно, строго секретная. Даже курсанты не знают настоящих имен друг друга. Следовательно, и вы должны изменить свои имена. Выбирайте, кто что желает.

Гарник посмотрел на соседей. Нетрудно было догадаться, почему его будут величать не тем именем, какое дала ему мать: его хотят сделать шпионом.

Бархударян, видимо не задумываясь над словами капитана, ответил первым:

— Пусть мое имя будет Троз.

— Почему Троз?

— Так меня звали в детстве.

— Нельзя! — лениво качнул головой капитан. — Если кому-то была известна эта кличка, то нельзя. Как вас звали раньше, забудьте!.. Вы становитесь другими людьми, ваши биографии начинаются вот с этого момента…

Бархударян снова оживился:

— Да, вспомнил! У нас одного парня звали Пончик-Перчик.

Пончик был отвергнут, остался Перчик. Изменилась и фамилия Бархударяна, — отныне он стал Хадаряном.

Гарник, когда подошла его очередь, сказал:

— Запишите: Вреж Апресян, — он вспомнил в этот момент своего греческого товарища.

Капитан предложил им не рассказывать никому из других курсантов о своем прошлом, не говорить, кто откуда родом, кто родители, где они находятся сейчас.

— Все это может иметь для вас роковое значение, — закончил он. — Теперь вам остается сдать прежнюю форму и одеться так, как положено у нас.

Им принесли больничные халаты.

— Послушай, Рубен, для чего это… парашютное дело? — заговорил Бархударян, когда они остались одни.

— Туго же ты соображаешь, парень! Не в Лодзи же тебе заниматься диверсиями? С парашютом тебя сбросят на нашу территорию, чтобы ты взрывал там железнодорожные мосты, заводы, шахты… — стал объяснять ему Погосян.

Бархударян сжался и примолк.

«С парашютом тебя сбросят на нашу территорию…» Эта суровая фраза засела в голове Гарника. Да, конечно, парашютное дело не зря изучают в школах диверсантов. Их посадят в самолет, который где-то и как-то пересечет линию фронта, а потом… потом они окажутся на советской земле. И там им прикажут: «Взорвать такой-то и такой-то объект». А почему, собственно, он должен подчиняться этому приказу? Ведь он будет у себя. Он может явиться в советские органы и заявить: «Вот я! Поступайте со мной, как хотите, но вины на мне нет никакой». Его спросят: а где факты? Чем ты докажешь свою честность? Предположим, что ты убежал из лагеря, что хотел перейти сюда. Но странно… очень странно, что так и не сделал этого. Ведь тысячи людей перешли!.. Хорошо: предположим, что все это так. А чем ты объяснишь свое пребывание в школе диверсантов? Гарник искал ответы на все эти «почему», но ни один не удовлетворял его. Все казалось неправдоподобным даже ему самому. Действительно: почему, почему так случилось?..

С такими настроениями он приступил к занятиям в немецкой диверсионной школе.

Всех четверых присоединили к одной из групп курсантов. В группе было одиннадцать человек разных национальностей: четверо белоруссов, три украинца, два грузина, двое русских.

Гарник познакомился с одним из грузинов, который назвал себя Сохадзе. Первоначально оба не касались наболевших вопросов. Гарник выяснил только, что Сохадзе тоже попал сюда случайно. Своего отношения к происходящему он не высказывал. Новички, кажется, не вызывали в нем обычного в таких случаях любопытства. Но чувствовалось, что грузин внимательно следит за каждым из «однокашников» и делает какие-то свои выводы. Недаром именно на Гарнике он остановил внимание. А через него познакомился и с Погосяном. Но на политические вопросы он не позволял себе разговаривать даже с ними. И только однажды немного раскрылся, когда узнал, что у Саакяна врач нашел сифилис. Саакяна убрали.

Сохадзе, услышав об этом, обронил:

— Уж лучше сифилис!..

Дело было на уроке. Инструктор нудно повторял сведения, которые необходимо знать каждому парашютисту. Гарник скучая поглядывал на двор. Вдруг он вскрикнул и, откинувшись, замер. В комнате стало тихо; инструктор прервал занятия и подошел к нему:

— Что случилось?

Гарник уставился на него непонимающим взглядом.

— Вы больны? Я вас спрашиваю!

— Меня? — очнулся Гарник.

— Почему вы так побледнели?

— Я?.. Нет, ничего! Просто мне стало немного дурно…

До урока он был вполне здоров. Сохадзе встревожился. Вся группа с молчаливым недоумением поглядывала на Гарника. Между тем он не зря побледнел: он только что увидел проходившего по двору… Филояна! Гарника охватила нервная дрожь. Что это? Сон? Ведь Филояна расстреляли в лагере вместе с Иваном Великановым, Саядяном, Ананикяном. Гарник сам был очевидцем расстрела. Разве не Филоян выкрикнул перед смертью: «Да здравствует свобода»? Всем показалось тогда, что он не смог докончить фразы — ее оборвала пуля. Что же это такое?.. Неужели Гарнику только померещилось, что это Филоян? Нет, ошибки не было, — он узнал его! Филоян был одет в немецкую военную форму старшего лейтенанта, но его лицо Гарник узнал бы из тысячи лиц. Гарник был в ужасе, он не понимал, что вокруг происходит.

В перерыве Сохадзе и Погосян пытались выяснить причину его «заболевания». Гарник отделался каким-то неубедительным объяснением и предложил пройтись с ним по двору. Он все время оглядывался вокруг, выискивая кого-то глазами. Напрасной была прогулка.

После занятий Гарник снова вышел гулять во двор, напоминавший городской сквер. Он долго бродил один, издали рассматривая проходивших военных, даже заглядывал в окна: напрасно — Филояна не было.

В этот вечер Гарник лег в постель, чувствуя себя по-настоящему больным. Нет, оживший Филоян — просто продукт его расстроенного воображения. Он побоялся сообщить о своих подозрениях даже Погосяну.

Измученный он заснул только на рассвете.

3

Погосян не мог понять перемены в настроениях товарища, но считал, что не имеет права допрашивать, если тот не хочет говорить об этом сам.

Но Гарник не смог долго молчать. Однажды, после завтрака, он отвел Погосяна в сторону и рассказал ему о своих переживаниях.

— Разумеется, тебе это показалось, — сказал Погосян. — Обман зрения, мираж… С кем этого не бывало! Подумай сам, может ли воскреснуть человек, расстрелянный у вас на глазах?

— В том-то и дело!.. Ведь я чуть с ума не сошел. Думаю — не зря попал в сумасшедший дом.

— В общем, отчасти так оно и есть, — шутливо отозвался Погосян.

Как раз в эту минуту Гарник услышал за спиной голос:

— Где Вреж Апресян? — А, вот он!.. Тебя вызывают к начальству.

— Меня? Зачем?

— Этого я не знаю. Начальство не докладывало. Беги!..

Гарник направился в «психиатричку».

Вместо начальника в одной из комнат главного здания его ожидал Филоян.

Открыв дверь, Гарник остолбенел. Волосы на его голове зашевелились. Да, это был он, Филоян. Даже теперь Гарник не сразу поверил тому, что перед ним не призрак. Вид у Гарника, вероятно, был смешной: недаром Филоян расхохотался, глядя на него.

— Что? Удивляешься, земляк? Ну, подойди поближе. Оглох, что ли? Тебе говорят, подойди ближе!..

Гарник не мог впоследствии вспомнить, то ли он сам зашагал, то ли кто другой, подтолкнув его сзади, усадил за стол напротив Филояна. Воскресший мертвец сидел, упершись в стол локтями и весело смеялся, сверкая зубами.

— Садись! Все еще не веришь своим глазам? Да, это я. Закури!

Гарник покачал головой.

— Я не курю.

Эти слова возвратили способность чувствовать, думать. Да, перед ним сидел Филоян. Так, может быть, живы Великанов, Саядян и другие?..

— Как же это получилось? — спросил он наконец. — Расстрел был фиктивным?

Наивность Гарника доставляла Филояну наслаждение. Он продолжал хохотать, трясясь всем телом.

— Почему фиктивным? — наконец выговорил он. — Вообрази себе, что меня пуля не берет.

— Ну, а другие?.. Великанов, Саядян и остальные тоже остались? — не выдержал Гарник.

Филоян сразу посерьезнел, взял сигарету, чадившую на краю пепельницы, и на минуту скрыл лицо в клубах дыма.

— Да, остались… В могиле!..

Гарник почувствовал нестерпимую боль в сердце. На этот раз он сам взял сигарету, дрожащими руками закурил и втянул в себя вонючий дым. Курил и думал: почему он не убьет Филояна сейчас, здесь, в этой комнате?.. Но что это даст? Дым сигареты затуманил ему мозги, расслабляя все члены тела. Как бы придавленный огромной тяжестью, он бессильно сидел в своем кресле.

А Филоян подвел итоговую черту:

— До расстрела нас вместе держали в тюрьме. Сколько я ни старался узнать, кто из них убил Бакенбарда, — они молчали. Ну… так и подохли с этой тайной. Ты, кажется, дружил с ними, земляк? Но, видно, не знал, что это за люди… — Филоян помолчал. — Я работал в такой же вот школе консультантом, на днях меня перевели сюда. Сказали, что тут есть армяне. Подают ваши фотокарточки, — ба! — вижу, старый, так сказать, знакомый!.. Теперь рассказывай ты. Как сюда попал?

Гарник понял, что разоткровенничавшийся Филоян ждет того же от него — и пошел на прямую ложь. Рассказав историю своего появления в школе, он добавил:

— Я ведь тоже, будучи в легионе, пытался выяснить, кто убил Бакенбарда и тоже не сумел. Впрочем, все это теперь не стоит разговора, нас ждут дела покрупней. Конечно, будут трудные задачи, но…

Филоян перебил:

— Ничего, ты парень умный, справишься! Тридцать девять таких молодчиков, как ты, я уже подготовил и отправил на ту сторону.

— Не боялись они? — простодушно опросил Гарник.

— Чего бояться? Все подобрались головорезы.

Филоян не без юмора охарактеризовал своих молодчиков:

— Для многих из них это просто веселое приключение. Ну, об этом мы успеем поговорить… До полета вы все пройдете курс у меня. А тебя я вот зачем позвал: общаясь с товарищами, проследи, у кого какие настроения, и сообщай мне. Сам понимаешь, в подборе людей мы не имеем права делать ни малейшей ошибки. Понял? Этот разговор тоже должен остаться в тайне. Ну, желаю удачи!

Гарник вышел от него как пьяный.

Весь свой разговор с Филояном он в тот же день передал Погосяну и Сохадзе.

— Каково? — подивился Сохадзе. — Какие же подлецы! И без того кругом все шпионы… Так к шпионам приставляют шпионов! Раздавить эту гадину следует, вот что.

— И раздавим! — сказал Погосян. — Чисто сделаем, без единой капли крови. Подлецов надо убивать их же оружием. Вот увидите, какую штуку я с ним сыграю…

Погосян не шутил. На следующий день он обратился к начальнику школы майору Мейеркацу с просьбой принять его по очень важному делу и был сразу вызван.

Мейеркац предложил ему стул.

— В чем дело? Слушаю вас.

— Из нас готовят диверсантов, не так ли? Следовательно, мы все строго засекречены?

— Да, конечно.

— А вы вполне уверены, что наши фамилии не будут известны органам Чека?

Мейеркац сразу насторожился. Диверсанты, отправленные в советский тыл, часто проваливались. Немецкая разведка во многих случаях становилась втупик, не имея сведений о причинах провала.

Майор Мейеркац не мог откровенно говорить об этом с курсантом и только спросил:

— А в чем ваши сомнения?

— Я не могу не сомневаться, господин майор, — сделав встревоженное лицо, сказал Погосян, — и вот почему. В Ереване я жил на улице Налбандяна. На нашей улице находится министерство госбезопасности Армении, или, как у вас называют, — Чека.

— Так, так! Дальше?..

Майор Мейеркац нетерпеливо ждал, к чему клонит его собеседник.

Но Погосян не спешил. Он как бы с трудом подыскивал нужные слова и запинался от волнения.

— Каждый день мне приходилось несколько раз проходить мимо здания Чека. И я знаю в лицо многих работников Чека. А вот вчера я встретил одного из них у вас.

— Здесь? — вытаращил глаза Мейеркац.

— Да, здесь! — твердо сказал Погосян. — В этой секретной школе. Он только что приехал сюда.

— Вы говорите о Филояне?

— Не знаю его фамилии. Но я узнал его сразу.

Майор достал из кармана портсигар и сунул сигарету в рот.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, я уверен в этом.

Морщины собрались на широком лбу майора.

— Вы об этом рассказывали кому-нибудь?

— Никому.

— Очень хорошо! Можете идти. Только строжайше предупреждаю: никому ни слова.

— Понимаю.

Погосян вышел от Мейеркаца довольный результатом беседы. Он был полностью уверен в успехе предпринятого им дела. Как бы ни был проверен до этого Филоян, теперь вряд ли его оставят тут. Немецкая разведка за него возьмется — Филояну теперь не удастся выкрутиться из ее лап.

И действительно, вскоре приехал из гестапо подполковник и заставил Погосяна повторить все, что он рассказал Мейеркацу.

На следующий день Филоян уже не появлялся в «психиатричке».

Погосян ликовал. Теперь он не преминул рассказать Гарнику и Сохадзе о своей удачной затее.

— Вот это я понимаю! — одобрительно принял его рассказ Сохадзе. — С гадами так и надо поступать. Сто грехов отпустится!..

Но Гарник был настроен сдержанно. Если эта гадина — Филоян ушел из-под расстрела, кто знает, не уйдет ли он от кары и на этот раз? Кажется, он у немцев в полном доверии.

Но вот прошла неделя, а Филоян все не появлялся Он вернулся лишь в конце второй недели. Тревога охватила друзей. По логике вещей Погосяна должны были снова вызвать к начальнику или еще к кому-нибудь и потребовать от него объяснений. Но ничего подобного не произошло. Погосян ждал, но его никто не вызвал и это было очень странно.

Занятия в школе шли своим чередом. Однажды курсантов привезли на аэродром для испытательных прыжков с парашютом. Маленький самолет поднимал их по одному в воздух.

Наступила очередь Погосяна. С высоты восьмисот метров он спрыгнул вниз.

Все, оторвавшись от самолета, сразу раскрывали свои парашюты, а Погосян падал, кувыркаясь в воздухе, как при затяжном прыжке.

За ним следили десятки тревожных глаз. Вот уже до земли осталось совсем немного… Сейчас раскроет?.. Что с ним? Сдало сердце? Ах!.. Гарник зажмурил глаза. На расстоянии ста шагов от дожидавшихся своей очереди курсантов вдруг послышался глухой удар о землю. Все побежали к месту падения.

Филоян издали наблюдал за этим зрелищем, стоя в группе немецких офицеров. Не торопясь, подошел он к толпе курсантов, обступивших бездыханный труп Погосяна, и сказал:

— Дурак! Что за трюк он выкинул?

Сохадзе глянул исподлобья на Гарника, сделав вид, что не понял слов Филояна, и отошел. В его глазах туманились слезы.

Заместитель начальника школы распорядился отнести труп в сторону. Занятия продолжались.

Вечером, возвратившись в школу, Сохадзе угрюмо сказал Гарнику:

— Теперь я понимаю, почему на главном входе написано: «Больница для душевнобольных»…

— Надо бы написать: «Ад». Это больше бы подошло.

Гарник, подперев голову руками, сел на кровати. Трудно было им говорить о том, что произошло. Только он и Сохадзе понимали все.

4

Всю ночь Гарник не сомкнул глаз. Голова у него словно была налита чугуном. Ни на минуту он не мог забыть Погосяна, последние его бессильные конвульсии. Война сделала каменными сердца. Никто не сказал даже слова сочувствия по поводу смерти Погосяна. Все прошли мимо с полным безразличием, — казалось, это не имело к ним никакого отношения. А один из курсантов даже посмеялся:

— Ну и плюхнулся этот армянин, в лепешку!..

Страшные люди! Какие ужасные люди!..

От усталости у Гарника слипались глаза. Он пытался заснуть хоть на минуту и все напрасно. Перед глазами возникали Великанов, Саядян, Ананикян и с ними — Погосян… «Боишься? — казалось, спрашивали они. — А что мы завещали тебе: — мстить и мстить этим чудовищам!..»

Гарник делал над собой усилие, чтобы не видеть их, а они снова стояли перед ним и спрашивали: «Когда ты отомстишь за нашу кровь Филояну?»

Да, если бы он сумел прикончить предателя Филояна, его сердце было бы спокойным, он считал бы, что кровь товарищей отомщена. Иначе нет ему оправдания!..

Наутро он рассказал обо всем Сохадзе.

Вместе раздумывали они, как быть, чтобы после расправы с Филояном немедленно бежать из этого сумасшедшего дома.

Филоян часто уходил в город. А курсантов держали взаперти. Пускали в город только тех, которым доверяло начальство.

Гарник и Сохадзе решили прибегнуть к помощи самого Филояна. В случае, если дадут разрешение, они осмотрят город, проверят возможности побега. А в следующий раз попросят Филояна присоединиться к ним на прогулку, заведут в укромное место и постараются разделаться с ним.

Приняв такой план, они решили пойти на сближение с Филояном.

В первую же субботу оба вместе явились к нему.

— Мы стеснялись просить вас, — с притворным заискиванием заговорил Сохадзе, — но Гарник сказал: попросим, ведь наш земляк. Если он не пойдет нам навстречу, то кто же еще?

— Хорошо, достану пропуск, ребята. Но помните Саакяна? Скотина, скрывал свою болезнь. Тут с девушками надо быть осторожным. И вообще, скажу, в этой школе наши земляки здорово опозорили нас.

Филоян протянул сигареты своим собеседникам.

— Вот Саакян оказался такой гнилью. А Погосян? Без разрешения решил испытать свою судьбу в затяжном прыжке… Подлец, думал, пройдет его номер! Я вам не говорил, что он наболтал Мейеркацу про меня?

— Неужели? — воскликнул Сохадзе.

— Мерзавец! Когда мне сказали об этом, у меня в глазах потемнело. Я потребовал, чтобы позвонили в Берлин, — меня там знают. После звонка пришли извиняться. А я говорю — никаких извинений мне не надо. Или вы разрешите мне самому учинить над ним суд, или я уйду в отставку. Согласились со мной. Вовремя он сделал этот прыжок!..

На лице Филояна разлилось удовлетворение.

Заканчивая разговор, он спросил:

— А вы сегодня хотите пойти?

Оба притворились смущенными.

— У нас нет знакомых девушек, — сказал Гарник.

— Жаль, что я не свободен, познакомил бы вас с хорошими девушками.

— А когда вы будете свободны? Мы подождали бы.

Филоян достал блокнот, перелистал его.

— В среду могу.

— Вот и превосходно! — обрадовался Сохадзе. — Может быть, где-нибудь удастся заказать шашлык? Стосковались мы по нашим обедам.

— Можно. Только здесь никто не сумеет приготовить — самим придется.

— Я могу соревноваться с лучшими специалистами по шашлыку.

Все складывалось очень удачно. Филоян сам напрашивался в их руки. По его ходатайству, в воскресенье Гарнику и Сохадзе разрешили поехать в город. Город был не велик, они прошли по главным улицам, осмотрели рестораны, лавки. Вдвоем они выбрали немноголюдный ресторан, изучили все входы и выходы. Угощать Филояна они решили здесь. Затем выйдут с ним в городской сад или в лес, примыкающий к городу…

Они долго бродили по улицам, обсуждая свои планы. Сохадзе предлагал несколько отсрочить казнь Филояна, покуда они не обзаведутся надежными друзьями, у которых можно будет спрятаться на несколько дней.

Гарник возражал. Он считал, что надо спешить, ведь их каждый день могли вызвать и послать на выполнение «задания».

В школе не могли скрыть, когда группы курсантов неожиданно исчезали. Все понимали, что их забросили в советский тыл. Поэтому Гарнику и не хотелось оттягивать осуществление своего намерения. Труднее, несомненно, будет спрятаться после этого. Он предложил сразу уходить в леса. А потом он рассчитывал на помощь польских крестьян, которые их приютят и помогут пробраться к фронту или примкнуть к партизанам.

Очень трудной и опасной была эта программа, но все же это лучше, чем быть сброшенным на советскую землю диверсантом.

Вдосталь побродив по городу, они возвратились в «психиатричку» и решили принести благодарность Филояну.

На этот раз старший лейтенант принял их не так тепло, как раньше. Он был чем-то озабочен и даже не выразил желания поговорить с ними.

Когда они выходили от него, преподаватель парашютного дела задержал Гарника.

— Начальник школы вызывает вас.

Гарник вопросительно посмотрел на Сохадзе и пошел в главное здание.

Мейеркац вежливо пригласил Гарника сесть.

— Как вы себя чувствуете?

— Ничего, господин майор.

— Здоровы?

— Как видите.

Непонятно, к чему клонили эти вопросы. Гарник терпеливо ждал, что последует за ними.

— Говорят, вы хорошо знаете радиодело?

— Я был радистом.

— Мы хотим вам дать задание. Здесь вам уже нечего делать.

Гарник понял, что его хотят перебросить в советский тыл. Сердце его заколотилось: недаром он беспокоился. Рассыпались в прах надуманные с Сохадзе планы. На советской территории он, конечно, сразу явится с покаянием, куда следует. Но ведь там ему могут не поверить и придется всю жизнь носить клеймо фашистского диверсанта.

— Не рано ли, господин майор? Вы ведь знаете, что у меня нет опыта…

— С вами будет очень опытный человек.

— Можно узнать кто?

— Филоян. Вы должны будете беспрекословно подчиняться ему. Он вам передаст все наши задания. На месте могут быть поставлены и другие задачи. Вам понятно?

— Да… понимаю.

— Вылетаете через три часа. Об этом никто ничего не должен знать. Вот вам ордер, — получите в складе все, что необходимо.

Мейеркац вызвал ефрейтора и распорядился:

— Ведите, пусть переоденется.

Гарнику хотелось попрощаться с Сохадзе, но ефрейтор не отходил от него ни на шаг, он даже наблюдал за переодеванием. После этого Гарника привели в главное здание, в комнату, где уже ожидал его Филоян. Гарник, завидев его, попытался сделать бодрое лицо и улыбнуться.

— Уже готовы? — спросил Филоян.

— Много ли мне надо? Переоделся и все. Вы в самом деле летите?

— Да. Нас ждут люди, которыми надо руководить на месте…

— Я очень был рад, когда узнал, что лечу с вами.

— Нам обоим будет тяжело. Но задание мы обязаны выполнить. Отсюда мы отправимся во Львов. Кажется, вылет будет оттуда… Вы учились затяжным прыжкам?

— Нет, я не делал затяжного прыжка, господин старший лейтенант.

— Ну, «господина» надо теперь забыть! Будете называть меня «товарищ майор». А вы отныне лейтенант. Впрочем, об этом мы еще поговорим более подробно в дороге.

5

Был сумрачный осенний вечер. Воздух влажен и холоден. Машина, на которой везли на аэродром Филояна и Гарника, мчалась по туманной дороге, не зажигая фар. Четвертый день их возят с одного места в другое. Теперь они подъезжали к одному из замаскированных немецких аэродромов. Где-то слышно было — ревели моторы самолетов.

Вот и аэродром. Оглушительно воют моторы, но самолетов не видно. В пустынном поле зажигаются и гаснут голубые огоньки.

Все четыре дня Гарник думал о предстоящем поединке с Филояном. Сейчас, когда у него на поясе советский пистолет «СС» и в кармане финский нож, расправиться с Филояном было делом нетрудным. Спустившись на парашюте в советском тылу, он может в первую же минуту прикончить этого негодяя. Но Гарник знал, что Филояна посылают руководителем диверсантов и шпионов, действующих в советском тылу. В таком случае, прикончив врага, он лишит советские органы возможности разоблачить других диверсантов и шпионов. Кроме того, Гарнику могут не поверить: будут думать, что, убив Филояна, он заметает следы собственных преступлений. Нет, самое верное — доставить Филояна живым в руки наших органов безопасности. Гарник знал, что это будет делом нелегким: Филоян не из таких, кто позволит связать себя без борьбы. Больше того, при малейшей оплошности он прикончит его, чтобы развязать себе руки и будет продолжать свое подлое дело. Следовательно, надо быть сверхосторожным и действовать наверняка, без промахов.

На аэродроме их не задержали. Все инструкции были уже получены. Задание было ясным. Спустившись на парашютах в окрестностях города Клина, они должны передавать по радио органам разведки гитлеровской армии сведения о военных объектах ближайших советских тылов. Их обоих снабдили документами, оружием, деньгами, запасом продуктов на несколько дней, переодели в форму советских офицеров. На Филояне были погоны майора, на груди цветная колодка орденов и значок гвардейца.

На фронтовых погонах Гарника две лейтенантских звездочки. Даже самый опытный глаз не смог бы отличить их от советских офицеров. Сапоги Гарника были такими, словно он прошагал сотни километров по фронтовым дорогам.

На портсигаре Филояна был выгравирован Кремль с рубиновыми звездами. Он часто доставал этот портсигар и, щелкнув крышкой, протягивал Гарнику:

— Ну, лейтенант, закурим!

Гарник уже научился курить. Дым папиросы действовал успокаивающе на его взбудораженные нервы.

На аэродроме Филоян снова протянул ему свой портсигар.

— Ну, лейтенант, закурим в последний раз. На наше счастье небо в тучах. Это добрый знак! Если нас не заметят при спуске, после нас никто не найдет. Я отлично знаю эти места. В Ереване меня однажды хотели отдать под суд, — в нашей системе была обнаружена крупная недостача, обвинили в этом меня. Я успел скрыться в Калинин, потом жил в Клину, в Ярославле, в Вышнем Волочке. Приехал без документов, потом все достал. Работал в Осоавиахиме, отсюда взяли в армию. А там я уже знал, что мне делать. Сейчас достаточно разыскать кого-нибудь из старых знакомых и все будет в порядке… Тебе холодно?..

— Кажется, немного озяб, — сказал Гарник, едва превозмогая бившую его нервную дрожь.

— Надо сказать, чтобы до вылета нам дали хотя бы по сто грамм водки.

— Неплохо! — заметил Гарник, хотя пить не было никакого желания. — Разве в наших мешках водки нет?

— В мешках деньги, взрывчатка, патроны и другие вещи. В твоем мешке сто тысяч, в моем полтораста. Эх, если бы это было в мирное время, можно было бы как следует пожить! Но мы и сейчас неплохо заживем. Кончатся деньги, дадим знать, чтобы выслали еще. Только бы удачно спуститься — все будет хорошо.

Наконец им предложили надеть парашюты и идти к самолету. Какой-то майор пожелал им удачи и предложил садиться.

Кроме пилотов, вместе с ними в самолет поднялись еще два офицера. Один из них тщательно проверил вещи, уложенные в мешках, и рацию, которую должны были спустить на другом парашюте, а затем крикнул летчику:

— Готово!

Рев мотора, несколько встрясок, и они оторвались от земли. Самолет круто набирал высоту.

Несколько раз Филоян пытался о чем-то заговорить с офицерами, сидящими напротив, но мощное гудение мотора заглушало его голос.

Гарник был доволен, что можно не говорить. В эти минуты ему хотелось быть наедине с собой.

Полет длился долго.

Филоян часто поглядывал на ручные часы.

Внутри самолета стоял сумрак. За окнами чернели густые облака.

Наконец летчик оглянулся, кивнул головой и самолет начал спускаться. Тут же раздался приказ офицера:

— Приготовиться к прыжку!

Гарник еще раз проверил парашют и поднялся с места.

— Ну, лейтенант, держись! — сказал Филоян, и подходя к люку самолета, поежился: — Какой мрак!..

— Быстро! — крикнул офицер.

Вслед за Филояном сбросили рацию и привязанный к ней большой пакет.

Потом прыгнул Гарник. В ушах у него засвистели потоки воздуха. Даже не было времени подумать. Через несколько мгновений резкие толчки привели его в себя. Над его головой раскрылся парашют, и вокруг сразу стало тихо. Словно боясь, что оборвутся стропы парашюта, он осторожно потянул их, потом посмотрел вниз, — там была густая черная бездна и — только. На этом черном фоне он с трудом разглядел два белеющих пятнышка; это были парашюты Филояна и рации. Потом и они исчезли из глаз.

С треском ломая ветви, он упал в лесную чащу. Под ногами была земля.

Сразу вскочив, Гарник прислушался. Кругом было тихо. Он вытащил пистолет, обрезал ножом несколько веревок парашюта, заложил их под пояс и пошел вперед. Трудно было пробираться, дороги не было, кругом темнели стволы деревьев. Он шел наощупь и вдруг услышал голос:

— Гарник!..

Где-то неподалеку зашелестели ветки. Филоян мог повернуть, уйти в сторону. Медлить было нельзя.

Пистолет Гарника был направлен в сторону голоса.

— Товарищ майор?..

— Гарник, где ты?

И Гарник выстрелил. Слышно было падение тяжелого тела в кустах.

Но тут же послышались ответные выстрелы. Пули просвистели совсем близко.

Гарник спрятался за толстый ствол сосны, выжидая. Видно, ему не удалось ранить Филояна. Или ранение оказалось пустяковым и Филоян несомненно успел сменить позицию. Он затаился где-то близко.

Прежде чем бежать, он, конечно, попытается отыскать его, Гарника, и прикончить. Черт побери, в каком же направлении ему идти? На размышления не было времени, — он пошел назад. Сделав несколько шагов, остановился и прислушался. Странный звук, похожий на голос совы, послышался в стороне. Насторожившись, он пошел на этот голос, ступая едва слышно.

Лесная чаща отступала перед ним, впереди светлела поляна. Ему казалось, что впереди он слышит чьи-то осторожные шаги. Гарник замер. Шаги приближались.

Несколько голосов крикнули одновременно:

— Стой! Руки вверх!

Гарник понял, что он окружен, и поднял руки.

— Сдаюсь!

— Не шевелись, иначе смерть на месте. Петро, обыщи его!

Из кустов вышли темные фигуры. Человек, одетый в шинель без погонов, приблизился в упор к Гарнику, отобрал у него пистолет и финский нож.

— Что, гад, попался? — сказал он грозно.

— Настоящий гад там, берите его… Там есть и рация, — показал в темноту Гарник.

— А мы найдем, все найдем!.. Ишь, подлюга, не постеснялся, надел форму лейтенанта!

— Я не лейтенант, я…

— Молчи, падаль! Иди, там поговорим… Петро, вы вдвоем ведите этого, мы пойдем дальше.

— Он вооружен, — сказал Гарник, — будьте осторожны! Кажется, я ранил его, но будьте осторожны… А меня отведите в управление госбезопасности.

— У, подлец, знает, куда идти! Ведите его!

Два человека повели Гарника, остальные пошли в лес на поиски Филояна.

6

Следователь Петухов был человек горячий. Он всегда начинал допрос в мирном тоне, иногда даже позволял себе пошутить с арестованным, но когда ему не нравились ответы, быстро становился другим, издевался над тем, кто сидит напротив, и пускал в ход грубые ругательства. Несколько раз он получал взыскания за такое поведение на следствии, но ему было трудно сладить со своим характером.

Четырнадцать дней допрашивал он Гарника Адояна — пойманного диверсанта.

Разгневавшись, Петухов не мог усидеть за столом. Он вскакивал с места, ходил, ругался, угрожал. И возвращался на свой стул, изрядно уставши; потом брал ручку и, искоса поглядывая на допрашиваемого, справлялся:

— Ну, запишем?..

Он заставил Гарника подробно рассказать, как и где он попал в плен, что делал в плену, кто и с каким заданием отправил его в Советский Союз.

Следователь слушал его ответы, прищурив глаза, с явным недоверием.

Рассказ Гарника был долгим, даже очень долгим, но Петухов набрался терпения и выслушал все до конца. А потом пришел в ярость.

— То, что вы рассказываете, — сказка! Понимаете? Все это из «Тысячи и одной ночи». Посмотрите, какая Шехерезада спустилась к нам на немецком парашюте! Да за кого вы меня принимаете? Ваши фокусы ломаного гроша не стоят, ясно? Что вы плетете чушь: я поехал в Чертково, в Ноейн-Кирхен, в Вену, в Берлин, в Варшаву!.. С дипломатическим паспортом вы путешествовали? Немцы уничтожают сотни тысяч наших людей в лагерях! Как же это вам удалось заполучить у них право свободного передвижения? Шаляпин, что ли, вы? Паразит, даже не стесняется смотреть прямо в глаза!..

Закончив свою раздраженную речь, Петухов уселся и взялся за ручку.

— Ну, что будем писать?

Гарник не знал, что говорить, он только пожал плечами.

— А теперь расскажите, как вас завербовали в фашистскую разведку.

— В диверсионную школу?

— Какой наивный! — усмехнулся Петухов. — Прежде, чем вас взяли в школу, вы должны были проявить себя в каком-либо деле. В каком?

— Я ничего для них не сделал.

Петухов снова положил ручку.

— Так не бывает, понимаете это, Адоян! За ваши красивые глаза вам не позволили бы бродить по всей Европе и окончить командирские курсы. Без каких-либо особых заслуг они вас близко не подпустили бы к диверсантско-шпионской школе. В этом я уверен точно так же, как и в том, что вы сидите здесь, а не в Венском оперном театре. Следовательно, незачем вам упираться. От этого ваше положение не будет легче, уверяю вас. Не лучше ли признаться во всех преступлениях, чтобы хоть немного очиститься от этой грязи?..

Гарник не мог клеветать на себя и приписывать себе поступки, не совершенные им. Он уже признал, что учеба в диверсионно-шпионской школе и спуск по предложению фашистской разведки на советскую землю — само по себе большое преступление перед Родиной. Он признал это, добавив, что хотел доставить Филояна в органы безопасности, но это ему не удалось. Такое показание ни в чем не убеждало Петухова, поскольку Гарник не мог назвать никаких свидетелей. Все, что он говорил следователю, вызывало новые подозрения. Ему не поверили и тогда, когда он рассказал, как с группой товарищей бросил в колодец предателя Бакенбарда. Все это принималось за выдумки. Больше того, Петухов, кажется, был склонен считать этого Бакенбарда за патриота, с которым рассчитались такие продажные шкуры, как Адоян — Апресян.

После этих допросов Адоян возвращался в свою камеру в полном изнеможении. С каждым днем он убеждался, что не сможет оправдаться. Его ждет тяжкое наказание. В процессе допроса Петухов начал обвинять его, как участника в расстреле пятерки и в убийстве Погосяна.

— Вот почему фашисты предложили вам учиться сперва в командирской, а затем в диверсионно-шпионской школе! — вывел заключение Петухов. — К чему же запираться, ведь факты налицо!

— Это только ваше заключение, гражданин следователь, — возражал Гарник, — а правда в том, что рассказал я. Среди расстрелянных был Великанов, вместе с которым я убежал из лагеря. Мы были близкие друзья. Я его никогда не предал бы!..

— А на самом деле предали! Его расстреляли, а вы вот сидите сейчас передо мной и городите всякую чепуху. Вы, Адоян, не думайте, что сумеете обмануть меня. Скажите, как это могло случиться, что вы были близкими товарищами, — его расстреляли, а вас послали в офицерскую школу? Как это случилось? Как могло быть, что Филоян догадался о патриотизме ваших товарищей и выдал их, а о вашем патриотизме догадаться не смог? Смешно! В таком случае возникает вопрос: в чем выражалась ваша дружба? У вас были какие-то откровенные беседы, вы обменивались какими-то мыслями?.. Ответьте на этот вопрос.

— Да, мы беседовали, обменивались мыслями.

— Так как же Филоян мог заметить патриотизм Великанова, Саядяна, Ананикяна и Погосяна, а ваш — не заметил? Почему вы остались в живых?

— Я уже рассказал, как все это произошло.

— Это сказки для детей! А теперь расскажите для взрослых, чтобы все было ближе к истине.

— Все, что я сказал, — правда!

— Значит, вы не признаетесь, что фашисты вас купили ценой предательства ваших товарищей?

— Нет! Я не могу принять на себя такое обвинение.

— Тем хуже для вас! Все равно вы ничего не суме скрыть от меня. Я вас выведу на чистую воду, понятно?

— Буду только очень рад!..

Ответ Гарника снова вывел из себя Петухова. Вскочив с места, он заорал:

— Ах ты, гад! Ты еще осмеливаешься иронизировать тут! Ну, посмотрим, как ты дальше у меня запоешь!..

Уже было поздно, и следователь велел увести арестованного.

Гарник снова возвратился в свою камеру совершенно разбитым. Один из многих вопросов следователя застрял в памяти и мучительно требовал ответа. Петухов спросил: почему вы остались в живых? И в самом деле: почему он остался в живых? Разве не было лучше умереть, чем подвергаться теперь этим унижениям? Он даже не мог протестовать: его считали фашистским агентом и оправданий у него не было. Ведь его же схватили в лесу с парашютом, как ловят многих других шпионов и изменников. Другое дело, если бы он сам явился в советские органы и сказал бы, кто он и почему явился… Он не успел этого сделать. Стреляя в Филояна, он думал, что ранит его и тот не сумеет убежать, и это явилось бы доказательством, что он не его сотрудник. Но, как видно, Филоян не ранен и даже не схвачен. Следователь недаром требовал указать его приметы, спрашивал и о том, где они должны были встретиться позднее. Об этом договоренности с Филояном не было, но Петухов и тут не поверил Гарнику.

— Лжете, Адоян. Такое условие у вас было! Просто вы хотите спасти своего товарища…

Однажды на допросе Петухов спросил:

— На какие цели вы получили деньги?

— С Филояном я об этом не говорил. Перед вылетом, правда, зашел разговор о деньгах. Он сказал, что «имей мы в мирное время столько денег, вот здорово бы пожили»… Потом добавил к этому: «Если кончатся, сообщим и вышлют еще».

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— А о том, чтобы вербовать за деньги новых шпионов, не говорил?

— Нет, не говорил.

— Опять хитрите?

— Я не хитрю. Спросите самого Филояна.

Но эти слова Гарника Петухов пропустил мимо ушей. Поэтому Гарник и заключил, что Филоян не пойман. Эта мысль была мучительной.

Негодяй Филоян сумел скрыться и сейчас, наверное, продолжает свою подлую деятельность, а он сидит в советской тюрьме и, наверное, его скоро осудят как изменника родины. Таких по законам военного времени только расстреливают.

Да, для него уже нет спасения. В этом он окончательно убедился на шестнадцатый день после ареста. Петухов не вызывал его подряд три дня. И когда Гарника снова привели к нему, он спросил:

— Ну, что, — опять будете упорствовать?

— Но на мне не лежит никакой вины!

— Лжете!

— Я не лгу.

Петухов вызвал конвоира:

— Приведите заключенного Филояна.

«А, — удовлетворенно подумал Гарник, — схватили наконец! Ну, теперь все выяснится».

Филоян еще в дверях увидел Гарника и на минутку остановился. Видимо, он не ожидал этой встречи.

— Заключенный Филоян, вы знаете этого молодого человека? — обратился к нему Петухов.

— Да, знаю. Мы были вместе в лагере, в диверсионной школе и вместе вылетели.

— Подтверждаете это, Адоян?

— Да.

— Между вами были личные счеты или вражда?

— Личных счетов не было, но я всегда ненавидел его, — сказал Гарник.

— Причина?

— Я вам уже говорил: расстрел пятерых, убийство Погосяна…

— Гражданин следователь, он лжет! — перебил Гарника Филоян. — Во-первых, расстреляно не пять, а шесть человек. Я тоже был в их числе. Меня вытащили из-под трупов и снова хотели расстрелять. Но какой-то полковник вмешался и предложил помиловать меня, если я соглашусь работать в немецкой разведке. Я дал согласие, — эту ошибку я признаю. Мы, все шесть человек, знали, что нас предал Гарник Адоян. Когда мы сидели в тюрьме перед расстрелом, его самый близкий друг Великанов сожалел: «Ах, почему я раньше не убил этого доносчика!..» А что касается Рубена Погосяна, то пусть Адоян наберется храбрости и скажет, — кто был его самым близким другом? Он!..

— Вы отрицаете, Адоян, что были близким другом Рубена Погосяна?

— Нет, не отрицаю.

— Вот видите, гражданин следователь? Я хочу быть правдивым до конца. Адоян еще в диверсионной школе стал шпионом, был связан с начальником школы Мейеркацом, давал ему о нас сведения, После убийства Погосяна он сам мне сказал: «Этот человек хотел всех выдать, как только нас спустят на парашютах в России». Это факт. Думаю, что Адоян не станет отрицать это.

— Ну, что теперь скажете, Адоян?

— Извините, гражданин следователь, я еще не кончил. В лагере был наш парень, который давно знал Адояна и мог много рассказать о нем. Этого парня бросили в колодец. Я знал, что это сделал Адоян. Ему ничего не стоит убить человека. Когда мы спустились на парашютах, я намекнул ему, что можно бы пойти и сдаться. Он сразу начал стрелять в меня…

— Адоян, опять все будете отрицать?

— Да! Отрицаю! Все, что здесь сказал Филоян, наглая ложь. Верно только одно: мы вместе вылетели и вместе спустились на парашютах. Мои показания вы записали. Теперь я удовлетворен, узнав, что Филоян схвачен. Эту гадину я давно готов был убить, но не пришлось… Ничего, накажите и меня тоже.

Закончив очную ставку, Петухов велел увести Филояна.

— Видите, Адоян, что нас обмануть нелегко. Невиновным притворялись, сказочки рассказывали!

— Да поймите вы, что я рассказал вам сущую правду!

— Ах ты, проклятая змея! — вскипел Петухов.

В эту минуту дверь открылась, — вошел пожилой полковник.

— Что у вас за крики, Петухов?

— С этим извергом иначе нельзя, товарищ полковник!

Гарник тяжело дышал. Уже не сдерживаясь больше, он выкрикнул:

— Я не изверг, слышите! Можете меня повесить, расстрелять, но я не изверг!.. Изверг тот, чьи слова вы приняли за чистую монету.

— Замолчите! — пригрозил Петухов.

Полковник кинул на Гарника быстрый взгляд, подошел к столу и, взяв протокол, прочел его от начала до конца. Затем, свернув протокол в трубку, распорядился:

— Пусть уведут.

Гарник пришел в свою камеру, потеряв последние надежды. Он считал расстрел неминуемым.

7

На следующий день Гарника вызвал другой следователь — Попов. Зорко поглядывая на Гарника поверх очков, он спокойно слушал его ответы и записывал их во всех подробностях. Когда Гарнику хотелось сделать пояснение, он поощрительно кивал головой:

— Да, да. Давайте! Говорите!..

Время от времени он опрашивал:

— Может, устали? Сделаем перерыв.

Деловитый следователь Попов закончил следствие за четыре дня. Он записал все, что рассказал Гарник, и по его просьбе допросил крестьян, схвативших Гарника в лесу. Свидетели подтвердили, что Гарник указал им, где искать Филояна и даже предостерег их, сказав, что Филоян при оружии… Рация была обнаружена тоже по его указанию. Факты оборачивались по новому — в пользу Гарника. Кроме того, удалось получить подтверждение, что Касабьян, по кличке «Бакенбард», действительно был приговорен советским судом к расстрелу и перебежал на сторону немцев. Конечно, он не мог быть советским патриотом, как старался представить дело Филоян. Решающим был тот факт, что фашистская разведка назначила руководителем Филояна, а не Адояна, что при поимке Филоян пытался отстреливаться, в то время как Адоян сдался беспрекословно. Оставался неясным вопрос, почему Адоян согласился идти в диверсионную школу? Здесь приходилось пока довольствоваться только искренним раскаянием Адояна.

После четырех дней усиленной работы Попов закончил дело и сказал Гарнику:

— Можете идти.

Гарник подписал свои показания и возвратился в камеру.

А через неделю его вызвал к себе полковник Морозов, тот самый, который отобрал дело у Петухова и передал Попову.

— Вот что, Адоян, — заговорил полковник, — мы вам верим. Верим, что вы советский патриот и честный комсомолец.

Гарник не мог сдержаться, — он разрыдался. Полковник Морозов подождал, пока тот успокоится и Продолжал:

— Я понимаю, что вам пришлось тяжело. Сотни тысяч людей, таких как вы, все еще томятся в фашистских застенках. Борьба идет суровая. Докажите, что вы готовы драться за их освобождение, не щадя себя. Вы согласны?

— Я готов, гражданин полковник! — горячо сказал Гарник.

— Товарищ полковник! — мягко поправил его Морозов. — Вы, Адоян, оправданы. И я хочу, чтобы мы вместе поработали.

— Вместе с вами?

— Да, со мной. Ваша рация наготове. Хозяева несомненно ждут от вас сведений. Пора восстановить связь и дать первые сообщения. Вы будете жить в одном из ближайших сел. Рация установлена там. Шифр в наших руках. Ваша кличка Вреж Апресян остается, вы продолжаете играть роль фашистского разведчика. Если получите от них задания, будете «выполнять» их. Только ответы будем задавать мы, а вы будете передавать их. Принимаете эти условия?

— С радостью, товарищ полковник!

— Сейчас товарищи проводят вас до этого села. Там все для вас приготовлено. Можете идти.

Велика была радость Гарника, — родина возвращала ему свое доверие. Он готов был немедленно приняться за работу. А вдруг немцы ему не ответят? Что, если Филоян успел связаться с кем-нибудь из своих агентов и дал знать о случившемся с ними провале? Как он посмотрит тогда в глаза полковнику Морозову?..

Он был очень взволнован, когда первый раз, сидя за аппаратом, пустил в эфир свой сигнал «Вреж». Он ждал, нетерпеливо ждал ответа… И вот, наконец, в его наушниках заговорил немецкий голос о готовности принять шифрованную телеграмму. Приняли ее, но никакого ответа не последовало. Гарник решил связаться снова и попросил сообщить, когда ему ждать ответа. Ему сообщили точное время передачи. Клюнуло!

Так началась работа радиопередатчика «Вреж». Гарник стал систематически получать задания и аккуратно «выполнял» их. От него требовали сведений о местах сосредоточения советских войск, об аэродромах и других важных воинских объектах. Все эти требования с помощью полковника Морозова выполнялись самым «добросовестным» образом. После его сообщений появлялась фашистская авиация, бомбила эти «важные объекты» и уходила под огнем советских истребителей, каждый раз неся значительные потери.

А «Вреж» спешил сообщить об «успешных результатах» этих нападений и уже удостоился благодарности фашистской разведки. Задания чем дальше — становились сложнее. Однажды «Вреж» попросил выслать ему помощников, сообщив время и место, где они могут спуститься.

Ждали ответа, когда вдруг полковник Морозов вызвал Гарника к себе.

Было 22 февраля, на дворе стояли морозы. В теплой избушке, сидя перед рацией, Гарник ждал, пока назначат время принятия сообщения и вдруг снова услышал сигналы вызова.

«Вреж, Вреж! Ты меня слышишь? Начинаю передачу»…

Гарник принял радиограмму, затем расшифровал ее.

«Сообщаем, что Германское Верховное командование награждает вас орденом «Железный крест». Поздравляем, желаем новых успехов… Вопрос о руководстве восстанием решается положительно. Подробности сообщим позднее».

Получив эту радиограмму, Гарник направился в управление контрразведки. Шел и думал, что это будет интересным сюрпризом для полковника Морозова.

В обычно тихих коридорах управления на этот раз было многолюдно. Должно быть, только что закончилось какое-то собрание. Полковник Морозов был занят. Гарнику предложили подождать. Выйдя в коридор покурить, он встретил следователя. Попова.

— А, Адоян, здравствуйте! Рад поздравить вас с награждением. Как дела?

— Ничего, товарищ майор, благодарю. Думаю, что поздравлять надо полковника Морозова.

Когда Гарника вызвали к полковнику, тот был в приподнятом настроении. Увидав Адояна, он поднялся:

— Ну, как дела, сокол?..

— Разрешите доложить, товарищ полковник, — стоя на вытяжку, отрапортовал Гарник, — получена радиограмма: фашисты вас наградили.

— Меня? — не понял Морозов.

— Вот, читайте.

Морозов взял телеграмму, прочел.

— Это что, шутка, что ли?

— Нет, не шутка, я только что принял эту радиограмму.

— Так, так!..

Он поднял телефонную трубку.

— Василий Аркадьевич? Слышишь? Вот какую радиограмму получил «Вреж». Слушай, читаю… Да, только что принесли… Отлично! Передам.

Положив трубку, Морозов засмеялся.

— Поздравляю!

— Это вас надо поздравить, товарищ полковник.

— Меня? Почему меня? Сейчас я вам покажу кое-что другое. Вот приказ командования. Читайте! «Представить Гарника Арамовича Адояна к награждению орденом «Красной Звезды».

В жизни Гарника это был самый счастливый миг. Ему казалось, что теперь весь его многострадальный путь получил завершение. Родина оценила его верность, с этого дня он смело может смотреть в глаза всякому.

Он стоял молча. Полковник, видимо, понял его чувства.

— Большое дело! — сказал он. — С честью будете носить эту заслуженную награду. Поздравляю!

Он крепко встряхнул руку Гарника.

— Приказ будет отдан после… Ну, еще раз поздравляю. Молодец!

Гарник от волнения не мог оказать ни слова.

Должно быть, Морозов заметил в его глазах сверкнувшую слезу:

— Ну, ну, держись крепче! — похлопал он Гарника по плечу, провожая до дверей.

В коридоре к нему снова подошел Попов.

— Что случилось, Адоян?

— Полковник показал мне один приказ…

— Знаю! Надо радоваться, а вы плачете!

— Ну, это… просто так… А ведь я думал, что вы меня поздравляли по поводу награждения другим орденом?

— Каким другим орденом?

— Фашисты меня представили к «Железному кресту». Сейчас только передал радиограмму полковнику.

— Вот так совпадение!.. — подивился Попов. — Вряд ли на свете бывали когда такие вещи! Молодец, значит, хорошо работаете!..

Трудно описать переживания Адояна за этот день. Вернувшись в свою избушку, он непрестанно думал о своем награждении. Ему всегда казалось, что «Красной Звездой» награждают за особые подвиги. А какой подвиг совершил он? У него нет никаких особых заслуг. С самого начала войны он мучился, терпел сотни невзгод. Но неужели за это дают награду? В таком случае надо наградить сотни тысяч людей, в том числе и оставшихся в живых его товарищей — Джигаряна, Парваняна, Арабяна, Сохадзе… Ведь они тоже, подобно ему, ни на минуту не предавали своей родины, в самых тяжелых условиях думали и мечтали о ней.

С этими мыслями он провел два дня, и только телеграмма, полученная от врага, вывела его из этих раздумий.

Присылали руководителя восстания. Несомненно это был матерый волк, которого надо было встретить «по достоинству».

Сразу был составлен проект встречи. Как намечалось и раньше, прибывший должен быть представиться Гарнику, а он должен был дать ему «сопровождающих», чтобы пойти к «главному».

Все получилось так, как было намечено.

Поздним вечером в дверь его избушки постучал пожилой человек, одетый в гражданскую одежду. Дверь открыла хозяйка Надежда Васильевна.

— Вам кого? — спросила она.

— Врежа.

— А, прошу, пройдите в эту комнату.

Гарник пошел навстречу «гостю» и на минуту окаменел: перед ним в гражданской одежде стоял начальник Диверсионно-шпионской школы — сам Мейеркац.

— О, это вы?.. Очень рад, здравствуйте! Добро пожаловать! Я даже не мог подумать, что вы приедете.

Бросив на него пристальный взгляд, Мейеркац стряхнул снег с плечей, с шапки.

— Да, мне предложили… Ужасный тут холод!..

— Войдите в избу, здесь тепло. И можете быть спокойны: кроме меня и старухи никого нет. А она верный человек.

— Отлично! — заметно обрадовался Мейеркац. — Кажется, я немного простудился. С удовольствием выпил бы стакан чаю.

— Может, выпьете молока? У старухи есть теплое молоко… Но здесь обычно простуду снимают русской водкой. Пропустим по стаканчику?

Мейеркац не отказался. Опорожнив стакан, он стал прохаживаться взад и вперед по комнате, разминая ноги.

— Хорошо, сразу начинаю согреваться. А в самом деле, ужасна русская природа! Снега, громадные снега… О, я забыл поздравить вас с орденом?..

— Благодарю, господин майор! Для меня это был большой сюрприз, я совершенно не ожидал. Это, вероятно, вы позаботились обо мне?

— Вы заслужили этот орден.

— Очень вам благодарен, постараюсь в дальнейшем служить еще лучше. Только должен сразу сказать, что мы тут чувствуем большую нужду в деньгах. Подготовка восстания потребовала огромных средств.

— О деньгах можете не думать. Я привез с собой около миллиона рублей.

— А в надежном ли они месте?

— Со мной помощник, деньги у него…

Гарнику показалось подозрительным, почему Мейеркац не привел с собой помощника. Он решил осторожно выведать этот секрет:

— А не может случиться что-нибудь с этими деньгами, господин майор? Ведь в таком случае все дело может провалиться?

— Нет, он будет ждать моего сигнала.

Чтобы не выдать себя, Гарник больше не стал спрашивать ни о чем. Он знал, что имеет дело с опытным, матерым волком. Самое его появление здесь было полной неожиданностью для Гарника.

Мейеркац скрыл местопребывание своего помощника, предполагая вызвать его по особому сигналу. Видимо, у помощника свой радиопередатчик. Если так, то дело осложняется. Прождав несколько дней, он может сообщить своим хозяевам известие об исчезновении майора и таким образом поставит под удар всю деятельность «Врежа».

Немного подумав, Гарник предложил:

— Я считаю, что вы должны сейчас же возвратиться на место спуска и взять его деньги. Помощника могут схватить, как вы не подумали об этом? Могу вам дать сопровождающих.

— Сопровождающие? Откуда вы их возьмете? Кто они?

— Тут есть наши проверенные люди. Старуха их позовет.

— В таком случае я согласен.

— У вашего помощника есть рация? Не сообщить ли ему, чтобы он ждал вас на месте спуска?

— Не надо! Я с ним условился встретиться там, куда мы должны поехать.

Хитрый разведчик и на этот раз не захотел сообщить сигнал рации.

Гарнику не оставалось ничего другого, как вызвать «сопровождающих». Не прошло и десяти минут, как в дверях постучали.

— Это они, проводники. Войдите!

Вошли два здоровенных парня в крестьянской одежде. Вежливо поздоровались.

— Познакомьтесь: мой приятель, приехал навестить меня, — сказал Гарник.

Парни стояли рядом. Один из них вдруг шагнул вперед и встал по левую сторону майора, другой по правую. Сразу же вошел третий и по-немецки предложил майору сдать оружие.

— Да… — после некоторого молчания сказал майор, — вот этого я не ждал!

И повернувшись к Гарнику, добавил:

— Предали?

— Я никогда не был с вами, господин майор, чтобы предавать. Я выполняю свой долг. Думаю, проводникам вас вполне можно доверить, они вас доведут до места…

Майора тщательно обыскали. Отобрали спрятанное оружие.

— Ваше?

— Нет, — сказал Мейеркац, — было мое, а теперь ваше. Возьмите, я признаю себя побежденным. За все тридцать лет меня никто не мог провести, а сегодня…

Под воротником пиджака «проводники» нащупали ампулу яда.

— Ваша? — снова спросили майора.

— Да. Это я приготовил для себя и жалею, что не могу ею воспользоваться.

На улице гукнула машина.

— Ну, можно двигаться.

Уходя из избушки, Мейеркац обернулся к Гарнику:

— Сообщите им мое мнение: вы достойны второго «Железного креста».

— Благодарю, господин майор, — усмехнулся Гарник.