Плевицкая. Между искусством и разведкой

Глава 13 РАЗВЕДКА В ДЕЙСТВИИ

Двадцать второго сентября 1937 года, в девять часов утра генерал Евгений Карлович Миллер вышел из своей квартиры в Булонь-сюр-Сен — он выглядел таким же спокойным и благодушным, как обычно, и никто из близких не заметил ничего необычного, тревожащего ни в поведении его, ни в том, как он с ними прощался. Уже на пороге Евгений Карлович сказал, что заедет на Восточный вокзал, чтобы купить билеты для невестки своей, Ольги Васильевны, собиравшейся с дочерью в Белград. В распорядок делового дня генерал не имел привычки посвящать своих близких — и в этот раз ничего не сказал жене и сыну. Больше они его не видели.

Генерал Миллер явился в штаб РОВСа (улица Колизе, дом 29) в половине одиннадцатого утра. Закрылся в своем кабинете и в течение полутора часов разбирал бумаги по текущим делам. В начале первого закрыл кабинет и зашел к начальникуканцелярии РОВСа генералу Павлу Кусонскому, чтобы сообщить о том, что у него на 12.30 назначена встреча, посте которой он намерен вернуться на службу.

Генерал Миллер оставил генералу Кусонскому запечатанный конверт с запиской, которую следовало прочитать в том случае, если он — Миллер — не вернется.

Со времени похищения генерала Кутепова Миллер сделал это своим правилом и всегда оставлял записку, если отправлялся на встречу, о которой по какой-либо причине не хотел отчитываться перед подчиненными. Об этом его правиле кроме доверенного лица — начальника штаба — никто не знал. Впрочем, подобные встречи — с людьми, не заслуживающими, по мнению Миллера, полного доверия, — были крайне редки. А генерал Кусонский считал это правило своего начальника обыкновенным чудачеством, но отношения своего, разумеется, не выказывал. В этот раз, как и всегда, он в присутствии Миллера с надлежащей серьезностью спрятал записку в потайной ящик своего стола.

Генерал Миллер с женой в день похищения. У машины — Скоблин

Стоял приятный солнечный день, и генерал Миллер оставил в канцелярии свое габардиновое пальто. А также портфель и бумажник, в котором лежали железнодорожные билеты и немного денег. Правда, бумаги со стола убрал — он всегда так делал, если случалось покидать кабинет больше чем на час.

В штаб РОВСа генерал Миллер больше не вернулся.

Не вернулся он и домой.

Его вообще больше никто из близких ему людей никогда не видел.

Потом этот день — 22.09.37 — разбирали и исследовали буквально по минутам. Прежде всего — французская полиция. Чуть позже, еще раз — в суде. А еще позже, уже по результатам суда, пытались реконструировать эмигрантские писатели Владимир Бурцев и Борис Прянишников, по-своему оригинально Владимир Набоков, а также специалист по "шпионским тайнам" Леонид Млечин.

Леонид Млечин: "В тот день с самого утра Скоблин и Плевицкая начали устраивать свое алиби. Они поехали в русское кафе на рю Лоншан, где пробыли полчаса, до половины одиннадцатого. Из кафе Скоблин отвез жену в модный магазин "Каролина" на авеню Виктора Гюго и оставил ее там, обещав вернуться за ней часа через полтора — после встречи с Миллером.

Посетители кафе и магазина должны были в будущем подтвердить, что все утро Скоблин и Плевицкая провели вместе с ними. Из "Каролины" они собирались поехать на Северный вокзал, чтобы проводить свою знакомую Н.Л. Корнилову-Шаперои, дочь покойного генерала Лавра Георгиевича Корнилова, уезжавшую в Брюссель.

Но, пока Надежда Васильевна примеряла платья, Николай Владимирович сел в свой автомобиль и уехал.

С генералом Миллером они встретились на углу улиц Раффе и Жасмен. Здесь Скоблина и Миллера ждал еще один господин. Скоблин оставил свой автомобиль, и они втроем, разговаривая, пошли по улице Раффе к калитке дома на Монморанси, который был снят в 1936 году советским полпредом Владимиром Потемкиным за тридцать тысяч франков в год. В этом доме находилась школа для детей советских сотрудников, работавших в Париже. Но в сентябре каникулы еще не закончились, и школа пустовала. Здание сторожила одна безграмотная женщина.

Позднее следствие обратило внимание на то, что место для похищения генерала Миллера было выбрано очень удачно. Советский дом находился на окраине Парижа, возле Булонского леса, в пустынном месте, где редко можно было встретить прохожего — особенно в обеденные часы.

Следствие найдет свидетеля последних минут свободной жизни генерала Миллера. Это был бывший офицер Добровольческой армии, который 22 сентября находился на террасе дома всего в нескольких десятках метров от советской виллы на бульваре Монморанси. Оттуда офицер прекрасно видел, как у самого входа в советский дом стояли хорошо известные ему генералы Миллер и Скоблин, а между ними — спиной к нему — находился какой-то человек плотного сложения. Скоблин в чем-то убеждал Миллера и показывал ему на калитку советского дома. Он, по-видимому, предлагал генералу войти в дом, но Миллер колебался.

Что произошло потом, свидетель не видел, так как в это время его позвали с террасы внутрь дома. Он не придал никакого значения виденной им сцене. Только на другой день, прочитав в газетах о похищении Миллера и исчезновении Скоблина, он понял, чему был свидетелем.

Генерала Миллера втолкнули в дом, где находились оперативники Главного управления государственной безопасности, и все было кончено. Ему дали хлороформ, уже в бессознательном состоянии заткнули рот и связали руки и ноги.

Через несколько минут к дому подкатил большой новый восьмицилиндровый грузовик компании "Форд", приобретенный советским полпредством. В грузовик погрузили большой ящик, который несли вчетвером.

Передав Миллера оперативной группке НКВД, Скоблин освободился и на машине поехал за Плевицкой, но опоздал. В "Каролину" он прибыл через пять минут после того, как Надежда Васильевна, боясь опоздать, сама уехала на вокзал.

Скоблин поспешил за ней, но догнал ее только на перроне. Н.Л. Корниловой-Шаперон Николай Скоблин сказал, что они с Надюшей приехали вместе, но ему пришлось отогнать машину на стоянку и что-то исправить в моторе.

Позднее следствие назначит экспертизу — мотор купленной на деньги НКВД машины работал идеально.

С вокзала Скоблин и Плевицкая направились в Галлиполийское собрание — пить чай. Затем Скоблин завез жену в гостиницу "Пакс", а сам вместе с полковником Трошиным и капитаном Григулем, своим бывшим адъютантом, решил объехать квартиры Деникина и Миллера, чтобы поблагодарить обе семьи за участие в прошедшем накануне банкете корниловцев, где главную скрипку, естественно, играл сам Скоблин.

Банкет был посвящен двадцатилетию корниловского полка и прошел весьма торжественно. Газета "Возрождение" дала отчет о банкете:

"Заключительную речь произнес командир корниловского полка генерал Скоблин, в прошлом начальник корниловской бригады, а потом и дивизии. Генерал Скоблин состоит в полку с первого дня его основания. Он один из совершенно ничтожного количества уцелевших героев-основоположников. В его обстоятельной и сдержанной речи были исключительно глубокие места. Глубокое волнение охватывало зал, склонялись головы, на глазах многих видны были слезы. На вечере, как всегда, пленительно пела Н.В. Плевицкая".

Не застав — по причине ему одному прекрасно известной — генерала Миллера, Скоблин как ни в чем не бывало попросил его жену передать генералу благодарность преданных Белому делу офицеров-корниловцев.

Ближе к вечеру Скоблин и Плевицкая отправились к себе в Озуар-ле-Феррьер, чтобы накормить кота и собак. Но вечер еще не был закончен. Им не хотелось сидеть дома, и они снова поехали в Париж.

Плевицкая осталась ночевать в гостинице "Пакс", где они частенько проводили ночь, а Скоблин еще раз заехал в Галлиполийское собрание и потом только отправился в гостиницу".

Миллер не вернулся, как обещал, в штаб РОВСа, не вернулся и домой к ужину, а когда время ужина прошло, супруга генерала, Наталья Николаевна, принялась обзванивать знакомых, пытаясь выяснить, кто последним виделся с Евгением Карловичем. Позвонила она и генералу Кусонскому. Тот сразу же вспомнил про запечатанный конверт и вернулся в штаб РОВСа, где прочел наконец записку генерала Миллера:

"У меня сегодня в 12.30 свидание с ген. Скоблиным на углу улиц Жасмен и Раффе. Он должен отвезти меня на свидание с германским офицером, военным атташе в Балканских странах Шторманом и с Вернером, чиновником здешнего германского посольства.

Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устраивается по инициативе Скоблина. Возможно, что это ловушка, а потому на всякий случай оставляю эту записку.

22 сентября 1937 года.

Ген. — лейт. Миллер".

Потрясенный, недоумевающий Кусонский позвонил адмиралу Кедрову, заместителю Миллера по РОВСу и сообщил обо всем случившемся. Кедров решил, что следует немедленно, невзирая на поздний час, направить кого-нибудь домой к Скоблиным, чтобы расспросить обо всем лично Николая Владимировича: он заявил, будто опасается, что Миллер мог попасть в автомобильную катастрофу и лежит теперь где-нибудь раненый, не имея возможности подать вестей о себе, а Скоблин, дескать, знает хотя бы, в каком направлении уехал Миллер. Более страшных предположений пока не высказывалось — ровсовцы боялись даже заглазно оскорбить своего соратника. Кусонский попросил офицера Асмолова, жившего прямо при штабе РОВСа, на улице Колизе, съездить в Озуар-ле-Феррьер. Около полуночи Асмолов добрался до дома Скоблиных, но, естественно, никого там не застал и вернулся на улицу Колизе, где уже собрались руководители РОВСа. Один из них, полковник Мацылев, вспомнил, что Скоблин и Плевицкая останавливаются в отеле "Пакс", если им случается задержаться в Париже до поздней ночи.

Мацылев не знал о записке, не знал, что Скоблин фактически является главным и пока единственным подозреваемым в соучастии исчезновению генерала Миллера — пока еще не похищению, а исчезновению — не знал и о том, для чего начальство так активно разыскивает генерала Скоблина. Приехав в отель "Пакс", он деликатно разбудил Николая Владимировича и сообщил об исчезновении Миллера. Скоблин оделся и поехал с Мацылевым на улицу Колизе, выказывая горячую готовность принять участие в поисках исчезнувшего Миллера. Он совершенно не ожидал, что именно его будут расспрашивать о местонахождении генерала. Он сделал вид, что не знает, не понимает, о чем его спрашивают. Тогда Кусонский и Кедров предъявили ему записку Миллера и предложили немедленно отправиться вместе с ними в комиссариат полиции.

Понимая, что ему ни в коем случае нельзя оказаться в полиции — оттуда вырваться он уже вряд ли сможет, — Скоблин решил бежать прямо сейчас. Что и проделал — чрезвычайно дерзко и хладнокровно. Наверное, благородные "господа-офицеры" Кусонский и Кедров просто не ожидали, что бывший соратник может вот так просто взять и удрать тайком, подобно мелкому воришке. Они не очень внимательно следили за передвижениями генерала Скоблина по комнатам штаба РОВСа, и ему удалось уйти через лестницу черного хода. Кедров и Кусонский не гнались за ним, стреляя из пистолетов. Они вообще не пытались его преследовать и найти, нет: обнаружив исчезновение генерала Скоблина, они некоторое время просто ждали, надеясь, что он одумается и вернется! Ведь сложившаяся ситуация представляла угрозу для его офицерской чести. Но Скоблин уже давно перешагнул через все эти условности.

Н.В. Скоблин в миграции

И сейчас главным для него было спрятаться и переждать.

Вряд ли уже тогда Скоблин собирался бежать из Парижа и вообще из Франции, бросив жену на произвол судьбы. Наверняка Скоблин хотел просто затаиться на некоторое время и проследить, как будут развиваться события. К тому же он вполне мог надеяться, что Плевицкую не тронут. Ведь непосредственного участия в похищении Миллера она не принимала.

Остаток ночи Скоблин бродил по парижским улицам, а на рассвете отправился к полковнику Воробьеву — своему дальнему родственнику, — надеясь занять у него денег: свой бумажник он оставил в отеле "Паке". Воробьева дома не оказалось. Тогда Скоблин решил рискнуть — обратился к своему однополчанину Кривошееву, державшему теперь книжный магазин. Было еще только шесть часов утра, и Скоблин надеялся, что весть об исчезновении Миллера и о его собственной причастности к этому исчезновению еще не стала достоянием всего "русского Парижа". Кривошеев был нездоров и никого не принимал, но его супруга одолжила-таки генералу Скобли-ну двести франков и дала ему напиться. Она была несколько удивлена состоянием старого знакомого, но не посмела задать ему какой-либо вопрос.

Больше генерала Скоблина никто из знакомых уже не видел.

Он просто исчез — вслед за Миллером.

Что касается судьбы генерала Миллера, то теперь, спустя шестьдесят лет после его исчезновения, осталась только одна версия, которую никто пока не сумел опровергнуть.

Грузовик советского полпредства доставил его в Гавр, где в порту разгружалось судно "Мария Ульянова", которое доставило 5522 тюка с бараньими кожами на общую сумму в девять миллионов франков. Невыгруженными оставались еще около шестисот тюков, когда капитан получил по радио приказ немедленно прекратить разгрузку, принять на борт дипломатический груз и готовиться к отплытию. С грузовика на борт корабля восемь человек на руках перенесли какой-то огромный ящик. Таможенникам были предъявлены документы, из которых следовало, что в ящике находится "дипломатическая переписка советского полномочного представительства во Французской республике". Как известно, дипломатическая переписка таможенному досмотру не подлежит. На самом деле в этом ящике, по мнению большинства исследователей, находился генерал Евгений Карлович Миллер, связанный и одурманенный хлороформом.

Ближайший путь из Гавра в Ленинград — через Кильский канал, но советский корабль пошел старым судоходным путем, огибая Данию, как предполагали французские судебные эксперты, с целью избежать возможного обыска во время прохождения в немецких территориальных водах.

Корабль шел без остановок, и 29 сентября "Мария Ульянова" была уже в порту Ленинграда.

Оставшиеся тюки с кожами были перегружены на другое судно и переправлены теперь уже в Бордо.

Не дождавшись возвращения Скоблина, Кедров снова послал Мацылева в отель "Паке". Крайне смущенный возложенной на него миссией, Мацылев разбудил Плевицкую и вежливо, осторожно спросил:

— Николай Владимирович не вернулся?

И тут у Плевицкой, по-видимому, просто не выдержали нервы.

Сказалось ли напряжение последних месяцев, ставших в их с Николаем жизни очередным переломным периодом, или пережитый трудный день, когда она не могла не волноваться за Скоблина, или просто Надежда Васильевна поняла, что заранее подготовленный план рухнул, что события вышли из-под контроля.

Во всяком случае, реагировала она неожиданно бурно. И неадекватно ситуации: ведь ей-то об исчезновении Миллера еще ничего не говорили, и, несмотря на ночную отлучку мужа, у нее не было причин так уж остро переживать за него. Однако она вдруг набросилась на полковника Мацылева и принялась истерически вскрикивать:

— Где мой муж? Где он?! Он ведь ушел с вами! Что вы с ним сделали? В чем вы его подозреваете? Отвечайте! Он способен застрелиться, если задета его честь!

Полковник Мацылев был поражен ее реакцией, о чем немедленно сообщил Кедрову.

Наверное, именно тогда ее и начали подозревать в соучастии.

Не добившись ничего от Мацылева, Плевицкая вернулась к себе в Озуар-ле-Феррьер. Собрала все наличные деньги и потом весь день металась по Парижу в поисках то ли мужа, то ли контактов с агентами НКВД.

Не нашла ни того, ни другого.

Скоблина уже спрятали.

А позаботиться о ней по какой-то причине не захотели.

Или не смогли.

Навестив Плевицкую и не добившись хоть сколько-нибудь связных ответов на свои вопросы, Кусонский и Мацылев направились в полицейский комиссариат на углу рю де Ла Помп и авеню Анри Мартен, где сообщили полусонным, недоумевающим полицейским о безвестном исчезновении генерала Миллера и обо всех существующих на данный момент уликах и подозрениях.

После съездили в гараж на рю Лоншан — автомобиль Скоблина (№ 1988 ОУ5) остался на месте, служитель гаража сказал, что хозяин не появлялся.

Часы показывали 3 часа 15 минут.

Так началось "дело Плевицкой".

В тот же день — 23 сентября 1937 года — во всех эмигрантских и даже французских газетах появилась заметка:

"Загадочное исчезновение генерала Е.К. Миллера.

Глава РОВСа в среду в 12 ч. 30 м. дня покинул управление на рю Колизе и с тех пор не появлялся".

На следующий же день Надежду Васильевну допрашивали прямо в ее номере в отеле "Пакс" полицейские инспекторы Брентен и Альберти — они пытались выяснить, что Скоблин и Плевицкая делали в день исчезновения Миллера, заставляли припомнить все до малейших подробностей, до минуты — вопросы французских полицейских и ответы Плевицкой переводил Мацылев. Она сразу же уточнила, что в роковой для Миллера час она с мужем завтракала в русском ресторане Сердечного, в доме № 64 на рю Лоншан. Затем Скоблин отвез ее в модный дом "Каролина", где она заказывала платья. Тем временем муж ожидал ее на улице, в автомобиле. Закончив примерки в "Каролине", они отправились на Северный вокзал провожать друзей, уезжавших в Брюссель.

Неудовлетворенные эти ми показателями, Брентен и Альберти повезли Надежду Васильевну к комиссару судебной полиции Андре Рошу.

И Рош тоже допросил Плевицкую, заставив повторять все сначала и в тех же подробностях. Она уже успокоилась достаточно для того, чтобы твердо и уверенно отмечать время тех или иных событий: они со Скоблиным вышли из отеля "Накс" в 12 часов; в 12 часов 20 минут Скоблин пришел в гараж в доме № 125 на рю Лоншан и взял свой автомобиль; в 12 часов 25 минут они приехали в ресторан Сердечного и, перекусив, вышли из него в 12 часов 50 минут; приехали в модный дом в 12 часов 55 минут; вышли из него в 13 часов 35 минут и в 14 часов прибыли на Северный вокзал.

Рош немедленно проверил показания Плевицкой.

Хозяин отеля "Паке" господин Буайе показал, что Скоблины вышли из своего номера (№ 5) в 11 часов.

Служащий гаража сказал, что Скоблин взял свою машину в 11 часов 20 минут.

Официант из ресторана Сердечного Зерньен, официантка Новак, судомойка Леонард утверждали, что Скоблины появились 22 сентября около 11 часов 25 минут. Вопреки обыкновению, они не заняли мест за столиком, а присели к стойке бара и заказали два бутерброда с икрой. Было видно, что они торопятся. В 11 часов 50 минут они покинули ресторан.

Владелец модного дома "Каролина" господин Эпштейн показал, что Плевицкая появилась одна, без мужа, в 11 часов 55 минут. Она сказала, что муж ожидает ее на улице в автомобиле. Эпштейн предложил ей пригласить хорошо знакомого ему Скоблина в магазин, но Плевицкая отказалась, мотивируя отказ тем, что зашла всего на несколько минут. Однако Плевицкая покинула "Каролину" только в 13.30, заказав платьев на 2700 франков и оставив Эпштейну 900 франков в качестве задатка.

Пять минут спустя после ее ухода в "Каролине" появился Скоблин.

Исходя из совокупности показаний, полицейские постановили, что на вокзал Скоблины, скорее всего, прибыли раздельно: сначала — Плевицкая на такси, спустя пять минут — Скоблин на своей машине.

Таким образом, между 11 часами 55 минутами и 13 часами 35 минутами обнаружились 1 час 40 минут — время, вполне достаточное для доставки генерала Миллера в руки "немцев" (или к кому там отвез его генерал Скоблин).

Сличив показания Плевицкой с показаниями свидетелей, полиция убедилась в наличии тщательно подготовленного Скоблиными алиби.

К подготовке алиби Скоблин, по-видимому, приступил в понедельник 20 сентября. В этот день он уговорил дочь генерала Корнилова — Наталью Лавровну Шапрон, приезжавшую в Париж на празднование двадцатилетия полка, — вернуться в Брюссель 22 сентября поездом, отходившим в 14 часов 15 минут, чтобы своим присутствием на вокзале в момент исчезновения Миллера отвести от себя любые подозрения.

После допроса Надежда Васильевна в "Пакс" вернуться не решилась: долго бродила по улицам, плакала, потом, все еще в слезах, посетила своего семейного врача — русского доктора Чекунова. Рассказала ему об исчезновении генерала Миллера и своего мужа. О допросе в полиции. Спросила совета. Но, недослушав его утешений, принялась снова рыдать и кричать, а потом упала в обморок. Супруга Чекунова позвонила Леониду Райгородскому — другу Скоблиных. И на своем автомобиле отвезла Надежду Васильевну к нему.

Ночь с 23 на 24 сентября Надежда Васильевна провела у Райгородских: помимо личной дружбы со Скоблиными Райгородский еще и состоял в родственных отношениях с покровителем Плевицкой Эйтингтоном. Марк Эйтингтон и Леонид Райгородский были женаты на сестрах.

Всю ночь Надежда Васильевна не спала. Металась по комнате. Плакала. Причитала: "Пропал Коленька! Пропал!"

Если верить Борису Прянишникову, досконально изучившему дело Плевицкой, "утром 24 сентября Райгородский усадил Плевицкую в свой автомобиль. Подъехали к церкви Отёй. Остановились. Плевицкая вышла из автомобиля. К ней подошли двое неизвестных. Завязался вполголоса короткий разговор. Под конец Райгородский услышал мужской голос:

— Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет.

Узнав из газет об исчезновении генералов, далекий от политики Райгородский не на шутку испугался. Не желая быть втянутым в это дело, о свидании у церкви в Отёй он полиции не сообщил и отвез Плевицкую в собрание Общества галлиполийцев".

(О свидании с советскими агентами Райгородский рассказал своему доброму знакомому, сотруднику газеты "Последние новости" Андрею Седых, взяв с него предварительно слово о сохранении тайны. В октябре 1976 года А. Седых, уже редактор "Нового русского слова", поделился с автором тайной Райгородского, к тому времени уже покойного.)

В Обществе галлиполийцев Надежду Васильевну встретил капитан Григуль, бывший адъютант Скоблина. Он уже знал, что его генерал замешан в похищении главы РОВСа. Он уже пытался найти Плевицкую накануне, заходил к ней домой, но никого не застал.

— Где же вы были вчера? — спросил Григуль.

— Целый день бродила по улицам. Я не знала, что думать, искала мужа, а где его искать — сама не понимала, — нервно отвечала Плевицкая. — Я была как безумная! На каждом углу казалось, что вот я его сейчас увижу Когда больше сил не было, пошла к доктору Ч. Это было уже перед вечером. Звонила, звонила, никто не отвечал. Тогда я опять пошла бродить по улицам. Что же вы еще хотите от меня? Я искала, с кем посоветоваться, я хотела, чтобы меня успокоили. Я не могла оставаться одна!

Надежда Васильевна была очень бледна, глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, она то и дело принималась истерически всхлипывать, словно хотела бы плакать, да слез не было. Она была испугана. До смерти испугана, потому что не понимала сложившейся ситуации и не знала, что же ей теперь делать.

Плевицкая проговорила с капитаном Григулем довольно долго. Все жаловалась ему на свой испуг, на абсолютное непонимание ситуации, все пыталась что-то выспросить, что-то узнать, цеплялась за его рукав. Но Григуль почти ничего не знал. И уж точно — знал гораздо меньше, чем сама Плевицкая!

Ее арестовали прямо там же, в Галлиполийском собрании, в присутствии бывшего адъютанта ее мужа.

По одной из версий, он сам позвонил в полицию чуть ли не по ее просьбе.

При аресте у нее изъяли семь с половиной тысяч франков, пятьдесят долларов и пятьдесят фунтов стерлингов. Сумма по тем временам весьма немалая, и в полиции ее присовокупили к делу как вещественное доказательство того, что Надежда Плевицкая собиралась покинуть Париж, чтобы присоединиться к своему мужу.

Согласно материалам, собранным Прянишниковым, Плевицкая попросила Григуля сопровождать ее в полицейский участок: она очень волновалась и хотела, чтобы рядом с ней находился близкий человек. Отказаться Григуль не посмел.

Борис Прянишников: "Полицейские не возражали. К Григулю присоединились сестра Скоблина и ее муж, полковник Воробьев. Плевицкая умоляла, чтобы ее сопровождала и дочь Григуля, Любовь, ученица коммерческой школы. Узнав, что Люба может быть отличной переводчицей, полицейские охотно согласились.

Но Люба была нужна Плевицкой не только как переводчица. Во время допроса, когда следователи то подходили к телефону, то рылись в бумагах, то выходили в соседнюю комнату, Плевицкая улучила удобный момент и сказала девушке:

— Слушай, Люба, моя сумка полна вещей, едва-едва закрывается. Можешь ли ты переложить к себе кое-что?

Ничего не подозревая, юная Люба положила в свою сумку фотографии Плевицкой с надписью на одной из них "Любимому до гроба мужу", ключ от номера отеля "Пакс" и красновато-коричневый бумажник с небольшой записной книжкой "Ажанда". Взяла и позабыла. И лишь собираясь 27 сентября на международную выставку, Люба обнаружила эти предметы и рассказала отцу о происшествии в кабинете следователя.

Обеспокоенный Григуль рассмотрел их. Узнал не раз виданную записную книжку Скоблина. Отправился в комиссариат и вручил вещи следственным властям".

Борис Александровский degjvbyfk: "Известие об этом аресте поразило всю эмиграцию как удар грома. Как?! Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен "Ехал на ярмарку ухарь-купец" или "Замело тебя снегом, Россия"! Та самая Плевицкая, которая в качестве жены начальника Корниловской дивизии генерала Скоблина была неизменной участницей чуть ли не всех банкетов, собраний и праздников, справлявшихся под сводами "гарнизонного" Галлиполийского собрания, и сама участница Гражданской войны и галлиполийской эпопеи!"

Потом, уже во время суда, многие, очень многие недоумевали: как же так, как это могло случиться, ведь Скоблнны были такими патриотами, такими ярыми монархистами, как же они решились на измену Белому движению, на сотрудничество с ненавистным коммунистическим строем?! Тем, кто хоть сколько-нибудь знал их обоих, трудно было поверить в это. Тем же, кто знал Надежду Плевицкую и Николая Скоблина до двух революций, поверить было не только трудно, но вовсе невозможно.

Княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова вспоминала, как они с Надеждой Плевицкой работали во время войны в госпитале в Ковне, как поражала тогда всех Плевицкая своей кротостью и трудолюбием и с каким благоговением говорила о Государе: "Он — мой хозяин и батюшка!" Как раз в то время Государь, еще — у власти, еще — живой, был настолько "немоден" в кругах "просвещенных", что трепетное отношение к Нему Плевицкой вызывало у окружающих саркастическую усмешку: чего, дескать, еще можно ожидать от этой вульгарной крестьянки? Ведь крестьяне всегда были привержены монархической идее, и революцию "делали" не крестьяне, и позже не раз бунтовали против новой власти, а если кто из них и оказался втянут в водоворот исторических событий, то только потому, что "просвещенные" сумели-таки "открыть им глаза". Плевицкая была крестьянкой. И слишком хорошо знала Государя, чтобы речи "просвещенных" могли произвести на нее хоть какое-то впечатление.

Директор банка, в котором Скоблин и Плевицкая держали свои деньги, потрясенно говорил французскому журналисту:

"Они боготворили Царскую Семью. Более убежденных и, как я уверен, более искренних монархистов трудно встретить. Поэтому для меня работа Скоблиных на большевиков представляется совершенно невозможной".

Многие просто не верили в виновность Скоблиных. Не могли, не смели поверить.

Большинство же не только злорадно поверили, но и готовы были просто растерзать за "измену", крича о том, что монархизм и патриотизм Скоблиных был фальшью.

Но если задуматься.

Кому, кому они должны были хранить верность?

Да, они были монархистами.

Но их Государь был гнусно предан и убит.

Как могла относиться Плевицкая, лично знавшая покойного Государя и Его Семью, боготворившая Его, как боготворили крестьяне Царя своего. Помазанника Божьего, и обожавшая этого человека, как обожали Его все, кому выпало счастье пойти в "ближний круг" и таким образом подпасть под обаяние личности Николая Александровича, — да что там, знакомство с Государем было в жизни Плевицкой событием, по важности равным ее собственному рождению и смерти, и я уверяю: это не преувеличение! Как она могла относиться к своему нынешнему окружению? Ко всем им, когда-то Его предавшим, и особенно к тем из них, кто, в отличие от нее, имел возможность остаться с Ним и претерпеть до конца, по не остался, а теперь, в эмиграции, со слезами на глазах они вспоминали. Так же как вспоминала она.

Ах, как же ликовали они, нынешние монархисты, после Февральской революции, после свержения Государя! После подписания Им отречения, к которому Его склонили, угрожая разлукой с нежно любимой Им Семьей, — теперь-то об этом позорном факте знали все, и Плевицкая тоже!

Большинство нынешних эмигрантов, бывших "господ-офицеров", и были именно теми, кто после Февральской революции носил на груди красный бант. Ибо тех, кто тогда осмелился не принять "новых веяний" и сохранил верность монархии, уже давно не было в живых.

Как Плевицкая могла относиться к ним ко всем после этого? Она, во время революции вовсе не понимавшая происходящего, но теперь так много узнавшая обо всем, что творилось тогда. Узнавшая больше, чем могло выдержать сердце!

Как могла относиться она к "другу семьи" Скоблиных — славному Лавру Корнилову, в 1917 году лично руководившему арестом Государыни в Царском Селе?

Кому она, крестьянка, столь высоко вознесшаяся когда-то, могла хранить теперь верность?

Может быть, кому-то из нынешних претендентов на престол? Великому князю Николаю Николаевичу, который некогда лично "коленопреклоненно умолял" Государя об отречении и с самых первых дней после отречения безуспешно пытавшемуся захватить власть в свои руки?! Или Великому князю Кириллу Владимировичу, чьи личные взаимоотношения с покойным Государем можно назвать в лучшем случае "прохладными", ввиду чего он даже с некоторым злорадством воспринял февральские события и все, что за этим последовало (хотя к чести его следует сказать, что он сделал все возможное, чтобы установить порядок в столице и спасти династию в критический момент, и не его вина в том, что все попытки такого рода изначально были обречены на провал), а теперь боролся с дядей за опустевший, залитый кровью трон!

Что касается патриотизма.

Возможно, именно патриотизм толкнул Скоблиных на "измену" — на сотрудничество с НКВД.

Ведь патриотизм — это верность Родине, а не группе сограждан, волей судьбы заброшенных на чужбину.

А интересы Родины, истинные национальные интересы России и русских в той политической ситуации представляли, увы, вот эти самые идейные враги, грубые и жестокие большевики с обагренными кровью руками, а вовсе не утонченные, тоскующие о великом прошлом России "господа-офицеры" с руками относительно чистыми.

Великое прошлое России! Как они любили поговорить о нем! И мы сейчас тоже любим, потому что живем в такое время, когда есть великое прошлое и есть надежда на какое-то будущее, но настоящего нет! И они тоже считали, что есть прошлое и какие-то надежды в будущем, но нет настоящего. Хотя их настоящее для нас давно уже стало великим прошлым.

Прошлое — прошло. Прошлое — невозвратно. Неизменимо. А будущее еще можно изменить. В настоящем.

В настоящем эмиграция блюла только собственные интересы. Сейчас принято романтизировать белоэмигрантов, представлять их страдальцами за Россию. Были среди них страдальцы за Россию. Были. Не могло не быть. Но в большинстве своем эмигранты страдали только за самих себя и за то, что потеряли они вместе с Россией.

Эмиграция так сильно ненавидела победивший строй и так мало любила свой народ, что уповала на Гитлера в надежде на месть и "восстановление исторической справедливости". Они надеялись вернуться на Родину вместе с немецкими войсками, вместе с чужеземными захватчиками — и кое-кто сделал это впоследствии. Об их сотрудничестве с представителями фашистской Германии уже писалось выше.

"Господа-офицеры" были за будущее России под гусеницами немецких танков.

Ну а большевики. Вернее, представители нового режима. Они были против немцев. Против вторжения. А значит — просто за Россию. Пусть даже под новым именем-аббревиатурой "РСФСР".

Того, что представители нового режима тоже ведут переговоры с гитлеровской Германией о возможном союзничестве, Скоблин не мог знать. Но даже если бы знал — что это могло изменить? Коммунисты хотели объединиться с Гитлером против всего остального мира. Эмигранты хотели объединиться с Гитлером против России. С точки зрения общечеловеческой морали и гуманизма отвратительным и неприемлемым выглядит и то, и другое. С позиции соблюдения национальных интересов России действия Сталина — как ни противно нам ныне это осознавать — были благоразумны. Хотя и несколько наивны. Впрочем, нам, нынешним, судить их легко.

Я не пытаюсь оправдать Скоблина и Плевицкую.

Ничем нельзя оправдать предательство и убийство друга семьи: именно убийство — организовывая похищение Миллера, они не могли не понимать, что обрекают этого славного человека на смерть, и даже более — на страшные страдания и унижения, ожидавшие его во внутренней тюрьме на Лубянке.

Но отчего-то никто никогда — ни тогда, во время процесса ни после, когда писались мемуары, ни теперь, когда одна за другой вскрываются тайны истории и заполняются "белые пятна". — никто никогда не пытался объяснить, почему эти двое, патриоты и монархисты, согласились сотрудничать с НКВД.

Нынче многие приводят в качестве аргумента деньги: продались, дескать, за несколько платьев и новый автомобиль. Но деньги бесспорным аргументом сделались только в наше время, а в те времена люди были другие, действительно другие, только деньги не могли толкнуть их на предательство. Да, да, разумеется" деньги были аргументом во все времена, но не главным аргументом.

Иуда предал Христа не за тридцать сребреников — он предал Его, потому что сомневался.

А Скоблины предали Миллера и РОВС (да простится мне такая аналогия!) не ради тех денег, которые им платили, но потому, что они не сомневались в верности своих действий. Потому что считали, что поступают так в интересах своей Родины.

Наверняка генерал Скоблин когда-то мечтал въехать в Россию на белом коне, но понимал, что теперь это возможно только при одном условии: если путь белому коню будет прокладывать немецкий танк. А такое положение дел его совершенно не устраивало. Он еще помнил последнее обращение к войскам покойного Государя. Он понимал, что объединиться с немцами сейчас — это и есть самое страшное предательство! И он готов был служить России — пусть этой, новой, красной России, — но все равно она оставалась его Родиной, его несчастной, покинутой Родиной. Служить в армии. Заниматься делом, для которого он был рожден. А не тратить годы на расследование внутренних ровсовских интриг!

Но чтобы служить Родине, чтобы вернуться домой когда-нибудь (они надеялись — в недалеком будущем), нужно было заслужить ее доверие уже сейчас. Здесь. Причем поступком бесчеловечным и несовместимым с честью русского офицера. И Скоблин на это решился. Как он оправдывал себя в своих собственных глазах? Наверное, говорил себе, что это деяние — на благо России. А благо России — превыше всего.

Был ли Скоблин самонадеян — или просто наивен? — надеясь, что ему действительно позволят служить народу, а не расстреляют сразу же, как только он пересечет границу СССР?

Скорее наивен. Люди Серебряного века вообще были наивными — и по сравнению с нами, нынешними, и по сравнению со своими современниками, шагнувшими из Серебряного в революционный век.

Да и "железный занавес" существовал не только для тех, кто жил здесь, но и для тех, кто перебрался туда. Железный занавес был непроницаемой завесой между "здесь" и "там", не пропуская лишних сведений как из-за границы в СССР, так и из СССР за границу, и в результате там знали, конечно, о каких-то расстрелах, о каких-то процессах, но не понимали, не могли постигнуть масштабов и жестокой абсурдности происходящего.

К тому же имена тех, кого судили и расстреливали, были известны эмигрантам лучше, чем имена тех, кто судил и расстреливал.

Те, кого судили и расстреливали, и были, собственно, их давними, заклятыми врагами. Теми, кто разрушил их Россию. Теми, с кем они воевали.

Те же, кто судил и расстреливал, были им неизвестны, были для них людьми новыми. И в эмиграции на этих новых возлагались даже какие-то надежды.

Как бы это ни казалось странно нам, нынешним, но за границей в то время еще не могли понять, что многоголовая красная гидра пожирает сама себя. Им казалось, что на самом деле к власти пришли более разумные, трезвомыслящие люди и теперь они вершат закон, устанавливают порядок, справедливо наказывают тех, кто был виновен в кошмарах революции. Про ГУЛАГ тогда еще, естественно, не знали. Даже не догадывались. И не могли понять, что прежний жестокий режим перерождается во что-то еще более кошмарное, вовсе не постижимое человеческому разуму. Нет, они тогда искренне верили в неизбежную эволюцию коммунистического режима, что этот новый строй обретет человеческое лицо, что все ужасы революции и Гражданской войны забудутся, когда будут казнены те, кто их творил!

В эмигрантских газетах освещались наиболее крупные процессы тридцатых-сороковых годов, но симпатии журналистов (и читателей) были вовсе не на стороне репрессированных.

Отношение к этому вопросу изменилось только после войны. Когда русские прошли по Европе. Когда узнали больше. Когда благодаря гитлеровским лагерям смерти даже русские эмигранты поняли, что могут быть вещи пострашнее подвала Ипатьевского дома, шахты под Алапаевском и массовых расстрелов в Крыму.

Но генерала Миллера похитили в сентябре 1937 года. Того самого страшного 37-го. Самого "урожайного" на аресты и расстрелы.

В 1937 году во Франции никто еще не знал, что на самом деле происходит в СССР.

И генерал Николай Скоблин верил, что ему позволят служить в советской армии и он еще принесет пользу русскому народу.

И певица Надежда Плевицкая верила, что в России ее встретят с распростертыми объятиями, что там вновь будут концертные залы, полные восторженных слушателей.

Он хотел служить в России.

Она хотела в России петь.

Вот и все.

Предположения о том, что Плевицкая была завербована ЧК еще в годы Гражданской войны, а позже сама завербовала Скоблина, — абсурд.

Версия по поводу давней связи ее с НКВД через Марка Эйтингтона — по меньшей мере несостоятельна. Эйтингтон не имел ни малейшего отношения к истории похищения генерала Миллера. Он действительно помогал Плевицкой деньгами, финансировал издание ее книг и оплачивал ее концертные костюмы, но все это — из самой чистой и искренней симпатии. Она не была его любовницей. Он просто любил ее песни. У Марка Эйтингтона не было связи с НКВД. Его брат, Наум Эйтингтон, живший в Германии, действительно торговал — в качестве посредника — советскими мехами, но для этого было вовсе не обязательно состоять на службе в "органах"! Что касается бегства всего семейства Эйтингтонов в Палестину незадолго до похищения генерала Миллера. Видеть какую-то связь между этими событиями может только человек, не имеющий ни малейшего представления о политической обстановке в Европе того времени. Шел 1937 год. А Эйтингтоны были евреями. Достаточно разумными для того, чтобы пожертвовать своей благоустроенной жизнью в Европе ради жизни в жаркой Палестине — ради жизни! Другие понадеялись, что все обойдется. И закончили жизнь в газовых камерах Аушвица.

Но и попытки современных авторов (в том числе Ирины Ракши, приходящейся внучатой племянницей Плевицкой) обелить певицу и представить ее жертвой некоего недоразумения или даже гнусного заговора тоже выглядели наивно даже тогда, когда не вышла еще на свет Божий расписка, в которой великая певица обязалась выполнять все поручения НКВД. Еще французское расследование четко и ясно доказало виновность Плевицкой.

То, что Плевицкая и Скоблин помогали агентам НКВД похитить и вывезти в СССР генерала Миллера, является фактом бесспорным.

Спорными могут считаться только причины, толкнувшие их на совершение этого преступления.

Глава 14 ДО КОНЦА НЕ СДАВАТЬСЯ

Надежде Плевицкой предъявили обвинение "в соучастии в похищении генерала Миллера и насилии над ним".

Твердых доказательств того, что Миллера похитили по требованию НКВД, тогда у суда еще не было.

Но французы решили, что не имеет значение, кому были выгодны похищение и вероятная гибель Миллера — русским, немцам, испанским фашистам (была и такая версия) шли даже самим эмигрантам. Главное — человек был увезен обманом, против воли. И совершили это преступление иностранцы на территории Франции. Более того, подсудимая была знаменитой певицей. "Звездой", как сказали бы сейчас.

Предстоял показательный процесс.

Чтобы другим неповадно было.

Из здания судебной полиции на набережной Орфевр Надежду Плевицкую перевезли в женскую тюрьму Птит Рокетт.

Она плакала, почти все время плакала. Ей давали успокоительное, но успокоительное не помогало.

— Где вы провели четверг? — спрашивал ее следователь г-н Марша. — Что вы делали? С кем встречались? Видели ли мужа?

— Если бы я его увидела, я бы вцепилась в него, не отпустила бы от себя, на эшафот вместе с ним пошла, что бы он ни сделал!.. Но не нашла его. Не нашла моего Николая. Я знаю, генерал Миллер исчез, это несчастье. Но, поймите, муж — мой муж! — бросил меня. Покинул!

— Где же вы были весь день? Где вы его искали?

— Я сама не знаю. Я как безумная была. Ходила, брала такси, в Булонский лес, в Сен-Клу, сама не знаю куда. Я Парижа не знаю, улиц не помню. Всегда муж возил меня в автомобиле. В каждой машине мерещилось мне: не он ли? Галлюцинации какие-то были. Я даже думала, не у Миллера ли он.

На допросе присутствовали: адвокат Плевицкой, мэтр Филоненко, представитель семьи Миллера, мэтр Рибе, адвокат Н.А. Стрельников, гражданские истцы Н.Н. Миллер и КК. Миллер — жена и сын исчезнувшего генерала.

Мэтр Рибе спросил:

— Если вы думали, что ваш муж мог быть в доме генерала Миллера, почему же вы не поехали туда?

— Я по-французски не говорю, на какой улице была тогда, не знала. Ну, как я могла знать, как туда ехать? А потом, я боялась. Может быть, он не там.

— Почему вы не позвонили по телефону?

— Не умею говорить. Не могу. Вообще я растерялась.

Прянишников: "Марша вынул записную книжку Скоблина.

При виде этой нежданно появившейся книжки Плевицкая смутилась. Впившись в нее глазами, с тревогой ожидала вопроса.

Наряду с пустяковыми записями на страничке с датой 22 сентября рукой Скоблина было записано: "Передать Е.К. о свидании в 12 ч. 30 м. — 12 час. поговорим". На этой же страничке таинственные знаки: "3 П 6 7 гри".

— Что это значит? — впившись глазами в Плевицкую, спросил Марша.

— Ничего не знаю, ничего не понимаю, — отвечала, тяжело дыша, взволнованная Плевицкая.

— Итак, — продолжал следователь, — все ясно. Ваш муж заманил генерала Миллера на свидание. Он — виновник. А вы — сообщница.

— На какие деньги жили вы и ваш муж?

— Я давала концерты, хорошо зарабатывала, особенно в турне по Прибалтике, в Финляндии, на Балканах.

— Но мы знаем, что вы жили выше ваших средств.

— Нет, нет. А когда нам не хватало денег, мой друг Эйтингтон выручал нас. Он богатый человек, присылал нам деньги из Берлина. А сколько, точно не помню. Это знал мой муж, он вел наши денежные дела.

Марша перелистывал книжку Скоблина. На одной из страничек было записано:

"Особо секретным денежным письмом. Шифр: пользоваться Евангелием от Иоанна, глава XI. Числитель обозначает стих, знаменатель — букву. При химическом способе: двухпроцентный раствор серной кислоты. Писать между строк белым пером. Проявлять утюгом. Письмо зашифровывается: милостивый государь без многоуважаемый".

Один за другим побывали в кабинете Марша генералы Шатилов и Кусонский, адмирал Кедров, полковники Мацылев и Трошин, капитан Григуль, лейтенант Павлов, редактор газеты "Возрождение" Ю.Ф. Семенов — не только те, кто имел непосредственное отношение к делу о похищении Миллера, но даже те, кто просто знал Скоблина и Плевицкую, — господин Марша хотел составить для себя полную и ясную картину всего происходившего в эмигрантских кругах в течение последних месяцев, а заодно понять, какой была эта супружеская пара: Скоблин и Плевицкая — какими их видели друзья близкие, знакомые дальние.

Все — близкие и дальние — в один голос утверждали, что, если и был Скоблин агентом советской (или какой другой) разведки, то о его деятельности Плевицкая знала все, а если он действительно был причастен к похищению генерала Миллера, то, значит, и Плевицкая должна была знать о его планах и даже принимать участие. Вспомнились сразу все сплетни о неограниченном влиянии, которое Надежда Васильевна якобы имела на своего молодого мужа, о его подчиненной роли в семье, и даже обидное прозвище — Генерал Плевицкий — вновь всплыло во время допросов.

Н.В. Плевицкая на суде

Надежда Васильевна, разумеется, отрицала все. Она уже несколько пришла в себя после первого потрясения, старалась выглядеть элегантной, тщательно одевалась и красилась перед каждым допросом. Отвечала на вопросы следователя очень осторожно, тщательно взвешивая каждое слово, и только по-русски, хотя близкие знакомые и тогда, и потом утверждали, что французским Плевицкая владела неплохо.

Переводили ее ответы на французский язык, а ей — вопросы следователя на русский присяжные переводчики Н. Цацкин и М. Блюменфельд.

Вначале Плевицкая держалась за тщательно продуманное алиби, но 1 марта господину Марша удалось как-то поколебать ее позицию, и она сказала:

— Пока я была в модном доме "Каролина", возможно, мой муж мог отлучиться. Но если он и уезжал, то я все равно не знаю куда.

— Если ваш муж нагнал вас тотчас по выходе из модного магазина, то вы должны были перейти улицу, чтобы сесть в автомобиль? — вмешался со своим вопросом мэтр Рибе.

— Когда я вышла, мужа не было. На Северный вокзал я поехала в такси одна. Минут через десять на своей машине приехал мой муж.

— Вы раньше говорили, что в моторе была неисправность! И что это было причиной задержки выезда от "Каролины"! — взорвался Рибе. — Неправда! Вы знали, где был ваш муж и что он делал! Вы ему помогали! Вы — соучастница преступления!

— Нет, нет, клянусь! Я ничего не знаю, ничего! — испугалась Плевицкая и поспешила разрыдаться".

Плевицкая попросила о встрече — причем о встрече наедине — с женой генерала Миллера, Натальей Николаевной. Следователь согласился, надеясь, что в разговоре с бывшей приятельницей Плевицкая будет откровеннее. Наталья Николаевна, обезумевшая от горя и тревоги за мужа, тоже готова была на все, лишь бы узнать о нем хоть что-то, лишь бы хоть как-то разобраться в произошедшем. Г-н Марша отвел им десять минут.

— При такой дружбе, какая была между нами, как вы могли, зная, что я потеряла мужа, не заехать ко мне, не позвонить? — спрашивала Наталья Николаевна.

— Почему не заехала, не позвонила? Да это все равно что спрашивать меня, почему я не бросилась в Сену! — плакала Плевицкая. — Вы же знаете, как я вас любила. И Евгения Карловича. Разве я могла это сделать?.. Разве мог Николай Владимирович?.. Да я бы первая донесла. Вы верите мне? — она умоляюще взглянула на госпожу Миллер.

Та молчала, не в силах отвечать.

Она не верила. Конечно, она не верила!

— Наталья Николаевна, неужели вы думаете, что я способна на предательство? Ведь я так любила Евгения Карловича. Он такой милый, хороший. Помогите мне выйти из тюрьмы. На свободе я разыщу Колю и узнаю, что случилось с Евгением Карловичем. Сделайте так, чтобы меня выпустили. — сказала Плевицкая, схватив Наталью Николаевну за руки и сжав их.

— Что же вы намерены предпринять, если вас выпустят? — изумленно спросила госпожа Миллер.

— Я поеду в Россию, куда, как говорят, бежал мой муж.

— Да я и думаю, что он там, — усмехнулась госпожа Миллер.

— Я в этом уверена! — пылко воскликнула Плевицкая и принялась целовать руки Натальи Николаевны, которые все еще сжимала в своих.

— Как вы там его найдете?

— Я знаю, как найти. У него там два брата. Помогите мне, и я найду наших мужей!

— Даже если вы его найдете, вы ничего не узнаете, — устало вздохнула госпожа Миллер, высвобождая руки. — Потому что его расстреляют, если он что-то скажет. И вас заодно.

— Нет, он скажет. Я велю ему, и он ответит, а я дам вам знать, где находится Евгений Карлович.

— Это невозможно.

— Вы мне не верите! — заплакала Плевицкая. — Я не пала так низко, как вы думаете! Пусть меня накажет Бог, если я лгу вам. Знаете что, я готова ехать в Россию в сопровождении французского инспектора.

Десять минут истекли. В кабинет вошел Марша.

— Я еще хочу остаться вдвоем! — умоляюще сказала Плевицкая, чуть ли не силой удерживая рядом с собой госпожу Миллер. — Я тоже несчастна, ничего не знаю о муже. О, я его ненавижу! Он меня обманул и предал, как предал других. Я в тюрьме, а он счастлив в России. Вы — такая чистая и благородная! Я вас всегда любила, вами восхищалась! Помогите мне уехать! Клянусь, я разыщу наших мужей.

Наталья Николаевна, тоже вся в слезах, с трудом вырвала рукав своего платья из судорожно сжатых пальцев Плевицкой.

— Довольно, — сказал Марша. — Будем продолжать.

Как она могла так бессовестно обманывать свою недавнюю приятельницу?! Все, кто узнал об этом разговоре, были возмущены наглым поведением Плевицкой. Они не понимали, что такое поведение для нее просто естественно. Она не была бы "той самой легендарной Плевицкой", если бы не имела смелости и наглости добиваться желаемого любой ценой. Если бы у Дежки Винниковой был только голос и только талант, она никогда не смогла бы вырваться из родной деревеньки под Курском и добраться до самого Санкт-Петербурга, до Государева дворца в Царском Селе. Нет, у Дежки Винниковой — Надежды Плевицкой — был еще и характер. Прежде всего — характер. И впридачу к нему — чудесный голос и актерский талант.

Уже написан в далекой Атланте, штат Джорджия, один из самых знаменитых романов XX века, но имя американок Маргарет Митчелл и Скарлетт О’Хара пока еще не гремит по всему миру, и Надежда Плевицкая так и не прочтет никогда "Унесенные ветром". Впрочем, она вообще мало читала. Не любила книг. В тюрьме ей и подавно не до того было. А жаль.

В Скарлетт она узнала бы себя:

"Бог простит меня за то, что я это делаю, а не простит — так ничего не поделаешь!"

И еще:

"Зачем забивать голову себе тем, чего уже не вернешь, — надо думать о том, что еще можно изменить!"

Сейчас Плевицкая хотела вырваться на свободу и уйти от наказания — любой ценой.

Но она переоценила себя и недооценила Наталью Николаевну: госпожа Миллер была не настолько наивна, чтобы поверить ей, хотя, впрочем, достаточно наивна и порядочна, чтобы до конца своих дней переживать не только из-за предательства Скоблина и гибели мужа, но и из-за поведения Плевицкой во время той их последней встречи. Больше наедине с Надеждой Васильевной госпожа Миллер уже не оставалась.

Борис Прянишников: "После бегства Скоблина и ареста Плевицкой следственные власти опечатали их дом в Озуар-ла-Феррьер. Затем полиция произвела несколько обысков с изъятием огромного количества документов. Но среди бумаг не оказалось данных о средствах и расходах Скоблиных. Допрошенная Плевицкая сказала, что счетная книга, которую вел Скоблин, должна находиться в их доме.

В три часа дня 14 октября у дома с желтыми ставнями остановился автомобиль. Два полицейских в штатском и Плевицкая вышли из автомобиля. Осунувшаяся и постаревшая в тюрьме, она с грустью взирала на свое былое хозяйство. Дорожки в дворике были засыпаны осенней листвой, на грядках небольшого огорода поникла красная ботва, соломенная шторка на одном из окон оборвалась и косо висела на ржавом гвоздике. Прошло так мало времени с той поры, когда здесь припеваючи жили Скоблины, но уже следы заброшенности виднелись в садике, на стенах дома, на открытых воротах опустевшего гаража. Не подозревая о судьбе хозяев, по дворику мирно разгуливали петух и две курицы. Вдруг с радостным мяуканьем к Плевицкой бросились ее любимые кошки. Лаская их, Плевицкая тихо плакала, вспоминая счастливые дни, прожитые здесь с любимым Коленькой.

Еще несколько минут, и к дому подкатили автомобили, из которых вышли прибывшие из МЭЛЭН судебный следователь Лапорт и из Парижа защитник Плевицкой, мэтр М.М. Филоненко, и представитель гражданского иска, мэтр А.Н. Стрельников. В присутствии Плевицкой начался обыск.

Бесчисленное количество писем, секретные доклады, список соединений Красной армии, донесения о деятельности русских эмигрантских организаций и политических деятелей, списки чинов РОВСа с адресами по округам Парижа, записки о гарнизоне Варшавы и вооружении польской армии, отчет о работе большевистских агентов в среде эмиграции во Франции за июнь-сентябрь 1934 года, графики агентурной сети, донесения о деятельности управительных органов РОВСа, список начальников групп 1-го армейского корпуса в районе Парижа, переписка с генералом Добровольским, смета расходов по отправке в СССР белого эмиссара и многое, многое другое неопровержимо свидетельствовало о наличии в доме Скоблиных крупного осведомительного центра.

Часть документов проливала свет на подлинные отношения Скоблина к генералу Миллеру. Так, на секретном докладе о намерениях Германии после освобождения от пут Версальского договора рукой Скоблина было написано карандашом: "Старцу Миллеру не показывать". (…)

По поручению следователя Марша эксперт-счетовод Феврие тщательно обследовал найденную в Озуар приходно-расходную книгу Скоблиных. Записи показали, что расходы значительно превышали доходы, и источника дополнительных доходов Феврие установить не смог. Велик был разрыв между доходами-расходами: за 1936 и 1937 годы доходы выразились в 45 тысяч франков, а только за первые шесть месяцев 1937 года Скоблимы истратили 56 тысяч. Также не были сбалансированы доходы и расходы за 1931–1935 годы. Их никак не покрывали и 60 тысяч, полученные Скобл иными в виде компенсации за автомобильную катастрофу в Венсенском лесу.

Вывод Феврие: Скоблины жили выше средств, доходы от концертов Плевицкой никак не покрывали всех их расходов".

Защитник Плевицкой, Максимилиан Максимилианович Филоненко, попытался поставить под сомнение достоверность записки, оставленной Миллером, и даже нашел свидетеля, уверявшего, будто это почерк вовсе не Миллера, и подпись тоже не его — целью была дискредитация оставшихся начальников РОВСа, которым при определенном раскладе исчезновение Миллера могло быть даже выгодно. Но эта попытка провалилась. Была проведена графологическая экспертиза, установившая подлинность записки.

Филоненко выдвигал гипотезу о похищении Миллера своими же подчиненными, желавшими сменить направление деятельности РОВСа, и эта гипотеза была проверена — и "отклонена целиком, ибо, по сложности событий, макиавеллизму и законченности выполнения, похищение генерала Миллера может быть делом рук тайной, прекрасно организованной и дисциплинированной ассоциации, обладающей мощными финансовыми средствами".

Плевицкая говорила, будто не знала, зачем вызывали Скоблина в РОВС той ночью, будто не слышала разговора его с полковником Мацылевым об исчезновении генерала Миллера.

— Но, когда полковник Мацылев вернулся без вашего мужа, почему у вас возникла мысль, что его в чем-то заподозрили?

Разве вы не говорили того, что, заподозренный, ваш муж мог не вынести оскорбления, покончить с собой?

— Нет, я этого не говорила! Я не думала, что моего мужа могли в чем-то подозревать.

— Когда вы узнали об исчезновении генерала Миллера?

— Узнала от полковника Мацылева тогда, когда он приехал ночью спрашивать, не вернулся ли Николай Владимирович.

— Вспомните точно, что вы тогда сказали. Какими были ваши первые слова?

— Ну, как я могу вспомнить?.. Я страшно испугалась, начала спрашивать: "Где мой муж? Что вы сделали с ним?" Потом, когда полковник Мацылев сказал, что с ним приехали адмирал Кедров и генерал Кусонский и они ждут на улице, я высунулась в окно и крикнула, что Николай Владимирович, может быть, у Миллера или в Галлиполийском собрании. А они мне сказали: "Когда Николай Владимирович вернется, пошлите его в полицейский комиссариат. Мы все сейчас туда едем".

— Считаете ли вы вашего мужа виновным в похищении генерала Миллера?

— Не знаю. Раз он мог бросить меня, значит, правда случилось что-то невероятное. Я не могу допустить, что он виноват, считала его порядочным, честным человеком. Нет, невозможно допустить. Но записка генерала Миллера и то, что он меня бросил, — против него.

— Умоляем вас, скажите правду!

— Не знаю. Я правду говорю. Я ничего, ровно ничего не знала.

Следствие по делу Плевицкой продолжалось больше года и пришло к следующим выводам:

"Скоблин на французской территории, совместно с сообщниками, оставшимися неразысканными, совершил 22 сентября 1937 года покушение на личную свободу генерала Миллера; учинил грубое насилие над генералом Миллером; сделал это с заранее обдуманным намерением; воспользовался для своих целей завлечением генерала Миллера в западню.

Надежда Винникова, по сцене Плевицкая, а по мужу Скоблина, на французской территории 22 сентября 1937 года и в последующие дни проявила себя участницей названных выше преступлений, совершенных Скоблиным и его неизвестными сообщниками, оказав им солидную помощь в подготовке, облегчении и осуществлении задуманного дела.

Дознание выявило следующие обстоятельства.

22 сентября около 12 часов 15 минут генерал Миллер покинул свой кабинет на улице Колизе, сообщив начальнику канцелярии генералу П.А. Кусонскому, что уходит на свидание, назначенное в 12 часов 30 минут, и не вернется к завтраку; перед уходом он вручил генералу Кусонскому запечатанный конверт, сказав: "Не думайте, будто я сошел с ума, но на этот раз оставляю вам этот конверт, который прошу вскрыть, если вы меня больше не увидите".

В половине одиннадцатого вечера генерал Кусонский вскрыл конверт и нашел в нем записку. В полночь Кусонский послал за Скоблиным. На вопрос, не знает ли он, куда исчез генерал Миллер, Скоблин ответил, что не видел его в течение всего дня. Тогда ему предъявили записку, оставленную Миллером. Скоблин смутился и, улучив момент, когда собеседники удалились в другую комнату, чтобы обсудить положение, бежал.

Кусонскому ночью 22 сентября Скоблин сказал, что в день исчезновения генерала Миллера он был вместе с женой между четвертью первого и половиной четвертого дня. Жена Скоблина, со своей стороны, подтвердила его алиби. Она уверяла, будто завтракала с мужем в ресторане Сердечного около четверти первого, а затем в сопровождении Скоблина посетила модный дом "Каролина" на авеню Виктора Гюго и съездила на Северный вокзал, чтобы вместе с мужем, командиром Корниловского полка, проводить госпожу Корнилову-Шаперон, дочь генерала Лавра Георгиевича Корнилова.

Дознание установило, что супруги действительно завтракали в ресторане Сердечного, но покинули ресторан в двадцать минут двенадцатого. Жена Скоблина одна явилась в модный дом "Каролина" примерно без четверти двенадцать и ушла оттуда тоже одна примерно без десяти два.

Хозяин "Каролины" господин Эпштейн показал:

— Мадам Плевицкая заказала два платья стоимостью 2700 франков и заплатила вперед 900 франков. Она провела у нас два часа до без двадцати два! Уходя, спросила, который час. Несколько раз напоминала нам, что муж с машиной ждет ее на улице, но сама не спешила. Когда я предложил пригласить генерала к нам в салон, она ответила уклончиво. Я несколько раз посмотрел в окно, но не увидел ни ее мужа, ни автомобиля.

Это приводит дознание к заключению, что похищение генерала Миллера произошло во время пребывания Плевицкой в магазине. Настойчивость, с которой жена Скоблина убеждала хозяина магазина, будто муж ждет ее на улице, ее отказ предложить ему подождать в магазине, ложь, при помощи которой она объяснила на перроне Северного вокзала опоздание мужа, свидетельствуют, что между супругами существовал сговор, предшествовавший преступлению.

Следует добавить, что, будучи на семь лет старше мужа, Скоблина-Плевицкая, по общему отзыву, имела огромное влияние на него. Она была в курсе всех действий мужа, принимала деятельное участие во всех его начинаниях, получала на свое имя шифрованные письма и документы политического значения, причем в некоторых документах указывалось даже, что содержание их не должно сообщаться мужу. Некоторые свидетели прямо называют ее злым гением Скоблина.

Экспертиза домашних счетов супругов Скоблиных показала, что они жили значительно шире своих средств, что должны были существовать другие, скрытые ими, тайные доходы".

Алиби Скоблиных было продумано хорошо. Очень хорошо. Если бы не записка Миллера, Скоблиных не заподозрили бы вообще, а если бы даже начали проверять, то неделю-две спустя, когда уже никто не смог бы вспомнить точного времени встреч с Плевицкой и Скоблиным и тех многочисленных "неувязок" в рассказе Плевицкой, которые ее и погубили.

В конце августа следователь г-н Марша передал материалы следствия в камеру для предания суду. Изучив дело, 9 сентября камера постановила предать суду присяжных виновников похищения генерала Миллера: генерала Скоблина, ввиду его безвестного отсутствия, заочно; его жену — Надежду Васильевну Плевицкую — как соучастницу.

5 декабря 1938 года в переполненном зале величественного Дворца правосудия начался процесс Плевицкой.

Вот как описывает это свидетель тех дней, Борис Прянишников:

"В час дня раздался звон гонга:

— Суд идет!

Все встали. Вошли председатель суда Дельгорг и два заседателя, заняли свои места.

Председатель Дельгорг обратился с краткой речью к присяжным. Он сказал, что дело сбежавшего Скоблина будет разбираться заочно, после вердикта по делу его жены. Через переводчика Дельгорг объяснил Плевицкой, что она обвиняется как соучастница в преступлении ее мужа. Плевицкая молча выслушала, кивнула головой и опустилась на скамью.

Член суда Вильм огласил обвинительный акт, начинавшийся словами:

"26 января 1930 года генерал Кутепов, председатель Русского общевоинского союза, ассоциации с центром в Париже, 29, рю дю Колизе, исчез при таинственных обстоятельствах. Бывший русский офицер стал жертвой похищения; все поиски обнаружить его след остались безрезультатны; виновники не были раскрыты.

22 сентября 1937 года, в свою очередь, исчез его преемник, председатель РОВСа генерал Миллер".

Описав события 22 сентября, мэтр Вильм указал на уличающие Плевицкую факты, на влияние, которое она оказывала на мужа, на записную книжку Скоблина, которую она пыталась утаить, на продуманное заранее алиби. Назвав ее злым гением Скоблина, всегда во всех делах сопровождавшую его, он закончил словами:

"Полное согласие проявлялось между обоими обвиняемыми как в повседневной совместной жизни, так и в действиях, которыми были отмечены подготовка и проведение покушения, жертвой которого стал генерал Миллер"".

Был ли еще жив в то время генерал Миллер?

И что стало с генералом Скоблиным?

Вряд ли его расстреляли "свои же", то есть чекисты, как считали многие в эмиграции. Скоблин, напротив, был им дорог и нужен. Для показательного процесса. Для разоблачений, которые он мог сделать. Лубянка действительно планировала использовать показания генерала Скоблина в пропагандистских целях по разоблачению РОВСа. Но ни процесса, ни показаний, ни новых убийств белоэмигрантских деятелей — ничего не было. Никакого следа. Николай Скоблин просто исчез.

Существует версия, что "товарищи" помогли ему перебраться в Испанию, откуда он должен был плыть в СССР, но случилось непредвиденное: генерал Николай Владимирович Скоблин погиб при бомбардировке Барселоны германской авиацией.

Существует и другая версия — что Скоблин бежал куда-то в Южную Америку, где и прожил под чужим именем долгую, нелегкую, но счастливую жизнь. Якобы уже в пятидесятых годах его встретил и опознал кто-то из бывших соратников. Эта версия вызывает больше сомнений. Николай Владимирович работал на советскую разведку в надежде на возвращение — для него бегство за океан не имело никакого смысла, — а в противном случае не имело смысла соучастие в похищении Миллера.

Похищение генерала Миллера, исчезновение Скоблина, арест и процесс Плевицкой — французские журналисты получили обильную пищу для всевозможных инсинуаций: правые и умеренные газеты указывали на НКВД как виновника исчезновения Миллера, левые — "Юманите" и "Попюлер" — на гитлеровских агентов, активно действовавших в среде русской эмиграции.

Советские газеты не могли обойти молчанием столь значительное событие — тем более что обвиняли советскую внешнюю разведку, а из-за гибели Николая Скоблина показательный процесс над эмигрантами, вошедшими в соглашение с гитлеровскими фашистами, отменялся. Скоблии мог бы стать главным "героем" этого процесса, но он погиб, и советские товарищи с легкостью от него отказались. 30 сентября 1937 года в "Правде": "Все отчетливее выясняются связи Скоблина с гитлеровским гестапо и звериная злоба и ненависть, которую питал Скоблин к Советскому Союзу. Ряд газет приводит заявление директора одного из парижских банков, который сообщил, что Скоблин располагал крупными средствами и часто менял в банке иностранную валюту. Из заявления банкира вытекает, что источником средств Скоблина явилась гитлеровская Германия".

Зато эмигрантские и французские газеты писали, будто Плевицкая едва ли не с детских лет была агентом НКВД и втянула в эту авантюру мужа — мягкого, деликатного, во всем подчиняющегося своей "старшей подруге".

Те немногие, кто достаточно близко знал генерала Скоблина, понимали абсурдность этих обвинений. Он не был мягким. Он никогда никому не подчинялся. И подавно не подчинялся он своей жене. В семье он был властным и даже резким. Мог накричать. Именно по причине того, что она была старше обожаемого "Коленьки" на семь лет, Плевицкая так трепетала перед ним и соглашалась на все, что стоило ему пожелать: она панически боялась быть брошенной. Ведь у нее не было детей. У нее, кроме "Коленьки", вообще никого не было.

Во время суда многие свидетели называли ее "злым гением" генерала Скоблина.

Но она могла быть "злым гением" для него только в том смысле, что действительно живо интересовалась любым его начинанием и поддерживала всегда и во всем, причем поддерживала не только на словах, но и в реальной деятельности. Ее отчаянная, безграничная любовь, ее поддержка и попустительство — вот и все "зло", причиненное ею Николаю Скоблину.

Плевицкая продолжала утверждать, что на большевиков не работала, что муж ее в свои дела не посвящал, и вообще — ничего она не знает, не помнит, не понимает.

Ей очень хотелось жить. Причем жить — на свободе. Она не постеснялась в попытке обмануть Наталью Николаевну Миллер — свою давнюю приятельницу — и что же удивляться, что она лгала французскому суду? Все преступники всегда стараются лгать в суде, чтобы хоть как-то облегчить свою участь. Плевицкая давала какие-то показания, на следующий день меняла их, уверяя, что ее просто не поняли или что она не поняла вопроса. Разыгрывала карту своей "простонародности" и якобы незнания французского языка. И при этом не могла подолгу следить за ходом суда, откровенно скучала, изящно позировала фотографам, кокетливо переговаривалась с охранявшими ее жандармами, в перерывах посылала их за вином и круассанами, а уже через полчаса, стоило судье или кому-то из свидетелей произнести имя ее мужа, Плевицкая билась в великолепной, театральной истерике, или красиво заламывала руки, изящно роняя с плеч котиковую шубку, или вдруг принималась причитать по-бабьи, как причитали на Руси по умершим. Чувствовала ли она тогда, что Скоблина нет в живых? В любом случае, при всей своей любви к Николаю Скоблину, некогда любви жертвенной и покорной, теперь, на суде, его оправдать Плевицкая даже и не пыталась. Она защищала только себя.

И в этом, возможно, была ее ошибка.

В ней не хотели видеть жертву мужских интриг. Если бы она защищала Скоблина, возможно, к ней отнеслись бы милостивее. Французский суд вообще милосердно относится к женщинам, которых на преступление толкнули их мужья. Конечно, Плевицкая это знала, но повела игру грубо и неуклюже.

Ее поведение было изначально неверным.

И не могло не вызвать негатива как со стороны французского суда, так и со стороны присутствующих эмигрантов.

"Вот я сижу в этом зале. — писала Нина Берберова, и слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что "охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных, грамотеев".

На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но она играет роль, и адвокат её тоже играет роль, когда старается вызволить ее. А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня.

В перерыве бегу вниз, в кафе. Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз:

— Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами. Чаровница!.. "Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала"".

Схожими были впечатления и других, менее агрессивно настроенных лиц, присутствовавших на суде, — а в зале присутствовал весь цвет эмиграции: генерал Деникин; писатели Владимир Бурцев, Борис Прянишников и Марк Алданов; и бывший сотрудник советского полпредства в Париже Григорий Беседовский, "старейший невозвращенец", как его называли; и бывший министр юстиции Временного правительства П.Н. Переверзев — на почетном месте за креслами суда, — и многие, многие другие, также сохранившие для нас (в письменном виде) воспоминания, впечатления. Этот громкий, скандальный процесс привлек внимание всех: поклонников таланта Плевицкой, друзей генерала Скоблина, членов РОВСа, просто врагов советской власти, а также тех, кто тайно советской власти сочувствовал и мечтал вернуться. Но больше все-таки было врагов. Плевицкая стояла под перекрестным огнем ненавидящих взглядов. Если бы не барьер, если бы не охрана, ее бы попросту линчевали, так велика была ненависть русской эмиграции к "изменнице". Ненависть, замешанная на давней трепетной любви.

Юлия Финикова: "Какие трепетные воспоминания связаны с этим именем, с этим образом!.. Залитые огнями концертные залы. Блестящие мундиры, декольтированные дамы. Бриллианты, цветы, овации. Государь. Разливается безбрежная, захватывает до слез, кружит до мучительного трепета, до сладостной боли русская народная песня. Широкая, глубокая, простая, правдивая.

Суд присяжных в Париже: за окнами — дождь, проливной, безнадежный. Толпа русских людей. Притихшие, угнетенные — они пришли увидеть эпилог драмы, ранившей их сердца. Пришли узнать правду. Страшную, мучительную.

Все глаза обращены на скамью подсудимых.

Да, это она. Похудевшая, бледная, с выступающими скулами, с запавшими щеками, вся в черном. Туго стянуты черной повязкой темные волосы, руки в черных перчатках смиренно сложены. Поникшая поза, размеренные жесты.

Как не вяжется этот облик с той Плевицкой, которую мы видели на допросах! Там была растрепанная, кричащая, рыдающая, то умоляющая, то кидающаяся из стороны в сторону. Обезумевшая от страха баба.

А тут невольно напрашивается мысль, что этот неожиданный облик, этот "темный лик" женщины-вамп создан опытной актрисой, привыкшей владеть зрительным залом.

Не учла она лишь одного: что рампы с ее огнями нет. Что нарочитость, неискренность, расчет при дневном тусклом свете режут глаз.

Невольно кажется, что она избегает, не смеет смотреть в толпу понятных, близких ей русских людей, что чувствует она их враждебность — свое одиночество. Все против одной! Одна — против всех".

П.Н. Переверзев: "Впечатление она производила скорее неблагоприятное, впечатление холодной решимости защищаться во что бы то ни стало, без всякого волнения и гнева, строго следя за собой, заранее подготовляя эффект своих слов и жестов.

Если все останется до конца в пределах фактов, приведенных в обвинительном акте, то будет ли обвинена или оправдана Н. Плевицкая, мы все равно не узнаем, кто и с какой целью похитил и, по всей вероятности, лишил жизни ген. Миллера.

Собственно говоря, в деле есть только весьма легкие косвенные улики виновности Плевицкой в гибели ген. Миллера; даже это и не улики, а скорее предположения, и предположения сомнительные, которые нельзя толковать непременно во вред обвиняемой. Несомненным остается только желание Плевицкой спасти мужа от преследования судебных властей. Судя по тому, как Плевицкая решилась защищаться, она ничего не раскроет в этом процессе, что могло бы дать хоть малое удовлетворение глубокому чувству гнева и скорби, охватившему при вести о похищении ген. Миллера всех русских".

В коридорах и в буфете во время перерывов заседания суда много говорили о похищении Кутепова, хотя связь между этими двумя похищениями — Кутепова и Миллера — обнаружить не удалось. Но о Кутепове все равно говорили, и иногда казалось, что рядом с Плевицкой на скамье подсудимых незримо и немо присутствуют те неизвестные виновники исчезновения Кутепова.

Плевицкая не только плакала и билась в истериках. Она еще и защищалась. Отчаянно. Яростно. Порой неумело и грубо, но — защищалась.

Председатель суда Дельгорг допрашивал ее очень подробно — и перед аудиторией суда постепенно предстала вся ее жизнь: от деревушки Винниково до Царского Села, от Галлиполи до виллы в Озуар-ля-Феррьер.

Дельгорг называл ее умной, властной женщиной, имеющей неограниченное влияние на мужа. Когда переводчик перевел слова Дельгорга, Надежда Васильевна вдруг усмехнулась грустно и зло:

— Скажите ему спасибо, что сделал меня министром. Но министром я никогда не была. Влияния на мужа не имела.

— Вы ничего не знали о подготовке покушения на генерала Миллера?

— Клянусь, не знала ничего.

— Эксперты установили, что вы и ваш муж жили не по средствам. Значит, деньги поступали к вам из неких тайных источников?

— Никогда счетами не занималась. Считать я толком не умела. Все хозяйственные дела вел муж.

— Вы получали деньги от господина Эйтингтона. Кто он такой? — как-то излишне выразительно, вкрадчиво спросил Дельгорг.

— Очень хороший друг, ученый психиатр, — спокойно ответила Плевицкая. — А его жена — бывшая артистка Московского Художественного театра.

— Вы были в интимных отношениях с Эйтингтоном? — спросил Дельгорг уже напрямую.

Плевицкая вздрогнула, вспыхнула, но ответила так же спокойно:

— Я никогда не продавалась. Подарки получала от обоих. А если мой муж одалживал у него деньги, то я этого не знаю.

— Как же так? Вы ведь сами говорили на следствии, что Эйтингтон одевал вас с ног до головы?

— Нет. Так я сказала случайно. Подарки от мадам Эйтингтон получали и другие, например Жаров с женой.

— Русских нравов я не знаю, — торжествующе улыбнулся Дельгорг, — но все-таки странно, что жену русского генерала одевал человек со стороны.

В зале засмеялись. Надежда Васильевна резко поднялась и медленно, очень четко произнесла, глядя в глаза председателю суда:

— Своей женской чести я не марала и никогда не получала дары ни за какие интимные дела. Кто знает Эйтингтона, никогда не поверит, что тут были какие-то пикантные происшествия.

Она постарела за время процесса, но по-прежнему была элегантна. Вся в черном: изящное платье с гофрированными оборками (из того самого модного дома "Каролина", где она впоследствии пыталась приобрести себе алиби), крупная брошь-камея на груди, бархатная шляпка с маленькими полями, неизменные лайковые перчатки, котиковая шубка, небрежно переброшенная через руку, или через деревянный барьер, за которым сидела подсудимая.

В качестве свидетеля предстал Леонид Райгородский. Он рассказал, как в ночь с 23 на 24 сентября он приютил Плевицкую в своей квартире.

— Где сейчас ваш шурин, господин Эйтингтон?

— Он проживает в Палестине.

— Верно ли, что он с ног до головы одевал Плевицкую и давал Скоблиным большие деньги? — вопрос мэтра Рибэ.

— Марк Эйтингтон — богатый, независимый человек. Помогал ли он Плевицкой деньгами, я не знаю. Через меня эти деньги не проходили. Но Эйтингтон помогал многим. Его отец основал госпиталь в Лейпциге, там его именем названа улица. После смерти он оставил сыновьям 20 миллионов марок. Марк Эйтингтон — почтенный человек, уважаемый ученый, ученик Фрейда, друг принцессы Марии Бонапарт. Он чист как снег.

— А не он ли сбывал в Лондоне и Берлине советскую пушнину?

— Это не он, а его брат. В такой торговле нет ничего предосудительного, но к ней Марк не имел отношения.

В суд вызвали генерала Кусонского, начальника канцелярии РОВСа, и председатель суда укорял его с нескрываемым недовольством:

— Как боевой русский генерал, вы совершили ряд стратегических ошибок! Ваш начальник ушел на тайное свидание. Неужели записка, переданная с такими словами, не встревожила вас? Но есть другая ошибка, более серьезная: записка Миллера раскрыла вам Скоблина. Доказательство его лжи было в ваших руках. Если бы вы проявили больше сообразительности и проворства, то Скоблин сидел бы тут, рядом с женой! Ошибка, непростительная для доблестного генерала!

Затем вступили и защитники Плевицкой:

— Зачем вы задержали адмирала Кедрова? Не для того ли, чтобы дать Скобли ну возможность бежать?

— Прошло четырнадцать месяцев, и всех подробностей припомнить не могу, — угрюмо ответил Кусонский.

— Стратегическая ошибка! — усмехнулся председатель Дельгорг.

9 декабря, на пятый день процесса, свидетельствовал генерал Шатилов.

— Считаете ли вы чету Скоблиных виновными? — спросил Дельгорг.

— В этом нет никаких сомнений. Плевицкая знала все, что делал ее муж, она была его злым гением. Ее влияние сказывалось решительно во всем: и в политике, и в полковых делах. Скоблин был прирожденным интриганом, он разжигал недовольство против генерала Миллера, обвиняя его в бездеятельности. Несомненно, он и в этом деле выполнял волю жены. Они оба — агенты ГПУ.

— Как относился генерал Миллер к Франции? — спросил А.Н. Стрельников.

— О, он любил Францию как вторую родину. Но в 1934 году он хотел уйти на покой с поста председателя РОВСа, но генералы убедили его остаться.

— После похищения генерала Кутепова Плевицкая ежедневно посещала мадам Кутепову и была в курсе расследования этого дела. Что вы можете сказать по этому поводу? — вступил мэтр Рибэ.

— Да, она не покидала мадам Кутепову.

— Бывала она одна у мадам Кутеповой? — спросил Шваб.

— Нет, не одна. Бывали и другие дамы. А Плевицкую я заставал там каждый раз, когда приходил к генеральше.

Плевицкая, выслушав переводчика, повернулась к присяжным и сказала:

— Нет, это не так, о похищении генерала Кутепова мы узнали в Озуар, за обедом. Никогда я не была дружна с Лидией Давыдовной Кутеповой и бывала у нее редко.

— Бывали редко до похищения, а после похищения вы не выходили из квартиры, — возразил ей Шатилов.

— Там, на лестнице, я впервые встретила этого типа, — возмущенно заявила Плевицкая, указав на Шатилова, — когда я уходила, Лидия Давыдовна ругала его последними словами. Я тогда не знала, кто он такой, и спросила мужа. Он мне сказал: Шатилов. Я и подумала, до чего ж несимпатичный! А Кутепова сама звала, чтобы я приходила чаще.

Слова Плевицкой перевели, и сидевшие в зале французы смеялись, слушая перепалку двух знаменитых русских, оказавшихся по две стороны судебного барьера.

Кстати, Плевицкая почему-то солгала: Озуар-ла-Феррьер они со Скоблиным купили через полгода после похищения Кутепова. Впрочем, возможно, она что-то спутала или подзабыла как раз в тот момент, взволнованная обвинениями Шатилова.

Когда у барьера появился генерал А.И. Деникин, по залу прошел взволнованный ропот, художники, рисовавшие "персонажей" процесса, быстрее заскрипели карандашами, а те из фотографов, которым было разрешено снимать, торопливо защелкали камерами: всем хотелось запечатлеть легендарного генерала.

— Знали ли вы Скоблина? — спросил председатель Дельгорг.

— Знал его по Добровольческой армии, которой я командовал.

— Знали ли вы его в Париже?

— Изредка встречался с ним на собраниях воинских организаций.

— Знали ли вы Плевицкую?

— Нет, даже не бывал на ее концертах. Незадолго до похищения генерала Миллера Скоблин познакомил меня с нею на банкете корниловцев.

— Был ли у вас с визитом Скоблин 22 сентября? — спросил прокурор Флаш.

— Скоблин, полковник Трошин и капитан Григуль приезжали благодарить меня за участие в банкете корниловцев. В это время генерал Миллер был уже похищен.

— Не предлагал ли вам Скоблин съездить в его автомобиле в Брюссель на праздник корниловцев?

— Он предлагал поездку автомобилем два раза и раньше. А это было его третье предложение.

— Почему вы отказались?

— Я всегда, вернее, с 1927 года, подозревал его в большевизанстве.

— Вы опасались его или ее?

— Не доверял обоим.

Не меньшее оживление в зале вызвало появление Г.З. Беседовского — "старейшего невозвращенца", бывшего советника советского полпредства, сбежавшего в 1929 году прямо через забор посольства.

— Знали ли вы Плевицкую?

— В полпредстве о Плевицкой я ничего не знал. В полпредстве аппаратом ГПУ во Франции ведал чекист Янович, официально занимавший должность архивариуса. От него я случайно узнал, что деятельность белых организаций освещается изнутри. Главный осведомитель — близкий к Кутепову человек. Его фамилию Янович не назвал. Сказал только, что это генерал, женатый на певице. Тогда я не знал ни генералов, ни певиц.

— Куда девался Янович? — спросил мэтр Рибе.

— В 1937 году расстрелян Ежовым.

— Вы бежали, спасая жизнь свою, жены и детей. Когда вы ринулись к выходу, то на вас навели револьверы? — продолжал Рибэ.

— Ну, это в порядке вещей.

— Но ведь это происходило в Париже!

— Вы знаете, что полпредство пользуется правами экстерриториальности. На рю де Гренель имеются подземные ходы и глубокие погреба. Я их сам осматривал.

— Но не доходили до конца?

— О нет, что вы! — испугался Беседовский.

В зале опять раздался смех. Парижане от души потешались над "русскими тайнами".

Следом выступал адмирал Кедров, временно заступивший на место похищенного Миллера.

— Скоблин привел генерала Миллера на свидание, толкнул в ворота виллы на бульваре Монморанси, — заявил адмирал. Там генерала Миллера убили, уложили тело в ящик и увезли на советском пароходе в Россию.

Странно, что он даже не понимал бессмысленности подобного заявления.

НКВД во все времена активно практиковал насильственное устранение неугодных — вспомнить хотя бы убийство Игнатия Рейсса (Игнатия Станиславовича Порецкого), в 1937 году публично порвавшего со сталинским режимом и даже обратившегося к Сталину с "открытым письмом". Это письмо и стоило Рейссу жизни; в убийстве участвовали его давняя подруга Гертруда Шильдбах (причем клок ее волос был обнаружен зажатым в руке мертвого Рейсса) и Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой. И не его одного устранили таким путем: знаменитый "укол зонтиком" — тоже ведь советское изобретение, если вдруг кто-то этого не знает. И совершенно незачем организовывать похищение. Заманить и похитить взрослого человека — сложно. Убить, просто убить — гораздо проще. И уж подавно: зачем вывозить из страны труп? Зачем ради трупа прерывать разгрузку корабля?

Миллер нужен был на Лубянке живым.

И вывезен был именно живым.

И именно поэтому преступление Скоблиных выглядит особенно мерзким.

Эмиграция также обвиняла французское правительство в преступном попустительстве, и даже в том, что "полиция фактически парализовала расследование дела о похищении генерала Миллера, чтобы не испортить отношения с Советским Союзом".

Говорили, будто полицейский комиссар Шовино был уволен за рапорты, в которых он явно указывал на участие советских агентов в похищении генерала Миллера. Будто бы некий министерский начальник сказал комиссару Шовино: "Черт знает, какой рапорт вы мне написали! Так можно испортить наши отношения с советским полпредством. Министр вне себя от гнева".

Адвокат Рибе, нанятый РОВСом, требовал, чтобы в суд вызвали министра внутренних дел г-на Дормуа в качестве свидетеля!

— Я утверждаю, — говорил Рибе, — что 23 сентября 1937 года, когда газеты сообщили об исчезновении генерала Миллера, советский полпред Потемкин был приглашен к председателю совета министров. Глава правительства посоветовал Потемкину передать по радио на коротких волнах приказ "Марии Ульяновой" немедленно вернуться во Францию. Но некоторое время спустя министр внутренних дел Дормуа доложил главе правительства, что грузовик, на котором, как можно полагать, привезли Миллера, прибыл в Гавр слишком рано — в два часа дня, и, следовательно, этот след нельзя считать серьезным. Правительство отказалось поэтому от мысли вернуть советский пароход с помощью миноносца. И только к вечеру того дня выяснилось, что грузовик прибыл в Гавр не в два часа, а между гремя и четырьмя часами! Но тогда уже было поздно действовать. Почему это произошло? Из вполне достоверного источника мне известно: по выходе из кабинета главы правительства советский полпред Потемкин посетил своего друга Венсана Ориоля, министра юстиции. В результате этого визита Дормуа передал по телефону те сведения, о которых я говорил. Вот почему допрос господина Дормуа я считаю необходимым для выяснения дела! — победно заключил Рибе и язвительно добавил:

— В полиции работают люди сообразительные. Они понимают волю министра с полуслова. Иначе невозможно объяснить непростительные промахи, совершенные полицией при расследовании этого дела.

Начальник полиции г-н Монданель возмущенно опровергнул "домыслы" адвоката, напомнив, что совсем недавно в ходе расследования убийства Игнатия Рейсса была арестована секретарь советского торгпредства Лидия Грозовская, на самом деле являвшаяся агентом НКВД.

Но адвоката Рибе это не убедило.

Рибе вообще был зол, агрессивен и самоуверен. Он не скрывал своей ненависти к обвиняемой.

— С 1927 года супруги Скоблины стали советскими агентами, получая за предательство свои тридцать сребреников! Может, и больше. Плевицкая сознательно участвовала в шпионской деятельности Скоблина и даже руководила им. Вот, господа присяжные, моральный портрет этой женщины с глазами, временами полными слез, сознающей свою ужасную ответственность, но играющей комедию простодушной наивности и старающейся отвечать с непонимающим видом на все неприятные вопросы: "Я ничего не знаю, я ничего не понимаю!" — передразнил он Надежду Васильевну, а потом обратился к ней театрально и громко:

— Плевицкая! Сегодня уже нужно платить! Еще есть время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы его, как и генерала Кутепова, живым в ваших снах? Говорите!

Плевицкая молчала.

А что она могла сказать? Что адвокат Рибе ошибается? Что они работают на НКВД не десять лет, а чуть больше года? Что к похищению Кутепова никакого отношения они не имеют?

— Как тягостно это молчание! — величественно произнес адвокат и обратился к присяжным: — Так будем же уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами! И все это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если даже мы должны сдерживать наш гнев, то все равно мы можем выразить ей все наше презрение, ибо это предательство, платное предательство. Соучастница преступления, предавшая дружбу, в момент похищения и, возможно, убийства она занималась подбором новых нарядов для себя. Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да совершится французское правосудие!

Другой адвокат, Стрельников, нанятый семьей Миллер, тоже попросил позволения обратиться к присяжным:

— Я хочу напомнить вам, что русская эмиграция во Франции представляет собой остатки союзной армии, нашедшие убежище на союзной территории. Я хотел бы, чтобы, когда вы останетесь в совещательной комнате, чтобы вынести ваш вердикт, вы не забыли, что вы должны дать понять вашим вердиктом исполнителям и вдохновителям этого преступления, что оно не останется безнаказанным, так как справедливость и равенство всегда существовали во Франции, и что подобные преступления не могут совершаться безнаказанно.

14 декабря наступил последний день процесса.

Почти четыре часа слушали последнюю речь М.М. Филоненко, снова пытавшегося доказать непричастность Плевицкой к похищению и снова ставившего под сомнение все улики, включая записку Миллера. На этот раз Филоненко совершил дерзкую — хотя и несколько запоздалую — попытку "переориентировать" обвинение и буквально напал на сидящего в зале Кусонского:

— Его показания противоречивы. Он лгал, это очевидно! А почему? Кусонский устранил Скоблина, а его жену посадил на скамью подсудимых! В воскресенье я посетил Плевицкую в тюрьме. Монахиня, от души полюбившая эту женщину, сказала, что все монахини и заключенные будут сегодня молиться об ее оправдании!

Плевицкая тихо плакала все время, пока он говорил, а когда председатель суда г-н Дельгорг предоставил ей последнее слово, она встала, тяжело опираясь на барьер, и, все еще задыхаясь от слез, сказала:

— Да, я сирота! Нет у меня свидетелей. Только Бог, Он знает. Я никогда в жизни моей не делала никому зла. Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это судят.

В 14 часов 15 минут г-н Дельгорг поставил перед присяжными семь вопросов:

Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?

— Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?

— Была ли госпожа Плевицкая сообщницей в этом преступлении?

— Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?

— Если было, то с обдуманным ли заранее намерением?

— Если было, то не с завлечением ли в западню?

— Была ли Плевицкая сообщницей преступников?

В 16 часов 30 минут присяжные удалились для совещания. Был объявлен перерыв. Плевицкой предложили уйти, отдохнуть в предназначенной для этого комнате, но она отказалась и настаивать почему-то не стали, и так она сидела за барьером, уронив голову на сложенные руки, впервые не посылала охранников за вином и круассанами, на вопросы не отвечала, только молча качала головой.

В 17.00 присяжные пригласили в совещательную комнату г-д Дельгорга, Флаша и защитников Плевицкой. Надежда Васильевна встрепенулась. Через десять минут защитники вернулись в зал суда — растерянные, опечаленные. Ни один из них не подошел к подзащитной. Плевицкая заметалась, несколько раз вскакивала и вновь садилась, потом уткнулась лицом в ладони — но не плакала, слишком волновалась, не было у нее слез.

В 17 часов 18 минут присяжные вернулись.

На все вопросы был дан ответ — "ДА". Большинством голосов — одиннадцать против одного. Были учтены смягчающие вину обстоятельства.

Плевицкая пошатнулась, побледнела еще сильнее, хотя казалось — дальше бледнеть уже некуда, она и так была как мертвая. А сейчас лицо как-то окаменело и сделалось вдруг жестоким и властным. Она с ненавистью оглядела присяжных, зал суда. И, словно лишившись сил, рухнула на скамью.

Прокурор Флаш попросил дать ему слово и выступил с возражением против смягчающих обстоятельств.

— Я требую, чтобы применили максимальную меру наказания. Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто толкнул эту женщину на злодеяние в нашей стране, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!

Защитники вновь просили проявить милосердие к убитой горем женщине — Плевицкая сидела на скамье, даже головы не подняла.

Присяжные и члены суда еще раз удалились в совещательную комнату, чтобы вернуться в 17.50 и объявить приговор: двадцать лет каторжных работ и запрещение проживать во Франции в течение последующих десяти лет.

Приговор был неслыханно суровый для французского суда тех времен. Действительно — примерный процесс и примерное наказание. Чтоб неповадно было иностранцам совершать преступления на гостеприимной французской земле!

Плевицкая, вставшая для того, чтобы выслушать слова судьи, молча запрокинула голову и застыла, глядя в потолок, словно взывая к невидимым небесам, к незримому Богу.

В эмигрантском журнале "Русские записки" писалось в декабре 1939 года:

"Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обывателю приходится на нем остановиться — не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо "климатом" зала суда.

Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения — подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.

Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?

Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори — бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.

Но в пользу этого предположения творили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила тут за тех, кто по том или иным причинам остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.

Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была "иностранка", на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, — и преступление не первое.

— Надо положить этому конец, — внушал присяжным прокурор.

Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!

Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но не всеми".

Скоблина судили заочно — 26 июля 1939 года, в Сенском суде присяжных.

Публика собралась к 13.00, но из-за непредвиденных задержек ждать пришлось до 19.00. Пустующая скамья подсудимых неизбежно притягивала взоры всех присутствующих. Кого судили? Беглеца? Мертвеца? Даже председатель суда, г-н Лемле, появившись в зале, невольно бросил взгляд в сторону скамьи подсудимых. И поморщился, словно только сейчас вспомнив обстоятельства процесса. Секретарь суда торопливо зачитал выдержки из обвинительного акта и приговора по делу Плевицкой, председатель, быстро переглянувшись с судьями, огласил приговор, по которому генерал Скоблин признавался виновным в похищении генерала Миллера, ему присуждали пожизненную каторгу, и, помимо того, на него — совместно с его супругой — была возложена уплата судебных издержек по процессу.

По утверждению Бориса Прянишникова, судоговорение по делу Скоблина длилось две минуты семнадцать секунд.

Глава 15 ФИНАЛ ТРАГЕДИИ

Для пятидесятичетырехлетней Плевицкой двадцать лет тюрьмы означали пожизненное заключение.

О десятилетнем изгнании она могла уже не тревожиться.

Вот уж когда она билась в самой настоящей истерике! Теряла сознание. К ней вызывали врача. Придя в себя, она снова принималась кричать, биться. После бессонной ночи, проведенной в камере тюрьмы Петит Рокет, Надежда Васильевна вызвала к себе Филоненко. Она пыталась держаться спокойно и величественно — как, по её мнению, полагалось бы держаться невинноосужденной, — но в голосе ее слышались истерические нотки, а потом она вновь сорвалась на вопли и рыдания:

— Что же это, мэтр? Может быть, я ослышалась? Не поняла? И вправду десять лет каторги? Так ведь я ж погибла, голубчики! Меня зарезали, родные вы мои. Еще позавчера вы меня успокаивали. А раньше, до суда, уверяли, что против меня нет никаких улик и дело до суда не дойдет. А потом суд присяжных. И двадцать лет! Так это — смерть! Лучше бы меня казнили. Вы молчите? Нужно что-то делать! Подать на аппеляцию! Немедленно!

— Увы, на решение присяжных аппеляции не может быть. Их решение окончательное.

— Подадим на кассацию!

— Поводов к кассации, увы, нет.

— Так, значит, надо умирать? — Плевицкая уже почти кричала, в комнату для свидании заглянула одна на православных монахинь, наблюдавших заключенную, прижала палец к губам, призывая к тишине, а то свидание прервут, но Надежда Васильевна даже не заметила ее, продолжая кричать:

— Нет, не допущу, не могу этого допустить! Я жить хочу! Жить! Слышите? Я хочу жить, жить, жить! Надо писать в газетах, призвать общественное мнение, идти к министру, к президенту республики!

Голос ее сорвался, и она снова лишилась чувств.

Филоненко позвал надзирательниц.

Потом он вспоминал, как, когда он уже шел по коридору, под каменными сводами французской тюрьмы еще носилось эхо могучего голоса Плевицкой: "жить, жить, жить!"

Филоненко был уверен, что ничего не может сделать для своей подзащитной, но Надежда Васильевна, немного придя в себя, решила бороться.

Она совершила неожиданный и дерзкий поступок: написала известному адвокату, мэтру И.Л. Френкелю, с просьбой принять на себя ее защиту.

Френкель был озадачен — он-то думал, что с делом Плевицкой-Скоблина уже покончено. Но — почти против воли — заинтересовался. Дело проиграно, а обвиняемая все не сдается! И если бы ему удалось что-нибудь сделать для нее. Нет, это действительно было интересно и даже в некотором смысле перспективно, если правильно повернуть. Дело громкое, скандальное. Правда, Френкель был знаком со всей этой историей только по газетам, но когда-то ему довелось слышать "курского соловья", и она произвела на него большое впечатление! Плевицкая была очень интересной женщиной, и мэтру Френкелю показалось занятным защищать ее теперь, когда приговор уже был произнесен. К тому же ему понравилась ее дерзость. Или — наивность? В ее-то положении обращаться к такому знаменитому и дорогому адвокату! Дерзость или наивность, или, возможно, она действительно невиновна?..

Френкель обратился к Филоненко и Швабу — прежним защитникам Плевицкой, — и они дали согласие на его участие в уже законченном деле, и даже передали какие-то материалы.

На следующий же день мэтр Френкель поехал к своей новой подзащитной.

Надежда Васильевна вышла к нему в сопровождении все той же старушки-монашенки, взявшейся опекать ее. Она заметно осунулась, глаза лихорадочно горели, но Френкель заметил, что Плевицкая очень тщательно причесалась и сделала макияж: легкий, почти незаметный — немного румян на скулы и подбородок, пудра, губная помада — для того, чтобы придать свежести увядшему без света лицу.

— Голубчик мой, а я уже думала, что вы не придете, — с несколько натужным кокетством произнесла Надежда Васильевна, улыбаясь и подавая адвокату руку для поцелуя так, словно она не была заключенной, просительницей:

— Никто меня не хочет больше знать. Столько друзей было. И вдруг — никого! Одна, одна, словно в могиле.

— Надежда Васильевна, только вчера получил ваше письмо и вот, видите, тотчас же пришел вас повидать, — галантно, почти игриво, в тон ей ответил Френкель, склоняясь к ее руке.

— Спасибо, добрая душа, что не оставили меня. Люди меня загубили, оклеветали, замарали. А я, вот вам крест святой, никому никакого лиха не делала. Всю жизнь людей песнями тешила. Но вы меня спасете, родненький, я это чувствую. Сам Господь послал вас ко мне, чтобы меня из ада вызволить.

— Сделаю все, что только возможно. Ваше дело знаю только по газетам. Суд состоялся, приговор вынесен. Остается только просить о помиловании. Есть еще один способ — пересмотр процесса. Но это возможно только по личному распоряжению министра юстиции. Кроме того, для пересмотра нужны новые факты, ранее суду неизвестные. Иначе говоря, нужны сенсационные разоблачения.

Плевицкая молчала, кусала губы, глядя на кончики своих туфель.

— Используем все, что только можно, — вздохнул Френкель. — Начнем с кассации. Повод хоть и слабый, но имеется: один из присяжных не назвал своей профессии.

— Миленький мой! — вскинулась Плевицкая. — Делайте все, что хотите! Только спасите меня. Я еще жить хочу!

И, грациозно опустившись на колени, она схватила руку Френкеля и прижала к своей щеке. Мэтр Френкель был настолько смущен ее последней выходкой, что поспешил распрощаться.

Впрочем, несмотря на возраст, худобу и поблекшее лицо. Надежда Васильевна явно произвела впечатление на мэтра Френкеля: он посещал ее даже чаще, чем нужно было для дела, разговаривал подолгу, а потом и подарки начал приносить. Сначала съедобное: фрукты, конфеты, пирожные, паштеты, сыры, пряное мясо, и все это — в изящных упаковках, из самых дорогих магазинов! Давал взятку охране, чтобы они позволили ему передать Надежде Васильевне запрещенные сигареты. А позже к гостинцам добавились пудра, губная помада, всякие мелочи, милые женскому сердцу, без которых жизнь Плевицкой в тюрьме была бы вовсе беспросветной. Он тратил на нее чуть ли не столько же, сколько мог бы получить, если бы дело было выиграно. Кое-кто считал, что мэтр Френкель влюбился в русскую певицу. Она действительно многих пленяла — своей восторженностью, эмоциональностью, видимой наивностью. И даже сейчас, в тюрьме, лишенная привычной ей роскоши, блеска, ореола славы, измученная долгим заключением, покинутая мужем, отвергнутая всеми, с клеймом предательницы — даже сейчас она продолжала кокетничать, обольщать и умудрялась не выглядеть при этом жалкой, как выглядела бы на ее месте любая другая женщина. Впрочем, на то Плевицкая и была актрисой! У нее был свой, особый подход к мужчинам. Она никогда не была красива — соблазнительна была, но не красива, но она умела очаровывать, как и многие некрасивые и умные женщины: красивым слишком легко дается внимание мужчин — зато некрасивые пристальнее изучают пути, ведущие к сердцу мужчины. То, что для красивых — данность, для некрасивых — сложная наука. Можно утратить красоту и природное очарование, но природный ум и умение прельщать остаются. Надежда Васильевна смотрела на Френкеля так доверчиво. Так восхищалась им. Как когда-то восхищалась и доверчиво смотрела на генерала Миллера во время их долгих чаепитий в саду.

Через шесть месяцев кассационная палата отклонила просьбу Плевицкой.

Френкель вынужден был лично сообщить Надежде Васильевне о своей неудаче. Он боялся, что эта весть просто убьет неуравновешенную, эмоциональную женщину, но Плевицкая выслушала его относительно спокойно. И заявила, что будет бороться дальше. Френкель решился начать дело о пересмотре и привлек к защите еще одного знаменитого адвоката — Луи Саффана, председателя Союза французских адвокатов и генерального секретаря Всемирного союза правозащитников. Теперь он мог надеяться только на силу своего авторитета, но в этом ему требовалась серьезная поддержка. Чем могло привлечь это дело Саффана — непонятно. Возможно, он взялся защищать Плевицкую из уважения к мэтру Френкелю.

Когда Саффан с яркой ленточкой ордена Почетного легиона в петлице появился перед Плевицкой, она обрадовалась несказанно, даже руками всплеснула и заговорила нараспев:

— Дорогие мои, большие французы, Богом клянусь, я невиновна! Меня оклеветали русские, друзья немцев. Им досадно было, что я немцев ненавижу и думаю только о благе Франции и моей дорогой России. Они продали свои души немцам. А моя душа чиста, такая, как ее Господь Бог сотворил. Я люблю мою родину Россию и вторую родину — Францию. Зверей-немцев терпеть не могу, чего они ни мне, ни мужу простить не могут. Но вы, добрые французы, меня спасете, не дадите погибнуть. Слезно вас прошу.

Перед Саффаном она тоже упала на колени и припала губами к его руке.

Мэтр Френкель смущенно отвернулся. При всей своей симпатии к Плевицкон этого он понять не мог!

Саффан и Френкель были на приеме у министра юстиции Маршандо, представили ему меморандум, но министр ответил, что рассчитывать можно лить на смягчение кары. Адвокаты оставили у него просьбу о помиловании, хотя понимали, что, при гаком отношении к делу самого Маршандо, о помиловании речи идти не может, да и на пересмотр дела надеяться особенно не приходится. И действительно — через две недели комиссия единодушно отклонила просьбу о пересмотре дела.

Френкелю снова пришлось нести Плевицкой весть о неудаче, но теперь уже — об окончательной неудаче, постигшей их обоих: больше надежд не оставалось, певицу ждала каторжная тюрьма.

Услышав об этом, Надежда Васильевна впала в черное, беспросветное отчаяние. Снова начались истерики, ни одного свидания не проходило без криков и слез, и даже ночью её мучали кошмары, она страшно кричала, будила людей и в соседних камерах, а днем она ходила ко всему безразличная, с помутившимся взором, непричесанная, в мятых платьях, начала сутулиться. Она совершенно перестала следить за собой, больше не пудрилась и не красила губы. Мэтр Френкель, продолжавший навещать ее, с болью и ужасом наблюдал, как Плевицкая стареет, опускается, разрушается на глазах. Он продолжал привозить ей изысканные маленькие подарки. Но теперь Плевицкая не скрывала своего равнодушия.

Она стала больше вспоминать о муже, говорила о нем со всеми, кто готов был ее выслушать и кто хоть немного понимал по-русски. Надежда Васильевна уверовала вдруг в то, что Скоблин жив и делает все возможное для ее спасения. Снова и снова вспоминала ту их последнюю ночь в отеле "Пакс":

— Он был так нежен со мной, — говорила она мэтру Френкелю, полузакрыв глаза, со странной, почти безумной улыбкой на губах. — Он был так ласков, словно предчувствовал, что мы в последний раз вместе. Вдруг этот резкий стук в дверь. И все пропало.

Плевицкая больше не кокетничала с адвокатом. Правда, один раз попросила, чтобы мэтр Френкель еще немного похлопотал за нее, использовал бы свои связи и авторитет: ей не хотелось ехать в каторжную тюрьму, она хотела, чтобы ее оставили в Птит Рокетт, где она уже привыкла, прижилась, где рядом с ней были заботливые православные монахини. Каторжной тюрьмы с суровыми порядками она боялась. Говорила:

— Отберут у меня мои платья. Остригут, переоденут в арестантскую одёжу, дадут толстые грубые чулки, деревянные сабо. О, это меня убьет!

Мэтр Френкель рад был бы исполнить хотя бы эту ее просьбу, но остаться в тюрьме Птит Рокетт арестантке, осужденной на двадцать лет каторги, было заведомо невозможно.

Очередной отказ Надежда Васильевна восприняла на удивление спокойно. И весной 1939 года спокойно отбыла в Ренн — к месту предстоящего заключения.

Она перегорела. Сил бороться у нее уже не было. Она смирилась. Нет, не смирилась: она просто сломалась. Поняла, что погибла. Все кончилось — песни, успех, слава, богатство, любовь. Нет больше Коленьки. Все друзья отвернулись. Надежда на возвращение в Россию канула в вечность — вместе с надеждой на освобождение. Впереди — годы, годы, годы заключения. И — смерть.

Владимир Набоков: "Мелькают последние кадры — Славская в тюрьме. Смиренно вяжет в углу. Пишет, обливаясь слезами, письма к госпоже Федченко, в них говорится, что теперь они — сестры, потому что мужья обеих схвачены большевиками. Просит разрешить ей губную помаду. Рыдает и молится в объятиях юной русской монашенки, которая пришла поведать о бывшем ей видении, открывшем невиновность генерала Голубкова. Причитает, требуя вернуть Новый Завет, который полиция держит у себя, — держит главным образом подалее от экспертов, так славно начавших расшифровывать кое-какие заметки, нацарапанные на полях Евангелия от Иоанна".

Через француженку, отбывшую срок наказания, она передала последний привет мэтру Френкелю — небольшую записку со словами благодарности.

"Она очень печальна и одинока, — рассказывала бывшая заключенная. — Целыми днями молится и подпевает церковному хору. Если бы знала по-французски, то взяли бы ее в певчие. А так ей приходится работать. Она нам рассказывала, будто была настоящей певицей и пела русскому царю. Но никто ей не верит, хотя ее все очень любят".

Пока Плевицкая медленно угасала в стенах каторжной тюрьмы, а вне этих стен происходили события мирового масштаба.

Началась Вторая мировая война.

РОВС переживал краткий период процветания, ибо "…бытовая обстановка военного времени, продовольственные, квартирные, трудовые и служебные ограничения и ряд других обстоятельств, связанных с войной, вызвали необходимость для значительной части русских эмигрантов во Франции получения различных справок: об участии в войне 1914–1918 годов, о наличии офицерского чина, о наградах, прохождении военной службы в старой армии и т. д. Французское правительство в официозном порядке считалось с этими справками и признавало их юридическую силу. В канцелярию РОВСа бросились тысячи эмигрантов, никогда не состоявших в РОВСе. Захиревшая канцелярия ожила. В ее прихожей, комнатах и на лестнице ежедневно толпились сотни людей. Защелкали пишущие машинки, штат канцелярии временно был увеличен в несколько раз. За каждую выдаваемую письменную справку канцелярия взимала 20 франков. Дела ее пошли недурно" (Б.Н. Александровский).

Но летом 1940 года немцы оккупировали всю Северную Францию и торжественным маршем прошли под Триумфальной аркой в Париже.

И на рю Колизе воцарились запустение и тревожная тишина…

Лозунг РОВСа, сохранявшийся еще с деникинских времен: "Великая, единая, неделимая Россия" — не мог понравиться оккупационным властям, которые признавали только одну "великую и неделимую": Германию.

Правда, первые два месяца РОВС еще как-то существовал.

Пока 22 июня 1941 года немецкие войска не перешли границу Союза Советских Социалистических Республик…

Именно в этот же день — 22 июня 1941 года — но всей территории русского эмигрантского рассеяния гестапо была проведена массовая карательная акция, в ходе которой оказались арестованы те русские, которые показались немцам хоть сколько-нибудь подозрительными, то есть возможными тайными агентами советской разведки. Сотни русских эмигрантов были арестованы и казнены или отправлены в концентрационные лагеря. Тысячи напуганных ринулись на юг Франции, на территорию, официально контролировавшуюся "правительством Виши", хотя и там немцы были полноправными хозяевами. Тогда же, летом 1941 года, большинство русских эмигрантских организаций были запрещены, а место многочисленных газет и журналов, выходивших на русском языке, занял профашистский "Парижский вестник".

РОВС прекратил свое существование.

Генерал Кусонский быстро забыл свое заявление "о недопустимости дальнейшего занятия мною каких-либо должностей в РОВСе". На место исчезнувшего Миллера пришел генерал Архангельский, а Кусонский, "потрясенный трагедией", спешно переехал из Парижа в Брюссель. Где стал начальником канцелярии РОВСа… До лета 1940 года, до вступления немцев в Брюссель и Париж… Брюссельская канцелярия РОВСа закрылась сразу же — "временно прекратила деятельность". Кусонскому оставался еще год жизни…

22 июня 1941 года в ходе вышеозначенной акции гестапо в Брюсселе было арестовано 33 человека. Большинство бывшие офицеры. Одним из них был генерал Кусонский.

Сначала их допрашивали в здании гестапо на Рон Пуан до л’Авеню Луиз, после, ничего толком не добившись, посадили в крытые грузовики и отправили тех, кто уже не мог двигаться после допросов, в концентрационный лагерь, а тех, кто еще держался на ногах, — в замок Брендонь, где теперь располагалась каторжная тюрьма. Кусонский оказался среди тех, кто на ногах держался, а потому ближайшие два месяца ему пришлось вместе с другими узниками с утра до ночи грудиться на земляных работах. Ему было уже шестьдесят лет, к физическому груду он был непривычен, но "лентяев" отправляли в концлагерь, поэтому он из последних сил орудовал лопатой… К счастью, у него в тюрьме появился друг: молодой офицер Колоколов, сочувствовавший знаменитому в эмигрантских кругах генералу и помогавший ему в отсутствие надзирателей справляться с дневной нормой. Но — уже к несчастью — именно известность Кусонского, его благородное происхождение, изысканные манеры и речь, не изменявшие ему даже в тюрьме, вызывали бешеную ненависть немцев из охраны. Пожилой, ослабевший от непосильного труда аристократ подвергался ежедневным избиениям… Особенно усердствовал некий лейтенант Штраус, бивший Кусонского по лицу всякий раз, когда оказывался рядом: его забавляло возмущенное, оскорбленное выражение, невольно появлявшееся на лице узника после удара, и то, что Кусонский все равно пытался не терять чувства собственного достоинства… Даже тогда, когда это было уже вовсе невозможно. Именно этот лейтенант Штраус 26 августа 1941 года, при очередной "встрече" с Кусонским, направлявшимся вместе с другими узниками к месту работ, неожиданно впал в такую ярость, что сбил генерала с ног и на глазах у сотен потрясенных людей буквально затоптал его сапогами.

За всем творящимся кошмаром история с похищением генерала Миллера и сама преступная Надежда Плевицкая были забыты — на много-много лет вперед…

По многочисленным свидетельствам других арестанток, в тюрьме Плевицкая была тиха и покорна. Безропотно исполняла все, что от нее требовали. Никогда ни на что не жаловалась. Все время тихо напевала что-то. В хор ей действительно очень хотелось поступить — ей это напомнило бы юность, монастырский хор, в котором она пела, ради которого чуть клобук черный не надела, — но даже этой последней радости она была лишена.

"Далеко меня занесла лукавая жизнь.

А как оглянусь в золотистый дым лет прошедших, так и вижу себя скорой на ногу Дёжкой в узеньком затрапезном платьишке, что по румяной зорьке гоняется в коноплях за пострелятами-воробьями.

Вижу, как носится Дёжка-игрунья в горячем волнении карагодов, — от солнца, от пляски льют вишневый блеск шелка полушалок, паневы да кички кипят огненной пеной.

И вижу, как плавно ступает по монастырскому двору, что красным кирпичом в елочку вымощен, тоненькая, словно березка, тихая монастырка Надежда, и строгий плат до бровей.

С обрыва видна дальняя даль: синеют леса святорусские, дым деревень, пески, проселки-дороги, хлеба. Вот облака-паруса осветило кротким румянцем — зоря, моя зорюшка, нежная, алая, свет тишайший над Русью.

Поднять бы к ней руки, запеть, позвать бы дальнюю даль.

Недруг поплыл гул, бархатистый, дрожащий, отдался в ушах щекоткой и звоном: Чудо-Колокол к Ранней ударил. Аминь".

Аминь.

Надежда Плевицкая умерла 5 октября 1940 года — после двух лет заключения, через четыре месяца после захвата немцами Франции.

О ее смерти разное говорят.

Борис Прянишников утверждает, что Плевицкая предчувствовала свою смерть и якобы повинилась во всем содеянном духовнику и комиссару Белену: Прянишников досконально изучил дело Плевицкой, говорил со многими свидетелями, и вряд ли он стал бы что-либо утверждать, не опираясь при этом на факты. Другое дело — насколько эти факты были проверенными, насколько они действительно были фактами, а не досужим вымыслом все тех же свидетелей. Прянишников представляет происходившее так:

"Был ясный майский день. Полицейский комиссар Белен, сидя в своем кабинете в здании Сюртэ Насиональ, занимался текущими делами. В дверь постучали.

— Войдите.

— Я — духовник мадам Плевицкой, — сказал вошедший русский священник.

— Несколько раз в год я навещаю ее в тюрьме и стараюсь облегчить ее душевные страдания. Она очень больна. Конец ее близок. Она знает об этом. Прежде чем предстать перед Богом, она очень просит вас повидать ее. Вы — единственный полицейский, кому она доверяет. Прошу вас побывать у нее, и пусть она спокойно закончит свои земные дни. Очень прошу вас сделать это поскорее.

На следующее утро Белен, инспектор Баску и переводчик сели в поезд и выехали в Ренн. Это было в судьбоносный день 10 мая 1940 года, когда армии Гитлера начали свой неудержимый победный марш по полям Голландии, Бельгии и Франции.

Выйдя на вокзале в Ренн, Белен и его спутники вошли в расположенное вблизи громадное серое здание каторжной тюрьмы. Директор тюрьмы разрешил Белену свидание с Плевицкой.

Исхудавшая, постаревшая на двадцать лет, вся в морщинах, Плевицкая несколько часов подряд рассказывала о своей жизни, начиная с детства и кончая днем похищения Миллера.

— Я люблю генерала Скоблина. Он моя самая большая любовь. Жизнь мою отдала бы за него. Три года не вижу его, умираю от тоски по нему. Его нет, нет, нет, ничего не знаю о нём, и это убивает меня. Я скоро умру. Не знаю, где он находится, как, поклявшись, сказала вашим судьям. Но вам одному, миленький мой, хочу открыться, чтобы вы знали, что я утаивала от суда до сих пор.

Мой дорогой муж, генерал Скоблин, был очень честолюбив. Вы знаете, был он властным человеком. Его власть на себе знаю.

Чуть что, спрашивала о его делах, так он сразу начинал орать на меня. И я была ему покорна, никогда не перечила.

Верьте мне, крест святой, верно служил он генералу Кутепову. Несколько лет верен он был и генералу Миллеру. А потом, как пришел Гитлер к власти в 1933 году, так с Колей приключились перемены. Стал он тогда насмехаться над Миллером и захотел занять его место, возглавив РОВС. А врагом Миллера стал он в 1936 году. Тогда правительство Народного фронта захотело подружиться с СССР. Наперекор Миллеру Коля мой ратовал за союз белых русских с немецкими вождями, он-то надеялся, что силой восстановят царский строй в России. Тогда же он рассказывал о встречах и разговорах с советскими деятелями. И идеям СССР стал сочувствовать. Ну тут я и поняла, что Коля изменил генералу Миллеру. А Коля жил на деньги от моих концертов. Я купила ему автомобиль и дом в Озуар-ля-Феррьер. Когда исчез генерал Миллер, в тот страшный день 22 сентября 1937 года, были мы вместе в Париже. Чудилось мне, что муж мой в опасности. Не спалось ему сперва, едва забылся к 11 часам. А потом, вздрогнув, словно душил его кошмар, весь в поту, он пробудился. Я нежно обняла его, приласкала. Он плакал, говоря: "Прости меня, Надюша, я несчастный человек. Я — предатель". И стал мне рассказывать: "Я обманул Миллера, сказав, что везу его на политическое свидание. Я отвез его в Сен-Клу, в указанный мне дом, а там он попал в руки врагов. Миллер спокойно сидел в моей машине. Мы въехали в Сен-Клу, вошли в указанную мне виллу. Нас приняли трое мужчин, хорошо говоривших по-русски и по-немецки. Генерала Миллера провели в соседнюю комнату а я остался в передней. Прошло минут десять, мне предложили уйти. Я спросил: "Могу я повидать генерала Миллера?" Меня ввели в небольшой салон. Миллер лежал на диване. Он не шевелился. "Что вы с ним сделали?" — спросил я. "Он спит, ваше превосходительство, мы сделали ему укол", — ответил по-французски один из этой тройки".

— Я рассказала вам всю правду. И больше я ничего не знаю, — закончила Плевицкая свое длинное, обильно политое слезами повествование.

Белен хотел верить ей, ведь они перила в Бога! Но сомнения не покидали Белена. Он хотел проверить "исповедь" Плевицкой. Но стремительное наступление немецких армий, нежданный обвал Франции и ее капитуляция не позволили Белену обследовать таинственную виллу в Сен-Клу, где трагически оборвалась жизнь генерала Миллера".

Сейчас уже доступна информация о том, что генерал Миллер был привезен на Лубянку, многократно допрашиваем, был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания и расстрелян во внутренней тюрьме НКВД 11 мая 1939 года.

Генерал Скоблин добрался до Мадрида, где погиб во время бомбардировки.

Никому точно не известно и то, как и от чего умерла Надежда Васильевна Плевицкая.

Точнее, кому-то, конечно, известно, но не нам, потому чти сюда в девяностые из тех страшных, воистину роковых сороковых годов дошло очень немногое. Или — слишком многое.

Три разных версии смерти русской певицы Надежды Плевицкой. Только одна из этих версий — правдивая. Две — вымысел: подобный тому, что сопровождает жизнь и особенно смерть всех знаменитых людей.

Версия первая — официальная: Плевицкая тихо умерла в тюрьме. От тоски, незаметно точившей ее все время после отъезда из России, но особенно навалившейся после суда, после страшных обвинений, после предательства любимого. Певчие птицы редко приживаются в клетке. Чтобы пойманный соловей выжил, нужны особый уход и забота. А какой уж уход и забота во французской каторжной тюрьме, где и по-русски-то никто не говорил! Вот и зачахла русская соловушка. Не вынесла неволи и безнадежности.

Памятник Надежде Плевицкой в с. Винниково. Скульптор В.М. Клыков

Версия вторая — детективная: Плевицкая была отравлена по приказу НКВД. Потому что действительно была тайным агентом. Потому что много, а главное — многих, знала. Захватившие Францию фашисты не могли в конце концов не заинтересоваться делом "советской разведчицы". Как разведчицей, Плевицкой мог заняться абвер; а как "коммунисткой" — даже гестапо. А допросов, проведенных со свойственной немцам изощренностью, она бы просто не выдержала — и без того уже раздавленная скандальным процессом и предательством "товарищей", измученная тюремным заключением.

О том, чтобы устроить ей побег, речи, разумеется, не шло: разоблаченная и развенчанная в кругах русской эмиграции, Плевицкая уже не представляла никакой ценности для НКВД, тем более что главную свою функцию они со Скоблиным успешно исполнили, — хлопотать о свободе для нее теперь не имело смысла. Да "товарищи" и не пытались ей никогда помочь. Но оставить ее в живых тоже не могли. Это было бы неразумно и опасно. Плевицкая была тем "следом", по которому немцы могли бы выйти на других советских агентов. "Товарищи" предпочитали не оставлять следов. И Плевицкой поднесли яд.

В пользу этой версии говорят два факта.

Во-первых, смерть Плевицкой была достаточно неожиданной: по словам надзирателей, "она плохо чувствовала себя последние месяцы", но не настолько плохо, чтобы быть помещенной в тюремную больницу, и скончалась в своей камере. Можно, конечно, говорить о невнимании тюремного начальства, но Надежда Плевицкая все-таки была знаменитостью, хоть и иностранкой, ее процесс привлек к себе всеобщее внимание, и о ее смерти в женской каторжной тюрьме писали многие французские газеты. Вряд ли тюремные власти позволили бы себе такую халатность и проигнорировали бы её жалобы, ежели бы таковые были. Наверняка ее бы поместили в больницу. Таков был порядок. А в большинстве дошедших до нас отчетов говорится о том, что Плевицкая умерла не в тюремной больнице, а в своей камере — причем именно скоропостижно и неожиданно для всех. Заснула и не проснулась. Так умирают от старости, но ей было пятьдесят шесть лет, и она была физически очень здоровой женщиной.

И второй факт, приводимый в воспоминаниях о ней и тоже говорящий в пользу версии с отравлением: через две недели после кончины немцы эксгумировали тело Плевицкой, провели вскрытие, сделали какие-то анализы и захоронили ее уже в другом месте. Правда, результаты этих анализов неизвестны. Если вообще была эксгумация и было вскрытие.

Потому что есть еще и третья версия смерти Плевицкой.

Трагическая.

Более трагическая, чем все, что случилось с ней в жизни.

"В 1940 году немцы вошли во Францию, захватили каторжную тюрьму, в которой содержали Надежду Васильевну. В яркий солнечный день ее вывели во двор, привязали к двум танкам и разорвали. Служить советской госбезопасности всегда было небезопасно".

Так писал в своей книге "КАК ЭТО БЫЛО" Гелий Рябов, известный писатель-детективщик и кинодраматург, глубоко сведущий во всем, что связано с историей становления советской милиции и КГБ, а также с историей революции, эмиграции, советской разведки. До сих пор популярны сериалы "Рожденная революцией" и "Государственная граница" и недавний, страшный в своей правдивости фильм "Конь белый", о Колчаке и об Анне Тимиревой, — это все Гелий Рябов.

И это именно он (если вдруг кто-то не знает, хотя я сомневаюсь, что хоть кто-то может этого не знать!) спустя шестьдесят лет после убийства в подвале Ипатьевского дома отыскал останки последнего Государя Российского и Его Семьи. Сделал то, что не смог когда-то сделать Николай Алексеевич Соколов.

Я не нашла никаких подтверждений — ровно как и опровержений — его версии гибели Надежды Плевицкой. Но если Рябов выдвинул эту версию, значит, у него были достаточные на то основания. И какие-то иные источники, недоступные мне. Сомневаться в его словах не приходится вовсе.

Остается только надеяться.

Надеяться на то, что на самом деле это было не так. Потому что так — слишком страшно. Слишком жестоко. Она не заслужила такой смерти. Никто не заслужил такой смерти.

Но в любом случае в общем-то не столь уж важно, как именно умерла Надежда Плевицкая.

Важно то, что смерть была для нее не ужасом неизбежным, каким обычно является смерть для людей, а долгожданным избавлением от страданий и позора.

И вечно юная, страстная, несчастная, мятущаяся Дежкина душа покинула измученное тело и отлетела прочь, на крыльях песни, в дальнюю даль — к облакам стыдливо-румяным, к дивным цветам Мороскина леса, к монастырскому Чудо-Колоколу, звонящему к Ранней.

Аминь.