Плющ на руинах

44

На другой день я проснулся довольно поздно; солнце уже жарило вовсю. Я вдруг подумал, что Эрмару следовало бы похоронить; однако, осматривая дом накануне, я не видел ни одной лопаты, да и притрагиваться к трупу, который, учитывая особенности южного климата, уже начал разлагаться, мне не хотелось. Итак, я оделся, положил в торбу съестные припасы, огниво и фляжку с водой, заткнул за пояс ножи, взял арбалет и навсегда покинул старинный дом.

Не имея ни компаса, ни часов, я мог лишь весьма приблизительно ориентироваться по солнцу. Поначалу я, кажется, довольно сильно забрал к востоку и вскоре оказался в самой сердцевине бесплодных земель. Здесь не росло ни деревца; лишь кое-где на глинистой почве торчали чахлые кустики да пучки желтой травы. За несколько часов пути по этой местности я не заметил ни малейших признаков воды; единственной попавшейся мне дичью были ящерицы. Я шел дальше, полагая, что вскоре пересеку бесплодную зону и окажусь достаточно близко к джунглям, чтобы найти воду, и в то же время достаточно далеко от них, чтобы избежать нежелательных встреч с их обитателями. Однако я шел и шел, а пейзаж становился все более унылым. Теперь-то я понимаю, что, неверно оценив положение солнца, вслед за ним отклонился к югу и шагал прямиком в пустыню.

Большую часть пищи и воды я употребил в первый же день; осталось только несколько фруктов и четверть фляги. Я все еще полагал, что вскоре смогу пополнить свои припасы. Утром второго дня я проснулся совершенно разбитый — по всей видимости, накануне мне напекло голову. Странное дело, но я только в тот момент вспомнил об этой опасности и, отрезав от торбы большой кусок материи, сделал себе что-то вроде чепца — должно быть, со стороны это выглядело нелепейшим образом. К полудню местность оставалась все такой же безжизненной, однако на горизонте я заметил нечто, показавшееся мне извилистым руслом реки. Я ускорил шаг и часа через два, обливаясь потом, вышел на берег. Но увы! Река давным-давно пересохла; ил, покрывавший некогда дно, обратился в серую пыль, уже почти разметанную ветром. Бормоча проклятия, я спустился по песчаному откосу. Положение становилось серьезным. Я понял, что зашел уже достаточно глубоко в пустыню и петляния к западу или востоку вряд ли пойдут теперь на пользу. Выходило, что я слишком легкомысленно отнесся к приготовлениям, отправляясь в путь. Но мысль о том, чтобы повернуть назад, привела меня в ярость. В конце концов, рассудил я, какая-то трава здесь кое-где все-таки растет, а значит, рано или поздно я найду воду — и, сделав последний глоток из фляги, принялся взбираться на противоположный берег.

Я действительно нашел воду — уже ближе к вечеру. Это было маленькое озерцо, почти лужа, обросшее по краям каким-то пожелтевшим тростником. Вода в нем была теплая, солоноватая и вообще противная на вкус. Отчаянно надеясь, что ее недостатки исчерпываются этим и в ней нет ничего, опасного для жизни, я напился и наполнил флягу.

На третий день пути мне вновь был преподнесен пренеприятный сюрприз. Я полагал, что забрался уже в самое сердце пустыни; однако к полудню стал замечать, что камни, растрескавшаяся глина и пыль все более уступают место сплошному песку, на котором не росло ни кустика; а вскоре впереди замаячили и барханы. Значит, настоящая пустыня только начиналась. И, естественно, я не мог даже приблизительно судить о том, где она заканчивается. Сейчас я сам удивляюсь, что не повернул тогда назад: лезть очертя голову в пески с одной початой флягой воды и вовсе без пищи было чистым безумием. Но мною, вероятно вследствие жары и усталости, владела какая-то особенная упорная злость, не считавшаяся с доводами рассудка. Кому-то удавалось пересечь эту пустыню, раз слухи о людях, живущих за ней, дошли до мутантов — и это соображение перевесило в моих глазах все прочие. По счастью, мне хватило ума перестроить свой суточный график: я шел всю ночь, перенеся отдых на жаркие дневные часы.

Весь четвертый и пятый день я карабкался с бархана на бархан, по-прежнему ориентируясь по солнцу и отчаянно стараясь растянуть запас воды. Голова гудела от жары, на лице и руках облезала обожженная кожа; вдобавок ко всему мои убогие сандалии не могли должным образом защитить ноги от раскаленного песка. На исходе пятого дня я выпил последнюю каплю воды. Теперь дороги назад не было: учитывая, что силы мои с каждым днем уменьшались, я едва добрел бы до северной границы песков.

Шестой день был сплошным кошмаром. Голова моя словно наполнилась расплавленным свинцом, а рот — ватой. Глаза болели от нестерпимо яркого света и пыли. Несколько раз я падал, взбираясь на на бархан, и сползал по склону вниз. Удивительно, что я всякий раз поднимался. Еще более удивительно то, что я все еще как-то ориентировался по солнцу и не принялся кружить на одном месте, как это часто бывает в таких случаях. Постепенно я впадал в полное отупение, и даже мысль о скорой гибели не слишком пугала меня, но все-таки я шел — а кое-где и полз — вперед.

Предрассветная прохлада немного освежила меня, но ненадолго. Было еще, должно быть, не позже десяти утра, когда я свалился у подножия очередного песчаного холма и погрузился в полусон, полуобморок.

Я выныривал из забытья долго и тяжело; когда же наконец ясность сознания вернулась, я понял, что этот день станет последним. Констатировав это с некоторым даже облегчением, я принялся собирать свои вещи. Как раз в тот момент, когда я вытаскивал из песка арбалет, по склону бархана ко мне скользнула тень. Я вскинул голову и увидел силуэт, поднимавшийся из-за песчаного гребня; пока видны были только голова и плечи.

Мое полумертвое состояние моментально улетучилось. Я быстро вложил стрелу и натянул тетиву (арбалеты мутантов весьма совершенны по своей конструкции и приводятся в боевую готовность почти мгновенно). Незнакомец тем временем полностью поднялся на гребень. В тот момент я не обратил внимания ни на его лицо, ни на одежду; я видел лишь, что он тоже вооружен арбалетом.

Удивительное дело, но ни одному из нас не пришло в голову окликнуть друг друга, вступить в переговоры, хотя бы опустить оружие в знак мирных намерений. Каждый только видел арбалет в руках другого и торопился выстрелить первым. Это удалось ему.

Однако стрела прошла высоко над моей головой. Осознав, что промахнулся, он хотел отступить назад, за гребень, но я уже спустил тетиву. У меня не было возможности хорошо прицелиться; это была чистая случайность, что стрела вонзилась ему в грудь. Он нелепо взмахнул руками и скатился по склону бархана к моим ногам.

Он был еще жив, когда я поспешно его обыскивал. Вот и фляга; но, откупорив ее, я убедился, что она так же пуста, как и моя собственная. Я зарычал от отчаяния; а потом, взглянув в его закатывающиеся глаза, решительно вытащил нож и взрезал артерию у него на шее, припадая ртом к ране. Я высасывал его теплую, с металлическим привкусом кровь, пока она еще текла. Наконец я выпустил безжизненное тело, и оно упало на песок.

Этот жуткий напиток придал мне сил. Поднявшись, я перешагнул через труп и побрел вверх по склону бархана.

Оказавшись на гребне, я увидел город.