По дорогам идут машины

ТРИ ТЫСЯЧИ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ МОРСКАЯ

Собрание уже шло, когда я разыскал, наконец, красный уголок. Люди, только что закончившие смену, тесно сидели на длинных скамьях. На передней стене висел плакат:

Я видел десятки плакатов, на которых упоминалось это имя, и мне все больше хотелось познакомиться с одним из лучших нефтяников «Сталиннефти». Я остановился в дверях и тихо спросил краснолицую от солнца молоденькую работницу — где можно найти Бедирханова?

— А вот он, — мягко, по-украински растягивая слова, ответила она, кивнув в сторону входных дверей.

Я оглянулся. Там никого не было. Работница тоже оглянулась и удивленно подняла светлые, выгоревшие брови.

— Ось глядите, — сказала она, обнажая крупные красивые зубы. — Вот ведь сейчас тут стоял. Еще велел мне записку в президиум переслать. Я так думаю — он вперед пробрался, — и, поднявшись на цыпочки, она стала выискивать глазами Бедирханова.

— Он с вашего промысла?

— А как же? Наш мастер. Я в его бригаде. В пятой.

— Абдуллаева, а у вас там что за собрание открылось? — постучав по столу карандашом, спросил председательствующий, молодой худощавый парень с преувеличенно серьезным, как у большинства присутствующих, лицом.

Я оглянулся на Абдуллаеву. У нее было милое украинское лицо, и говорила она так, будто вчера только приехала откуда-нибудь с Черниговщины или с Полтавщины. Перехватив мой взгляд, она спросила:

— Чего вы на меня так смотрите?

— А какой из себя Мирза Бедирханов? — спросил я, несколько смутившись.

— Черный такой. Спецовка синяя, — едва слышно про шептала украинская Абдуллаева. — Рукава закатаны.

Я стал глядеть. На многих мужчинах были синие спецовки, и почти у всех закатаны рукава.

— Туда не глядите, — прошептала работница, — там его нема. Вы у стенки поглядите.

— Товарищ Абдуллаева, — снова сказал председательствующий. — Это вам не квартира, это собрание. На квартире вы следите за порядком, а здесь позвольте мне следить за порядком.

Абдуллаева, взглянув на меня, снова улыбнулась.

— Это муж мой. Когда он на собрании председатель — с ним прямо житья нет. Тоже в нашей бригаде работает. Оператор. Надо молчать. — И тут же добавила: — А вы откуда?

Я сказал.

— Ничего, обождите. Мастер сейчас выступать будет, вы его увидите…

Между тем на трибуну вышел высокий молодой человек в распахнутой на груди косоворотке. Он начал молча перелистывать блокнот, и все выжидающе смотрели на него.

— Не этот? — спросил я Абдуллаеву.

— Нет. Это парторг промысла. Товарищ Огурцов.

После парторга на трибуну, один за другим, стали подниматься слесари, мастера, операторы, инженеры.

От имени своих бригад они обещали собранию выполнить годовой план на месяц раньше срока. Они обещали дать родине сверх плана тысячи и тысячи тонн нефти. Они не только давали обещания, но тут же, с трибуны, рассказывали, как и почему смогут выполнить их, говорили о новых методах эксплоатации скважин, об ускорении сроков возврата в строй бездействующих, об увеличении межремонтного периода, о новых способах увеличения дебита.

Один за другим выходят на трибуну люди. Я слушаю их и жду выступления Бедирханова.

Наконец поднялся председательствующий и, держа бумажку, скрученную в трубку, сказал:

— Товарищ Бедирханов прислал записку о том, что ушел на девяносто девятую. Мастер поручил мне сказать от имени нашей бригады. Мы берем обязательство дать нефти сверх плана… — и тут он назвал такую цифру, что люди зашевелились на скамьях, заговорили.

Обязательство Бедирханова вдвое превышало обязательства всех бригад, вместе взятых.

Народ удивленно шумел. Председательствующий постучал карандашом по столу.

— А ты не ошибся, Орудж? — осторожно спросил Огурцов.

— Нет, не ошибся. А если контора бурения сдаст нам 3019-ю скважину на месяц раньше планового срока, то мы дадим стране… — и Орудж назвал еще большую цифру.

— Кто бурит 3019-ю?

— Ага Нейматулла.

— Это на море?

— На море.

— Сейчас мы ему позвоним.

Люди в красном уголке сидели молча, прислушиваясь к голосу Огурцова, раздававшемуся из соседней комнаты.

— Женя, дай мне 3019-ю. Кого нужно? Ага Нейматуллу нужно. А где он? Тогда соедини с парторгом. Здравствуй, Аракелов. Мне всеведущая Женя донесла, что Нейматулла у тебя. Передай ему, пожалуйста, трубку. Нейматулла? Привет. Огурцов. Ага Нейматулла, обязательство бригады Бедирханова зависит от вас. Если вы сдадите морскую 3019-ю на месяц раньше срока — они обещают дать… очень много обещают дать. Что вы на это скажете?.. Ладно.

Телефон коротко звякнул, Огурцов вошел в красный уголок и сказал:

— Ага Нейматулла обещал сдать 3019-ю на 36 дней раньше срока; он добавляет шесть дней для того, чтобы Мирза смог снова все продумать и подсчитать.

На следующий день, решив во что бы то ни стало разыскать Бедирханова, я отправился в контору первого промысла. Шел двенадцатый час, солнце палило нестерпимо, и асфальт подавался под ногами, как резина.

У дверей конторы, возле железной ограды, стояли парторг Огурцов, мастер первой бригады Кулиев, заведующий промыслом Николай Артемович Далакян и плечистый человек с рыжими запорожскими усами.

Все они сбились в тесный кружок, не сводя глаз с блокнота, на котором Далакян чертил что-то карандашом, объяснял схему, быстро говоря по-азербайджански.

Человек с запорожскими усами часто перебивал заведующего, видимо возражая, но фразы давались ему с трудом, и для большей убедительности он медленно шевелил своими толстыми пальцами. Впрочем, к словам его и Николай Артемович и остальные прислушивались со вниманием.

Все они были так заняты разговором, что не замечали готовящейся каверзы. Кто-то, забравшись в садик перед конторой, открыл водопроводный кран, прижал его ладонью и из-за дерева направил на Кулиева перепончатую струю.

Дерево было окутано белой водяной пылью и на ветках, то бледнея, то ярко светясь, висел прозрачный кусок радуги. Напор струи был слабым, и ветер легко относил ее. Вдруг струя выпрямилась и хлестнула по человеку с запорожскими усами. Он резко повернулся, и при этом на лацкане его пиджака блеснула Звезда Героя Социалистического Труда.

— Что это еще за шуточки… — начал было Николай Артемович, но усатый человек вдруг с неожиданной резвостью бросился за калитку палисадника.

Однако пока Герой Социалистического Труда подбегал к калитке, из садика через ограду перемахнул мокрый с головы до ног юноша и, очутившись на дороге, закричал своему преследователю:

— Давай поливай. С места не сойду. Давай, давай!

Воспользовавшись тем, что беседа неожиданно прервалась, я обратился к Николаю Артемовичу:

— Скажите, пожалуйста, где я могу найти мастера Бедирханова?..

— Я Бедирханов, — сказал тот, кого я принял за юношу. — Что хотите?

Передо мной стоял низенький, худощавый, черноволосый парень. На нем были синяя спецовка, брезентовые, заляпанные нефтью брюки и модельные, незашнурованные туфли.

Мы познакомились.

— Погоди немного, — сказал Бедирханов, сразу переходя на «ты», — кончу с начальством разговор… Товарищ заведующий, сейчас обеденный перерыв, и если вы еще будете спорить про восемьдесят шестую, буду опять заливать вашу комиссию. Обедать надо, а не спорить.

Через несколько минут Бедирханов повел меня на свой участок. Несмотря на маленький рост, Бедирханов шагал очень быстро. От спецовки его шел пар, и она на глазах пятнами высыхала.

— Интересно. Не давали трубы на восемьдесят шестой поднимать, — сказал Бедирханов. — Говорят, прихватило. А Гюль Бала Алиев, видал, Герой Социалистического Труда, 50 лет на нефти работает, тоже не верит, что прихватило… бывает, тянут так, что подъемник хвост задирает, так я же так не стану тянуть…

Бедирханов остановил проезжавшую мимо грузовую машину. Мы забрались в кузов, и машина помчалась по гладкой асфальтовой дороге. Мимо нас мелькали вышки, канавы, наполненные водой, мачты высоковольтной передачи, цистерны, трапы, газовые коллекторы, отстойники, компрессорные и трансформаторные станции, ряды серебристых, похожих на аэростаты резервуаров, трубопроводы.

Трубопроводов очень много: трубы разного диаметра — от тонких, полуторадюймовых до большущих, в обхват толщиной, — тянулись вдоль дороги, переплетались, огибали здания, скрывались под землей и снова появлялись; трубы лежали на земле, на деревянных козлах, на каменных стойках, виднелись в воде резервуаров. Из старых труб сделаны были перекидные мостики, перила, столбы, дорожные знаки и ограды. Трубы здесь — основной материал, такой же, как дерево в тайге.

Мы едем по тем местам, где еще в 1920 году была Биби-эйбатская бухта. Когда-то здесь на шлюпках и парусниках катались вечерами бакинские жители и, забавляясь, поджигали пузыри газа, выходящие на поверхность воды. Газ горел, и издали, с бульвара, казалось, что горит море.

Чем дальше мы едем, тем больше я удивляюсь. Промыслы кажутся пустынными… Ни одной живой души, кроме редких сторожей с винтовками, не видно вокруг.

Только у какого-то поворота из-за канавы неожиданно выскочил человек в тюбетейке, остановил нашу машину и, уцепившись за дверцу кабины, закричал:

— Опять к Бедирханову едете! Сейчас Далакяну звонить буду.

— К вам завтра утром приедут, — отвечал Бедирханов, — отпусти кабину, мы торопимся.

— А я не тороплюсь? Как это так завтра? Мне надо сегодня вечером кароттаж снимать.

— Он и едет кароттаж снимать, — отвечал Бедирханов.

— Едет, да не на мою буровую, а на твою…

— На 3019-ю едем.

— А-а-а! — уважительно произнес человек в тюбетейке и даже немного смутился. — Так бы сразу и сказал, что на 3019-ю. Как там, с азимута сильно сбились?

— На девять градусов. Выправляются.

— Хорошо. Ну, езжайте. Завтра жду. Обязательно…

Окончив этот непонятный мне разговор, человек в тюбетейке отошел, и мы поехали дальше.

Под вышками мерно качались черные рычаги насосов с носатыми противовесами, били земные поклоны, кланялись, словно стараясь оправдать свое название «монашки», которое дали им рабочие. Из-за отсутствия людей эти рычаги сами казались одушевленными. Под некоторыми вышками «монашек» не было. Вместо них установлены крестовики с задвижками и манометрами. Промысел работал. Чувствовалось, что все скважины непрерывно находятся под наблюдением людей. Но где они — эти люди?

— Как вы справляетесь? Ваш участок раскинулся на несколько квадратных километров… — спросил я Бедирханова. — Сколько у вас человек следят за скважинами?

— Трое.

— Как так — трое?

— Не понимаешь, как трое? Раз, два, три — и все. Только теперь, конечно, трудно держать в распределительной три человека. Подготовка к зиме.

— Ну, конечно, трудно. Разве справятся трое?

— Так я оставил двоих. Сейчас почти все на засыпке труб. Чтобы зимой не замерзала воздушная линия. А то придется, как в прошлом году, примусами отогревать воздухопроводы…

Бедирханов выпрыгнул из машины и пошел к вышке, возле которой стоял подъемник: трактор с укрепленной на нем лебедкой. Скуластый парень с тонкими, как нитки, черными стрижеными усиками, в фуражке с волнистым козырьком и в спецовке, заляпанной нефтяными пятнами, стоял под вышкой.. Бедирханов что-то сказал ему по-азербайджански, несколько раз повторив одно слово «дриллометр», и повел меня в распределительную.

На двери деревянного домика висела табличка «Посторонним входить строго воспрещается». Из распахнутых окон неслось такое шипение, словно там стоял паровоз под парами.

Мы вошли. Вдоль стен, на высоте человеческого роста, в круглых металлических футлярах, были укреплены бумажные диски, похожие на граммофонные пластинки. Каждый диск вращался со скоростью одного оборота в двадцать четыре часа, и два карандаша вычерчивали на нем кривые линии. Таких дисков я насчитал больше шестидесяти. Рядом с ними из-под пола торчали трубы со множеством кранов.

Два человека спокойно ходили от одного прибора к другому и, поглядывая на кривые линии, чуть-чуть подворачивали регулировочный вентиль. Одного из них я узнал. Это был председатель вчерашнего собрания Абдуллаев.

— Эти картограммы, — прокричал мне в ухо Бедирханов, — показывают расход воздуха и давление в каждой скважине. Для каждой скважины своя картограмма. А вот они, Абдуллаев и Маркарьян, регулируют подачу сжатого воздуха. Воздух из компрессорной подается сюда, а отсюда уже на каждую скважину. Для чего воздух? Вот слушай. Иногда бывает так, что пластового давления нехватает для подъема нефти до земли. Нефть поднимется немного по скважине и остановится, может на километр ниже поверхности земли, может и еще глубже. Для того чтобы ее достать, мы опускаем колонну труб — лифтовые трубы. Ты их видел сейчас на восемьдесят шестой. Опускаем лифтовые трубы так, чтобы конец их окунулся в нефть, а в кольцевые пространства между этими трубами и стенками скважины нагнетаем сжатый воздух. Воздух проникает в нефть через низ лифтовых труб к помогает ей подниматься на поверхность. Это дело не простое. Нужно знать каждую скважину, ее привычки и капризы. Одному человеку килограмм хлеба дать, — ему мало, а другому, вот хоть мне, дать килограмм съесть — мне много, я от килограмма заболею. Каждой скважине воздух надо давать особо, смотреть надо, какой у нее характер.

Я стоял и смотрел, как парень и девушка, медленно обходя приборы, регулируют работу больше чем полсотни скважин, и мне становилось все более и более ясно, что кажущееся безлюдье промыслов — признак огромной, продуманной и слаженной механизации.

Повернет девушка вентиль — и где-то, далеко на море, в скважину иначе будет поступать сжатый воздух и сильней начнет выжиматься вверх нефть. Где-нибудь на Баилове в скважине увеличилось пластовое давление, а девушка уже видит это на картограмме и уменьшает подачу воздуха. Воздух — «рабочий агент», как его здесь называют, — надо экономить. Сжатый воздух стоит дорого.

— Конечно, у меня в бригаде не два человека, — объяснял Бедирханов. — Двумя человеками не обойдешься. У меня есть помощник по надземному ремонту — Тажетдинов, по подземному ремонту — Муса Мусаев, парторг бригады. Мы его видели сейчас на восемьдесят шестой. Помнишь? И бумажки надо писать. Много всяких бумажек. На это дело у меня тоже есть помощник — Лида Юргель. Слесаря есть. И много еще народу. Больше тридцати человек. По десяти на смену. Подожди-ка… Почему давление падает по четвертой секции? В чем дело? Абдуллаев, звони в компрессорную!

— Что такое? — испуганно спросил я.

— Что такое? Давление упало. Скважины не на режиме. Нефти меньше даем. По всей четвертой секции — меньше нефти даем!

— Что это вы в девяносто седьмую воздуха больше нормы дуете? — раздался голос Николая Артемовича.

Заведующий промыслом переступал в этот момент-порог.

— Такой режим, товарищ заведующий… — начал, было Абдуллаев, но Николай Артемович прервал его:

— Меня не проведешь. Слышишь! — и он поднял палец.

— Это здорово, — завистливо сказал Бедирханов, — по звуку узнает.

Николай Артемович взял у Жени Маркарьян вороток и подвернул вентиль.

— Мирза, — сказал он, — к тебе фотограф из газеты приехал.

Бедирханов недовольно зацокал языком.

— Иди, иди фотографируйся. Это не невесте подарок, а в газету. В компрессорной машина минут на десять стала. Я узнавал. Иди, не беспокойся.

В небольшой комнате культбудки сидел фотограф в шелковой рубашке с галстуком и в отутюженных, ослепительно белых брюках.

— Ну, как пошла двадцать вторая? — спросил фотограф, увидев Бедирханова.

— Пошла. Через час после того, как ты уехал, пошла. Чего хочешь?

— Надо снять твою бригаду, Мирза, по возможности: полностью…

— Сколько человек?

— Ну, хоть человек пятнадцать.

— Где же я тебе возьму пятнадцать человек! Работать надо. Вот давай, Абдуллаев, я, Липатова, Тажетдинов. А вон идет Муса, партгруппорг. Муса, становись сниматься.

Парень с тонкими усиками, которого я недавно видел у вышки, подошел.

Фотограф вышел из будки и торопливо стал расставлять людей. Бедирханов и Мусаев оказались в центре, девушка с лукавыми глазами, Липатова, справа, Тажетдинов и Абдуллаев — слева.

— Как девяносто шестая? — спросил Бедирханов парторга.

— Трубы опустили, — отвечал Мусаев, — арматуру никак не собрать. Наверное, менять надо.

— Зачем не собрать? Сегодня девяносто шестую пустим во что бы то ни стало.

Фотограф увидел, что совершил ошибку, попросив Бедирханова встать рядом с парторгом: сразу начались деловые разговоры. Он переставил парторга на правый край, но было уже поздно.

— Извини меня, пожалуйста, — сказал Бедирханов. — Отпусти Тажетдинова на девяносто шестую. Там, понимаешь, без него ничего не выйдет. Иди, Исмаил, на этот раз не придется тебе войти в историю.

— Начинается, — сказал фотограф упавшим голосом.

Пока фотограф перестраивал людей, доложили, что приехал заливочный агрегат. У распределительной остались только Люба Липатова и Муса Мусаев. Фотограф тяжело вздохнул и стал наводить на них аппарат.

— Прекрасная бригада, — обратившись вдруг ко мне, сказал он. — Действительно неудобно: приезжаю, мешаю им. Знаете, какое они вчера обязательство взяли?

И он рассказал:

— В тот день я получил задание фотографировать управляющего трестом «Сталиннефть» — Шарифа Гусейновича Мамед-Заде. В трест он пришел недавно. И через несколько месяцев усилиями рабочих и руководителей трест был превращен в передовой, самый передовой трест «Азнефти». А у нас, в республике нефти, это не просто.

Так вот, только было собрался я фотографировать управляющего, а ему докладывают, какое обязательство собирается взять Бедирханов. Шариф Гусейнович послал машину за Мирзой, ходит, нервничает, невозможно снимать. Привозят Мирзу. «Сколько ты собираешься дать сверх плана, Бедирханов?» — спрашивает управляющий. Мирза ответил. «А знаешь ли ты, что твое обязательство составляет почти половину того, что обещают дать сверх плана все нефтяники Азербайджана?» Мирза ответил, что знает. «Слушай», Бедирханов, — сказал тогда Шариф Гусейнович, — боюсь, как бы твое обязательство не оказалось летучими словами… Как ты думаешь его выполнять?» Жаль, что вы не специалист. Это очень интересно — то, что говорил Мирза управляющему. Он придумал удивительно интересные вещи. Клянусь жизнью, Мирза совсем по-новому добивается наилучшей и наибольшей отдачи нефти скважинами. Мамед-Заде заслушался Мирзу, забыл обо мне. А потом, когда Мирза кончил, управляющий встал, пожал ему руку и сказал: «Молодец. Чем тебе надо помочь?» — «Самое главное, чтобы скорее мне сдали 3019-ю морскую», — ответил Мирза.

3019-ю поручено бурить одному из лучших мастеров Азербайджана, лауреату Сталинской премии Ага Нейматулле. Ее бурят в море, наклонно, до нефтеносного пласта огромной мощности. Геологи ожидают от этой скважины невиданного дебита. Весь трест с нетерпением ожидает конца буровых работ. Клянусь жизнью, это будет у Мирзы самая лучшая скважина!

«Еще чем могу я тебе помочь, Бедирханов?» — спросил Мамед-Заде. «А еще дайте мне, товарищ управляющий, приемник. Мы в обеденный перерыв будем собираться в культбудке и слушать Москву».

— Очень интересная работа в бригаде Бедирханова, — неожиданно грустно произнес фотограф. — Наша газета дает завтра о них полосу. А сверху должно быть клише на три колонки… Хотите, я вас сфотографирую?

Мы прыгаем в катер и усаживаемся на скамейку. Капитан в форменной фуражке становится к штурвалу с таким видом, словно отплывает в кругосветное путешествие. Он ударяет один раз в медный, поцарапанный от частой чистки звонок — полный вперед! — и двигатель, глухо постукивая, начинает подталкивать катер. Дует легкая, прохладная моряна.

Старший геолог промысла, педантичный старик с грустными глазами, и Мирза Бедирханов, надев праздничные костюмы, едут на приемку 3019-й. Катер то и дело меняет курс, объезжая торчащие из воды трубчатые сваи, столбы с электрическими и телефонными проводами, площадки вышек. Тяжелая вода Каспия лениво раздается под его носом, и на шлифованных волнах то там, то здесь на мгновение вспыхивают острые солнечные искры и тонут.

За кормой вода так же лениво смыкается, почти не оставляя следа. Мы огибаем площадку, сооружаемую для новой буровой. Фермы, сделанные все из тех же старых труб, установлены в пролетах, и сварщик, повиснув над водой, сваривает узел фермы. Холодное зеленое пламя с сухим стрекозиным треском трепещет у его лица.

Внезапно из воды появился человек. Он вынырнул почти под сварщиком и ухватился за перекладину фермы, затем подтянулся и сел наверху на трубе, как птица на насесте. Немного отдохнув, он снова бросился в море и не появлялся около минуты. Сварщик все так же хладнокровно приваривал косынку, геолог перелистывал трещащие на ветру листы блокнота, а Мирза смотрел на воду и быстро курил папиросу. Наконец загорелый человек снова появился на поверхности, держа в левой руке большой гаечный ключ.

— Зачем нырять!.. — закричал капитан. — Ловил бы на удочку!..

— А на крючок насадил бы гайку, — добавил Мирза.

«Подводник» победно взмахнул ключом и что-то ответил, но ветер унес его голос в море.

— Видишь, достал ключ, — сказал мне Мирза. — Работал человек и нечаянно уронил ключ на дно. Не ехать же за новым ключом на склад. Видишь, достал, работает… Ты его к ноге привяжи! — снова закричал он слесарю.

Капитан звонит два раза. Шум двигателя приглушается. С палубы кажется, что катер остановился, а огромная буровая осторожно надвигается на нас и поворачивается. Три звонка — задний ход! — и не успел я оглянуться, как Мирза оказывается на площадке буровой.

Буровая вышка раза в два больше эксплоатационной. Она тщательно расчалена тросами, и на ней два деревянных балкона: один, называемый рабочими голубятней, — посредине, а другой — на самом верху, на сорокаметровой высоте. Буровая должна быть высокой для того, чтобы проще и быстрей поднимать и опускать в скважину длинные «свечи» — секции стальных бурильных труб.

Мы с Мирзой уже были здесь несколько дней тому назад, когда заканчивалось бурение. В тот день турбобур прошел уже последние метры, и рабочие должны были поднимать трубы.

— Поднимаем, поднимаем, не идет. Не понять, что-то держит, — говорил тогда молодой бурильщик в лоснящейся кепке, повернутой назад козырьком, — девятьсот метров вытянули, а больше не идет.

— А ну-ка, попробуйте вниз, — посоветовал Мирза.

— Уже пробовали.

— Еще попробуйте. Бош! — закричал Мирза. «Бош» на языке нефтяников означает «вниз».

Подъемник включили. Лебедка начала вращаться. Вниз трубы шли хорошо.

— Бас! — воскликнул, поднимая руку бурильщик в лоснящейся кепке.

Трубы, вымазанные глинистым раствором, начали медленно подниматься, но, поднявшись метров на десять, внезапно остановились, а кривая дриллометра, показывающая усилие на крюке кронблока, стала резко расти.

— Стой! — закричал бурильщик. — Опять шпион (он кивнул на дриллометр) много силы показал. Уже третий раз пробуем — и все так. Как будто там что-то держит.

— А где Ага Нейматулла? — спросил Мирза.

— Отдыхает. В будке.

— Зачем отдыхает! Будить надо.

— Подожди. Он два дня и две ночи от подъемника не отходил. Пусть поспит. Надо самим придумать, что делать.

Минут десять высказывались разные предложения и советы, которые сразу же браковались то бурильщиком, то Мирзой.

Наконец Мирза махнул рукой и проговорил:

— Нет, надо Нейматуллу будить. Десять минут пропало. Да пока мы приехали — еще десять минут. А за двадцать минут нефти было бы сколько? Ага Нейматулла!

Из будки вышел лысый человек лет пятидесяти с полузакрытыми глазами — не то улыбающимися, не то щурящимися от солнца.

— Нейматулла, не идут вверх трубы, здравствуй, — заговорил Мирза. — Вниз идут, а пробовали подбасить — не идут. Ты извини, что разбудил…

— Сколько метров осталось подымать? — спросил Нейматулла безучастно.

— 1730, — ответил бурильщик.

— Дай разрез, — так же равнодушно сказал Нейматулла.

Бурильщик принес большой лист бумаги, на котором был изображен геологический разрез земли в месте скважины. Нейматулла нашел нужную глубину, вздохнул и проговорил:

— Не на 1730, а на 1736 метрах глубины заело.

— Как ты знаешь? — удивился Мирза.

— Знаю. На 1736.

— А что случилось? — спросил бурильщик.

«Время состоит из дела и из разговоров», — подумал Нейматулла и вздохнул, чувствуя, что придется произнести довольно много фраз:

— Мы бурим как — вертикально или наклонно?..

— Наклонно, — отвечал бурильщик.

— Наклонно. Отверстие в земле получается круглое?

— Круглое, — отвечал бурильщик.

— Твои мысли несет ветром, Семен. Отверстие получается не круглое. Слушай. При наклонно направленном бурении трубы и турбобур скользят по грунту?

Бурильщик предпочел промолчать.

— Ну, скользят, — сказал нетерпеливый Мирза.

— Скользят и протирают в скважине ложбину. Отверстие получается похожим на яйцо. Вот теперь смотрите на геологический разрез. На глубине 1736 метров — граница твердого и мягкого слоя земли. Мягкий ниже, закрашен голубым, а твердый выше, закрашен…

— Закрашен синим, — сказал бурильщик.

— Ложбина в мягком слое вырабатывается больше, а в твердом — меньше. Получается ступенька. В эту ступеньку турбобур и упирается при подъеме.

— Для тебя земля стеклянная, правда, Ага? — спросил Мирза. — Ты все видишь, что под землей.

— Тебе сколько лет, Мирза?

— Двадцать четыре.

— Когда проживешь еще столько же — научишься лучше видеть с закрытыми глазами. Но мы слишком разговорились, и у нас может не остаться слов на завтра.

— А что все-таки делать? — спросил бурильщик.

— Поверни трубы градусов на сто восемьдесят и пробуй басить.

Поставили квадрат, повернули трубы и после двух, трех попыток колонна, влажная от глинистого раствора, начала подаваться…

Все это происходило несколько дней тому назад.

Сегодня нас встретил тот же Ага Нейматулла. Глаза его были, как и тогда, прищурены, хотя на этот раз выдался редкий для Баку облачный день.

— Я свое обязательство выполнил, Мирза, — сказал Ага Нейматулла, поздоровавшись, — буду ждать, как ты выполнишь свое. Скважина получится щедрая.

— Да, хорошая скважина. Вот, смотрите-ка кароттаж… — И Мирза развернул длинную, протянувшуюся до полу полосу бумаги, разграфленную в клетки, с дырками по краям, как на киноленте.

Это была кароттажная диаграмма. Волнистая кривая линия, идущая вдоль бумажной полосы, показывала степень нефтеносности пластов, которые пересекала скважина. Чем круче и длиннее волна линии, тем больше можно ожидать нефти.

— Раз, два, три, четыре… — радостно считал Мирза выпуклости кривой линии. — С этой скважины мы много возьмем. Правда?

— Будущее покажет, — ответил осторожный геолог.

Перед нашим приездом скважина была полностью подготовлена к испытанию на герметичность: эксплоатационная колонна стальных труб была спущена в скважину до забоя, пространство между стенками этих труб и грунтом залито цементным раствором, и к устью трубы приварен фланец с укрепленным на нем манометром. На площадке стояла готовая к действию заливочная машина.

— Если все готово, давайте начинать, — сказал Нейматулла.

Зарычал мотор, задрожал настил площадки, и стрелка манометра сдвинулась с нуля. Геолог взглянул на часы и уставился на манометр. На его белый циферблат смотрели все, и только Ага Нейматулла отошел в сторону, совершенно уверенный, что все будет в порядке. Мелкими рывками стрелка манометра прошла цифру 10, потом 20.

— Ну все, теперь давайте простреливать, — сказал Мирза, когда давление достигло восьмидесяти атмосфер и машину остановили.

— Подожди. Нужно, чтобы давление в течение получаса не упало ниже семидесяти семи атмосфер, — возразил геолог.

— Прошло пятнадцать минут. Давление упало на одну атмосферу.

— Ну, вот видите, — сказал неугомонный Мирза, — давление семьдесят девять атмосфер, а прошло уже пятнадцать минут. Можно кончать, да?

— Согласно инструкции полагается держать полчаса, — жестко ответил геолог.

Мирза зацокал языком.

— Пятнадцать минут здесь, двадцать минут там — сколько нефти пропадает! — И он, махнув рукой, отошел от манометра.

Наконец в бригаде Мирзы Бедирханова наступила торжественная ночь — ночь пуска 3019-й. Через несколько часов 3019-я начнет давать нефть, и с этого времени кривая выполнения плана пятой бригады резко рванется вверх.

Все подготовительные работы были закончены. После того как заполненную водой скважину «простреляли» электроперфоратором, то есть проделали отверстия в эксплоатационных трубах на глубине 2350 метров, в том месте, где расположен нефтеносный пласт, — уровень воды в скважине понизился. Это значило, что напор нефти в пласте оказался меньше, чем напор водяного столба. Часть воды ушла в пласт через отверстия.

Уровень воды установился приблизительно на 620 метров ниже земной поверхности. Промерив положение уровня, Мирза рассчитал длину лифтовых труб, по которым, после нажима сжатым воздухом, нефть побежит наверх, и опустил эти трубы в скважину.

Нажим сжатым воздухом, или, как его называют нефтяники, «продавливание», и происходил ночью, когда заведующий промыслом Николай Артемович Далакян зашел в культбудку пятой бригады.

Мирза сидел в своем маленьком кабинете за письменным столом, подперев рукой голову, и сердито-вопросительно смотрел на телефонный аппарат. Аппарат молчал.

— Ну, как дела? — спросил Николай Артемович, по виду Мирзы уже догадываясь, что дела неважны.

— Не продавливается, — ответил Мирза хрипловатым от бессонницы голосом..

— Какое давление?

— Сорок четыре.

— А по расчету?

— Сорок два. Лифтовые трубы убавлять надо.

Для того чтобы продавить скважину, надо либо уменьшить длину лифтовых труб, либо увеличивать давление. Уменьшать длину лифтовых труб — дело длительное и канительное. Нужно везти по морю на буровую подъемник, демонтировать верхнюю арматуру… А увеличивать давление воздуха рискованно: может «продуть» во фланцах воздухопровода. Хорошо еще, если продует на суше. А вдруг — на море. Как туда доберешься?

Николай Артемович взглянул на абажур с разноцветными птичками, поправил салфетку на приемнике и закрыл чернильницу крышкой. Казалось, он зашел сюда только затем, чтобы навести порядок.

— Трубы шаблонировали? — внезапно спросил он.

— Шаблонировали. Муса там все время был. На Мусу можно надеяться.

— Штуцер проверяли?

— Проверяли. Лифт убавлять надо.

Николай Артемович поправил стопку книжек и положил ручку на медные подковки возле чернильницы.

— Позвони в распределительную, — сказал он, — пусть поднимут давление до сорока шести.

Мирза снял трубку.

— Женя, — закричал он, — дай мою распределительную. Разговаривают? Разъедини… Кто это? Липатова? Липатова, ты с кем это по ночам разговариваешь? С компрессорной? После поговоришь с компрессорной… Знаю, что не продавливается. Подними давление до сорока шести… и смотри — будет продавливаться — сразу звони, — и Мирза устало уронил трубку на дужки.

Несколько минут прошло в молчании. Николай Артемович, заложив руки за спину, подошел к открытому окну и стал глядеть в черное звездное небо. Ровно и мощно, как эскадрилья самолетов, рокотали моторы в компрессорной, решетчатые окна которой светились неподалеку. Плавно набирая голос, прогудел бархатный гудок на заводе Вано Стуруа и утих.. А телефон на столе Мирзы все еще молчал.

— Надо лифт убавить, Николай Артемович, — упрямо повторил Мирза.

— Позвони, пусть прибавят еще две атмосферы, — сказал Николай Артемович, глядя на небо. — Пусть доведут до сорока восьми.

Мирза снова взял телефонную трубку и прокричал распоряжение.

— Ну, что загрустил, жених? — Николай Артемович обернулся к нему. — В двадцать четыре года рано грустить. Я знаю — лифт убавить хочешь. Видишь, ты какой стал — меня учить начал. А помнишь, когда я главным инженером промысла был, как я тебе на папиросной коробке, на «Казбеке», схему подвески рисовал? Помнишь?

— Помню.

— А помнишь, как ты за мной бегал, когда восемьдесят шестая фонтанировать начала?

— Помню, Николай Артемович.

— Ну, вот видишь… А теперь совсем слушаться перестал. Подожди лифт убавлять, лифт убавить всегда успеем. Ты послезавтра доклад в научном обществе делаешь? В три часа. Приду слушать. План доклада написал?..

Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Люба Липатова. Глаза ее сияли.

— Доставайте звезду с Большой Медведицы, мастер, — сказала она.

Мирза вскочил.

— Продавилась 3019-я?

— Доставайте звезду.

— Что за шуточки! — Мирза одернул спецовку и, вскинув голову, строго спросил: — Товарищ оператор, продавилась 3019-я?

— Продавилась, товарищ мастер, — сказала Люба.

Мирза бросился в распределительную.

— При чем здесь звезда? — удивленно спросил Николай Артемович.

— Мастер обещал, когда 3019-я продавится, мне звезду с неба подарить, — ответила Люба и вышла.

Вскоре вернулся Мирза.

— Давление падает. Нефть пошла наверх, — сказал он.

— Ну вот, — проговорил Николай Артемович, — а ты собирался лифт убавлять. Теперь ложись спать. Уже первый час ночи.

— Нет, я еще посмотрю.

— Что смотреть? Тажетдинов дежурит, а ты иди спать. Между прочим, знаешь, Мирза, почему у нас на промыслах способ добычи нефти открытым фонтанированием запрещен? Потому что открытое фонтанирование хотя в первые дни и дает много нефти, но очень быстро истощает нефтеносный пласт. И скважина становится малодебитной. Вот и нам с тобой, Мирза, на работе нельзя фонтанировать. Иди спать.

— Сейчас, Николай Артемович. План доклада напишу и лягу. Раз вы меня слушать придете, план тем более писать надо.

Заведующий уехал. Мирза позвонил в распределительную, чтобы разыскали Тажетдинова, достал книжку «Эксплоатация нефтяных скважин» и начал готовиться.

Через полчаса пришел Тажетдинов.

— В восемьдесят шестой промываем песчаную пробку, скоро кончим, — доложил он. — Восемьдесят девятую приехали торпедировать. Дел до черта. Всю ночь бегом бегаю. Нелегкое обязательство взяли — прямо скажу.

— Тебе, знаешь, что скажу, Исмаил… Бывает кое-где так, что берут… как бы тебе сказать… ну, застрахованные обязательства. Запрутся мастер с поммастером в культбудке, пересчитают запланированные мероприятия по скважинам, да не все, а только те, которые наверняка увеличат дебит, подсчитают, сколько тонн нефти сверх плана дадут эти мероприятия, скинут немного, чтобы поспокойнее было, а то, что останется, называют обязательствами. И спит себе мастер каждую ночь, и обязательства перевыполняются… Ты так хочешь?

Тажетдинов промолчал.

— Ты ведь знаешь, — продолжал Мирза, — я тоже все взвешу и все учту, а потом возьму и ко всему этому еще тысячу тонн накину. Я еще не знаю, как эту тысячу получу, — это-то и хорошо. Эта тысяча и заставляет нас с тобой каждый день новое придумывать и ребят наших заставляет думать. Поэтому наша работа не шагом идет, а бегом бежит. Борьба идет…

— Так можно и сто тысяч накинуть, — сказал Тажетдинов. — Надо же обязательство брать исходя из возможностей участка. На возможности надо смотреть…

— Если бы мы вспоминали только видимые возможности участка, — задумчиво проговорил Мирза, — то, может быть, наша бригада и не накинула бы эту тысячу тонн. А мы вспоминали в первую очередь слова товарища Сталина о том, что нам надо добиться получения 60 000 000 тонн нефти в год. Это для коммунизма надо. Вот что надо помнить в первую очередь, когда ты берешь обязательство, Исмаил. А возможности участков безграничны. Как ты думаешь?..

Зазвонил телефон. Мирза снял трубку.

— Ну, что тебе? — проговорил он. — Опять звезду с неба надо? Почему давление падает? Расход растет? Да, что ты? Давно?

Он бросил трубку.

— Исмаил, воздушную линию 3019-й продуло. Исаев где?

— На восемьдесят шестой работает.

— Беги за ним, а я пойду линию смотреть, искать, где продуло, лишь бы не в море продуло…

Мирза взял электрический фонарик и направился к трубе, по которой сжатый воздух подавался в 3019-ю скважину. Была черная ночь. Светлое пятно от фонарика то вспрыгивало на трубы, то падало на землю, усеянную ракушками, и ночь из-за этого пятна казалась еще темнее. «Опять не удастся к докладу готовиться», — подумал Мирза. Он разыскал воздушную линию и, ведя по ней мутным лучом, пошел вперед по направлению к морю.

— Кто это? — послышалось из темноты.

— Бедирханов.

— А, мастер? А я уже хомут ставлю. Посвети-ка. Склонившись над трубой, работал Исаев.

— Как это ты так быстро?.. — спросил Мирза, направив свет на его руки, ставшие от этого зеленоватыми.

— А шел мимо, услышал — свистит, как Соловей-разбойник.

— Много еще дела?

— Минут на пять.

Мирза смотрел на проворные пальцы Исаева и думал о своем послезавтрашнем докладе. На этот доклад придут инженеры и лучшие мастера трестов «Азнефти». И Николай Артемович Далакян, помнивший Мирзу еще совсем неопытным мальчишкой, тоже придет слушать. Хорошо бы пригласить старшего брата, преподавателя, и девушку Фаине, студентку медицинского института. Но брат не сможет пойти, ему днем некогда, а Фаине, наверное, будет непонятно и неинтересно слушать о том, какие новые способы применяет Мирза, чтобы увеличить дебит скважин.

— Все в порядке, — сказал, поднимаясь, Исаев.

— Нет, немного еще пропускает — кажется, шипит, — возразил Мирза и наклонился к трубе. Едва слышное змеиное шипенье доносилось от хомута.

— Неплотно. Дай-ка ключ.

Мирза наклонился еще ниже, попробовал ослабить гайку, чтобы рывком сильней затянуть ее, но вдруг сильный поток воздуха под давлением в сорок восемь атмосфер выбился из-под хомута, ударил о землю, и острая струя песка, как нож, полоснула Мирзу по глазам…

Через несколько минут Николай Артемович, сам управляя машиной, мчал Мирзу в глазную поликлинику, повторяя все время:

— Только не открывай глаза, только не открывай…

И в тот день, когда должен был состояться доклад, Мирза лежал в палате глазной клиники. Все лицо его — и щеки, и нос, и подбородок — было забинтовано марлей, и только для левого, почти не пострадавшего глаза врачи оставили узенькую щелку.

Было утро. Мирза беспокойно вертелся на постели. Вчерашний разговор с заведующим всю ночь не давал ему покоя. Николай Артемович приходил на несколько минут, рассказывал разные пустяковые вещи, а на вопрос о том, сколько нефти дает 3019-я, опустил глаза и торопливо пробормотал: «Все в порядке — дает сколько положено…»

Мирза достаточно хорошо знает заведующего. Ясно, что с 3019-й приключилась какая-то беда. Но какая? Сегодня Николай Артемович придет снова, но и сегодня от него нельзя будет добиться правды. Нужно бы пробраться как-то по коридору в канцелярию клиники, позвонить по телефону в распределительную и выведать все у ребят. Правда, в пижамных штанах мышиного цвета да в просторной больничной рубахе не очень удобно итти в канцелярию, но делать нечего. Узнать о 3019-й нужно обязательно.

Мирза сел в постели и ногами стал искать туфли.

В это время дверь отворилась, и вошел Николай Артемович в развевающемся докторском халате. За ним появилась маленькая голубоглазая старушка-сиделка и остановилась у порога.

— Не пускают, — сказал Николай Артемович, сердито косясь на старушку. — Тоже, порядки! Приходи от четырех до шести. А если я не могу от четырех до шести. Здравствуй, Мирза.

Мирза улыбнулся. Заведующий в белом халате был похож на парикмахера.

— У нас порядок такой, товарищи, — заговорила сиделка. — Доктор Лукомник станет обход делать, так и вам попадет, и мне за вас…

— Вот тут, Мирза, я тебе кое-что принес… — сказал Николай Артемович и снова покосился на старушку. Она, видимо, сильно мешала заведующему. — Вот здесь конфеты, сыр, персики… — продолжал он, — а вот в этом кульке помидоры…

— Зачем принесли? — перебил его Мирза. — Здесь и так столько дают, что я доесть не могу… Все в тумбочке стоит….

— Подожди, подожди, ты меня слушай… Ты здесь делай, как я говорю: во-первых, выполняй указания врачей, ты теперь не начальник, а подчиненный. Во-вторых, — не думай о деле. Не беспокойся. Я каждый день на твоем участке. В-третьих… вот тут помидоры… — Николай Артемович нагнулся к Мирзе и тихо пробормотал: — А в кульке, где персики, чертик спрятан. Выпей с помидорчиками, а склянку под лекарство можно употребить. Доктора тут все женщины, они этого дела не понимают. Много пить нельзя, а сто граммов больному для настроения можно… Ты что такой хмурый?

— Стыдно.

— Что стыдно?

— Вот лежу и думаю: первый промысел работает, второй промысел работает, все промысла работают, контора бурения работает, а я лежу, ем, пью, да и только.

— Подожди. Еще и ты наработаешься.

— Знаю. А все равно стыдно. Когда лошадь в гору телегу везет — все слезли, помогают, а ты один в телеге сидишь, не стыдно тебе? Скажите, Николай Артемович, чтобы побыстрее мне голову размотали. Скажите им, что меня нельзя долго держать.

— А вам уходить пора, — проговорила старушка. — Десять минут прошло, а вы через пять уйти обещали…

— Сейчас иду. Мирза, есть у тебя какая-нибудь просьба?

— Есть просьба. А вы выполните?

— Смогу — выполню.

— Попросите доктора, чтобы мне сюда телефон поставили.

— Телефон? Зачем тебе телефон?

— Ну вот. А говорили — выполню… Скажите, что с 3019-й?

— Работает как положено…

— Почему в палате посторонние, Анна Михайловна? — раздался голос за спиной Николая Артемовича. Он обернулся. Возле него стояла женщина в роговых очках, с розовыми от частого мытья руками.

— Я им говорила, что нельзя входить, доктор, — начала старушка, — а они…

— Сейчас ухожу, сейчас, сейчас… Поверьте, доктор, если мы перестанем к нему ходить, для него не будет отдыха. Вот он сейчас, знаете, что меня просил? Просил, чтобы ему телефон поставили.

— Это еще что? Телефон!

Вошла дежурная.

— Доктор, — сказала она, — там больного Бедирханова просится проведать какая-то девушка. Говорит, что она его сестра. Сегодня, говорит, с Дальнего Востока приехала. Я ее усылала — не уходит, у подъезда стоит.

— Какая сестра? — Мирза вскочил с постели, выглянул в окно и расхохотался. — Смотрите, Николай Артемович, там три сестры — Женя Маркарьян, Люба Липатова и Каграман Джабраилов.

— Вот видите, — проговорил Николай Артемович, обращаясь к доктору Лукомник, — в семь часов утра они кончили ночную вахту. Вместо того, чтобы спать пойти, сбегали на базар, купили своему мастеру гостинцев и пришли. Неужели вы их не пустите?

— Хорошо. Одного человека пустите, — сказала Лукомник.

Через минуту в палате появилась Женя Маркарьян, комсорг бригады, с узелком в руке. Увидев Николая Артемовича, она растерялась.

— Здравствуй сестренка, — едва сдерживая смех, сказал Мирза. — Давно с Дальнего Востока?

— Сегодня, — отвечала Женя, косясь на доктора.

— Как там, холодно? — спросил Николай Артемович.

— Холодно, товарищ Далакян.

— А откуда ты, сестренка, его фамилию знаешь! — хохотал Мирза, глядя на растерявшуюся вконец девушку.

Доктор Лукомник улыбнулась и сказала Анне Михайловне:

— Пускайте к нему всех. Только по одному, чтобы не было шума. А кали гипермарганикум приготовьте, когда больной… освободится от визитов.

Николай Артемович и доктор Лукомник вышли.

Женя села около Мирзы и, сложив руки на коленях, с испугом смотрела на его забинтованное лицо. А Мирза, лежал, глядя на нее из-под повязки левым глазом, и размышлял, как бы поумнее начать разговор, чтобы выведать, что случилось с 3019-й. Но не успел Мирза раскрыть рот, как Женя уже начала рассказывать о том, что ребята вчера собирали комсомольское собрание, обсуждали ход подготовки к зиме, распределили нагрузки на комсомольцев, что Любе Липатовой поручили агитмассовую работу, Тосе Тумановой — проверку соцдоговоров, Каграману — общественную инспекцию, Лиле Ершовой — выпуск стенной газеты, а Сакине Алиевой — следить в культбудке за порядком, что двадцать вторая увеличила дебит (о чем Мирза знал еще неделю назад), что Муса Мусаев ругал Тажетдинова как раз тогда, когда в культбудку вошел Гюль Бала Алиев («Значит, дело с 3019-й совсем плохо, — подумал Мирза, — Гюль Бала Алиев — лучший мастер по ликвидации аварий, и по пустякам его не вызывают»). Женя, не смолкая ни на минуту, рассказывала о том, что завтра в Доме культуры Сталинского района идет «Летучая мышь», что все ребята уже купили билеты, что обратно их не принимают, а итти нельзя, потому, что Муса сказал, чтобы завтра к шести вечера все были на промысле («Совсем плохо дело», — снова подумал Мирза), что на комсомольском собрании долго говорили о мастере, жалели его и решили ходить каждый день в клинику…

Женя говорила так быстро и много, что у Мирзы зазвенело в ушах. Наконец она выложила из узелка вареные яйца, чурек, сыр, фрукты, ореховую халву. Несмотря на возражения Мирзы, она оставила все это на тумбочке и ушла.

После Жени вошла хитрая Люба Липатова. Беседа ее с Мирзой была похожа на беседу двух дипломатов.

— Подъемник хорошо работает? — невинно глядя левым глазом на Любу, спросил Мирза.

«Вон какой хитрый, — подумала Люба. — Если я ему скажу, что на участке есть подъемники, так он сразу поймет, что где-то дела не в порядке».

— У нас их нет, подъемников! А вчера картину показывали в общежитии — «Как закалялась сталь»…

«Понимает, что про подъемники молчать надо, — незаметно улыбнулся Мирза. — Ее не проведешь. Хитра. А ну, с другого боку попробую». — И спросил, словно между прочим:

— Гюль Бала приступил к работе?

«И это знает? — удивилась Люба. — Уж не заведующий ли промыслом все рассказал? Не может быть! Это все Женька». И, чтобы оттянуть время, спросила:

— Где?

— На 3019-й, кажется…

— Ничего подобного, — сделав удивленные глаза, закачала головой Люба, — ничего подобного. Правда, приходил Гюль Бала к дочке, к Сакине… Женя его тогда видела… Да вы лучше про кино, мастер, слушайте…

«Нет, чтобы у нее выведать, ума больше иметь надо. Ничего не скажет», — грустно подумал Мирза и спросил:

— Каграман придет?

— А как же. Ждет не дождется.

У Каграмана Мирза надеялся узнать все. Это был человек с прозрачной, как родниковая вода, душой. И когда, тот вошел, Мирза сразу, вместо приветствия, спросил его:.

— Джабраилов, ты мне правду будешь говорить?

— Буду правду говорить, мастер.

— Скажи, как дела на 3019-й?

— На комсомольском собрании решили не говорить с тобой на производственные темы, тебе надо отдыхать.

— Плохо с 3019-й? Скажи, хорошо или плохо?

— Ничего не буду говорить, мастер. Про картину, хочешь, расскажу. «Как закалялась сталь» — вчера видел. Заведующий просил говорить с тобой об интересных книжках, о картинах, чтобы ты забыл про работу.

— Разве я могу забыть про работу, Каграман? А вдруг что-нибудь случится.

— Ты нам не доверяешь, мастер?

Так Мирза не добился ничего и от Джабраилова. Днем во второй раз приезжал Николай Артемович, но Мирза не стал расспрашивать его о положении дел — знал, что это безнадежно.

Николай Артемович посидел немного, пошептался с врачом и поехал на промысел. Мирза завистливо посмотрел ему вслед.

Больному мастеру было грустно. Положение на участке ухудшилось — это ясно. Поэтому-то все и рассказывают ему содержание кинокартин. Если бы 3019-я начала давать нефть, Женя Маркарьян первая не удержалась бы и разболтала все.

Но что же случилось? Почему вызвали из конторы капремонта специалиста по ликвидации сложных аварий Гюль Балу Алиева? Как дела на других скважинах, например на 1362-й? Работала эта скважина все время рывками: выбросит немного нефти и словно обессилит — давление в ней падает с 35 атмосфер до 15—17. За день до несчастного случая Мирза увеличил в этой скважине длину лифтовых труб, и она стала работать более спокойно: давление колебалось в пределах 25—32 атмосфер, а суточный дебит увеличился на пять тонн. Мирза велел Тажетдинову поставить пятнадцатимиллиметровый штуцер — и вот интересно, что получилось? Наверное, от этого дебит еще увеличился…

Или вот — скважина 1397-я. Она работала еще лихорадочней. Давление колебалось от 5 до 40 атмосфер. И нефть поступала в «амбар» с большими перерывами, а сжатого воздуха требовалось 8000 кубометров на каждый день. Мирза решил перевести эту скважину на малогабаритный лифт, то есть поставить вместо одной трехдюймовой колонны — две: одну трехдюймовую, а внутри ее — полуторадюймовую. По полуторадюймовой пойдет вверх нефть, а по кольцевому пространству между колоннами пойдет вниз сжатый воздух. При этом расход сжатого воздуха должен резко понизиться, а дебит возрасти. Интересно, что получилось?

Мирза вздохнул и закрыл глаз.

— Надо спать, — решил он, — все равно здесь, на кровати, ничего не придумаешь.

И для того чтобы отвлечься, Мирза стал вспоминать свои родные места: Кубу, Агбиль, Хачмас, стал вспоминать селение, в котором родился и провел детство. Ему вспомнились горы, покрытые блестящей зеленью, снежная вершина Шахдага, бездонное голубое небо, пенистые ледяные реки, яблоневые сады, разноцветные бабочки, пушистые шмели и стены высоких тополей… Так отчетливо возникла вдруг перед глазами Куба, что Мирза почувствовал запах яблок: сады вокруг Кубы огромные, и яблоням, как морю, не видно конца. Они посажены словно по линейке, правильными, бесконечно длинными рядами. Один ряд — сары-турш, другой ряд — джиргаджи, третий — бумажный ранет, и так до сотни сортов раскидистых, щедрых яблонь…

Но что же делает Гюль Бала в пятой бригаде?..

— Опять задумался! — спохватился Мирза. — Вот бы в Кубу съездить…

Ни отца, ни матери Мирза не помнит. Родители умерли, когда он был еще совсем маленький. Жил он у дальних родственников, учился, работал в колхозе. Однажды приехал брат Мирзы, учитель, погостил немного и увез его с собой в Баку.

В Баку получил Мирза новый костюм, новые сапоги и отдельную комнату. Работать ему больше не надо было — надо было только учиться.

Но Мирзе не нравилось у брата: «Как это так я сижу на чужой шее? Это нехорошо — сидеть на чужой шее». И, пожив немного, Мирза пошел на вокзал и зайцем отправился в Кубу, оставив у брата свой новый костюм и новые сапоги. Удивленный брат снова приехал за ним, снова увез его в Баку, но Мирза оказался упрямым. Через месяц он опять работал в Кубе, в колхозе, а в пустой комнате брат прочел оставленную Мирзой записку:

Когда Мирзе исполнилось шестнадцать лет, он приехал в Баку сам, на собственные деньги, и поступил в ФЗУ. Все шесть месяцев, в течение которых Мирза учился, он жил в общежитии и к брату ни разу даже не зашел — боялся, что тот опять «посадит его на свою шею». А окончив ФЗУ, пошел работать на промысел. «Заработаю деньги, — думал он, — пойду к брату в гости». Но первым пришел все-таки брат. Как-то встретил он на улице приятеля и стал жаловаться: «Пропал мой Мирза, нет его ни в Кубе, ни в Баку». — «Как так нет? — сказал приятель. — Он у нас на промысле третий месяц работает». С тех пор Мирза поселился у брата в Амираджанлах и стал строить по соседству свой собственный дом. Дом почти готов, осталось только крышу сделать, да в последнее время не до крыши: 3019-ю надо пускать…

— Больной Бедирханов, не спите? — раздался голос Анны Михайловны.

— Нет. А что?

— К вам гости.

— Пусть войдут…

Гостем оказался Муса Мусаев, заместитель Мирзы на время его болезни.

— Почему плохое настроение, мастер? — спросил Муса.

— Я вижу, ты хочешь улучшить его. Ты пришел рассказать мне содержание какой-нибудь картины?

— Не сердись. Мы же знаем, что если принести тебе хорошие вести — ты сразу поправишься на килограмм. А если вести будут плохие — на килограмм похудеешь.

— Значит, плохо на участке?

Муса с минуту поколебался и решительно проговорил:

— Плохо, мастер. С 3019-й плохо.

— Я так и знал. А что?

— Верхняя вода пошла.

Мирза зацокал языком.

— Да, от такой вести можно похудеть и на три килограмма… Ну, а 62-я? Штуцер пятнадцатимиллиметровый поставили?

— Поставили, но не вчера вечером, как полагалось, а только сегодня утром.

— Почему так?

— Опять Тажетдинов подвел. За Тажетдиновым сильно смотреть надо, мастер. Прекрасно работал парень, сам знаешь, но вот уже месяц как портится. Заболел равнодушием к делу.

— Да, я заметил. Это скверная болезнь.

— Я сегодня утром говорил с ним. Но мои слова, кажется, не действуют, к ним он уже привык. Если так будет продолжаться, советую тебе лишить его премии за этот месяц…

— Подумаю, Муса. Но как все-таки 62-я? Лучше со штуцером?

— Очень хорошо, мастер. Давление стало колебаться в пределах 30—32 атмосфер, и дебит увеличился на две тонны.

— А 97-я?

— После того, как поставили малогабаритный лифт, 97-я омолодилась. Дебит увеличился почти вдвое, а расход воздуха уменьшился больше чем в четыре раза. Надо порадовать заведующего, это совсем свежие новости.

— Слышишь, как трещит кровать, Муса. Это я поправляюсь.

Муса рассмеялся, протянул руку. Мирза хлопнул по ней в знак дружбы и расположения.

Было уже поздно. Парторгу, как его ни удерживал Мирза, пришлось уходить.

Вот достаточно полный отчет об одном дне, проведенном Мирзой в клинике.

Хотя нет, это не все… Приходила еще какая-то черноволосая девушка, красавица, судя по документу, предъявленному дежурной, студентка первого курса медицинского института. Она принесла Мирзе горячий бозбаш, который так и остался несъеденным; она гладила руку Мирзы, а о чем они говорили — я не знаю, потому что девушка сидела близко-близко возле Мирзы и шептала ему что-то так тихо, что Анна Михайловна, которая рассказывала мне об этом дне, ничего не могла расслышать.

Наутро после того, как Мирзу положили в больницу, не успевший ни минуты поспать Николай Артемович был уже у «амбара» (так называется резервуар, в который сливают из скважин нефть). По расчетам заведующего промыслом, на выкачку воды, залитой в скважину при проверке ее на герметичность, требовалось 10—12 часов, не больше. Сейчас 3019-я начнет давать нефть.

Николай Артемович склонился над отверстием в крыше «амбара», через которое хорошо видны были концы труб, идущих от скважин.

Вот из левой трубы непрерывно течет тонкая, как из самоварного крана, густая струйка — это дает нефть спокойная 99-я скважина. Вот из другой трубы бурно выбивается желтая жидкость — это 10-я дает смесь воды с нефтью — эмульсия. Вот третья труба — из нее рывками извергается такая же эмульсия и газ — это работает нервная 89-я.

А вот и труба 3019-й. Ровным потоком течет в канаву зеленоватая вода. Николай Артемович долго стоит и смотрит на эту воду, и чем дольше смотрит, тем становится сумрачней: нефти нет, и Николай Артемович начал уже догадываться о том, что произошло.

Для того чтобы это стало понятно и читателю, придется снова, теперь уже, пожалуй, в последний раз, сделать небольшое техническое отступление.

Как уже говорилось, после окончания бурения в скважину опускается так называемая эксплоатационная колонна, состоящая из стальных труб. Естественно, что наружные стенки труб не вплотную прилегают к грунту. Между колонной и землей остается свободное пространство большей или меньшей величины. Может случиться, что вода из горизонтов земли, лежащих выше нефтеносного слоя, начнет стекать вниз между стенками колонны и грунтом и, как говорят нефтяники, «заглушит» нефть.

В этом случае, при выкачивании вместо нефти пойдет «верхняя вода». Чтобы этого не случилось, горизонты земли всегда изолируются друг от друга: в пространство между эксплоатационными трубами и землей нагнетается цементный раствор. Он заполняет все промежутки и, затвердев, образует вокруг трубы нечто вроде плотного каменного чехла, сплошную цилиндрическую заслонку.

В вертикально расположенных скважинах нагнетание цементного раствора не представляет таких затруднений, как в скважинах наклонно направленных. Здесь обычно эксплоатационные трубы ложатся на вогнутую земляную стенку, и цементному раствору трудно проникнуть во все пустоты. Бывает, что цементный раствор не может залить и некоторые водоносные горизонты.

Именно это случилось на 3019-й, и вода из верхних пластов стала стекать вдоль стенок колонны к забою, заглушила нефть и толстой грязной струей поступала теперь в канаву.

Николай Артемович набрал воды для анализа и с хмурым лицом зашагал в распределительную будку пятой бригады.

В то утро на вахте стояли Женя Маркарьян и Сакине Алиева.

— Сакине, — сказал Николай Артемович, — по-моему, 3019-я дает верхнюю воду. Я еще не уверен в этом, но надо быть ко всему готовым. Анализ покажет точно. А ты, Сакине, когда после вахты придешь домой, попроси отца от моего имени, чтобы он зашел и посмотрел, как исправить положение.

— Отец больше суток был занят на четвертом промысле, — отвечала Сакине. — Он только что пошел отдыхать. Но я скажу.

Сакине пришла домой часов в десять утра, сдав вахту. Отец спал. Он заснул, вероятно, совсем недавно, потому что на краю стула, возле кровати, в пластмассовом мундштуке еще дымилась папироса. Гюль Бала спал спокойным сном усталого человека.

За последние сутки ему пришлось много сделать.

На одной из буровых в то время, когда поднимали трубы, произошла беда. Поднятая почти до верха стометровая часть стальной колонны сорвалась и с огромной скоростью полетела на дно скважины. Пролетев больше километра, две тонны стальных труб ударились о дно. Можно себе представить, как их покорежило! Долго возились люди, пытаясь извлечь изуродованные трубы, опускали ловильный инструмент: труболовки, метчики, шлипсы, — но ничего не выходило. Трубы изогнулись, помялись, и отъединить их одну от другой было невозможно. Мастера, работавшие на ликвидации аварии, отчаявшись, написали акт о том, что извлечь трубы не удастся — скважина пропала.

Начальник прочитал акт и сказал:

— Пусть Алиев подпишет, тогда поверю.

Бумагу принесли Алиеву. Но у старого мастера не поднималась рука подписывать такие акты. Скважина стоит миллион рублей. Подписать бумагу о выводе ее из строя — значит расписаться в растрате миллиона, принадлежащего народу.

Гюль Бала отправился на злополучную скважину. Он начал с того, что опустил в нее «печать» — тяжелый груз со свинцовой плоскостью на конце. Потом он вытащил «печать». На свинце получился четкий отпечаток верхнего торца упущенной колонны. Гюль Бала долго изучал отпечаток, стараясь по едва уловимым особенностям его представить, как расположены трубы. Наконец он пришел к заключению, что извлечь колонну целиком — дело безнадежное. Привезли труборезку, и Гюль Бала начал отрезать трубы и извлекать их небольшими кусками. Это была длительная, сложная, кропотливая работа…

И вот теперь, вернув государству миллион рублей, после двух суток труда, Гюль Бала, отец Сакине, спал.

Тихо тикали ходики. Погасла папироска на стуле. Солнечное пятно упало на щеку отца, а он уткнулся в подушку рыжеватыми усами, и руки его с тяжелыми пальцами кажутся сейчас беспомощными, как у ребенка.

Пятьдесят лет работают эти руки на нефтяных промыслах, пятьдесят лет не просят покоя. Чего только не приходилось им делать!

Сакине хорошо помнит рассказы отца о его молодых годах.

Бывало так — мастер садился в кресло возле вышки и, вытянув ногу в блестящем сапоге, говорил, обращаясь к Гюль Бала: «Снимай». Отец снимал сапоги. «Мой», — говорил мастер, и Гюль Бала мыл мастеру ноги горячей водой, взятой из ближайшей паровой машины (тогда еще не было электрических двигателей).

Сакине смотрит на отца и вспоминает его рассказ о том, как в 1913 году была объявлена забастовка и ни один рабочий не вышел на промыслы. Отец, вместе с другими рабочими, ходил по улицам, следил, чтобы на промыслы не пробирались штрейкбрехеры. Однажды вечером отец увидел сутулую фигуру торопливо направлявшегося в Биби-Эйбат человека. «Ты куда?» — окликнул его отец. «Домой иду», — сказал человек, пугливо озираясь. Отец подошел к нему вплотную. «Зачем ты врешь? Хлеб в кармане — значит, работать идешь. Мы бастуем, от голода умирают наши дети, а ты работать идешь!»

В том году умер брат Сакине…

И вот эта рука, на которой сейчас вздрагивают полусогнутые пальцы, схватила с мостовой булыжник…

— Папа, вставай, папа! — говорит Сакине.

Но отец спит. «Пусть поспит еще минут десять», — думает Сакине, продолжая смотреть на его руку, и вспоминает его рассказы.

Давным-давно — кажется восемнадцатилетней Сакине — еще в 1907 году убили Ханлара. Он работал у промышленника Муса-Нагиева слесарем, но мог работать и столяром, и плотником, и маляром, и механиком. Это был умный, веселый парень.

От Ханлара отец Сакине впервые узнал о том, что существует партия, которая борется за счастье рабочих и крестьян. Однажды, когда Ханлар шел на ночную вахту, наемник нефтепромышленников выстрелом из револьвера смертельно ранил его в спину. Промучившись несколько дней, двадцатидвухлетний Ханлар умер.

Гроб с телом революционера перенесли в общежитие. Несколько часов молча стояли рабочие около барака, и отец тогда удивился тому, как много людей знали и любили Ханлара. Вдруг все зашевелились, стали оглядываться, зашептали: «Коба пришел. Здесь Коба», и отец увидел товарища Сталина, его худое лицо, черные волнистые волосы, грустные глаза.

А потом грозная рабочая демонстрация, как знамя, подняла гроб с телом Ханлара и двинулась к Шихову. Товарищ Сталин тоже нес гроб. А отец Сакине сменял молодого вождя.

Отец рассказывал, как на площади, где сейчас аптека и магазин № 20, похоронную процессию встретили царские войска. Плотной стеной загородили они дорогу. Процессия остановилась, воцарилось грозное молчание. И вдруг товарищ Сталин вышел вперед и направился к бородатому офицеру.

На всю жизнь запомнил отец Сакине это щемящее душу безмолвие наполненной народом площади, на всю жизнь запомнил спокойные шаги, гневный голос, скупой, настойчивый жест руки великого вождя. Войска расступились.

У свежей могилы рыдала и рвала на себе волосы мать Ханлара. Товарищ Сталин подошел к ней, и назвав ее сестрой, стал утешать, говорил о том, что при самых тяжелых испытаниях большевики не должны плакать, не должны падать духом.

Сакине никогда не забудет эти слова. Она думает о них всегда, когда ей бывает трудно. Она вспомнила их и тогда, когда, окончив ремесленное училище, в первый раз в жизни пошла на работу. В тот день отец волновался не меньше ее. Он завел дочь в какую-то будку и начал экзаменовать: «Это что такое?» — «Щетка для чистки резьбы». — «Это?» — «Крючок, чтобы открывать заслонку в желонке». — «А это?» — «Грибок». — «Хорошо, иди, Сакине, и пусть дорога сюда каждый день будет тебе так же легка, как сегодня».

Позже Сакине узнала, что отец через каждые десять дней справлялся у мастера Бедирханова, как она работает.

Милый отец! Разве могу я работать так, чтобы ты был недоволен мною? Милый, милый папа!..

— Папа, вставай! — И Сакине дотронулась мягкой рукой до его выпуклого, большого лба.

Отец открыл глаза, быстро сел на кровати и, не спросив даже, зачем его разбудили, сунул в рот мундштук с погасшей папиросой и стал одеваться.

Мирзу выписали из клиники на три дня раньше срока с тем условием, что эти три дня он пробудет дома. Мирза не собирался обманывать врачей, но когда за ним закрылись двери клиники, был уже вечер, на электричке в Амираджанлы в это время едет много народа, и он решил часа на два, на три сходить на промысел.

Вечер был теплый, синий, прозрачный. На гладком небе зажглись первые, яркие, как стоваттные лампочки, звезды. Мирза сошел под гору и зашагал по направлению к бухте мимо тутовых деревьев и олеандров с неподвижной темнозеленой листвой, мимо чугунной ограды сада. Он хотел было сесть на трамвай, но после лежания на больничной койке ходить по улицам было так приятно, что дойдя до кольца первого номера, Мирза свернул направо и пошел пешком.

Он шел по улице Красина. Кое-где на балконах и верандах уже стелили постели. У дверей парикмахерской с вывеской «Салон» сидели женщины в белых халатах. Фотографию закрывали и опечатывали пломбой. У невысоких, заснувших деревьев, украшенных цветами с ярко-красными султанчиками, ребята играли в прятки.

Вдруг Мирза остановился у одноэтажного здания, выкрашенного охрой. Он давно знал это здание, но сегодня что-то особенно поразило в нем Мирзу. Это был бывший Баиловский народный дом. В 1907—1908 годах сюда часто приходил товарищ Сталин проводить конспиративные совещания бакинских большевиков. Пятнадцатого марта 1908 года в помещении читальни этого дома под руководством товарища Сталина состоялась межрайонная партийная конференция. Предупрежденная филерами, царская охранка оцепила здание, собираясь арестовать товарища Сталина и его боевых друзей: Шаумяна, Джапаридзе, Спандаряна и других. Но участники конференции узнали об опасности, выломали дверь, ведущую в читальный зал, где в то время шел концерт, смешались со зрителями, и охранка потеряла их.

Все это Мирза знал давно. Часто проходил он и проезжал мимо этого здания, построенного в старинном стиле, с тяжеловесной каменной балюстрадой, с семью ступенями, ведущими на террасу, с грубоватым лепным украшением над карнизом и высокими окнами с полукруглой фрамугой. Что же так поразило его теперь?

Одно окно было открыто, и за прозрачной занавеской виднелась ярко освещенная комната, овальные листья фикуса и оранжевый абажур, похожий на маленький парашютик. Пожилая женщина в комбинезоне повязывала платок, видимо собираясь в ночную смену. Вполголоса, словно боясь разбудить кого-то, она напевала протяжную песню — шикестэ, зыбкую, как воды Каспийского моря.

Мирза стоял у окна и думал о том, что было время, когда, может быть, в эту самую комнату, на тайные собрания приходил Сталин. В черные дни восьмого года он собирал здесь своих друзей и учил их бороться за дело коммунизма. Завешивались окна, запирались двери. Тюрьмы, ссылка, каторга, гибель каждую минуту подстерегали бесстрашных людей… А теперь в этой комнате женщина собирается на работу — она тоже строит коммунизм, — и окно распахнуто настежь, и спокойная шикестэ о счастье несется на улицу. Как изменилась жизнь!..

Мирза прислонился к дереву и слушал тихую песню, а потом, вспомнив о промысле, отправился дальше, прошел мимо афиш Дома культуры Сталинского района и спустился по лестнице на станцию Кашен. После недельного пребывания в больнице он на все смотрел словно впервые. Он заметил, например, что почти все дома в Баку имеют балконы, что на улицах много лестниц и подпорных стенок — пожалуй, ни в одном городе нет такого количества лестниц на улицах; он заметил, что бакинские шоферы любят сигналить.

Когда Мирза спустился на станцию, где-то рядом на заводе Вано Стуруа загудел гудок, словно поздравляя Мирзу с выздоровлением.

На скамейке возле узкоколейных путей сидели люди. Два паровоза-«кукушки» за номерами 01 и 02 развозили рабочих по промыслам. Как раз в то время, когда Мирза вышел на перрон, подошел поезд — кипящий, как самовар, паровозик и четыре игрушечных вагончика. «Поезд будет стоять минут пятнадцать», — подумал Мирза и снова по закапанным мазутом шпалам отправился пешком.

Уже совсем стемнело. Слева смутно вырисовывались здания конторы турбинного бурения. Справа в обширном водоеме длинными серебряными лентами отражались огни электрических фонарей. Горы почернели, казались отвесными, и верхние кромки их резко вычерчивались на фоне вечернего неба. По горам в разных направлениях медленно двигались огни — это ехали автомашины, развозящие трубы, арматуру, шланги.

Наконец Мирза ступил на землю своей бригады. Сейчас он узнает и про 3019-ю и про 89-ю — все, все. Вон светятся два окошка культбудки. Там, наверное, сидит Исмаил. Он сегодня дежурный. Вон висят в черном воздухе четыре светлых окна распределительной. Идет работа. Идет! Интересно, как работает 62-я со штуцером? Здесь, неподалеку, трубы, идущие от нее к «амбару».

Мирза перепрыгнул через канаву, приник ухом к трубе. Ровно, чуть-чуть пульсируя, шла нефть. Хорошо работает 62-я!

В прекрасном настроении Мирза распахнул двери культбудки, и первое, что услышал, — был звонок телефона. Звонили долго и беспрерывно, видимо давным-давно. Исмаила не было. На столе лежали раскиданные шашки и кости мудреной игры — нард.

Мирза, нахмурившись, подошел, к телефону.

Звонила Липатова. Не разобрав, кто с ней говорит, она закричала:

— Исмаил, где ты пропадаешь! В 3022-й давление упало, наверное пробка. Я уже полчаса звоню, а тебя все нет. Вот мастер бы узнал, он бы тебе…

Мирза сбегал в распределительную, убедился, что Люба права, вызвал заливочный агрегат, нашел слесаря — словом, сразу включился в дело. Уже сняли «елку» (верхнюю трубу), на которой в разные стороны торчали фланцевые отводы, уже установили вертлюг, уже начали подавать воду в затрубное пространство, чтобы размыть песок, забивший трубы у нефтеносного горизонта, — а Исмаила все не было.

Ночью пришел Муса Мусаев, закончивший поднимать трубы на 99-й. Муса не умел удивляться. Он поздоровался с Мирзой так, будто давно знал, что увидит его сегодня здесь, около вышки. Не удивился он и отсутствию Исмаила. Исмаил, оказывается, в семь часов вечера отпросился у Мусы на два часа в кино и даже показал два билета. Муса отпустил его на два с половиной часа, зная, что парень работал весь день и придется еще дежурить ночь. Но вот уже двенадцатый час, а его все нет. Кто-то совсем замутил ему голову.

Еще какие новости? 3019-ю Гюль Бала отремонтировал, снова залил цемент, и завтра можно будет спускать лифтовые трубы. Арустамова вышла замуж и каждый день рассказывает, что готовит на обед мужу. За это время шесть скважин увеличили дебит, и, если дальше так пойдет, да еще 3019-я станет давать то, чего от нее ждут, — обязательство будет выполнено раньше срока.

Пока Мирза и Муса разговаривали, появился запыхавшийся Исмаил. Он уже издали заметил, что на двадцать второй случилась беда, что работает заливочная машина, что под лампой мелькают люди, и бросился бежать, поняв, что его уже не раз искали. Исмаил не ожидал увидеть мастера. Чтобы хоть как-нибудь загладить свою вину, он начал преувеличенно энергично хлопотать, бессмысленно лезть под водяные брызги, командовать. Но теперь это было ни к чему. Надо было сидеть и ждать, когда промоют пробку.

Мирзе в эту минуту не хотелось ни разговаривать с Исмаилом, ни смотреть на него. Он вернулся в культбудку и сел за стол. И почему-то снова вспомнился ему угловой дом, выкрашенный охрой, на улице Красина.

В культбудку вошел Исмаил, мокрый и чрезвычайно вымазанный.

— Идите отдыхать, мастер, — сказал он, — после больницы вам нужен отдых.

— Что было в кино?

— Я спал в кино, мастер, и ничего не видел. Легко ли целый день руками ворочать! Какое тут кино.

— Ты «ворочаешь»? — Мирза встал. — А мы тут не ворочаем, мы коммунизм строим. Тебе нужно одну ночь в неделю подежурить? А вспомни, как сорок лет назад… Да что с тобой говорить. Иди.

— Я не могу уйти. Я дежурный.

— Я сам сегодня буду дежурить. Я тебе не доверяю.

— Так что же, мне домой можно?

— Иди к Далакяну и скажи, что я тебя снял с дежурства.

— Товарищ мастер! Я же хорошо работал. Мне же премию давали.

— Ты думаешь, премия — это арбуз? Подмышку взял и понес? Премию дали — ты еще лучше работать должен.

— И погулять нельзя…

— Да ты пойми, что чем больше и лучше мы будем работать, тем больше времени у нас будет гулять. Подумай над этим. А теперь иди. Больше не хочу с тобой говорить.

— Я буду…

— Больше не хочу с тобой говорить. — Мирза развернул газету.

Исмаил постоял немного, тоскливо оглядывая стены, потом вздохнул и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, Мирза отбросил газету. Надо было, пожалуй, ехать в Амираджанлы, повидаться с братом, поужинать в садике, где растут инжир, виноград, персики и гранаты, зайти к Фаине. Мирза обещал Фаине зайти к ней сразу же после того, как выпишется из больницы, — а вот застрял на всю ночь.

Редко в последнее время удается ему встречаться с ней. Только в больнице они виделись каждый день. Вчера она принесла толстую тетрадку, от корки до корки исписанную стихами. Хорошие стихи пишет Фаине. Мирза не смог прочитать их в больнице — врачи запрещали читать в постели. А теперь можно почитать.

Мирза запер дверь на ключ, достал из чемоданчика тетрадь и открыл ее наугад…

Я не берусь переводить стихи Фаине — для этого надо быть поэтом и знать азербайджанский язык. Я просто перескажу их так, как пересказывал их Мирза.

Фаине писала:

Мирза прислушался. Мерно шумел заливочный агрегат. Значит, все в порядке.

Фаине писала:

Мирза задумался. Ему вспомнились черные глаза и мягкие руки девушки, ожидающей его в Амираджанлах. И ему захотелось ответить ей тоже стихами.

Он достал блокнот с грифом: «Делегат первой конференции профсоюзов Азербайджана», и начал писать:

Он удивился тому, что стихи получаются как бы от лица Фаине. Но так было легче выражать свои чувства, и он продолжал:

(Мирза написал это без всякого колебания.)

Мирза осмотрел написанное так, как осматривают картину художники, поворачивая голову то так, то этак, перечел стихи и неожиданно приписал последнюю строфу — уже от себя:

Несмотря на то, что эта строфа не соответствовала общему лирическому стилю, стихотворение ему понравилось. В конце он поставил инициалы «М. Б.», положил блокнот в ящик и пошел на 3022-ю. Скоро должны были опускать первый ряд труб и продолжать размыв пробки.

К вечеру следующего дня ремонтные работы на 3019-й были закончены. Оставалось только опустить лифтовые трубы. Мирза, надев длинный, волочащийся по полу брезентовый плащ, в третий раз звонил из культбудки, чтобы заказали катер.

Бригада во главе с Мусаевым, подготовленная для спуска труб, ожидала на пристани. Но, несмотря на просьбы Мирзы, Николай Артемович выезжать в море не разрешал, потому что с метеорологической станции были получены сведения — ночью ожидался норд силою до двенадцати баллов.

Я пошел к берегу.

Ничто не предвещало плохой погоды.

Безоблачное, спокойное небо синело над бухтой, над дальними горами. Над Шиховской косой мигал маяк. Опрокинутые отражения вышек на гладком, как лед, море были такие же четкие, как и сами вышки. У горизонта стояла оранжевая продолговатая луна. Неподвижную тишину нарушало только чавканье да поскрипывание станков-качалок.

Ко мне подошел Каграман Джабраилов и сел на камень у самой воды.

— Кончил вахту? — просил я его.

— Давно кончил.

— Почему же домой не идешь?

— Как же домой итти? На 3019-й трубы опускать будут. Может быть, что-нибудь помогать надо.

— Тогда тебе надо на пристань итти.

— Мастер гонит, велит домой уходить… Я от него сюда спрятался.

— Иди домой, Каграман. Они уедут на буровую, тебя де возьмут. Все равно ты им ничем помочь не сможешь.

— Как это так не смогу? — В голосе Каграмана прозвучала обида. — Надо будет — по телефону в культбудку позвонят…

С неровным урчаньем над морем летел самолет. Его не было видно, и только красный и зеленый сигнальные огни медленно плыли по небу, словно их кто-то тянул за ниточку.

— Хочешь, я тебе расскажу свою биографию? — неожиданно предложил Каграман.

Я сел рядом с ним и приготовился слушать.

— Родился я, — начал Каграман, — в 1930 году в городе Сальяне, а в 1937 году остался круглым сиротой. Отец мой работал механиком на хлопковом заводе, хорошо зарабатывал. А в 1936 году на заводе случился пожар, отец бросился тушить, одежда на нем загорелась, и он умер. Отец у меня был хороший, похожий на Николая Артемовича. А мать в 1937 году умерла. Осталось нас пять человек детей. Старшему, Албасану, тогда шел двенадцатый год, мне — восьмой, а остальные еще меньше. Нас взяла неродная сестра, но ей было трудно прокормить-нас, и мы пошли работать в колхоз. Албасан стал на чигире работать, а меня взял агроном. Он меня учил сортировать семечки и сажать их на опытном поле. Албасан хорошо работал, сестра помогала, агроном помогал, и все они велели мне ходить учиться. И стал я днем работать, а вечером учиться. Все было хорошо.

А в 1946 году увидел я на базаре афишу — производится набор в ремесленное училище. Поговорил я с нашими ребятами из колхоза, и в августе я и еще трое наших сели в машину, чтобы ехать в Баку.

Приехали в Баку. Нашли ремесленное училище № 5. Подали справки. Выстроили нас в ряд, прочли название специальностей. Названия все непонятные: операторы, помощники операторов и всякие другие. Говорят нам, что все эти специальности дают людям, добывающим нефть. А я тогда по нефти не знал ничего: штанга что такое — не знал, плунжер что такое — не знал. Ничего не знал.

Выбрал я специальность, которая мне была сразу понятна, — слесарь. Стал учиться.

В первый день на парте я ножом стал вырезывать число и свою фамилию в память о дне, когда я начал, учиться. Комсорг Рагимов пришел и отобрал нож. Комсорг Рагимов велел хорошо русский язык учить, велел русскую газету «Вышка» каждый день хоть понемногу читать, три раза читать, пять раз читать, слова запоминать. Я тогда по-русски совсем ничего не понимал. Некоторые не послушались комсорга Рагимова, не читали, а я стал читать и вот теперь немного могу разговаривать.

Один раз пошел я вечером в класс, а там сидит много людей, и комсорг Рагимов что-то им говорит. Когда я пришел и сел, комсорг Рагимов спросил:

— Тебе что, Каграман?

— Хочу посидеть, послушать.

— Сейчас тебе нельзя, сейчас у нас закрытое комсомольское собрание, — сказал комсорг Рагимов.

Я обиделся. Всем можно, а мне нельзя.

На другой день я подошел к комсоргу Рагимову и сказал:

— Хочу в комсомол.

— А ты хорошо знаешь, что такое комсомол? — спросил Рагимов.

Хорошо я не знал и ответил так:

— Комсомолец — это такой человек, который хорошо учится, хорошо работает и помогает другим.

Комсорг Рагимов немного подумал и сказал: «Правильно». И меня приняли в комсомол.

Стал я еще лучше учиться, лучше работать и другим помогать. Когда бывали у нас практические занятия, я смотрел, у кого плохо дело идет, напильник виляет. Положу свою руку на его руку и показываю, как напильник ходить.

На экзамене ответил я на отлично. Дали мне похвальную грамоту, премировали деньгами.

Получил я звание слесаря пятого разряда.

Один раз к нам в общежитие пришли директор ремесленного училища и человек, похожий на моего отца. Человек, похожий на моего отца, говорит комсоргу Рагимову: «Дай мне ребят, только получше». Я бросился к себе, достал из тумбочки аттестат, похвальную грамоту и сказал:

— Возьми меня… Вот, смотри, мой аттестат. Вот похвальная грамота.

Николай Артемович взял меня, Сакине Алиеву, которая училась вместе с нами, и еще двух девчат.

Когда прощались, комсорг Рагимов отдал мой ножик и сказал:

— Ты слушай не только то, что тебе скажет мастер. Ты слушай и то, что он будет говорить помощнику мастера, все старайся понять, что тебя даже и не касается.

Мы сели в машину и поехали на промысел.

— Раз ты хороший работник, я тебя направляю в бригаду, которая не выполняет план, — сказал Николай Артемович.

Тогда бригада Бедирханова выполняла задание на 98%, иногда на 99% — больше не было. Я стал стараться.

Один раз приехал фотограф. Мастер велел мне сниматься. Меня сняли, и я совсем забыл про это. А в выходной день сидели мы с товарищем на приморском бульваре, я купил «Вышку», развернул, смотрю — я. Не поверил, дал товарищу: «Посмотри, кто это». Он сказал: «Это ты», и прочитал: «Оператор 1-го промысла треста «Сталиннефть» Каграман Джабраилов, выполняющий нормы на 130%». Я схватил газету и прямо с бульвара побежал на промысел, в бригаду, показывать газету. Но там уже все знали и только посмеялись, что у меня пропал билет в кино.

В общем работал я хорошо. Только один раз вышло плохо. Товарищи зазвали в сад. Мне надо было становиться на вахту в ночную смену с одиннадцати часов вечера. Я отказывался, но товарищи уговорили. Было еще восемь часов — часа два можно погулять. Я пошел. Товарищи сели пить пиво и велели пить мне. Я не хотел, они стали смеяться. Одну кружку выпил и запьянел. Раньше я никогда не пил пива — поэтому и запьянел сразу.

Но на работу пришел во-время. А на работе заснул. Два часа спал.

На вахте я тогда стоял с Лидой Юргель; она не стала меня будить, а работала за меня и за себя. Я проспал два часа, потом проснулся, стал работать, но мастер все узнал. Лида Юргель ему ничего не говорила, он сам узнал. Мастер у нас всегда все знает. В семь часов утра нашу вахту сменили. Мне можно домой итти, а я сижу, жду мастера. Знаю, что мастер все видел, и не могу уйти. Мастера все нет и нет. А я сижу. Наконец приходит мастер и зовет меня в культбудку.

— Ты почему на работу пьяный пришел? — спрашивает он.

А я стою и молчу.

— Кто тебя, пьяного, в распределительную пустил?

Я стою и молчу.

— Плохо ты начинаешь, Каграман.

Видит, что я молчу, встал и ушел. А чего мне ему отвечать, раз он правильно все говорит.

Об этом деле узнал и Николай Артемович. Вызвал к себе всех троих — мастера, Лиду и меня. За меня он ругал мастера и Лиду. А потом, когда мы все стали уходить, он позвал меня обратно, запер дверь на ключ и сказал:

— Каграман, у тебя матери нет, отца нет, маленьким ребятам ты деньги посылаешь. Так что же ты, Каграман, думаешь? Надо не пиво пить, а учиться. Ты можешь быть таким, как Мирза, таким, как я, если будешь учиться. Мы ведь тоже родились не мастерами и не инженерами. Если тебе не нравится в бригаде Бедирханова — переведу тебя в другую бригаду.

Тут я заплакал. Наша бригада выполняла план уже на 103%.

А через два дня у нас было комсомольское собрание. Я думал, что меня будут ругать, но никто ничего не говорил. Когда обсудили все вопросы, я встал и сказал: «Вот, ребята, так и так со мной случилось. Даю слово» что больше это не повторится».

Мастер встал и сказал: «Молодец, Каграман!» — и этим все кончилось.

А я стал работать еще лучше, и мне помогали ребята. Нас стали учить. Дали нам тетрадки — без денег, карандаши — без денег, и главный инженер после работы два часа нас учил.. А еще меня учила Лида Юргель. С ней я стоял на вахте в одной смене, и она мне объясняла все тонкости кривых на картограммах. Вот теперь я поэтому все и знаю…

Я слушал этот рассказ, глядя на спокойную гладь Каспийского моря, и думал о светлой судьбе юноши с несчастливо сложившимся детством. То, что Каграман рассказал, думал я, могло бы послужить материалом для хорошей большой повести, и это была бы повесть о том, как бережные руки советских людей направляли мальчика на путь сознательного, честного служения родине. Я вижу эти бережные руки незнакомых мне людей; «неродной» сестры Каграмана, колхозного агронома, комсорга Рагимова и тех людей, которых я уже знаю: Лиды Юргель, Николая Артемовича, Мирзы… Это может быть большая прекрасная повесть…

Но почему так трогает безыскусный рассказ Каграмана? Почему на глаза навертываются слезы, когда он рассказывает, как бросился к Николаю Артемовичу со своей похвальной грамотой? Может быть, и не надо никакой повести? Может быть, просто пересказать читателю биографию Каграмана его же словами? Пересказать эту короткую биографию, а в конце написать — «продолжение следует».

Поразмыслив немного, я решил так и сделать.

Шторм начался внезапно. Еще не было как будто ничего особенного: с гор дул свежий прохладный ветер, поверхность моря покрылась белыми безобидными барашками-беляками, над землей полетела мелкая желтая пыль, но люди торопливо шли в будки и конторы, закрывали окна и двери, убирали простыни и цветы с балконов и веранд, корабли в бухте поворачивались носами к северу и травили цепи аварийных якорей и «кукушка» с вагончиками остановилась на станции Кашен, ожидая тихой погоды.

А через несколько минут ветер вдруг завыл и усилился, трава возле конторы первого промысла приникла к земле, словно причесанная в одну сторону, запоздавшие рабочие, закрыв глаза и спрятав кепки под полы спецовок, шли боком, пробивая плечами сплошную стену ветра и пыли, и по дороге катились, подпрыгивая, булыжники величиной с футбольный мяч.

Начался один из тех штормов, которые бывают на Каспии и летом и, еще чаще, зимой. Ветер свистел, выл, стонал, и трехэтажные здания дрожали от его напора.

Недаром Баку — Баде-Кубе — в переводе обозначает «Город ветров».

Утром спокойно, словно ничего не случилось, над промыслами взошло яркое солнце, но шторм не ослабевал.

Мирза, бестолку просидев на пристани, отослал наконец ребят спать, а сам отправился в культбудку подсчитывать потерянное время. Итоги оказались неутешительными. Нейматулла постарался — сдал скважину на тридцать шесть дней раньше срока, выполнил свое обещание. А после этого начали транжирить сэкономленные Нейматуллой золотые дни: больше чем сутки продавливали скважину, с дополнительной заливкой цементом проканителились шесть суток, не меньше чем два дня и две ночи не даст работать шторм, потом еще сутки продавливать, — и, выходит, десять суток теряется впустую. Сколько бы железнодорожных цистерн нефти за эти десять суток могла дать 3019-я, если бы все было в порядке!

Два дня бушевал шторм. На третий день Мирза с нетерпением ждал метеорологических сведений. Но сведения не поступили. С ночи ветер стал утихать и к утру упал до пяти баллов.

Мирза вместе с Мусаевым, высоким спокойным мастером Мордиком и трактористом отправились на пристань.

На пристани Мирзе пришлось ругаться три раза: с капитаном, который не хотел вести катер без разрешения заведующего промыслом, потому что погода еще не установилась, потом по телефону с Николаем Артемовичем, который советовал подождать еще час-два, пока метеорологи не пришлют данные, и, наконец, с Каграманом, который явился на пристань и просил взять его на морскую буровую.

«Куда тебе на буровую, — говорил Мирза, — ты маленький. Ветер поднимется — тебя в облака унесет!» — хотя и сам он был не выше Каграмана ростом.

Наконец, провожаемые завистливым взглядом Каграмана, они сели в катер и отправились на 3019-ю. За ними другой катер повез бурового мастера на соседнюю буровую, потом пошел киржим, груженный трубами, и пловучий кран.

— Ну вот, наконец-то дождались у моря погоды, — сказал Мирза.

С берега волна казалась не такой сильной, как с катера. Катер нырял то носом, то кормой, и звонок, который в прошлые поездки чинно вызванивал один или два раза сигналы в машинное отделение, бренчал теперь беспрерывно и надоедливо. Изредка на палубу вспрыгивала волна, разбивалась на брызги и окатывала Мирзу с головы до ног.

— Не поймешь, утихает или разыгрывается, — сказал Мордик.

— Утихает, — ответил Мирза, привязывая кепку к голове бечевкой. — Конечно, утихает.

— Не обманывай себя, мастер, — заметил Муса, — смотри, киржим домой пошел.

Действительно, не дойдя до цели, киржим с трубами повернул обратно и направился к пристани. За ним повернул и пловучий кран.

— Ничего. Видишь, ветер слабеет, — сказал Мирза, которому очень этого хотелось. Он закурил. Искры стали слетать с его папиросы, как трассирующие пули.

Катер пристал к площадке буровой. Мордик выпрыгнул на настил и, схватив Мирзу за запястье, вытащил его на мокрые доски. Потом он помог взобраться Мусаеву и трактористу. Катер пошел обратно, все так же зарываясь носом в волну.

— Снова море закипит, мастер, — сказал Мусаев.

— Почему думаешь?

— Смотри, дежурная мух гоняет.

3019-я находилась метрах в пятистах от земли, и было хорошо видно, как на наблюдательной вышке, установленной на крыше одного из зданий, дежурная размахивает красным флажком, предупреждая работающих о надвигающемся шторме. Люди, находящиеся на морских буровых, должны выбросить белый флаг для того, чтобы их быстрей мог разыскать катер и свезти на берег.

— Да что она, дежурная… — Мирза расстроился. — Ей хорошо. Она свою работу делает, флажком машет. А мы — если целый месяц станет норд дуть — значит, месяц из окошка на море глядеть станем? Нельзя так. Верно, Муса?

— Все это верно, мастер, но белый флаг показать надо.

— Почему так?

— Потому что ты забыл о людях, за которых ты отвечаешь.

— Мы с тобой не в такие штормы попадали, Муса. Вспомни сорок пятый год.

— И о людях, которые отвечают за тебя, — продолжал Мусаев. — О Николае Артемовиче. Он не сможет спать ночь. Надо показать белый флаг.

— Ну что, начнем, ребята? — сказал Мордик.

Его не интересовали эти разговоры. Он приехал работать — так и надо начинать работать.

— Подожди. Покажем флаг, — проговорил Мирза.

Но флаг не помог. Ветер настолько усилился, что катер не смог пристать к буровой. Его бросало из стороны в сторону, вскидывало корму так, что становилось видно бешено вращающийся винт, и два раза катер чуть не разбило о сваи. Наконец, прокричав что-то в рупор, капитан направил судно назад, к пристани, но, не доехав туда, бросил якоря и остался ждать конца шторма в море.

— Ну, начнем, ребята… — повторил Мордик. — Или еще капитулянтским флагом махать будете?

— Начнем, пожалуй, — отвечал Мирза. — Надевайте пояса и привязывайтесь веревками к стойкам.

Работа состояла в том, что надо было двадцатичетырехметровые секции лифтовых труб, лежащие на настиле у отверстия скважины, одну за другой поднимать с помощью тракторной лебедки крюком, а после того, как секция повиснет, навинчивать нижний ее конец на верхний конец уже опущенных труб и постепенно погружать всю колонну в скважину. Это следовало делать до тех пор, пока общая длина колонны не достигнет 2400 метров. Работа длительная и кропотливая. Как только принялись за нее, стало ясно, что во время шторма ничего не выйдет. Волны шлепались на настил, и брызги взвивались высоко вверх. Разговаривать было почти невозможно. Ключ, тяжелый гаечный ключ, пополз по скользким доскам так, как будто его притягивали магнитом.

— Держи! — закричал Мирза, наступив на него ногой.

Но самым страшным было то, что полутонный крюк, служащий для подъема труб, мотался на тросах из стороны в сторону, как язык колокола, и направить трубу в центр скважины было невозможно.

Крюк качался, трос ударял по доскам «голубятни», труба, повисшая на крюке, билась о стойки вышки и жалобно стонала, а Мирза с ловкостью мальчика, играющего в пятнашки, увертывался от нее.

— Надо кончать, мастер, — прокричал Мусаев. — Стукнет по голове — и крышка.

— Да, надо кончать, — согласился Мирза и дал знак трактористу опустить трубу на настил.

В это время от голубятни оторвалась доска и, цепляясь за перекладины вышки, плюхнулась в море.

— Идите в будку! — закричал Мирза. — Все в будку!

В маленькой дощатой будке было тепло и уютно. В углу висел телефон, и стены вокруг него были исписаны номерами. Мусаев и Мордик сели на скамейку, а Мирза и тракторист устроились на полу у них в ногах. У всех были мокрые, серые от холода лица.

— Надо хоть петлю на двери поправить, — сказал Мордик, который ни минуты не мог сидеть без работы.

— Подожди, дай подышать, — остановил его Мусаев. — Тебе бы все время руками шевелить.

— Когда сидишь сложа руки, сильнее есть охота, — ответил Мордик.

— И пить охота, — добавил тракторист.

— Мордик, есть хочешь? — спросил Мирза. — Давно бы сказал. Со мной не пропадешь. Сейчас я тебе дам хлеба.

Мирза полез в карман плаща и вынул оттуда влажное месиво из хлеба, табака и обертки папирос «Беломор». Лицо его сделалось таким растерянным, что Мордик захохотал, откинувшись к стенке.

— Вон как стучит, — прислушиваясь к грохоту ударяющих о доски голубятни тросов, проговорил Мусаев. — Надо бы блок до самого верха подбасить.

— Пробовал басить, не идет, — ответил тракторист, — там дыру досками закидало.

— Тогда расчалить надо, — продолжал Мордик.

— Ты всегда работу найдешь, — Мирза улыбнулся.

— Ясно, надо расчалить. А то голубятню свалит.

В будке воцарилось молчание.

— Погоди-ка, мастер, — сказал вдруг Мусаев. — А если под голубятней одну или две струны троса подтянуть веревкой с наветренной стороны, так, наверное, крюк болтаться не будет. Может быть, и трубы поднимать сможем? А?

— Правильно, — подтвердил Мордик.

— Как же ты подтянешь? — спросил Мирза. — Туда же лезть надо.

— Конечно, надо. Я полезу и еще кто-нибудь — чтобы меня держать.

— Нет, этого делать нельзя.

— Почему нельзя?

Мирза хитро прищурился.

— Потому что ты забыл, что есть люди, которые за тебя отвечают.

— Ничего, мастер. Такие ли дела мы делали с тобой в сорок пятом году!

Все рассмеялись. Мирза протянул Мусаеву руку, и тот хлопнул по ней в знак дружбы и согласия.

— Давайте жребий кидать, кому лезть, — предложил тракторист. — Я полезу, и еще кто?

— Я полезу, я уже сказал, — проговорил Мусаев.

— Ты, тракторист, сиди, — сказал Мирза, — это не твое дело…

— Все хотят лезть, — хмуро перебил Мордик, — тут жребий кидать надо, чтобы решить, кому здесь оставаться номера на стенке читать.

После короткого спора Мирза начальническим тоном назначил на эту рискованную работу Мусаева, инициатора ее, и себя.

Он откинул крючок, и ветер сразу же услужливо распахнул дверь будки.

Привязав к пожарному поясу конец тяжелого каната, Мирза ступил на хрупкую лестницу, которая винтом обвивала буровую вышку. Мусаев, натянув на уши фуражку, шел сзади. Они условились, что Мирза прихватит канатом струну троса и привяжет канат к стойке вышки, а Мусаев привяжется сам и все это время будет держать мастера, чтобы его не сдуло.

Подниматься вверх надо было на двадцатипятиметровую высоту. Мирза переступал по ступеням, хватаясь обеими руками за перила. Ветер отрывал его. Схватываясь за крепления, Мирза чувствовал, что вышка дрожит, как испуганный джайран. «Хорошо, что заведующий этого не видит», — мелькнуло в сознании Мирзы. Наконец он добрался до голубятни и оглянулся вниз. За ним по пятам шел Мусаев без фуражки. Ветер выл так, что переговариваться было невозможно. Пришлось, как глухонемым, объясняться знаками. Мирза лег на настил голубятни, Мусаев навалился на него, и через несколько минут канат надежно оттягивал талевый блок с крюком к центру вышки.

Когда оба верхолаза спустились вниз, Мордик сообщил, что минут десять тому назад звонил Николай Артемович и спрашивал, кто позволил Мирзе и Мусаеву во время шторма лазить на голубятню. Мордик ему хотел объяснить все с начала до конца, но Николай Артемович не стал дослушивать и приказал, чтобы Мирза и Мусаев немедленно слезали, если не хотят получить по выговору в приказе. «Тогда я спросил заведующего, — говорил Мордик, — как мне им об этом сообщить. Самому туда лезть?» Николай Артемович засмеялся, сказал, что лазить не надо, что с Мирзой расправится сам, а потом спросил, как дела, как самочувствие. «Я сказал заведующему, что у меня лично самочувствие никуда не годится, потому что нечего делать и от этого охота поесть, но скоро, кажется, работать станет можно, и тогда будет все в порядке», — заключил Мордик.

После того как зачалили трос, спуск труб пошел так спокойно, как будто не было никакого шторма. Трубы опускали всю ночь, к немалому удивлению Николая Артемовича, который звонил несколько раз в будку, и никто к телефону не подходил. Все шло хорошо, только к утру всем захотелось пить, а пресной воды не было ни капли. Мордика так мучила жажда, что он даже забыл об еде.

Рано утром, когда все трубы первого и второго ряда были опущены и Мирза, несмотря на бессонную ночь, сиял, как именинник, на бушующем море показался катер. Катер шел к 3019-й. Ветер старался загнать его в море, но упрямый кораблик изо всех своих сил пробивался к вышке. Держась за поручни, на носу стоял человек в плаще и с биноклем.

— Зачем едет заведующий? — беспокойно заговорил Мирза, сразу узнав Николая Артемовича. — Ведь к наш им все равно не подойти. Разобьет катер о сваи. Зачем он едет?

— Приказ с выговором везет, — мрачно пошутил Мордик.

А дело было нешуточное. Если катер ударится о стальные сваи, он разломится, как скорлупа. Людей спасать в-такую погоду почти невозможно. Ветер нагнал на небо темные облака, закрывшие солнце. Море стало зловеще-серым и, в довершение всего, начал накрапывать дождь.

Катер подходил все ближе, ближе, и Мирза различил уже большой термос и что-то покрытое брезентом.

— Обед везет, — догадался Мордик. — Это правильно.

Катер развернулся и стал заходить против ветра так, чтоб пройти как можно ближе к вышке. Вымокшие с головы до ног Мирза, Мордик, Мусаев и тракторист, несмотря на то, что волны хлестали их по ногам, столпились у поручней на краю площадки. Николай Артемович схватил маленький сверток и, дождавшись, когда катер оказался метрах в пяти от площадки, бросил сверток Мирзе. Но ветер не дал ему долететь. Обернутая в газету буханка хлеба шлепнулась в море.

— Там! — сказал Мордик, грустно глядя на воду.

Николай Артемович быстро схватил другой сверток и с силой метнул его на площадку. Этот пакет был тяжелее и долетел. Мордик торопливо стал разворачивать его.. Там были металлические тарелки, кружки, вилки и: ложки.

— А почему салфеток нет? — сказал Мордик сердито, унося все это в будку.

Катер сделал круг и снова приблизился к вышке. Николай Артемович бросил еще один пакет, но на этот раз катер был слишком далеко.

— Опять там! — сказал Мордик, сокрушенно глядя на воду. — Одни сервизы и долетают. А как что дельное, так и нет.

Между тем ливень усилился, и нельзя было понять, когда волны обливали людей, когда дождь. В водяном тумане стало плохо видно. Когда катер подошел к вышке в третий раз, Николай Артемович бросил Мордику конец веревки. Пока катер делал круг, заведующий успел увязать все оставшиеся пакеты и термос в один большой брезентовый узел и привязать к этому узлу десятиметровую веревку. Конец этой веревки он и бросал теперь на площадку буровой. После нескольких попыток это ему удалось. Тяжелый узел упал в море, но через секунду был на площадке.

Николай Артемович помахал на прощанье рукой и вместе с катером скрылся во мгле.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Мирза Мордику, когда все уселись в тесной будке, — теперь можно исправлять петли на двери.

— Сейчас у меня есть занятие поважней, — ответил Мордик, нарезая колбасу и чурек, который, к всеобщему удивлению, оказался сухим. Термос был наполнен холодной шолларской водой…

К полудню ветер резко упал, облака рассеялись, и над морем повисла чистая, отчетливая радуга. Она отражалась в посветлевшей воде и была похожа на многоцветное колесо, и только нижний край его был срезан, потому что для полного колеса нехватило моря.

А на следующий день в столовую прибежала Липатова и, найдя Мирзу, закричала:

— Мастер, 3019-я давления не принимает!

— Да что ты говоришь!

Мирза плеснул в тарелку стакан воды, чтобы суп сделался похолодней, быстро доел его и побежал к трубе, по которой должна итти нефть из 3019-й. Дойдя до нее, он сел на корточки и приложил ухо к ее теплой, пыльной поверхности. Труба чуть-чуть вздрагивала.

3019-я фонтанировала.

3019-я каждый час давала десятки тонн нефти.

Слышно было, как по трубе непрерывным мощным потоком шла нефть.

Мирза сидел на корточках, приникнув к трубе, и на его лице были и настороженность, и удивление, и большая радость.

Утро. Из-за тоненького, как тень, облачка поднимается большое солнце — примета теплого, яркого дня. Я иду к Шихово по асфальтовой дороге, среди бесконечных рядов нефтяных вышек. Эти прозрачные вышки, с чернеющими на их вершинах «голубятнями», похожими издали на прошлогодние грачиные гнезда, напоминают густой лес, весенний лес, еще не одетый листвой. У одной из них — бюст молодого человека с умным, энергичным лицом, окруженный цветами, — бюст Ханлара.

По светлому небу медленно поднимается солнце. На море, от горизонта до самого берега, расстелилась блестящая червонная дорожка. По той самой земле, по которой много лет тому назад ступал товарищ Сталин, по этой самой земле идут теперь на отдых, закончив ночную вахту, рабочие передового треста «Сталиннефть», идут люди, с гордостью называющие себя «сталинцами», с гордостью произносящие это великое имя.

Я знаю, что тысячи рабочих стоят сейчас у компрессоров, у пультов управления, у контрольных приборов. Тысячи людей борются за выполнение задания товарища Сталина: добиться того, чтобы давать стране 60 000 000 тонн нефти в год.

Каждый день бакинские нефтяники чувствуют направляющую отеческую руку вождя. В 1920 году, когда состояние промыслов было катастрофическим, когда все оборудование было поломано, вышки разрушены, когда скважины были заброшены и обводнены, — в Баку прибыл товарищ Сталин, возглавлявший комиссию ЦК РКП по вопросам нефти. С огромной радостью встретил азербайджанский народ дорогого вождя. Под руководством товарища Сталина была намечена и проведена коренная реконструкция всего нефтяного хозяйства и введена передовая по тому времени техника — вращательное бурение, глубинные насосы и т. д. «Это был огромный революционный шаг вперед, это был, по существу, полный переворот в нефтяном деле», — говорил, вспоминая о тех днях, товарищ Багиров. В результате повседневного руководства со стороны партии, товарища Сталина — первая пятилетка по нефти была выполнена в два с половиной года, и, докладывая съезду партии об итогах первой пятилетки, товарищ Сталин говорил: «В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест».

Я иду по весеннему лесу промыслов. Пора уезжать.. Я достаю записную книжку, перелистываю ее и вспоминаю Мирзу, Каграмана, Николая Артемовича, Мира Джафара Абасовича Багирова… Как много осталось неиспользованного, неописанного. Как много приносит каждый трудовой день моей родины примет наступающего коммунизма.

Вот запись: Лекция. Мирза в большом зале АзНИТО. Доска. Мел. Формулы. Мирза чертит схему придуманной им подводки в распределительную батарею для контроля давления в затрубном пространстве, а техник из Орджоникидзенефти, сидевший в первом ряду, перечерчивает эту схему в свой блокнот.

Это — примета коммунизма.

Вот Лида Юргель остается каждый день после работы и учит молодого Каграмана секретам регулирования давления.

Эта дружба рабочих — тоже примета коммунизма.

Навеки ушло на моей родине то время, когда опытные рабочие окружали мастерство свое тайной.

Вот рвутся в клинику навестить больного Мирзу его друзья — рабочие.

Эта дружба «начальников» и «подчиненных», дружба людей, делающих общее дело, — также примета коммунизма.

Навеки ушло на моей родине то время, когда мастер был врагом и эксплоататором рабочих.

Вот татарин Абдуллаев, украинка Абдуллаева, русская Липатова, армянка Маркарьян и азербайджанка Алиева идут в кино. Они всегда ходят в кино вместе.

Ушло и никогда не вернется на моей родине время слепой вражды друг к другу людей, говорящих на разных языках.

Это — прекрасная примета расцветающего коммунизма.

Вот экскурсия бригады Мирзы в филиал Музея имени Сталина, в подвал, где помещалась подпольная типография большевиков «Нина». Благоговейное молчание; Каграману хочется до всего дотронуться и, преодолевая искушение, он держит руки за спиной.

Священная любовь наших людей к партии большевиков, вечная благодарность ей, благодарность товарищу Сталину — это тоже примета и гарантия скорого торжества коммунизма.

Я перелистываю страницы своих записок о том, как пускали 3019-ю морскую, а в это время бригада Бедирханова принимает другую буровую, осваивает десятки новых скважин. И я чувствую, что мои очерки о Мирзе, о Каграмане, о Тажетдинове — это только начало. Пока я писал об опоздании Тажетдинова на дежурство, фамилия его уже висела на Доске почета первого промысла. Исмаил Тажетдинов стал одним из лучших, одним из самых надежных помощников мастера.

Люди живут, растут и сами продолжают творить светлые свои повести…

Баку, 1949.