По кромке двух океанов

Когда нет летной погоды

До гостиницы летного состава мы добираемся рейсовым катером «Чайка», который ходит между островом Диксон, где остался морской порт с моим «Приморском», и «городом» — материковым поселком Диксон. Сильный боковой ветер раскачивает суденышко с пассажирами, зябко кутающимися в свои совсем не летние одежи. Иван Иванович, напротив, будто нарочно, подставляет себя ветру, даже снимает форменную фуражку и чуть ли не обмахивается ею.

— Привык к морю, — говорит он весело. — Я ведь на флоте пятнадцать лет служил. Пять лет на Черноморском, десять — на Тихоокеанском.

На Диксоне Иван Иванович не так давно, и, когда в управлении его спросили, надолго ли он собирается в Арктику, он ответил: «Лет на десять. Летать не люблю». Начальник управления улыбнулся: «Полетать все равно придется. Служить-то будете в авиации».

— Ну летаю, конечно, только не с места на место, как некоторые, а на полярные зимовки, на маяки, с ледовой разведкой. И знаете, чувствую, что живу здесь недаром. Тут, как говорится, я для своих авиаторов и папа, и мама, и милиционер. Времени только не хватает. Вот консультативный пункт для заочников организовали, из товарищей с высшим образованием. На мою долю достались английский язык и философия.

…Диксон мало похож на другие северные поселки, в которых мне довелось побывать. Он какой-то особый — ладный, уютный. Несмотря на недавний дождь, улицы почти сухие: вода просачивается через песок. Во дворах она скатывается с лобастых угрюмых камней, на которых каким-то чудом держатся нежно-кремовые маки — грубость и нежность уживаются рядом. Маков очень много, лепестки тончайшей работы трепыхаются на ветру, складываются и раскрываются, как крылышки. Маки в поселке, на берегу, в тундре…

Вычитал я в одном журнале, что эти маки, как и некоторые другие арктические цветы, умеют улавливать солнечную энергию. Оказывается, лепестки мака скроены природой так, что получилась своего рода параболическая линза, собирающая лучи солнца к центру цветка, туда, где находятся тычинки и пестик. В этой «отапливаемой» зоне жизненные процессы проходят быстрее, активнее, а это очень важно для растений Крайнего Севера, где теплые дни можно пересчитать по пальцам.

— Теплынь! — с удовольствием говорит Иван Иванович.

— Да ну? — мне холодно, зябко на ветру с Ледовитого океана, от заструг снега, от голубых льдов в бухте. — И снег вон не растаял.

— Четырнадцать градусов сегодня. Это у нас редкость. Средняя температура двух летних месяцев, самых жарких, — плюс пять.

— И туман к тому же…

Туман возникает как бы из ничего. Прозрачная даль мутнеет, только что хорошо видимые контуры зданий расплываются. Все это происходит за считанные минуты, почти внезапно. И вот уже туман так плотен, что в него входишь, как в воду, во что-то сугубо материальное, что можно ощутить не только зрением, но и осязать — руками, лицом.

Я расспрашиваю Ивана Ивановича, как добраться до Норильска и летают ли туда рейсовые самолеты.

— Летают, конечно. И в Москву летают, и в Тикси, и в Хатангу, и в Красноярск. Кстати, вы знаете, что до полюса от нас ближе, чем до нашего краевого центра?

В небе то затихает, то нарастает гул мотора. Самолета не видно. Да что самолета? Дом на той стороне улицы и тот едва заметен!

— Зря кружится, — говорит Иван Иванович.

— Куда ж ему деваться?

— В Амдерму, возможно, направят, а скорее — в Хатангу. Хатанга, между прочим, почти всегда открыта. А у нас не туман, так ветер. Раз-два и какую-либо пушинку за полсотни метров унесло.

В гостинице на редкость тепло и уютно. Очень много комнатных цветов — в вестибюле, в номерах, в коридорах, в столовой. Иван Иванович представляет меня заведующей и с притворной строгостью в голосе требует, чтобы меня кормили не хуже, чем самых заслуженных пилотов.

…Ну вот я и снова «дома». Можно отдохнуть, собраться с мыслями, исписать еще несколько страничек в блокноте, перезарядить «зоркий» и заодно узнать, что посмотреть в поселке.

Иван Иванович оживляется.

— Да всюду интересно. Штаб морских операций. Порт. Памятник Бегичеву. Братская могила защитников Диксона. Самое северное в мире подсобное хозяйство. Самая северная в мире школа. — Он вдруг заразительно смеется: — Самый тяжелый в мире летчик — сто сорок килограммов веса! Он у нас в ледовой разведке работает… Где его найти? Да в штабе морских операций. После обеда можете туда сходить.

Деревянные тротуары на круглых лежаках чисты, вымыты дождем, то тут, то там белеют свежие доски-заплаты, и не одуванчики, как в других северных городах, а вездесущие полярные маки выглядывают из-под них. От главного, так сказать магистрального, тротуара уходят в стороны, к домам, стоящим в глубине дворов, такие же деревянные удобные настилы, только поуже, и по одному из них я добираюсь до штаба морских операций.

Свежая масляная краска полов и стен, чистота, букетики цветов на столах, стрекотание пишущих машинок, пощелкивание каких-то приборов, хриплые голоса радиотелефонов. Очень просторный, светлый кабинет начальника штаба, медлительно-важного, начавшего полнеть человека. Во время навигации штаб руководит передвижением судов по западному сектору Арктики.

Пожалуй, никогда раньше мне не доводилось видеть такой огромной, поражающей своими размерами карты, как эта, что висит в кабинете. Она занимает всю длинную стенку — от угла до угла. Карта нарядна, пестра от обилия красок разного цвета. Коричневый цвет — его очень много — означает, что все занятое им пространство покрыто сплошным льдом. Чем гуще, насыщеннее коричневый цвет, тем больше льда. Голубой означает чистую воду, зеленый — нечто среднее между нею и сплошным льдом.

Десятки ярких флажков с наименованиями разных судов разбросаны по этой карте. Флажки тоже разноцветные, бросающиеся в глаза. Зеленые — для судов, которые идут в Игарку с лесом. Красные — для тех, кто снабжает продуктами полярные зимовки. Голубые — для гидрографических судов, ведущих научную работу. Красно-желтые двухцветные — для рыболовецких траулеров и плавучих баз… В разных местах воткнуты в карту бумажные самолетики: в этих местах настоящие самолеты ведут ледовую разведку, и на одном из них сейчас летит «самый тяжелый в мире летчик».

То, что невозможно окинуть взглядом в натуре, разве что со спутника, наглядно видно здесь, сосредоточено на огромной карте, от стены до стены, — океан, льды, фактории, зимовки, острова и суда, суда… Яснее начинаешь осознавать грандиозность совершаемых в Арктике работ, их истинный масштаб.

В наш разговор часто вклинивается металлический голос рации. Суда связываются со штабом, штаб с судами.

— Ледокол «Мелехов»? Это штаб. Как слышите? Прием.

— Слышу вас хорошо… Капитан Фартусов говорит. Добрый день!

— Добрый день, Евгений Федорович!.. «Бирюса» вам не дала свои координаты?

— Нет пока. Мы ведь в двенадцать ноль-ноль с Диксона вышли.

(Взгляд в мою сторону:

— «Мелехов» больного с танкера «Сумы» к нам привозил.)

— Понятно… Как ледовая обстановка в вашем районе?

— Поддувает сейчас. Гонит большое поле десятибалльного льда.

(Взгляд на карту.)

— Да, ледок у вас есть, и серьезный ледок… «Бирюсу» надо брать под проводку. Там капитан первый раз идет.

— Понял вас. «Бирюсу» брать под проводку.

— У меня все. Желаю успеха.

И после этого разговора сразу же:

— Танкер «Сумы»! Здесь штаб. Прошу выйти на связь!

На всякий случай договариваюсь слетать на ледовую разведку с одним из капитанов-наставников. Это если не дадут погоду на юг и дадут погоду на север. Под «югом» в этом разговоре несколько непривычно для слуха подразумевается Норильск.

Завтра самолеты вообще никуда не летают — страшный ветер, и, зря прождав полдня, я сажусь на знакомую «Чайку», чтобы навестить друзей на «Приморске». Волны бросают утлое суденышко, ветер чувствуется даже в узких проливах. Болтаются осколки битого льда, плывут бревна — остатки енисейских плотов, разбитых, быть может, за тысячи километров отсюда. Чернеет каменным углем купол островка с заброшенным причалом; здесь раньше заправлялись суда. Говорят, что с этого клочка земли и начался Диксон. Пролив Лена, названный так в честь русского парохода, сопровождавшего Норденшельда в его плавании на «Веге». Пролив Превен — в честь зверобойной шхуны знаменитого шведа, который в 1875 году открыл необитаемый, неуютный островок, напоминавший формой подковку.

Еще в 1738 году, почти за сто сорок лет до Норденшельда, русского флота штурман Федор Алексеевич Минин плавал сюда на боте «Оби Почтальон» и нанес остров на карту. Норденшельд назвал бухту острова гаванью Диксона в честь богатого и щедрого человека, который вместе с сибирским купцом и общественным деятелем М. К. Сидоровым финансировал эту экспедрщию Норденшельда.

Я тоже вижу этот островок, но не пустынный, а застроенный аккуратными домами и домиками, вижу подковообразную бухту, внутри которой разгружаются побывавшие в арктических переделках суда.

Об этой бухте Норденшельд написал в августе 1878 года своему покровителю Оскару Диксону:

«Можно наверное предположить, что этому месту, которое в 1875 г. впервые было посещено настоящим мореходным судном и получило название «Диксоновой гавани», суждено сделаться в будущем главным пунктом при экспорте произведений Сибири…»

От тех далеких времен остались неизменными, должно быть, только отполированные волнами берега из зеленовато-серого камня, мхи и лишайники на них вперемежку с чахлыми кустиками ползучей ивы. И все те же трогательные в своей беззащитности полярные маки…

…Но где же мой «Приморск»? Напрасно я всматриваюсь в контуры судов: «Приморска» кет! То ли он так быстро разгрузился и ушел, то ли его переставили, перевели на рейд, чтобы дать место другому судну с более важным грузом.

Я отправляюсь знакомиться с поселком.

Любое свидание с тем, что видишь впервые, тревожит душу. Так и здесь, на Диксоне. Сейчас я напоминаю провинциала, только что попавшего в столицу: иду, оглядываюсь, с пристрастием рассматриваю дома, захожу в магазины, читаю таблички с названиями улиц. Улица Водопьянова, знаменитого летчика, не раз поднимавшего с Диксона свой самолет. Улица Таяна — в честь первого председателя Диксонского сельсовета, эскимоса по национальности. Его пригласили сюда в 1940 году с Чукотки, чтобы развивать зверобойный промысел. Улица Папанина, улица Георгия Седова, улица Воронина…

На улице Воронина стоит здание райкома партии. Рядом трепещет на ветру плакат «Пусть всегда будет солнце».

Мне приходилось бывать во многих райкомах на Дальнем Севере, я встречался со многими секретарями, деловыми, собранными, усталыми. И вдруг здесь навстречу поднимается из-за стола молодая красивая женщина в отлично сшитом модном костюме, с хорошо уложенными волосами. Приветливая, умная улыбка освещает ее лицо.

Здороваюсь. Спрашиваю, не помешал ли?

— Что вы! Мы здесь всегда рады новым людям! Откинувшись на спинку кресла, изредка поглядывая то на меня, то на карту на стене, Зоя Иннокентьевна рассказывает о своем самом северном в стране районе, куда входят Северная Земля, острова Уединения, Визе, Ушакова…

— Ушаков… — повторяет она и достает из ящика снимок.

Среди других людей я узнаю ее. Сосредоточенные, торжественно-грустные лица. Виден высокий гидрографический знак на фоне голой тундры. К знаку прибита доска «Исследователю Арктики Г. А. Ушакову».

— Он завещал похоронить себя на Северной Земле, которой отдал столько лет жизни. Есть там необитаемый островок Домашний. Туда и перевезли из Москвы прах Георгия Алексеевича. Рядом ветхая деревянная избушка, где он зимовал с товарищами.

— Это один наш северянин написал.

Да, немало славных имен, отечественных и зарубежных, связано с Диксоном. На его неуютную землю ступали Челюскин, Толль, Нордекшельд, Амундсен, Нансен, Шмидт, Визе. Известные полярные капитаны Воронин, Белоусов, Мелехов, Сорокин не раз выводили отсюда караваны судов на штурм пролива Вилькицкого. С Диксона вылетали Водопьянов, Чухновский, Мазурук, Черевичный — пилоты, без которых немыслимо представить себе историю освоения Арктики. На острове зимовал писатель Борис Горбатов, собиравший здесь материалы для своего сборника «Обыкновенная Арктика».

Не дойдя четырех километров до радиостанции Диксона, погиб норвежский матрос Пауль Тессем из команды вмерзшего в льды Таймыра судна «Мод», на котором находилась экспедиция Амундсена. Здесь Тессема и нашел один из замечательных землепроходцев нашего столетия, участник экспедиции 1900 года, снаряженной для поисков таинственной Земли Санникова, упорный исследователь Таймыра, первооткрыватель двух островов в море Лаптевых, боцман Никифор Алексеевич Бегичев. В кармане погибшего норвежца лежали часы, компас, почта, отправленная Амундсеном, его путевые дневники. Многие сотни километров прошел Бегичев, пока не обнаружил останки моряка Кнудсена — спутника Тессема. Рядом лежали разбитый барометр, монеты, винтовочные гильзы. Все это вместе с подробным отчетом о поисках отправили на родину моряков.

Правительство Норвегии наградило Бегичева медалью и золотыми часами. В центре берегового поселка Диксон поставили ему памятник. На груде диких камней прочно стоит человек в полярной одежде, с планшетом через плечо и смотрит на север, на свои любимые ледяные просторы. Не забыт и Тессем. Большой, отшлифованный с одной стороны камень с мемориальной доской на нем напоминает о погибшем норвежце…

Я подолгу стою возле того и другого памятника, обхожу их, фотографирую и думаю о том, какой дорогой ценой дались человечеству открытия в Арктике, сколько утрат понесли люди, стремясь разгадать ее тайны.

…Погода не улучшается. Пилоты, прилетевшие из разных портов и застрявшие, до изнеможения играют в карты и глядят вокруг осоловелыми глазами. Потом идут в столовую, покупают апельсины и пьют крепкий, «чтоб ложка стояла», чай. Молоденькая официантка в накрахмаленном переднике переводит грустный взгляд с летчиков на буфетную стойку, на которой янтарно светятся бутылки коньяка, но пилоты отворачиваются, вздыхают и смотрят в тарелки. В соседнем с моим номере кто-то поет популярную здесь песню «Который день пурга качается над Диксоном». Пурги, правда, нет, как-никак июль, но есть свирепый, ревущий за окном ветер, который вот уже трое суток не дает пилотам подняться в воздух.

Вечером Иван Иванович неожиданно говорит, чтобы завтра к девяти утра я был готов: возможно, полетит самолет ледовой разведки.

В девять я прихожу на летное поле. Желтовато-красный, как бы пылающий самолет (отличительная окраска полярной авиации) стоит наготове. «Добро» дают около одиннадцати.

Экипаж и гидрографы не торопясь, покуривая и переговариваясь, идут к машине через все поле, восемь человек. Девятый — я.

— Кому вымпел будем бросать? — спрашивает кто-то, должно быть гидрограф.

— «Мелехову», — отвечает, наверное, командир корабля, высокий, молодой, с широкими нашивками на рукавах.

В самолете непривычно просторно, от былой обстановки остались лишь два пассажирских кресла в салоне. Зато есть привинченные к полу металлические столы, табуретки, кухонная утварь и электрическая плитка, на которой бортмеханик будет готовить обед.

— Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Гидролог, тот самый, который задавал вопрос пилоту, высокий, массивный, никак не умещающийся на круглой табуретке, по-домашнему скидывает пиджак, вешает рядом с собой на крючок, надевает тапочки. Пилоты тоже снимают кители и удобно усаживаются в свои мягкие кресла. Работать придется долго, часов десять. Гидрограф расстилает на столе похожую на простыню узкую и длинную карту, затачивает цветные карандаши, аккуратно собирает мусор в жестянку из-под консервов и профессиональным движением поворачивается к иллюминатору. Иллюминатор этот особый, глубоко выступающий выпуклостью наружу, чтобы удобно было наблюдать за тем, что делается за бортом.

Взлетаем. Тикает хронометр. Дрожит стрелка альтиметра. Термометр за бортом показывает «восемь градусов жары».

Я тоже не отрываю глаз от окна. Чистая вода вскоре заканчивается, и впереди, докуда видно, появляются отдельные льдины с неправдоподобно четкими желтыми краями и голубыми пятнами посередине. Потом этих льдин становится все больше, и вот под нами уже больше льда, чем воды. Чем дальше от нас, тем лед кажется гуще, отдельные куски его сливаются в сплошное бугристое голубовато-серое поле с очень узкой серебристой полоской на горизонте, словно бинт на лбу земли.

Самолет летит низко, метрах в ста от поверхности океана. Несмотря на гул моторов, отчетливо слышно, как крупные капли дождя стучат по металлической обшивке, и подрагивающие косые полосы его перечеркивают иллюминаторы. Машину ведет второй пилот. Он удобно сидит б низком кресле с парусиновым чехлом, небрежно поглядывает вправо, влево, на включенный «дворник», точно такой же, как у автомобилей. Летчик часто меняет курс, летит зигзагом, чтобы гидрологи могли увидеть как можно больше.

Я сижу рядом с гидрологом. Каждые пять минут он смотрит в свой глубокий «персональный» иллюминатор, потом выбирает карандаш из коробки, зачерчивает им кусок карты, ставит условные значки — круги, ромбы, квадраты, треугольники с цифрами внутри.

Прислушиваюсь к бормотанию гидролога, к странным, непривычным названиям разных состояний льда и снега: склянка (тонкий, прозрачный ледок в виде блестящей хрупкой корки), нилас (эластичный, легко изгибающийся на волне и зыби лед), снежура (вязкая кашицеобразная масса от обилия выпавшего на воду снега), — а также к знакомым: ледяные иглы, сало, шуга…

За соседним столом работает штурман. Он тоже чертит, считает на логарифмической линейке, подходит к бортовому визиру, прищурясь, смотрит в длинную черную трубку — определяет, где мы находимся сейчас.

И так час за часом…

Уже давно мы обогнали ледокол «Капитан Мелехов», ведущий три судна — два лесовоза и знакомую по вчерашнему разговору в штабе «Бирюсу», и теперь идем далеко впереди, высматривая, выбирая наилучший путь для каравана.

Льды, льды, льды…

Часа в три мы обедаем. Задолго до этого времени по самолету разносится аппетитный запах вареной птицы, как выясняется за обедом, дикой утки. Из-под крышки кастрюли косо бьют струйки белого пара. Бортмеханик достает миски, ложки, режет пышный хлеб.

— Остров Белуха, — говорит капитан-наставник. Он совсем молод лицом, и странно видеть его полуседые густые волосы, лихо зачесанные назад.

Мы уже пролетели над островами Вардроппера, Арктического Института, Скотт-Гансена, Рингнес, Кравкова и сейчас идем к самой северной точке нашего маршрута. Я прошу штурмана сказать мне, когда будет эта самая точка, чтобы, не дай бог, не пропустить ее.

— Семьдесят шесть градусов сорок пять минут, — вскоре объявляет штурман. — Севернее не полетим.

Я смотрю вниз и вижу все такой же битый лед, все такие же торосы. Вроде бы ничего особенного. Должно быть, вот так выглядит и полюс…

С этой «высшей» точки мы теперь как бы спускаемся ниже и влево, забирая к востоку до рассыпанных по океану островов, островков, скал, именуемых архипелагом Норденшельда. Под нами, если смотреть на карту, — Северная Земля, остров Домашний с одинокой могилой Ушакова. Правее мыс Челюскин — самая северная отметка Азии. Но до него мы не доходим и у девяносто одного градуса восточной долготы поворачиваем на запад, к дому. На сотни километров вперед разведан путь для каравана судов. Теперь ясно, где и какой на этом пути лед — сплошной, битый, разрушенный, торосистый — и как обойти ледяные поля, выйти на чистую воду.

По- прежнему идет, стучит по самолету крупный дождь, будто просится путник в дом. Иногда прорывается сквозь тучи скупое, негреющее солнце, и тогда все преображается вокруг. Вспыхивают голубым и зеленым льды, ослепительно блестят их свежеобломанные края, искрится пористая снежная корка, напоминая дорогую парчу, пятна воды, до этого казавшиеся грязно-серыми, яснеют, наливаются голубым светом.

Но не надолго. Через несколько минут становится настолько темно, что штурман включает электричество: не видно делений на логарифмической линейке. Что-то тусклое, плотное, зловещее окружает самолет, который начинает вибрировать, дрожать, словно от страха.

И вдруг орудийным выстрелом с близкой дистанции раздается удар грома. Блещут, проносятся косые молнии, и все за иллюминаторами становится на миг голубоватым, волшебным.

— Вот попались! — весело кричит командир корабля, оборачиваясь.

Он срочно уводит машину от грозы, обходит ее. Мрак постепенно редеет, появляются прогалины в тучах, и через эти окна видны сказочно освещенные низкими молниями голубые торосы.

Мы вылетели в одиннадцать часов по местному времени, сейчас уже девятнадцать. Вот-вот состоится встреча с ледоколом, ради которой экипаж и гидрологи болтаются в воздухе треть суток. Карта уже готова, подписана, скопирована на кальку. Жирной линией нанесен рекомендованный каравану путь. Гидролог складывает кальку, заворачивает в подвернувшуюся под руку обложку какого-то журнала и закладывает в цилиндрик цвета спелой моркови. К цилиндрику на длинной бечевке привязывается такого же цвета поплавок.

Наступают последние, самые тревожные и ответственные минуты.

Капитан- наставник надевает наушники-блюдца и связывается с ледоколом.

— Сейчас бросать будем, — говорит он в микрофон капитану ледокола. — Приготовились!

Бортмеханик раскрывает дверь в небо и стоит, прижавшись к стене и держа наготове свой драгоценный груз.

Взгляды всех обращены вперед и чуть вправо, откуда должен показаться караван. Я вижу его сначала в локаторе — на голубом поле, по которому вращается тонкий зеленый лучик, потом и через окно.

Самолет снижается до пятидесяти метров.

— За мачту зацепишь! — доносится из наушников голос с «Мелехова».

В этот момент гудит сирена, бортмеханик бросает вниз вымпел. Несколько долгих, напряженных до предела секунд тишины, сменяющейся громким облегченным вздохом.

— Прямо ему на антенну попали!

— А ты как думал! — радуется бортмеханик. Вот и все. Можно прямиком лететь домой.

Вскоре на горизонте показывается Диксон. Штурман подводит итог: за десять часов пять минут пройдено две тысячи семьсот километров.

На аэродроме по-прежнему безлюдно. Самолеты, прилетевшие сюда несколько дней назад, стоят на своих местах. В небо хмуро и пусто… Хотя нет! Что-то большое сигарообразное, такого же морковного, что и вымпел, цвета косо и быстро поднимается с земли и скрывается в тучах.

— Радиозонд с метеостанции запустили, — говорит пилот.

На метеостанцию я иду завтра во второй половине дня, убедившись, что летная погода не наступила и самолеты, как стояли, так и будут стоять, крепко привязанные к земле.

Диксонская гидрометеостанция — одна из старейших в стране: она начала работать в 1916 году. Десятки других станций, подчиненных Диксонскому арктическому метеоцентру, значительно моложе. Я вижу их на карте — красные кружочки, разбросанные от острова Виктория в Баренцевом море и до острова Преображения в море Лаптевых. На Челюскине. На Северной Земле. На острове Рудольфа.

— По сравнению с ними мы — типичные южане. Всего семьдесят три градуса и тридцать минут. До полюса еще семьсот восемьдесят километров, — рассказывает старший инженер гидрометеоролог Виктор Владиславович Гедройц.

Я помню старые метеостанции с их традиционными, слущающимися ветра флюгерами, с визуальным наблюдением облаков. Здесь эти операции выполняют автоматы. Щелчок выключателя — и медленно открывается крышка прибора, нацелившего в небо свой оптический глаз. Посланный импульс отражается от облака или тучи, и на шкале видно, как далеко до него. Тут же на столе стоит другой прибор, заменивший флюгер. Он показывает скорость и направление ветра.

— Восемнадцать метров в секунду, — говорит Гедройц, взглянув на прибор. — Зимой бывает до сорока, порывы — до пятидесяти. К тому же морозец градусов тридцать. Диксон не подчиняется общему закону. Обычно сильный ветер приносит потепление, а у нас наоборот. Это от рельефа местности: живем в отлично продуваемом енисейском коридоре, ничем не прикрытом с моря.

Да, условия жизни на Диксоне, прямо скажем, не ахти какие. Всего два безморозных месяца в году. Долгая полярная ночь. С восьмого ноября солнце уже не выйдет на работу и наступят три месяца темноты, до четвертого февраля, когда ровно в полдень покажется багровая, огненная горбушка светила.

— А в этом году на день раньше увидели солнышко, — Гедройц замечает мой недоуменный взгляд. — Благодаря рефракции: не само солнце, а его отражение. А все равно радостно, — он смотрит на часы. — Между прочим, сейчас радиозонд будут запускать.

Мы отправляемся в соседнее здание и приходим в тот момент, когда распластанный на полу длиннющий, все того же морковного цвета мешок только что начинают наполнять водородом. Газ вырывается из баллона с легки? Со свистом, мешок на глазах полнеет, выпрямляется и становится похожим на гигантскую сигару. Эта «сигара» продолжает набирать силу, набухает, как бы потягивается после сна и вдруг одним мощным рывком подскакивает к потолку ангара. Там она бестолково вращается, удерживаемая не только потолком, но и веревкой снизу, и теперь напоминает старинную иллюстрацию к роману Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре».

Несколько молодых бородачей торжественно выкосят «сигару» через огромные ворота во двор. Там по-прежнему свистит ветер, все те же восемнадцать метров е секунду, и надо приложить немало усилий, чтобы удержать эту вырывающуюся из рук махину. Кто-то, должно быть главный, поглядывает на часы и машет свободной рукой: «Время!» «Сигару» отпускают, и она, как вырвавшийся из бутылки джинн, стремительно взмывает вверх, в свинцовое небо, но не свечой, а косо, сносимая ветром. На конце у нее болтается зонд, что-то вроде небольшого ящичка, заполненного радиопередатчиком и другими приборами, которые уже начали посылать на землю уйму разных сведений и будут заниматься этим полезным делом, пока не лопнет где-то на тридцатикилометровой высоте наполненная водородом «сигара».

…Завтра тоже нет летной погоды. Впрочем, меня это не очень беспокоит: можно продолжить знакомство с Диксоном и записать в свой блокнот еще несколько фамилий.

Одна из этих фамилий — Седова. Лидия Евгеньевна Седова, о которой я услышал еще при первой встрече с секретарем райкома партии. Зоя Иннокентьевна тогда говорила о людях, чьи сердца «прикипели к Диксону», и среди первых назвала Седову, управляющую диксонской торговой конторой. (Заметьте, не торгом, не отделом, а как-то по старинке — конторой.)

Утром я связываюсь по телефону с Лидией Евгеньевной и слышу в трубке энергичный молодой голос:

— Приходите в любое время, я буду вас ждать…

До торговой конторы я добираюсь через час.

Навстречу из-за стола встает седая красивая женщина средних лет, очень подвижная, со знаком «Почетный полярник» на груди.

— С чего мы начнем? С беседы или экскурсии? Или, может быть, пойдемте ко мне пообедаем? — она забрасывает меня вопросами. — Хотя до перерыва еще далеко. Тогда лучше всего походить по городу. Покажу вам свое хозяйство. У нас ведь торговая контора не такая, как на материке. В нашем подчинении и хлебопекарни, и молочнотоварная ферма, и питьевая вода. С водой у нас проблема. На Диксоне пресной воды нет, берем из озера за два километра, — она машет рукой, должно быть, в сторону этого озера. — А случается, что не хватает воды, тогда снег топим.

Этот рассказ я дослушиваю уже на ходу. Лидия Евгеньевна, в модном демисезонном пальто и модных туфлях, гулко ступает по деревянному тротуару, уводящему куда-то на окраину поселка.

— Наших буренок хочу вам показать. Самое северное в мире стадо.

Буренок, однако, я вижу только издали, они все в тундре, пасутся, стараясь утолить голод в солнечных лучах, испытываемый трехмесячной ночью. Заходим в пустой, аккуратный и очень чистый коровник. Пахнет парным молоком, висят аппараты для электродойки, по желобам весело бежит вода.

— Все — холмогорской породы, — продолжает Лидия Евгеньевна и сама при этом светится от радости, от гордости за свое хозяйство, за свою работу. — Чистопородные: класс элита-рекорд, элита и первый класс. Надои более четырех тысяч литров. Хорошие коровки. Вот только копыта быстро растут. Это потому, что без движения, мало ходят.

Лидия Евгеньевна говорит быстро, торопливо, будто боится, что не успеет рассказать все, чем живет в этом заполярном поселке.

— Просто не знаю, что бы я делала на материке. Здесь вся в работе. Летом особенно. Груз идет, надо встречать, провожать. Вон на «Приморске» мясо привезли. Муку… Хлеб вы наш, конечно, ели?

— Чудесный хлеб, — хвалю я.

— Нет, в столовой не то. Хлеб надо пробовать прямо из печи… Пошли в пекарню? А? — она вопросительно смотрит на меня, ожидая моего согласия. — Ну вот и добро. Это недалеко.

— Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, милые! — раздается ее голос, едва мы переступаем порог пекарни. — Я к вам гостя привела. Угостите нас, пожалуйста, чем богаты, — и, оборотив ко мне радостное, раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо: — Коллектив коммунистического труда… Вот Анна Федоровна Сафронова… Жданова Галина… Матрена Васильевна Асадчикова. Все пекари… А как будет пекарь женского рода, а?

Одна из женщин приносит румяный, пышный, с глянцевой корочкой «кирпич», от которого Лидия Евгеньевна с легким хрустом отламывает кусок и протягивает мне.

— Ешьте на здоровье! — И через секунду: — Ну как, вкусно? Ели вы еще где-нибудь такой хлеб? То-то же… Шесть сортов выпекаем. Наш хлеб на станции «Северный полюс» едят да нахваливают. Вынимаем из печи буханки и сразу горячие замораживаем. А там, на СП, они разогревают, и получается хлеб свежий, будто только испекли.

Обедаю я в гостях у Лидии Евгеньевны. Она живет в новом доме со всеми мыслимыми удобствами, именуемом «кораблем»: говорят, что таким виден дом с моря на подходе к Диксону. За столом степенно сидит сын Седовой, Витя, ширококостый и улыбчивый подросток.

— Вот мы с Витей несколько лот назад отдыхали в Сочи. Неделя не прошла, а он вдруг и говорит: «Надоел мне этот юг, мама, поехали-ка домой, на Диксон…» Или еще одна гражданочка спрашивает там у меня: «Вы откуда, извините, приехали?» «С южного берега Карского моря», — отвечаю. А она этак серьезно: «С южного, это еще ничего».

Потом Лидия Евгеньевна показывает книги с дарственными надписями на английском, французском, немецком, польском языках.

— Туристы оставили… А вот эту книжку, — Лидия Евгеньевна достает ее с полки, — один газетчик подарил. Автограф можете не читать… (Я все же читаю: «Самой обаятельной женщине Севера».) Вот еще дареная книга. С нею маленькая история. Журналист-поляк преподнес. И надпись по-русски сделал. Эту можно прочитать: «С большой признательностью за борьбу за освобождение моей отчизны. Бронислав Мейтчак». Я в боях за Польшу участвовала, военфельдшером… Встретилась с Брониславом первый раз далеко отсюда. А через несколько лет смотрю, к нам на Диксон ледокол с иностранными журналистами приходит. И среди них Мейтчак… Обрадовался, когда меня увидел. Тогда и книгу подарил…

Затем доходит очередь до альбома с любительскими фотографиями, дружескими записями вроде «ГДР помнит Вас» и даже стихами, как в старину.

— Может быть, и вы что-либо напишете на память? — спрашивает Лидия Евгеньевна, раскрывая альбом на чистой странице.

Что же мне написать этой доброй и мужественной женщине? Разве вот это?

В благодарность я получаю, как выяснилось, уже очень редкий сувенир — значок, выпущенный в честь пятидесятилетия Диксона.

— Вы знаете, почти не осталось, — жалуется Лидия Евгеньевна. — А спрос колоссальный: моряки, туристы, авиаторы…

На обратном пути я встречаюсь с Иваном Ивановичем.

— Откуда и куда? Где были? Что видели? Я рассказываю.

— Седова — она герой!.. А пушку возле самой северной в мире школы она вам показала? А в школьный музей сводила?

Музей организовали учителя и школьники. Сейчас каникулы месяца два назад выпускники подняли на руках отличницу первого класса Свету Осадникову, чтобы она дотянулась до кнопки и дала последний звонок. Но в музее работа не прекращается и на каникулах. Приходят бродяги вроде меня, туристы, и каждому надо подарить букетик полярных маков. Надо рассказать об экспонатах.

В этом маленьком зале есть многое из того, что должно быть в любом краеведческом музее. Образцы местных растений и горных пород, чучела и шкурки водящихся здесь зверей, птиц, рыб. Находки из раскопанной старшеклассниками старой зимовки в урочище Лемберова — утварь, оружие. На стенах талантливые рисунки школьника Вити Воробьева и его товарищей. В витрине — приветствия в честь пятидесятилетия Диксона, и в том числе вот это, от портовиков Дудинки:

Нашим добрым соседям, полярникам Диксона!

Под бушующим ветром, под скалами льдистыми

замерзающий остров согревают полвека

воля, мужество, сила и труд человека.

Пушка, о которой говорил Иван Иванович, стоит у входа в школу. Экспонат поистине исторический. Из этой пушки 28 августа 1942 года на Диксоне подали тревожный сигнал о том что на горизонте показался немецкий линейный корабль «Адмирал Шеер».

Мурманский порт

Диксон. Памятник матросу П. Тессему, участнику экспедиции Р. Амундсена

Изделия чукотских косторезов славятся во всем мире

Линии электропередач вблизи Норильска

Дудинка. В порту

Талнах

На реке Хатанге (фото В. Орлова)

Еще не растаял лед, а тундра уже цветет… (фото В. Орлова)

Памятник В. Берингу на острове его имени (фото В. Павленко)

Туманный летний день на Командорах (фото В. Павленко)

На берегу Тихого океана… (фото В. Павленко)

В проливе Лонга (фото В. Орлова)

Лов рыбы у берегов Чукотки

За несколько дней до этого линкор потопил у острова Белуха ледокольный пароход «Сибиряков», мужественно принявший неравный бой с фашистским кораблем. После этого «Адмирал Шеер» пошел к Диксону, намереваясь там высадить десант. Объятый пламенем «Сибиряков» успел оповестить по радио о том, что в Карском море находится фашистский пират, и с Диксона увели в тундру детей, а из взрослых организовали отряд народного ополчения. Вся огневая мощь поселка в те дни состояла из двух пушек.

Командовал батареей лейтенант Николай Корняков. Несколько снарядов, посланных с Диксона и со сторожевого корабля «Дежнев», достигли цели. На линкоре загорелись надстройки, и он, поставив дымовую завесу, ушел в море.

Сейчас в центре поселка стоит памятник участникам героической обороны Диксона. Солдат в плащ-палатке, с автоматом в руках, смотрит в ту сторону, откуда появился немецкий линкор.

Вместе с научным сотрудником гидрографической базы Владиленом Александровичем Троицким мы мчимся через кипящее море на Большой Медвежий остров.

Владилен Александрович влюблен в Арктику, прекрасно знает ее и вот уже много лет занимается топонимикой, то есть происхождением географических названий, побережья Таймыра. Работники Диксонской радиостанции окрестили острова Медвежьими из-за множества белых хищников, которые держались у проходящей неподалеку границы ледового припая. Это было вскоре после Октябрьской революции. А в 1962 году получили «медвежьи» имена — Пестун и Медвежонок — и два других мелких острова из этой группы.

Острова Суслова, Ульянова и другие названы в честь краснофлотцев, погибших в боях за поселок. На карте появился и остров кочегара Вавилова; из сибиряковцев только он один не попал в плен. Больше месяца он жил на необитаемой Белухе, пока его не сняли оттуда наши летчики.

…Катер дрожит всем своим стальным телом, иногда зарывается носом в воду, и тогда зеленоватая завеса на несколько секунд отрезает нас от мира. В ветровое стекло бьют поднятые ветром брызги, будто кто-то набирает их в пригоршни и со злостью швыряет. Не прекращается качка, пахнет отработанным газом, который врывается через дверь, когда порыв ветра срывает ее с крючка и распахивает со страшной силой. Скорее бы показался маяк, что ли…

Маяк возникает вместе с угрюмым каменистым островом из серой мглы.

— Место здесь, как говорят, приглубное, — говорит Троицкий. — Иначе сказать, глубины у берега большие. Тут иногда и зимой чистая вода.

Владилен Александрович легко спрыгивает на дощатый причал и помогает мне. К маяку и нескольким строениям с ним рядом проложены бревенчатые скользкие мостки. Их сделали из венцов, оставшихся от охотничьей зимовки восемнадцатого века.

Заслышав тарахтение мотора, навстречу идет хозяин маяка Анатолий Григорьевич Смурыгин. Весь он какой-то основательный, прочный, надежный. На Диксоне — с 1952-го, на маяке — годом позднее.

Во время полярного дня маяк не работает, а в темное время мигает своим ярким электрическим глазом на все четыре стороны.

— Чайком погреться с дороги, — приглашает Смурыгин, и вскорости мы уже удобно сидим в его теплом доме и, хлебая из эмалированных кружек обжигающий, круто заваренный чай, слушаем, что рассказывает хозяин.

— В позапрошлом году вот так же сидим с механиками за столом, ужинаем. Только слышим, кто-то возится во дворе. Обернулись — медведь в окошко смотрит! Любопытство, видать, его разобрало… А раньше как-то будку разорил, мясо там у нас лежало… А так тут неплохо. Дичи, морского зверя полно, рыбы, понятно. Дикий олень иногда забегает… Банька есть с парилкой. К нам даже с Диксона приезжают со своими березовыми вениками.

Обратный путь кажется не таким трудным. Это всегда так, возвращаться — быстрее. Как в жизни. Детство и юность тянутся, зрелые годы идут, пожилые — мчатся стремглав, словно их кто-то гонит…

Неожиданно светлеет небо, и в нем появляются голубые прогалины. Понемногу утихомиривается ветер, порой стихает совсем, потом, собравшись с силами, опять налетает, но с каждым разом все слабее, легче. Я посматриваю на небо и прислушиваюсь — не летают ли самолеты. Вроде не летают.

К Диксону мы подходим почти при идеальной для этих мест погоде. Медленно уплывают к югу последние клочья туч. Ветер упал, это заметно по флагам, поднятым на судах в порту. Они уже не стреляют своими натянутыми полотнищами, а лишь подрагивают, приникнув к древку.

На причале стоит Иван Иванович. Судя по тому, как напряженно он смотрит на наш катер, можно подумать, что ему очень нужен кто-то из нас. Так оно и есть.

— Куда вы пропали! — доносится до меня нетерпеливый голос. — Через двадцать минут самолет в Норильск уйдет!

На летном поле слышен дружный гул опробуемых моторов. Пилоты отчаянно торопятся, никто из них не уверен, что через четверть часа синоптики не сменят милость на гнев и не отменят свое разрешение на вылет. Тут это бывает.

Мы все- таки успеваем подняться в воздух. Две-три минуты внизу виден аэродром, порт, оба поселка, застроенные разноцветными домами. Потом все это скрывается из глаз, и в поле зрения остаются пятнистая тундра, кривые сабли слежавшегося снега по берегам бесчисленных озер и Енисей, Енисей… «Впечатление… грандиозное; чувствуешь, что находишься у входа в одну из величайших водных артерий мира». Это сказал о Енисее Фритьоф Нансен.