По кромке двух океанов

По колеблющейся земле

Итак, мой путь, магистральное направление которого все время было с запада на восток, теперь круто сворачивает к югу. Отныне мне предстоит двигаться только в эту сторону. Три с половиной тысячи километров, к тем благословенным широтам, на которых лежат Одесса и Астрахань. Это будет на Южном Сахалине.

Я опять обращаюсь к карте, которая висит в исполкоме села Лаврентия. Да, немало удалось отмахать за неполных три летних месяца. Впереди осень. Впрочем, здесь она уже наступила: порыжела тундра, задули холодные ветры, а вчера ночью летали белые мухи. Но в том краю, куда я направляюсь, на Камчатке и Сахалине, сентябрь — по уверению некоторых моих знакомых — лучший месяц года. Что ж, посмотрим.

В поселок Лаврентия я прилетел вчера на попутном самолете геологов и тут заночевал вместе с пилотами, которые обещали «забросить» меня дальше. Погода немного наладилась, нет тумана, и пилоты настроены благодушно, не ворчат и не нервничают в ожидании, пока подвезут груз из тундры — образцы Провиденской геологопоисковой экспедиции, которая ищет олово.

Может быть, потому, что нет солнца, залив производит унылое впечатление. Когда-то он назывался заливом Святого Лаврентия, но слово «святой» отпало, и остался никому не известный Лаврентий — ни мореплаватель, ни плотник, просто Лаврентий, и все тут.

На фоне рыжих невысоких сопок поселок кажется меньше, чем он есть на самом деле, и сливается с берегом, усеянным черной, как уголь, галькой. На противоположном берегу виден еще один поселок, эскимосский, несколько домиков на желтой косе. Над заливом плывут клочкастые черные облака, готовые вот-вот разрядиться не то дождем, не то снегом.

Село Лаврентия выросло на месте культбазы, которую в числе других энтузиастов организовал молодой учитель Т. З. Семушкин, автор романа «Алитет уходит в горы». Я не раз встречался с Тихоном Захаровичем и всегда с неизменным удовольствием слушал его рассказы о тех далеких и героических днях 1927 года, когда к этому унылому берегу подошел зафрахтованный японский пароход. Сильный, продолжавшийся несколько дней шторм не давал начать выгрузку, и японский капитан собрался уйти назад во Владивосток. Тогда прораб, которому предстояло строить культбазу, распорядился весь груз выбросить в море. Будущие больница, школа, жилые дома — все полетело за борт, и волны сами доставили их на берег. Строить первую на Чукотке культбазу помогали чукчи, хотя и не понимали, для чего нужны такие громадные деревянные яранги…

К вечеру я был в Провидении, молодом городке, выросшем на берегу задумчивой бухты того же названия. В словаре Брокгауза и Ефрона сказано о ней: «Берега обставлены высокими горами. На низкой песчаной косе расположено селение чукчей (около 50 человек). Спокойная якорная стоянка, посещаемая часто иностранными китобоями». Справка, естественно, безнадежно устарела. Иностранные китобои бухту не посещают, а чукотское селение превратилось в благоустроенный и красивый городок.

Те, кто приезжают сюда с юга, здесь впервые ощущают дыхание Арктики — льдины в бухте, ядреный воздух. В Провидении последняя стоянка судов перед тем, как они пойдут на штурм Ледовитого океана. Отсюда под командованием гидрографа Давыдова в 1924 году ушла канонерская лодка «Красный Октябрь», чтобы водрузить на занятом иностранцами нашем острове Врангеля советский флаг. По пути корабль остановился у села Лаврентия, чтобы забрать председателя поселкового Совета чукчу Ульвургына, который захотел обосноваться на острове. Затем из поселков на берегу бухты Провидения переселились туда многие эскимосские семьи.

…Черная, тысячеметровой высоты скала почти отвесно падает в воду. Сейчас она бирюзового цвета, а ночью, при неверном свете луны, казалась густой и черной.

С катера, которым я переправляюсь на ту сторону бухты, отчетливо видны поднимающиеся террасами многоэтажные улицы, портальные краны, широкотрубные океанские суда, стоящие под разгрузкой. Все это выглядит очень живописно и пестро. Пожалуй, ни один город на берегу океана не показался мне таким нарядным, как этот. И нигде в другом месте я не видел такого старинного, позеленевшего, висящего на перекладине колокола со славянской вязью на нем: «Благоденствуй земле радость велию…»

В книжном магазине в качестве сувенира покупаю красочный эскимосский букварь с картинками, на которых можно узнать отдельные уголки поселка — порт, дома, корабли у причала. Между прочим, эскимосским букварем, вышедшим еще в тридцатых годах, пользовались аборигены американского острова Святого Лаврентия; своего букваря у них не было. В универмаге торгуют изделиями местного кожевенного завода, удостоенными Большой золотой медали ВДНХ: куртками из оленьего хрома, перчатками и жилетами, отороченными нерпичьим мехом. И еще — провиденским, естественно, крайне редким значком.

Я наскоро прикалываю его к своему «иконостасу» на пиджаке и мчусь в аэропорт, чтобы не опоздать к вылету рейсового самолета в Анадырь. В Анадыре я не собираюсь задерживаться, а постараюсь сразу же пересесть на другой самолет, который доставит меня на Камчатку.

…На полпути погода окончательно портится, и самолет долго пробивает толстый пласт туч, пока не выходит к синеве и солнцу. Несколько часов внизу лежит монотонная всхолмленная равнина. И вдруг поверх туч, над их бугристой поверхностью, возникают, становятся видны во всей своей красе две горящие на солнце горы. Кажется, они поднимались из-за туч, вошли и теперь парят в их влажном пуху, величественные, огромные и седые от лежащего на склонах снега — две сахарные головы вулканов.

— Прилетели, — говорит мой попутчик.

Через несколько минут самолет приземлился в аэропорту близ Петропавловска-Камчатского. И пока автобус долго везет пассажиров в город, петляя по шоссе, заснеженные конуса то появляются, то прячутся за быстрыми тучами, за реденьким леском вдоль дороги, за новыми домами.

Авачинская Сопка выглядит менее внушительно, чем Корякская, но зато курится: из ее вершины бьют горячие удушливые струи газов и паров, кажущиеся издали легким безобидным дымком. На противоположной стороне города, за Авачинской бухтой, виднеется еще одна цепь сопок с Вилючинской во главе. Горы опоясывают Петропавловск, заполняют все пространство вокруг, как бы напоминая, что именно они занимают почти две трети Камчатки, этого гигантского ивового листка, прикрепленного черенком к Азиатскому материку. Некоторые* из сопок спят, некоторые дымятся, выстреливают желтые пары из раскаленных жерл, а одна, невидимая и далекая отсюда, Карымская, в это время действует, затмевая над собой небо плотной тучей пепла и выливая, выплескивая поток лавы. Там уже побывал вертолет, высадивший в безопасном месте группу ученых Института вулканологии. Последний раз Карымский извергался несколько лет назад.

За три года до этого было катастрофическое извержение Шиве луча. В 1956 году заговорил вулкан Безымянный, одним взрывом выбросивший в воздух энергию, равную сорока атомным бомбам. В 1945 году работал король всех азиатских вулканов — Ключевская Сопка.

Нет года, чтобы не давали о себе знать таинственные, неуравновешенные недра Камчатки, начиненные магмой, удушливыми газами, водяным паром и горячей водой. Нет дня, да что дня — часа, чтобы не колебалась от очередного землетрясения камчатская земля. Правда, огромное большинство этих колебаний улавливают лишь чувствительные приборы. Но все-таки раз в неделю сами собой начинают дребезжать оконные стекла и раскачиваться люстры. С землетрясениями и цунами, с кипящими источниками и вулканами многие жители полуострова сначала знакомятся на собственном опыте, а уже потом — по книгам.

На Камчатке двадцать восемь действующих вулканов. Наблюдать за некоторыми «огнедышащими горами» начал еще участник Второй Камчатской экспедиции, сподвижник Ломоносова Крашенинников, прибывший на Камчатку в 1737 году. Но это были преимущественно визуальные наблюдения: когда проснулся вулкан, когда успокоился. По-настоящему изучать их начали по сути дела лишь в наше время, а именно в 1935 году, когда была организована первая в стране вулканологическая станция в маленьком поселке Ключи.

В Ключах я обязательно побываю, но прежде хочу познакомиться с Петропавловском, этим удивительным городом, построенным на неспокойной, колеблющейся земле. Обычно принято начинать знакомство с главной улицы, но я пренебрегаю этим неписаным правилом и змеиной тропкой поднимаюсь на какую-то гору, откуда открывается изумительный вид на город, несколькими террасами опоясавший Авачинскую бухту: улица идет над улицей, напоминая палубы океанского парохода. Вокруг, куда ни обратишь взгляд, видны величественные, знакомые по японским лаковым картинкам конусы вулканов, среди которых выделяется сахарная голова Авачи. В бинокль можно различить три голые скалы, подобные трем пням, оставшимся от каменных деревьев, — Три Брата, стерегущие узкий вход в Авачинскую бухту, в которой, как утверждают знатоки, может поместиться флот всего мира.

Берег в этот ранний час еще пуст, на плотном песке после отлива валяются «дары океана» — красные, желтые, синие морские звезды, ракушки, зеленые приплюснутые шарики морских ежей с неколючими колючками, стеклянные кухтыли, обрывки сетей, разные пластмассовые сосуды с нашими и чужими надписями. А чуть выше на берегу, под сенью криволапых камчатских берез покоятся пушки, оставшиеся со времени Крымской войны 1854 года.

30 июля 1854 года военный губернатор Камчатки В. С. Завойко обратился с воззванием к жителям Петропавловска:

«Получено известие, что Англия и Франция соединились с врагом христиан, с притеснителями наших единоверцев; флоты их уже сражаются с нашими. Война может разгореться и в этих местах, ибо русские порты Восточного океана объявлены на осадном положении. Петропавловский порт должен быть всегда готов встретить неприятеля. Я надеюсь, что жители, в случае нападения неприятеля, не будут оставаться праздными зрителями боя… Я пребываю в твердой решимости, как бы ни многочисленен был враг, сделать для защиты порта и чести русского оружия все, что в силах человеческих возможно, и драться до последней капли крови; убежден, что флаг Петропавловского порта во всяком случае будет свидетелем подвигов чести и русской доблести».

Когда к Петропавловску подошла мощная англо-французская эскадра, гарнизон его состоял всего из восьмисот восьмидесяти человек флотского экипажа, считая престарелых и инвалидов.

Эскадра появилась в бухте 17 августа, а через три дня «темная масса неприятельских судов» медленно двинулась к берегу. Их встретил огонь восьми орудий — это было все, чем располагали защитники. Все было в тот трудный день — молебны перед боем и пальба восьмидесяти неприятельских пушек с кораблей, высадка неприятеля и паническое бегство его после рукопашной схватки, когда смешались в кучу красные мундиры англичан с синими и красными рубашками матросов Франции и России. 24 августа петропавловский гарнизон успешно отбил второе нападение, после чего израненная соединенная эскадра позорно ретировалась из Авачинской бухты.

Бережно хранится светлая память о защитниках Петропавловска. Взметнулся высоко в небо островерхий купол четырехгранной часовни, поставленной в их честь. «Памяти павших при отражении атаки англо-французского флота…» А над братской могилой, где похоронены свои и неприятельские солдаты, поставили три креста с надписью на трех языках: «Здесь лежат воины, верные своему солдатскому долгу».

Петропавловск вытянулся огромной дугой, следующей очертаниям Авачинской бухты. Крутые лестницы кое-где соединяют между собой параллельные улицы, и, чем выше я забираюсь, тем величественнее выглядит морской порт с его океанскими судами и новым морским вокзалом; к нему ведет главная, Ленинская улица, застроенная монументальными зданиями, способными выдержать девятибалльное землетрясение.

Увы, мне и тут не везет с погодой. Тот самый сентябрь, который почти всегда бывает на юге полуострова теплым и ясным, на сей раз подкачал. Вот уже который день, просыпаясь по утрам, я слушаю монотонный, равнодушный голос радиодиктора: «Говорит камчатское метео. По восточному побережью ожидается дождь, туман, ветер пять-шесть баллов, южный и юго-восточный, высота волны от полутора до трех метров, температура воды десять одиннадцать градусов, воздуха — одиннадцать — тринадцать…» И так в начале каждого часа, с той только разницей, что слегка изменится температура да чуть увеличится или уменьшится высота волны.

— Широта крымская, долгота колымская, — весело говорит сотрудник редакции «Камчатская правда», куда я захожу, чтобы посоветоваться насчет своего дальнейшего маршрута.

В редакции висит большой макет Петропавловска: таким город должен стать к 1980 году. Яркими фасадами обращены к бухте дома современной архитектуры. В городе число облачных дней превышает число солнечных, и проектировщики особое внимание обратили на цвет строительных панелей, которые предполагают отделывать «вечными» местными минералами разных цветов. На двадцать километров растянется город, на тысячу гектаров увеличится его зеленый массив…

— Так куда же вам поехать?… — отвлекает меня от созерцания макета сотрудник редакции. — Значит, так. Долина гейзеров — раз, К котикам на Командорские острова — два. Вулканологическая станция в Ключах — три. Паужетская геотермическая станция, единственная в стране, — четыре…

Список интересных мест, которые мне обязательно надо посмотреть, неисчерпаем. По самым скромным подсчетам, только на беглый осмотр перечисленных объектов мне понадобится около года.

И все же я делаю попытку выполнить намеченный план и начинаю с самого трудного — Командорских островов. Несколько дней подряд я штурмую на остановке автобус, который идет в аэропорт. Билет у меня на руках, в Алеутском райкоме партии знают, что я должен у них появиться, но после шести часов бесцельного ожидания каждый раз следует объявление по радио: рейс в Никольское отменяется и переносится на завтра. Никольское — это на острове Беринга, где могила и памятник командора, птичьи базары и лежбище котиков, одно из немногих в мире.

…Погоды нет как нет. Туман густой пеленой закрывает землю и никак не может подняться хотя бы на восемьсот метров, ту минимальную высоту, при которой разрешаются полеты. С каждым днем шансов улететь становится все меньше. Если верить лоции Берингова моря, то «Командорские острова в течение восьмидесяти процентов навигационного времени находятся в тумане».

Здание аэровокзала забито пассажирами, без конца откладываются все рейсы по Камчатке. Улетают и то с опозданием только самолеты на Москву. Люди обжились, притерпелись, оккупировали все до единой скамейки, расположились на полу семьями. Путаются под ногами дети, играют в разбойников или в прятки, взрослые же осаждают справочное бюро или стоят в очереди у буфетной стойки.

И вдруг объявляют регистрацию билетов в Усть-Камчатск. Бегу к начальнику аэровокзала, показываю свою командировку, билеты с красной полосой и… получаю место.

— Нет, нет, на Никольское сегодня не полетит. Скажите спасибо, что Усть-Камчатск открыли.

Есть, собственно, три Усть-Камчатска: старый поселок, именуемый почему-то Деревней, с маленькими деревянными домиками и огородами, Первый Завод — на косе между речкой Камчаткой и океаном, и Варгановка, где строится новый поселок. Должно быть, когда-то кто-то тут «сварганил»-слепил кое-как первую непутевую хибару, отсюда и пошло обидное название.

Место для Усть-Камчатска отвоевывали у тундры. Огромной подковой охватывает она с трех сторон поселок, кочкастая, топкая и унылая в этот мокрый неуютный день. Сопки, вулканы, морская даль — все скрыто, поглощено холодным туманом, все сечется тоскливым дождем; его мелкие капли отскакивают от бетонных мостовых, от двухэтажных домов, выкрашенных то голубой, то зеленой, то коричневой краской. Тонкие, болезненные ивы прижались к тротуару и гнутся под ветром. Деревца растут плохо, трудно. Зимой бульдозеры, расчищая дорогу от снега, заваливают их «с головой», и они ломаются. Снега здесь выпадают обильные, сырые от близкого океана. Наружные двери в домах обязательно открываются внутрь, потому что за одну метельную ночь дом может занести до второго этажа.

Место, где недавно находился районный центр, Деревня, пожалуй, живописнее, чем-то, куда переселяется поселок, но перенести его нужно, чтобы надежно защититься от цунами. Мне рассказывал секретарь райкома партии Борис Филиппович Чиколенко, что километрах в пятидесяти от Усть-Камчатска есть подводный вулкан. Если он вдруг пробудится от спячки, то может поднять волну высотой двадцать девять метров — так показали расчеты. Огромные волны рождаются и от подводных землетрясений. Во время последнего катастрофического землетрясения в Южной Америке Усть-Камчатск с тревогой ожидал прихода цунами. Население подготовили к эвакуации, круглосуточно работали машины. Но к счастью, волна погасла раньше, чем дошла до Камчатки. Оттого и переносят на новое место Усть-Камчатск: Варгановка выше Деревни чуть ли не на двадцать метров. Волна цунами придет сюда ослабленной, разбитой, однако все еще небезопасной, pi сейчас уже думают о дамбе, которая опояшет поселок со стороны Камчатского залива.

Несколько дней я жду здесь самолет, звоню в аэропорт и каждый раз слышу в ответ одно и то же: «На весь день сегодня закрыты».

Поселок тем временем живет своей обычной жизнью. В Доме культуры моряков открылась выставка московских художников. В порту грузят лес для Японии. На рыбокомбинате делают консервы. Строят новые дома.

Отчаявшись дождаться солнца, жители копают картошку и носят ее в дома — сушить. Огородики обычные, с капустой, морковью, репой, кажется, они ничем не отличаются от других, привычных по средней полосе России. Но у местных огородов есть одна удивительная особенность: их удобряют вулканы.

…Это случилось 12 ноября 1964 года. Утром, в начале седьмого, жители Усть-Камчатска проснулись от далекого грозного гула. Выбежав во двор, они увидели на западе багровое зарево и бесконечные молнии, рассекавшие небо: в восьмидесяти километрах от Усть-Камчатска вулкан Шивелуч выбросил на двухкилометровую высоту тучу серого, чуть розоватого пепла. К семи часам двадцати минутам эта туча уже поднялась на восемь километров, а еще через двадцать минут достигла пятнадцатикилометровой высоты.

В тот день в Усть-Камчатске так и не рассвело: на поселок надвинулась темная, непроницаемая стена, и из нее посыпалось нечто среднее между песком и мукой. Завыли собаки. Стало трудно дышать. В темноте, от столба к столбу, таинственно и страшно светились провода, это зажглись огни «святого Эльма». Прервалась радиосвязь. Перестал работать телефон. Телефонные аппараты непроизвольно и бестолково звонили сами по себе. Не смог подняться вертолет: как только пилот запускал мотор, на лопастях вспыхивали огненные полосы.

Все это время под неутихающий аккомпанемент гула и грома с неба продолжал сыпаться вулканический пепел; он покрыл землю слоем в четыре сантиметра. Наконец туча стала редеть, ее унесло ветром в сторону Командор, и там, на острове Беринга, в трехстах тридцати километрах от вулкана, тоже начался пеплопад.

Необычайный сухой дождь состоял из крупинок вулканической лавы и содержал фосфор, железо, калий — элементы, без которых нет урожая. И все это было выдано совершенно бесплатно, выпало на огромной территории, правда большей частью впустую, над океаном и тундрой, но перепало и благодатной долине Камчатки, реки, где с легкой руки землепроходца Владимира Атласова начали селиться русские люди.

По извечной крестьянской привычке они стали заводить огороды, но короткое дождливое лето очень часто губило урожаи. Развивать местное земледелие попытался камчатский губернатор Завойко. Весной 1859 года он выписал и раздал жителям семена овощей и на 1 октября назначил сельскохозяйственную выставку в Петропавловске. За высшие достижения были обещаны премии. Губернатор сам обходил выставку, сам взвешивал овощи, замерил их и раздавал премии. Призы получили редька, весившая четырнадцать фунтов, семифунтовый кочан капусты и такого же веса репа, картофельный клубень, потянувший более фунта, а также морковь и свекла, тоже внушительных размеров. Стало ясно, что с камчатской земли можно снимать урожай, однако вплоть до Октябрьской революции вся посевная площадь полуострова равнялась… пятнадцати гектарам. Сейчас своим плодородием и урожаями славится Мильковский район, расположенный в долине реки Камчатки, которая его пересекает из конца в конец.

По этой реке я еду в Ключи на маленьком райисполкомовском катере. На Камчатке еще мало дорог, ко много рек, и местные жители часто используют этот вид транспорта, тем более что почти все населенные пункты жмутся к воде.

С борта хорошо виден естественный «завод минеральных удобрений» — Шивелуч. Спокойная глыба вулкана-богатыря в серебряной накидке кажется белее и чище, чем самые яркие кучевые облака, которые вулкан притягивает к себе: кругом голубое высокое небо, и только по сторонам Шивелуча они стоят тесно, обрамляя его склоны, словно оправа драгоценного камня. Меняется картина берегов, река петляет, открываются взору новые холмы, поросшие лесом сопки, скалы, ручьи, одинокие избы рыбаков, а Шивелуч стоит все так же величественно и неизменно, глубоко равнодушный ко всему, что делается вокруг него.

Река просторна в своем нижнем течении, широка, спокойна, и мне вспоминается вчерашний день, когда я плыл по ней на катере из Усть-Камчатска на внешний рейд, к океанским судам, стоявшим у ее устья. Она тоже была спокойна поначалу, разделившись на рукава с низкими тундровыми берегами. Но какими огромными кипящими валунами, каким грозным гулом обернулась эта обманчивая тишина в том, уже открытом, не окинешь взглядом, месте, где встретились две воды — пресная струя реки и соленый приливный поток океана! Воды реки Камчатки были серы, мутны, пенисты, воды океана, несмотря на пасмурный день, прозрачны, зелены, ярки, и разница в цвете была настолько отчетливо резка, что казалось, будто границу двух вод вычертили по лекалу.

…Мы идем вверх по реке. Мерно и натужно стучит мотор, преодолевая сильное течение. Навстречу плывут плоты из золотистых лиственничных бревен, танкеры, бар леи, груженные капустой и картошкой, выращенной в Ключевском совхозе.

Еще несколько лет назад все это Камчатка завозила «с материка», а в прошлом году снабдила своей картошкой соседнюю Магаданскую область.

Справа виднеется Нижне-Камчатск, основанный в 1703 году. Древний городок недавно покинут жителями, которым предложили переселиться в другие поселки. Отсюда вышла в 1728 году Первая Камчатская экспедиция Академии наук. Витус Беринг повел отсюда бот «Святой архангел Гавриил» на север, к морю, которое потом назвали его именем. Здесь базировалась «Северо-Восточная секретная географическая и астрономическая экспедиция» 1785 года. Здесь живали Владимир Атласов, присоединивший Камчатку к России, уже упоминавшийся С. П. Крашенинников — знаменитый исследователь полуострова.

Постепенно долина реки сужается, пейзаж делается суровее, строже, топкие торфяные берега сменяются скалистыми, высокими, поросшими лесом, и мы въезжаем в знаменитые Щеки — грандиозный пропил в горном хребте Кучмор. Близкие горы на время закрывают заснеженные сопки, но за Щеками они открываются снова: справа, на севере, — Шивелуч, а на юге — целая цепь, над которой главенствует, сияет в своей праздничной ризе высочайший вулкан Европы и Азии — почти пятикилометровая Ключевская.

Теперь уже близко до цели — «столицы» вулканологов. Она видна издалека — живописно раскинувшийся на холмах, одноэтажный, деревянный, «самый большой из маленьких поселков Камчатки» поселок Ключи.

На вулканостанции пусто — кто улетел на сопку, кто, забросив на время науку, помогает местному совхозу убирать картошку («Вулканы вон уже сколько стоят, они подождут, а картошка нет — замерзнет»), и я с трудом нахожу высокого молодого человека с чаплинскими усиками на бледно-матозом лице — одного из научных сотрудников станции.

— Устроились? Нет? — интересуется мой новый знакомый. — Если не найдете лучшего пристанища в поселке, милости просим. Спальный мешок и раскладушка в вашем распоряжении.

Белое двухэтажное здание станции стоит среди маленькой рощицы. По застеленной ковром скрипучей лестнице — будто в старинном особняке — мы поднимаемся на второй этаж, минуем бильярдную, музей и попадаем в кабинет, ярко освещенный солнцем. В раскрытое окно смотрит Ключевская. Говорят, что в ясную погоду ее купол виден с океана за четыреста километров.

Станция носит имя академика Ф. Ю. Левинсона-Лессинга, знаменитого геолога и петрографа, инициатора вулканологических исследований в нашей стране. Сорок лет на станции изучают вулканы. О том, что это значит, я узнаю не только из рассказов сотрудников, но и разглядывая термометр, побывавший в вулканической щели, откуда со свистом вырывались удушливые газы, накаленные до шестисот градусов; образцы пород, поднятых людьми со дна кратера, из самого кипящего пекла; снимки ученых, стоящих на корке движущегося огненного потока лавы. Изучать вулкан — это не только наблюдать за ним, когда он дремлет, набирает силы, но и быть возможно ближе к нему, когда извержение уже началось, измерять температуру потока лавы, ее вязкость, скорость движения, давление, брать пробу удушливых газов… Все это опасно, сопряжено с риском, страшно на первых порах. Но люди привыкают, их не пугает, не останавливает одинокая могила в лесу, на территории станции, с обелиском и короткой надписью на нем: «Памяти Алевтины Александровны Былинкиной, погибшей при исследовании Ключевского вулкана. 1921–1951».

И все это — во имя основного, главного — научиться предсказывать извержения, чтобы заранее объявить людям: берегитесь, тогда-то и там-то начнет действовать вулкан! Совсем не обязательно он использует свой основной кратер, через который швырнет вверх кучу камней и пепла, вулкан может найти слабину в любом другом месте, и тогда произойдет самый опасный, так называемый направленный взрыв. И об этом должны знать люди: где и когда.

Но возможно ли такое? Оказывается, возможно.

…Завтра я встаю на рассвете, чтобы увидеть вулканы во всем их утреннем блеске. На бледно-голубом высоком небе высятся, словно подпирая его, три конуса, ослепительно белых, освещенных солнцем с подножия и до вершины. Слева стоит главный богатырь — Ключевская, правее, значительно ниже его — вулкан Средний, еще правее распласталась громада третьего вулкана — Плоского. Все три величественно спокойны, как патриархи, и их ослепительная белизна, их спокойствие особенно подчеркиваются шевелящимися на ветру желтыми кронами тополей… На противоположной стороне дремлет Шиве луч, он по-прежнему в венце лиловых туч, закрывающих всю его среднюю часть наподобие колец Сатурна.

В восемь часов я снова выхожу из дому. Все три вулкана продолжают сиять на солнце. 51 вспоминаю слова сотрудницы станции, предупредившей меня вчера: «До восьми успеете — увидите всю красоту, а потом поздно будет». «Как хорошо, что она ошиблась», — думаю я и, еще раз взглянув на трех богатырей, иду по тропинке. Через минуту оглядываюсь: вулканы исчезли, их место заняло однотонное серое небо.

— Камчатка!.. — добродушно хмыкает молодой человек. Он стоит на крыльце того самого дома, куда меня поселили, в клетчатой рубахе нараспашку, простоволосый, белобрысый, с чуть снисходительной улыбкой на открытом русском лице. — Идемте завтракать…

У людей, которые полжизни проводят в поле — в экспедициях, у бродяг с дипломом и без него, человеческие взаимоотношения несравненно проще, чем у людей, так сказать, оседлых, выезжающих из своего города преимущественно на курорт или в столицу. Бродяги из собственного трудного опыта знают, как нелегко порой бывает одному, вдали от привычных мест, от друзей, какая радость охватывает, когда учуешь вдали дымок костра или увидишь свежий след сапога на звериной глухой тропе. Тут все предельно ясно: если к тебе в палатку ввалился усталый, вымотавшийся в маршруте незнакомый человек — он твой гость, и ты должен поделиться с ним всем, что имеешь. Зато и ты уверен: коль судьба тебя забросит к его очагу, тот человек поступит точно так же.

— Идемте завтракать, — повторяет Борис Федорович Студеникин.

Знакомимся мы уже за столом, щедро уставленным разными «своими» яствами — рыбой, которую он сам поймал и закоптил, помидорами, которые сам вырастил, грибами, которые сам собрал в лесу, ягодами, за которыми он сам ездил к вулкану…

— Ладно… Не сам, не сам, а с тобой! — он шутливо поднимает руки, будто сдается на милость своей жене, очень милой молоденькой Лидии Дмитриевне, тоже работающей на станции.

Борис Федорович заведует сейсмогруппой — тремя сейсмическими станциями, где из года в год, днем и ночью выслушивают земные недра. Именно здесь, на сейсмостанциях, в первую очередь решается вопрос — будет извержение вулкана или нет, а если будет, то где и когда.

Сейсмостанция помещается в соседнем доме. Отщелкивает время хронометр. Поблескивают приборы. Загораются и гаснут выпуклые пуговички ламп на покатой доске, над которой висит табло с надписью: «Землетрясение». Оно пока не светится, «молчит». Сами сейсмографы упрятаны в глубокие восьмиметровые шурфы во дворе, оттуда они посылают электрические импульсы к другим чувствительным приборам, превращающим эти импульсы в свет. Острый лучик, подобный солнечному зайчику, непрерывно колеблется вслед за малейшими колебаниями Земли, падает на фотографическую бумагу, на ее бесконечную движущуюся ленту, и оставляет на ней след. Бумагу проявляют, изучают и сопоставляют с сейсмограммами двух других сейсмостанций. По тому, что получилось на лентах, можно, оказывается, судить обо всех землетрясениях, которые происходят на планете.

Ключевскую станцию, однако, интересуют не все землетрясения, а преимущественно те, которые происходят вблизи, и не обычные, а вызванные деятельностью вулканов Ключевской группы. Извержение начинается не вдруг, вулкан должен накапливать энергию, растет давление внутри, все выше поднимается лава, земная оболочка трескается, вызывая не одно, а целый рой землетрясений. Это уже тревожный сигнал, первый звонок «оттуда». С каждым днем и часом, толчки учащаются. Это происходит до какой-то поры, когда вдруг начинает ослабевать их сила. Казалось бы, надо успокоиться, объявить отбой, но в действительности все обстоит как раз наоборот: прозвучал второй, куда более грозный, звонок из земных недр. Теперь вероятность извержения очень велика и пора бить не отбой, а тревогу. Лава поднялась, она уже стоит у кратера, она растеклась по трещинам и пустотам: оттого-то и упало ее давление. Но ненадолго! Глубинные пласты магмы продолжают стремиться вверх, только тонкая кора земли отделяет их от вершины и от склона сопки. Лава клокочет, дрожит от нетерпения, от стремления вырваться из плена…

Все это точно и бесстрастно фиксируют на ленте сейсмографы. К их показаниям подключаются показания барографов, магнитометров, акустических и тепловых приборов, заранее установленных в кратерах или поблизости от них. Сопоставляется множество данных, разгораются научные споры, летят радиограммы в Институт вулканологии, люди не спят ночами, и в результате все чаще появляется возможность ответить на самые трудные, самые насущные вопросы: когда и где?

Перед последним извержением Ключевской на станции уже знали о надвигающейся опасности. Время взрыва предсказали, однако не сумели ответить на вопрос — где? Об извержении Шивелуча предупредили за неделю, ответив таким образом на оба вопроса. Извержение Безымянного тоже не явилось неожиданностью для ученых. А сейчас? Что же, вулканы продолжают жить. Постепенно нарастает активность Ключевской, Толбачика, того же Безымянного. И лишь старик Шивелуч лениво дремлет, ничем не проявляя пока свой буйный норов.

— «Самолет хорошо, а олени лучше», — вроде бы не к месту вспоминает популярную песенку Борис Федорович и тут же рассказывает, как животные без приборов угадывают, когда будет извержение вулкана или землетрясение, и предупреждают людей. За пятнадцать минут до начала ашхабадской трагедии лошади местного конезавода вышибли ворота в конюшне и в панике разбежались. В югославском городе Скопье вдруг начали метаться животные зоопарка. Завыли дикая собака динго, гиена, жалобно закричал слон, выскочил из воды бегемот и перемахнул через полутораметровую стену. Через несколько часов в Скопье произошло катастрофическое землетрясение. За час до подземных толчков начинают волноваться аквариумные белые рыбки. Но самый разительный случай произошел в 1902 году на острове Мартиника, где вулкан уничтожил весь город Сен-Пьер и его жителей. А вот из животных погибла только одна кошка. Все остальные звери, птицы и змеи загодя покинули насиженные места и спаслись.

— Мистика? — сам себя спрашивает Борис Федорович. — Нет. Просто неразгаданная пока тайна природы…

Вторая сейсмостанция находится у подножия Ключевского вулкана, в Апахончичи, что в переводе означает «гора, дышащая огнем». Туда со дня на день должна пойти грузовая машина. Легковая не пройдет, да и надо отвезти батареи водяного отопления, продукты на несколько месяцев вперед, питание для рации, газеты. Домик станции там один на всей горе, кругом безлюдье, пустота — никого и ничего!

— Поедете? — спрашивает Борис Федорович.

Отправляемся утром. Едут сменщик оператора, научный сотрудник Института вулканологии, два научных работника из Москвы. Утро погожее, вулканы открыты, и я уже предвкушаю удовольствие поглядеть на них вблизи — на Ключевскую и невидимый отсюда Безымянный.

Дорога проложена по многометровому черному слою пепла, она идет сначала вдоль линии связи на Усть-Камчатск, петляет между телеграфными столбами, уходит то вправо, то влево от них. По обеим сторонам стоит странный березовый лес: деревья словно пустились в пляс, их кряжистые толстые стволы причудливо искривлены, чуть ли не завиты в штопор. Это знаменитая каменная береза, названная так за свою твердую древесину. У нас она растет только на Дальнем Востоке.

На полпути мы расстаемся с телеграфными столбами, начинается подъем в гору. Дорога по-прежнему черна — мы едем по дну мертвой, погребенной речки, каждый раз все больше заваливаемой пеплом во время извержений. Чем выше, тем пасмурнее становится небо, тем реже лес и тем больше вокруг крупных черных вулканов. Березовый лес сменяется густыми кустами ольхи, которая тоже изреживается с высотой.

Шофер зажигает фары. В сгустившемся тумане не видно не то что вулканов, даже самой станции, и о ее приближении мы узнаем по заливистому лаю: нас учуяли ездовые собаки, целая свора их привязана за сараем. На лай выбегают люди, машут руками, улыбаются; такие встречи редки, и каждая из них большая радость.

В домике тепло, чисто, уютно. Две комнаты — одна жилая, другая служебная, где тикает хронометр и снимаются показания сейсмографов.

Отсюда рукой подать до вулканов, они рядом, со своими газовыми фонтанами, основными и побочными кратерами, ручейками горячей воды, но все сопки поглотил, запеленал туман. И все же мы идем к склону Ключевского вулкана — приехавший из Москвы профессор Александр Ильич Перельман, специалист по геохимии ландшафтов, и я.

Какой- то странный, неземной вид открывается перед нами. Справа громоздится черная застывшая лавовая река. Во время последнего извержения здесь встретились и переплелись друг с другом наподобие женской косы несколько базальтовых расплавленных потоков. Приходится говорить не о глубине, а о высоте этой затвердевшей, не меньше трехэтажного дома, реки в огромных буграх, наростах, выпучинах. Будто взяли обычную реку с ее ямами, вирами, неровностями дна, заморозили всю и перевернули вверх тормашками.

Сплошная черная пустыня расстилается вокруг. В ней свои оазисы — небольшие кратеры, настолько старые, что уже успели порасти кустами pi травой; растения уцелели, ручьи из расплавленных камней обошли их стороной, огненный вихрь не обжег своим дыханием.

— Типичный, ярко выраженный ландшафт пустыни. Вулканическая пустыня среди тундры, — констатирует Александр Ильич.

Мы идем дальше. Кругом по-прежнему голо, мрачно, мертво, лишь кое-где зеленеют крошечные пятнышки мхов — пионеров наступающей жизни. Впрочем, не только мхов. Вот затесался одинокий колосок вейника, бот малюсенький тополек, от горшка два вершка, да что там два, и одного не будет в высоту, а у него уже несколько вполне «взрослых» листьев, в эту пору уже болезненно желтых. Стебелек иван-чая с опушенной семенами пикой… Нет, что ни говорите, а жизнь берет свое даже на этом выжженном вулканом склоне!

Под двенадцатиметровой толщей пепла, оставшейся после последнего извержения, погребен домик вулканологов, который стоял неподалеку. Черное голое поле усеяно тоже черными оплавленными камнями — вулканическими бомбами, от небольших до огромных, размером с деревенскую избу. Все это было вынесено из кратера, подброшено вверх, в небо, было раскалено и уже в воздухе, падая, приобретало свою теперешнюю форму.

Разные вулканические бомбы, похожие то на лепешку, то на веретено, то на ленту, мне показывали в вулканическом музее, кстати единственном в стране. Но одно дело обозревать образцы, упрятанные под стекло витрины, и другое — увидеть их в обстановке, созданной самой природой.

Я откалываю и беру на память кусочек лавы. Сверху он весь в трещинах, наподобие хлебной корки, неровный, угловатый, а по цвету — коричневый, с красноватым оттенком того пламени, из которого родился. Рядом вулканические туфы — пористые сцементированные обломки неправильной формы, коричневые, розоватые в белую крапинку, серые разных оттенков, от почти черного до «благородного мышиного цвета» — прекрасный строительный материал, который, говорят, пойдет на отделку домов в Петропавловске.

Тут же валяются куски пемзы. Должно быть, когда-то лавовый дождь упал в высокогорное озеро; брызги лавы остывали не в воздухе, а в воде, и пузырьки насыщавших их газов не смогли выбраться наружу. Я кладу в карман похожий на губку, легкий, весь в мелких сотах кусок. Из пемзы можно делать бетон, который вдвое легче обычного. Можно строить дома. Или катать ею валенки. Или отмывать грязь на руках… Огромными толщами лежит она у подножий вулканов. А вот обсидиан — иначе вулканическое стекло, темное, непрозрачное, с острым изломом, хоть затачивай карандаши… Какой-то серый камень, бок которого покрыт окислом меди ядовито-зеленого цвета.

В моей маленькой коллекции явно не хватает вулканической серы, но за ней надо дойти хотя бы до фумарол — газовых и паровых струй, выбрасываемых Ключевской; нам сказали, что они километрах в шести от станции, в районе кратера Карпинского. Может быть, там есть те эффектные золотисто-желтые натеки, которые я видел в музее.

Наверное, мы уже близко, потому что в воздухе чувствуется острый запах серы. Но тут на нас наползает нечто похожее на облако, накрывает, обволакивает со всех сторон своей холодной серой массой, после чего горизонт суживается до двух шагов, хоть протягивай вперед руки и бреди ощупью, как слепой. Чуть повернулся — и уже потерял ориентировку, уже трудно угадать, где стоит ближняя сопка; исчезли небо, земля под ногами, не просматривается солнце, всюду, во всем окружающем нас мире только серая мокрая однотонная муть.

Ничего не поделаешь, надо возвращаться — как-либо набрести на лавовый поток и держаться за него, как за путеводную нить.

И все же природа не была к нам совсем уж жестока. Все-таки мы увидели черную, почти инопланетную пустыню, сопки потухших кратеров, застывшую лавовую реку — где еще встретишь такое? — а перед самым отъездом — и сияющие в лучах солнца оба вулкана — Ключевской и Безымянный. Зрелище продолжалось одну минуту, не больше, только на минуту какой-то счастливый порыв ветра сдунул тучи с серебряных сопок, чтобы тут же снова закрыть их от нас.

Многие встречающиеся на Камчатке руды — ртути, серы, вольфрама, золота — и минеральные источники своим происхождением обязаны вулканам.

Кстати, горячих ключей на Камчатке больше, чем в любой другой области Союза, — сто шестнадцать групп. Одна из этих групп, знаменитая Долина гейзеров, открыта лишь в 1941 году. Подумать только, целая долина с двумя десятками уникальных фонтанов кипящей воды и сотнями менее эффектных термальных источников, с грязевыми потоками и озерами — эта долина находилась в безвестности до 1941 года.

Увы! Мне пока не удалось увидеть Долину гейзеров. Я опоздал на час. Ровно за час до моего приезда в Ключи отсюда улетел вертолет с фотокорреспондентом, который должен был снять гейзеры, чтобы обновить экспозицию в музее.

— Не огорчайтесь, — утешал меня позднее Борис Федорович Студеникин. — Побывайте на Киреунских источниках. Это недалеко от нас.

— Да, но как добраться до этого «недалеко»?

Если в Долину гейзеров теперь проложена туристская тропа, если вокруг самих гейзеров уже заметны следы пребывания человека в виде пустых консервных банок и пней пихты грациозной, то до Киреунских источников пока нет хода.

Правда, некоторые камчадалы с давних пор кое-как пробирались сюда на собаках или пешком, звериными тропами, ставили шатер, долбили вокруг приглянувшегося ключа ямку, чтоб можно было лечь, и купались там, кто сколько выдержит. Стучало сердце, била кровь в виски, но экзема и ревматизм проходили. Когда не было человека, в долбленку залезал медведь: он тоже лечился от каких-то своих болезней; зимой около парящих источников грелись и щипали зеленую траву олени…

…Вертолет летит очень низко. Кто-то сказал, что на Камчатке редко бывает «золотая осень», что деревья зелеными уходят под снег. Но это не так, по крайней мере в этот непохожий на другие год с небывало жарким летом, когда люди ждали дождя, и тоскливой, непривычно мокрой осенью. Стремглав несутся под нами багряные купы берез, кленов, рябин с крупными, как вишня, ягодами, густая темно-зеленая щетка кедрового стланика; хорошо виден белый, извивающийся шнурок океанского прибоя, сам океан, зеленоватый и прозрачный у берега, почти отвесные скалы то красного, то серого цвета, речушки и ручьи с кипящей водой, те самые, по которым поднимаются на нерест знаменитые камчатские лососи.

— Медведь! — повернувшись ко мне, кричит пилот.

Я лихорадочно ищу глазами хозяина камчатской тайги. Бог мой, как он улепетывает от вертолета, от страшного шума над своей головой — в панике, галопом, широкими прыжками, комично подбрасывая толстый откормленный зад.

О том, что мы подлетаем к Киреунским источникам, я узнаю по клубам пара, окутывающим широкое, окруженное горами ущелье. Солнца уже не видно, оно за тучами, идет сильный крупный дождь.

И все равно открывшаяся взору картина необычна и прекрасна. Склоны ущелья покрыты густым пожелтевшим лесом. За некоторые деревья зацепились и повисли на них маленькие пухлые облака. Неширокой бирюзовой лентой свисает со скалы водопад. Видны белые брызги внизу, среди валунов. Скалы голубоваты, кое-где розовы. Ближние подступы к лощине ярки, зелены от зарослей необычайно высокой жесткой травы, которую приходится раздвигать на ходу плечами.

И среди этого ущелья, повсюду, докуда видит глаз в дождливый день, поднимаются матово-белые клубы пара. Создается впечатление огромного пожара, который только что погасили, залили водой, и теперь все дымится, парит округло и густо. Клубы пара колышутся, меняют очертания, шальным порывом ветра отодвигаются в сторону, на миг открывая то зеленое пятно воды, то пузырящуюся, будто живую, поверхность какого-то темного месива — целебной грязи.

Внизу, там, где нет травы, желтеет ноздреватый голый камень, в котором то ли природой, то ли человеком выдолблены ямы.

Впервые о Киреунских источниках упомянул зоолог, палеонтолог и врач Венедикт Иванович Дыбовский, проживший, кстати сказать, 97 лет. За участие в польском восстании 1863 года его, в то время уже профессора зоологии в Варшаве, приговорили к пятнадцати годам каторги и сослали в Сибирь. По ходатайству прогрессивных русских ученых Дыбовскому разрешили заниматься наукой, и он исследовал озеро Байкал, а также фауну Дальнего Востока. Получив наконец разрешение вернуться на родину, в Минскую губернию, он, однако, поехал не домой, а на Камчатку и с 1879 года стал работать врачом в Петропавловске. Здесь и привлекли его внимание Киреуны. Об их целебных свойствах Дыбовский услышал от фельдшера Григорьева, работавшего неподалеку отсюда, в селе Кресты, и предложил назвать источники Григорьевскими.

Но детально их изучила лишь экспедиция Камчатского областного отдела здравоохранения в 1934 году. Она определила химический состав, дебит (три с половиной миллиона литров в сутки), площадь, занимаемую ключами, число грифонов (их оказалось более двухсот). Некоторые источники били со дна довольно глубоких, до шести метров, воронок, другие оказались послабее, третьи только сочились, образуя никогда не просыхающие лужи. Ученые выяснили, что в древние времена источники вели себя куда более активно, вверх взлетали фонтаны кипящей воды, и Киреунская долина ни в чем не уступала Долине гейзеров…

— Давайте купаться, — предлагает пилот. — Но только, чур, не больше пятнадцати минут! Знаю по собственному опыту…

Раздеваться не хочется — ветер, дождь, крупные, тяжелые капли его поднимают маленькие фонтанчики, на спокойной поверхности воды. Но приехать на другой конец страны, добраться в конце концов до уникальных источников, к которым нет дороги, и не попробовать на себе, что они представляют, — это по крайней мере странно. А раз так, была не была!

Трава холодная, скользкая, но каменный чешуйчатый край ямы уже заметно нагрет. Трогаю воду ногой — приятная, теплая. Прыгаю в созданную природой ванну, неожиданно ухожу в воду с головой и тут же стремительно выскакиваю, едва не ошпарившись: на глубине вода, как кипяток! Наверное, в этом месте бьет очень горячий ключ.

— Забыл предупредить вас, — пилот весело смеется. — Вот сюда плывите, здесь мелко и не обожжетесь. Холодная водичка откуда-то поступает.

Водичка поступает из ручья, чьи-то заботливые руки направили его сюда, ровно столько, сколько требуется… Удивительно приятно сидеть в этой экзотической ванне. Сверху льет дождь, свистит ветер, несется по долине, как по трубе. А в воде тепло, даже слой воздуха над ней нагрелся.

…Пилоты делают крюк, чтобы привезти меня в Ключи.

На заставу я прилетел вертолетом.

Застава стоит на берегу моря: несколько домиков, полигон, вышка, свой особый, всегда немного тревожный, напряженный мир. Время от времени сюда прилетает вертолет, привозит почту, а иногда конфеты или торт для двух маленьких дочек начальника заставы и старшины. С вышки открывается величественный вид на море, а если обернуться — то на покрытые лесом холмы. Холмов много, и они стоят так тесно, что касаются своими основаниями друг друга. Между ними петляет речушка, в которую заходят на нерест лососи. Наверное, можно было бы услышать, как она журчит на перекатах, но все заглушает мерное и глухое дыхание океанского прибоя.

По берегу ходит юноша с аккуратной бородкой, в очках и с двумя фотоаппаратами, подвешенными на груди крест-накрест. Виктор Кайстренко, младший научный сотрудник Сахалинского комплексного научно-исследовательского института. Он занимается вопросами цунами, а на берег, где стоит застава, в ноябре прошлого года набежала волна. Надо расспросить очевидцев, посмотреть.

Вместе с начальником заставы круто спускаемся на берег, непривычно мрачный от совершенно черного песка. Сегодня нет шторма, нет бурунов вдали, только широкие привольные волны с шумом набегают на берег. Даже не верится, что эта ленивая вода может вдруг встать на дыбы и понестись, круша и сметая все на своем пути.

— Чем глубже океан, тем быстрее скорость волны цунами, — рассказывает Виктор, — сотни километров в час… Нет, цунами — это отнюдь не одна Япония, но и Камчатка и Курилы. Еще Крашенинников писал о «чрезвычайном наводнении» в 1737 году, о трехсаженной волне, которая «при отлитии столь далеко… забежала, что море видеть невозможно было».

В особо изрезанных местах побережья высота воды может достигнуть пятидесяти и более метров! Еще одна особенность этих волн — их неимоверная длина: расстояние от гребня до гребня достигает сотен и даже тысяч километров! Для таких гигантских волн нужен океанский простор, и не удивительно, что они способны проделывать огромный путь: возникнуть где-то в пучинах Тихого океана, а обрушиться на Курильские острова.

Ученые разных стран, и прежде всего Советского Союза, США и Японии, работают над тем, чтобы научиться предсказывать поведение цунами, оценивать вероятность наводнения на побережье, предвидеть последствия их разрушительного действия.

— Нет, у нас, к счастью, все обошлось. Вот, говорят, у соседа слева…

Летим к соседу слева. Начальник заставы показывает трещины в земле, на крутом берегу, а потом, угощая обедом, добродушно и неторопливо рассказывает о прошлогоднем цунами.

— В воскресенье это случилось, ноябрьским утром. Помню, дома как раз был, хозяйничал — растапливал печь. И вдруг эта самая печь возьми да и заходи ходуном. Жена мне кричит из коридора: «У меня что-то голова закружилась». Она еще не поняла, что это землетрясение. При втором толчке земля ушла из-под ног… Хотя мы все тут и привычны к разным сюрпризам, однако вижу, что дело серьезное. А тут и донесение поступило: в районе Командор сильный подводный толчок, ожидается цунами, примите необходимые меры. А от цунами какими мерами спасешься — удирай повыше и все. Поднял по тревоге личный состав, да на сопку, там и переждали…

Начальник одной из метеостанций Михаил Яковлевич Учителев, отдавший Камчатке более трех десятилетий трудовой жизни, рассказывал мне о цунами 1952 года. В ту пору он работал на мысе Хадутка. Все началось тоже с землетрясения (впрочем, обычного для тех мест), в пять утра. Минут через сорок вдруг завыли ездовые собаки, привязанные возле землянки. Дежурный наблюдатель вышел, чтобы их успокоить, и тут увидел нечто страшное: на берег по океану, от края и до края, шла черная стена воды; после выяснилось, что ее высота была двенадцать метров. Послышался протяжный гул, задрожала земля… Все, кто в чем был, выскочили во двор и побежали без оглядки на бугор, благо недалеко было. Через минуту от метеостанции, от собак не осталось и следа.

Несколько часов полета, и вертолет выходит на реку Камчатку; некоторое время мы летим над ней, повторяя все ее голубые изгибы, но вдруг начинаем косо приближаться к земле и садимся на пологом, травянистом берегу.

— Хотите посмотреть на крест Атласова? — спрашивает пилот. — Пять минут в вашем распоряжении.

Крест стоит в самом устье какой-то впадающей в Камчатку речки. Он высокий, деревянный, с выжженными по всей перекладине словами: «1697 году июля 13 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов с товарищи 55 человек». И ниже еще одна надпись: «Восстановлен в честь русского землепроходца, открывшего Камчатку — 19–9/VIII—59».

Вот оно, бережное, уважительное отношение к прошлому. Значит, подумалось мне, забвение, которому преданы Нижне-Камчатск или полярная станция возле Тикси, не правило, а досадное исключение. Крест воссоздали по описанию, сделанному Крашенинниковым, увидевшим его через сорок лет после Атласова, — отдали дань уважения отважному русскому человеку, который прошел всю Камчатку с севера до юга и остановился лишь тогда, когда дальше некуда было идти.