По обе стороны Днестра

III

Гости пришли, как было условлено, поздним вечером, когда и без того пустынные сельские улицы совсем опустели. Василий Мугурел открыл им дверь и проводил в каса маре[4], где сидел мужчина, которого они видели впервые, и все с откровенным любопытством разглядывали незнакомца. Василий пояснил, что Марчел — его дальний родственник, давно переехал в Россию, да так и застрял в городе, название которого Василий не помнит, и вот теперь приехал погостить. Марчел при знакомстве крепко жал руку, улыбался, говорил, что счастлив снова оказаться среди своих братьев-молдаван. Он свободно говорил по-молдавски, но с русским акцентом. Марчел, видимо, это знал и пояснил, что сказываются годы, проведенные в России.

Гости степенно расселись на длинные, покрытые коврами скамьи и переглянулись. Первым нарушил молчание плотный, крепко сбитый пожилой крестьянин.

— Мэй, Василе, глазам своим не верю, — с веселым недоумением пробормотал он, широко разводя руками. — Неужели старые времена вернулись? Или мне все это, — он рукой показал на стол, — приснилось? Эй, люди, разбудите меня… Нет, не надо, давно не видел такого чудесного сна.

Непритязательная шутка пришлась кстати, все заулыбались в предвкушении щедрого угощения.

— Видать, важный родственник у Василия, если он его так встречает, сказал кто-то вполголоса, однако хозяин дома услышал.

— Да вы не меня, люди добрые, благодарите. Это все он, Марчел, затеял. Давно, говорит, мечтал посидеть со своими по-братски за стаканом вина, да все не приходилось. Он и денег ради такого случая не пожалел.

Гости слушали, одобрительно кивали, Марчел же, поочередно оглядев всех цепким, оценивающим взглядом, торжественно, с приветливой улыбкой провозгласил:

— Пофтэ бунэ![5]

Первый стакан выпили за хозяина дома и его щедрого гостя. Марчел оказался веселым, общительным человеком, не строил из себя важную птицу, пил наравне со всеми. Пользуясь отсутствием за столом женщин, отпускал соленые шуточки и незаметно завладел всеобщим вниманием. Василий то и дело наполнял пустевшие кувшины с вином, приговаривая:

— Пейте и ешьте, гости дорогие, всего хватит.

Те не заставляли себя упрашивать, и вскоре за столом воцарилась непринужденная обстановка мужской пирушки. Языки развязывались. Гости, которые поначалу стеснялись незнакомого человека, говорили уже не таясь обо всем, что наболело: как жить, что будет дальше, куда она повернется, крестьянская судьба. Получалось, что ничего хорошего новая власть им не сулит. Крепко взялась за работящих, рачительных хозяев новая власть. Оно и понятно: завидует голытьба, норовит все отобрать и загнать их в колхоз, будь он проклят во веки веков. Сколько лет и деды, и отцы жили без этих колхозов, и хорошо жили, да еще таким, как нынешние колхозные главари, помогали зерном до нового урожая. Ничего не помнят, лодыри. Немудрено, коротка человеческая память на добро. Бездельники, сами в бедности жили из-за своей лени и пьянства, а нынче и всех хотят по миру пустить. Конечно, и среди них есть порядочные люди, которые добро не забыли, еще помнят. Подкулачники, по-ихнему, по-большевистски. Одна надежда — конец скоро придет коммунистической власти, и колхозам ихним. Снова заживем по-людски.

Здесь-то и вступил в общий разговор до того сидевший молча родственник хозяина.

— А откуда у вас, уважаемый, такие сведения? — он повернулся к пожилому крестьянину, который высказывался особенно горячо и яростно.

— Отец Георгий сказывал. Он грамотный. Все знает… И другие умные люди то же самое говорят: недолго уже осталось мучиться под коммунистической властью.

Марчел ответил не сразу.

— С вашим священником, к сожалению, не знаком, хотя и очень бы хотелось познакомиться с этим достойным человеком. Однако он не совсем прав. Конечно, их власть обречена. Все дело в том — когда? — он снова глубокомысленно замолчал. — Друзья, братья: смотрю я на вас, слушаю горестные речи, и сердце кровью обливается. Я вот что вам скажу — долго еще придется терпеть лишения, и чем дольше, тем хуже будет. Слышали, верно, задумали большевики ликвидировать кулаков как класс?

— Я слышал, — раздался неуверенный голос. — Костаке Гонца, председатель ихний грозился. А что это — никто не знает.

— Ликвидировать как класс — значит сослать всех работящих хозяев в Сибирь, детей отберут, сдадут в приютские дома, заставят отречься от отца-матери.

Марчел говорил складно, как по-писаному, сразу видно — городской.

— Конечно, мы люди простые, — раздался в тишине голос, — не все понимаем. Но откуда ты все это знаешь?

— Пока сказать не могу, — Марчел сделал многозначительную паузу. Есть у меня верные люди там, — он показал рукой наверх, к потолку. — Среди начальства большевистского.

Заговорили все разом. Особенно горячился усатый, с длинным унылым носом и маленькими припухшими глазами мужчина, которого все уважительно называли по имени и отчеству — Федор Пантелеевич. Он вскочил на ноги и громко, перекрикивая остальных, сказал:

— Не будет нам жизни под большевиками. Пока еще живы, надо за Днестр подаваться.

— Легко сказать — за Днестр. Это еще как следует обдумать надо, неуверенно возразил Лаврентий Постолаки. — Петря Круду, все его знаете, давно ушел на ту сторону, еще колхозов и в помине не было. И что же? Бедствует, люди сказывают, в батраках ходит, а здесь был справный мужик.

— Лодырь твой Петря, — зло бросил усатый. — Там кто не ленится, живет себе припеваючи, хлеба, мануфактуры — всего полно. Пока думать будем, недолго и ноги протянуть. Подчистую метут активисты, последнее забирают. Ты о детях своих подумал? У тебя их трое, чем кормить будешь?

— Я согласен с Федором Пантелеевичем, — вступил в разговор изрядно подвыпивший парень. — Мне терять нечего — дома своего нет, земли тоже, авось на новом месте повезет. Хоть сейчас готов. — Он пьяно рассмеялся.

— Тебе, Симион, лишь бы вино было, — усмехнулся Лаврентий. — Понятное дело — ни кола, ни двора, а нам каково хозяйство бросать, в чужую сторону подаваться? Все обдумать надобно, со всех сторон.

— Пока ты думать будешь своей дурьей головой, Костаке Гонца со своими голодранцами нас по миру пустит. Вот и люди поумней нас с тобой, — Федор Пантелеевич повернулся к Марчелу, — тоже так считают.

— Верно рассуждаешь, уважаемый, — Марчел говорил медленно, подчеркивая значительность своих слов. — Худшие времена еще впереди. Наш друг Лаврентий беспокоится о хозяйстве, дом ему жалко бросать. Вот что я скажу. Пока большевики отбирают хлеб да скотину, а скоро и до домов очередь дойдет. Дома заберут, а всех вас в Сибирь, к белым медведям вышлют. Сюда, в ваши края привезут из России людей. Русские большевики будут жить в ваших домах. Неужели хотите дожить до такого позора?

— Ладно, перейдем мы на ту сторону, — промолвил самый тихий из гостей, не проронивший до того ни слова, — а что делать там будем? Кому мы нужны?

— Кому нужны, спрашиваешь? — встрепенулся Марчел. — Родине своей нужны, Румынии. Родина не оставит в беде своих сыновей. Одна нация, один народ, одна кровь. И землю получите, по десять гектаров, заживете хозяевами.

— Э, мэй, сладко говоришь, — не отступал тот, — у них своих безработных девать некуда. Кто с нами возиться будет? Знаем мы этих братьев. Налогами задушат. Рассказывали люди с той стороны.

— Те, кто так говорит, бессовестно лгут, их коммунисты подкупили. Лодыри и лгуны. Ну ладно, допустим, вы мне не верите, потому как я здесь человек новый. Тогда послушайте, что скажет вам человек, который только что оттуда, с правого берега. — Гости Василия Мугурела удивленно переглянулись. — Все помнят Григория, брата нашего уважаемого хозяина?

— Того, что на ту сторону подался? — раздались голоса. — Конечно, помним. Как ушел туда, так и сгинул.

— Нет, не сгинул. Григорий здесь, и сейчас я его позову.

Марчел вышел в другую комнату и появился в сопровождении Григория Мугурела. Разговоры за столом мгновенно смолкли, все разглядывали своего бывшего односельчанина так, будто он возвратился с того света.

— Чего уставились? — улыбнулся он. — Я это, Григорий Мугурел, живой и здоровый. Обо всем расскажу, но сначала дайте выпить. — Он сам налил себе вина и продолжал. — Не обижайтесь, сельчане, что не встретил вас у порога, как полагается по нашим обычаям. Откровенно скажу — опасался, смутные времена настали. А когда послушал ваши разговоры, я же в соседней комнате сидел, понял — свои люди, доверять можно. И так мне жаль вас, братья, стало — нет слов. За что такие страдания нашему народу выпали, чем мы прогневили господа бога? — Он отпил из своего стакана. — Послушайте меня, друзья и братья: большевики с их колхозами уселись крепко, другого пути, кроме как за Днестр, у вас нет. Марчел правду говорит, верьте ему, и мне верьте. Примут вас хорошо, не сомневайтесь. — Он выпил, осторожно поставил стакан на стол. — Скажу вам откровенно, как на духу. Нас послали большие люди оттуда, — он показал рукой в сторону Днестра, — чтобы передать: всем, кто перейдет, будет и хлеб, и земля. Вас там ждут, братья!

Растерянные неожиданным появлением Григория Мугурела и его словами, люди молчали.

— Раздумывать некогда, — продолжал Григорий. — Дорог каждый час. Лед того и гляди тронется, тогда поздно будет.

— Гладко все у тебя получается, Григорий, — рассудительно произнес Федор Пантелеевич. — О пограничниках ты вроде и забыл. Перестреляют как зайцев. С ними шутки плохи.

— Это мне известно лучше тебя. — Григорий усмехнулся. — Только не будут они стрелять в женщин и детей, не решатся. И потом сколько их, пограничников? Раз-два и обчелся. А нас много будет. С той стороны помогут. Если согласны, все решим, обдумаем прямо сейчас.