По Рождестве Христовом

12.

Путешествие началось благоприятно: погода была прекрасная, пилот выглядел опытным (поднявшись на борт, я отметил, что он в возрасте моего отца), красивая стюардесса с очаровательной улыбкой указала мне место в восемнадцатом ряду, рядом с иллюминатором, и мало того — сидевший впереди пассажир оказался монахом! Я догадался по его черному колпаку и очень длинной бороде — он наверняка не стриг ее годами. Она закрывает его лицо почти целиком, так что невозможно сказать, сколько ему лет. Да и знает ли он это сам? Помнит ли еще, когда родился? Не думаю, что монахи празднуют свои дни рождения, задувают свечи. Рядом с ним сидит какой-то молодой человек с черными, как смоль, коротко остриженными волосами, в белой рубашке, довольно широко открытой на груди. Так что нательный крест вполне заметен. Серебряный, больше, чем у Янны. Предполагаю, что это монах ему подарил.

Я испугался, только когда самолет взял разбег и крылья у него задрожали. Мелькнула мысль: неужели все самолеты так трясутся при взлете? И вдруг мы оказались в небе, а Греция стала похожа на географическую карту, которую учитель вешает на черной доске. Наша страна показалась мне даже еще более разбросанной, чем я тогда считал. Острова были словно плоты, груженные горами, долинами, домами, дорогами, машинами, электрическими столбами. Мне почудилось, что идет какой-то невероятный переезд, что вся страна подалась на новое место — начинать новую жизнь. Когда мы достигли значительной высоты и показались первые облака, я подумал о своей смерти. Осознал вдруг, что я больше не на земле, что уже распрощался с планетой.

И все же мне было любопытно узнать, о чем говорят эти двое. В какой-то момент я приблизил ухо к щели между спинками их кресел, но ничего не расслышал. Однако уверен, что они о чем-то говорят, потому что вижу время от времени, как колпак монаха склоняется к соседнему креслу. Только их смех донесся, когда стюардесса принесла завтрак на индивидуальных подносиках цвета морской волны. Разглядывая свою порцию, я попробовал догадаться, что могло их так развеселить: может, рогалик? Омлет? Он был с маленьким помидорчиком и грибком. Грибок? Я решил, что их, должно быть, насмешила этикетка «Веселой буренки», плавленого сыра, на которой и вправду изображена смеющаяся корова. На Афоне коровы не водятся. У монахов аллергия не только на женщин, но и на животных женского пола, за исключением разве что кур. Кажется, я читал где-то, что кур они разводят. Во всяком случае, точно знаю, что в рацион старца Иосифа яйца входили.

Я выбрал место на правой стороне самолета в надежде увидеть Афон, когда мы достигнем Халкидики. Чуть раньше сидящие слева пассажиры увидят Олимп. В аэропорту я купил карту Греции и план города Фессалоники. Сейчас я как раз изучаю карту, разложив ее на соседнем сидении, пустом, как и все в девятнадцатом ряду. Лететь в Фессалоники первым рейсом на Вербное воскресенье желающих немного.

Олимп выше Афона на тысячу метров. У него несколько вершин, как и подобает горе, посвященной многим богам. Афон же, наоборот, имеет только одну вершину. Христиане пытались завладеть Олимпом, построив там несколько обителей, но все их попытки сорвались. Хоть им и удалось изгнать прежних богов из их жилища, но ни заменить их, ни стереть память о них они не смогли. Среди местных пастухов по-прежнему ходит слух, что в некоторые очень ясные дни на самой высокой вершине горы можно увидеть великолепный дворец Зевса.

Интересно, виден ли Олимп из монастырей Симонопетра и Григориат, которые находятся на западной стороне полуострова? Пожалуй, далековато. Между Афоном и Олимпом лежат еще два других отрога Халкидики и залив Термаик с Фессалониками, вторым по величине городом Греции. Урануполис от него всего в сотне километров. Я сяду в автобус во вторник, на заре. Сколько времени плыть на корабле от Урануполиса до Дафнии, главного порта на Святой Горе? Надеюсь, что к десяти утра прибуду на место. Колпак монаха снова наклоняется, но в этот раз к иллюминатору. Мы пролетаем над островом Эвбея.

Я то и дело засовываю руку в карман брюк и трогаю три орешка, подаренные мне Полиной Менексиаду. Они чуть темнее и глаже тех, что можно купить на рынке. Я сунул их в карман, тщательно вытряхнув из него крошки «византийского» печенья Филиппусиса, и так боюсь потерять, что постоянно держу при себе — трогаю, пересчитываю, поминутно удостоверяюсь, что ни один не пропал. Думаю, у меня нет ничего драгоценнее этих трех орешков, которые попали мне в руки только вчера.

Когда паром, на котором я приплыл с Тиноса, вошел в Пирейский порт, мне бросилось в глаза странное судно с множеством антенн, стоящее на якоре неподалеку от того места, где мы швартовались. На его корме находился некий снаряд, похожий на вертолет без лопастей. Не могу сказать, что я его сразу узнал, но мне все же показалось, что я его уже где-то видел. Едва сойдя на берег, я сразу направился к загадочному судну, на которое человек десять грузили ящики и всякого рода штуковины. Один из них тащил стопку пустых пластиковых ящиков из-под фруктов, другой — желтые поплавки размером с мяч. Вся эта суета происходила под присмотром пожилого седовласого мужчины с небольшим толстоствольным карабином в руках и молодой женщины, что-то помечавшей в блокноте. Я подошел достаточно близко, чтобы прочитать название судна — «Эгей». Аппарат же на его корме назывался «Фетида». Только когда я узнал батискаф Эллинского центра морских исследований, до меня дошло, что молодая женщина с блокнотом — Полина Менексиаду. Она опять сменила прическу, на этот раз собрав волосы в конский хвост. Мне пришлось напомнить ей нашу первую встречу, чтобы она меня узнала.

— Вы мне еще говорили о глубоководном иле, который сохраняет предметы в неприкосновенности, — заключил я.

— Да, он обеспечивает им своего рода вечность, — кивнула она задумчиво.

Ее спокойная речь ослабила мое напряжение. Я почувствовал себя еще лучше, когда она сказала пожилому мужчине:

— He’s a friend.

«Это профессор из Чикаго», — подумал я. На нем были бермуды и военные башмаки. Он благожелательно улыбнулся мне.

— Вы меня забыли, — упрекнул я Полину.

— Вовсе нет! — запротестовала она. — Я говорила о вас Фаскиотису, и он разрешил ознакомить вас с результатами нашей экспедиции, когда все закончится, недели через две. Мы решили начать раньше, чем предполагалось, потому что Джеффри хочет вернуться в Чикаго как можно скорее. Верно, Джеффри?

Она задала свой вопрос по-гречески, что, похоже, доставило американцу удовольствие.

Полина бросила взгляд на мою объемистую сумку. В итоге взял не одну, а несколько банок варенья, чтобы раздавать монахам.

— Хотите, подброшу вас до Афин? — предложила она. — Мне надо заехать в контору за моими вещами. Мы поднимаем якорь сегодня ночью, в полночь.

Я позавидовал тем, кто собирался принять участие в этом плавании, у кого будет шанс увидеть сквозь стеклянный пузырь батискафа тысячи персидских щитов, рассеянных по донному илу. Ее машина, горбатая кирпично-красная «шкода», стояла неподалеку. Мы прошли мимо Джеффри, но он про нас уже забыл. Осматривал свое оружие.

— Это для запуска осветительных ракет, — пояснила Полина. — Джеффри торопится уехать, потому что у него больна жена. Это он финансирует экспедицию. У нашего департамента не хватило бы денег на такие дорогостоящие поиски, притом что успеха никто не гарантирует. Мы ведь не знаем точно, где затонул персидский флот. Один рыбак указал нам мыс Убийцу. Рыбаки очень хорошо знают морское дно, они ведь его буквально боронят своими тралами, часто нанося непоправимый ущерб — расчленяют обломки, разбивают амфоры.

Я узнал от нее, что трал — это такая рыболовная снасть, металлическая сеть на железном каркасе, которая позволяет траулерам скрести морское дно аж на полукилометровой глубине.

— Правда, рыбакам попадаются иногда статуи, которые министерство культуры выкупает по немалой цене, чтобы отвадить их от черного рынка. Вы ведь знаете, наверное, что у нас в стране процветает подпольная торговля древностями. Все наши промышленники и политики держат у себя дома настоящие маленькие музеи античных и византийских произведений искусства.

Я вспомнил, что прекрасная статуя, которую я видел в ванне, тоже была выловлена рыбаком. Три недели прошло после моего визита в департамент подводной археологии, и почти два месяца с тех пор, как я пообещал Навсикае навести справки об Афоне. «Когда-нибудь я тоже ослепну», — подумал я, быть может, потому что с трудом разбирал надписи на дорожных указателях. Мы ехали на большой скорости по дороге вдоль моря. Полина обгоняла даже более мощные машины, чем у нее. Когда мы свернули на улицу Сингру, я сказал ей, что рассчитываю провести Страстную неделю на горе Афон, фотографируя сохранившиеся там древности.

— Не думаю, чтобы там много осталось. Но все же хотелось бы взглянуть на ваши снимки. Учтите, кстати, что монахи не любят археологов. На подводные раскопки они тоже косо смотрят. Когда мы в первый раз отправились к горе Афон, то близко к берегу не подходили, но они все равно стреляли по нам из ружей. Наверное, в бинокль заметили на борту нескольких женщин.

Она была явно старше меня, но на сколько лет? «Мы поженимся на пустынном островке. Отпразднуем событие, бросая рыбам крошки хлеба в закатный час. Все рыбы Эгейского моря соберутся вокруг нас».

— Тем не менее их женоненавистничество имеет свои пределы. Мы не раз видели, как они подплывали на лодке к туристическим судам и продавали пассажирам, большинство которых обычно женщины, всякие благочестивые вещицы. Они, впрочем, и к нам подплыли. Предложили купить, кроме всего прочего, копии пояса Богоматери, который хранится в Ватопедском монастыре. Считается, что они помогают от женского бесплодия и рака.

Она посмотрела на меня краешком глаза. Я признался, что никогда не слышал об этом поясе.

— Говорят, он из верблюжьей шерсти и был подарен монастырю Иоанном Кантакузеном в XIV веке. В то время был обычай проносить его крестным ходом через города, охваченные эпидемией. Монахи и сейчас выставляют его то тут, то там, совсем недавно показывали в афинском пригороде Неа Филадельфиа, в церкви. Народ просто валом валил, они наверняка заработали кучу денег. Может, и вам позволят на него взглянуть.

«Я уже второй месяц выслушиваю грустную историю», — подумалось мне.

— Не имею никакого желания его видеть.

Она засмеялась.

— Я тоже.

Машина остановилась перед зданием на улице Эрехтиу.

— Такси найдете чуть дальше.

Я понял, что отведенное мне время подошло к концу. И все же попросил, чтобы она позволила мне еще раз взглянуть на статую эфеба.

— Я не видел его лица.

— Вы будете разочарованы.

Сторож открыл нам помещение и зажег верхний свет — два ряда люминесцентных трубок. Ванна была пуста. Несмотря на предупреждение Полины, я глубоко огорчился, увидев статую, стоящую рядом с амфорами на полках. Лица у нее не было. Не хватало головы, левого плеча и руки. Да и ноги показались мне уже не такими легкими. Молодая женщина дружески похлопала меня по спине, словно мы были на похоронах и она хотела меня утешить. Она стояла сзади, рядом со сторожем. Обернувшись, я заметил на мраморной плите, положенной на радиатор, тарелку с лесными орехами.

— А это где вы нашли?

— Среди обломков испанского судна, затонувшего у острова Занте в 1600 году. Мы их почти не чистили, достали из моря почти в том же состоянии, в каком видите. Внутри, правда, ничего уже нет, ядрышки со временем превратились в пыль.

Наверное, мое желание заполучить орешек было таким явным, что Полина, улучив момент, когда сторож отвлекся, стянула три штуки и сунула мне в руку. Прежде чем попрощаться, я позволил себе поцеловать ее в обе щеки.

— На Афоне будем завтра, — сказала она, словно назначая свидание.

— А я во вторник.

Я вышел из департамента подводной археологии сам не свой от радости, беспрестанно бормоча под нос: «У меня есть три орешка по четыре сотни лет». Стал даже напевать. Мне хотелось слышать это снова и снова.

На углу улицы я остановился. Решил удостовериться, что орехи действительно пустые, и потряс ими возле уха. В одном послышался какой-то едва различимый звук, словно от его ядрышка что-то сохранилось — какой-то проблеск жизни.

Чем дальше на север, тем больше громоздится облаков. Вблизи они гораздо белее, чем издали. Те, которых утреннее солнце коснулось своими лучами, сверкают ослепительным светом. Мне как-то не приходило в голову, что мы полетим выше облаков и я увижу ясное небо. Да уж, прав был Архит, утверждая, что вселенная бесконечна. «Что помешает мне, — вопрошал он у тех, кто настаивал на обратном, — добравшись однажды до предела небес, протянуть свой посох дальше?». Я представляю себе досократиков то молодыми людьми, то стариками, опирающимися на посох. Мне трудно поверить, что они были так серьезны, как про них говорит Феано. Впрочем, она сама нам рассказывала, что Демокрит часто смеялся и считал веселость драгоценным даром. Однако, достигнув преклонного возраста, он принял ужасное решение выколоть себе глаза, поскольку не мог спокойно смотреть на красивых женщин, уже не имея возможности их обольщать. Архит, которого я только что упомянул, был изобретателем трещотки, а эта игрушка, по мнению Аристотеля, отнюдь не пустяк, поскольку дает выход детской нервозности. Если бы облака не были такими плотными, я бы, наверное, смог увидеть судно, на борту которого плывет Полина. Оно сейчас должно приближаться к Спорадам, как и мы.

В Кифиссию я приехал в пять часов дня. Навсикая была в постели, она предпочитает не вставать, когда остается дома одна. Прежде чем уехать в Арахову, София приготовила ей поднос с бутербродами. Все одеяло было в крошках.

— Лекарства свои принимали?

— Вроде бы… Хотя уже не уверена. Они были на блюдце.

Она показала левой рукой в сторону подноса, где стояло пустое блюдце.

— Приняли, — успокоил я ее.

Она попросила убрать одну из трех подушек, подложенных ей за спину.

— Звонил кто-нибудь?

— София, три раза.

Ее мобильный телефон лежал на ночном столике, перед иконой святого Димитрия.

— Вы ведь знаете, конечно, что, когда включаешь мобильный телефон, на экране высвечивается картинка, — сказал я ей. — В одном журнале я наткнулся на рекламу, где для этого предлагают портреты святых. «Загрузите в свой мобильник образ святого, который вас защитит». Предлагается на выбор любой из пятидесяти заступников, у каждого свой код для заказа. Среди прочих и преподобный Паисий Афонский, тот самый, что говорил со змеями.

— Первый раз слышу! — возмутилась она. — Вы хотите сказать, что на моем телефоне тоже есть картинка? А почему София никогда об этом не говорила? Уж я ей все выскажу, когда позвонит! А могу я все-таки узнать, что там изображено?

Я открыл ее трубку.

— Тут небо и облака.

— Небо никогда не навевало на меня мечты. Вот море — да.

— Найду вам картинку с морем, когда вернусь.

— Выберите бурное, как на Тиносе… Я много мечтала в детстве, когда была в интернате у урсулинок. Сестра Одиль, француженка, учила нас хорошим манерам. Она была крайне учтива. Я была убеждена, что во французском языке нет ни ругательств, ни грубых слов. Мне нравилось воображать себе, что Одиль — незаконная дочь какого-нибудь потомка французских королей.

— Это она не давала вам читать по ночам?

— Нет, что вы! — сказала она, словно я ляпнул какую-то невероятную глупость. — За дортуаром надзирала другая, Мария-Тереза. Она нас тоже любила, сестра Мария-Тереза, но не так, как Одиль… Первое французское ругательство я услышала из уст Франсуа. В Париже, на исходе четырех незабываемых дней, которые там провела. Мы были в отеле «Мерис», это знаменитое заведение, в нем часто останавливался художник Сальвадор Дали, как я узнала. Перед самым своим отъездом я призналась, что мне кажется более благоразумным положить конец нашим отношениям. Ему было тридцать семь, на тринадцать лет меньше, чем мне. Когда он убедился, что я не изменю свое решение, он мне сказал: «Va te faire foutre!»[10] Предпочитаю не говорить вам, что это значит.

— А когда он подарил вам велосипед?

— Я обнаружила его однажды утром у решетки сада, он был пристегнут к ней цепочкой с замком. Уверена, что он сам привез его сюда, но так и не показался. В одной из сумочек, висевших по обе стороны багажника, лежали ключ от замка и записка. От него. Благодаря Франсуа я снова стала ездить на велосипеде и делала это многие годы с большим удовольствием. Стоило мне только сесть на него, сразу возникало чувство, будто я молодею. Франсуа так деликатно продлил мою молодость. Но однажды усталость взяла свое.

— В последнее время я тоже чувствую усталость, все чаще.

— Моя — другая, от нее уже не избавиться. Ее все усугубляет. Я устаю даже от сна.

Теперь колпак монаха медленно покачивается взад-вперед. Непонятно, молится он или просто клюет носом во сне.

— Вы мне не сказали, какая картинка у вас самого на телефоне.

— Черно-белое фото моего брата Герасимоса. Кому-то удачно пришло в голову сфотографировать его сразу после рождения. Отец держит его одной рукой. Собственно, там только рука моего отца и младенец, который смотрит вверх, будто на него.

— Должно быть, его смерть причинила вам большое горе.

Пришлось напомнить ей, что, когда Герасимос умер, меня еще и на свете не было.

— Но она и вправду причинила мне большое горе.

— У меня тоже есть для вас одна черно-белая фотография.

Она достала из-под подушек конверт.

— Фото, которое висит в холле, — копия вот этого.

У меня в руке оказался маленький снимок, похожий на те, что попадаются в семейных альбомах. Мне пришлось поднести его к глазам поближе, чтобы рассмотреть девичью косу, оборки на блузке, задумчивые глаза. Свет на этом снимке был резче, тени глубже. Навсикая выглядела тут, возможно, не такой красивой, как на большом фото, наверняка подретушированном, но зато более живой. Я с легкостью мог себе представить, как она спускается с нижних ступеней деревянной лестницы, проходит через комнату в сад. Портрет же в холле исключал любое движение — всего лишь фотография фотографии.

— Моя мать очень любила этот снимок. Это ей пришло в голову увеличить его.

— Мне он тоже очень нравится.

— Ну что ж, дарю его вам! — воскликнула она несколько театрально. — Держите его при себе и покажите моему брату, если встретите. Вдруг это поможет ему вспомнить меня?

— Вы знаете, где это снято?

— Ну конечно! У маминой сестры, бабушки Фрериса, в Оропосе.

В конверте было еще много пятидесятиевровых купюр.

— Я попросила Софию снять для вас две тысячи евро, а она сняла только тысячу! Я ей сказала: «Надеюсь, ты не забыла, моя девочка, что тут я распоряжаюсь!», но ее не очень-то проймешь. Продолжала стоять на своем: «Уверяю вас, тысячи вполне достаточно».

— Она права. Монахи предоставляют и кров, и еду бесплатно.

Я ненадолго оставил ее одну, отнес поднос на кухню, положил на блюдечко таблетки, которые она принимает по утрам, и выжал пару апельсинов, чтобы ей было что попить после сна. Когда вернулся в спальню, она дремала. Я долго, внимательно смотрел на нее, как на свою мать в сиросской больнице. Из ее прически на лоб выбилось несколько седых волосков. Губы были совершенно высохшие. Падавший сбоку свет ночника подчеркивал все морщины, делал заметными даже самые тонкие. Ее прекрасные руки тоже показались мне постаревшими. На пальце по-прежнему поблескивало кольцо с тремя алмазами. «Она подарит его Софии». Я подумал о слезах, которые проливает Христоманос, в последний раз целуя руку Елизаветы. «Он плачет, потому что никогда больше ее не увидит. А у меня для слез нет никакой причины». Я перевел взгляд на икону святого Димитрия. Золото, окружавшее его силуэт, мерцало тем таинственным блеском, который так завораживает Харриса Катраниса. Думаю, что золотые статуи Античности его тоже тронули бы: они были деревянные, как и иконы, а снаружи покрыты сусальным золотом. Увы, ни одна из них не сохранилась, поскольку наш климат губителен для дерева. Святой на иконе был одет как византийский солдат, с копьем и щитом в руках. Уголки его губ, заметно опущенные книзу, придавали ему недовольный, если не упрямый вид.

Я опять посмотрел на Навсикаю. Она моргала глазами. Я дал ей немного воды.

— Вы мало пьете и мало ходите.

— Вы правы, но я не люблю воду. А что касается ходьбы, то она утомляет меня больше, чем все остальное. Расстояния все время увеличиваются. Еще недавно я запросто доходила до зеленых колонн портика. Теперь они слишком далеко, будто на другом конце Кифиссии. Знаете, сколько шагов я должна сделать, чтобы дойти до туалета? Двадцать семь! Вот до чего докатилась — считаю шаги, а ведь ребенком была такой непоседой…

Она согласилась выпить еще несколько глотков.

— Помню свой первый день у урсулинок. Я была с отцом, он снял себе комнату в Лутре, соседней деревне, думая пожить там несколько дней, пока я не решусь остаться. А уже через час после того, как он доверил меня сестре Агнессе, директрисе, я явилась к нему в гостиницу и сказала: «Папа, можешь уезжать…». Какая жалость, что ту школу закрыли! Я слышала, что там теперь устраивают выставки. И будто бы все заброшенные здания сегодня превращают в галереи. Неужели у нас найдется, чем все это заполнить?

Меня снова начало мучить предчувствие, что я говорю с ней в последний раз.

— Не теряйте время, вам еще надо собраться.

— Хорошо, — согласился я, скрепя сердце.

— Желаю удачи, — сказала она.

Когда я переступал порог, она добавила:

— Только осторожнее с дверью на кухню, смотрите, чтобы ни одна кошка не прошмыгнула.

Колпак монаха неподвижен, уже довольно долго.

— Где мы? — спрашивает молодой человек.

Монах медлит с ответом. Колпак поворачивается вправо, потом влево, потом опять вправо. Я встаю и, наклонившись над спинками их кресел, объявляю жизнерадостно:

— Скоро подлетим к Олимпу!

Им приходится вывернуть шеи, чтобы взглянуть на меня. Похоже, мое появление их изрядно ошарашило, странно — почему?

— Олимп мы уже пролетели, — поправляет монах замогильным голосом, каким в моих детских сказках говорили лесные духи.

Откуда он знает? В облаках ни малейшего просвета, через иллюминатор совершенно ничего не видно. Он поднимает руку с часами, я тоже бросаю взгляд на циферблат: на них без пяти час! Мы взлетели в двадцать минут девятого, а в Фессалониках должны приземлиться в девять.

— Они у вас немного спешат, — шучу я.

У его колпака запах, не похожий ни на какой другой. Этот колпак вне времени. Может, он и пахнет-то другой эпохой.

— Вовсе нет, — отвечает монах. — На Афоне полночь наступает с заходом солнца. Как только солнца село, начинается новый день.

— Вы ведь рано встаете, в четыре часа утра, если не ошибаюсь.

— Не так уж и рано, если учесть, что для вас это восемь.

Может, это тот самый монах, который отучил Филиппусиса от наркотиков? Или тот, что пытался опрокинуть статую в министерстве культуры? А может, это Симеон, который, если судить по его стихам, должен прекрасно говорить по-гречески? На коленях молодого человека лежит толстый черный том, из которого торчит кончик красной закладки. Кажется, будто из книги сочится кровь.

— Мы должны быть неподалеку от горы Афон.

— Да вот она, — сказал монах.

Я сел на свое место. Далеко, над облаками, возвышается заснеженная вершина. Она непохожа на пирамиду, поскольку линия ее правого склона очерчивает своего рода ступеньку. Так вот она какая, каменная глыба, которую гигант Афон метнул в Посейдона. Гора, которую Дева Мария увидела со своего корабля. Я не испытываю восторга, который охватывает великих путешественников, когда они открывают землю своей мечты. Хотя не исключено, что определенную радость, которую доставляет удовлетворение любопытства, я все же ощущаю.

Колпак монаха опять раскачивается взад-вперед. На этот раз я уверен, что он молится. Его спутник что-то бормочет, серьезно, будто слова песнопения. Я знаю, что византийская музыка обходится без инструментов. Она сочинялась для голосов. Точнее, для мужских голосов. Вспоминаю, что все апостолы Христа были мужчинами, тогда как из дюжины Олимпийцев шесть принадлежали к женскому полу. Три из них, если память не изменяет, отличались безупречной нравственностью — Афина, Артемида и Гестия, которая, хоть и была богиней домашнего очага, собственной семьи завести не сумела. Зато три остальных совершенно пренебрегали нравственными принципами: Гера вышла замуж за своего брата Зевса; Деметра, тоже сестра Зевса, родила от него ребенка, а Афродита была женой и любовницей двух своих сводных братьев — Гефеста и Ареса.

Самолет мало-помалу углубляется в облака. Пилот, г-н Цилидис, объявляет, что в Фессалониках, где мы приземлимся через десять минут, идет дождь. Я не успел посмотреть на план города, знаю только, что гостиница «Континенталь» находится на улице Комнин. По счастливой случайности, наводя вчера порядок на столе, я нашел телефон Минаса Копидакиса, бывшего однокашника, который учится теперь в Аристотелевском университете. Похоже, он был искренне рад, услышав меня. Заставил пообещать, что мы увидимся как можно скорее. Сообщил о своем разрыве с Ирини; это напомнило мне, что наши когда-то сердечные отношения ослабли именно из-за этой девицы, взбалмошной актриски, без умолку трещавшей о своих профессиональных планах.

Воображаю богов Античности, укрывшихся в пещере у подножия Олимпа вскоре после своего свержения. Они слышат веселый звон церковных колоколов. Некоторые обвиняют в своих бедах Зевса. Говорят, что он должен был разработать заповеди и дать своим жрецам модель организации. Другие сердятся на Мойр, поскольку в конечном счете это они все решают, даже судьбы богов. Наконец кое-кто упрекает Аида в гнусном обращении с мертвыми. Похоже, им всем известно, что новая религия сулит усопшим молочные реки и кисельные берега. Афина утверждает, что греки начали отдаляться от своих богов еще во времена Троянской войны, потому что Аполлон, Apec и Афродита оказывали поддержку их противникам.

— Все из-за этой шлюхи! — заявляет Гера, которая не может поверить, что ее супруг никогда не спал с богиней любви.

В иллюминаторы самолета стучит дождь. Я так сильно затянул свой ремень безопасности, что мне трудно дышать. Боги удаляются в глубь пещеры, подальше от дождя. Зевс догадывается, что ему следует пресечь споры.

— Мы никогда не утверждали, что создали мир. Мы получили его таким, какой он есть, и не пытались изменить. Надеюсь, что когда-нибудь греки будут нам благодарны за то, что мы оставили их свободными. Вы же сами видите, я даже дождь не способен прекратить.