По следам призрака

ДОГАДКА СЛЕДОВАТЕЛЯ СОМОВА Рассказ

Наше знакомство со следователем прокуратуры Иваном Ивановичем Сомовым состоялось в конце лета. Тогда мы, трое студентов юридического факультета: я и мои однокурсницы Надя Журбина и Инна Солнцева приехали в село, где жил и работал Иван Иванович, для прохождения преддипломной практики.

Иван Иванович как-то сразу полюбился нам, овладел нашими молодыми сердцами. И в этом, наверное, не было ничего удивительного, если учесть, что после окончания университета мы собирались работать в прокуратуре и непременно следователями.

В то время Ивану Ивановичу было около шестидесяти. Небольшого роста, полный, неловкий, он и своей медвежьей походкой, и лысиной на голове, и добрым взглядом своих чуть прищуренных синих глаз — вообще всем своим обликом удивительно напоминал известного киноартиста Леонова. Одевался всегда скромно, но опрятно, ворот рубашки носил навыпуск. Говорил Иван Иванович складно, мягко и неторопливо, так что слушать его было одно удовольствие.

Мы знали: Иван Иванович проработал в прокуратуре всю свою жизнь. Много разных клубков — загадочных, странных, уникальных — пришлось ему распутать. И, само собой, нас сжигало любопытство — очень хотелось приоткрыть крышку его «послужного сундучка» и заглянуть туда хотя бы краешком глаза. Вскоре такой случай представился.

Однажды в воскресенье Иван Иванович пригласил нас в лес за грибами. А грибник он был, надо сказать, заядлый. Знал, где что растет, в какое время лучше искать. Помнится, грибов мы тогда набрали прилично. Потом на лесной поляне устроили привал, разожгли костер. Пока готовился обед, расселись поудобнее и стали показывать друг другу, кто и что собрал. Вот тогда-то проворная и бойкая Инна Солнцева, долго не мешкая, подсела к Сомову.

— Иван Иванович, а ведь у вас, наверное, много интересных дел бывало, правда? — спросила тихонечко.

— Что было, то было, — невозмутимо отвечал он. И, разглядывая, великолепный белый гриб, порадовался ему точно ребенок: — Какое чудо, какое изумительное творение природы, а?

— Рассказали бы нам что-нибудь, Иван Иванович! — дуэтом наседали девчонки и, толкая меня в бок кулачками, призывали к солидарности.

Иван Иванович был не из гордых: долго упрашивать себя не заставил. Осторожно положив гриб в корзину, он вытер о траву ножик и простодушно сказал:

— А что — пожалуй, можно. Не то унесешь все с собой в царство Немезиды…

Он чуточку посидел, собираясь с мыслями, потом пошевелил в костре головешки и заговорил:

— Ну так слушайте. Лет пять или шесть назад выпало мне расследовать одно не совсем обычное дело. Было оно не таким уж и сложным, но по своему сюжетному, так сказать, построению некоторым образом впечатляющим. Стоял тогда вот такой же погожий день. С утра я ходил по лесу, а когда пришел домой, то из милиции мне сообщили, что парикмахер Анатолий Кузнецов покончил жизнь самоубийством. Труп лежит в доме его брата Кузнецова Василия, который жил на краю села возле оврага. Тотчас мы приехали на место происшествия с инспектором…

Иван Иванович, словно недовольный собой, что не с того нужно было начинать свое сообщение, вдруг решительно повернул разговор:

— Нет, давайте-ка я вам лучше расскажу сначала, кто такие были этот Анатолий Кузнецов и брат его. Так вот, Анатолий появился в селе примерно месяца за четыре до происшедших событий. Прибыл он из какого-то далекого городка, куда его забросила армейская служба и где он уже потом обосновался и прожил лет десять, не меньше. Приезд его в здешние места был неожиданным, а для многих и просто загадочным. Соседи Кузнецовых, например, до сих пор вспоминают с волнением, как со стороны пшеничного поля, при утренней заре, вошел в село этакий красавец-интеллигент в светлом модном костюме. Остановился он возле дома Кузнецовых, присел на скамеечку и лишь после того, как просидел молча целых полчаса, отворил ворота. А больше всего поразило то, что если в одной руке у него был обычный дорожный чемодан, то в другой он держал клетку с маленькой канарейкой… И уже потом стало известно, что носил он эту канарейку с собой повсюду, где только бывал, как память о сыне, утонувшем в одну из весен в речке. О жене Анатолий никому ничего не рассказывал. Позже выяснилось: после смерти сына Кузнецов сильно запил и надолго угодил в больницу. Когда он окреп, взял себя в руки, было уже поздно: жена ела пироги с другим… Так и оказался Анатолий в родительском доме. Отца и матери в ту пору в живых уже не было, брат Василий жил с женой Татьяной. Жили одни, в окруженном тенистым садом просторном пятистеннике. Приезд старшего брата Василий вроде бы встретил доброжелательно: без слов уступил ему одну из трех комнат и часть домашней мебели. Сам он работал в колхозе бухгалтером, а жена его — зоотехником. Недостатка они ни в чем не испытывали, дни коротали тихо и мирно, как и многие их односельчане.

Вполне устраивал молодых и тот образ жизни, который повел Анатолий. Как приехал, он сразу устроился в быткомбинат парикмахером. На работу уходил вовремя и точно, без опозданий возвращался. Был опрятен, одевался, как говорится, с иголочки и даже дома ходил только в чистом, свежевыстиранном, а на случай домашних дел надевал старый рабочий халат, который висел у него в углу комнаты. Работой Анатолий не брезговал, никакой и любил, чтобы в доме всегда был порядок. Если Татьяна задерживалась на работе или просто забывала в сутолоке сделать уборку, брал в руки ведро с тряпкой и начинал мыть полы, протирать мебель и окна. Одно смущало супругов: иногда на Анатолия находила какая-то болезненная тоска. Он запирался тогда в своей комнате и не выходил оттуда часами. Супруги не решались нарушить его уединенья. А однажды, когда их дома не было, в комнату Анатолия нечаянно заглянула соседка Василиса — да так и попятилась назад от растерянности: Анатолий сидел, уронив голову на стол, тело его дрожало точно в лихорадке, одна рука беспомощно, плетью висела, а другая… обнимала клетку, в которой с тревожным щебетом металась канарейка… И когда соседка, сидя на свадьбе у Карнауховых, поведала Василию обо всем, что увидела, тот сразу же помрачнел и сказал недовольно:

— Что там канарейка! Я уже несколько раз видел его в этой комнате с Танькой своей…

С тех пор в селе стали поговаривать, будто Василий ревнует жену к брату. Но об этом мы узнали позже…

Иван Иванович глубоко вздохнул: переживания тех дней, видать, тяжким бременем еще лежали на его плечах. Но, стараясь не подавать вида, продолжал:

— Так вот. Приехали мы, значит, с инспектором уголовного розыска Ерофеевым в тот самый дом. Встречает нас в дверях Кузнецов Василий, весь заплаканный, и поясняет: пришел домой на обед, постучался к брату, а он окровавленный лежит, записка на столе. Сразу побежал звонить в милицию, ни к чему не прикоснулся.

Мы приступили к осмотру. Глядим, и в самом деле, на полу одной из комнат, обставленной просто, по-холостяцки, лежит потерпевший. В старом рабочем халате, из груди рукоять ножа торчит, кровь на полу. Под коленом правой ноги — клетка раздавленная, а в ней мертвая канарейка. На столе, что рядом с трупом, лежит журнал «Турист» и на обложке написано карандашом: «Ухожу из жизни добровольно. Устал. Никого не тревожьте, не вините». И подпись. Отыскали старые письма и записи умершего, сравнили. Почерк, подпись — все сходится. А карандаш-то уже потом под трупом нашли…

Следователь помолчал немного, задумчиво потер рукой подбородок. Мы не мешали ему, ждали. И тут он словно спохватился:

— Да, чуть не забыл! В углу комнаты мы обнаружили туфли, дамские, на высоких каблуках. Набоечки на них свежие. А потом в ведре и кусочки отрезанной кожи нашли…

— Чьи это были туфли? — не удержалась Инна Солнцева, которая слушала рассказ Ивана Ивановича с особым вниманием, не пропуская ни единого слова.

— Экая ты нетерпеливая! — с добродушной улыбкой пожурил ее Иван Иванович. — Так и норовишь в пекло раньше батьки! Спешка в нашем деле — вещь вредная. Учти на будущее… — И, как ни в чем не бывало, продолжал дальше: — Туфли были Татьянины. И вот что мы услышали от нее, когда стали допрашивать. Пришла она домой на полчаса раньше мужа, не пришла, вернее, а забежала на минуточку: хотела перекусить наскоро и туфли отнести в ремонт. Анатолий находился дома в то время. Выходной у него был. Узнав о намерении Татьяны, он сказал ей: «Зачем ты будешь ходить в быткомбинат из-за такого пустяка. Оставь туфли, я сам сделаю набойки». Принес из кухни нож, наточил его и отыскал кусочек кожи. Когда Татьяна уходила, Анатолий надевал на себя халат, готовясь приступить к делу. После-то и нашли его убитого. Правду говорила женщина, ничего не соврала… — Последние слова следователь произнес с какой-то затаенной грустью, задумался на миг, словно поворошил что-то в памяти. — Вот и сейчас будто передо мной она вся как есть: красивая, бледная, дрожащая от волнения. Славная была женщина… Жаль, умерла в прошлом году от рака…

Иван Иванович опять глубоко вздохнул и сочувственно покачал головой. В глазах его, освещенных солнцем, тихо проплыла тоска. Проплыла и исчезла, будто слилась с синевой глаз, растворилась в ней.

— Ну, ладно. Осмотрели мы все чин-чином, как говорится, составили протокол. Нож и журнал, разумеется, забрали с собой, а тело потерпевшего, как и полагается в таких случаях, отправили в морг. Собрались уже было уходить — слышу, плачет кто-то за окном. Приоткрыл ставни, смотрю: в саду на скамеечке сидит Татьяна спиною к нам, согнулась вся, закрыла руками лицо и так рыдает, будто разрывает всю ее на части… А когда стали выходить, Ерофеев и говорит мне: «Ну, что, Иван Иванович, делать нам здесь особенно-то и нечего. Чистейшее самоубийство, судя по всему!» А я ему отвечаю: «Не торопись, Ерофеев, с выводами, что еще покажет экспертиза…» А экспертиза показала вот что: на рукояти ножа были обнаружены три разновидности отпечатков пальцев. Принадлежали они Кузнецову Василию, его жене, и погибшему. Но это естественно. Ведь нож-то был кухонный и пользоваться им могли все трое в разное время и по разным надобностям. А вот с журналом вышло поинтереснее. Предсмертная записка, как выяснилось, и правду была написана самим погибшим, но на обложке журнала оказались совершенно четкие, или как принято говорить у нас, свежие следы пальцев. И принадлежали они не кому-нибудь, а брату покойного — Василию. Не правда ли — интересная ситуация? Ведь, по словам Василия, он не прикасался к журналу, а только прочел то, что было написано перед смертью братом. И знаете, что я сделал после этого? Задержал Кузнецова Василия и отправил в камеру предварительного заключения…

— Как? По каким же основаниям? — привстали мы все разом, а Инна Солнцева даже ойкнула от неожиданности.

— По подозрению в убийстве своего брата, — спокойно отвечал Иван Иванович.

— А почему вы решили, что он убил Анатолия?

— Я скажу об этом позже, — с тем же невозмутимым спокойствием продолжал следователь. — Так вот, задержав Кузнецова Василия, я, разумеется, вызывал его на допросы, а через два дня он признался мне в убийстве. Произошло все так. Придя на обед, Василий зашел в комнату к брату. Тот как раз закончил ремонт туфель. Василию вроде не было никакого дела. Но вот он признал туфли жены! Человек по натуре горячий и несдержанный, обуреваемый ревностью, он стал упрекать брата. Анатолий, как известно, тоже не отличался уравновешенностью. Словом, была ссора… Не помня себя от злости, Василий схватил нож, лежащий на тумбочке, и ударил брата. Когда опомнился, Анатолий, цепляясь за различные предметы, уже валился, на пол. И он не выдержал, убежал из дома. А когда вернулся, то Анатолий был уже мертв и на полу возле него лежал журнал с той самой записью на обложке, которая с самого начала спутала нам все карты… Трудно сказать что натолкнуло погибшего сделать ее на исходе своих сил. Может, им руководило чувство доброты, сочувствия, которое часто охватывает людей на пороге их смерти. А может, это была последняя дань кровному братству… Но так или иначе, уходя из жизни, Анатолий подарил брату единственный шанс на спасение, и тот решил воспользоваться им…

Иван Иванович, запрокинув голову, взглянул прищуренными глазами на ярко светившееся солнце, прислушался к щебетанью птиц, прятавшихся в чуть желтеющей листве берез, кленов, в кронах старых раскидистых сосен, улыбнулся невесть чему и закончил свой рассказ:

— Вот вы спросили давеча, почему, мол, я решил, что тут не самоубийство, а настоящее убийство? Видите ли, есть у человека привычки, которым он никогда не изменяет или же, по крайней мере, изменяет в весьма редких случаях. Вы знаете, Анатолий слыл человеком аккуратным, педантичным в некотором роде. А теперь представьте, этот человек, франт по натуре, кончает жизнь самоубийством в старом рабочем халате. Возможно ли такое? Нет, конечно. Привычка, знаете ли, — дело устойчивое. А у человека, чувствующего приближение смерти, она, говорят, приобретает поистине болезненный характер. Был случай, когда один страстный любитель цветов перед тем, как расстаться с жизнью, покрасил цветочные горшочки, удобрил землю в них и полил цветы. Это ли не доказательство справедливости моих слов? Ну, а клетка с канарейкой? Разве мог Анатолий в случае самоубийства сломать ее умышленно и лишить жизни пташку — единственное свое утешение после смерти сына? Опять же нет. Конечно, падая после неожиданного ножевого удара, который нанес ему брат, он уронил ее на пол и совершенно случайно придавил коленом, погубив и маленькую певунью. Вот, это вам, так сказать, негативные обстоятельства.

Ну, а если говорить о стороне чисто криминалистической, то у меня вызвали сомнения отпечатки пальцев на обложке журнала. Ведь судя по тому, как труден и неровен был почерк записки, а карандаш, которым она писалась, оказался под телом погибшего, записка на обложке журнала была написана Анатолием лежа на полу. Спрашивается: как же потом журнал этот перекочевал на стол? Сам потерпевший вряд ли был в состоянии переложить его туда, да и какой в этом для него прок. А если не он, то кто переложил журнал на стол? Конечно, Василий! Отпечатки его пальцев на обложке — красноречивое тому свидетельство! Спросите теперь, а для чего он сделал это? А для большей, так сказать, достоверности всего происшедшего, вот для чего. Ну, видите ли, брат пребывал в скверном расположении духа, вгорячах сел за стол, написал заветные слова — и порешил с собою. Не логично разве? На этот логический эффект он, вероятно, и рассчитывал, да, как сами видите, просчитался. Ну, с этим все ясно… Вот только до сих пор для меня остается непонятным одно: отчего же все-таки так плакала Татьяна, когда сидела там, в саду на скамейке?