По следу. Возвращение Ибадуллы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Валентин Иванов (ч. 9)

Он говорил на своем особенном языке, в который врывались случайные арабские и персидские слова. Его фразы были коротки и точны. В них, как вода в камнях, бились чувства человека, который жил, чтобы искать истину, и искал, чтобы жить. Девушка верила каждому его слову.

Она видела изгнанника-отца, умершего вдали от родины со словами проклятия и бесплодного раскаяния в непоправимой ошибке. Она плакала, когда оспа унесла его несчастную семью.

Ибадулла не плакал, его глаза не блестели и голос не дрогнул. Но его сердце плакало, она чувствовала это.

Тяжким гнетом легли своды медресе. Как мог человек выйти из этой ямы злобы и ненависти и не погибнуть! А он сумел. Он смог все вынести и остановиться на краю, перед последней чертой. Девушка пылко возненавидела подлого муллу Аталыка.

Ибадулла рассказывал, и мулла исчез, заслоненный миром человеческих страданий. Как много горя было там, откуда пришел Ибадулла! Его голос точно развертывал странную сказку, и он был так спокоен, будто все происходило не с ним, не на его глазах. Неправда это, страдание жило в нем.

Так вот кто такой Ибадулла!

Как хочется утешить его…

– Что с тобой, Фатима? – спросил Ефимов, и его голос вернул девушку к действительности.

Кажется, она плакала… Фатима вытерла глаза. Ибадулла уходил в сторону Дуаба вместе с каким-то молодым колхозником. Ефимов сел рядом с Фатимой и дружески обнял ее плечо.

– Фатимочка, да что с тобой? – спрашивал Ефимов. –

Ты нездорова? Тебя расстроил Ибадулла? Я и не знал, что ты умеешь плакать. Чем ты огорчена? Что тебе сделал

Ибадулла?

– Нет, нет, – поспешила возразить девушка. – Мне только очень жалко его. Он рассказывал о себе, вот и все.

Он хороший человек, настоящий, правда? Но я не могу тебе передать.

– Я знаю, – ответил Ефимов. – Он храбрец, я видел, как он голыми руками задушил змею.

– И ты не сказал!

– К чему? Ему не было нужно, чтобы я говорил.

– Это правда. Но он сумел задушить что-то, что страшнее всех змей.

– Я тебя не понимаю, Фатимочка.

– Он сам тебе расскажет. Ведь ты его друг, скажи?

– Конечно, друг. Он это знает. Я уверен, что он много знает, Фатимочка, о таких вещах, как жизнь. Больше, чем мы с тобой.

Как мальчишке надоедает затянувшаяся игра в прятки, так и Юнусу наскучила взаимная мистификация.

Он сложил кольцом пальцы правой руки и показал

Ибадулле. Потом сказал слово:

– Бог не поместил во внутренности человека двух сердец. Это была цитата из корана, призывающая к верности и преданности исламу. На нее следовало бы ответить: «Мы сотворили сверх вас семь путей». Семь путей – семь небесных сводов, на которых помещаются ангелы. Упоминание о них говорит о величии бога ислама. Но Ибадулла сказал другое.

– Теперь я узнал тебя. Не знаю твоего имени, не могу вспомнить, хотя мулла Шейх-Аталык и произносил его при мне. Я видел тебя в его доме… Как ты сюда попал и что ты здесь делаешь?

Получалось не так, как учили Юнуса, и он опять ощутил легкую тревогу. Может быть, Ибадулле нужен еще другой знак и другое слово, а этих он не знает? На всякий случай следует отойти подальше.

– Пойдем со мной, – пригласил Юнус. – Я все тебе расскажу.

Он привел Ибадуллу в укромное место между стеной

Кала и ведущими в крепость остатками воздушного моста.

Там он пальцем прямо на стене изобразил двадцать пять черточек, расположенных в пять рядов. Этот знак, по мнению Юнуса, разрешал все сомнения. Ему казалось, что

Ибадулла странно смотрел на него, но, наконец-то, он понял.

– Теперь я убедился, – сказал Ибадулла. – Тебя перебросили сюда американцы.

– Да, – подтвердил Юнус, хотя в голосе Ибадуллы и не было вопроса. – Ты знаешь знак союза, и я могу говорить с тобой обо всем. Ты один здесь?

– А сколько вас? – спросил Ибадулла, не отвечая на вопрос.

– Сейчас четверо. Один ушел в Аллакенд. Если угодно богу, он вернется через день или два.

– Сколько тебе лет? – опять задал вопрос Ибадулла.

«К чему ему мой возраст? – недовольно подумал

Юнус. – Он считает меня мальчишкой, вероятно». – И неохотно ответил:

– Я был мальчиком, когда началась большая война, и юношей, когда она окончилась.

– Значит, тебе двадцать два или двадцать три года?

– Наверное, так.

– Садись и расскажи мне, как ты попал в дом муллы и как оказался здесь.

Юнус послушно сел на упавший со стены кусок сухой глины, но начал с возражения:

– Ты задаешь ненужные вопросы. Зачем тебе знать, что я был воспитан в доме муллы Шейх-Аталык-Ходжи? А как я появился здесь? Так же, как и ты. Нас перебросили на самолете. Разве ты иначе попал сюда?

– Мулла взял тебя у отца за долг, или ты его родственник?

Обиженный и разочарованный, Юнус не ответил. Какое дело Ибадулле до его происхождения? Кому приятно напоминание о том, что его продали? В школе Бурхан постоянно издевался над ним. Если этот Ибадулла друг самого муллы, то нечего оскорблять человека и показывать свое превосходство. Сейчас они все равны, как воины ислама. Юнус встал и сказал раздраженным голосом:

– У меня нет времени на пустые разговоры. Если хочешь встретить своих, пойдем со мной. Или приходи сам, но до наступления ночи. Мы в нижнем кишлаке, второй дом от въезда на правой стороне и предпоследний, если идти отсюда. Хозяин – Шарип. Но не ночуй здесь вместе с коммунистами, если не придешь к нам. Уйди от них на ночь и устройся так, чтобы на тебя не пало подозрение.

– В чем? – спросил Ибадулла.

«Наконец-то его проняло, он взволновался», – с удовлетворением подумал Юнус и торжественно сказал:

– Судьба бережет тебя. Вознеси благодарение богу за встречу со мной. Ты мог погибнуть вместе с ними. Они осуждены. Не успеет взойти солнце завтрашнего дня, как их души окажутся в аду.

И гнев и жалость были в сердце Ибадуллы. Несчастный раб, проданный и преданный. И он гордится, глупый и слепой, как нож в руке убийцы. Жалкое человеческое существо, бездомное, без родины, обреченное на бессмысленную гибель.

– Ты все знаешь. А мне пора идти, – небрежно бросил

Юнус.

– Подожди. Ты никуда не пойдешь. Ты еще можешь спасти жизнь. Сдайся! – приказал Ибадулла.

– Что?! – вскрикнул Юнус. В его руке оказался нож, он держал его в кулаке, острием от себя. – Предатель ислама! – И Юнус бросился на Ибадуллу, целясь нанести смертельный удар снизу, под ребра левой стороны груди.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Просительница

Тело умершего от яда историка Мохаммед-Рахима запеленали в широкую полосу чистой, не бывшей в употреблении ткани и отнесли на кладбище. Над могилой возвели маленький острый сводик – согону. Сухая земля родины приняла еще одно тело; покинутое жизнью, оно сделается землей… А сам человек остался жить в умах и сердцах людей.

…Громадное раскаленное солнце беспощадно жгло город, одевая его в две краски, видимые утомленным зрением: в белую – освещенных мест и черную – в тени.

Сафар безразлично толкался в рядах на базаре, присматриваясь к вещам, выставленным в ларьках и в витринах магазинов. Присев на корточки около переносной жаровни, он съел несколько палочек шашлыка, поджаренного на углях.

Сафар посетил и зеленый базар, рассматривал фрукты, пробовал виноград. Заботливо выбрав тяжелую, как пушечное ядро, чарджоускую дыню в желтовато-зеленой коже, рассеченной мелкой сеткой, Сафар тут же съел ее с помощью ножа, предложенного продавцом.

Сафар хотел слушать город, поэтому ходил неторопливо и сам ни с кем не заговаривал. Чтобы лучше запомнить и понять слова людей, не следует их смешивать со своими.

Большой двор базарного караван-сарая был полон ослов, оставленных колхозниками, приехавшими в город.

Довольные большим обществом, обычно спокойные, ослы здесь гонялись друг за другом, играли, дрались, не обращая внимания на зной. В тени, опустив головы, стояли лошади.

Несколько верблюдов лежали на припеке, откинув большие головы с брезгливо отвисшими губами и полузакрытыми глазами, полные безразличия и презрения к окружающей их шумной и глупой мелкоте.

В воротах тесной кучкой стояли люди. Один из них говорил, делая энергичные жесты. Слушатели согласно кивали головами. И здесь говорят все о том же – о смерти

Мохаммед-Рахима…

После полудня Сафар зашел в городскую баню. В раздевальне стояла приятная прохлада. Вниз, понижаясь как ступени, одна за другой шли восьмиугольные сводчатые залы с выходами в разные стороны. Свет падал сверху, из отверстий в сводах.

Сафар осторожно ступал по скользким каменным плитам, отшлифованным ступнями многих поколений. Баня существовала несколько столетий. Она стала подземной, так как город давно утопил под собой прочное древнее сооружение.

Отдыхая, Сафар прилег и темной нише. Сквозь плеск воды доносились голоса людей, и он прислушивался к своеобразной перекличке:

– Их следует повесить. Публично, на Регистане, чтобы все видели!

– И подтянуть повыше.

– Правильно!

– Нужно их еще найти!

– Разве никто не арестован?

– Не слышно.

– Говорят, уже нашли следы.

Сафар прислушивался: везде одно и то же… Голоса умолкли. Сафар положил руку под голову и задремал.

Возвращаясь к Исмаилову, Сафар нисколько не был смущен общим негодованием. Он отдохнул и после бани чувствовал себя свежим и сильным. Он был даже доволен: удар пришелся в больное место.

О Бохассе еще не говорят, это естественно; слухи о том, что случилось утром, когда люди начали пользоваться водой, еще не распространились.

Исмаилов и Хамидов ждали Сафара. Первыми его словами были:

– Расскажи, Хамидов, как ты поступил с Бохассой?

До последней минуты Хамидов колебался, не зная, скажет ли он правду. Он не поделился своей неудачей с

Исмаиловым – не следует преждевременно расходовать слова, при повторениях речь теряет убедительность, и неосмотрительно заранее связывать себя. Хамидов внутренне репетировал встречу с Сафаром, взвешивая выгоды той или иной лжи. Но при виде Сафара он понял, что только правда может быть ему выгодной, и уверенно ответил:

– Под Бохассой много арыков, мне было трудно найти нужный, поэтому живущие там получили лишний день жизни. Я решил действовать наверняка. Сегодня утром я ходил туда, посетил музей, прошелся по окрестностям и все рассмотрел. Я совершу дело сегодня, до восхода луны.

Исмаилов едва заметно улыбнулся, а Сафар ничего не сказал в упрек Хамидову. Судьба может неблагоприятствовать, человеку не удается совершить задуманное, так бывает. Не нужно натягивать струну слишком сильно, эти люди зависели от него, но и он зависел от них. Поэтому

Сафар не счел нужным сказать Хассану, что яд в воду он мог бы опустить и днем.

Сафар колебался, он хотел уехать. Задержаться ли еще на один день и не пойти ли с Хассаном ночью в Бохассу?

Нет, пора. Он доверял Исмаилову и Хамидову и сказал:

– Сегодня ночью я уйду. Оставайтесь и продолжайте совершать угодные богу дела, мусульмане.

«Наконец-то», – с облегчением подумал Исмаилов.

Пребывание опасного гостя несказанно угнетало Садыка

Исмаиловича. Однако он имел выдержку и умел не спрашивать Сафара о сроке. Он вел себя мягче с женой, давал ей лишние деньги на хозяйство и подарил материи на два платья, хотя сам считал, что хватило бы еще старых.

Со дня появления Сафара в его доме директор торговой организации начал еще тщательнее выполнять свои служебные обязанности, стал еще требовательнее к подчиненным, под страхом немедленного увольнения запретил ночному сторожу заниматься мелочной торговлей на ступеньках конторы.

Строгий директор издал подробный приказ, требуя усиления внимания к потребителям и повышения трудовой дисциплины. Он обошел все торговые точки, изучал записи в книгах жалоб и предложений, отдал под суд продавца, уличенного в обмере покупателя. Недомер на целых восемь сантиметров в отрезе сукна! Возмутительно! Исмаилов требовал показательного суда.

Более смелый или менее впечатлительный Хамидов тоже согласился, что операции с рынком следует на время прекратить.

– Когда идет поезд в Карши? – осведомился Сафар, не скрывая пункта своего назначения.

Поезд отправлялся в час ночи.

Хассан Хамидов очень устал, все утро он бродил под солнцем, чтобы изучить Бохассу. Зато теперь он уверен в себе и в успехе.

Амина подала обед. Сафар ел жадно и много, как бы стараясь насытиться на несколько дней вперед. После обеда он сделался разговорчивее.

– Ваш город полон дурными людьми, – говорил он со спокойной злобой. – Многие оплакивают Мохаммед-Рахима, душа которого пылает в аду между огненными жерновами. Ваш город не священный, а нечистый, он насыщен коммунистами. Вам, верным, я оставляю запас американского порошка, который убивает. Будет указание, когда пустить его в дело. Не будет указания, действуйте сами применительно к событиям, например если услышите о начале войны. Опустите порошок в главный канал. Так же поступите с источниками, питающими город, где проходит железная дорога. Сами уезжайте на время в тот же день… Но заблаговременно осмотритесь. Пусть тебе, Хассан, неудача с Бохассой послужит уроком…

III

Мужчины прекращали разговор, когда появлялась обслуживающая их женщина. Они не смотрели на нее, иначе могли бы заметить, что женщина едва держится на ногах.

Ее лицо было закрыто волосяной сеткой.

Всю ночь Амину мучила мысль о персиках в руках

Сафара и о странном вопросе, заданном приходившим от имени Тургунбаева человеком. Она чувствовала, что от

Сафара могло исходить только недоброе. С каждым днем его пребывания в доме увеличивался гнет.

Амина больше не старалась подслушивать разговоры мужчин, но не из опасения быть обнаруженной. Пусть

Садык побьет ее за любопытство, это будут не первые побои. Амина боялась услышать что-то страшное. Она отталкивала свои предположения, как бессмысленные. Говорил же ей Садык, что она безмозглая, а Садык – умный человек. «Что ты можешь понимать?» – говорила она себе.

Сегодня утром, покупая на базаре баранину и пряности для плова и супа, Амина слышала разговоры о внезапной смерти Мохаммед-Рахима. Ее бабушка с ненавистью говорила об этом человеке, призывавшем к борьбе с исламом; о друге революции, о коммунисте. А сегодня на базаре многие люди говорили с гневом и грустью о смерти узбекского ученого. Кто-то сказал: «Это политическое дело».

Амина не вслушивалась, она думала о своем. Жизнь очень тяжела. Если у Мохаммед-Рахима были дети, жаль сирот, они остались без отца. Он был не стар, дети, наверное, маленькие. Дети принадлежат женщине больше, чем мужчине, но, может быть, Мохаммед-Рахим любил своих детей. А если он был одинок, то что страшного в смерти?..

И вдруг кто-то сказал в магазине, когда Амина уже выходила из двери:

– Его отравили персиками. Фанатики ненавидели Мохаммед-Рахима!

Вернувшись домой, Амина, как автомат, привычными движениями приготовляла обед, прислуживала мужчинам, убирала посуду. Потом сил не стало.

Младший сын спал. Старший был голоден, но мальчик привык соблюдать тишину и ждать. Чувствуя неладное, он прижался к матери и засунул голову под черное покрывало, которое она нарочно не сняла, сойдя вниз, чтобы никто не видел выражения ее лица. Мальчик старался рассмотреть мать, нашел ее руку, перевернул ладонью вверх и прильнул щекой.

Амина очнулась от скрипа лестницы: кто-то из мужчин спустился во двор и через минуту поднялся обратно.

Младший мальчик проснулся и попросил тоненьким жалобным голосом:

– Мама, есть…

Женщина сбросила на пол мешавшую ей паранджу, взяла ребенка, схватила за руку старшего и сказала:

– Пойдем.

Этим утром жена сказала Суфи Османову:

– Мой Суфи, ты можешь узнать любые фрукты, как только их увидишь. И правда, ты знаешь все, что растет в наших садах. Почему бы тебе не пойти к следователю и не взглянуть на отравленные персики?

Мысль об экспертизе сразу воспламенила Суфи. Он представил себе, как он назовет хозяина сада, как туда пойдут, хозяин вспомнит, кому продал… Суфи увидел себя главным человеком, раскрывшим подлых убийц.

Но не прошел Суфи и половины площади перед городской крепостью Арком, как им овладели сомнения.

Вдруг он ошибется? Персики полежали, лишились вида.

Они могут быть и привозными. Суфи выставит себя на посмешище.

И Суфи отправился в вербовочную контору, оформил документы, получил аванс и путевку к новому месту работы. На это ушло утро.

От вербовщика Суфи пошел проститься с товарищами.

На заводе все говорили об убийстве ученого Мохаммед-Рахима. Рабочие хорошо знали историка как лектора и агитатора, от них Суфи лучше понял значение преступления и серьезность подсказанного ему женой шага.

В начале шестого часа вечера Суфи оказался вблизи городского управления милиции. Недалеко от двери он помедлил. Измучившись, понимая, что уже наступает вечер и дома жена изнывает от волнения, Суфи сказал себе:

– Слушай, будь мужчиной, возьми себя за шиворот.

Просунувшись в неудобное, слишком высокое для него окошко, Суфи покраснел, как слива, но, сознавая, что путь назад отрезан, решительно заявил о желании сделать важное сообщение.

Дальше все получилось просто. Следователь оказался знакомым, он захаживал к Суфи за фруктами, они беседовали о садоводстве. Поэтому, как показалось Суфи, следователь не удивился.

Скоро принесли банку с притертой пробкой; внутри, в какой-то жидкости, были четыре персика. Персики немного окрасили прозрачную жидкость, но были отлично видны и казались совсем как с дерева.

Суфи осторожно повертел банку и поставил ее на стол.

– Плохо, – сказал он, – напрасно я отнял время у такого занятого серьезным делом человека, как товарищ начальник.

– Но почему плохо и почему напрасно, товарищ Османов? – спросил следователь, следивший за быстрой сменой выражений на живом лице маленького любителя садоводства.

– Почему плохо? Э-эх… Суфи считал, что все знает…

Тут не могут быть мои персики, а у кого есть такие же, не знаю. В городе ни у кого нет.

– А почему они не могут быть ваши?

– В этом году я еще не продавал персиков.

– А разве третьего дня у вас не брал персики Садык

Исмаилов?

Слова следователя основывались на показаниях по делу покушения на Тургунбаева, чего Суфи не мог знать.

Именно тот факт, что его персики могли быть только у

Исмаилова, и мешал Суфи узнать их. Он сразу был сбит с толку мыслью о невозможности этого и так озабочен, что не обратил внимания на удивительную осведомленность следователя. Суфи подтвердил:

– Да. Но тут не могут быть мои персики. С чего бы им быть тут?

– Не думайте об этом, товарищ Османов. Помните о смерти нашего Мохаммед-Рахима и смотрите внимательно, помогите нам.

Следователь вызвал кого-то и приказал принести поднос. Персики выложили на него. От острого запаха жидкости у Суфи защипало в носу и глазах, но он ясно увидел на одном из плодов темную выпуклость, похожую на бородавку. Он выпрямился и, вытирая глаза, прошептал:

– Клянусь, этот персик – мой.

Амина прокралась по двору. Она дрожала от страха: вдруг ее заметит Садык. Женщина неслышно открыла калитку, пропустила сына и бесшумно закрыла за собой дверь.

Уже вечерело, и узкий тихий переулок был в тени.

Двери дома старого Мослима-Аделя были почти рядом.

Амине казалось, что ее стука не слышат, а постучать сильнее она боялась. Наконец во дворе раздался громкий голос старшей внучки Мослима:

– Да входите же, дверь не заперта!. Эй, вот так чудо!

Затворница пришла в гости к соседям! – весело встретила

Амину молодая женщина. – Входи, входи, по старой поговорке, с гостем в дом входит бог. Но что с тобой, что случилось, женщина? – прервала свою шутливую речь веселая внучка старого учителя, увидев лицо гостьи.

– Скажи, он дома?

– Он наверху.

Как трудно было подниматься по лестнице. Ступени казались бесконечными…

…Теперь у Амины совсем не осталось сил. Если бы пожар охватил город, все равно она не смогла бы пошевелиться. И произнести одно слово было бы мучением.

Амина смотрела, как Мослим быстро говорил со своим сыном и как тот поспешно ушел. С запиской куда-то убежала внучка.

Амине было все равно. Она рассказала всю правду, кроме того, как с ней обращался муж. Это не нужно, это ее собственный позор и горе, и никто о них не узнает.

Они остались наедине. Мослим сел рядом с Аминой и погладил ее по голове, нежно и долго. Так только отец умеет коснуться головы дочери и больше никто.

Женщина закрыла лицо руками и начала плакать, тихо, так же тихо, как рассказывала. Она умела плакать тихо. А

они были близко, ужасные люди, рядом, за этой стеной. Ей казалось, что вдруг над стеной поднимутся страшные лица

Садыка и Сафара. О них женщина не могла забыть ни на минуту.

Когда Амина смогла опять видеть, Мослим держал на руках ее младшего сына. Ребенок ловил старика за седую бороду и смеялся. Амина обняла старшего. Ведь она оставила детей внизу, кто-то привел их сюда. Амина чувствовала, как дрожит тело сына, прижавшегося к ней.

– Дети освежают взгляд, – ласково сказал Мослим. –

Дети возвышают душу женщины и мужчины, дети дают нам вечную жизнь. У тебя два сына, Амина, в них твое счастье.

– Это его дети. Он отец моих детей, – одними губами шепнула Амина.

Хотя и не было звука слов, но мудрый Мослим понял горькую и страшную жалобу матери.

– Нет, ты ошибаешься. Ты в заблуждении, дитя мое, –

уверенно возразил он. – Дети принадлежат народу. Ты дочь народа, народ – отец твоих детей, он поможет тебе воспитать их. Они вырастут, будут достойными людьми и твоим утешением. А у того человека, о котором ты думаешь, не было и нет детей!

После обеда мужчины крепко заснули на веранде. Садык Исмаилов был разбужен стуком в калитку. Он сел зевая. Темнело. Хамидов храпел, широко раскинувшись на ватном одеяле. Сафар проснулся и тоже сел. Он потянулся, достал папиросу и закурил.

Внизу Амина, она спросит, кто пришел, откроет дверь и позовет мужа, если понадобится.

Кто там может быть? Исмаилов искоса взглянул на

Сафара. Завтра неожиданные посетители уже не будут вызывать невольную тревогу. Вероятно, это принесли телеграмму. В последнее время Исмаилов ввел дежурство по конторе. Следует повышать качество работы, заявил он, и когда приходят телеграммы, необходимо, чтобы он, как директор, немедленно знакомился с их содержанием и с вечера обдумывал необходимые действия и решения.

Потом Исмаилов вспомнил, что через три дня начнет работать обещанная Тургунбаевым комиссия общественности…

Но почему Амина не открывает, где она, еще рано ложиться спать?

На лестнице затопало сразу несколько ног, и Исмаилов увидел верх фуражки военного образца. Он вскочил на ноги.

Рядом с ухом Исмаилова грянул оглушительный выстрел. Садык отпрянул в сторону и оглянулся. Сафар стоял на коленях и вытягивал руку к лестнице. Фуражки там не было, но Сафар выстрелил вторично.

Точно в дыму Исмаилов увидел Сафара, который кошкой прыгнул на стену, ухватился за гребень ее, подтянулся и исчез. С неожиданной ясностью Исмаилов представил себе крышу за этой стеной; на нее можно легко спрыгнуть с гребня стены, пробежать, еще раз спрыгнуть и оказаться во дворе одного из складов его торговой организации. Там только один старый сторож, а дверь – на кривую, тихую улицу!

Исмаилов метнулся вслед Сафару и подпрыгнул, ловя руками верх стены. Он ухватился и повис, пытаясь подняться, но не смог. Он корчился, подгибал колени, дергался, но от этого его тело не делалось легче.

Кто-то схватил его за пояс и сдернул вниз. Исмаилов сполз и, не оглядываясь, пытался вырваться. Ему во что бы то ни стало хотелось еще раз попытаться взобраться на стену. Может быть, он все-таки сумеет!. Исмаилов опомнился, когда его руки уже были скручены за спиной.

На полу веранды возилась куча тел.

Внезапно сознание Исмаилова сделалось совершенно ясным. Он наблюдал за борьбой. Глупо. Нет, никогда

Хассан не был по-настоящему умным человеком. Он сильный мужчина, но чего он сейчас добьется? Исмаилов безучастно глядел, как Хамидов приподнялся, силясь стряхнуть схвативших его людей, и опять повалился.

Борьба окончена…

В отдалении треснул выстрел. «Быть может, Сафар прорвался. Он еще может уйти, такому дикарю-фанатику все нипочем, через десять минут наступит полная темнота», – с жгучей завистью думал Исмаилов. Ему было бы сейчас куда легче, если бы Сафара тоже схватили.

Исмаилов наблюдал, как через стену перебирались люди в военной форме. Один сделал для других лестницу своими плечами. «Так-то легко», – думал Исмаилов. Под его ногами дымилось одеяло от папиросы, брошенной

Сафаром. Исмаилов аккуратно затоптал тлеющее место.

Увели Хамидова, одежда на нем была изорвана, а руки связаны. Исмаилов вспомнил о своих руках и пошевелил ими. Судьба…

– Вы будете присутствовать при обыске, гражданин

Исмаилов, – сказал кто-то. Исмаилов посмотрел ему в лицо. Он знал его, как почти всех городских работников. Где его фуражка? Наверное, потерял на лестнице, когда стрелял Сафар…

Все погибло… Мечты о будущем, ценности, накопленные с таким трудом, и сама жизнь. Но его золота и драгоценностей они не найдут!.

Неукротимая злоба, подавляя страх, охватила Исмаилова. И чего он ждал?! Не первый день, как он знает о замечательном американском порошке, привезенном Сафаром. Еще сегодня он мог бы бросить все, уехать или улететь на самолете в Самарканд, оттуда подняться по Зеравшану и послать в его воде смерть на население половины проклятой республики!.

Но как они могли узнать? Как?! Конечно, они выследили Сафара…

VII

Прежде чем сторож склада успел поднять тревогу при виде прыгнувшего во двор с крыши человека, Сафар ударил его по голове рукояткой пистолета.

Громадный ключ со звоном упал на каменную плиту мощеного двора и мгновенно оказался в руках Сафара. Он отомкнул замок и вышел на улицу. Нужно запереть ворота, чтобы затруднить преследователей! Когда Сафар поворачивал ключ в замочной скважине, кто-то схватил его сзади за ворот. Сафар рванулся, ткнул во что-то мягкое дулом пистолета, спустил курок и бросился бежать. Через минуту он выскочил на зеленый базар.

Он слышал крики. Конечно, видели, как он бежал. Ему хотелось бежать и бежать, пока хватит сил, но он удержался. Не однажды в американской школе разыгрывали сцены погони и бегства. Сафара учили, что и как следует делать, объясняли на примерах. Бегущий подозрителен; как только ты оторвался от преследователей, иди спокойно.

Можно сделать что угодно: убить человека в толпе, бросить бомбу у всех на глазах и уйти. Попадаются только дураки, которые теряются и не знают, что делать, внушали американские учителя, рассказывая о дерзких преступлениях, совершенных в Америке. В школе устраивались тренировки в возможно приближенной к реальной обстановке.

Сафар свернул в безлюдные и темные, как погреб, проходы между закрытыми ларьками базара. Он сумеет выбраться из города. До линейной станции железной дороги от города около десяти километров. В Карши есть где остановиться; оттуда пора к своим, ждущим в кишлаке

Чешма, если он не найдет их в Карши.

В укромном месте за городской стеной, около одной из древних загородных мечетей, Сафар устроил тайник с запасной одеждой, документами и деньгами. Об этом никто не знал, кроме него. Нужно попасть туда, переодеться, сбрить бороду…

Сафар вышел на улицу. В конце ее он окажется у одного из проходов в городской стене, это он знал. Он пошел без спешки, заложив руки за спину, напевая вполголоса, чтобы иметь беззаботный вид.

Луны еще не было. Слабые электрические лампочки на номерах домов давали полосы неверного света.

Сигнал автомобиля заставил Сафара прижаться к стене.

В кузове обогнавшего его грузовика было тесно от стоявших во весь рост людей. Сафар узнал форму. Автомобиль показал задний красный фонарик на повороте, и мотор сразу затих.

«У прохода в стене», – сообразил Сафар. Он тут же повернул назад. «Выбрасывают патрули, – думал Сафар. –

Но весь город они не сумеют охватить…»

Сафар позволил себе ускорить шаг, он шел навстречу возможным преследователям, и быстрота ходьбы не возбуждала подозрений. А кто может опознать его в лицо?

Никто. «Сейчас они запирают выходы за стену, – думал

Сафар, – а потом начнут обыскивать город и останавливать прохожих…»

Кто-то перегнал Сафара и с насмешкой спросил:

– Эй, друг! На каком гвозде ты висел?

Что он хотел сказать? Сафар с недоумением посмотрел вслед исчезнувшей в темноте фигуре и закинул руку за спину. Халат был разорван от ворота и до пояса. Это сделал тот человек, который хотел схватить его за дверью склада.

Очень нехорошо, привлекает внимание…

С внутренней стороны полы нашлись булавки. Сафар стянул с себя халат и ощупью зашпилил прореху. И все же это плохо, нужно не подставлять спину под свет.

Минут через десять – пятнадцать Сафар выбрался к намеченному месту. Он вскарабкался на полуосыпавшуюся городскую стену и оказался на узкой площадке между двумя выщербленными зубцами. В этом месте с улицы города еще можно было подняться на стену, но в стороны по стене прохода не было, так как «боевая дорога», проходившая за зубцами, обвалилась.

Сафар помнил, что снаружи стена возвышается над землей на три или четыре человеческих роста. Поверхность была выпуклой, и беглец рассчитывал соскользнуть, а не упасть.

Лежа на неровной глиняной площадке, Сафар выставил голову в темноту.

Земля не различалась, и поэтому высота казалась внушительной. На минуту Сафар потерял уверенность. Ему показалось, что он ошибся, заблудился, вышел не туда, куда хотел, и висит над бездонной пропастью.

Он прочел про себя короткую молитву и успокоился.

Пора решиться. Небо светлело. Скоро взойдет луна.

Если повиснуть на руках, высота падения уменьшится.

Напрячь мускулы, чтобы тело пружинило, потом разжать пальцы и положиться на волю милосердного, он не оставит мусульманина в беде.

Сафар повернулся лицом к городу и пополз ногами вперед. Оторвался невидимый ком сухой глины и с шумом ударился внизу, совсем близко. Под ногами ощущалась пустота. Сафар, глядя на блестевшие внизу огоньки в окнах домов, продолжал сползать, запуская пальцы в трещины и нащупывая стену носками сапог. Память не обманула, стена была выпуклой, а не отвесной, хвала пророку! Теперь, главное, не расцарапать лицо…

– Что ты там делаешь, эй, на стене?! – крикнули снизу.

Сафар поспешно подтянулся назад и распластался на узкой площадке стены. Он слышал голоса:

– Тебе не почудилось?

– Своими глазами видел. Что-то упало, пришел на шум, вижу, торчат ноги.

VIII

Всходила луна. Ночную тишину прорезала трель свистка. С двух сторон ей ответили другие. Снизу в два голоса кричали:

– Эй, слезай. Тебя видели! Чего прячешься?

Сафар свесился в сторону города. Под стеной и здесь оказались преследователи. И отсюда, как видно, его заметили. Через стену начались переговоры.

– На стене человек!

– Да, мы тоже видели!

– Где он?

– Между зубцами.

Сафар слышал, как подъехал автомобиль, слышал движение, которого не понимал. Кто-то приказывал:

– Не лезть! Я не хочу терять людей. Он и так не уйдет.

Ударил сноп сильного света, выхватил зубцы стены.

Луна сразу точно погасла. Сафар вжимался в сухую глину неровной площадки. Он видел, как осветились трещины на краю. Это была граница всего, что еще оставалось в его распоряжении.

Тот же голос, который только что приказывал, обратился к нему:

– Ты, на стене! Сдавайся. Ты окружен и тебе не уйти.

Сдавайся. С тобой поступят по закону.

Закон неверных коммунистов… Сафар его знал, мулла

Шейх-Аталык-Ходжа рассказывал. Сначала его будут пытать и, если он не умрет от пыток, казнят. Сафар, безусловно, верил в это, ведь он сам поступил бы так же. Не поднимаясь, Сафар вытянул руку с пистолетом и наугад выстрелил вниз. Мгновенно ответная пуля ударила в стену и, разбросав кусочки глины и пыль, с визгом ушла вверх.

– Не стрелять! – раздался приказ. И опять кто-то попытался завязать переговоры:

– Не делай глупостей. Сдавайся.

Новая мысль осенила Сафара. Он закричал:

– Слушайте меня! Я сейчас встану, а вы не стреляйте!

Никто не ответил Сафару, но это его не смутило. Пряча пистолет в рукаве халата, он поднялся. Свет слепил. Сафар закрывался левой рукой, но ничего не мог рассмотреть.

– Где вы? – крикнул он. – Покажитесь, чтобы я видел, кому сдаваться.

Внизу молчали. Сафар тщетно делал пальцами решетку перед глазами, стараясь сообразить, куда разрядить пистолет. Новый сноп света ударил сзади и окончательно ослепил его. Внизу ничего не было, кроме двух беспощадных прожекторов.

– А теперь стреляйте в меня, – громко сказал Сафар. –

Вы можете меня убить, я не сдаюсь.

Он подождал, потом лег на спину. Он смотрел в небо и думал: «У меня есть достаточно заслуг перед богом, меня ждет рай. Коммунисты не догадаются помешать мне войти в рай, как хитрые англичане, которые когда-то рубили головы и сжигали тела мусульман».

Всю жизнь Сафар, безусловно, верил словам служителей ислама, убеждение в их правоте никогда не покидало его. Единственный путь спасения человека… Если не удалось обеспечить себе покойную старость, то разве не высшее благо – умереть воином ислама? Но враги Сафара не принимали последнего боя, и Сафар боялся, что, если он вслепую бросится со стены, его схватят и он не сумеет заставить убить себя.

– Одумайся, сдавайся, – соблазнял голос невидимого человека. – Никто не собирается в тебя стрелять. Бросай оружие, и ты будешь под властью закона. И если ты раскаешься, ты можешь ждать милости.

У Сафара была с собой одна пробирка с американским порошком, другие остались в доме Исмаилова. Не боясь содержимого, Сафар концом ножа вытащил пробку и опять встал во весь рост. Он размахивал откупоренной пробиркой, чтобы порошок рассыпался кругом и отравлял дар-уль-харб – страну врага. Больше ничего ему не пришло в голову.

С ним никто не разговаривал, и ему казалось, что он совершенно один. И он сам вдыхал яд.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Неизбежный день

Повернувшись на каблуке, приемом кулачного бойца

Ибадулла отбил удар и поймал запястье противника. Нож вывернулся из пальцев Юнуса и отлетел в сторону. Юнус сунул за пазуху свободную левую руку, но Ибадулла успел уловить опасное движение.

Пытаясь вырвать руки, Юнус дернулся назад и с размаху ударил головой в подбородок Ибадуллы. Оба упали, но Ибадулла не выпустил Юнуса. Несколько минут они молча катались по земле. Юнус тщетно пытался достать зубами до горла Ибадуллы и внезапно обессилел.

Ибадулла приподнялся. Борцы тяжело дышали. Не отрываясь, старший смотрел в глаза младшему. Прошла, быть может, минута.

– Ты не ответил мне, – строго сказал Ибадулла. – Говори. Ты родственник муллы Аталыка или только его слуга?

В ответ Юнус скрипнул зубами.

– Бог ислама не любит изменников, – пробормотал он и опять забился. Ему никак не удавалось освободить руки, но все же он упорно старался дотянуться или до валявшегося на земле ножа или до выпавшего во время борьбы пистолета. Собрав все силы, он сумел опрокинуть Ибадуллу.

Последовала короткая, отчаянная схватка. Ибадулла опять повалил Юнуса и придавил коленом его грудь.

Почувствовав себя окончательно побежденным, Юнус заплакал навзрыд. Он трясся и в отчаянии бился затылком о землю. Ибадулла сильно встряхнул его:

– Ты, ребенок. Перестань хныкать. Отвечай же мне, кто ты?

– Мулла взял меня у отца, – захлебываясь слезами, выговорил он. – Это было во время великого голода в сорок третьем году. Мулла давал отцу в долг рис. Отец забрал целых пятьдесят фунтов риса, настоящего, белого. Не такого черного, с червями, камнями, песком, золой, который продавался из магазинов правительства. У отца не было денег… – спазма сжала горло Юнуса, и он замолчал, прижимая щеку к земле, чтобы не смотреть на Ибадуллу.

– Продолжай, – сурово сказал Ибадулла. – В этом нет позора.

– Зачем тебе знать? – слабым голосом спросил Юнус. –

Потом он взял меня и сестру. Это было добрым делом, без помощи муллы мы все умерли бы. Разве ты забыл, что в тот год цена девочки была от десяти анна? до одной рупии?

Мулла был добр. И отец не лишился земли…

Да, Ибадулла помнил. Народ скелетов, едва обтянутых кожей. Изможденные, полуголые женщины, сохранившие только никому не нужные медные браслеты на руках и щиколотках ног. Дети в старческих морщинах, с выпяченными ребрами над раздутыми животами, шатающиеся на тонких, как спички, ногах. Стон: «Дай горсточку риса…» На мостовых городов – тела еще живые, но уже объеденные собаками и шакалами. Лица умирающих на дорогах с кишащими червями ранами вместо глаз. На

Гугли и других притоках Ганга – лодки с детьми, отправленными для продажи в Калькутту. Оросительные каналы и незасеянные рисовые поля, забитые разлагающимися трупами земледельцев. Стаи ожиревших ленивых собак и шакалов. Тучные, терпеливые грифы рядом с умирающими. Сговор англичан с местными богачами, игравшими на повышении цен. Так было. Тысяча девятьсот сорок третий год. И так может быть в любом наступающем году…

– Убей же меня, – просил Юнус.

– Я не палач, – возразил Ибадулла.

– Убей меня, – молил Юнус. – Возьми мой нож, он острый. Ты хочешь меня выдать, и меня будут пытать.

Мулла узнает. Мой отец и мать еще живы, он погубит их.

– Перестань. Никто не будет тебя пытать, и мулла ничего не узнает.

– Он все знает и все может. Ты сделал меня изменником. Убей. Ты победил. Моя жизнь принадлежит тебе.

Возьми ее скорее.

– Нет. Ты мой, но я не убью тебя.

– Ты предал ислам.

– Нет. Ислам предал тебя. Ты будешь иметь время понять это. Вставай.

Ибадулла отнял колено и освободил грудь Юнуса.

– Ибадулла, где вы? – раздался голос. – Фатима зовет ужинать, а вы не отвечаете! – И Ефимов показался в закоулке между стеной Кала и остатками моста.

– Что случилось?! – тревожно воскликнул он.

Юнус, которого Ибадулла держал за правую руку, не пошевелился при появлении нового человека. Ибадулла указал Ефимову на валявшиеся нож и пистолет, и тот подобрал их.

– Пойдем с нами, – приказал Ибадулла Юнусу.

В сумерках во двор Шарипа Ишхаева вошел кишлачный кузнец Мухэддин. Он весело поздоровался с хозяином и подал руку его гостям. Вслед за Мухэддином ввалился толстый бригадир Курбан. За Курбаном просунулся помощник и друг Мухэддина молотобоец Мурад, громадный мужчина, который всегда ходил так осторожно, точно боялся что-нибудь раздавить.

Затем появился учитель Эмин, а вслед за ним во двор

Шарипа солидно вступил и председатель колхоза Якуб

Афзалиев.

Все посетители как будто сговорились между собой явиться одновременно. Афзалиев так и сказал:

– О друзья, не слишком ли много гостей сразу? Но если все остальные пришли к Шарипу для дружеской беседы, то я зашел позвать его и его гостей к нам в гости. Пойдемте!

Наши изыскатели будут читать очень интересный доклад, нужно послушать нашим колхозникам и всем другим.

– И я пришел пригласить Шарипа и его гостей на доклад, – сказал Эмин.

– Э-э! Значит, у нас одна мысль. Что ж, Эмин, если ты первым пришел, приглашай, я тебе не помешаю, – добродушно уступил Афзалиев место учителю.

– Зачем доклад? – про себя, но достаточно громко, чтобы все услышали, проворчал Мурад. – Все доклады, некогда отдохнуть, – бормотал он глубоким басом.

– Мы потом придем, – поддержал Мурада его друг, кузнец Мухэддин, удобно устраиваясь рядом с Исхаком. –

Мы только сегодня в первый раз выбрали время зайти к

Шарипу, послушать его гостей и родственников, почтенных и бывалых людей. И Курбан с тем же пришел.

– Разве изыскатели уже уезжают? – спросил Курбан. –

Мне они говорили, что еще долго проживут у нас. Когда воду найдут, пусть тогда и докладывают.

– Еще ничего не сделали, пусть они сначала дело сделают, – сердито прогудел Мурад.

– Правильно, – тут же отозвался Мухэддин. – Когда в наших арыках прибавится воды, тогда и послушаем.

– Нехорошо получается, нехорошо, – укоризненно заметил учитель Эмин. – Они для большого дела трудятся, а им от нас неуважение.

– Зачем неуважение? Зачем так говорить? – тонким примиряющим голосом вступил в разговор Шарип Ишхаев. – Нет никакого неуважения, у них свое дело, у нас –

свое. Разве мы даем государству плохой хлопок?

– Верно говорит Шарип! Правильно! – разом воскликнули Мухэддин и Курбан.

– Сказано хорошо, – скрепил Мурад и обратился к

Афзалиеву.

– Зачем наставления читаешь? Мы пришли сюда. Хочешь с нами быть, садись. Не хочешь – уходи. А нам не мешай! – грозно закончил молотобоец.

Кузнец Мухэддин, точно старого друга, подтолкнул локтем Исхака и подмигнул на Мурада.

– Сейчас шум будет, – шепнул он.

– Нехорошо, Мурад, – укоризненно молвил Афзалиев. – Я пришел как председатель колхоза, мне люди доверяют.

– Не годится так, Мурад. И других сбиваешь, – вмешался Эмин.

Мурад шагнул к Афзалиеву и остановился, слегка раскачиваясь.

– Чего ты пришел? – грубо спросил молотобоец. – Чего ты кричишь, что ты председатель? Ты председатель днем, а вечером ты для меня никто, если я с тобой не хочу разговаривать. Уходи сам и его бери с собой, – указал Мурад на

Эмина.

Гости Шарипа Ишхаева с удовольствием взирали на разгоравшуюся ссору.

– Да-а… – протянул Афзалиев, не двигаясь с места. –

Пусть будет твоя правда, Мурад. Не хочешь, не ходи. Никто тебя не неволит. Мы уйдем…

– Иди, иди, пока я тебя не проводил, – пригрозил Мурад. Афзалиев покачал головой, глядя на Исхака и как бы прося его сочувствия, как у самого старшего из присутствующих посторонних колхозу людей.

В глазах у Ахмада прыгали живчики, он наслаждался развлечением и надеялся на продолжение.

– Сейчас эти двое подерутся, – шепнул он Исмаилу. –

Жаль, что нам нельзя вмешиваться. А Мурад один побьет пятерых таких, как этот начальник, мы будем смотреть… –

Вопреки своим словам, Ахмад нащупал рукоятку ножа.

– Дай хоть с хозяином проститься, – в последний раз возразил Мураду Афзалиев и подошел к Ишхаеву со словами: – Если вздумаешь, приходи. Твой младший гость уже там сидит, – тут Афзалиев сделал чуть заметную паузу и неожиданно выкрикнул: – Берись!

Во двор вбежали еще три или четыре человека. Несколько колхозников, ожидавших сигнала в соседнем дворе, перелезли через стену.

Схватка была стремительной и недолгой. Мухэддин схватил Исхака руками и ногами и сковал его, пока другие вязали веревками. Мурад сжал Исмаила и поднял его над землей. Шарип Ишхаев беспомощно упал под тяжестью

Якуба Афзалиева. Ахмад успел увернуться от Курбана, ударил ножом учителя Эмина, задел другого колхозника и выскочил из двора на улицу.

Он побежал в сторону Дуаба и был уже в нескольких стах метров, когда кончилась вызванная схваткой сумятица и началась погоня.

III

Преследуемый семью или восемью колхозниками, принимавшими участие в поимке гостей Шарипа Ишхаева, Ахмад беспрепятственно проскочил через Чешму и Дуаб.

Выбежав из Дуаба, он обернулся и выстрелил. Пуля не задела ни одного из преследующих, но внушила им осторожность. Люди остановились, советуясь, что делать. Никому не хотелось рисковать жизнью, необдуманно бросаясь на вооруженного басмача.

Темнело, и колхозники видели только пятно там, где находился преследуемый. Ни у кого не было оружия, кроме ножей, что каждый носит на поясе.

Задыхаясь, прибежал Афзалиев:

– Где он? Упустили?

Председателю колхоза указали место, где был беглец.

Видимо, и он соображал, что делать.

– И у него пистолет! – пожаловался Якуб.

Час тому назад Афзалиев связался по телефону с районным центром, и ему обещали немедленно выслать усиленный наряд милиции. Райцентр был не близко, а уж скоро ночь. Несомненно, басмачи хватятся своего недостающего товарища – Юнуса – и насторожатся. Трое решительных людей способны дать сильный отпор, темнота будет им благоприятствовать, и арест превратится в бойню.

Председатель колхоза понял, что он не может терять время и обязан действовать немедленно, на свой риск.

Афзалиев организовал оказавшихся под рукой колхозников и разыграл с их помощью сцену, где роли были только намечены в расчете на импровизацию случайных актеров.

Но в результате учитель Эмин и второй из участников ранены, а один басмач все же вырвался. За это он, Якуб Афзалиев, отвечает честью!

Афзалиев крикнул:

– Товарищи, бежим, возьмем его!

Но подоспевший молотобоец Мурад схватил Якуба за рукав и дернул назад.

– Стой, – спокойно сказал он, – зачем под пулю лезешь?

Себя погубишь, других погубишь, басмач посмеется над нами.

– Он уйдет! – взвизгнул Афзалиев. – Перед народом я отвечаю!

– Куда уйдет? – успокаивал Мурад. – Видишь, он стоит, ждет, не знает, что делать. Подумай хорошо, куда ему уходить? Наши горы голые, леса нет. В степь уйдет, тоже не спрячется.

– Он уходит! – раздался возглас.

Можно было различить, что басмач пошел вверх по долине. К этому моменту почти все население Дуаба и

Чешмы сбилось на выходе из кишлака и смешалось с преследователями. Переговариваясь между собой, взволнованные люди тронулись вслед Ахмаду.

В темноте не удавалось различить, оглядывался ли басмач. Но он передвигался шагом, и преследователи сохраняли более или менее безопасное расстояние. Некоторые колхозники успели вооружиться охотничьими ружьями и выдвинулись в первый ряд.

Собралось, считая женщин и детей, около ста человек.

Повинуясь приказаниям Афзалиева и Мурада, люди расходились вправо и влево, образуя цепь. Человек десять мужчин бегом пустились вперед, огибая басмача на расстоянии, чтобы отрезать ему дорогу.

Вблизи от стен Кала Ахмад опять остановился. Ночь уже вполне наступила, и преследователи невольно уменьшили расстояние между собой и беглецом, чтобы не упустить его из виду.

В тени крепости Ахмад растворился, исчез. Преследователи окружили старое укрепление. Афзалиев и его помощники обежали цепь, убеждаясь, что басмач нигде не прошел дальше. Он был в крепости.

Вдали послышался шум автомобильных моторов.

Машины бежали уже по улице Дуаба.

– Уф, наконец-то! – облегченно вздохнул Афзалиев.

Бремя ответственности упало с его плеч. Якуб сделал все, что было в его силах, и охотно передаст в надлежащие руки окончание дела…

Ночь невозможно медлила над долиной Дуаба. Обычно утро приходит сразу после вечера, а сегодня почти полная луна еле-еле всползала на небо. Сначала она была красная, потом, забравшись выше, уменьшилась и побелела. Черные тени легли на землю и остановились – такие же вялые и ленивые, как луна.

И стрелки на часах подражали луне. Неподвижные, они не хотели показывать, что время идет. Только секундная прыгала мелкими скачками.

Когда уже совсем не стало надежды на окончание ночи, небо сжалилось и начало бледнеть. Низкая луна потускнела.

Ночью и на рассвете ни милиционеры, ни рассыпавшиеся в их цепи колхозники не уловили никакого движения в крепости.

Конечно, и серые мыши и желтые суслики могли преодолеть кольцо окружения, но для волка или человека это было невозможно, если у него не выросли крылья. Без сомнения, басмач продолжал сидеть в Кала.

Дню только нужно начаться. Сейчас он стремительно оживал. Из верховьев долины пахнуло теплым ветром. По стенам крепости бегала коричневая горлинка. Мелькнули крылышки второй и третьей. Изящные птички посидели на стене и слетели куда-то внутрь. Горлинок сменила стайка серых воробьев. Птицы чувствовали себя в крепости как дома.

– Видишь? – спросил начальник районной милиции

Афзалиева.

– Вижу, – огорченно ответил председатель колхоза. –

Неужели он ушел? Нет, он не мог уйти, – сам ответил на свой вопрос Якуб.

Цепь, окружавшая крепость, сделалась ненужной.

Милиционеры разбились на две группы и ждали у входов в крепость – под проломом в задней стене и у остатков воздушного моста.

– Так что же ты думаешь, председатель? – спросил начальник.

– Чего думать? – вспыхнул Якуб. – Басмач там сидит.

Брать его нужно.

Начальник, большой приятель Афзалиева, усмехнулся и сказал подошедшему с подвязанной рукой учителю

Эмину:

– Хочу на время должность сдавать. Вот Якуб принимает.

– Вы решили взять басмача измором? – спросил Эмин, не обращая внимания на шутку.

– Нет, – возразил начальник. – Я думаю, что уже некого брать.

– Вряд ли он ушел, – заметил Эмин.

– Я не говорю, что он ушел, – возразил начальник. – Но почему его не боятся птицы? Скажите, товарищи, может быть, он спрятался? По-моему, там нет таких мест.

– Некуда там спрятаться, – ответил Афзалиев и вдруг хлопнул себя по бедрам. – Верно! – воскликнул он. – Но ведь выстрела там не было?!

– Разве у него нет острого ножа? – возразил начальник, указывая на забинтованную руку учителя.

Охраняемые готовыми открыть огонь милиционерами, начальник районной милиции и Афзалиев вскарабкались к пролому в стене.

Потревоженные появлением людей, шумно вспорхнули воробьи. Якуб поспешно обогнул развалины башни и вскрикнул.

Ахмад лежал ничком в уродливой, неестественной позе. Когда перевернули еще не окоченевшее тело, открылось темное опухшее лицо. На земле под ним уже кишели муравьи.

– Отравился, – сказал кто-то.

– Нет, – уверенно возразил Афзалиев. – Это – каракурт.

Его укусил каракурт в шею или в голову. Я один раз видел человека, убитого каракуртом. У него было такое же лицо… – И Якуб невольно оглянулся, точно ожидая увидеть небольшого черного паука с белыми точками на волосатом брюшке: каракурты любят развалины…

Через тесный кружок людей пробрался Ибадулла. Он нагнулся, без страха и отвращения вглядываясь в обезображенное черной смертью лицо, как будто искал знакомые черты. Старый шрам на лбу… Нет, он никогда не встречался с этим человеком.

– На днях в Аллакенде, – говорил кому-то начальник районной милиции, – отравили замечательного человека, знатока архивов, ученого-историка Мохаммед-Рахима.

– Что? – перебил Ибадулла. – Мохаммед-Рахим?! Отравлен?! Умер?

– К сожалению, это не слух, – подтвердил начальник. –

Три дня тому назад убийцы были арестованы. Диверсию организовал «гость» из-за рубежа, американский воспитанник. Почти одновременно в Карши был арестован человек, давший пристанище диверсантам, возможно этим самым. Враг проявляет активность.

Ибадулла молчал. Он слушал спокойно, опустив сухие, потускневшие глаза, и казался безразличным, потухшим.

Он проводил милиционеров и колхозников до окраины

Дуаба и медленно-медленно вернулся обратно к палатке.

– Тебе тяжело, ты очень огорчен, Ибадулла, – встретила его Фатима. Ей хотелось утешить Ибадуллу, но как, она не знала.

Теплого сочувствия девушки было достаточно. Ибадулла поднял голову.

– Благодарю тебя, – сказал он, положив руку на плечо

Фатиме. – Мохаммед-Рахим был светлым, мудрым человеком, для меня он остался живым. Он знал истину. Теперь и я знаю ее! Видишь, как трудно найти истину тому, кто ее потерял или не знал… И я познал родину, Фатима. Она не в земле, по которой ходили отцы, не в памятниках, построенных их руками, и не в кладбищах, с пылью которых на поля разносится их прах. Она живая – в сердце, в мудрости народа, в пути его счастья. Кто вне народа – тот не живет.

Он мертв, он как призрак…

Ибадулла повернулся и указал на горы, вершины которых, уже освещенные восходящим солнцем, едва виднелись на горизонте.

– Они там, Фатима. Оттуда пришли эти призраки-убийцы. Я знаю! Я сам чуть было не стал таким… И

там – народ, среди которого и с которым я жил прежде. Я

никогда не забуду о нем потому, что знаю его горе, и потому, что я в долгу перед ним. Но теперь я богат и могу возместить мой долг. Люди ждут. Теперь мой путь прям и ясен. Мусульманин ищет заслуг перед исламом, я хочу иметь заслугу перед людьми. Сегодня я поклялся родиной идти прямым путем, и я никогда не изменю клятве!

Вдали у буровой вышки послышались выхлопы мотора: механик заводил дизель – скоро придут колхозники.

Ефимов вылез из шурфа – за ночь вода поднялась еще на двадцать сантиметров и сохраняла этот уровень.

Был час начала работы.

Москва. Май 1952 года.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Романы «По следу» и «Возвращение Ибадуллы» произведения более чем тридцатилетней давности. Ими начинал путь в литературу тогдашний инженер, в будущем крупный исторический писатель

Валентин Дмитриевич Иванов. Последующие труды Валентина

Иванова – эпические романы-хроники «Повести древних лет»,

«Русь изначальная» и «Русь Великая» – прочно завоевали читательские сердца, а ныне нашли широкую аудиторию многотысячными, увы, уже посмертными для автора, тиражами.

Признание заслуженно. Валентин Иванов умел не только живописать силой воображения далекое прошлое, но и самобытно философски осмыслить ключевые для Руси события. Ощущая прошлое, как сгусток народного опыта, его концентрацию, он чрезвычайно высоко ставил нравственный эталон древних русичей.

«В первом тысячелетии нашей эры славяне не были ни дики, ни аморальны, – утверждал он в одном из писем. – Убийство в их быту было редчайшим случаем, убийство своим своего, поэтому для таких исключительных случаев все Русские правды (их было много) разрешали не самосуд, но не считали преступным убийство же насильника в целях самозащиты или как выход гнева, как разрядку отчаяния близких пострадавшему… Никаких ритуальных убийств людей, обязанных сопровождать умершего, среди древних славян не было…»

Перо Валентина Иванова дарит общение с могучими характерами воителей и землепашцев. Их образы глубоко западают в душу.

Впервые – не только в русской, но и в мировой литературе, –

проникнув в глубинные горизонты шестого века, он воссоздает его, не прибегая к стилизации: словарь вполне современен, образы без натуги доступны нашему воображению. Такова магия таланта, и читатель полностью подпадает под нее. Вернее, активно стремится идти вровень с автором, приспособить свой шаг к его размашистому целенаправленному движению.

Принято говорить об ответственности перед будущим. Но нравственный долг существует и перед прошедшим. Люди, которым мы наследовали, не абстрактные понятия, они реально существовали на этой земле.

Валентин Иванов не льстил потомкам, уверяя будто те лучше уже по одному тому, что живут позднее. Он чутко уловил, что современников влечет в историю не только любопытство. Чем дальше уходишь от своей околицы, перешагиваешь обжитое время, тем яснее понимаешь: поражают не различия, притягивает сходство!

Мужество и самоотверженность из века в век имеют одинаковую цену. Страдание по-прежнему нуждается в милосердии. Отечество –

в защите. Любовь – в понимании.

Каким же человеком был сам Валентин Дмитриевич Иванов, чьи книги вот уже которое десятилетие пробуждают в читателе ответный внутренний голос?

Он прожил жизнь, обильную деяниями смолоду и щедро плодоносящую в зрелые годы.

Почти каждый, кто был приобщен к Октябрьскому перелому истории, одним этим уже выделен и осчастливлен. В накале общественных страстей духовное развитие стремительно убыстрялось.

Все менялось вокруг. Посреди российских катаклизмов никто не усмотрел диковинки в превращениях учительского сына Иванова, одной фамилией осужденного на безликость, а ныне, напротив, словно бы выигравшего от ее всеобщности! Встретив революцию пятнадцатилетним гимназистом, спустя два года он стал буденновским конником.

К сожалению, Валентин Дмитриевич не оставил биографических заметок. Все, чем мы располагаем сейчас, – это два листка машинописного текста: ответы на анкету, посланную ему редакцией энциклопедии в апреле 1974 года, за год до кончины писателя.

Графа «В каких войнах участвовали?» заполнена до обидного скупо:

«В гражданской, рядовой». (Еще ранее, в письмах читателям и друзьям, то и дело мелькают оброненные фразы о том, что он знает толк в лошадях, как старый кавалерист, и даже убежден, что научиться обращению с конем труднее, чем стать танкистом.)

Пережив боевую юность, Валентин Иванов стоял на пороге выбора жизненного пути.

В той же анкете он напишет «В 20-х, 30-х, 40-х годах партия и правительство обращались к трудящимся зачастую так: товарищи рабочие, инженеры, техники, практики… Дипломированных инженерно-технических работников не хватало, и в группу ИТР входило немалое число практиков, к которым я и принадлежал. А начинал я с рабочего…»

Итак, в семнадцать лет красногвардеец, в двадцать – рабочий, в тридцать – практик-инженер, в семьдесят – автор блистательных исторических романов, о которых он сам отозвался с присущим ему лаконизмом: «Последние три романа-хроники я считаю своими действительно основными работами по содержанию и по вложенному в них труду, да и по объему даже – всего свыше 100 авторских листов». Труд, казалось бы, непосильный для человека, который взялся за перо так поздно!

Однако свершение это было по плечу Валентину Иванову.

Может быть, потому, что им всегда владела мысль? Он погружался в размышления отталкиваясь как от вселенски-огромного деяния, так и от бытовых, вполне ординарных нужд текущего момента. Проходить мимо разноплановых явлений жизни с рассеянностью или скукой было не в его натуре.

Письма, заметки, разбор чужих рукописей – все служило поводом щедро поделиться собственными, возникающими как бы попутно и мимоходом, размышлениями.

Возвращаться к прошлому вовсе не значит пятиться. Иногда прошедшее помогает вникнуть в суть сегодняшнего.

Например, Валентин Иванов так рассуждал о нравственной стороне безграничной власти Ивана Грозного. Иван IV, по его мнению, был вполне заурядной личностью; выдвигая самовластие как цель, он ни разу не обмолвился, ради каких же высших государственных интересов оно ему надобно. А собственноручные приписки царя к летописям выдают малую способность к логическому мышлению. Постоянно нуждаясь в льстецах и доносителях,

Иван Грозный тем самым производил отбор приспешников по отрицательным признакам. «Последовательно и закономерно отсеиваются лучшие люди, и с течением времени кормило правления облепляется непригодными руками… Моральный распад правящего аппарата – Государева двора – был распадом правопорядка». Массовый террор по безошибочному инстинкту разил людей хоть в чем-то выдающихся.

Инерция зла тянулась еще несколько поколений, «ибо люди, испытавшие угнетение и выросшие в условиях бесправья, ничего другого не могут предложить друг другу, когда получают возможность выразить себя. Так, после смерти Ивана IV и его непосредственные преемники, и широкие массы, втянутые в смуту, действуют в стиле Грозного».

Валентин Иванов постоянно возвращался к истоку своих раздумий: к нравственному кредо человека, жил ли тот в шестом веке, либо живет в двадцатом. Диапазон гражданских интересов у него закономерно широк. Он ратует за создание национальных парков и еще в 1969 году предлагает принять особый закон – Конституцию

Прав Природы.

Мысль историка-романиста поднималась до проблем общегосударственных. Значение личности определяется им сопричастностью к жизни Родины и народа. А краеугольным Валентин Иванов считал сознательные усилия самовоспитания. Он писал: «…в будничной повседневности каждый из нас всегда безнаказанно своими действиями или бездействиями творит лицо жизни, ее цвет. Взаимная терпимость, человечность, доброжелательность определяют цвет нашей личной жизни… Между честью и бесчестьем выбор свободный: пусть никто не знает, но сам человек знает. От себя не убежишь. И выше себя не прыгнешь, ибо на любую высоту несешь себя и свое прошлое. Не преступления, не проступки – тени, мелкие ошибки, неловкости, мелочи, никем и никогда не наказуемые, никому неизвестные, составляют печальные строки, ранят совесть, оскорбляют честь… Трудно не только воевать, трудно делать самую простую работу на заводе, в поле, в канцелярии, коль нельзя положиться на товарища. А как на него положиться, когда у него нет чувства собственного достоинства, нет чести? Контроль, принуждение, премии бьют мимо него. Без чести нет жизни, бесчестный опасен и тягостен всем и себе самому».

Здесь самое время вернуться к первым произведениям Валентина Иванова. Не для подробного их разбора (это дело литературоведов), а чтобы выяснить позицию автора: что двигало им, когда он новичком брался за перо? Какая задача представлялась главнейшей?

Ответ можно найти в его письме к сибирскому ученому С. В.

Макарову: «Вторая моя книга закончена. Она проста, это приключения современного молодого человека, поставленного обстоятельствами в необходимость решать и действовать в одиночестве.

Мне самому кажется, что по внешности приключенческий роман решает психологию обыкновенного юноши лет двадцати двух. Его приключения мне представляются возможными, и они не для занимательного сюжета, но для выявления характера именно обыкновенного молодого человека, воспитанного советским обществом, не снабженного чертами исключительности, но в силу советского воспитания, способного на самоотречение и на подвиг. Удалось ли мне это? Трудно судить автору о таких вещах» (1951).

Всегда и во всем Валентин Иванов искал нравственную подоплеку поступка. Хотя, разумеется, одним этим роман «По следу» не исчерпывается.

Перечитать заново страницы его первых произведений интересно и поучительно. Несмотря на некоторую прямолинейность сюжетов (конечно, с сегодняшней точки зрения), оба романа не утеряли главные качества: они увлекательны, динамичны, исполнены благородства. Они дарят положительные эмоции! А это всегда у читателя в цене.

Роман «По следу» обозначен автором как произведение приключенческого жанра. Однако своеобычный подход проявляется уже с первых страниц. Описывалась таинственная погоня, перестрелка героя с неизвестным – полный набор детективной беллетристики! – а между тем читатель уже попал под обаяние картины знойной зауральской степи.

Уже первой пробой пера Валентин Иванов решительно отклоняет каноническую облегченность приключенческого повествования. Что-то другое влечет его в прозе, и он терпеливо нащупывает это другое, это свое.

«Человек всегда нуждается в каком-то точном и ясном слове для обозначения вещи или события и для определения своего отношения к ним», – напишет он в том же романе «По следу». Таков смысл его собственных поисков.

Точное слово Валентина Иванова определило еще одну особенность его первых романов. Их можно с полным правом назвать географическими. Жанр несколько позабытый современными литераторами, но ценимый и блестяще осуществленный такими талантами, как Жюль Верн, Фенимор Купер, Дефо, Стивенсон, Обручев, Арсеньев.

В самом деле, что заставляет нас прочитывать с жадностью целые страницы, посвященные богатству земных недр? Или погружаться в классификацию растений, когда герой пытливо всматривается в окружающий его незнакомый мир? Забывая на время приключенческую канву повествования, мы следим за движением разума.

Сила писательского убеждения такова, что без труда переносит нас то в раздольные прерии, то в мрачные сырые джунгли, то поселяет на тропическом острове или же ведет в загадочные недра полярной впадины.

Все это можно отнести и к перу Валентина Иванова. Недаром один из первых отзывов на журнальную публикацию романа «Возвращение Ибадуллы» был таким восторженным и простодушным:

«Читая роман, я находился под впечатлением того, что я в Узбекистане с его минаретами, домами с плоскими крышами, узкими улицами, сидящими на корточках гостями, с снеговыми горами.

Давным-давно с ними знаком. В то время, как я никогда в тех краях не был и не знаю их обычаев, т. Иванов заставил меня заинтересоваться Ибадуллой и восхищаться им. Заставил гордиться учеными

Узбекистана, полюбить изыскателей воды.»

Как и его замечательные предшественники, Валентин Иванов стремится писать в том же гуманном просветительском духе. Он рассказывает «биографию» озера, с которым камыши и водяные травы ведут постоянную борьбу, пока не заполнят водоем доверху.

Приближаясь к своему концу, озеро делается горько-соленым. И чем оно мельче, тем крепче рассол. Растительности больше нет; из торфяной жижи торчат лишь фантастически уродливые пни. «Точно иней, соль покрывает совершенно бесплодные участки угольно-черной и всегда слегка влажной почвы». Эта безотрадная картина способна надолго врезаться в память, взывая к охранительной активности человека.

А как поэтично и вместе с тем точно описание птичьего полета!

«В пустой высоте неба таился орел… Жестокий мороз властвовал там. Орлу не было холодно. Его спину согревали прямые солнечные лучи, его жилистое тело покрывал черно-желтый пух, его могучее сердце мощно толкало в артерии горячую кровь. Нежные концы перьев на распростертых крыльях ловили малейшие изменения плотности воздуха, на который опирался орел. Принимая их сигналы, грудные мускулы бессознательными, но верными движениями поддерживали равновесие и сменяли короткие нисходящие спирали восходящими. Орел был свободен, и его глаза искали добычу».

Валентина Иванова постоянно заботил способ изложения.

«Надуманное правдоподобие» он считал врагом литератора. «Настоящий художник знает об описываемом им, о предмете своем, все-все до мелочи». Он пытливо вслушивался в звуки живой природы. Однажды, таясь в береговых зарослях, подслушал голоса лебедей. «Эти лебеди не кричали, не пели. Они разговаривали… Я

следил – один звук гортанный, один нежный согласный и один мягкий, гласный. Для меня это стало ключом. И я понял – услышал, что богатство и разнообразие лебединой речи шло от музыки, от гаммы… Я искал слово для названия лебединой речи и нашел его в старом русском языке: лебедь не говорит, он глаголет».

Как каждый крупный прозаик, Валентин Иванов владел обширным арсеналом художественных средств. Образность его речи гибка и не перегружена метафорами.

В письмах, в заметках, в статьях он постоянно возвращается к мыслям о литературном труде – его цели, его значении, его приемах.

«Писать для того, чтоб лучше понять свои мысли, вот что интересно». «Я думаю, что первейшая обязанность художника есть обращение к «чувствам добрым». Художнику все доступно». «Для искусства существует много определений, но думаю, что в их числе останется и такое: сумей сказать то, что есть уже в умах, то, что зачато жизнью, но еще не рождено в словах. А как скажешь – дело твоего таланта. Ибо коль есть мысль, то плоть для нее найдется».

Я потому так охотно прибегаю к цитированию, что сквозь печатный текст до сих пор продолжаю различать живой голос Валентина Дмитриевича. Он был отличным собеседником и искренне увлекался стихией совместных размышлений. Прозорливо-доброжелательный в обращении, умел обнаруживать и внутреннюю стальную пружинку, если дело касалось убеждений.

Все, что стояло на его письменном столе было изготовлено собственными руками. Убранство и одежда выдавали аскетическую простоту вкуса хозяина дома. Человеческая натура – штука чрезвычайно прихотливая. Она постоянно колеблется на невидимых весах внутренних и внешних соразмерностей. Сухощавый, подвижный, в круглых очках, с редкой сединой в приглаженных волосах, Валентин Дмитриевич Иванов просто не находил времени для заботы о мелочах быта, о комфорте. Зато был расточительно щедр в общении!

– Валентин Дмитриевич, вы верите в ведьм? – спросила однажды я, не без задней мысли огорошить вопросом.

Он отозвался вполне серьезно:

– Как в нечто отличное от людей – нет. Но случайно наткнуться на силы еще непознанные, человек вполне способен. Я, например, в силах представить человека, который каким-то образом ощущает гравитационное поле иначе, чем все: может включаться или выключаться из него, пребывая, как космонавт, ненадолго в невесомости. В конце концов каждому хоть раз в жизни приходилось испытывать на себе нечто необыкновенное: увидеть вещий сон, пройти невредимо над пропастью. Это и есть соприкосновение со скрытыми возможностями. Однако направленность современной цивилизации однобока: механика и мертвая природа. Мы думаем, что придем к золотому веку, когда человеку останется только нажимать кнопки? А это будет чудовищным оскудением возможностей людей!

В 1966 году, подплывая к берегам Камчатки на теплоходе

«Русь», мы не удержались, послали Валентину Дмитриевичу шутливую телеграмму: «Из Руси конечной автору Руси изначальной шлет привет плавучая Русь». Уж очень заманчиво показалось поиграть совпадением слов!

Потом Валентин Дмитриевич признавался, что весь день был в хорошем настроении: «Обожаю бескорыстные движения души!»

…Все, что сделал Валентин Иванов в своей жизни, подтверждено его личностью. И именно поэтому поучительно и достойно доверия.

Лидия Обухова

Document Outline

ПО СЛЕДУ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИБАДУЛЛЫ

ПО СЛЕДУ

ТЕПЛЫЙ БЕРЕГ (ВМЕСТО ПРОЛОГА)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ