По субботам не стреляю

Глава 13

Утром я проснулась оттого, что Маринка вошла в комнату и села в кресло. Она вошла и села совершенно бесшумно, но я все-таки почувствовала, что в комнате кто-то есть, – и проснулась.

– Привет, – тихо сказала она, увидев, что я открыла глаза.

– Слушай, – спросила я, со сна плохо соображая, что к чему, – медведь-оборотень – это из Мериме?

– Не только, – сказала Маринка. – Это много у кого есть. И у Мериме тоже. А что?

– Ничего, – я помотала головой, пытаясь разогнать сонную одурь. – Сон дурацкий приснился.

– Ясно, – кивнула сестра. – Знаешь что, Иришка, ты давай вставай. Я позвонила Левке, он скоро приедет, а мне еще нужно тебе кое-что показать.

– Плохое? – насторожилась я.

– Н-не знаю... скорее чудное, – неуверенно проговорила она. – Вставай, пойдем кофе пить.

Я вскочила с кровати и отправилась в ванную. В зеркале была все та же неутешительная картина: взъерошенное, перепуганное существо с синевой под глазами. «Наплевать! – подумала я. – Левочка переживет. Даже краситься сегодня не буду. А когда вся эта история кончится – если она, конечно, когда-нибудь кончится, – тогда приведу себя в порядок. Постараюсь, по крайней мере». Щетка для волос куда-то запропастилась. Пришлось взять расческу, которая в моей гриве немедленно сломалась. Я вышла на кухню, неся в руке две половинки, и с ходу налетела на сестру:

– Это ты взяла мою щетку?

– Погоди ты со своей щеткой, – отмахнулась сестра. – Ничего я не брала. Лучше садись и смотри.

С этими словами она выложила передо мной хорошо знакомый мне листок с Никитиным письмом Люське. Я машинально отхлебнула кофе и вопросительно посмотрела на нее.

– Прочесть еще раз? Но я вроде бы все помню... Письма, угрозы, странные типы...

– А ты смотри внимательно, – посоветовала сестра. – Ничего не кажется странным?

– То есть как – не кажется? – искренне изумилась я. – Да здесь что ни слово, то странность! Мы же об этом уже говорили...

– Я про форму говорю – понимаешь? – про форму, а не про содержание.

– И что ты про нее говоришь? – недоумевала я.

– А то, – торжественно объявила сестра, подняв указательный палец, – что это письмо писал не один человек.

– То есть как?!

От неожиданности у меня дрогнула рука, и на столе образовалась большая кофейная лужа. Сестра удовлетворенно кивнула, взяла тряпку и стала вытирать стол.

– А вот слушай. Ты помнишь, что такое транслитерация?

– Ясное дело, помню, – удивилась я. – Что за дурацкий вопрос? Слова из одного языка передаются на письме буквами из другого.

– Помнишь, у нас в университете был профессор, помешанный на проблемах транслитерации? Как же его? Ну да, Вознесенский... Помнишь, он все время доказывал, что все транслитерируют как попало, без всякого смысла и логики?

– Помню, конечно, – кивнула я, все еще не догадываясь, к чему она клонит. – Он еще сам придумал какую-то непротиворечивую систему и все пытался нас обучить. Отличная была система, совсем непротиворечивая, только прочесть было ничего невозможно... Да к чему ты это?

– Слушай. Итак: русские буквы, как ты понимаешь, можно передавать латиницей по-разному. Одному нравится один способ, другому – другой. Опыт показывает, что человек чаще всего передает одну и ту же букву одним и тем же способом. Во всяком случае, способ передачи, как правило, не меняется в рамках одного письма.

Маринка сама говорила, как лектор с кафедры. Лекция, впрочем, обещала быть жутко интересной. Такой интересной, что не оторваться...

– Постой, Мариша, – робко возразила я, все еще не заглядывая в листок, – почему ты так говоришь? Я, например, запросто могу где-то вместо «е» написать «je», а где-то – просто «е». Ну и так далее...

– Верно, – кивнула сестра. – Все, что я говорю, совершенно ненаучно. И все-таки... Есть такие буквы, которые человек пишет всегда одинаково. Ну не всегда, но с большой вероятностью. Например «ц». Как ты передаешь «ц»?

– Как латинское «с», – ответила я.

– Ну вот, а многие пишут «ts», – сказала Маринка. – А кое-кто – «z», это из немецкого. Потом – «х». Пишут и «h», и «kh». И так далее. Ну вот, а теперь загляни в листок.

Я послушно взяла письмо в руки. Вот как оно выглядело:

«Privet, dorogaja sestriza! Znaju, znaju, ja svinja, ne pisal tebe tysjatschu let. Ne serdis’! V etih pis’mah tolku malo, vot povidat’sja by – eto drugoje delo! Kak vy tarn zhivjote? Ja rad, tschto Charle sobirajetsja v avguste v Moskvu. Tschego by vam ne prijehat’ vsem vmeste? Ja dumal zajehat’ k vam vo vremja gastrolej, uvy – ne vyhodit, grafik slischkom plotnyj. Mozhet byt’, zajedu srazu posle – dolzhen zhe ja poobschat’sja s plemjannikami! U menja vsjo neprosto. Posledneje vremja za mnoj po pjatam khodjat strannyje tipy, ja poluchaju pis’ma s ugrozami. Im nuzhno, chtoby ja perestal pet’ ili, po krajnej mere, ubral iz pesen vsjo russkoje. Za nimi stoit real’naja, strashnaja sila. No ty ne volnujsja, my tozhe ne lykom shity – kak-nibud’ razberjomsja! Tseluju tebja, privet Charle i plemjannikam. Brat».

После Маринкиной лекции несоответствие настолько бросалось в глаза, что невозможно было понять, как это ни я, ни Люська не обратили на него внимания. Конечно, после того, как тебе все разжуют и положат в рот, остается только удивляться... Но Маринка-то, Маринка!.. Холмсовские задатки – налицо!

Никита транслитерировал своеобразно. Тут была смесь более или менее общепринятых обозначений, идущих из латыни и английского, и явных реликтов изучения немецкого языка. Немецкий мы все учили в школе, а после школы Никита иностранными языками не занимался. Письмо начиналось со слов: «Привет, дорогая сестрица!», а кончалось так: «Целую тебя, привет Шарлю и племянникам. Брат». Это я прекрасно помнила и без бумажки. Я вообще помнила этот несчастный e-mail почти наизусть. Но кое-что в этих фразах – приветственной и прощальной – прошло мимо моего внимания. В слове «сестрица» буква «ц» выглядела как «z»; для человека, учившего в своей жизни только немецкий, это было совершенно нормально. А вот в слове «целую» буква «ц» выглядела совсем по-другому – как «ts». Буква «х» превращалась ближе к концу из «h» в «kh», «ш» из немецкого «sch» – в английское «sh», «ч» из «tsch» (опять-таки немецкого) – в «ch». При желании наверняка можно было найти еще ряд чудесных превращений, но мне вполне хватило и этих.

– Что скажешь? – нетерпеливо спросила сестра.

– Все верно, – сказала я. – Ты гений. Но я все равно ничего не понимаю. И потом, послушай... Ведь это, наверно, не доказательство?

– Не доказательство для кого?

– Для суда, например... – неуверенно пробормотала я.

– Окстись, Ирка, какой суд! – воскликнула сестра. – Нам бы самим разобраться! Я спрашиваю: для тебя это убедительно?

– Для меня – вполне. Хотя бы потому, что я сама всегда пишу одинаково.

– Конечно, бывает всякое, – задумчиво сказала сестра. – И все-таки очень похоже, что это письмо начал один человек, а закончил другой... И я, кажется, даже догадываюсь, где проходит граница.

– Погоди, но как же?.. – начала я, чувствуя, как мороз пробирает по коже. – Он сказал: надо дописать...

Тут я застыла, бессмысленно уставившись в пространство.

– Давай-давай, Ирочка! – понукала Маринка. – Я понимаю, как тебе неприятно, но что поделаешь... Обязательно нужно вспомнить, что именно он сказал. И как можно точнее. Пожалуйста, постарайся.

– Постараюсь, – сказала я. – Хотя, чего мне особенно стараться? Я, кажется, и так помню... Он сказал: сейчас выйду из ванной и допишу письмо Люське, начал еще вчера, а закончить – так и не закончил. Сказал: нехорошо, я ей уже два месяца не писал. В этом духе... Постой, Маринка, что же получается?.. Он поговорил со мной, положил трубку, пошел к компьютеру и...

Тут я снова застыла с раскрытым ртом.

– Вот именно, – подтвердила сестра. – Он сел к компьютеру, открыл начатое письмо, возможно, что-то напечатал, а возможно – и нет. А убийца, сделав свое дело, сел на его место – или не сел, неважно! – допечатал письмо и отправил, благо адреса для этого знать не надо – компьютер сам все знает.

Она помолчала и добавила:

– Совершенно неправдоподобная картина! И тем не менее очень возможно, что именно так и было.

– Но зачем? – воскликнула я. – Это же бред – вместо того чтобы быстренько смыться, сесть за компьютер и немного попечатать! Неужто мало листовки?

– Ты не права, – возразила сестра. – Тут подтверждение, так сказать, из первых рук, от самого пострадавшего. Это сильный аргумент в пользу масонской версии. Не доказательство в точном смысле, но аргумент. Этот человек не мог предположить, что Люська никому ничего не скажет. В смысле – никому, кроме тебя. Он был уверен, что она первым делом сообщит куда следует. Об этом он подумал, а о латинских и русских буквах – времени не хватило. Или нервов. Или ума.

– Ты сказала, что знаешь, где проходит граница, или мне приснилось?

– Нет, не приснилось. Головы на отсечение не дам, но вообще-то я почти уверена, – сказала сестра и потянула к себе листок. – Вот смотри. Он пишет: «... пообщаться с племянниками!» До этого места все нормально. И с буквами все в порядке, и по смыслу. А теперь смотри дальше. «У меня все непросто». И следом – все эти «ужастики». Бьюсь об заклад, что этого «непросто» он не писал. Он мог вообще не писать этой фразы, мог написать, скажем: «у меня все», имея в виду «хорошо», или «отлично», или «в порядке», или что-нибудь в этом роде. Он мог даже написать: «У меня все не», имея в виду «неплохо», но вот на этом «не» все обрывается, вместо «не-плохо» получается «не-просто», а дальше идет уже совсем другой текст, во всех отношениях странный и с другим способом передачи букв. В результате складывается такая картинка: убийца стреляет, потом видит на экране письмо и понимает, что это письмо можно использовать. Убийца-импровизатор, мать его...

– Послушай, – сказала я, – до какой же степени ему приспичило убедить всех и вся, что он – масон! Сидеть и печатать над трупом!..

– Знаешь, если человек умеет печатать латинскими буквами, то это у него займет не больше минуты. Он ведь и напечатал-то всего три фразы. Но вообще-то ты права – ему это было чертовски важно. Самое забавное, что это работает как раз против «масонской» версии.

– Ты думаешь?

– Ну, конечно, – кивнула сестра. – Настоящий масон не стал бы фабриковать дополнительных доказательств. Зачем ему самоутверждаться? Он-то знает, кто он такой. А чтобы все остальные узнали – есть листовка. Повесил – и ладно! А вот если это провокация или ложный след, тогда – да, тогда такая штука очень даже сгодится. Свидетельствует не кто-нибудь, а сам убитый – это вам не шутки.

– Слушай, – вдохновенно предположила я, – а вдруг это сделали разные люди? Один выстрелил и убежал, а другой пришел, увидел письмо и допечатал...

– А листовку кто приклеил? – поинтересовалась сестра. – Третий?

– Почему – третий? Второй.

– Который заранее ее заготовил на случай, если Никиту вдруг пристрелят. Ты что, еще не проснулась? Пей кофе!

Я послушно налила себе еще чашку. Действительно, надо же было сморозить такую глупость!

– Кстати, – осторожно спросила сестра, – ты случайно не знаешь, как транслитерирует Костя?

– Откуда? – я пожала плечами. – Мы с ним не переписывались.

– Ну да, конечно, – вздохнула сестра. – Между прочим, нам пора идти. Я обещала Левке спуститься во двор.

– Погоди, Мариша, – спохватилась я. – Надо же чего-нибудь взять с собой. Еды какой-нибудь, что ли.

– Левочка сказал: ничего не брать, кроме купальников и полотенец. Все, что нужно, уже в багажнике.

– Неудобно как-то... – засомневалась я.

– Ладно тебе, Ириша! – сказала сестра. – Все равно сейчас уже ничего не успеть. Мы его в другой раз пригласим. Когда никого из знакомых не убьют...

Я взяла купальник, полотенце и сигареты, и мы спустились во двор. У нашего подъезда стояли три машины, одна другой краше. Левочка ехал на пикник не один, а с приятелями. При каждом приятеле была либо жена, либо подруга.

– А ты почему без барышни? – бесцеремонно поинтересовалась Маринка, устраиваясь на заднем сиденье. – У тебя что, барышни нет?

– Как это – нет? – возмутился Левочка. – Конечно, есть! Сколько хочешь!

– О, даже так! Что же ты их не взял?

– А зачем? – искренне удивился Левочка. – Сегодня, девочки, я с вами. Зачем нам еще барышни? Только путались бы под ногами...

Не знаю, как Маринка, – а я была искренне тронута.

– Куда мы едем? – спросила я, откидываясь на мягкую серую спинку сиденья и открывая окно.

– В лес, – ответил Левочка. – Есть одно хорошее местечко по Ярославской дороге. Ирочка, ты предпочитаешь открытые окна или кондиционер?

– Открытые окна, – сказала я.

Минут через двадцать мы выехали на окружную.

– Через центр было бы быстрее, – мрачно заметил Левочка. – Но через центр сегодня не проедешь.

– А что такое? – удивилась сестра.

– Как – что? – в свою очередь удивился Левочка. – Вы телевизор-то когда-нибудь смотрите?

– Еще как смотрим! – сказала Маринка.

– Еще как! – поддакнула я. – Хотя, слушай, мы же со вчерашнего утра не включали...

– У нас было много других дел, – сурово заявила сестра. – Так что там?

– Манифестация, митинг, демонстрация трудящихся – хрен знает что, – нахмурившись, пояснил Левочка. – Вся эта радость идет по Тверской и вообще с разных сторон к Кремлю и на Красную площадь. Причем все это – несанкционировано. Милиции там – тьма-тьмущая, ОМОН и все такое прочее. По идее, должны разогнать. А там – кто его знает...

– Чего они, собственно, хотят? Я имею в виду – чего конкретно?

– Спасения русского народа, объективного расследования убийства Добрынина, разоблачения жидо-масонского заговора... А кто-то вроде собирался выступить против них, но пришли или нет – не знаю. Хотел бы я знать: это когда-нибудь кончится?

– Когда-нибудь, наверное, кончится, – без особенной уверенности проговорила сестра. – Знаете, что я подумала? Если кто от всей этой истории не выиграл – так это евреи. Простые евреи, не масоны.

– Не совсем так, Мариша, – возразил Левочка. – Американский Конгресс, как известно, размышляет, не отменить ли все льготы по части эмиграции для российских евреев. Как рассуждает американский Конгресс? Страна демократическая – какие беженцы! А вот если в стране разворачивается очередное дело Бейлиса, тогда все понятно. Понятно, откуда берутся беженцы и зачем им статус. Так что все не так просто.

– Вот, вот! Видишь! – воскликнула я. – Я же говорила! Получается, что убить Никиту было выгодно всем, – понимаешь, всем! Ведь это кошмар какой-то! Всем на руку, куда ни плюнь... Ну и страна!.. Не гангстер вроде, не наркобарон, не террорист...

– Откуда ты знаешь? – резонно возразила сестра.

– Ладно, девочки, – вмешался Лева. – Давайте о чем-нибудь веселом.

Машина въехала в лес и, попетляв по лесным дорогам, остановилась на берегу озера. Левочка не соврал, пообещав «хорошее местечко». Местечко было чудное – даже странно, что такие еще остались в ближнем Подмосковье. В двух шагах за нами был густой смешанный лес. Именно такой лес я больше всего люблю: и хвоей пахнет волшебно, и под ногами – не колючки, а мягкая зеленая трава. Озеро, на берегу которого мы остановились, показалось неправдоподобно прекрасным и притягивало, как магнит.

Я плаваю, как рыба, и могу торчать в воде часами, теряя чувство времени, забывая обо всем, растворяясь. «Человек-амфибия», – говорит сестра, которая тоже плавает прекрасно, но ей это гораздо быстрее надоедает.

Мужская часть компании занялась приготовлением шашлыков. Мы предложили свою помощь, но нам вежливо указали на то, что «шашлыки – дело мужское», и предложили пока прогуляться. Решительно, нравы этой компании были мне по душе! Я воспользовалась моментом, быстренько переоделась и побежала купаться. Вода была теплая, парная – еще бы, при такой-то жаре! – она несла меня, обнимала, гладила...

Не знаю, сколько прошло времени, – я опомнилась, случайно увидев, что сестра машет мне с берега. Я повернула и поплыла к ней, по ходу дела взращивая в себе патриотические чувства. «Черт с ним, с синим морем, – говорила я себе. – В другой раз съезжу. Здесь тоже отлично плавается. Вот только Костя...» Я имела в виду: «Костя расстроен», но в ту же секунду до меня дошло, что с Костей теперь связаны проблемы более серьезные, чем его огорчения и обиды. Просто удивительно, что, думая об этой истории, я никак не могу собрать мысли воедино. Начинаешь думать в одном на­правлении – и все прочее тут же вылетает из головы.

Выйдя на берег, я первым делом поделилась этим наблюдением с сестрой.

– Точно! – подтвердила она. – Мысли все время идут по двойным рельсам. Начинаешь думать про «шантаж» – забываешь про листовку; начинаешь думать про листовку – забываешь про Костю и так далее. А знаешь, что это значит?

Я покачала головой.

– Это значит, мы думаем «не туда». Должен быть какой-то вариант, в котором все сцеплялось бы воедино. А мы его не видим, хотя наверняка он у нас под носом. И это не дает мне покоя. Ладно, давай переодевайся и пойдем разделим трапезу.

– Сейчас. – сказала я. – Хотя мне и есть чего-то не хочется...

Мы присоединились к остальной компании. На траве уже была раскинута скатерть-самобранка с пластиковой посудой, привезенными из дома закусками и бутылками красного вина. Шашлыки истекали соком и источали восхитительный запах. По дороге к «столу» я еще предавалась печальным размышлениям, но при виде всего этого великолепия у меня вдруг проснулся зверский аппетит. Я еле дождалась своей порции шашлыка и тут же начала жадно рвать его вилкой, ножом и зубами.

– Подумала – и стала кушать, – ехидно прокомментировала сестра.

За едой все время шел довольно оживленный треп ни о чем. Кроме нашей троицы, там было восемь человек – четыре пары. Из этих восьми я помнила только одного, и то смутно. Но это было совершенно неважно. Компания оказалась на редкость легкой в общении.

После еды все разбрелись кто куда. Трое Левочкиных приятелей, прихватив своих спутниц, отправились «за земляникой».

– И землянику не забудьте! – напутствовал их Левочка.

Четвертый приятель, по имени Митя, еще за обедом смотрел на меня заинтересованно, а тут, видимо, решил перейти к делу, несмотря на присутствие белокурой и немного смахивающей на куклу спутницы Кати. Сперва они явно собирались «за земляникой», но Митя вдруг передумал и подсел к нам. Катя переминалась с ноги на ногу в некотором отдалении, потом села, достала какой-то яркий журнал и принялась его рассматривать, время от времени бросая в нашу сторону красноречивые взгляды. Митя поговорил о погоде и красоте здешних мест и наконец решил взять быка за рога.

– Ирочка, – сказал он, – здесь так хорошо, а вы какая-то невеселая. О чем вы все время думаете?

Он был довольно симпатичный, этот Митя, и в принципе вполне можно было бы с ним пофлиртовать. Можно было бы, если бы не эта Катя с ее журналом, в котором она ни разу не перевернула страницы, если бы не исходившие от нее волны ярости. Терпеть не могу наживать врагов на пустом месте. Я внимательно посмотрела на Митю и спросила:

– Вы действительно хотите знать, о чем я думаю?

Он кивнул:

– Конечно!

– Ну смотрите! Я думаю о том, кто убил моего поклонника – не мой ли жених?

Ну и вид сделался у этого Мити! Не знаю, может, он подумал, что я ненормальная или что я происхожу из мафиозного клана, а может быть – что я его таким образом отшиваю. Во всяком случае, он немедленно встал, промычал что-то вроде: «Спасибо, я понял» – и удалился в сторону Кати.

– Ну, Ирка, – восхитилась сестра, – с тобой не соскучишься! То меня ругаешь за жесткость, а то сама...

– Ничего, ничего, правильно, – одобрил Левочка. – Так ему и надо! Что это за манера!.. А кстати, Ирочка, чего это вы такая грустная? Не хотите ли, девочки, рассказать мне, что такое происходит в вашей жизни? Про Никиту я знаю только из газет и из телевизора. Кажется, это имеет к вам гораздо более непосредственное отношение, чем я думал? При чем здесь Ирочкин Костя? Если, конечно, это не секрет...

– Да нет, Лева, – махнула рукой сестра, – Какие от тебя секреты! А при чем здесь Костя – это хороший вопрос. Вот и мы с Иркой хотели бы знать...

Она растянулась на подстилке, сосредоточенно жуя травинку, и ни с того ни с сего брякнула:

– Вот скажи, Левочка, если бы мы с тобой решили пожениться...

«Вот свинья! – с негодованием подумала я. – Зачем же она над ним издевается?!»

Левочка грустно молчал.

– Я говорю, если бы мы решили пожениться, – как ни в чем не бывало продолжала Маринка, – а у меня был бы поклонник, еще с давних времен... Скажи, во-первых, тебя бы это волновало?

– Некорректно, – послушно включился Левочка. – Я бы, допустим, был абсолютно счастлив и плевать бы хотел на всех и вся. Но ведь ты, как я понимаю, говоришь о Никите и Косте? Костю я совсем не знаю... Мало ли какие у него могут быть комплексы! А тут такой соперник – знаменитость, звезда! Это, знаешь ли, не так просто... На этом элементарно можно свихнуться. Вы что, думаете – Костя его убил? Из ревности?

– Погоди, Левочка, не спеши, – попросила Маринка. – Вот представь себе: вдруг этот самый хахаль узнает про тебя что-то такое, что мне, то есть невесте, наверняка ужасно не понравится... Как ты думаешь, что это могло бы быть?

– Что я – импотент? – вдохновенно предположил Левочка.

– Ну насчет этого, думаю, я сама была бы в курсе.

– Что я – голубой, или нет, лучше – бисексуал?

Сестра красноречиво взглянула на меня. Я отрицательно покачала головой.

– А ты уверена? – поинтересовалась она.

– Уверена. Отстань.

Левочка почесал в затылке и выдвинул следующую версию.

– Может, он узнал про мое темное прошлое? Что я убил кого-нибудь или ограбил? Стойте, а вот еще лучше: может, я женат?

– Знаете что, – сказала я, – подите-ка вы куда подальше со своими идеями! Никита впервые услышал от меня о Косте в пятницу вечером. А убили его в субботу днем. Когда же он, по-вашему, успел собрать информацию?

Левочка смутился.

– Да, действительно... Тогда я, пожалуй, за ревность, осложненную комплексами. Слушайте, чем это мы здесь занимаемся? С чего вы взяли, что это Костя?

Маринка вкратце объяснила ему, что к чему. С каждым словом глаза у Левочки все больше вылезали на лоб. Тем не менее в конце не последовало ни ахов, ни охов. Вместо этого он сказал задумчиво:

– Странно, что именно в этот промежуток времени там перебывало столько народу. Прямо сходка какая-то! А вам не кажется, девочки, что вы слишком доверчивы? Скажем, почему вы с ходу отметаете этого господина Еврея? Потому что он симпатичный? Или, к примеру, эту девицу с Ирочкиной работы?

– Лильку? – изумилась я.

– Никита звонил Ире после того, как она ушла, – напомнила сестра.

– Вернулась! Сперла у него ключи из кармана, ушла, встретилась с кем-то, кто передал ей пистолет, и вернулась. Дверь открыла ключом, застала врасплох...

– Лилька – мокрая курица, – твердо заявила я. – А Еврей действительно очень симпатичный, и убивать Никиту ему не было никакого резона.

– Вот я и говорю – вы слишком доверчивы, а доверчивость здесь неуместна!

– Это не доверчивость, Левочка, – пояснила сестра. – Это психология и интуиция. Но вообще-то спасибо, мы подумаем над твоей версией. А ты пока можешь написать детектив.

«Опять ехидничает!» – огорчилась я.

– Психология – так психология, – покорно сказал Левочка. – Тебе, Мариша, виднее. Но вот что я хочу вам сказать – если вам понадобится какая-нибудь помощь, то я всегда к вашим услугам. В любом качестве – хоть подопытного кролика, если надо...

И тут Маринку наконец проняло.

– Спасибо, дорогой, – сказала она совершенно серьезно и поцеловала его в щеку.

Домой мы вернулись гораздо позже, чем предполагали. Мама пришла незадолго до нас – из ресторана, куда водил ее один из поклонников, между прочим, довольно известный художник. Она еще не успела переодеться и сидела перед телевизором в безумно элегантном летнем костюме и туфлях на каблуках, вертя в руках «переключалку» и явно решая для себя вопрос, который в последнее время приобрел для нас масштабы гамлетовского, – включать или не включать? Ее чувства мне были вполне понятны. С одной стороны, ей наверняка не хотелось портить впечатление от приятного вечера, с другой – она боялась упустить что-нибудь важное.

Наша мама является нам в двух ипостасях – то в уютной, домашней, «плюшечной», то в элегантно-роскошной, «дамской». Казалось бы, уже можно к этому привыкнуть – за столько-то лет! И все-таки каждый раз, когда она является нам «при параде», мы с сестрой просто шалеем от того, что у нас такая элегантная мать. О чем мы немедленно ей и сообщили, перебивая друг друга.

– Ну я рада, что вы мной довольны! – сказала мама. – Но, знаете, у меня такое чувство, что нас в комнате не трое, а четверо: вы, я – и телевизор.

– Да-да, – с досадой кивнула Маринка. – Ты смотрела перед уходом?

– Смотрела, – вздохнула мама.

– Ну и что там?

– Кошмар! – мама махнула рукой. – Сначала был митинг на Манежной площади. Им дали наораться вволю, непонятно почему – митинг-то несанкционированный. Тут они на радостях двинули на Красную площадь. Туда их все-таки не пустили, и началась очередная потасовка. Сколько-то человек увезли в больницу. Собирались завтра громить синагоги, но тут начальство опомнилось, нагнали в город внутренних войск, все оцепили...

– Почему это нельзя было сделать вчера или сегодня утром? – спросила я.

– Все потому же, – мрачно сказала сестра. – Отчасти властям все это выгодно, до определенного предела, конечно. Это мы уже обсуждали. И, пожалуйста, пожалуйста, не заводись снова на тему, что это убийство всем на руку! Я и так нервничаю.

Она угадала: я уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь в этом роде. Дело в том, что эта мысль решительно не давала мне покоя.

Телевизор мама все-таки включила.

– Я только быстренько пробегусь по всем программам, – сказала она отчасти даже виновато и стала нажимать кнопки одну за другой.

Перед глазами, как в сумасшедшем калейдоскопе, замелькали лица. У меня возникло странное чувство – что-то вроде deja vu. Как будто все, что я видела по телевизору за последнюю неделю, собрали воедино и показали одновременно по разным программам. «Заговор!», «Провокация!», «Ребята, давайте жить дружно!» Тьфу!

– Ну вот что! – решительно заявила я. – С меня хватит! Вы как хотите – а я пошла.

– Я тоже, – сказала сестра. – Мама, кто-нибудь звонил?

Звонили, как выяснилось, только Маринке. Мама честно перечислила всех звонивших, причем я с удивлением обнаружила, что одно из имен – мужское – мне ничего не говорит. Не укрылся от моего внимания и тот факт, что Маринка при упоминании этого имени явно оживилась. Она поймала мой наполовину удивленный, наполовину возмущенный взгляд и быстро проговорила:

– Познакомились в Риге. Все расскажу.

– Проверьте автоответчик, – сказала мама. – Я включила перед уходом.

Маринка подошла к телефону и нажала кнопку.

– Ирочка, – сказал Костин голос, – я прилетаю в понедельник. Если не смогу дозвониться, приду вечером без звонка. Целую. До встречи.

Не то чтобы я думала, что он останется в Швейцарии навсегда. Нет, этого я не думала. Но мне было так страшно представить себе, что будет, когда он вернется, что я предпочитала вовсе об этом не думать. В точности как страус – прав был без вести пропавший Сергей Кузнецов. В понедельник я должна буду встретиться с Костей, посмотреть ему в глаза, что-то сказать... Невозможно!

– Надо подумать, как с ним разговаривать, – сказала сестра. – Завтра, на ясную голову... Ладно?

– Ладно, – уныло кивнула я и отправилась спать.

Человек, как известно, предполагает... Не зря Маринка называла это дело «двухколейным». Стоило нам сосредоточиться на линии «Костя–ревность–шантаж», как нас перебросило в другую колею. И как!

В воскресенье ведущий двенадцатичасовых новостей объявил:

– Только что мы узнали, что журналист Сергей Кузнецов вернулся домой. Пока нам не удалось поговорить с ним подробно. Мы выяснили только одно: Кузнецов был похищен неизвестными лицами и все эти дни находился у них в плену. Более подробная информация – в следующих выпусках.

Стоит ли говорить, что, когда подошло время следующего выпуска, мы рванули к телевизору наперегонки.

– К сожалению, Сергей Кузнецов не смог приехать сегодня к нам в студию, – сообщил ведущий. – Он обещал приехать завтра и дать подробное интервью. А сегодня он согласился побеседовать с нашим корреспондентом Еленой Галкиной у себя дома.

Камера показала комнату с письменным столом и компьютером – по-видимому, рабочий кабинет, хотя с потолка свисали спортивные кольца, в углу была шведская стенка, а на полу под ней – мат. За столом сидел мой недавний знакомец. На этот раз он был в спортивном костюме и шлепанцах. Камера показала его крупным планом. Вид у него был не такой веселый и победный, как в момент нашего знакомства, а растерянный и как будто немного смущенный.

– Он? – зачем-то спросила сестра.

– Он самый, – подтвердила я.

– Сергей, – обратилась к нему корреспондент Елена Галкина, маленькая, кудрявая и восторженная, – если можно, расскажите, пожалуйста, о том, что с вами произошло.

– Знаете, я пока еще не очень в состоянии... – сказал Кузнецов. – Не собрался с мыслями. Я уже говорил вашему коллеге. Впрочем, расскажу, но только вкратце, так сказать, основную канву...

– Да, конечно, пожалуйста, – поспешно согласилась Галкина. – Насколько я понимаю, это случилось в среду?..

– В среду, – подтвердил Кузнецов. – В среду вечером я вышел из редакции очень поздно, в начале одиннадцатого. Подошел к своей машине, сел, и тут мне на голову набросили мешок. То есть я думаю, что это был мешок... Потом связали и положили на заднее сиденье. Кто-то сел за руль. И повезли... Привезли в какой-то подвал – не подвал, а прямо-таки подземелье. Ну и продержали там три дня, а потом выпустили.

– Сергей, – жалобно взмолилась Галкина, – я понимаю, вам не до того, нужно прийти в себя... Но, может, хоть чуть-чуть поподробнее?.. Насколько мне известно, похитители не вступали ни с кем в переговоры, не ставили никаких условий, не просили выкуп... Какова же была цель этого похищения, и почему они вас все-таки отпустили? У вас есть ответ на этот вопрос?

– Да, я знаю ответ. Знаю от них самих. Им действительно не нужен был выкуп. Они преследовали совершенно другую цель. Вы помните мою статью «Не верь глазам своим»?

Галкина промычала что-то неопределенное. Кузнецов продолжал как ни в чем не бывало:

– Она вышла во вторник. В этой статье я доказывал, что международных тайных заговоров не существует... Так вот – эти люди похитили меня с единственной целью: доказать мне и через меня всем прочим реальность собственного существования.

– Вот это номер! – воскликнула сестра.

Что до меня, то я просто утратила дар речи и беспомощно ловила ртом воздух. Галкина тоже выглядела крайне изумленной.

– Вы хотите сказать, что они объяснили вам прямым текстом?..

– Именно так. Вы спрашиваете, почему они меня отпустили... Потому и отпустили. Зачем я им там? Я был им нужен только как передаточное звено, как провод, что ли... Или, если хотите, как почтовый голубь. Они вложили в меня определенную информацию и отправили обратно, чтобы я нес эту информацию дальше. Вам, например...

– Скажите, Сергей, – продолжала Галкина, – вы видели этих людей?

– И да, и нет. Я их видел, но они были в масках, все до единого, и в одинаковой одежде, вроде балахонов.

– Как они с вами обращались?

– Неплохо. Можно даже сказать, хорошо. Если, конечно, не считать того, что держали взаперти. Кормили-поили, как в ресторане. Газеты давали.

– Какие газеты?

– «Общую», «Сегодня» и «Завтра».

– И «Завтра»?

– И «Завтра».

– Как происходило ваше общение с ними?

– Сначала никакого общения не было. Весь четверг я сидел один, и никто мной не интересовался. Это было, пожалуй, хуже всего. Я не понимал, что происходит. Честно говоря, я впал даже в панику. Стал стучать в дверь, кричать и все такое... Тогда вошел охранник и сказал, чтобы я потерпел до завтра – завтра мне объяснят, что к чему. В пятницу меня отвели к Магистру. Он-то мне и растолковал, что им от меня нужно.

– Что именно он сказал?

– Примерно так: «Не волнуйтесь, мы не причиним вам зла. Мы прочитали вашу статью и привезли вас сюда, чтобы доказать вам ошибочность вашей точки зрения. Завтра вас доставят домой. Мы не сомневаемся, что, вернувшись, вы найдете способ сообщить публике о том, что вам стало известно. В этом – единственный смысл вашего пребывания здесь». Примерно так.

– Скажите, как все это выглядело? Хотя бы в самых общих чертах. Знаете, вокруг этого столько накручено...

– Между прочим, все это не так уж далеко от действительности. Вот, например, когда меня привели к Магистру... Представьте себе: сначала темнота, пока глаза не привыкнут, только свечка какая-то горит где-то сбоку или лампочка. Но если лампочка, то о-очень слабенькая. В чем-то белом. Потом, когда глаза привыкли, я разглядел: это белое, это был череп. Там стол был, сбоку, покрытый черным, на нем этот самый череп, а перед ним – Евангелие. Около стола – открытый гроб с костями. И семь подсвечников.

– О господи! – выдохнула Галкина.

– Да... Потом инструменты всякие... Молоток, лопата, отвес... Вот, собственно, и все. В субботу вечером, поздно, опять надели мешок, посадили в машину – не в мою, а в чужую – и привезли к самому дому. Высадили и в ту же секунду умчались.

– А машина? Ваша машина, я имею в виду?

– Стояла во дворе, на обычном месте.

– Как вы думаете, где может находиться подвал, в котором вас держали?

– Понятия не имею. Скорее где-то за городом – мне показалось: деревья шумели. Но точно не скажу. Мог быть дом в каком-нибудь сквере, здесь же, в Москве. Мне казалось, что мы очень долго ехали. Но я, честно сказать, так обалдел, что потерял чувство времени. И потом, они вполне могли кружить по улицам, чтобы сбить меня с толку. Хотя вроде ехали мы по прямой... Не знаю.

– Хорошо, Сергей, спасибо большое, – сказала Галкина. – У меня к вам, конечно, еще куча вопросов, но не стану вас больше мучить. Ждем завтра у нас в студии, где, я надеюсь, состоится более подробный разговор.

– Ну, так, – сказала я. – И что, спрашивается, из этого следует? Что убийца – не Костя или что Костя – масон?

В самом деле, как просто! Вот оно, то самое звено, которое объединяет личное с общественным, любовь – с политикой. Я добросовестно попыталась представить себе Костю в балахоне и в маске. Что ж, не более странно, чем Костя с пистолетом. Я уже ничему не удивлюсь.

– Маринка! – взмолилась я. – Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь!

Она посмотрела сквозь меня и проговорила тоном сомнамбулы:

– Евангелие? Он сказал: Евангелие? Но это же очень интересно! Я хочу видеть этого человека!

– Кого, Кузнецова?

– Его, его...

– Зачем он тебе сдался?

– Поговорить.

– Что ты хочешь от него услышать? Он уже все сказал. А чего не сказал – скажет завтра.

– Нет, – решительно возразила сестра. – Я хочу сама задавать ему вопросы. Понимаешь? Вот увидишь – завтра они очень быстро перейдут к размышлениям по поводу, а у меня совсем другие задачи.

– Да что говорить, – сказала я. – Все равно нам до него не добраться.

– Почему не добраться? – невозмутимо заявила сестра. – Ты же говоришь, у тебя есть его телефон.

Я пожала плечами.

– Ну и что? Что ты будешь с этим телефоном делать? Позвонишь и скажешь: я поклонница вашего таланта? Или – я вас видела по телевизору, вы мне очень понравились?

– Почему я? – удивилась сестра. – Не я позвоню, а ты! Тут опешила я.

– Но я вовсе не собиралась ему звонить! Что я ему скажу?

– Скажешь, что хочешь поговорить. Уверяю тебя, он клюнет! Во-первых, он наверняка подумает, что ты собираешься откровенничать насчет Никиты, а во-вторых, ты ему явно понравилась.

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Чувствую.

– Но я совершенно не хочу с ним разговаривать!

– Тебе и не нужно. Разговаривать буду я.

– Транзит? – догадалась я.

– Транзит, – подтвердила сестра. Систему «транзита» мы разработали сто лет назад, в восьмом классе. Дело было так. Я влюбилась в мальчика из десятого класса, но совершенно не знала, как к нему подступиться. Маринка, разумеется, была в курсе. И вот, войдя в мое бедственное положение, она протянула мне руку помощи. Ее саму мой «объект» нисколько не интересовал, поэтому она чувствовала себя куда более независимо, чем я, и ни капельки его не стеснялась. Под каким-то предлогом – уж не помню каким, – она подошла к нему и завязала знакомство. Они начали общаться, а через пару дней Маринка представила ему свою любимую сестру и потихоньку отошла в тень. Далее следовала моя партия, с которой я справилась уже сама, без посторонней помощи.

Со временем мы развили эту систему и усовершенствовали, снабдив множеством мелких деталей. Разумеется, при осуществлении «транзита» большое внимание уделялось внешней стороне дела. В решающий момент та, ради которой все это затевалось, должна была выглядеть как можно лучше, а та, которая выполняла роль Серого Волка при Иване-Царевиче, наоборот, должна была иметь вид как можно более невзрачный. Конечно, нельзя сказать, чтобы успех был гарантирован – нет. И все-таки из пяти случаев – а мы с Маринкой прибегали к этой системе ровно пять раз – «транзит» сработал в четырех, что, согласитесь, очень и очень неплохо.

Звонить Кузнецову мне не хотелось ужасно. И просто не хотелось, и непонятно было, чего Маринка надеется от него добиться. С другой стороны, я привыкла считать, что она знает, что делает. Кроме того, мне совсем не улыбалась перспектива сидеть сложа руки и ждать Костиного приезда. Пусть уж лучше хоть что-то происходит – даже если я не верю, что от этого будет толк.

Я откопала в сумке кузнецовскую визитную карточку и решительно набрала номер. К телефону подошел он сам.

– Сергей, – сказала я, – добрый день. Это Ира, знакомая Добрынина, та, которую вы спасали от журналистов...

– О! – воскликнул он. – Привет! Позвонила все-таки! Вот здорово!

А я-то, честно говоря, опасалась, что он скажет что-нибудь вроде: «Простите, не помню» – и мне придется долго и нудно объясняться и рассказывать историю нашего знакомства. Вместо этого он явно обрадовался, и я почувствовала себя куда более уверенно. Теперь надо было срочно «ковать железо».

– Сергей, – решительно сказала я, боясь утратить запал, – мне хотелось бы с вами встретиться

Я собиралась добавить что-нибудь туманное насчет того, что «нужно поговорить», но он моментально меня перебил избавив от лишних трудов;

– Отлично! Когда и где? Сегодня можешь?

– Могу, – сказала я, удивляясь, до чего все легко получается.

– Отлично! – повторил он. – Скажем, через час, в той же кафешке, в которой мы с тобой были. Идет?

– Договорились, – сказала я.

Через час. Значит, выйти нужно через полчаса. Что ж, времени на сборы достаточно. От меня, собственно говоря, вообще ничего не требовалось – разве что сменить домашнюю обувь на уличную. Никакой косметики и костюм, максимально соответствующий образу серой мышки. Но и Маринке получаса должно было хватить за глаза. Как только я сообщила ей о результатах нашей беседы, она удалилась в ванную, прихватив с собой ворох тряпья. Я села, взяла книжку и стала ждать. Когда минут через двадцать она вошла в комнату, я охнула и уронила книжку на пол. Она вошла, и в комнате запахло апельсиновыми деревьями, зазвучали серенады, которые пели смуглые испанские гранды, аккомпанируя себе на гитарах. Карие глаза в пол-лица полыхали нездешним пламенем, золотистый прибалтийский загар придавал смуглой коже совершенно потрясающий оттенок. Да еще яркие, безукоризненной формы, губы, да еще темные, густые волосы, разбросанные по плечам, да еще высокая, стройная фигура в платье из темно-­вишневого шелка... Словом, было на что посмотреть! И все это ради того, чтобы вытянуть из малознакомого типа пару-тройку полезных сведений! Жалко, честное слово! А в волосах у нее, между прочим, мерещилась темно-красная роза. Но розы не было, и испанских грандов тоже. Впрочем, российские мужики, хоть серенад и не пели, но пялились на нее так, что было прямо неловко. Всю дорогу мы чувствовали себя, как на подмостках, – в роли королевы и служанки. Оставалось надеяться, что Кузнецов не окажется исключением.

– А вдруг он питает слабость к блондинкам? – шепнула сестра перед самым входом в кафе.

Я вздохнула и развела руками.

Кузнецов не питал специальной слабости к блондинкам. Это я поняла сразу, как только он нас заметил. Впрочем, «нас» – это сильно сказано. Меня он, можно сказать, не замечал вовсе, разве что в самый первый момент, когда мы подошли к столику, за которым он сидел, и раскланялись.

– Сергей, – сказала я, – это моя сестра Марина...

Дальше я собиралась сказать, что она составила мне компанию совершенно случайно, от нечего делать, – чтобы он, не дай бог, не насторожился; но все это оказалось совершенно излишним. Он смотрел сквозь меня и, кажется, не очень понимал, при чем здесь я и какого черта я торчу здесь и путаюсь под ногами. Словом, результат превзошел все ожидания. Мне оставалось только взглянуть на часы и пробормотать:

– Я, пожалуй, пойду...

После чего я подмигнула сестре и немедленно удалилась.

Дома я в очередной раз попыталась, пользуясь словами «моего Еврея», «покрутить пазлы». Итак, какие-то типы, именующие себя масонами, похитили Кузнецова, чтобы он увидел их воочию и убедился, что они существуют и что Никиту убили именно они. Хотя нет, постойте, про убийство вроде бы в данном случае речи не было. Или это подразумевается? Кстати, масоны, насколько я помню, никогда не стремились к публичности. Скорее наоборот... Чего же это их теперь разбирает? Ну хорошо... Никита каким-то образом узнал про Костю что-то такое, что решил его шантажировать... Скорее всего, требовал, чтобы он на мне не женился. Допустим, он узнал, что Костя... ну, скажем, не обязательно масон, а член какой-нибудь тайной секты... И тогда Костя его убил, совместив, так сказать, приятное с полезным...

Отсюда мысли мои перескочили на Костю и предстоящий разговор с ним. Я стала прокручивать в голове разные варианты этого разговора. Маринка считала, что его нужно как-нибудь подловить – поймать на каком-нибудь несоответствии или на знании того, чего он знать не должен. От этих размышлений мне захотелось плакать. Я вскочила, закурила и стала ходить взад-вперед по комнате. Меня все больше охватывало нетерпение. Я начисто забыла, что всего несколько часов назад считала встречу с Кузнецовым бессмысленной тратой времени и не понимала, что Маринка надеется у него узнать. Теперь мне казалось, что она узнает что-то страшно важное и из этого сумасшедшего клубка высунется хоть какой-нибудь кончик.

Сестра пришла часов около шести, с видом задумчивым и отрешенным, так что если бы я не была уверена, что Кузнецов совершенно не в ее вкусе, то заподозрила бы неладное. На все мои вопросы она отвечала:

– Подожди – мне надо подумать.

Что ж, подумать – так подумать, «пошевелить серыми клеточками», как говаривал один яйцеголовый бельгиец, это я понимаю и уважаю. Но вот когда она встала, взяла из шка­фа какую-то книжку и стала читать – это было уже выше моих сил.

– Марина, – укоризненно сказала я, все еще стараясь говорить вежливо, – ну как тебе не стыдно? Я же нервничаю...

– Пожалуйста, потерпи, – последовал ответ. – Я работаю.

Это было уже слишком! Работает она! Я же прекрасно видела, что за книжка у нее в руках – томик «Войны и мира». Похвальная любовь к классике, но, между прочим, русская классическая литература проповедует гуманизм и любовь к ближнему, а она ведет себя, как свинья! Я вышла из комнаты, хлопнув дверью, и уселась на кухне с сигаретой, чуть не плача от злости.

Сестра появилась минут через пять. Она подошла ко мне сзади и тихонько потрогала за плечо. В руках у нее был все тот же томик с заложенной пальцем страницей.

– Ну что ты за человек, Ирка! – вздохнула она, укоризненно качая головой. – Ну чего ты надулась, скажи на милость? Я же сказала: я работаю. Мне нужно было кое-что проверить.

– Проверила? – скептически поинтересовалась я. – И что же ты проверяла, хотелось бы знать? Женился ли князь Андрей на Наташе?

– Нет, – спокойно ответила она, не реагируя на мои подначки. – Это я знаю. Он помер. И вообще дело не в нем, а в Пьере Безухове.

– А с ним что?

– Сейчас объясню. Ты помнишь, что говорил Кузнецов по телевизору?

– Вроде помню. А что именно?

– Насчет того, как все это выглядело. Череп, гроб, подсвечники... А теперь слушай, – она раскрыла книгу и стала читать. – «В комнате было черно-темно: только в одном месте горела лампада в чем-то белом». Заметь: лампада нашему другу не годилась – слишком архаично, и он переделал ее в гибрид свечки с лампочкой. И дальше: «Лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие...» Заметь: Евангелие! И у кузнецовских масонов тоже Евангелие, хотя уж кузнецовским-то это никак не пристало, они ведь жидомасоны все-таки. Наш Кузнецов не учитывает нюансов, а может, не отличает Библии от Евангелия. Поехали дальше: «...то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Пьер обошел стол и увидел большой, наполненный чем-то и открытый ящик. Это был гроб с костями». И так далее. Про молоток, отвес и лопату там тоже есть. Ну как?

Я молча развела руками.

– Мне еще тогда, во время передачи, показалось, что я это где-то слышала, – сказала сестра. – Сначала никак не вспоминалось. Разговариваю с ним, а сама думаю: знаю! Знаю ведь, черт возьми! А откуда знаю – не помню. И на обратном пути все мучилась, чуть с ума не сошла. Главное – чувствую, что это что-то простое и очевидное... Дома стала перебирать, где и что я читала про масонов, и тут меня осенило. Проще пареной репы! У тебя есть соображения?

– Какие тут могут быть соображения? – со злостью сказала я. – По-моему, все ясно. Поздравляю вас, гражданин, соврамши. Все придумал, от начала до конца.

Маринка покачала головой.

– Необязательно. Есть как минимум два других варианта. Во-первых, какие-то люди могли его разыграть и сами использовать «Войну и мир» как источник информации...

– Значит, все-таки провокация? – воскликнула я. – Ну правильно, тогда и поддельный e-mail укладывается! А при чем здесь Костя, я так или иначе не понимаю...

– Погоди, – остановила меня сестра, – есть еще второй вариант. Толстой ведь знал, что описывал. Ритуал мог остаться без изменений. Вполне вероятно, что именно так все это и выглядит на самом деле.

Тут я совершенно растерялась. Что же это такое, в конце- то концов! Получается, что любой факт может быть истолкован по меньшей мере тремя разными способами, причем каждый из этих способов начисто отрицает другой. Интересно, это специальное свойство этой истории или в жизни всегда так, а раньше я этого просто не замечала?

– У меня голова лопается, – пожаловалась я. – У тебя есть точка зрения? Если есть, пожалуйста, скажи!

– Ну, полной уверенности у меня нет... – задумчиво протянула сестра. – Но если тебя интересует мое мнение... В общем, я думаю, он все врет.

– Но как же... Почему ты думаешь?

– Понимаешь, дело не только в том, что он говорит прямо по Толстому... Он не говорит ничего, кроме того, что есть у Толстого, – вот что интересно! Я пыталась расспрашивать его про детали. Он рассказывает охотно, но все время более или менее одно и то же, только слова разные, да и то не всегда... Это раз...

– А два?

– А два– это мое ощущение. Мне кажется, что он врет, – и все тут! Разве ты не знаешь, что иногда это бывает заметно?

– Знаю... Я только не могу понять: если тебе заметно, то и другим тоже может быть заметно. А он ведь собирается надуть посредством телевизора весь российский народ. Если, конечно, ты права и он действительно врет.

– Я не знаю, на что он рассчитывает, – пожала плечами сестра. – Мало ли... Может, на то, что никто не станет вдаваться в подробности – эфирное время дорого. А может, собирается до завтра чего-нибудь подчитать на масонскую тему. Кто его знает... А главное – все это совершенно неважно..

– Что неважно? – удивилась я. – Поверят ему или нет?

– Конечно! – кивнула сестра. – Я думаю, это его мало волнует. Поймать его за руку, как я понимаю, нельзя... А шуму вокруг его имени будет – можешь себе представить!

– Значит, рекламная акция?..

– Только не забывай, – сказала сестра, – что мы не можем на сто процентов исключить два других варианта. Хотя вообще-то очень похоже. Он думал, что статья про масонов его прославит, а ее мало кто заметил. Вот он и решил взять дело в свои руки. Или еще похлеще: писал эту статью с дальним прицелом...

– Маринка! – воскликнула я. – Но если это правда, то как же он не боится? Ведь могут разоблачить!

– Ничего уголовно наказуемого, – сказала сестра. – Никакого официального заявления о пропаже, никакого розыска... Слова, слова, слова... Да и некому разоблачать. Одни поорут: «Масоны!» Другие: «Провокация!» Ну а третьи, может быть: «Вранье!» Так все и так орут. А он теперь в центре внимания. Что и требовалось.

– Маринка, – ни с того ни с сего проговорила я, – а помнишь, мама как-то сказала, что, может, дело не в том, что Никита кому-то мешал, а в том, что кому-то он был нужен мертвым?..

– Помню, – кивнула сестра. – Ну и что?

– Ничего, – пробормотала я. – Сама не знаю...

В эту минуту зазвонил телефон.

– Не пойду, – заявила я, с ненавистью глядя на телефонный аппарат. – Это Костя.

– Почему именно Костя? – удивилась сестра. – Как будто, кроме Кости, и позвонить некому!

– Подойди, я тебя прошу, – прошипела я. – Меня нет дома.

Сестра покорно сняла трубку. Через минуту она протя­нула ее мне и, прикрывая рукой микрофон, сказала:

– Это тебя. Какой-то мужик. Незнакомый. Иностранец.

Я взяла трубку.

– Добрый день, – сказал удивительно приятный мужской голос с ярко выраженным венгерским акцентом. – Моя фамилия Лендел.

– Добрый день, – растерянно ответила я. Надо же – я ведь опять успела забыть о нем напрочь!

– Могу говорить по-венгерски? – спросил он.

– Да, пожалуйста, – я перешла на венгерский.

– Вы оставили сообщение...

– Да, – сказала я. – Но я звонила не от своего имени. Меня просил об этом агент Добрынина – Антон. Он был напуган вашим исчезновением, пытался позвонить вам в Будапешт, но ему отвечали по-венгерски. Если не возражаете, я дам вам его телефон...

– У меня есть его телефон, – сказал Лендел. Потом он немного помолчал и внезапно огорошил меня следующим вопросом: – Скажите, Ирина, у вас рыжие волосы?

– Да, – тупо ответила я. – А что? Какое...

– Не сердитесь, ради бога. Я просто хочу понять, с кем говорю... Значит, вы – та самая Ирина... это про вас Добрынин пел: «Костер твоих волос»...

Я молчала, ожидая продолжения.

– Он говорил мне, что у него есть... э-э... подруга, – кажется, так он выразился, – которая знает венгерский язык. М-да... Костер... Значит, это с вами разговаривала моя дочь...

«Ненормальный? – пронеслось у меня в голове. – Какая еще дочь?»

– Так может быть, вы позвоните Антону? – робко предложила я. – Он волнуется: думает, с вами что-то случилось...

– Позвоню обязательно, – твердо пообещал он. – Потом. А пока, если можно, поговорю с вами. Аги меня просила. Она чувствует себя виноватой. Особенно перед вами...

«Аги? Господи, кто это – Аги?» – лихорадочно соображала я.

– Да я и сам хотел, – продолжал он. – Видите ли, мне кажется, вы тот самый человек, с которым мне нужно поговорить...

Интересно, почему это именно со мной? Может, дело в том, что я говорю по-венгерски? Людей, которые его знают, на свете не так уж много, и к ним у венгров особое отношение...

– Говорите, – недоумевая, согласилась я.

– Я понимаю, что мой внезапный отъезд мог показаться странным, если не подозрительным, но у меня не было выхода. Антон, вероятно, сказал вам, что я приехал в Москву, чтобы окончательно договориться о гастролях Добрынина. С нашей стороны все было готово. Мы даже издали что-то вроде либретто – перевод самых известных песен на венгерский. Я привез ему показать... Программа была готова. Собственно, все дела можно было кончить в один день... Но я решил задержаться... Дело в том, что я приехал в Москву не один, а с дочерью... Она школьница, ей шестнадцать лет. Моя жена была русская, она умерла десять лет назад. Аги говорит по-русски, но плохо. Пока жена была жива, они каждое лето ездили в Россию, а после ее смерти девочка не была там ни разу. Поэтому я решил взять ее с собой. На свою голову... Понимаете, у нее к России совершенно особое отношение. Россия для нее связана с матерью, с детством, со сказками... Не просто страна, а какое-то тридевятое царство... Теперь представьте себе: приезжает она в это тридевятое царство и видит настоящего русского богатыря из сказки... Словом, Добрынин произвел на нее неизгладимое впечатление. Иначе и быть не могло, и я, дурак, должен был предвидеть это заранее. Но я оказался дураком вдвойне: я не только этого не предвидел, но и ничего не заметил. В субботу утром она отказалась идти со мной гулять, сказала, что устала и хочет побыть в номере. Когда я вернулся, она лежала на кровати и читала. Потом мы включили телевизор и услышали эту кошмарную новость... С Аги такое творилось – не могу вам передать. Она плакала, билась, умоляла ее увезти. Только тогда я наконец понял... Но мало того... Она призналась мне, что днем не сидела в номере, как я думал, а ходила к дому Добрынина...

И тут я догадалась. Так вот что казалось мне знакомым! Акцент. Она говорила с венгерским акцентом.

– В костюме цыганки? – спросила я. – Она нарочно отпугивала от него женщин?

– Теперь вы поняли? – ответил он вопросом на вопрос. – Мне необходимо было ее увезти – я просто не мог поступить иначе. Она была в таком состоянии... Я всерьез опасался за ее психику. Нужно было срочно увезти девочку из этого кошмара. Я надеялся, что дома она придет в себя. И кроме того... Если бы как-нибудь всплыло, что она тогда болталась около того самого дома, с ней наверняка захотели бы побеседовать, а она, видит бог, была не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы. Она могла просто не выдержать. Вот почему я уехал. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – ответила я. – Вполне. И как она сейчас?

– Очень сильно потрясена. И все-таки дома она немного пришла в себя – мне так кажется по крайней мере. Правда, время от времени повторяет, что накликала беду своими пророчествами... С Антоном она разговаривать побоялась и притворилась, что не понимает по-русски.

– Все ясно, – сказала я. – Ну что ж... Спасибо за ин­формацию.

– Не за что, – ответил Лендел. – Не знаю, какой в этой информации толк... Во всяком случае, я свое дело сделал. Спасибо вам, Ирина, что выслушали.

Я собиралась попрощаться и положить трубку, но в этот момент сестра, успевшая по моим репликам реконструировать картину, быстро написала что-то на бумажке и подсунула ее мне под нос. «Спроси, видела ли кого-нибудь. И про концерт», – прочитала я. В самом деле – могла бы и сама догадаться!

– Господин Лендел... – начала я.

– Просто Ласло, – перебил он.

– Хорошо – Ласло. Скажите, пожалуйста, Ласло, ваша дочь... она видела кого-нибудь, кто выходил бы из дома после меня?

– Нет, Ирина. Она ушла сразу следом за вами. Иначе она не успела бы к моему приходу.

– И еще одно... Вы были на последнем концерте Никиты?

– Да. Он пригласил нас. Мы сидели в первом ряду.

– Ну так, – сказала я, положив трубку и пересказав сестре подробности разговора. – Еще одна исповедь. Сперва – еврей, потом – венгр... Отчего это мне так везет, хотела бы я знать? Может, во мне есть что-то от исповедника? Ну, ладно... Хоть что-то прояснилось, слава тебе господи. А то – одни загадки и ни одной разгадки! Неизвестно, правда, что с этой разгадкой делать, но все-таки... И как это я сразу не сообразила, что у нее венгерский акцент! Вот растяпа! А, между прочим, заметь, сколько в этой истории всяких лингвистических штучек: цыганкин акцент, потом этот e-mail с разной транслитерацией... Погоди, что-то я должна была сделать?.. Ах да, Антону позвонить, я обещала...

– Постой, как ты сказала? – изменившимся голосом переспросила сестра. – Лингвистических штучек? Транслитерация?..

– Ну да, – удивилась я, – а что?

Она никак не реагировала на мой вопрос и продолжала бормотать, глядя в пространство:

– Гастроли... Венгрия... Транслитерация... Лингвистический вопрос... Ты говоришь, у Никиты был к тебе лингвистический вопрос?

– Ну да, он так сказал, – ответила я в полном недоумении. – Да что такое?

– А то, что... Дай-ка мне что-нибудь, чем писать!

Я пожала плечами, но покорно пошла за ручкой. Маринка тут же выхватила ее у меня из рук и принялась что-то лихорадочно писать на газетном обрывке.

– У Никиты есть песня под названием «Пашня»? – вдруг спросила она, не поднимая глаз.

– Есть, конечно, – ответила я. – Только, по-моему, не «Пашня», а «Пахота». Впрочем, названия у него всегда условны. Неужели не помнишь? Один из его знаменитых русских народных рок-шлягеров. С символическим, между прочим, подтекстом... Пахота – жизнь, вспаханное поле – прожитые годы. Итак далее... Все рыдают... Может, скажешь, в чем дело?

Вместо ответа она протянула мне клочок бумаги, на котором писала. Там было написано, одно под другим, всего два слова, но их было вполне достаточно для того, чтобы я пришла в крайнее возбуждение. На первый взгляд это могло показаться тарабарщиной: слово «пахота» по-венгерски, а под ним по-русски – «шантаж». Но я-то была уже подготовлена, – во-первых, историей с поддельным письмом, а во-вторых – Маринкиным бормотанием насчет транслитерации и лингвистики... Как это сказал Лендел?.. «Мы даже издали что-то вроде либретто... Я привез ему показать». Ну, конечно! Господи, как просто!

А ведь я всерьез пыталась строить на этом «шантаже» какие-то теории! Впрочем, не я одна. Следователь Соболевский тоже не обошел этого «шантажа» своим вниманием... Я представила себе, как буду объяснять ему, что к чему. «Вот смотрите, слово «пахота» пишется по-венгерски так: «szantas». Теперь попробуйте переписать его русскими буквами. Надстрочных знаков в русском языке, как известно, нет, поэтому на них придется просто плюнуть. «Sz» по-венгерски читается как русское «с», но тот, кто не знает венгерского, об этом, конечно, не догадывается. Как же передать это «sz» по-русски? Уверяю вас, что многие носители русского языка передали бы его как «ш». Скорее всего, это идет из польского, который нам все-таки куда ближе и понятнее, чем венгерский. С буквами «a», «n» и «t» все понятно, тут никаких проблем нет. А вот с последним «s» – опять сложности. В венгерском языке это – «ш». Но русский, естественно, напишет в этом случае «с». Соединяем все буквы вместе и получаем: «шантас». Вы помните, что последняя буква в Никитиной записи была мало похожа на «ж»? Ее вообще невозможно было прочесть. Она была похожа на загогулину, плавно переходящую в вопросительный знак. Дайте-ка сюда эту бумажку – я вам покажу...»

Тут я обнаружила, что чересчур увлеклась. Передо мной сидел не следователь Соболевский, а сестра Марина, которая ждала моей реакции. «А ведь она с самого начала угадала, что речь идет не о действии, а о слове, – вдруг подумалось мне. – Вот тебе и «серенькие клеточки»! А я-то еще подсмеивалась...»

– Вот только последняя буква... – с сомнением проговорила сестра, не дождавшись моей реплики.

– Ты, Мариша, правда, гений сыска, – сказала я с искренним восхищением. – Последняя буква была в виде закорючки и сливалась с вопросительным знаком. Вот тебе и весь шантаж! Я бы ни за что не догадалась! Так бы и думала, что он вынашивал коварные планы. Знаешь, ведь остальные песни у него либо вовсе без названий, либо называются попроще, постандартнее; это все можно найти в любом разговорнике, а слово «пахота» – вряд ли.

– Ну да, – подтвердила Маринка, – можно предположить, что разговорник он приобрел из-за предстоящих гастролей... «Пахоту» он не нашел и решил спросить у тебя. Похоже, так оно и было, хотя точно мы этого уже не узнаем. Видимо, спрашивать он собирался по телефону – иначе зачем бы ему делать русский «конспект»?

– Правильно! – подхватила я, получая большое удовольствие от происходящего. Первый раз за все это время мы не ставили вопросы, а давали ответы – эта процедура нравилась мне куда больше. Наш диалог немного напоминал музыкальный дуэт: как только замолкала одна, тут же вступала со своей партией другая. – С иностранными языками у него всегда был напряг, отсюда – русские буквы, так ему было проще... И, знаешь, ведь в этом случае становится понятно еще кое-что. Помнишь, ты удивлялась, зачем писать на бумажке слово, которое и так знаешь?

– Ну, конечно, – вступила сестра. – Это мы увидели слово «шантаж». Точнее, вы с Соболевским. Не исключено, впрочем, что я бы тоже купилась... А Никита никакого «шантажа» не видел. Просто бессмысленный набор букв... Ну что, дорогая, давай, звони своему Соболевскому.

– Когда?

– Как это – когда? – удивилась сестра. – Чем скорее, тем лучше. Звони прямо сейчас!

– Нет, – сказала я, стремительно мрачнея. – Не буду я ему звонить, пока не поговорю с Костей.

Стоило мне вспомнить про Костю – и настроение упало так же быстро, как поднялось. Конечно, это замечательное ощущение – понимать, что происходит. Я ведь давно уже перестала считать, что это – в порядке вещей. Но пока мне удалось вытянуть из болота бессмыслицы только кончик носа. В самом деле, чего это я разрезвилась? Ну ладно, с «шантажом» от меня теперь, надо надеяться, отстанут... Но визит-то этот субботний, злополучный поход за записной книжкой все равно на мне. Да и не в том дело. Какое там путешествие!.. Если Костя... И шантаж обернулся пшиком, и Кузнецов, если верить Маринке, все наврал, но ведь Костя был там в субботу! Не знаю, зачем, не могу себе представить – но был! Кажется, тут ошибки быть не может. Он обманул меня – и пока я не пойму, что все это значит...

– Пока я не пойму, что все это значит, – сказала я вслух, – не могу разговаривать с Соболевским.

– Почему? – удивилась сестра. – Какая связь? Тебе в любом случае нужно снять с себя подозрения – вне зависимости от того, зачем Костю понесло к Никите. Это отдельная история.

– Не знаю, – я покачала головой. – Сама не знаю. За один день ничего не изменится, бог даст, не посадят... Не дави на меня, Мариша. Может, завтра мы что-нибудь узнаем...

Хлопнула входная дверь.

– Мама пришла, – сказала Маринка. – О, кстати, надо бы телевизор включить. А то, неровен час, чрезвычайное положение объявят, а мы и не узнаем.

Каково же было мое удивление, когда появившийся на экране пресс-секретарь президента сказал слово в слово следующее:

– Если так пойдет дальше, президент вынужден будет объявить чрезвычайное положение.

Я посмотрела на сестру с суеверным ужасом.

– Пугает! – авторитетно успокоила она, неверно истолковав мою растерянность.