По субботам не стреляю

Глава 15

Соболевскому я позвонила утром, перед самым уходом на работу. Объяснять, в чем дело, я не стала – просто сказала, что хотела бы с ним поговорить. Я не собиралась его интриговать, просто не было ни малейшей возможности растолковать всю эту катавасию с латинским и русским алфавитом по телефону. Некоторое время он шуршал бумагами, негромко с кем-то переговаривался – мне, грешным делом, показалось, что он про меня забыл, – а потом произнес неожиданно отчетливо и решительно:

– Сегодня в три. Вас устроит?

– Устроит, – ответила я, мысленно сказав шефу, что не виновата.

Почему-то я думала, что Соболевский назначит встречу на утро, а на работу я попаду только потом. Конечно, принципиального значения это не имело. Вот только одна деталь... Поход в три означал, что беседу с Лилей придется провести утром, а я все еще не успела морально подготовиться. Впрочем, если честно, за эти полдня все равно ничего бы не изменилось. Даже наоборот: чем раньше – тем лучше. По дороге на работу я лихорадочно перебирала в уме разные варианты начала разговора и настолько увлеклась, что проехала свою остановку. Это меня разозлило, но и отрезвило. Я перестала выстраивать сложные комбинации, наподобие шахматных, и сказала себе: «Как получится...»

Придя в издательство, я, не давая себе расслабиться, чеканным шагом направилась к компьютерщицам. Лиля стояла у стола и копошилась в сумочке.

– Надо поговорить! – объявила я и, не дожидаясь ответа, двинулась в курилку. Лиля, ни о чем не спрашивая, покорно последовала за мной. «Как на заклание!» – промелькнуло у меня в голове.

Дальнейший ход событий до такой степени напоминал сценарий, рассказанный мною Маринке, что я не знала, смеяться мне или плакать. Разница состояла только в одном – никаких трусиков Лиля у Никиты не забывала. Она вернулась к нему не за забытыми вещами, а по совершенно иной причине.

– Понимаешь, – всхлипывала она, как и предполагалось, у меня на груди, – я ушла, а он ни слова, понимаешь? Ни слова не сказал насчет того, чтобы еще встретиться или что-нибудь такое... Сказал: «Пока!» – и дверь захлопнул... А я-то, дура... Мне-то... О господи! Вроде как звездный час свой упустила. Иду, и реву, и думаю: «Больше никогда, никогда...» И телефона его не знаю. Целый час по улицам шлялась, не могу домой идти – и все, тошно... Ну и повернула обратно. Хуже, думаю, не будет – и так погано, терять мне нечего. Попробую, как эта... как Татьяна. Пошлет – так пошлет, а вдруг не пошлет!

«Какая еще Татьяна? – в панике подумала я, чувствуя, что вот-вот потеряю нить. – Не знаю никакой...» – и тут же меня осенило: ну как же – не знаю! Знаю, конечно! Знаю Татьяну Ларину, проявившую инициативу. Лилька явно толковала о ней.

Дальше пошел текст, который был мне уже хорошо знаком. Если быть точной, я слышала его, ни мало ни много, в третий раз.

– Я позвонила – никто не открывает. В квартире музыка гремит. Тут я дверь толкнула, машинально... А она незаперта... Ну я и вошла...

Она долго всхлипывала, сморкалась, потом как-то совершенно неожиданно перестала плакать и, глядя на меня сухими воспаленными глазами, прошептала:

– Он там лежал... Господи, умирать буду – не забуду...

«Дура! – сказала я себе. – Опять за свое?!» Так оно и было – увы! Ну что я могла с собой поделать? В главной части все совпало со сценарием тютелька в тютельку: она сказала, что к ее приходу Никита был уже мертв, и я немедленно поверила ей. Ну почему, почему я не могу допустить простую возможность, что человек может мне соврать? Прямо патология какая-то! Дурацкое инфантильное сознание. Конечно, ужас у нее в глазах выглядел абсолютно неподдельным, но ведь кто знает – может, это был ужас от ею же содеянного. Кроме того, на свете существуют хорошие актеры... Кстати, один раз она меня уже обманула. Стоило мне об этом вспомнить – и для меня прояснилась еще одна мелкая деталь.

– Лилька! – сказала я. – Так вот почему ты в прошлый раз рвалась побеседовать! Чтобы я, в случае чего...

– Ну да! – подтвердила она с виноватым видом. – Я подумала: вдруг как-нибудь узнают, что я там была в субботу. Мало ли какие у них способы! А ты уже будешь знать про мою ночевку и скажешь следователю, как дело было...

– А как же жених? – машинально поинтересовалась я.

– А что – жених? Это ж я на крайний случай – если узнают... А тут уж знаешь – пусть прибьет, пусть хоть бросает, лишь бы в тюрьму не сесть! У меня же алиби нету... Я по улицам шаталась, никто меня не видел...

Значит, идея тюрьмы у нее где-то маячит... Впрочем, это как раз ни о чем не говорит. Но вот что любопытно... В квартире после убийства перебывала куча народу, и ни один из них не вызвал милицию. Все тут же сбежали. У всех причины... Один – еврей, у другого – столкновения с убитым на личном фронте, у третьей – жених и алиби нету... Мотивы, улики – детективов все начитались, рассуждают грамотно. Ну хорошо, а я бы как поступила? Я бы... Нет, я бы, пожалуй, все-таки позвонила... И влипла бы, между прочим, очень и очень основательно.

В общем, как я ни старалась взращивать в себе недоверчивость и подозрительность, особого толку не было.

– Лиля, – спросила я напоследок для порядка, – ты кого-нибудь встретила, когда уходила оттуда?

– Внизу налетела на какого-то чернявого, – сообщила она. – Он мне вслед хмыкнул. Вот его я тоже боюсь... Ты думаешь, он меня запомнил?

Ну слава богу! С Костей все ясно окончательно и бесповоротно. А про Лильку я все-таки Соболевскому не скажу. Не могу...

На этом наш разговор закончился. Теперь мне предстояло – в который раз! – отпроситься с работы. Шеф сидел у себя в кабинете.

– Юра, – начала я, все-таки испытывая некоторую неловкость, – я должна в три часа быть в прокуратуре...

– Опять?! – проревел он, как по команде приходя в ярость. В первый момент я растерялась, но тут же сообразила, что ярость относится не ко мне. – Сколько можно?! Чего они от тебя хотят?

– Да нет, Юра, – успокоила я, – не волнуйтесь. Наоборот, все неплохо. Я поняла, что к чему, и теперь могу снять с себя подозрения. Не все, наверно, но большую часть. Мне важно поговорить со следователем лично. В общем, я хотела бы уйти...

– О чем ты говоришь! – он прямо-таки просиял, что меня, честно говоря, ужасно тронуло. – Иди на все четыре стороны! Лишь бы эта петрушка скорее кончилась! Кстати, ты не хочешь спросить, как с книжкой?

– Хочу, конечно! – спохватилась я.

– Завтра, бог даст, покажу тебе выведенный макет. Готовься сказать свое веское слово!

– Отлично! – воскликнула я.

По дороге к Соболевскому я попыталась подвести некоторые итоги. Разговор с Лилькой, как и предполагалось, ничего не дал. Ну и ладно! В конце концов теперь я знаю не так уж мало. Я знаю, что Костя не убивал Никиту и что Еврей его тоже не убивал. Я знаю, что никакого шантажа не было и в помине, а была дурацкая лингвистическая путаница. Я знаю, откуда взялась загадочная цыганка и почему исчезли заграничные продюсеры. Уже неплохо. Надо бы успокоиться...

Соболевский мне не понравился. Нет, он по-прежнему был несказанно хорош собой и обаятелен, и вкус мой за истекшую неделю не претерпел существенных изменений... Он не понравился мне в том смысле, в каком заботливые мамы говорят: «Что-то ты мне сегодня не нравишься» – если их чада плохо едят и вообще недостаточно радуются жизни. Скучный он был какой-то и вялый...

«Ничего, сейчас я тебя повеселю», – подумала я, усаживаясь напротив него и вооружаясь бумагой и ручкой. Он выслушал меня очень внимательно, потом достал из папки недоброй памяти записку про «шантаж», положил ее рядом с моими записями и какое-то время сидел молча, переводя взгляд с одной бумажки на другую. Минуты через три он, не поднимая головы, пробормотал что-то вроде «елки-палки!», потом почесал в затылке и уставился на меня совершенно бессмысленным взглядом.

«Не понял, что ли?» – подумала я и ужасно расстроилась: в этом случае мне пришлось бы резко менять свое к нему отношение – ни смуглая кожа, ни черные глаза не в силах были бы исправить положения. Выражение лица у него было странное. Прошло еще несколько секунд, прежде чем я поняла, что он изо всех сил пытается побороть приступ хохота. В конце концов мы расхохотались оба.

– Ой, не могу... – с трудом выговаривал он, вытирая слезы. – Ревность, шантаж, мотив... Пахота! Ну и ну! Вот глупость-то!

Наверняка ему припомнились все совещания, на которых обсуждался этот мотив и тактика его разработки. Да, если кто-нибудь из сотрудников проходил в это время мимо кабинета Соболевского, ему было чему удивляться. Не думаю, чтоб у них тут часто хохотали во время допросов.

Разумеется, совместное веселье нас сблизило. Ему, бедному, крайне трудно было вернуться к официальному тону. В конце концов он все-таки сумел с собой справиться, сделал серьезную мину и сказал:

– Ну что ж, звучит убедительно. Да, Ирина Григорьевна, сюрприз вы мне приготовили отменный, ничего не могу сказать. Но и у меня для вас кое-что есть.

Мне стало немного не по себе. Стереотипы, что ни говори, – жуткая штука. Обычно после таких слов следователь предъявляет подозреваемому последнее и убойное доказательство его вины. В фильмах, разумеется, или в книжках. И вот ведь глупость какая: кому, как не мне, знать, что предъявлять мне нечего, – а все-таки я дернулась! Может, у подозреваемых происходят необратимые изменения в сознании?

– Сегодня утром здесь была Субботина, – сообщил Соболевский.

Я молча ждала продолжения.

– Она призналась, что ее алиби – липа, и во всех подробностях рассказала о том, как вы все стояли под дверью. Ее рассказ полностью совпадает с вашим. Она подтвердила, что вы ушли первой. Вот, собственно, и все, Ирина Григорьевна. Все, что касается вас.

– С чего это вдруг? – вырвалось у меня.

– Что «с чего»? – удивился Соболевский.

– С чего это она призналась?

– У нас, Ирина Григорьевна, как вам, вероятно, приходилось слышать, есть свои методы, – сообщил он.

– А Агния? – тупо поинтересовалась я.

– Что – Агния? Теперь у нее просто нет другого выхода, как сказать правду.

Тут у меня в голове случился еще один психологический выверт. Я с трудом удержалась, чтобы не процитировать Маринку и не напомнить Соболевскому, что любая из нас могла вернуться. Но он меня опередил:

– Конечно, вы могли вернуться... Точно так же, как любой человек мог прийти туда после того, как вы ушли. Короче говоря, у нас нет оснований интересоваться вами больше, чем кем бы то ни было из знакомых Добрынина. Вот так, Ирина Григорьевна. Я более не смею просить вас задерживаться в Москве. Вы абсолютно свободны, и мне остается только пожелать вам счастливого романтического путешествия.

Произнеся все это, он вдруг снова совершенно скис и стал таким же унылым, как в начале нашего разговора. Конечно, post hoc вовсе не означает propter hoc, то есть: «после» не означает «из-за», и вообще я, кажется, слишком самонадеянна... На языке у меня вертелся еще один вопрос, но я была далеко не уверена, что имею право его задавать. И тут Соболевский прямо-таки потряс меня своей проницательностью.

– Вам, наверное, хочется спросить, как продвигается следствие? – сказал он, внимательно глядя на меня.

Я тупо кивнула.

– Следствие продвигается плохо, – мрачно объявил он, – Масонская версия побеждает. К делу подключилась ФСБ. Работать невозможно. Мой прогноз? Пожалуйста! Скоро это дело повиснет на той же веточке, где уже висят многие прочие. Висяк с политическим душком – трудно придумать что-нибудь гаже! Плюс специфическая общественная атмосфера, плюс ощущение собственной профессиональной несостоятельности, плюс кое-что еще...

Я беспомощно переминалась с ноги на ногу. Я не знала, как утешают следователей, которые жалуются на то, что не могут раскрыть преступление. «Ничего, в другой раз раскроете», что ли? К тому же я видела его всего третий раз в жизни, причем два из них, включая сегодняшний, – в прокуратуре. Обстановка не идеальная для задушевных бесед.

– Ладно, Ирина Григорьевна, – вздохнул он. – Вот ваш пропуск. Спасибо, извините и всего хорошего.

Выйдя на улицу, я обнаружила, что в душе моей царит полное смятение. Итак, я свободна и могу ехать на все четыре стороны, то есть в предсвадебное путешествие. Я не спрашивала Костю насчет билетов и путевок, но и без того была на девяносто – да что там на девяносто! – на все сто процентов уверена, что ни того, ни другого он не сдавал. Значит, можно паковать чемодан... Беда, однако, в том, что я решительно не знаю, хочу я этого или нет. Неплохо бы для начала хотя бы помириться с Костей... И опять-таки я не уверена, что так уж этого хочу. Нет, пожалуй, все-таки хочу. Наверно, я просто еще не пришла в себя... И эти жуткие типы в черных рубашках – на каждом шагу попадаются... Не замечала я их, что ли, раньше, или они так расплодились?

Дома я взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. На драную кошку – вот на кого я была похожа. Зеленые глаза, горящие шальным светом, только дополняли это сходство. Маринка вышла из своей комнаты и внимательно посмотре­ла на меня.

– Все в порядке, – сообщила я ей. – Даже более чем. Алена рассказала, что была там в субботу и что я ушла раньше. Ума не приложу, с чего это она вдруг раскололась. Соболевский говорит: у них свои методы...

– Ну это как раз можно понять... – протянула сестра. – Есть у меня на этот счет кое-какие предположения...

– Например? – полюбопытствовала я.

– Например, твой Соболевский – ну хорошо, хорошо! – не твой Соболевский – сильно захотел тебе помочь и занялся этой проблемой вплотную. Агнию, судя по ее виду, на кривой козе не объедешь, вот он и начал с Алены... Она, судя по твоему описанию, внушаема и вообще – не Спиноза... Можно запутать, можно припугнуть, да мало ли...

– Ну не знаю, – сказала я. – Как бы там ни было, я больше не представляю специального интереса для следствия и могу мотать на все четыре стороны. Вполне успеваю помириться с женихом и собраться...

– Что дальше? – спросила сестра, не сводя с меня пристального взгляда. – В чем теперь дело? Почему у тебя такой безумный вид? Основную задачу мы выполнили. Позвони Косте, помирись с ним и забудь всю эту историю. Что с тобой? Чего ты теперь хочешь?

– А теперь... – медленно проговорила я. – Ты будешь очень смеяться, но теперь я, кажется, хочу вступиться за поруганную честь еврейского народа.

Сестра вытаращила глаза.

– Не смотри на меня так, – попросила я. – Ну что я могу с собой поделать! Я сама себе говорю, что я дура, что надо успокоиться – а не выходит. Не выходит – и все. Косте я, конечно, позвоню... Хотя... Понятия не имею, надо мне это или нет. Что-то со мной творится. Я тебя очень прошу: давай попробуем еще раз. Проговорим все с самого начала. У тебя ведь были ценные идеи, помнишь? Например, про то, что кому-то Никита мешал, а кому-то был нужен мертвым...

– Это не у меня, а у мамы, – поправила сестра. – Идея, правда, хорошая. В принципе. Но что с ней делать в данном случае – ума не приложу. Могло быть так, а могло и этак. А дальше что?

– Маринка!.. – умоляюще проговорила я.

– Пас, – задумчиво сказала сестра. – Боюсь, что я – пас. Огромное количество вариантов и ноль информации. Лилька тебя, конечно, убедила?

– Как и было обещано, – уныло кивнула я. – Сказала, что застала его в виде трупа.

– Да, Лилька...– пробормотала сестра. – Может, и врет... Та-ак... Давай-ка, что ли, проговорим все с самого начала еще раз. Около двух Никита звонит тебе – сразу после Лилькиного ухода. Потом, скажем, от пяти до двадцати пяти минут третьего он выходит из ванной, садится за компьютер, и тут его убивают. В районе трех один за другим приходят и уходят: сначала Лилька, потом Костя, потом Еврей. Если, конечно, все они говорят правду. Разумеется, Лилька могла уйти без чего-то два и к половине третьего вернуться... Прямо беда! Ни одной толковой идеи, хоть ты тресни. Вот разве что...

– Говори! – вцепилась я. – Ну же! Что – разве что?

– Помнишь, по телевизору все время твердили: «в затылок», «в затылок»?

– Помню, ну и что?

– Я еще тогда подумала, что все это как-то странно. Смотри, что получается. Из телевизора мы знаем, что ему выстрелили в затылок, когда он сидел за компьютером. Само по себе это не странно. То есть странно в какой-то мере, но, в общем, еще куда ни шло... Никита впустил этого человека в квартиру, а сам сел что-то писать. Убийца, стоя за его спиной, вытащил пистолет и выстрелил. Ладно, это в конце концов можно себе представить... Но ведь мы-то с тобой знаем, что он писал! Он писал письмо Люське, которое потом дописала за него эта скотина. Так что же получается? Он впустил кого-то в квартиру, а сам немедленно плюхнулся за компьютер и стал сочинять письмо сестре?

– Ну и что? – неуверенно возразила я. – Сказал: «Подожди, сейчас письмо допишу» – и сел дальше писать...

– Правильно, – кивнула сестра. – Я же говорю, что у меня – ни одной серьезной идеи, а так – одни ощущения. Но раз уж мы начали... Никита только что выгнал Лильку, поговорил с тобой и ждал Костиного прихода. Если кто-то пришел к нему в это время, он должен был постараться как можно скорее его выпроводить. Так?

– Так, – кивнула я.

– Ну вот. А он вместо этого попросил его подождать и сел писать письмо. Если бы ему оставалось написать: «Целую. Пока» – тогда ладно, тогда это еще как-то можно понять... Но он ведь явно был где-то в середине. «У меня все не...» – помнишь?

– Помню, – передернулась я.

– Ну вот. Это, собственно говоря, все. Ты согласна, что это странно?

– Еще как! – задумчиво сказала я. – Но... Я не понимаю, что это значит. Ведь получается, что все именно так и было.

– Не знаю... – покачала головой сестра. – Пожалуй, есть один вариант, совершенно бредовый. Ты помнишь, что говорил твой Еврей?

– Мой Еврей говорил много разных вещей...

Мне очень хотелось угадать, что она имеет в виду, не дожидаясь подсказки. Однако не вышло. В голове вертелось: «деточка», «деточка» – и ничего более путного.

– Ты спросила его, что он делал в шкафу... – подсказала сестра.

– Да. И он ответил, что проверял одну смутную догадку... Искал подсобное помещение. Так вот оно что!

– Ничего определенного! – ледяным тоном отрезала Маринка. – Никаких «вот оно что!». Гадание на кофейной гуще. Просто Никитино поведение гораздо легче понять, если исходить из того, что он не знал о присутствии этого человека в доме. Иными словами, если этот тип где-то прятался. Например, в шкафу, который, насколько я понимаю, расположен как раз так, как надо.

– Что значит: как надо?

– Как надо – значит за спиной у человека, сидящего за компьютером, – пояснила сестра.

– То есть он сидел в этом шкафу, а в определенный момент открыл дверцу и выстрелил? Я не помню, скрипят там дверцы или не скрипят, но неужели можно не услышать шороха? Не почувствовать движения у себя за спиной?.. Сидеть и печатать как ни в чем не бывало...

– Ты забываешь, что там играла музыка, – сказала сестра.

Тьфу ты, пропасть – ведь мне говорили об этом три человека! Ну почему я не в состоянии запомнить ни одной важной детали?

– Ну хорошо, – сказала я. – Но ведь в квартиру-то он все равно должен был как-то попасть. Забрался ночью? Открыл дверь отмычкой?

– Не исключаю, – ответила сестра. – Не думаю, чтобы Никитину дверь легко было открыть, но, с другой стороны, отмычки тоже бывают разные. Так что это – один из возможных вариантов. Вопрос в том, почему он не пошел в спальню и не выстрелил, а полез в шкаф. Это странно. Если человек ведет себя странно, этому могут быть разные объяснения...

– Например, он рехнулся, – высказалась я.

– Например, – согласилась сестра. – Или, например, что-то нарушило его планы...

– Что могло нарушить его планы?

– Ну мало ли... – пожала плечами сестра. – Что, например, нарушило твои планы в ту субботу утром?

– Не что, а кто, – ответила я. – Никита нарушил. Он не открыл мне дверь... То есть, позвольте, скорее даже не Никита, а Лилька... В общем, оба нарушили. Их внезапно вспыхнувшая страсть.

– А ты не допускаешь, – сестра многозначительно подняла вверх указательный палец, – что эта самая, как ты метко выразилась, страсть могла нарушить не только твои планы, но и планы убийцы? То есть, грубо говоря, он не рассчитывал на присутствие в квартире бабы.

– Нет, постой! – меня начал разбирать азарт. Стоило сделать над собой маленькое усилие, и все эти, по сути дела, кошмарные вопросы оборачивались захватывающей интеллектуальной игрой – этот эффект был мне уже знаком. – Ну баба... Ну и что? Что ему мешало убить обоих? Соображения морали? Очень сомнительно! Раскольников, между прочим, убил Лизавету и не поморщился. То есть поморщился, конечно, но ведь все-таки убил!

– Дался тебе этот Раскольников! – в раздражении воскликнула сестра. – Если уж на то пошло, то он убил Лизавету после того, как убил Алену Ивановну. Понимаешь – после! Он убрал случайного свидетеля, а это совсем другое дело. Если бы он, предположим, пришел к старухе, а дома и она, и Лизавета... Думаешь, он стал бы топором махать?

– Думаю, не стал бы... – я была вынуждена признать ее правоту.

– И вообще – к черту Раскольникова! – в гневе потребовала сестра. – Ты меня сбиваешь!

– Молчу, молчу, – кротко согласилась я.

– Нет, ты не молчи, – возразила сестра, – ты помогай мне думать. Только Достоевского не трожь! А то я запутаюсь. Так вот... Можно предположить, что он не хотел убивать двоих...

– Да, – сказала я. – Предположить-то, конечно, можно... Но чтобы такой, который свободно орудует отмычкой, так уж беспокоился по поводу второго трупа... Ну не знаю... Конечно, всяко бывает...

– Есть еще один вариант, – произнесла сестра с видом фокусника, вынимающего кролика из шляпы. – Возможно, он не орудовал отмычкой.

– Это как? – удивилась я, чувствуя, что успела сжиться с образом таинственного ночного взломщика.

– А так, – негромко проговорила сестра, водя пальцем по столу. – Он мог прийти накануне.

Вот тут, признаться, я онемела. Мне потребовалось не­сколько секунд, чтобы опомниться, обдумать практическую сторону дела и осознать, что как раз практически это было вполне осуществимо. Я представила себе пьяную суматоху в момент коллективного отвала и поняла, что проскользнуть незамеченным в шкаф абсолютно ничего не стоило. Кто-то из наших? Зачем? Нет, необязательно из наших. Там были и другие люди. Приходили, уходили... Ничего не помню.

– Дальше! – потребовала я.

– А дальше – ничего. Тупик, – грустно сказала сестра. – И все сначала. Его могли убить евреи и антисемиты, левые и правые, белые и красные... Правительство и оппозиция... Рэкетиры и милиционеры... Его могли убить из-за денег, из-за политики, из-за любви и из ревности... Et cetera... Кто угодно мог проникнуть в квартиру в пятницу вечером, пока шла гулянка... Кстати, – мрачно хмыкнула она, – не заметила ли ты там каких-нибудь подозрительных личностей?

– Я вообще никого не помню, кроме наших и ведущего программы «Ладушки», – сокрушенно призналась я.

– Между прочим, этот, который «Ладушки», теперь ведет Никитину музыкальную программу, – мрачно сообщила сестра.

– Неужели ты думаешь... из-за программы?.. – пролепетала я.

– Нет, я не думаю, это я так, к сведению... – сказала Маринка. – Из-за программы-то вряд ли, но вообще, кто их знает, какие там у них на телевидении разборки... Вот так, дорогая сестричка. Видишь, что получается? Тем, кто делил с ним деньги или сферы влияния, нужно было его просто убрать. Масонам или антимасонам он был нужен в качестве покойника. Все в равной степени вероятно. Так что идея ценная, а толку от нее никакого. Ничего-то мы с тобой не знаем. Но самое глупое... – она замолчала и забарабанила пальцами по столу.

– Что? – тут же прицепилась я. – Ну что? Что самое глупое?

– Самое глупое то, – задумчиво проговорила она, – что меня не покидает нелепое ощущение, будто разгадка где-то рядом. Откуда оно берется – ума не приложу, честное слово... Как будто мы что-то все-таки знаем или, может быть, вот-вот узнаем, а что – сами не знаем... В общем, ты меня лучше не слушай. Это уже не дедукция, а чистая мистика... И кузнецовская история у меня почему-то из головы не выходит. Что-то в ней такое есть...

– Ты что имеешь в виду? – переполошилась я. – Господи, ты что – про масонов?..

– Да нет! – отмахнулась сестра. – Совсем не то... Что-то меня в ней цепляет, но где-то на уровне желудка, а до головы, хоть ты тресни, не доходит...

– А как ты думаешь, – ни с того ни с сего поинте­ресовалась я, – если бы это было убийство как убийство, без всякого антуража, все равно поднялась бы такая волна?

– Как тебе сказать... – сестра пожала плечами. – Подняться-то она, наверное, поднялась бы – как-никак национальный символ... Другое дело, что она бы как поднялась, так и опустилась, а теперь все можно раздувать до бесконечности. Почему ты спрашиваешь?

– Сама не знаю, – устало вздохнула я. – Так...

– Давай Косте позвоним, – робко предложила сестра. – Ну чего ты, в самом деле? Он же волнуется... И потом, с поездкой надо что-то решать...

Честное слово, она говорила со мной, как с неразумным младенцем. Я чуть было не взбунтовалась и не проехалась насчет ее личной жизни... И тут же мне стало стыдно. Она была совершенно права: конечно, я веду себя неадекватно. Не радуюсь тому, чему надо радоваться, интересуюсь общественным в ущерб личному и вообще сильно нервничаю. Вполне естественно, что меня хочется увещевать, опекать и призывать к благоразумию.

– Позвоню обязательно, – пообещала я. – Завтра. Сегодня еще не созрела. А завтра непременно позвоню. Век воли не видать...

– Лексика, подходящая к случаю, – ехидно констати­ровала сестра. Мы помолчали.

– Девочки! – крикнула мама из кухни. – Идите ужинать!

Мы молча направились в кухню.

– Вы что, поссорились? – мама подозрительно уставилась на нас.

– Еще не хватало! – фыркнула Маринка. – Так просто, рассуждаем на разные темы... Расскажи, пожалуйста, про телевизор. Не отстать бы от жизни!

– Вряд ли... – невесело усмехнулась мама. – Разгромили кладбище. Идут митинги. Хасиды хотят к президенту. Президент обратился к средствам массовой информации с просьбой не раздувать... Западные страны выразили протест. Мы тоже выразили протест...

– А мы-то кому? – удивилась я.

– Как – кому? – в свою очередь удивилась мама. – Всем, кто смеет делать нам замечания.