По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Глава 40

Когда Всеволод вошел к жене, она спала или просто лежала с закрытыми глазами. Для удобства ей подкладывали множество мягких подушек, и среди этой пышности княгиня Марья выглядела еще меньше, чем была. За время болезни она превратилась в былинку, и Всеволод мог носить ее на руках, не. напрягаясь. Правда, делать ему этого не приходилось.

Отношение великого князя к Марье, как он сам считал, не стало хуже. Он был уверен, что до сих пор любит ее той самой любовью, которая выше простого плотского влечения. Но порой его раздражало состояние жены, никак не менявшееся — она и не выздоравливала, и не умирала. И тогда он спрашивал себя: неужели та девушка, ставшая потом молодой и красивой женщиной, и эта сморщенная старушка — княгиня Марья? Можно ли свою любовь к той, давшей ему столько счастья, переносить на эту, со временем будто становящуюся все более чужой, незнакомой? А сам он? Не изменился ли и он столь же разительно, как княгиня Марья, хотя сам этого не ощущает? Может, его душа за долгие годы так же высохла и сморщилась, как тело жены? А если так, то стоит ли убеждать себя, что по-прежнему жива их юная любовь, дороже которой ничего, пожалуй, в жизни у него не было?

Но потом Всеволод каждый раз корил себя за бессердечие, каялся перед Марьей, рассказывал ей, что творится у него в душе. После приступов раздражения он испытывал к жене прилив жалости и сострадания, чувствовал вину перед ней, хотел ее загладить. Хотя — что он мог сделать для жены? Только прийти к ней лишний раз, поговорить ласково, ободрить, зная, что в словах ободрения мало проку, и княгиня это понимает.

Сегодня, однако, Всеволод Юрьевич зашел к ней потому, что ему передали: она просила зайти. Это случалось в последнее время так редко, что ради этого зова великий князь оставил дела, а их было немало, и срочных. Константин отправлялся в Новгород заменить Святослава на княжеском столе — немыслимо было даже представить, сколько хлопот этому сопутствовало. Только подобрать нужных людей — и то голову сломаешь. Да ведь нужно еще и Константина ко всему подготовить: решение посадить его в Новгороде давно зрело у великого князя, а созрело внезапно — даже для него самого, не то что для Константина. Одних наставлений дать надо столько, что, если бы перечислять их подряд, наверное, целого дня не хватило. Но тут прибежали, сказали: княгиня зовет. Все бросил — и к ней.

Княгиня или спала, или не слышала, как он вошел. Чтобы не испугать жену, Всеволод тихонько позвал:

— Марьюшка…

Старушка открыла глаза, увидела мужа, чуть улыбнулась. Как ни изменилась она, а в улыбке ее на миг угадывалась та княгинюшка, прежняя, ласковая, чуть лукавая, с родимым пятнышком на виске. Но только на краткий миг. Теперь пятнышко разрослось во весь висок, стало страшным.

— Митюшка. Хорошо, что пришел, — тихо сказала княгиня. — Мне поговорить с тобой надо.

— Поговорим, Марьюшка. Тебе удобно ли?

— Повыше бы меня поднять. Позови кого-нибудь, пусть метя посадят.

— Зачем звать? Я сам. — Всеволод наклонился к жене, просунул руку под спину, поднял, подложил подушек. Не часто касался ее — не любил того ощущения чуть брезгливого страха, возникавшего у него, когда он дотрагивался до невесомого тельца, бывшего когда-то таким желанным.

— Спасибо, Митюшка.

— Не за что. — Всеволод Юрьевич сел на стулец, на котором обычно сидела Елена. — Ну, о чем говорить будем?

Сказал как всегда — слегка снисходительно, но сразу понял, что сегодня так не надо. Глаза жены смотрели на него прямо и строго.

— Детей надо собрать, — сказала княгиня. — Прощаться буду.

— Как это — прощаться? — спросил Всеволод. Не понял слов жены, подумав, что она имеет в виду Константина, уезжавшего вскоре.

— Потому что постричься нужно мне. Пора уж, — сказала Марья. Вздохнула и добавила: — Я умру скоро, Митюшка.

На этот раз Всеволод промолчал. Нечего было ответить. Что же, может, так оно и лучше — в монастырь. Мысль об этом ему много раз приходила в голову, но княгиня говорила, что не оставит детей, не уйдет в монахини, пока не почувствует, что пора. Теперь, видно, почувствовала.

Значит, опять что-то заканчивается в жизни. Когда-то он лишился матери. Потом — умирали дети. Потом они больше не умирали, но Всеволод лишился жены. Теперь предстоит лишиться этой маленькой старушки. Это будет скоро. И жизнь покатится дальше.

— Марьюшка, Марьюшка, — проговорил Всеволод. — Ты прости Меня.

— И ты, Митюшка, меня прости.

Всеволод судорожно подавил непонятно откуда взявшееся рыдание. Но оно вернулось, и он затрясся, уткнувшись лицом в ладони. Марья ласково смотрела на него, но казалось, что и ласка эта дается ей с большим трудом. Не было у нее уже сил ни на что.

— И Елена со мной пойдет. Слышишь?

Всеволод кивнул, не отрывая ладоней от лица.

— Ей там со мной хорошо будет. Что она здесь без меня? — Марья как будто разговаривала сама с собой, не замечая, что муж плачет.

Он поднял на нее мокрое лицо:

— И когда хочешь постригаться?

— Попрощаюсь с детьми. Потом, — сказала Марья. — Собрать бы их, Митя.

— За Ярославом послать?

— Всех надо бы.

— Хорошо; Марьюшка. Сегодня же пошлю в Переяславль, — успокаивающе сказал Всеволод.

— Далеко. Детки далеко разлетаются, — прошептала Марья. Устала говорить.

Полежала, закрыв глаза, собираясь с силами.

— А ты, Митюшка, не плачь. Ступай. А потом еще приди, я отдохну пока.

Он, ничего не говоря, встал. Дела все-таки надо было делать, от них не уйдешь.

Вот и пригодился княгинин монастырь, думал великий князь. Может, дается человеку знание своей судьбы, да только он понять его не умеет? Давно когда-то, еще молодой, Марья загорелась построить этот монастырь. И всю жизнь строила и обустраивала. Великий князь тогда шутил: не хочет ли она стать настоятельницей, матерью игуменьей? Хорошо тогда было шутить. Молодым кажется, что всегда будут молодыми. И монастырь этот — для кого-то другого. Мало ли страждущих, желающих покинуть этот мир?

А шутка-то вот когда отозвалась. Это значит, что жизнь проходит, проходит, и никакая власть, даже власть великого князя, не в состоянии задержать, остановить, вернуть хотя бы единый миг этой жизни.

И Елене давно пора в монастырь. Ей-то туда с рождения было идти предназначено.

Отправился дела доделывать и вдруг понял, что сегодня больше не хочет ничем заниматься. Сказал Константину про решение матери. Тот сразу побежал к ней — сидеть у изголовья, вздыхать, точить слезы. Честное слово, хоть сам вместо него поезжай в Новгород.

Отпустил бояр, наказав Добрыне Юрятичу завтра прийти пораньше — многое нужно было еще обсудить.

Удалился к себе. До вечера просидел над книгой, потом лег спать. Во сне видел юную княгиню Марью, и смеялся с ней, и плакал от молодого счастья.

Через неделю прибыл Ярослав, и все дети теперь были вместе, за исключением дочерей. И Всеслава и Верхуслава в свое время уже получили родительские наставления и благословения и находились теперь в воле мужей своих.

Великий князь, несмотря на свою печаль, все же не упускал случая приглядываться к детям, когда они собрались вместе. Как-то получилось, что не задумывался раньше об их взаимоотношениях.

Росли они как бы порознь. Положение детей и наследников великого князя не позволяло им держаться ватагой, бегая всюду, подобно детям простых родителей: У каждого были свои воспитатели, свои бояре, слуги, великий князь был больше озабочен тем, чтобы из каждого сына сделать маленького государя, чем стремился вырастить братьев дружными и любящими друг друга. Только мать учила их этому. А в последние несколько лет, когда она болела, сыновья и вовсе были предоставлены сами себе, своим заботам и желаниям. И дела у всех были разные. Кто с отцом на войну едет, кто в большом уделе княжит, кто при дворе проказничает. Они и виделись-то редко. И нынче, когда матери с ними не будет совсем, не станет ли усиливаться у сыновей взаимное отчуждение?

Было видно, что Константин не выказывает особого расположения ни одному из братьев. Конечно, он привык быть первым и главным сыном, жил в своем особом мире, со своими заботами. И сам великий князь все время подчеркивал перед остальными сыновьями его старшинство. А как же иначе? Ведь именно Константин станет над ними государем после смерти отца. К тому же он готовится принять новгородское княжение. И хоть не с большой охотой туда едет, но все же осознает свое превосходство над братьями.

А вот Святослав, несмотря на то что ему всего десять лет, наверняка обижен на Константина. Уже посидел в Новгороде, понюхал власти и всего, что власти сопутствует. И боярам его, наверное, тоже понравилось управлять Новгородом. И вину за то, что Святослав отозван, приписывают Константину: конечно, возле отца сидя, выпросил себе новгородский стол, ущемил родного брата. И Святославу напели, нашептали на Константина. Недаром Святослав так посматривает на старшего.

И вообще, все младшие братья, похоже, против Константина. Это их и объединяет. Великому князю давно знакомо и известно такое свойство всех людей: нелюбовь к кому-то одному сближает тех, кто не любит его, сильнее родственных уз. Сколько раз сам Всеволод Юрьевич испытывал это в жизни! Не получилось ли то же самое с родными детьми?

Великий князь подумал: надо бы поговорить с сыновьями, убедить их не держать зла друг на друга. Правда, не очень-то надеялся, что разговор такой поможет. Волю отца они, конечно, выполнят — воспитаны в покорности. Но когда этой воли над ними не будет, согласятся ли выполнять волю старшего? К тому времени все станут взрослыми. Великий князь, даст Бог, проживет еще долго.

А став взрослыми, не кинутся ли один на другого, подобно сыновьям рязанского князя Глеба? Чтобы усмирить их, надо каждому дать столько, чтобы не чувствовал себя обделенным. Но ведь на всех не напасешься великих княжений, оно одно. Горько это признавать, но признать надо: великое княжение, то, что Всеволод Юрьевич создавал всю жизнь для блага земли своей и сыновей своих, и станет в будущем причиной раздора между детьми. Всегда великий князь чувствовал презрение, когда видел, что брат поднимает меч на брата. Неужто и его сыновьям такое суждено?

Так и не собрался поговорить с сыновьями, предоставив это матери. Надеялся, что Марья сможет найти для них слова, которые дойдут до их сердец, будут восприняты не как приказание или даже просьба, а как самое святое — материнский наказ.

Все шестеро, уже не раз побывавшие у матери поодиночке, пришли к ней накануне пострижения.

Весь город знал, что сегодня княгиня отправляется в монастырь. На улицах было людно. В этот первый день марта зима словно растерялась: позволила солнышку сиять, придержала мороз. Сиял снег под яркими лучами, сияли купола церквей. А народ не радовался: горожане, собравшиеся на улицах проводить княгиню Марью, стояли строгие, среди баб кое-где слышался плач. Ее любили в городе. Многим она помогла на своем веку, многих защитила от несправедливостей, которых в любой жизни хватает. Доброта и кротость великой княгини были известны всем. И люди, привыкшие к тому, что есть у них в лице княгини Марьи надежная защитница, искренне горевали, что она должна их оставить. В разных местах города с церковных звонниц раздавались медленные удары колоколов. В княгинином монастыре все было в движении — готовились встретить княгиню с большим почетом. Хоть и не принято было уход из мира сопровождать суетой, но княгиня столько добра сделала для своего монастыря, что ни у кого сомнений не вызывала необходимость воздать ей подобающие почести.

В княжеском дворце тоже шли приготовления. Мать Ефимия, настоятельница монастыря, и епископ Иоанн были у великого князя, слушали его наставления, обговаривали условия содержания княгини Марьи и дочери ее Елены. Игуменье все было ясно: княгиню она знала давно и любила ее, знала и Елену, и то, что ей, настоятельнице монастыря, говорил великий князь, было совсем лишним. Но она с благодарностью слушала его: государь только что отписал монастырю несколько сел, подарил большие луга за Клязьмой и пообещал выделить часть доходов своих на украшение монастырских храмов, в том числе на золочение купола Успенской церкви, которая была недавно построена по просьбе княгини самим великим князем.

В ожидании княгини Марья возле крыльца стоял возок — простые санки с сиденьем, как она просила. Они с дочерью хорошо должны были в нем разместиться — удобно и скромно, без пышности. Народ толпился возле возка, оттесняемый дружинниками — чтоб не повредили чего. Похоже, многие готовы были выпрячь из возка двух спокойных пожилых меринов и вместо них сами довезти матушку княгиню, не тряхнув по дороге, к месту последнего пребывания. Ждали молча, не решаясь разговаривать.

Людно было и перед княжескими покоями во дворце. Бояре, зная, что княгиню до возка понесут на руках, хотели удостоиться этой чести. Толпились у входа в покои, надеясь, что великий князь заметит их рвение, и каждый думал, именно его великий князь попросит оказать княгине эту последнюю услугу.

Были здесь, конечно, и оба Юрятича — Добрыня и Борис, ожидавшие своих воспитанников, когда те вернутся от матери, получив благословение на дальнейшую жизнь. Им приходилось теперь видеться редко — Добрыня с Константином не выезжал из Владимира, а Борис вместе с женой и детьми жил теперь в Суздале, при князе Георгии. Туда же, в Суздаль, Борис перевез мать и брата Любима. После смерти Юряты Любава замкнулась в себе, стала богомольной и тоже, сказывал Борис, собиралась в монастырь, как только женит младшенького. Невеста ему уже найдена.

— А сам-то он как? Хочет женитьбы? — улыбаясь, тихонько спросил Добрыня. Наклонился к уху Бориса, чтоб не слышали вокруг. Время, конечно, было не для веселых бесед, но, подумав о Любиме, который, наверное, стал совсем взрослым, Добрыня не смог удержаться от улыбки.

— Еще бы ему не хотеть, — так же тихо ответил Борис. — За ней приданого дают — как за княжной. На Пасху поженят.

— Как нас с тобой. — Добрыня опять хотел улыбнуться, но, вспомнив Юряту, погрустнел. — Ты у нас погостишь? — спросил он Бориса. — Побудь хоть немного. Давно ведь не видались. А скоро в Новгород с княжичем уеду, так совсем надолго расстанемся.

— Не знаю, брат. Это как князь Георгий скажет. Мы ведь с тобой люди подневольные, — ответил Борис, как показалось Добрыне, с раздражением.

— Строгий он? От себя не отпускает? — спросил Добрыня.

— Нет, не строгий. — Борис словно не мог подобрать своему княжичу определения. — такого, чтобы и верное было, и не прозвучало на князя Георгия хулой. — Не строгий, а, как бы тебе сказать… нравный. Сам не прикажет, а любит, чтобы угадывали, чего хочет.

— Ты-то угадываешь?

— Я-то уж наловчился, — ответил Борис с таким знакомым Добрыне смешком, но тут же одернул себя.

Стоявший недалеко от них статный и красивый лицом боярин — был это Михаил Борисович, новый главный думец и советник великого князя, — строго глянул на братьев: чего, мол, веселитесь в такой скорбный час? Но, встретив спокойный взгляд Добрыни, отвернулся с нарочито скорбным лицом. От Бориса не утаилось.

— Не любит тебя Мишка-то? — шепнул он.

У Добрыни на скулах вздулись и опали желваки. Вместо ответа он посмотрел задумчиво на свою ладонь и вдруг сжал ее в огромный мосластый кулак.

Борис понимающе взглянул на это стенобойное орудие. Он и сам знал, как это бывает трудно, когда хочешь вытащить саблю и рубануть — а не вытаскиваешь, нельзя: против подлостей человеческих приходится по-другому действовать.

— Давай-ка, брат, отойдем к окошку, — сказал Борис. — А то натопили — жарко, сил нет.

Отошли к окошку. Здесь никого не было — можно говорить спокойно, не опасаясь, что услышат, переврут и донесут.

— Так что — погостишь, брат? — спросил Добрыня. — Поговорим не таясь. Ты да Любим — больше у меня братьев нету. Когда еще увидимся?

— Говорю же — как княжич мой захочет, — ответил Борис.

— Да он сейчас, поди, не станет норов показывать, — уговаривал Добрыня. — Княгиня Марья их сейчас учит, наставляет. Она добрая.

— Эх ты, Добрынюшка, — насмешливо покачал головой Борис. — Да ведь то, что им княгиня сейчас говорит, они уже сто раз слышали. И что с того? Всегда-то ты доверчив был. Она их, поди, учит, чтоб не ссорились, друг друга не обижали. А они твоему Константину завидуют, что его отец среди всех выделяет.

— Так ведь он старший.

— Ну и что? Я-то своего князя Георгия хорошо знаю. Он вместо Константина хоть сейчас бы в Новгород кинулся, — сказал Борис. — И остальные так же. Вот им княгиня Марья, поди, говорит, чтоб любили друг дружку, а они ждут, когда великий князь скончается. Чтоб ни в чьей воле не ходить.

— Что ты говоришь, брат? Князь Константин не такой, — сказал Добрыня.

— Я тебе, брат, вот что скажу. — Борис посмотрел Добрыне прямо в глаза. — Они, князья, конечно, господа наши. И про них плохого ни ты, ни я сказать не можем. Только поверь моему слову, Добрынюшка. Придет время — и как бы нам с тобой не пожалеть, что мы с ними жизни свои связали. Ты — с Константином, я — с Георгием. Теперь-то редко с тобой встречаемся, а тогда — не дай Бог, может, и почаще встречаться станем. Ты с Константином — на одном краю поля, я с Георгием — на другой стороне. Так что заранее тебя прошу: меня не руби, а бери руками, я тебе сдамся.

Добрыня молчал. Борис, конечно, по своему обыкновению, мышь принимал за корову — преувеличивал. Но что уж там — и ему самому о чем-то подобном думалось иногда. Может, и правда нужно подальше держаться от государей? Но зачем и жить тогда? Жизнь вне службы великому князю и Константину представлялась Добрыне чем-то вроде монастырской жизни, к которой готовилась сейчас великая княгиня. А служба великому князю заключается в том, чтобы отбросить все дурные помыслы, довериться безгранично и верить без сомнения. Не нами это установлено, не нам и отменять. Всякое бывает, конечно. И зло тоже. Но разное зло это бывает именно потому, что те, кто Обязан служить верно, не выполняют свой долг, нарушают слово, пекутся лишь о себе.

— Ты говоришь — когда в Новгород? — спросил Борис.

— Да вот князь Константин не спешит, не хочет с матерью расставаться. До распутицы, однако, должны уехать.

Борис поглядел на брата и понимающе кивнул.

Тут дверь в покои великого князя распахнулась, и всеобщее внимание обратилось туда. На пороге появился сам Всеволод Юрьевич. С ним был епископ Иоанн — в строгом священническом повседневном облачении, с напрестольным крестом в руках. Многие переглянулись: никак государь велит крест на что-то целовать? Сыновьям? Вроде бы рано, сам еще жив и здоров. Епископ уловил эти взгляды и спрятал крест в складках одеяния. Великий князь тяжело поклонился собравшимся.

— Спасибо вам, что пришли княгиню проводить, — сказал он.

Был хмурый. Пригласил всех спускаться вниз, к крыльцу. Княгиню уже готовят и скоро вынесут.

Бояре, старшины, городская, знать, толпившиеся у дверей, потянулись к выходу.

Вскоре двое черноризцев вынесли великую княгиню, бережно держа на весу стулец с высокой спинкой, на котором она сидела. Следом вышли великий князь и игуменья Епифания, держа за руки шедшую вразвалку Елену. Обе — и мать и дочь — были уже в монашеских одеяниях.

Сразу за великим князем на крыльце появились все шестеро сыновей. Константин плакал, утирая слезы рукой. Георгий был сдержаннее — лицо хмурое, но спокойное. Ярослав был бледен. Остальные, младшие — Владимир, Святослав и Иоанн, — всхлипывали, смотрели по сторонам.

На Дмитриевском соборе ударил печально колокол. Вся толпа, окружавшая крыльцо, повалилась в снег, на колени. Теперь уже никто не сдерживал рыданий и горестных криков.

— Матушка наша!

— Заступница! На кого нас покидаешь?

— Как мы без тебя, голубушка наша?

Княгиня Марья с необычайно посветлевшим лицом худенькой ручкой крестила толпу, улыбалась. Елена, ведомая отцом, которому, казалось, не очень нравятся несущиеся отовсюду вопли, шла, потупившись.

Княгиню усадили в повозку. Следом за ней неуклюже полезла Елена. Толпа подалась вперед.

Всем хотелось лучше увидеть. Кому-то — в последний раз посмотреть на свою благодетельницу, кто-то просто любопытствовал. Великий князь заметил, как побагровели от напряжения лица дружинников, пытавшихся сдерживать возрастающий напор толпы. Сейчас не выдержат, народ прорвет, хлынет к возку. Перевернут еще.

— Трогай! — крикнул Всеволод. И, поскольку возница-черноризец замешкался, крикнул еще раз: — Пошел, говорю!

Возок быстро покатил к воротам. Толпа потекла вслед.

В тот же день княгиня Марья и дочь ее приняли постриг.

Монашество Марьи оказалось недолгим. Только восемнадцать дней прожила она в монастыре. Тихо, будто с облегчением, скончалась.

К этому времени Георгий уже уехал в Суздаль, Ярослав отправился в Южный Переяславль. Всех ждали дела.

Константину выпало дождаться смерти матери во Владимире. В день, когда сообщили о кончине монахини Марфы — такое имя приняла княгиня, — он и выехал в Новгород, напутствуемый великим князем.

Добрыня уехал вместе с князем Константином.