По зрелой сенокосной поре

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Люди привыкают к однообразию. Быстро, незаметно для себя и уже раз и навсегда заведенным порядком живут изо дня в день, из года в год. Не с удобствами или невзгодами, а именно с однообразием человек свыкается скорее всего. Это открытие Сергей Горобец сделал в Пояркове, а может, оно вообще было первым открытием в его жизни. Друзья Сергея — Володька Кержов и Алик Синько, такие же молодые специалисты, как он сам, признали открытие, и странным казалось лишь то, что равнодушными остались поярковцы. Никого больше не потрясла, не взбудоражила эта новость в далеком селе на Амуре. А ведь у поярковца на новость особое чутье! О, тут ему и расстояние не помеха… Уж на что Москва далеко, а стоит там какому командировочному гульнуть, так телеграмма еще до Пояркова не долетит, а уж тут все знают: надо выручать — не переться же ему пешком в такую даль. Понятно — земляк!..

Поглаживая ус, сидел перед Сергеем старик Реснянский, рассказывал под руку Горобцу, подписывающему наряды. Как только закрылась навигация, рабочие обедали у Сергея в мастерской. Собираясь после обеда на участок, Реснянский обычно заходил в конторку, успевал рассказать что-нибудь Сергею.

— Э-э, милый!.. Разве у нас тут пристань была… Названья такого не было! Помню, дебаркадер ткнули к берегу — может, когда катеришко пристанет, а то — баржи с Благовещенска идут, шкипер с матросом лодку отвяжут — и к нам: картошки взять, хлеба… У нас тогда свойский хлеб-то еще был, домашней выпечки. Давно такого не ели… Да… Пригнали первый эшелон с углем с Райчихи — пароход подошел — мы ему в бункер лопатами кидали!.. Теперь вот, — лукаво усмехнулся старик, — горя не знаем, не то что… — он махнул рукой на прошлое, на воспоминания. — Кнопку ткнул — стрела сама поехала. Транспортер крутит — уголь идет… Подталкивай его бульдозером — и вся недолга. Так-то, Сергей Никандрыч! Годков пять — десять пройдет — еще не то будет, посмотришь тогда.

Будь Горобец летами постарше, поопытней, он без труда уловил бы в словах Реснянского поучительный намек. Наверное, от Кержова или Синько, а может, и от самого Сергея, вылетело какое слово — поди поймай теперь, Реснянскому стало ясно, что заскучали, запечалились ребята в Пояркове. На родину ли потянуло их или в шумные города, где молодежи много, а и по большой работе могли стосковаться, все равно плохо — уедут. Гусь, вон, и с подбитым крылом, а осень пришла — все шею тянет, вверх косится. Стая над головой пройдет — шуму-то, крику не оберешься. До этого зерно с рук брал, а тут взъерепенится, гляди, кабы в глаз не клюнул…

Ведь вот и эту историю, думает Сергей, Реснянский тоже неспроста рассказывал. Что правда, то правда: в навигацию тосковать не приходилось, некогда было. А теперь, вздохнул Горобец, собираясь попечаловаться Реснянскому, но ему помешал телефонный звонок.

Это секретарша начальника пристани Люба Калинович. Костя (он же — Константин Николаевич Подложный, начальник пристани) бродит по участкам, а Любке делать нечего. Но Сергей знал, что даже когда ей делать нечего, Калинович не станет раззванивать понапрасну, наверное, ждет, пока он сам догадается или спросит у нее. Но о чем! Сколько ни думал Сергей, на ум ничего не шло.

Горобец уже было коснулся пальцами блестящих рычажков телефона, но Люба, будто почувствовав его намерение, успела сказать на другом конце провода:

— Ой, Сергей!.. Чуть не забыла… Тут приказ на тебя — надо расписаться. Придешь?!

Уж не разыгрывает ли она?! На последней планерке ни о каких приказах речи не было. В командировку ехать он не договаривался, а предпраздничный — еще рано.

— А я тебе не верю, Люб, — смеется он в трубку. — Прочитай!..

— Так я тебе и прочитаю, нашел тоже артистку!

— Ты все шутишь?!

— Я б с такими шуточками давно из конторы полетела. Самому небось не до шуток на службе.

— Ну ладно, а о чем приказ? — спрашивает он миролюбиво. — Наверно, премию подкинули к празднику?!

— Ага, такую премию, что закачаешься… Тебе «леща» подкинули. Иди, иди, узнаешь…

Захохотала, готовая продолжать разговор, а Сергей с досадою поморщился и придавил пальцем рычаг телефона.

…Всегда некстати улыбающаяся, с зализанной прической, так, что и волос не мог упасть на крутой, с гусиное яйцо лоб, толстушка Люба открыла шкаф и, подперев носком лакированной туфли скрипучую дверцу, поискала среди скоросшивателей и картонок папку с приказами. Она улыбалась при этом, но как-то плутовато… Полистала коротышками пальцами бумаги, освободила нужный лист из-под скрепки и протянула Сергею. Розоватые ноздри ее дернулись вместе с верхней губой, и она, чтобы не прыснуть от смеха, торопливо закрыла рукой рот. Потом сказала:

— Копия мне не нужна, я тебе нарочно экземпляр отстукала. Только распишись.

Сергей заковыристо расписался.

— Можете идти к начальнику, — по привычке официально начала Люба. Она кивнула на дверь Подложного и смутилась, встретившись глазами с Сергеем. Нет, она не хотела обижать его и сменила холодный тон на более ласковый: — Константин Николаевич сейчас на участке. — Люба пыталась даже успокоить Сергея. — Скоро ему должны позвонить из пароходства. Ты подожди, если хочешь, он вот-вот придет…

Горобец ее не слушал.

Люба надавила плечом на скрипнувшую дверцу и, опять дернув носом, крутнулась перед Сергеем так, что из-под юбки мелькнула розовая полоска рубашки. Раздосадованная его невниманием, Люба села за машинку, и каретка «Прогресса» запрыгала от ударов по клавишам, как старый тарантас по ухабистой дороге. Глядя на мелькание Любкиных пальцев, слушая клацанье букв по бумаге, Сергей рассеянно подумал, что у секретарши голос тоже отрывисто-сухой, щелкающий. И в приказе слова показались ему клацающими, неживыми…

Уйти бы теперь в мастерскую и хорошо обдумать все, но Горобец ввалился в кабинет главного.

На столе чертежная доска, на ней миллиметровка с неровными краями, похожая на тонко раскатанный лист теста. Алик Синько, насвистывая и согнувшись над доской как вопросительный знак, водил карандашом по бумаге. Одного взгляда мельком ему было достаточно, чтобы понять: Сергей рассержен. Не отрываясь от бумаги, Алик продолжал свистеть.

Сергей бросил мичманку на край стола и, пригладив рукой волосы, потянулся за сигаретой. Пачка «Лайки» лежала тут же, на столе, рядом с круглой крышкой чернильного прибора — Алик уже затрусил ее пеплом. Закурили. Синько сунул карандаш за ухо и сел на доску, прямо на чертеж. Метровой рейсшиной потянулся к окну и распахнул форточку.

— Выговор! — равнодушно сказал Сергей, не дождавшись вопроса друга.

— А у меня в кармане гвоздь…

— Алик, я сам ничего не понимаю.

— Покажи. Не будем гадать.

— Понимаешь, — Горобец нехотя доставал из кармана кителя скомканный приказ, — тут все аргументировано… Замаскированная мина! Не угадаешь, с какой стороны взяться. Так скажи: есть же порядок? До строгача обычно несколько простых выговоров вкатывают, а не с бухты-барахты…

Он развернул лист, скептически посмотрел на него и швырнул на стол:

— Читай сам!

Алик поймал приказ на лету, передвинул в угол рта сигарету и, щурясь от едкой завитушки дыма, стал читать:

Алик тронул Сергея за плечо:

— На, спрячь. Еще пригодится…

— Зачем?

— Тут же русским языком сказано, что в случае чего — оргвыводы будут с гаражом. Да и выговор — гаражу…

— Как будто мне от этого легче!

— Ну, давай расстроимся, возмутимся, кинем ему заявления, и что, тебе сразу легче станет?!

Нет, легче ему, конечно, не станет, да не в этом дело. Ему надо разобраться, почему так получилось, за что он в конце концов выговор получил.

Алик между тем говорит:

— Ты утверждал, что однообразие утомляет. Помнишь? Так это тебе — для разнообразия…

— Да ведь я не об одном себе думал, — начал было Сергей, но Алик не дослушал, засмеялся и перебил:

— Точно! Костя побеспокоится, чтоб и мы с Володькой не скучали.

Костя… Последний раз, наверное, неделю назад, когда заходил в мастерскую, он указал Сергею на мусор во дворе: повсюду щепа, разбросана ветошь, обрезки металла где зря. Непорядок… Сергей не спорил. Сказал: уберем. И сделал. В гараже для бульдозеров покривились дверные петли, филенка в двух местах выбита, из угла в угол ветер гуляет. Но гараж было поручено ремонтировать Бочкареву. Сергей хорошо помнит ту планерку, на которой решался этот вопрос. Подложный тогда еще, вроде смехом, упрекнул главного инженера:

«Что, Николай Васильевич, власть в руки не забираешь?! Сказать честно — я уж устал, до последнего дня план выжимали… Думал, закроем навигацию, ты сразу людей расставишь по участкам, командовать возьмешься, а я отосплюсь себе… А у тебя что рабочие, что мастера — шляются друг за другом из конца в конец или в затишке, в траншее, покуривают…»

«Я уже раскладочку приготовил, — сказал тогда с извиняющейся улыбкой Бобков. — С понедельника начнем — как в навигацию, когда за теплоходы дрались!..»

По этой его раскладочке и вышло, что гараж ремонтировать Бочкареву. Дали ему бригаду, и тогда же еще Бобков предупредил Бочкарева: «Подчиняться будешь мне! Учти, халтуру не приму и наряды подписывать не стану». — «А мы — процентовочку!» — засмеялся Бочкарев. «Процентовоч-ку… — с растяжкой передразнил Подложный. — Там работы от силы на неделю!» — «Ладно, Константин Николаевич, мы постараемся…»

И вот прошла эта не запамятованная Подложным неделя, гараж имел прежний вид, а выговор за него свалился на Горобца… Сергею казалось, что только за мусор строгач ему влепить не могли. Было жаль и инструментальщика Копишева, мужика, правда, болтливого, но сообразительного. С ним у Сергея только-только вот хорошие отношения наладились, а теперь Иван опять обидится, скажет: век стоял гараж этот расхлябанным, а при других начальниках с него пятерки не выдирали, а у него дети… И всегда Иван канючит…

— Ну при чем, при чем тут Копишев?! — обозлился Сергей. — Про Бочкарева так и полслова не сказал!..

— Так, так, — согласился Алик. — Старая калоша твой Бочкарев! Скользкий, он и из-под Кости, и из-под кого хочешь вывернется. Ты спроси у главного, он, поди, давно сунул Бочкарева на новый объект. По ремонту гаража тот все деньги уж слопал.

— А Копишев?

— Ну, этого Костя за то, чтоб не огрызался. Да ему и стоит — лишний раз пальцем не шевельнет.

— Зря ты на Копишева. Иван мужик ничего. К нему только подход нужен. Я другого не понимаю: Костя может приказывать райпожаринспектору? Он что, предрик уже?!

— Как где, так ты умный, — усмехнулся Алик, — а тут вроде ничего не понимаешь. Пожарному инспектору еще лучше: оштрафует без претензий. Он ведь не обидится на Подложного, что тот пропустил в своем приказе словно «просить»… А вообще… — Алик съехал со стола и, разглаживая измятые брюки, иронически закончил: — Не забывай майора Кульденко с его наукой: мыслить и сопоставлять! Сильного врага победить не трудно, надо только знать его карты!

Сергей тоже встал. Погасил в чернильной крышке окурок и надел мичманку.

— Все бы, конечно, и ничего, — сказал он, — но приказ-то нарочно выпустили под праздник. Это чтоб позлить нас, да?! Специально? Или у Кости это называется педагогическим подходом к молодым кадрам?.. Воспитание и перевоспитание! Но нельзя же, в конце концов, под дых бить! Все-таки Октябрьская годовщина, не святая неделя…

— А-а, точно! Тут все просто, — ответил Алик. — Строгач лишил тебя премиальных, а денежки из итээровского фонда. Другим же больше достанется. Заодно еще и нас с Володькой причешут.

— Он же вроде не мелочный?!

— Кто, Костя? А ты спроси его самого!

— Ладно, — пообещал Сергей. — Будь здоров!

Алик поднял ладонь к плечу — как семафор — путь открыт.

Горобец хлопнул по карману с приказом и, еще не соглашаясь с какой-то мыслью в себе, сомнительно покачал головой. Хотел ли он сказать другу, что на этом не успокоится, или просто не нашлось у него в ту минуту слов, чтобы выразить и недовольство свое, и недоумение, а может, и некоторое опасение за будущее, которое вдруг да и зависит от этой нечаянной-негаданной бумажки с приказом. Так ли, иначе ли, но, невесело улыбаясь, вышел Горобец из кабинета.

Приехав в Поярково, Горобец поселился в небольшой комнатке деревянного барака — первого пристанского общежития. Стены оклеил цветными обоями: розовыми — «спальню», зелеными — рабочую половину, где притулился стол. Рука не поднялась заклеить небольшой простенок от окна, названный Сергеем «домовой книгой».

Здесь оставили автографы благовещенские механизаторы — «замостырившие» «балалайку», два инженера-путейца из Хабаровска, «Вера, вышедшая замуж по любви», «Семен — рыжепьян», какой-то «Колоток — мотаю на «кулички!», «скромные Зина и Катя», «хулиган и ухажер Думбровский», Маруся, которая отрезала в этой комнате косу «в знак женщиностановления», и уж совсем непонятно как попавший сюда старшина милиции Бубнов. Судя по датам, он-то и был симпатией Веры, вышедшей замуж по любви.

Что-то роднило записи, не в одно время сделанные и разным способом — от химического карандаша до перочинного ножика. Их сближали простоватость и легкая насмешка, ирония жильцов и жиличек… Храня традицию, Сергей нацарапал на стене, что приехал в Поярково первого апреля, кто, мол, не хочет — пусть не верит…

За полцены он приобрел в комиссионном «Рекорд». Приемник старый, но с хорошей настройкой: чисто принимал Москву, а ближние станции и подавно. Валяясь на кровати и слушая музыку, Сергей иногда злился на себя за то, что не остался после училища в Горьком. Поступил бы в водный институт, а свободными вечерами ходил бы в консерваторию, концертный зал. Правда, ругал он себя только для блезира, потому что, с одной стороны, людям свойственно жалеть о прошлом и о неосуществленном, а с другой — они ведь редко бывают довольны настоящим.

…В Поярково Сергей прилетел рано утром. С борта «ЛИ-2» прыгнул в глубокий снег. В ботинках, проваливаясь, сделал несколько шагов и на минуту закрыл рукавом глаза от снежного вихря, поднятого ревущим самолетом. Из кабины выкинули вслед Сергею чемоданы, и «ЛИ-2» улетел дальше.

Торчком уткнулись в снег коричневые чемоданы, и легкая поземка обкручивала их снежными усами. Распластываясь в равнину, белый аэродромный холм вытягивался в степь, перерезанную льдистой полосой Амура — точно из фольги… На ближнем к Сергею левом берегу стояло чистенькое, ровное, опрятное село — с высокими соснами на улицах, с огородами и кое-где даже садами. Узкая лента припорошенных снегами кустов вилась от Пояркова, огибая вдалеке аэродромный холм… За этими кустиками, под снегом лежала маленькая речонка Завитинка, в устье которой, как у доброй хозяйки на квартире, разместился затон… Обширное белоснежье упиралось у самого горизонта в сопки — встопорщенные складками, окуренные сизым дымом… Свежо, морозно, тихо. «Неужто это для меня уже и край света?! И Поярково ли это еще?!» — думает Сергей, усмехаясь. Ему немного жаль, что деревня стоит не в сопках. По его-то мнению, край света — это такое место, когда дальше и ступнуть некуда. Край — он и есть край, а тут еще столько простора, столько раздолья кругом, что невольно думается: край ли это или начало земли твоей?..

Хрустел под ботинками снег, солнце едва прорезалось через белый туман над крышами. «Какая же это весна? — опять недоверчиво подумал Сергей. — Апрель, а на Амуре ни протоки, ни проталины…» Удивило его лесное ожерелье: по реке, во льду, цепочкой зеленые елки. Под ними вилась безлюдная стежка. Куда она? Если на противоположный остров, то почему не напрямик, а на дальний край его?

Потом уж поярковцы растолковали Сергею, что елки — это контур государственной границы, а тропой ходят дозорные пограничники.

Еще никогда Сергей не видел так близко чужой страны, никогда так остро не чувствовал, что вот здесь, под его ногами, стоит и начинается необъятная земля, красным отмеченная на глобусах и картах, и имя ей — Россия. Мордовали ее и душили, потом заливали ее и кровью, а она вот стоит — своими людьми, своей верой и правдой, своею силой неизбывною. И в этой силе, в этой мощи, в чувстве родины заключена и его сила, его, Сергеева, жизнь!

Тем же днем Горобец побывал на планерке. Подложный кратко, по-кульденковски точно отдавал распоряжения. Чувствовалось, что его уважали.

— После Горьковского речного училища к нам приехал техник-механик, — представил он Горобца. — Диплом с отличием. Куда поставим, а, Павел Иванович?

— Давайте! — Черемизин махнул рукой, будто подгребал к себе что-то. — С виду неплох, хоть и красный диплом. — Павел Иванович был настроен добродушно, говорил и улыбался Сергею. — К навигации еще бы парочку техников, с любыми дипломами!..

— Приедут, — сказал Сергей, — через месяц тут будут, если я их к тому времени не отговорю…

Вечером Сергей ходил в клуб. Закрытое шатром высоких сосен здание когда-то было церквушкой. Но купол давно разобрали, иконостас вынесли, росписи забелили и провели внутрь электричество, а по углам навешали громкоговорителей. Пауки — эта нечистая сила — опутали динамики паутиной, да такой толстой, что шваброй не проткнешь, и, наверное, от этого динамики хрипели на разные лады.

Что бы ни играли — танго, фокстрот, румбу, — парочки на середине зала потопчутся-потопчутся и разойдутся к стенкам. А раз или два за вечер из маленького закутка на сцене выбегает растрепанный радиольщик и, растягивая до ушей улыбку, орет:

— А теперь танец! Дамский!..

Сергей сидел на стуле и совсем растерялся, когда после такого вот объявления подошла к нему высокая смуглая девушка. В черных лакированных туфлях на низком каблуке, в красном платье в талию, она сразу приглянулась Сергею. Что-то в ней было притягательно-простое и доверчивое даже на первый взгляд — то ли глаза чуть раскосые, то ли улыбка, как бы неуверенная от волнения и робкая…

— Давайте станцуем? — спросила она и тут же смутилась, видимо, вспомнив, что не сказала почти обязательной для таких случаев фразы: «Разрешите вас пригласить?!» Она, наверное, и хотела так сказать, но, видя, что Сергей не поднимается, поторопилась, и все ее недоумение и недовольство собой выплеснулось в отчаянности слов:

— Я же пригласила вас…

Заметив, что девчата, стоящие возле стен, торопливо толкают друг дружку и кивают на него, Сергей подумал, что его разыгрывают, и решил повалять дурака.

— Видите ли, — он встал и тут же предложил девушке сесть рядом, — вы извините меня…

— Дина.

— Извините, Дина, я… я не танцую. Может, поговорим?

— О чем же? — Она, кажется, не обиделась на него, успокоилась и теперь улыбалась, стараясь, однако же, не смотреть в сторону подруг.

Сергей тоже улыбнулся.

— Меня зовут Сергеем… А почему у вас такое старье играют? Допотопная музыка, ни одного джаза!..

Между ними начался банальный и нелепый разговор, какой ведут между собой еще мало знакомые люди, делающие вид, что давно знают и хорошо понимают друг друга. Их странные на первый взгляд вопросы имели немалый тайный смысл — как можно больше выведать друг о друге, хотя и не без того, конечно, чтобы и самому не произвести впечатления… И ах как многозначительны были их паузы, как полупрозрачны намеки и как жеманны были они сами и в словах своих, и в каждом движении. И все это искренне, в духе лучших традиций захолустных наших мест, где в общем-то одинаково преступно в глазах местного танцобщества девушке пригласить первой незнакомого парня на вальс, а этому молодому человеку — отказаться от танца…

Сергей был в новом, сшитом перед отъездом на Восток, темно-синем кителе. Ровной полоской выступал на шее белый подворотничок, блестели пуговицы — все строго на нем и даже э-ле-гант-но! Это восхищало его самого! Ну еще бы, не каждого ведь так встречают на танцах! Можно подумать, что он поразил тут всех с первого взгляда. И с озабоченным лицом интересовался он поярковскими нравами. Но что могла рассказать ему в тот вечер Дина? Разве признаться, что теперь уж ей надолго хватит девчачьих насмешек? Неужели же не понятно Сергею, что в Пояркове, как в любой деревне, на одном конце собака гавкнет — на другом слышно…

…Домой он ушел один. Ночью, в безветрии, мороз окреп. На Амуре трещала шуба — будто из винтовки стреляли. Училищные «корочки» — так называли курсанты громовые ботинки — сдавали, и Сергей нет-нет да и выбивал чечетку, чтобы согреться.

В общежитии рабочие из затона, с которыми он жил первое время, сказали ему:

— Грубка остыла, сушиться не на чем. Тут те не газ, а уголек-папа.

«Для прогрева» поднесли ему стакан спирта, стали спрашивать, с кем познакомился.

— Да там, — небрежно отвечал он, — смуглянка одна. Коса на макушке закручена, как кочан… Все напрашивалась, чтоб домой ее проводил.

— А-а, Динка! — догадались они. — Продавщица из раймага. Строгая деваха, зато поет хорошо, а на танцы идет — красится.

Сергей вспомнил, что губы у нее были, как в вишневом соку. Он подумал и молча опрокинул стакан.

— Ничего спиртяга! — говорил Сергей, нюхая хлеб и отказываясь от воды. — Мы на флоте привычные, не впервой, чай…

Пил он первый раз и хмелел быстро, как-то весело и бесшабашно, не думая и не заботясь, каково с утра похмелье. Постепенно терял он над собой власть, чувствовал в себе новые наплывы сил. Если хотите — он может пройти на руках от стола до двери (шлепнулся только два раза) или, не качаясь, на вытянутой руке поднимет за переднюю ножку стул и прокатится босиком с ледяной горки. Но на улицу его не пустили, а заставили спеть ямщицкую песню, сплясать на пяточке «яблочко», а когда он пошел по одной досточке и сбился, его подняли на руки и бросили на кровать.

Уже теряя сознание, чувствуя сквозь сон, что пьян, Сергей не жалел об этом. В конце концов он теперь самостоятельный человек и может позволить себе такую роскошь хотя бы потому, что в жизни все надо испытать — все! — и ничуть не меньше…

Утром его разбудили чуть свет, дали холодной воды и кусок ветчины.

— Дуй, москвич, в сарай, растапливай печку. Мы поваляемся часок, а ты пожарь картошку.

Сергей хотел было обидеться на новых друзей. Но за работой все у него валилось из рук, уголь долго не разгорался, и к тому времени, когда он окончательно протрезвел, понял, что во всем виноват сам. «Нет, — решил он, — если и дальше так пойдет, то пропади все пропадом, а я отсюда удеру!»

Стояла холодная осенняя погода. Пронзительный ветер с Амура шало разгулялся по пристани, отрывая и выворачивая на берегу с причалов, с крыш и построек все, что не выдерживало натиска. Укрыться от ветра можно в диспетчерской, в мастерской и, не говоря уже о конторе, в узких проходах глубоких траншей. Летом в них оживленно: гудят транспортеры, снуют механизаторы, озабоченные работой, а сейчас тихо. Кажется, что от холода и ветра пристань обезлюдела, насупилась…

…Алику не нравилась эта история с приказом. Подложный хоть и крут иногда бывает, но Сергей, видно, сам виноват. Когда-нибудь нос задрал, Костя его и осадил. Обычно Подложный довольно спокоен, но заденешь — ответ даст, будто пружина сработает, которая у него всегда на взводе. И вот интересно — несколько раз Алик пробовал рисовать Подложного, в каком только ракурсе не пытался, а все ничего путного. Не дается ему главная жилка Костяного характера.

В окно Алику видно, что Сергей остановился у радиостанции, ждет кого-то. Из-за угла вышел начальник пристани. Он высоко поднимал ноги в хромовых сапогах, осторожно перешагивал с гривки на гривку глубокие борозды, наезженные в глине и гравии машинами и бульдозерами. Поравнявшись с Сергеем, Подложный кивнул ему и пошел было дальше, но Сергей окликнул его…

Через стекло они оба перед Аликом как на киноэкране, только губы шевелятся, а звука не слышно. Сергей покраснел, машет руками, а Подложный ему слегка кивает. Вот отшвырнул носком сапога ком глины, повернулся и пошел в сторону мастерской. Молодец, Серега, видно, уговорил Костю!

«Но Костю он не проведет, — подумал Алик. — Константин Николаевич по пустякам в драчку не полезет. Он скорее дождется, пока ты сам к нему в пасть сунешься…»

Алик смотрит им вслед. Сергей юлит — то заскочит вперед, то сбоку доказывает что-то Подложному. «Молодой…» — иронизирует Синько и тут же с грустью думает, что весной Сергей был сдержаннее и проще. А сейчас в нем появилось что-то непривычное, настораживающее. Это еще нельзя назвать солидностью, свойственной обычно рано созревшим людям. Нет, Сергей не такой. Пожалуй, Алик догадывается, в чем дело. Горобец сейчас в положении человека, поднявшегося на заветную высоту. Теперь он осматривается, думает, правильной ли дорогой шел, верно ли то, что он делает, что собирается сделать. Да, человека в таком положении надо было бы пожалеть, не бить наотмашь, и Костя, наверное, спохватится, если не будет поздно.

Зато Подложный — всегда сам собой. Утвердившийся, устоявшийся характер. Такого с панталыку не собьешь. И хоть он ростом и не велик, все в нем прочно, надежно, гладко. Голова сидит в цигейковом воротнике, как в гнезде, руки в кожаных перчатках будто срослись за спиной. Сережка перед ним — воробей…

Алик выдернул карандаш из-за уха и начал рисовать их. Подложного сычом посадил на сук. Глаза ему сделал тускло-белыми, под оловянные пуговицы. От страха перед ними у воробушка дрожали крылья.

Лупатые сычиные глаза понравились Алику. Крылья у Подложного вышли кривые, изогнутые, как сабли: махнет — воробья не станет…

«Да-а, — посочувствовал Подложному Алик, — глазики у тебя приличные. Но получается черт те что: их живыми делаешь, а сходство пропадает… Надо понаблюдать за глазами», — решил он и положил карандаш на чернильницу. Рисунок спрятал под чертеж. Наверно, потому, что торопился в столовую, Алик спрятал его небрежно: уголок белой бумаги остался торчать из-под желтого поля миллиметровки.

…С участка пришел в кабинет главный инженер. Разглядывая Аликов чертеж, он и вытащил за этот уголок — как за ушко — рисунок. Привык уже, что Алик чертежи замалевывает рожицами. А тут вдруг узнал он Константина Николаевича и Сергея.

— Надо же, отчубучили пацаны! — Бобков ухмыльнулся и щелкнул ногтями по карикатуре. — Это я подкузмлю Подложного…

Турурукая веселый мотивчик, Бобков спрятал картинку в стол. Потом вытащил дюжину папок с документами и стал их сортировать. Надо сказать, что порядок и чистоту в бумагах главный инженер ценил очень высоко. Может быть, поэтому никто на пристани не портил скоросшивателей больше, чем он. Но, к счастью, Люба Калинович вела секретарские дела исправно, и недостатка в скоросшивателях не было.

Вдоль берега и причалов ветер закручивал особенно сильно. Подложный и Горобец свернули на запасной путь за эстакаду, где было тише. Шпалы покрыты голубовато-белым, как маленькие пузырьки воздуха, инеем — предвестником больших холодов. Сергей иногда вскакивал на рельс и, мелко семеня, держа руками равновесие, обгонял Подложного. Он проделал так несколько раз, как будто чувствовал, что раздражает начальника пристани, но Константин Николаевич молчал.

Скучно Подложному с Горобцом. Нового в мастерской он не увидит, убьет только время да покажется на глаза народу… Перед складом ветер катит порожние бочки из-под солидола. Подложный вспоминает, что по разным углам на пристани видел еще штук десять. «Надо сказать кому-нибудь, хоть Бобкову, — думает он, — пусть бочки выжгут и поменяются с рыбозаводом — кета у них славная…»

— Константин Николаевич, — отвлекает его Горобец, — а за что выговор? Ваш срок для наведения порядка кончается только сегодня.

— Ну какая разница! — сердито и не сразу отзывается Подложный. — Что сегодня, что завтра… Порядка там нет.

— Такой сюрприз руки отбил.

— Скисли!

«Глупый ты», — хотел сказать Горобец.

— Ловко… — отвечает Сергей и краснеет.

— Что?! — переспрашивает Подложный.

— Да недавно приезжий чудак спросил: «Как попасть в милицию?» А ему говорят: «Идите через сельпо!» Спроси на пристани: «Как попасть за ворота?» — ответят: «Идите через мастерскую!» Сколько здесь начальников было — ни один не удержался. Мне тоже такая дорожка?.. Я ведь приехал сюда по разнарядке министерства.

— Кто же так шутит? — Подложный поднял бровь и сбоку глянул на Горобца. — Не знаю, насколько это точно, но сказано остроумно. А насчет того, кто командует мастерской — мне, право, все равно: был бы руководитель там и соответствующий порядок. Дипломат же вы, Сергей Никандрович, никудышный… Дескать, дай намекну начальнику, что министерство прислало — министерству и подчиняюсь!.. Нет. Хозяин всегда тот, кто платит. Ну, надеюсь, кто вам платит — вы знаете…

— Кто удерживает, тот, наверно, и платит, — буркнул Сергей.

— Логично, — усмехнулся Подложный. — Так мы скоро научимся понимать друг друга, а?!

— Вы могли и предупредить…

— Я, Горобец, в ваши годы работал начальником нефтебазы. И как раз за несоблюдение подобных требований получил три строгача подряд.

— С тех пор вы и не работаете на нефтебазе?

По лицу Подложного видно, что он собирается возразить, но Сергей опережает его:

— Мне заявление подать, или еще рано?!

Они миновали железнодорожный переезд и пошли медленнее. Начиналось Сергеево хозяйство: серый сарай гаража, потом длинный приземистый барак — это мастерская. Сбоку от нее, в избе на курьих ножках с вечно коптящей трубой, — кузница. На пустыре за кузницей ржавые скелеты барж и прочий лом — кнехты, леера, покореженные шпангоуты, якоря — заснувшие как мощные плуги в борозде, поросшие дерном цепи. Это корабельное кладбище было золотым дном. Отсюда сдавали «на план» утиль и брали металл на ремонт механизации. Но год от года кладбище не убывало. К концу навигации Подложный вызывал в Поярково несколько барж с кирпичом, шифером или другим не особенно спешным грузом. Буксиры отправлялись назад, а одна-две баржи оставались возле мастерской и вмерзали в лед. Их якобы не управлялись отвести в затон. Из пароходства приезжала комиссия, топталась возле барж и тяжко вздыхала. Чтобы ледоходом не унесло баржи на рейд, подписывался акт на списание.

Сейчас Подложный высматривал, много ли в тупике свободного места.

— Тут вот бульдозер не пройдет, — сказал он Сергею. — Оттащите этот остов за кузницу, — кивнул на разобранную в прошлом году баржу, — и пока грунт не прихватило, расчистите съезд к Амуру…

Ветер подгонял их. Обогнув кузницу, они остановились у гаража, перед бульдозером со снятыми гусеницами. Мастерская была теперь шагах в тридцати, на крутом берегу. Ее окна, обитые широкими, грубо отесанными досками, отсвечивали черным глянцем. Начальник пристани покачал головой и показал на гусеницы, растянутые через дорогу. Бульдозер с голыми катками стоял рядом, на шпалах.

— Им тут место? За Копишевым не смотришь, начальник.

Под бульдозером зазвенели ключи, послышалось чертыхание Копишева.

Он вылез из-под машины, маленький, в лоснящейся от мазута телогрейке, вислоухой шапке, с обиженным лицом. Сергей про себя называл его «морковкой». Когда Иван сердился, то лицо его бычилось, краснело, а брови и морщины становились как бы темными зазубринами, рисками на моркови. Иван держал в руке разводной ключ, на плече полукувалдочку и подступал к Подложному:

— Где что ни случится — все Копишев?! И тут Копишев, и там Копишев, и в приказе Копишев… Что я вам? На одном Иване свет клином сошелся, так, что ль?!

— Не шуми, Иван, у тебя дети, — ответил Подложный. — А требовать надо с тебя покруче. Ты всему хозяйству голова.

— Я-то голова, да шея у головы одна. Семерых держит, а вы всю пристань хотите посадить.

Подложный не ответил ему и прошел в гараж. Там на козлах два разобранных трактора, вдоль стен подметенные верстаки и наспех беленная печка. Лампочки-двенадцативольтовки светят тускло, дневной свет едва пробивается в узкие окна. Бликами он ложится на машины, и от этого темное железо кажется еще чернее. Прохладно. Подложный ткнул пальцем в светящиеся щелки над воротами, но Горобец отмахнулся.

— Чепуха, — сказал он. — Потолок тепла не держит. Хотели шлаком засыпать, а там две матицы лопнули. Балки подвели, но все до поры. Новый бы гараж, Константин Николаевич, с кран-балкой и попросторней! С одним бульдозером развернуться негде, а мы два загоняем. Наказание — не ремонт. Плечом заденешь — все на башку рухнет.

— Понимаю, Сергей Никандрович. Мы начинали — над головой одно небо было.

— Ну и что?! Не снимать же нам из-за этого крышу!.. Вы подумайте лучше, что в РТС закончат скоро отделку технологического корпуса и как бы наши механизаторы, бульдозеристы туда не ушли. Что мы тогда с вами делать будем?.. Если б тут город был — по другим предприятиям давно б все разбежались. У нас же, кроме «давай-давай!», никаких условий для нормальной работы.

— В свое время этим лозунгом жила вся страна.

— Да, когда-то! А теперь принято, чтоб энтузиазм держался на сознательности, дисциплине, точном инженерном расчете.

— Хм-хм!.. И чего вы, Горобец, демагогию разводите?! Полагаю, государство вас не этому учило.

— Нам трудно спорить, Константин Николаевич.

— Почему?! — удивился Подложный.

— Не знаю. Почему бывает, что два человека, прошедшие один и тот же курс наук, об одном предмете говорят на разных языках? Знаете, попадаются иногда и такие люди.

— Однако, любопытно!

Горобец взял из ящика ветошь, вытер руки. Направляясь к двери, ответил, не повышая голоса:

— Я не преувеличиваю. Работать здесь трудно. Уйти с пристани — значит уехать из Пояркова. А рабочие привыкли, молчат… Гром не грянет — мужик не перекрестится…

— Этого вы могли бы не говорить мне…

Через окна Подложный заметил с противоположной стороны мастерской фиолетовые отблески электросварки. Обычно возле сварочного агрегата валяются куски проката, обрезки дефицитного швеллера. Надо на это указать Горобцу. Но он вовремя осекся. Отремонтированные ролики лежали стопкой, бракованные — рядом.

Молодой сварщик в твердой брезентовке оторвался от работы, заворотив щиток на затылок, засмеялся Подложному:

— Порядочек, Константин Николаевич?! Мы как знали! Думали, из Москвы комиссию пригонят. Я себе даже будку сварил. Во-он стоит, завтра крышу приладим, и хоть под воду…

С новыми роликами в руках, как с охапкой дров, подошел его подручный и с ходу встрял в разговор:

— Константин Николаевич, а на верстаках — скатерти стели и закусь ставь! Сроду такой чистоты не было! Болт какой или гайку куда зря не швырнешь!

— Прибрали, говоришь? — переспросил Подложный. — Молодцы, так и надо. Действуйте дальше!..

— Пойдемте в мастерскую? — предложил Сергей.

— Нет-нет. — Подложный уже несколько раз смотрел на часы. — Мне пора, должны звонить из пароходства. Вижу, что поработали. Впрок приказ-то, а?! До порядка идеального далеко — старайтесь! Москва ведь не сразу строилась…

…Теперь ветер дул в спину, и Константин Николаевич поднял воротник. Что-то похожее на усталость чувствовал он в себе. Горобец со своим гонорком раздосадовал его, что ли? Почему так тяжело говорить с парнем? Вот Копишев хотя и любит поартачиться, а начальника пристани слушает не прекословя. Другие и подавно слушают. Минович, например, из всех бульдозеристов мастер, хоть крикун, алкаш, и то с ним поладить можно. Главный инженер Бобков степенен, исполнителен; даже начальник участка Черемизин и то на рожон не лезет. Они, конечно, не зеленые, как Горобец, но ведь молодости рассудительность не заказана…

Правда, не заладилось у него что-то с парторгом Колесовым. Райком поддерживает того, разумеется — дело временное, перегиб. И сами скоро поймут: не дело с Подложного авторитет сбивать! Не дело… В конце-то концов не Колесову, а ему, Подложному, вести дела на пристани. И на кой черт райкому самый золотой парторг, такой бы хоть, как и Колесов, если план на пристани полетит и тогда уже самого секретаря райкома возьмут за шиворот… Нет, от его, Костиных, услуг они не откажутся. Плохо только, что парторг потакает Сергею, а тот рад, в ответ все по колесовским советам старается сделать! Между собой незаметно сдружились, а с народом довоспитались: Копишев уже начальнику пристани рта открыть не дает… Горобца еще самого воспитывать и воспитывать, в ежовых рукавицах держать!.. Вот Бочкарев молодец, прошел такую школу! Сейчас техник, а на него, как на Черемизина, положиться можно. Куда ни пошлешь, что ни скажешь — сделает, не подведет, с полуслова понимает…

Пароходству давно пора перевести Подложного на новое место, попросторнее, где было бы показать себя. Из поярковской пристани он вырос, но на Суражевку не пойдет — там такая же дыра, хоть и город. А вот в Благовещенск или на ветку в Хабаровск — можно. Вожжастого руководителя, знающего местный колорит, на перекате не бросишь. Недавно по селектору ему намекнули, что ожидаются перемещения. И, надо думать, неплохие, а то бы замначальника пароходства предупредил его — как-никак старые друзья…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Проводив Подложного, Сергей спустился с кручи к реке. Усевшись в затишье, в старой вымоине, он достал папиросы. В протоке перед ним волны грузно вздымали сизые гривы. Встречный течению ветер срезал с них пенную стружку, докатывался до берега и хрустел слюдинками наледи. Метрах в трехстах от берега был остров, поросший густым тальником и карликовой березой. Остров разделил Амур на две протоки, и в малой, похожей своим изгибом на лук, была пристань. Большой Амур виднелся Сергею за краем острова. Там безудержно и свирепо шастал ветер. Волны дыбились, напоминая то изорванные паруса лодок, то разбегающихся беляков-зайцев, то вдруг целое стадо акул, ударивших по воде черными хвостами.

За бурлившей водой стояла маньчжурская земля. Грязно-серый с зеленоватыми метинами берег откатывался к выщербленному сопками горизонту. У этих сопок клубились дождевые тучи, и Сергей догадывался, что к вечеру принесет дождь, а то и снег.

Папироса грела пальцы. Сергей злился на Бочкарева. Тот бросил ремонтировать гараж и втихомолочку перепросился у Бобкова на новый объект. Теперь забивает с бригадой костыли в шпалы. А Бобкову что?! Бочкарева перевел, Сергея не предупредил, а в случае чего, скажет, что забыл, — и спрос весь. Не будет же он Подложному объяснять, что к чему. Да хоть бы и объяснил — с Сергея выговор уже не снимут.

…Длинный, как оглобля, Бочкарев всегда появлялся неожиданно. И обязательно с подковыркой! Да еще улыбается при этом. Начальство поругивало его, но не крепко. Механизаторы нехотя отшучивались, а дружбой его не брезговали: при случае он мог замолвить словечко перед Бобковым или Подложным.

То ли видал Бочкарев, как Сергей прыгал с обрыва, то ли ему сказал кто, но он подкрался тихонько и швырнул сверху камешком в Сергея.

— Эй, суслик, чего нахохлился? Зализываешься? Здорово Костя натыкал?! Понял теперь, как работать? Вперед батьки не лезь, а то…

— Тебе что? — спросил Сергей, подымаясь. Пальцы сами собой захватили увесистый ком глины.

— Айда гараж принимать! Глянешь, что мы поделали, а то Бобков мне проходу не дает, говорит: почему это Горобец не чешется с гаражом? Я ж не буду ему тебя продавать, что ты еще не принимал гараж… Ну, айда, что ли?!

— Иди, я знаю.

— Да ты не обижайся, Серег, выговор тебе понарошке…

— Уйди! — замахнулся Сергей. — А то свистну…

Бочкарев опять хохотнул, но убрался. Голос его послышался возле мастерской — он уже и там кого-то разыгрывал. Сергей отшвырнул глину и вытер руки.

Он снова закурил. Ясно, что Костя будет прижимать, поэтому лучше перевестись в Благовещенский порт. Там специалистов ценят, не заставят загонять костыли в шпалы, как тут Бочкарева…

Дело было, конечно, не в костылях. Просто в эту минуту Сергей почувствовал тяжесть и тоску одиночества. И хотелось ему, по сути, немногого: чтобы был рядом человек, на колени которому можно положить непокорную голову, чтобы были руки — тонкие, нежные руки, которые могли перебирать волосы, и губы, которые могли ласкать его… Молодая цепкая память услужливо вспоминала, казалось, забытые уже имена… И ему показалось странным, что тех, кого он мог любить теперь, он давно отлюбил, еще в детстве, и первый раз это было в третьем или четвертом классе. Тогда ему нравилась Катя Дормидонтова, девочка его лет, дочка их учительницы… Он сказал ей однажды: «Катя, можно я буду любить тебя?» — а она: «Я у мамы спрошу…» Разумеется, Дормидонтиха не разрешила, да еще нравоучение прочитала Сергею при всем классе. Он дал зарок — никого не любить больше! Но боже, уже через месяц ему нравилась другая, это была семиклассница, еще лучше Кати! И тогда, если бы он знал, как объясниться с ней, он не задумываясь пошел бы ради нее на эшафот. Через три года эшафот уже не казался ему таким страшным — Сибирь, вечное поселение… но все эти воображаемые муки его никому, кажется, не доставляли радости.

Когда он, взрослый уже человек, действительно поехал, но не в Сибирь, а на Дальний Восток, он знал, что полюбит лишь ту, которая готова разделить муки его и страдания, но такой благородной натуры около не было. Это особенно не опечалило и не встревожило его. Ведь ехал он не страдать, а творить, созидать новую жизнь и был даже счастлив оттого, что молод и одинок, оттого, что никто не удерживает его, и, значит, всего себя, без остатка, он посвятит работе, труду, благо знаний для таких намерений было достаточно.

А теперь вот не утешения, не помощи старшего друга не хватало ему, а простой ласки. Он знал, что в общежитии, в его комнате, ждут на столе недоделанные, незавершенные чертежи и расчеты, но если бы хоть одна живая душа ждала его! Собственно, а почему не завести ему дворняжку или — нет, лучше лохматого длинношерстного сеттера…

Озорная Динка впервые и беспричинно затосковала и закручинилась, когда плечи и грудь стали терять детскую худобу и угловатость. Она уже стеснялась короткой, выше колен юбки, розовые бантики привязала на фикус, а пышную косу научилась ловко перекидывать через плечо или укладывать короной.

Это была пора, когда открытки с кинозвездами летели в ящик комода, а из журналов вырезались фотографии модниц с необычными прическами и декольтированными платьями.

Перед сном, распустив волосы, в ночной рубашке, она подолгу разглядывала себя в зеркало. Тряхнув головой, вздыхала и запевала:

Бывало, охнет, заберется на кровать, сядет, поджав ноги, и пригорюнится. Нет ей, уточке, счастья-радости, нет соколика на ее перо…

Отца Дины убило в войну на западе, брат Вадим служил в армии, и осталась Дина с матерью. По утрам мать убирала в райфо, топила там печи, а днем подрабатывала на стирке чужого белья и столовских фартуков. В столовой ей давали иногда денег, зато каждый день приносила она оттуда по ведру отходов, выкармливала то телку, то поросенка.

С годами стала мать слепнуть — не могла уже вдеть нитку в иголку, да простудой заложило ей правое ухо. От стирки с содой, от угля руки ее изъедены глубокими черными трещинами.

Говорила тетка Аня: не замоча руки — не умоешься, — так то правда. Не сладость вдовья доля, сделала из нее мужика-бабу. Где забор подбить, где дверь насадить, на все одни руки — свои. Детей она не баловала, а по жалости своей от большой работы берегла. Динка у нее не так шаловлива, как Вадик, и училась лучше, но характером тоже строптива. Однажды пропала, никому не сказавшись. День нету, другой, мать голову потеряла, думать не знает что, а на третий день трактористы из степи приехали за хлебом и сказали, что Дина у них поваренком. Кинулась тетка Аня на полевой стан, да хорошо еще, что хворостину с собой взяла, не то пришлось бы ей одной возвращаться.

После восьмилетки устроилась Дина санитаркой. Но в больнице ей не понравилось, и она кончила курсы продавцов.

Матери казалось, что вчера еще бегала Динка кривоногой в школу, коза козой, а теперь гляди какая стать! Перед ее прилавком покупатели по делу и не делу, а особенно мужики, целый день топчутся.

Есть у Дины подруга — Люда Малыгина, вернется скоро из фармацевтического училища — будет хоть кому о Сергее рассказать. Тот обычно, как зайдет в магазин, пускает на прилавке заводных медвежат отплясывать, тут детвора соберется, смеются, — а он подзадоривает:

— Ну, кто смелый? Кому медведя?! Пляшет по заказу, лапу сосет, а стоит два девяносто!

Ребята хнычут, мамашам деваться некуда — раскупают неходовой товар.

Дома по вечерам Дина брала в руки шитье и садилась у окна, смотрела на пристань. Из-за гор угля торчали бело-голубые трубы теплоходов. Как на ладони видны эстакада и трап, по которому поднимались рабочие. По небрежной, вразвалочку, с ленцой походке Сергея Дина догадывалась, что на работе у него все нормально. А если Горобец вприпрыжку носился от вагонов к причалу, значит, где-то затор, что-то не ладится.

Если работы не было, Сергей садился с механизаторами на настиле эстакады, доставал курево. Грузчики зажигали спичку, подвигались к нему ближе, часто смеялись. Дине подчас казалось, что Сергей смотрит на нее. Хотя и знала, что против солнца не видно ему ее окон, она вспыхивала, шитьем укрывала лицо.

В его ночные смены Дина вставала ни свет ни заря. Небо еще лиловое, цветы под окном в росе, а она уже выдоит корову и ждет восхода. Солнце разгонит остатки сна, полыхнет по мокрым, туманным крышам, зальет розовым пристань. И если Дина увидит Сергея, то уж, как по примете, поверит, что наступающий день сулит удачу.

Алик Синько, Сергей и Володька Кержов собрались на третьем причале, у «балалайки». Так пристанский люд окрестил самый маленький транспортер, лет десять назад положивший начало пристани. Давно собирались его выбросить, да год от года находились более спешные дела. Слева и справа от «балалайки» выросли новые причалы, а «балалайка» так и осталась, как память о прошлом. Работала она безотказно, но мало, наполняя углем бункера пароходов. «Бренчит наша балалаечка, — любовно усмехались рабочие, — бренчит, а не подводит!»

Народу на третьем причале почти не бывает. Здесь можно спокойно курить и говорить о своих делах.

Амур трется о стенку причала, с приплеском шлепает волной. От морозов полиняла в Амуре летняя синь и вода побурела. Примечая это, старожилы говорили: «Осенних дождей не было — необычно как-то! Лето не поймешь какое, градом било, а осень заласкивает. Те года все в тумане, слякоть кости ломит, а нынче красотища! Неизвестно, как зима ляжет, а то взъерепенятся морозы…»

— Тоскливо на душе, братцы, — канючит Кержов.

Горобец улыбается Володьке, но молчит.

— А я на Волгу махну! — вздыхает Алик.

— Махай, — соглашается Володька.

Никто не перечит Алику, он ведь волжанин. На Амур приехал по совету майора Кульденко. В училище майор внушал курсантам страх — настолько он был требователен и строг. Никто, а застенчивый Алик в особенности, и не думал, что майор увлекается чем-нибудь, кроме своих артнаук. Но как-то после отбоя майор застал Синько за красками. Алик вскочил перед ним — руки по швам — и ожидал наряда в гальюн. Кульденко полистал альбом, постучал костяшками пальцев по переплету и… отправил Алика спать. На другой день Синько вызвали к майору. Кульденко показал ему свои картины, отругал за скрытность и уже совсем неофициально, но с обычной своей вежливостью сказал:

— У вас, Синько, есть способности. И не мне вам объяснять, что такое дар божий. Загубить его очень просто. Я только любитель, но могу научить правильно держать карандаш и подчинять его глазу. Приходите ко мне — и через пару лет, при упорстве, конечно, — подчеркнул он, — вы освоите все, что я знаю. Для молодого художника багаж немалый.

Часто вспоминает Алик майора. Говорят, что художники рассеянны и неряшливы, запачканы красками и чудаковаты. На Кульденко форма как с иголочки. Речь собранна, лекции читает без конспектов, а словно по писаному: четко, внятно. Ответа требует ясного и вразумительного. Пожалуй, одна только его пословица: «А при чем здэсь рваная галоша?!» — вызывала у курсантов улыбку.

Но с Аликом майор не шутил. Пришла пора выпуска из училища, и ом предложил:

— Вот что, друг мой. Можно устроить вам направление в Академию художеств. Но вы мало жизнь видели, мало сравнивали. В искусстве без этого ничего не сделаешь. Поездите по России, пока молоды. Езжайте на Амур. Мужественные края. Оттуда и Волга покажется вам иной. Впрочем, вы уже не маленький, выбирайте сами…

— А что, — говорит Алик друзьям, — давайте пошлем в училище телеграмму к Октябрьским?!

— Уже отставил Волгу? Я думал, ты завтра на самолет и — фьють! — Володька присвистнул и сделал ладонью вираж.

— Года два я отработаю.

— Какая тебе разница? — подзуживает Кержов. — Вода везде мокрая…

Алик смотрит: шутит друг или всерьез? И вздохнул, понял, что никакие объяснения не помогут.

— Красоты и силы полны, хороши Амура волны… — кривляясь, шумит Кержов. Сергеи просит не паясничать.

Володька парень задиристый, но не обидчивый, так он сам о себе говорит. Голова у него темная и круглая, как футбольный мяч. Нос курнос, да перебит. Когда-то занимался боксом, а теперь только расплющенное переносье да традиционная боксерская челка остались на память. Сам низкорослый, на людей смотрит насупя бровь, так что морщины сбегаются к межбровью. Похож он на бодливого теленка. Где какая потасовка — норовит встрять, кого-нибудь «на кумпол взять» или в зубы «тычка дать».

В Пояркове Володька первым же вечером увел с танцев из-под носа у жениха девчонку. На обратном пути, как он сам выразился, ему «фотокарточку поцарапали». Впрок, видно: на следующий день провожал другую.

— Вы! — кричит Кержов. — Седьмое-то на носу! Трахнем телеграмму! Испытание выдержали отлично!! Больше ничего, — забеспокоился он, — а то дай волю — вы на трояк разгонитесь…

— Послать можно, — вяло согласился Горобец.

— А что? — спросил Алик.

— А ничего! Выговор я схватил?

Кержов с улыбочкой успокоил:

— Тю-у-у… Забеспокоился! Еще и лучше — скажут: действительно работали пацаны!..

— Вот черт! — Сергей набрал горсть голышей и бросил в реку. Они упали с дробными всплесками. — Никогда, наверное, не будет такого счастливого времени, как в училище!

— «Счастливого»?! — передразнил Кержов. — Не будет. В самоволку не уйдешь и на камбузе ДП не получишь!

— В училище хорошо было, — вздохнул Сергей. — Мы с Санькой Голубевым запирались после строевой в техкабинете. Викулов нам ключи оставлял. До утра сидели. А раз баллон с газом взорвался, чуть пожар не наделали. Набрались страху… — Сергей укоризненно посмотрел на Кержова: — А тебе камбуз да самоволка… Думаешь, у нас не было? Как начальник училища на выпускном сказал? Настоящая учеба только начинается! Попробуйте выдержать со своим запасом прочности… А я боюсь, сядем мы тут в галошу…

— Кульденко тебе такого не говорил? — серьезно спросил Кержов Алика.

— А что ты на Кульденко! — вспыхнул Сергей. — А дух непримиримости в тебе откуда, с неба свалился?!

— А-а, да! — вставил Алик. — За правду ты научился драться?

— Наплевать мне!.. Непримиримость, товарищество, братство… Вы мне еще моральный кодекс прочитайте! Живу — и точка!

— Да не живешь ты, — нахмурился Сергей. — Ищешь, где приткнуться…

— Ну, Горобец, если ты такой умный, скажи лучше, сколько нас было на первом курсе? Сорок, сорок гавриков! А кончили? Двадцать, наполовину меньше!

— Не двадцать, а двадцать один.

— Подумаешь…

— Зато восемнадцать, — сказал Алик, — вот такого дурака из огня, из воды тащить будут.

— Свет не без дураков, — осклабился Кержов, — а кто же два отщепенца?!

— Мы!.. — Алик чуть заметно подмигнул Сергею: — Возьмем? За руки, за ноги — обмоем его светлую душу?!

— Ну ладно, ладно… Кончайте! — забрыкался Володька. — Ослы, шуток не понимаете…

Они сходили на почту, отправили в училище телеграмму. Горобец хотел приписать, что через два года они обязательно приедут на встречу выпускников, но Алик усомнился в этом.

— Тут два года не вытянешь… — сказал он. — Сдается, хотят нас выкурить. Надо бы нам штыки наточить!

— Или лыжи навострить? Ха-ха! Не паникуй, художник! Скажи лучше, как Седьмое отмстим? Надоело: то о железках, то о выговорах… Чего молчишь? А ты, Серега?!

— Тут не Горький.

— Динка не намекала тебе? Рублей бы по десять — пятнадцать с носа, и точка! Алик, ты согласен?

— Спрошу, — пообещал Сергей. Он торопился на совещание у начальника пристани.

Синько и Кержов приехали перед открытием навигации. Ростом один из них пониже Сергея, глазами нагловат, одет в короткое зеленое пальто с красным шарфом. Это, конечно, Кержов. На Поярково он смотрел презрительно, нижняя губа, пухлая от недовольства, все время отвисала в усмешке. Алик держался скромнее. Его тощая длинная фигура была словно тенью Сергея. Синие, как у девочки, глаза смотрели на встречных пристально, с какой-то загадочной полуулыбкой, будто про каждого Алик знал что-то особенное.

В магазине Володька Кержов показал на Дину пальцем, ухмыляясь, спросил Горобца:

— Это тоже достопримечательность?!

Сергей дернул его за рукав. Володька повернул голову и, догадавшись, заржал на весь магазин:

— Ага! Тут нечисто! С ходу разоблачу…

Алик не обращал внимания на друзей. Среди ярких игрушек из стекла и пластмассы он видел только смятенную Дину. Улыбка и суровость словно боролись на ее лице. Девушка то порывалась что-то сказать, то опускала голову, продолжая вытирать марлей стекло витрины. Брови ее вздрагивали, изо всех сил она старалась остаться спокойной.

Алик в тот день все зазывал Володьку и Сергея в магазин, но друзья отнекивались. А вечером все трое встретились с Диной в клубе. Володька принес пластинки с «модерной» музыкой и горделиво рассказывал девчонкам, с которыми уже успел познакомиться:

— Мне их в Москве на черном рынке сплавили. — Пальцами показывал — «за бутылку»: — Гроши остались лишние, все равно я бы их пропил, а то — вещь!

Он сам поставил первую пластинку на проигрыватель. Это оказались не «буги», а старомодный вальс. Снять бы — вальсы предрассудок, но друзья уже танцуют — чего не сделаешь ради них! — и побежал по залу выбирать партнершу.

«Колготной какой-то, как юла!» — оценили Кержова поярковские девчата за суетливость, а танцевали с ним охотно.

Сергей пригласил Дину на вальс. Она решила, что это шутка, и пошла, смеясь. Вел он легко, уверенно, глаза же его смеялись, и Дина поняла, что в тот первоапрельский вечер он обманул ее. Она зарделась, чуть не сбилась с такта, но вовремя взяла себя в руки. Голову чуть склонила набок, улыбнулась. Так, она думала, вальсирующая пара будет привлекательнее. Она ожидала, что Сергей извинится, но он смотрел на ее смуглые полуоткрытые плечи, улыбался… молчал.

— Ладно, ладно, — сказала она, скрывая обиду и лукавя, — когда-нибудь и я тебе… — И грозила пальцем.

В этот вечер он проводил ее до калитки.

— Постоим?

— Постой! — засмеялась она и побежала на крыльцо. — Ну, хоть спокойной ночи!

— Ладно, спокойной! — ответила Дина и ушла.

…Сергей долго бродил по улицам, освещенным редкими фонарями, надеясь встретить друзей, но ему не везло. Алик давно спал, а Володька бродил где-то по окраинным улицам, отыскивая дорогу к дому, в котором он стал на квартиру…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Планерные совещания Подложный проводит ежедневно. К двум часам приходят в его кабинет начальники служб, капитаны и механики из затона, диспетчеры. Из окон виден Амур, глухая стена завешена картой речных путей СССР — она придает кабинету строгость, а начальнику — деловитость. Подложный сидит за коричневым столом, под тяжестью которого две массивные тумбы раскорячились прямо-таки с медвежьей неуклюжестью. На столе черный телефон с белой трубкой, единственной на весь район.

Подложный не курит, но для высоких гостей держит на столе пепельницу — керамический кирпично-красный лапоть. Бывает, во время спора кто-нибудь из подчиненных заскребет спичкой по коробку, и Подложный медленно скажет ровным, точно с магнитофонной пленки голосом: «У нас не ку-рят!»

На тумбочке, сбоку от начальника, как и полагается хорошему начальнику, — сейф с печатью, на сейфе маленький вентилятор и блестящие никелированные спортивные кубки из магазина. Впритык к столу-медведю стоит маленький тонконогий стол, почти совсем убогий. Хорошо еще, что убожество его закрыто скромной голубенькой скатертью, правда, заляпанной чернильными кляксами. На этой скатерти с кляксами лежит, как большая луна среди звезд, только не круглая, а четырехугольная, пухлая оранжевая тетрадка. В ней — докладные, объяснительные, рапорты и чуть ли не стенографические записи всех выступлений. Все хлам, какой с улыбкой называют пристанские «деловыми бумагами»…

Почти все уже собрались, когда показался Бобков. Косолапистая походка, вечно измятые, жеваные брюки и китель с подвернутыми рукавами подчеркивали его простецкий характер. Бочком, бочком, плутовато щурясь, направился он не на свое место за маленьким столом наискосок от Подложного, а в угол, к окну, где сидел начальник участка Черемизин.

— Двинься, Пал Иваныч! Ну двинься, я те скажу что…

Черемизин один занимал два стула, подвинулся на третий, уступил краешек от стенки Бобкову. И, догадываясь, что Бобков сел к нему неспроста, Черемизин поинтересовался:

— Ты что нынче веселый? Уж не выиграл ли в лотерею?!

Бобков колебался всего какую-то долю секунды: говорить или не говорить? Потом вздохнул:

— Да-а, чуть «Москвич» не выгорел! По таблице восьмерка, а у меня тройка на конце серии, а номер сошелся.

— Да ты бы подвел хвостики!

— Я подвел.

— Ну и?..

— Послал Любку с билетом в кассу. Чуть ее там не арестовали. Да баба моя, она там кассиршей работает, подпись мою узнала на билете. Рубль дала, да еще погрозилась!..

— Ох и брехать ты здоров! — смеется Черемизин. — Она ж тебе и рубля не дала. Она Любке троячку сунула, чтобы та хлеба купила тебе сухари сушить!

— Да ну!.. — возражает неуверенно Бобков.

— Что «да ну»?.. А за шкафом у тебя мешок с чем?

— Это я велел взять — корове подмешивать. Скоро телиться будет.

— И что у тебя за корова, два раза в год телится?!

— Ой, я и забыл…

Здоровяк Черемизин, кажется, больше всего на свете любит похохотать. Смотришь на его добродушное лицо, большеглазое и густобровое, похожее на ковригу румяного сдобного хлеба, и думаешь: как же это сумели люди такого детину на чистом смехе замесить? Другой-то человек, поглядишь, пигалица, и на наперсток в нем смеха нет, одна слизь сочится…

— Ну ладно, хватит, — неловко улыбаясь, просит Бобков. И чтобы Черемизин поскорее кончил издеваться над ним, Бобков торопливо сует ему в руки лист бумаги: — Ты вот скажи лучше, это тебе нравится, а? Как?!

Подложный уже постучал линейкой по столу, призывая к тишине. Черемизин смотрит, что ему всунул Бобков, а главный инженер шепчет громко, для всех:

— Пал Ваныч, передай Константину Николаевичу… Как я его?! — И весь он уже — нетерпение: ерзает, попискивает, предвкушая удовольствие. Еще бы! Такую штуку выкинул!..

Черемизин разглядывает картинку и, загораживая рот ладонью, рыкает смехом. Привстают соседи Павла Ивановича, вытягивают шеи и, взглянув на карикатуру, тоже смеются. Бобков закинул ногу на ногу, ладонь на колено — барабанит пальцами. Физиономия сияет, как раскаленная печка. Черемизин пускает рисунок по рукам:

— Нет, вы посмотрите, Константин Николаевич, до чего схоже!.. А он еще говорит, что не сумел тройку на восьмерку подвесть! — И своей разлапистой клешней шлепает Бобкова по колену, нога соскальзывает, и Бобков опять ерзает, потеряв позу. — Ублажил так ублажил! — грохочет на весь кабинет Черемизин. — С лотереей не вышло, так он вот что отмочил! Хоть раз за всю жизнь…

Подложный достал было из стола футляр с очками, а как взял в руки картинку, так и без очков разобрал, что к чему. Глазам своим не поверил — еще раз глянул, потом только засопел, засопел, локти на стол, большими пальцами захватил нос и к окну отвернулся. Черемизин все еще успокоиться не мог, пока на него Бобков не цыкнул. Стало тихо.

— Николай Васильевич, что же вы молчите? — спросил Подложный. — Объясните! Я, по-вашему, на сыча похож?

Бобков не знал: то ли ему сидеть, то ли встать. Он порывался вскочить, а Черемизин положил свою руку ему на колено и сидел как ни в чем не бывало, не давая Бобкову подняться. Тот проканючил с места:

— Ну, Константин Николаевич, это же… шарж.

— А вам больше заниматься нечем? Так-так…

Подложный наконец отвернулся от окна, посмотрел на Бобкова (тот уже и дергаться перестал) и повысил голос:

— Хоть бы пристань выручили: плакаты по технике безопасности некому оформлять. А, Николай Васильевич?!

Бобков вырвался из лап Черемизина, вскочил. А тот дергал его за полу кителя и показывал большой палец — дескать, во! Картиночка что надо!

— Так, Константин Николаевич, — с хрипом, взахлеб торопился Бобков, — вы ж знаете, что я не то что рисовать, а пишу-то как курица лапой! Мой Женька первоклашка, а корову лучше меня нарисует. Я и не думал, что так получится. Я, я…

Подложный ободряюще покачал головой. Он взял рисунок за уголок и поднял над столом, будто прикидывая, сколько весит. Весило достаточно, потому что лицо Подложного говорило: что вы, Бобков, рассказываете, когда факт — вот он, налицо?!

— Да вы не догадываетесь?! — изумился главный инженер. — Из наших салажат кто-нибудь схимичил! Валялась у меня в кабинете, и я решил показать. Синько, больше кому? Он все чертежи рожицами запачкал.

Черемизин опять хохотнул.

— Так это не твоя мазня? — спросил он. — Везет тебе, Бобков! Да тут все свои, признавайся, хоть раз грех на душу не бери. Ведь это ты же, да?! Твой почерк, сразу видать…

Тут хлопнула дверь, вбежал запыхавшийся Горобец. Все повернулись к нему, а Бобков тем временем улизнул от Павла Ивановича на свое место.

— Разрешите?! — спросил Сергей и извинился за опоздание, но по ухмылочкам, по взглядам собравшихся понял, что без него что-то произошло.

Бочкарев, который всегда вел записи в «амбарной» книге, наклонился к Подложному и потянулся за рисунком:

— Что, Константин Николаевич, вклеим в сегодняшнее заседание?

— Нет!

Подложный спрятал бумагу в стол.

— А может, он в нерабочее время, почем я знаю! — все еще возмущенно оправдывался Бобков, но Константин Николаевич не смотрел на него. Он кивнул Бочкареву:

— Запишите Горобцу, под личную ответственность: седьмого числа обеспечить явку личного состава мастерской на демонстрацию.

И уже Сергею:

— Бобков проверит.

Сергей достал блокнот, сказал:

— Ладно, я… законспектирую…

А сам думает о Подложном: «Моргун!..» Вот сидит в синем сукне — пуговицы блестят, из рукавов торчит тельняшка. Приземист, крепок — будь здоров! А наодеколоненная голова с плешью — как сизый голыш, кажется, срослась с плечами. Обычно Подложный ставит локти перед собой, ладони складывает вместе и закрывает рот и подбородок. Торчит между пальцами острый нос, и быстрые, луженные оловом глазки следят за каждым. Не глазки, думает Сергей, а стальные шарики из подшипника. Говорящий делает паузу, а Подложный хлоп — моргнул, потом хлоп еще, хлоп — опять моргнул, и кадык ныряет под воротник кителя, точно поплавок. Можно подумать, что так Подложный проглатывает чужие слова.

Скучно Горобцу… Вон Черемизин перечисляет по своему кондуиту, чем занимаются рабочие на участке. Потом с Костиных слов запишет им задание на завтра. Такая участь ждет и Горобца, и других командиров производства. И так каждый день…

— Все, товарищи, — говорит наконец Подложный. — Есть вопросы?

Горобец поднялся:

— У меня есть, Константин Николаевич. Зачем мы без толку гробим время? Минут бы двадцать поговорить о делах, и хватит! А то как день — так два-три часа…

Каков Горобец-то?! Замахнулся на систему!.. Обиделся Подложный. Думал, что Горобец непричастен к карикатурам, а теперь ему кажется, что это выдумка не одного Синько.

— Все у вас? — моргнул начальник.

Сергей пожал плечами.

Подложный подумал немного и согласился:

— Не возражаю, Горобец. Вы можете заходить и один раз в неделю.

Сергей смутился, покраснел, вздохнув громко, пошел уже к двери — что на такой ответ скажешь? Но он нашелся:

— Разрешите самому выбирать такой день?! Или пусть Люба предупреждает, когда я буду особенно нужен.

— Непременно, Сергей Никандрович! — убедительно, чуть не улыбаясь, подтвердил Подложный. — Надеюсь, товарищи, больше ни у кого ничего нет.

После планерки Бочкарев догнал Сергея в коридоре. Впопыхах задел головой лампочку, ощерился в улыбке и хрюкнул в самое ухо:

— Как тебя Костя хряпнул, а?! — И запузырился смехом. — Он таких, знаешь, где видал?! Гони скорей заявление, пока он тебе по собственному желанию подпишет.

— По своему? — спросил Сергей, но Бочкарев не понял…

— А то по чьему же?!

Сергей круто повернулся, загораживая Бочкареву дорогу. Тому показалось сразу, что Горобец взъярен, и он попятился, отмахиваясь от Сергея:

— Шучу, шучу. Он, я и забылся, к главному забежать надо…

Сергей облегченно вздохнул и вышел из конторы. На улице Павел Иванович, надевая на руки и хлопая одна об одну варежками, улыбнулся Сергею.

— Ну и ну! — покачал головой, точно он и радовался за Горобца, и удивлялся одновременно.

— Павел Иванович, на следующей планерке и вы можете! Цыплят все равно не высидишь.

— Ха-ха! Зато «рябчика» можно! Ну, пойдем! Может, и попробую — чем черт не шутит?!

Они вышли за ворота, говоря о том о сем, но у Сергея было свое на уме:

— Павел Иванович, ты Подложного хорошо, давно знаешь. Скажи: после строгача следующая мера — увольнение?

— А-а, — протянул Черемизин, — ясно, какая тебя собака укусила! Если б после каждого строгача был расстрел, нас бы тут давно никого не осталось. У меня как-то сразу пять «лещей» было. А ты: караул?!

— Нет, справки навожу. Неприятно, под праздник такой фитиль. Алик говорит, это чтобы премия по итээровскому фонду больше была?

— Премия премией, но Подложный смотрит дальше. Тут моральный фактор важен. За работу в праздники люди по двойному тарифу получают. Выговор тоже как бы двойным получается.

— Умгу, похоже.

— Ты не тужи! Остерегайся «оглобли». У него язык без замка, зато уши как локаторы!

— Понимаю, Павел Иванович. До свидания?!

— До свидания, а сказал ты правильно! Куда к лешему! Планерка, а на участке самотек. Колосов бы уцепился за твое предложение. Ты как подслушал: он перед больницей все талдычил Косте про это самое…

На перекрестке улиц, у аптеки, они пожали друг другу руки.

Сергей и раньше примечал, как просто Черемизин глядит на жизнь. Слона из мухи не делает, черное за белое не выдает. Как-то, после приезда Горобца, рабочие разделывали на льду очередную баржу. Потрошили ее, как тушу поросенка, и вздыхали: «Зазря погубили судно».

— Чего зазря, — возразил кто-то, — лесоматериала под рукой нет, а погляди, какой особнячок отгрохали Косте из такой ошвы!..

Слово за слово, как зуб за зуб, и перемыли тут все косточки Подложному. У него не один особняк, а и персональный колодец во дворе, и забор, как Великая китайская стена. Что ему — теперь за удобствами гонится: прилаживает на веранде помпу с насосом, краники, вентиля.

— Вот, Сергей, — шутили рабочие, — ты парень грамотный, пойдешь теперь по начальникам — учись по людям жить.

— Ладно, поучусь, — смеялся Сергей. — Где живет-то? Схожу посмотрю!

Проходил мимо Черемизин, остановился.

— Костя? Ты его имеешь в виду? — спросил он Горобца. — Пройдись из конца в конец по Амурской — приглянется какой домик — стучи! Только штаны береги, когда драпать будешь!

Посмеялся Павел Иванович, позвал зачем-то Сергея с собой и сказал всерьез:

— Парень ты молодой, рабочие верно заметили. Над начальством они мастера подтрунивать. Соображай только, где ругают, за что ругают, а где попусту языками звякают. Особняк Подложного за себя скажет, тут небольшая арифметика нужна. А вот что Костя в людях разбирается, руководить умеет — в это пальцем не ткнешь.

Не поговори с ним Черемизин — и не подумал бы Сергей искать Амурскую улицу, а тут выбрал время — пошел, убедился.

Дом Константина Николаевича издали привлекал белой оцинкованной крышей. Обшитый тесом и крашенный в голубое, дом смотрел четверкой высоких окон на улицу. Палисад перед окнами огорожен штакетником, а вся усадьба с садом в глубине обнесена забором, козырек которого не достанешь и вытянутой рукой. Со двора чуть ли не выше трубы нацелился в небо журавель колодца. И было Сергею непонятно, зачем Косте колодец, зачем журавель, когда по соседству, в двух шагах от дома, колодцы с воротами. Даже хилая бабка легко вертит ручку — цепь позванивала, и ведро поднималось, как перышко.

…А Черемизин нравился Сергею. Сила в нем чувствовалась не только по бицепсам, по ребрам. Эта сила еще полсилы. Силен ли характер?.. Видно — да! Не то не потерпел бы его смеха главный инженер Бобков, да и Подложный давно бы усмотрел, что Павел Иванович распоряжения его принимает молча, спорит редко, а на участке все делает по-своему.

Павел Иванович коренной амурец. А в родных краях легко дышится. Было время — скитался и он по свету, а вернулся домой — пошел на пристань механизатором, хоть к тому времени и речное училище кончил. Бригадиром, мастером, сменным техником — все работы перепробовал, пока начальником участка стал. С механизаторами он ладит — и непонятно как: за дело так отругает, как они от родного отца не потерпели бы, а его слушают.

Синько и Кержова Черемизин взял к себе на участок, хотя Подложный и говорил, что ему Горобца с Бочкаревым хватит. А Бочкарева Черемизин как раз и не ценил. Тот это чувствовал, рад бы и уйти от беды, да подходящего места нет.

…Во второе дежурство Кержов перетягивал транспортерную ленту и незакрепленный конец утопил в Амуре. На участке это ЧП. Стыдно и бригадиру, а Володьке и подавно. Павел Иванович посмотрел на них, усмехнулся:

— Ну, техник, снимай штаны. Вытащишь лепту — молодец, а не вытащишь — выговор объявлю, за простой вычту.

— Вычитайте, вычитайте, что я, виноват, что ли, лента сама съехала… — забубнил Володька и пошел к привальному брусу, расстегивая ремень.

И Бочкарев тут как тут:

— Володь, давай штаны подержу! Нырять-то умеешь? А то тюкнешься и…

Он шутил, но, конечно, не без дальнего прицела.

— Нет-нет, Кержов, — уверял он, — какой из тебя техник? Спроси Павла Ивановича, он хоть раз оголял транспортер? Ни разу! Он сперва головой подумает. Вот его народ и уважает! Правильно я сказал, Павел Иванович?!

— Правильно, за эту ленту не с Кержова, а с тебя штаны снять. В другой раз сниму! Ты тут крутился, а допустил… Не с краю ли хата?

— Не-ет…

— То-то! Тяни с Кержовым ленту.

…Идет Сергей, задумался и чуть не своротил головой столб — километровый указатель на околице. Порядочный бы рог на лоб посадил, если бы не остановился вовремя.

Эх, размечтался, Серега!..

Вот Колесов — трудно живет. А поставил на уме — честным быть и шагает. Ему подножки, ямы и шлагбаумы на дороге, а он с пути не воротит. Кто перед людьми виноват, тот на него злится. Подложный как-то уволил товарного кассира за то, что она отказалась оформлять груз на судно задним числом. Приказ Костя «оформил» по закону, ни один суд не подкопается. А Колесов сказал ему: «Не мудри. Ей за наши ошибки не страдать. Восстанавливай!» Подложный туда-сюда и на попятную. От мира бумажками не укроешься. Правда, потом Костя в райком бегал: уймите, мешает, указания игнорирует. Пошумел немного, успокоился. Если бы Колесов теперь не болел, смотришь, планерка повернулась бы по-другому…

Вернулся Горобец к перекрестку, где расстался с Черемизиным. Через дорогу напротив аптека. В ней Люда Малыгина работает. Вспомнил Сергей, что ребята просили договориться с девчонками о празднике, и поднялся на крыльцо.

Рабочий день уже кончился, но дверь еще открыта. Из-за прилавка ему приветливо кивнула заведующая — Капитолина Ефимовна Горкушина, женщина миловидная, загорелая и крепкая, лет тридцати пяти. Развязывая на рукаве тесемки халата, она встряхивала маленькой кучерявой головой, чтобы не мешали глазам волосы. Она словно смущалась, поглядывала на него с лукавостью опытной женщины и чему-то улыбалась. Наконец повесила халат на шкаф, вздохнула. Заглянула в зеркало, поправила воротник, одернула зеленую шерстяную кофту, облегающую полную грудь, и опять вздохнула, опять улыбнулась Сергею:

— Вы что-то сказали? Я не расслышала…

Сергей смутился — он ничего не говорил. А темные глаза заведующей смотрели выжидающе и приветливо. Сергей перевел взгляд на витрину, спросил, почему-то краснея:

— Скажите, а Люда Малыгина здесь еще?

— Ах, Люда… уже ушла, молодой человек, Сережа, кажется?

— Спасибо…

Хорошее было время, вспоминает Сергей, когда они только начинали здесь работать!..

Несколько дней оставалось до навигации. Железнодорожные пути на пристани забиты составами, по обеим сторонам эстакады надрывно урчат бульдозеры, вгрызаясь сверкающими стальными лопатами в уголь и передвигая его к транспортерным питателям. Издали угольные кучи похожи на черные горбы верблюдов, отогревающихся на солнце.

Незаметно для глаза линяли и истаивали заснеженные поля, обнажались коренные пласты оледенелых дорог. Ездить по ним в эту пору опасно. В иных местах дорожный гравий раскиселился в кашу, машины буксовали по нескольку часов, пока не поднималась большая луна и мороз подмащивал путь.

В природе наступило то сомнительное равновесие тишины и спокойствия, что случается чаще всего перед сломом погоды, перед каким-нибудь взрывом в ней. Снег мало-помалу сошел почти весь.

Земля бурела мерзлотой, нигде не проглядывала трава. Потемнели деревья, хотя соки еще не тронулись и почки не набухали. Ветры ушли через границу в сопки, словно не решаясь потревожить Амур. От Пояркова мимо зеленых елок протянулась по льду санная дорога на Полуденный остров. В последние дни ледостава с Полуденного торопливо везли скошенные по лету травы.

Но в зеленовато-лунные ночи, когда пустынная дорога отпугивала своей пепельной чернотой, сквозь тишину пробивались редкие стоны — река словно просыпалась, потягиваясь, как богатырь, пробуя крепость ледовых пут. Чуя это близкое пробуждение, собаки на деревне отзывались протяжным и тоскливым воем. Иногда три всадника в белых тулупах на черных скакунах цоканьем копыт нарушали покой ночи. Как призраки появлялись они на дороге и молча скакали вдоль границы, осаживая беспокойно фыркающих коней, которые чувствовали под собой бьющийся Амур и с храпом задирали морды.

С каждым днем ожидание близкой перемены становилось все нетерпимее. Люди осунулись. Они нервничали, злились по пустякам, переругивались по делу и не делу…

Внезапно все стало меняться. С юго-востока подул влажный низовик. Лед потемнел за ночь. Протоку перед пристанью размыло, а еще через день вода вышла на перекатах и хлынул поток из Завитой — небольшой речки, впадающей в Амур со стороны Шапки-горы.

Ухнуло на Амуре, как будто взорвалась бомба. Накренились и, уже подкошенные, безжизненно упали на лед несколько елок из пограничного контура на льду реки. Остальные нарушили свой порядок, и только кое-где стояли рядком две или три, сиротливо уплывая на одной льдине. Так же вот изломалась и стронулась вместе с елками тропа и наезженная, как асфальт, дорога.

Если глянуть на протоку сверху, покажется, что кто-то перемешал кубики с привычной взгляду картиной и стоит их немного поправить, как все установится по-прежнему… Но у выхода из протоки льдины корежило, они дыбились громадинами, с тяжелым кряхтом шлепались одна на другую и рушили берег. Перемеленные, перекрученные водоворотом, как чудовищной мясорубкой, с клочьями рыжей земли на сверкающих хребтинах уходили в Амур.

На берег неподалеку от пристанского клуба вышли три друга. Ветер трепал их шинели, и они, надвинув на лоб мичманки, стояли тесно, встречая на Дальнем Востоке первый ледоход. Льдины то подныривали, то переваливались на бок, и их остро-зеленые грани, похожие то на моржовые клыки, то на гигантский костяной гребешок, синевато поблескивали на солнце. Изредка льдины расходились, образуя темные крутящиеся розводи. Алик карандашиком колдовал что-то в альбоме. Дыша время от времени на пальцы, он просил ребят загородить его от ветра. Сергей, ежась, переступал возле него, а Кержов не обращал внимания.

— Вот краюшечка прет, — восхищался он, — с футбольное поле, не меньше! Серег, айда погоняем?!

— Пошел! Я тут буду — на воротах.

— Убери кумпол! — злился на Кержова Алик.

— А где мяч, не знаешь, есть в клубе? — спрашивал тот как ни в чем не бывало.

— Вот интересно, — будто самому себе говорил Сергей, — лед, дождь, снег — материя разная, а все из воды.

— Ты только сейчас узнал, да? — ехидничал Володька. — Кругом вода, одна вода! А что?

— Да зачем все? Это же не напрасно: сперва замерзнет — потом оттепель, ледолом…

— Спроси алхимика!

— Ледоход все очищает, — сказал Алик.

— Ох и умны! А землесос на что?

— Землесос на безводье, на гнилую речку ставят. Только хорошая земля сама знает, где водную жилу пустить…

— Ну, — ершится Володька, — Петр Первый тоже не дурак был!

— Он здоровой воде путь давал.

Неохотно ввязывается Алик в болтовню друзей, он сейчас больше думает о Волге, представляя, как разлилась она на плесах низким берегом. Отец небось мазайничал, собирая на дальних островах очумелых зайцев, небось и ружьишком побаловался — принес с перелета пару крякуш. А пацаны сачками, поди, все лиманы обшарили, звякают друг перед другом ведрами — кто больше рыбы поймал, и с ознобу зубами бьют, как горохом сыплют, пока не догадаются костер разжечь… Алик и сам замерз окончательно. Спрятал альбом, побежал отогреваться в столовую, Кержов за ним.

Сергей по обвалу спустился к воде, присел на корточки. Клочья пены обдавали ботинки. Иногда корчилась возле бережка льдина, цепляясь остроигольчатыми присосками за песок. И Сергей невольно пятился.

Дикая сила несла мимо несчетными мерами богатства земли. Потоки ила сделали бы плодородной не одну каменную пустыню; тут тебе и трава с живым корнем, семя — еще не умершее для посева, деревья, пусть и отжившие свой век, но еще годные на постройку. И неужели все это смывалось только затем, чтобы дать в конце концов путь чистой воде?!

Горобец прыгнул на застрявшую у берега льдину, подошел к самой воде. Льдина накренилась. Сергей опустился на колено, черпнул пригоршню мутной, обжигающей, как кипяток, воды и выпил залпом, без передышки, как пил спирт.

На берегу в это время вскрикнула Дина. Она давно стояла у клуба, а когда Синько с Кержовым ушли, хотела подкрасться к Сергею и не успела. Льдину с ним потянуло от берега.

Поняв, что медлить нельзя, Сергей прыгнул. Удачно прыгнул. Посмотрел назад — себе не поверил, — так далеко уже ушла льдина. На ее месте вода отсасывала от берега и с хлюпом заглатывала глинистые валуны… По спине Сергея ползли мурашки.

Подошла Дина — ничего не говорит.

— С весной тебя! — усмехнулся Сергей.

— У нас поверье такое: кто выпьет воды из Амура, куда бы потом ни уезжал, вернется сюда.

— А кто не собирается уезжать?

— Не знаю, — пожала она плечами, — наверное, жить будет хорошо!

Помолчали.

— Мне пора на работу… — сказал Сергей.

— Мне тоже.

Они пошли от Амура в разные стороны, каждый своей дорогой. Дина с досадой думала, что больно лют ветер на Амуре…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

…Несколько дней и ночей раздавался над округой треск напирающих льдов. Временами шум ледохода становился спокойнее, убаюкивая берега своей песней.

Над Поярковом потянулись перелетными тропами неровные косяки уток, караваны гусей, журавлей. Стаи пролетали хребтину Полуденного острова как погранзаставу, над нашим берегом утки сворачивали в верховья, гуси, весело гогоча, сверкая из вышины неба белыми подкрылками, неслись в сторону Райчихинска, опускаясь на родной земле за первым же холмом на соевое поле. Только журавли проходили село поднебесьем. Услышишь курлыканье, гортанно-трубную перекличку — запрокинешь голову на звук и увидишь, что стая, будто вышитая пунктиром на голубой занавеске неба, унеслась уже далеко вперед, а голоса вот остались, манят тебя в вышину и вдаль.

Пришла весна красная, а люди ходили по пристани немного встревоженные и смущенные. Они улыбались, нетерпеливо потирали руки, точно застоялись без дела, толкались и хлопали друг друга по спинам, хлопали так сильно, как бабы вальками по белью, и в смехе их было что-то от гусиного гогота. Все поглядывали на Амур, разлившийся, как синее море, и со дня на день ждали теплоход.

В диспетчерской шумно от многолюдья. Кроме горобцовских рабочим, сюда заходили люди из ночной и вечерней смены. Они спрашивали огонька, интересовались международными новостями, а разговор непременно сводили к радиограммам с теплохода. Прикидывали скорость судна, спорили, в чью же все-таки смену он придет! Сергей, глядя на выбритых, помолодевших в ожидании работы людей, удивлялся: куда подевались раздраженность, сонливость — все как рукой сняло!

Алику выходить в ночь, но он все утро торчал возле Сергея.

— Дядя Митя здесь, — говорил он, — а день погожий, дома из рук все валится, дрыхнуть неохота.

— Ну, тогда хоть на телефоны отвечай, — сказал Сергей, — а то замучили, как будто тут междугородная.

Даже конторские сидни выползли из своих конур. Какое-то дело нашлось на участке у бухгалтера и экономиста, надумали что-то проверять нормировщики, и все к Сергею:

— Что там, когда теплоход?

— Идет, — небрежно бросал Сергей, делая вид, что занят бумагами.

Шутил, заговорщицки подмигивая, покрикивал на рабочих Черемизин. Начальника пристани тоже, видно, разбирало нетерпение — Подложный часто заходил к Павлу Ивановичу, хотя ведь лучше других знал, когда подойдет теплоход.

Дверь в диспетчерской хлопала, как автомат, глотая и выбрасывая людей. Иногда в нее робко просовывались незнакомые любопытные рожи — молва о том, что теплоход будет нынче, уже разнеслась по Пояркову. И вдруг с вышки над диспетчерской, где у электриков свалено нехитрое осветительное хозяйство, загорланил Кержов:

— Те-пло-хо-од!

— Ур-ра! Тепло-хо-од иде-ет!!

Посыпал на берег из диспетчерской, из траншей пристанской люд. Иные загрохали сапогами по шаткой лестнице на вышку, а Володьку как пружиной сбросило по перилам вниз. Поплевывая на обожженные ладони, он нос к носу столкнулся с Подложным. Тот моргнул по привычке.

— Показался, Константин Николаевич!

— С первого дня небрежничаете? Техника безопасности не бирюльки…

Володька покривлялся вслед Подложному и побежал к причалу. Там столпилось много народу — ожидали, что отсюда теплоход будет хорошо виден.

Горобец и Синько вышли из диспетчерской.

— Слушай, — спросил Алик, — а не нахохмил Володька?

— Не должен, — оглядывая Амур, подумал вслух Сергей. — И пора. Теплоход близко, связь с ним уже прекращена.

Глазами Сергей поискал Реснянского, своего бригадира. Дмитрий Алексеевич, если он на берегу, не поддался бы, конечно, на Володькину провокацию. И уж кто-кто, а Алик должен бы это знать лучше всех — вот уж, наверное, неделю стоит он на квартире у Реснянского. Обо всем этом Сергей подумал торопливо и встревожился, не увидев на причале сутуловатой фигуры старика. Надо посмотреть, решил Горобец, может быть, он в будке управления уже?

— Пошли на причал! — позвал Горобец Алика. — Найдем Дмитрия Алексеевича, у него узнаем лучше, чем у радиста, когда теплоход будет. Старики сейчас такие дошлые пошли… Ветер дунет, а уж они на все лето погоду знают!..

— Да, — согласился Алик, — мой старик больно занятный! Чудак… Ему бы вентеря плести или бока на печке греть, а он на работу бегает! Он, наверное, где-нибудь у сварщиков, от электрода прикуривает! Принципиально спички экономит на работе! А дома последнюю рубаху отдаст, ничего не жалко…

Оба засмеялись причуде Реснянского экономить спички, причуде, которая внушала невольное почтение к старому рабочему и уважение. Ведь не каждому человеку сварщики дадут прикурить от электрода. А Реснянскому дадут всегда, это что-нибудь да значит! Народ трудовой пустого человека уважать не будет, не заставишь!

Друзья пошли было к первому причалу, как сипловато-простуженный басок остановил их:

— Не туда, казачки!

Они оглянулись. Дмитрий Алексеевич сидел на солнышке на завалинке диспетчерской с подветренной стороны и из-под руки щурился на них. Потом послюнявил самокрутку, отряхнул с брючной складки табак.

— Вы, Алик, идите вон куда, — шевельнул Реснянский пшеничной бровью, — на бережок.

— А что так, дядь Мить?

— Вам же теплоход надо?

Ребята улыбнулись.

— Ну вот! — засмеялся и Реснянский, кивая на береговой выступ в стороне от причала. Дескать, о чем и речь!

Судя по таким же пышным, как брови, усам, похожим на пшеничные колосья, опущенным вниз, настроение у Дмитрия Алексеевича было хорошим. Дойдя с техниками до уступа, он сказал:

— Все на причал кинулись: думают, теплоход сверху пойдет, вокруг острова… А вода-то поглянь какая высокая! Нет, «Мечников» снизу в протоку сунется. Капитан — казак! Да на Амуре кто Мостового не знает! Этот зря не станет время тратить. Посуху чуть не на брюхе проползал, а по такой воде и подавно… Да что я, сами увидите!..

Не успели друзья закурить, и впрямь в протоке показался высоко задранный нос теплохода. Сизый дым вываливался из трубы. Теплоход легко, словно катер, небрежно и стремительно шел прямо к причалу.

Алик и Сергей посмотрели друг на друга, хотели что-то сказать, как над берегом, над толпой и дальше — по реке, за село прокатился баритон гудка. На причале по летели шапки, заорали «ура». Белый теплоход, видный теперь всему Пояркову, отзывался пристани долгими торжественными гудками.

Забыв о степенности, с какой они держались последние дни, чтобы казаться механизаторам взрослее и солиднее, чем на самом деле, Сергей и Алик ребячились, подбрасывали мичманки и даже обнялись в порыве какой-то внезапной восторженной нежности.

— Не подведем? — спросил Алик.

— Не подведем! — ответил Сергей, и для обоих эти слова были полны особого смысла.

Стоявший поодаль Бочкарев склонил по-гусачьи набок голову, перетаптывался на месте, восклицал:

— Вот прет так прет! Как торпеда режет!

Разве лишь один Подложный в плаще-реглане сохранял серьезность, необходимую при его должности. Он стоял с Черемизиным на пороге диспетчерской и видом своим будто хотел сказать: «Что за гам?! Решительно никаких причин к тому!..» Черемизин, и тот махал рукой капитану «Мечникова».

Бочкарев, случайно наткнувшись взглядом на Подложного, подумал минуту и завертел головой, заорал:

— Сирену! Сирену давайте!.. Почему электрики не подключили?.. Растяпы! Опозорились на весь бассейн…

Его не слушали. А сирена вдруг завыла. Это Кержов опять забрался на вышку и усердно крутил там рукоятку сирены. Немазаные шестерни так громыхали, что Володька махнул рукой — все равно на «Мечникове» не слышно. Бочкарев подошел к вышке:

— Кержов, я говорил, сирену надо смазать. И мотор надо было подключить.

— Кому говорил, с того и спрашивай. Я тебе не приводной ремень — ручку вертеть не буду!

— Ты техник механизации, смотреть должен!

— А ты кто? — уже с вызовом напирал на Бочкарева Кержов.

— Моя смена завтра, — огрызнулся Бочкарев. — Я сейчас для порядка говорю.

— Поменьше говори… для порядка! — усмехнулся Кержов.

Черемизин посмотрел было на них и отвернулся. Затаив улыбку, он пошел к причалу. Там могла потребоваться его помощь. Судно уже развернулось на рейде и теперь, сбавив ход, приближалось.

Сергею предстояло начинать погрузку, а он не знал, где ему быть сейчас. Решил не отставать от Реснянского. Алик угадал его муки, засмеялся:

— Ты чего такой?

— А что, красный?

— Ну! Как мак!..

— Это я так…

Реснянский подошел к спуску в траншею. Достал из-за голенища свернутые в трубочку рукавицы, потрепал их о перила, выбивая складскую пыль. Строго глянул на молодежь.

— Для кого праздник — смотреть, — сказал, — а для кого — работать. Ты, Алик, поди в сторону. Ты, Сергей Никандрович, побудь на причале, а я в траншею… Ленту так не пускайте, сперва посигнальте. Ребята порядок знают, да чтобы нетерпежа или заминки не было. Ну, — мигнул он и ус пригладил, — держись, казаки!..

Судно швартовалось, и пристанский люд хлынул на палубу. Матросы и механизаторы сбились гурьбой возле рубки. Речники находили знакомых, обнимались, поздравляли друг друга с началом навигации.

Веселая суматоха длилась недолго. Капитан Мостовой знал дело. Свободных от вахты матросов он отпустил на берег, а остальные заняли свои места. Быстро сдвинули крышки с трюмов. Мостовой, высокий и худощавый, поднялся на мостик. Убедившись, что у него все готово к погрузке, капитан снял фуражку с золотым крабом и махнул Павлу Ивановичу и Подложному, которые подошли к кромке причала. «Начнем!» — должно быть, сказал он, слов не было слышно.

— Начинайте! — также деловито скомандовал Подложный Черемизину.

Павел Иванович, взволнованный не меньше других, встретился глазами с Сергеем. Горобец ждал у пульта управления.

Как передавалась от человека к человеку команда, так и внимание собравшихся перемещалось следом за ней. Минуту назад все было просто. Сейчас Сергей почувствовал, что все сосредоточено на нем.

Черемизин кивнул ему и крикнул:

— Давай, Сережа, пускай!

Вот он, его миг! Первое начало и первая ответственность.

В другой раз сам Подложный, Павел Иванович и Реснянский могут дать такую команду. Она будет точно выполнена. Но в день открытия навигации соблюдается обычай, простой и строгий, сложившийся не по приказу, не за день и час, а за долгие годы. В такой день — как в праздник — все делается четко, по порядку.

Сергей думал, что его сегодняшнее дежурство но счастливой случайности совпало с прибытием «Мечникова». Но начальник пристани и Черемизин ожидали теплоход именно сегодня. Знали они и кого поставить дежурным техником в смену. Обычно расторопный и находчивый, Сергей не должен был растеряться на вахте. И только сейчас спохватился Павел Иванович, что не поговорил с Сергеем, Глядишь, парень меньше волновался бы. Впрочем, надо ему когда-то делать первый шаг без оглядки. Окончится смена, тогда видно будет, ошиблись они с Подложным или нет. Константин Николаевич-то отстаивал Бочкарева. Тот, дескать, тертый калач, из любого положения выкрутится…

Сергей одернул и огладил китель, вытирая о сукно потные ладони. Посмотрел назад — из траншеи неторопливо шел бригадир.

— Как в траншее, Дмитрий Алексеевич?

— Порядок! — Реснянский говорил не спеша, громко. — Ребята готовы.

— Хорошо. Дайте сигнал.

Обмахнув усы, Реснянский трижды повернул на щите управления переключатель. Сигналом к работе прозвонил на причале и в траншее звонок.

Заулыбались механизаторы, отлегло сердце Черемизина. Он ободряюще кивнул Сергею, тот тронул за плечо Реснянского и сказал:

— Стрелу, Дмитрий Алексеевич!

Реснянский буркнул под нос что-то вроде «господи, благослови!» и включил пускатель. Пятнадцатиметровая стрела, похожая в профиль на нос щуки, заскрежетала и поползла к теплоходу. Сергей включил главный мотор. Дрогнула транспортерная лента, со свистом провернувшись на барабанах, закрутила ролики, потянула, как на спине, в трюм щепки, куски прошлогоднего угля и всякий хлам, наросший на ней за зиму.

В пульте управления зажглись синие лампочки. Значит, питатели включены. Теперь главное — уголь. Уголь, и только уголь.

— Уголь! Ура-а! — закричали Володька и Алик.

Из траншеи, в туче пыли, отяжелевшая на роликах лента волокла черную гряду. Шел уголь. Он посыпался с транспортера, гулко рокоча по днищу пустого трюма.

…Прошла волна радостного возбуждения. Теплоход встречен, транспортер пущен. Теперь — работа. Такая, чтобы потом всю навигацию по этому дню равняться.

Володька и Алик ушли. Сергей помахал им рукой и направился в траншею.

С улицы, со света, здесь темь, ничего нельзя разобрать. Угольная пыль висит клубами, как дым. Она свербит в носу, липнет к телу, даже в горле першит. Не догадался Сергей прикрыть ладонью рот, и его сразу разобрал чох, потом кашель.

Пообвыкнув в сумраке и отдышавшись, добрался Сергей до первого питателя. Тут все нормально. У второго питателя механизаторы ругались. Раздосадованные, потные, вымазанные углем, они долбили ломиками и кайлами «шапку» — уголь, слежавшийся над люком питателя. Бригадир ломом отжимал крышку. Усы его теперь, как у рака, торчали вверх.

— Дмитрий Алексеевич, почему питатель не на ходу? — построже спросил Сергей и тут же накинулся на чумазого бульдозериста, который равнодушно смотрел из-за спины Реснянского и мял в пальцах папиросу. — А ты, Минович, чего стоишь? Давай наверх! Давно бы расковырял кучу бульдозером, а то чикаетесь тут…

Минович, обычно жадный до разговоров, не отозвался Горобцу.

— Дай-ка прикурить, дядь Мить, — попросил он сдержанно, глуховатым голосом.

Реснянский протянул ему цигарку. Крякнув, перевел он усы, как стрелки, вниз и спросил Горобца:

— О чем хлопочешь, Сергей Никандрович?

— Как? Питатель пустить! Чтоб загрузить «Мечникова» за смену.

— То-то верно, — согласился Реснянский, — загрузить надо. А человек пускай курит. Во-на жизнь какая долгая, наработается еще…

Сергею казалось, что бригадир ошибается.

— По-моему, бульдозером скорее, чем вы так ковыряетесь.

— И что прилип! — Минович чертыхнулся. — Бульдозером, бульдозером. Заладил одну речь! Да ты лбом ткнись, может, поможет, если не расшибешь!..

— Ну?.. — грозно загудел на Миновича Реснянский.

— Что «ну»?! Соображать надо, а потом с советами лезть.

Минович отшвырнул папиросу, сплюнул и молча протиснулся в узком проходе мимо Сергея. Выдернув из рук отдыхавшего механизатора кайло, рьяно взялся рубить угольный пласт над люком.

— Теперь та-ак… — пробасил удовлетворенно Реснянский и объяснил Сергею, что если разгребать «шапку» бульдозером, то придется гору угля передвигать. На это день уйдет, не меньше. А вручную, если как следует «повкалывать», они за час управятся. Дело проверенное — не первый год такое случается.

Вникая в бригадировы слова, Сергей медленно заливался краской. Хорошо еще, что в траншее мглисто, не видит никто. Стоило ему подумать, и сам догадался бы, что Дмитрий Алексеевич прав.

— На будущий год иначе сделаем, — неуверенно предлагает Сергей. — Осенью оставим над питателем бревно потолще, а от него выведем трос с петлей. Как навигация придет — бревно выдернул, и никакой «шапки» не будет.

Дмитрий Алексеевич соображает, теребит ус.

— Слышь, Иван, — зовет он Миновича, — а начальник-то дело говорит. Чего бы самим додуматься, а?!

За работой обида уже сошла с Миновича. Да и идея Горобца ему нравится.

— Пожалуй, что и выйдет, — говорит он, выпрямляясь, обтирая пиджачной полой лицо. — Где раньше был? Теперь не мучились бы…

И, будто извиняясь за свою недавнюю грубость, Минович добавляет погодя:

— Ладно! Ты, Никандрыч, не обижайся. С зимы на лето попробуем, как оно…

— Сейчас дай-ка я разомнусь! — просит Сергей.

Он скидывает китель и остается в тельняшке. Для порядка плюет на ладони, крякает, как это делают бывалые грузчики, и половчее берет кайло. Минович уступает место. Механизаторы теперь закуривают, приглядываясь, как замахивается Горобец, на что способен.

А он почти сразу понял: силы надо экономить. Люк узкий, развернуться для удара негде. Кайло все время на весу, мышцы не отдыхают, и с непривычки сводит лопатки. Бить же надо точно, как по гвоздю, и сильно, чтоб при каждом ударе отваливался уголь.

«Шапка» мало-помалу поддается. Камни стучат по стенкам бункера, густая пыль садится Сергею на лицо, попадает в рот, слюна хрустит на зубах. Сергей отплевывается, но кайлом машет без передыха, зная, что остановиться нельзя, не хватит тогда сил для нового взмаха.

Реснянский передал Миновичу лом, которым подпирал крышку люка, и нагнулся к Сергею:

— Дай-ка!

— Нет, дядь Мить, не устал, еще поколю.

— Кончай рубить! — отстраняя Сергея за плечо, приказывает бригадир. Глядя в люк, он тянет руку назад: — Иван, лом!

Сколько времени прошло, Сергей не знал. Но пока он рубил, механизаторы успели выкурить по папиросе. Боялся Сергей, что они заметят его усталость, засмеют, но им было не до него. Минович кинул бригадиру лом, а сам ухватил крышку руками.

Дмитрий Алексеевич, шевеля бровью, велел отойти всем назад. Высмотрев что-то, Реснянский потрогал уголь острием и вдруг стремительно, как рогатину в медведя, вонзил лом в пласт. Поднатужившись, он с вывертом дернул его назад и отскочил в сторону. Лом ударился о дубовую стойку, зазвенел, а угольная «шапка» рухнула в питатель. Минович уже бросил крышку, но ее выперло, и уголь вываливался на ленту. Транспортер забуксовал.

Теперь пыль зависла стеной — ни зги не видно. Надрывно свистел, стонал барабан, а лента даже не шевелилась, как оборванная. Сергея толкнули, оттерли к крепежной стенке, но он сообразил, что народ кинулся к ленте. Тогда он протянул руки и тоже шагнул вперед. Вот стал с кем-то рядом и по крикам «раз-два, взяли!» догадался, что надо подталкивать ленту.

Сергей налег на край скользкой резины, стал подтаскивать изо всех сил, но лента пружинила под ним, изгибалась, хлопала по роликам, а с места не трогалась. Прошло несколько секунд замешательства, и Сергей почувствовал вдруг, что лента вздрагивает ритмично и понемногу, рывками подается вперед.

— А ну! Е-ще!! — рявкнул над ухом Минович. — А ну! Раз-зом! Ещ-ще р-раз!

Натужно, а потом все тоньше, все слабее заскрипели ролики. Лента сдвинулась и, отдавая запахом жженой резины, пошла, понесла уголь, раструсывая на стороны крупные куски.

Когда вышли из душной траншеи на солнце, Минович, нащипав под ногами горсть зеленой травы и вытирая ею щеки и губы, засмеялся:

— А ты, Никандрыч, руками груженую ленту не толкай больше. Зря все!

— Как зря? — смутился Сергей. — Она пошла…

— Пошла-то пошла! Да ты на холостую ногами становись и прыгай, чтоб сильней провисала. Натяжение создастся, понял?! Барабан и провернет!..

Теперь Сергей понял…

До нынешнего дня он думал, что на пристани все просто. Транспортеры, по училищным представлениям, техника самая примитивная. О каких-то сложностях и хитростях и речи не было. А на практике вот иначе. Приходится даже такие мелочи учитывать. Но ничего, на другой раз умнее будет!..

Погрузку к концу смены все-таки закончили. В диспетчерской Сергей подписал путевые документы. Сменить его пришел Алик. Вместе они вышли на берег, на то место, где утром встретили теплоход.

Матросы уже убрали концы. Нагруженный углем по самую рубку, теплоход сидел на воде ниже ватерлинии. Мостовой и тут схитрил — по полой воде взял груза больше нормы. Нелегко будет другим капитанам угнаться за ним.

Течение незаметно отбивало судно от причальной стенки. Капитан махал рукой механизаторам, собравшимся на причале. Увидав Сергея, Мостовой сложил руки над головой и энергично потряс ими.

— Это тебе капитанское рукопожатие, — сказал Алик.

Сергей улыбнулся в ответ и мичманкой дал отмашку: понял, желаю счастливого плавания.

— Хорошей воды тебе, капитан! — крикнул он.

«Мечников» загудел и пошел на разворот.

— Смотри! — Сергей толкнул Алика. — А я и не заметил сначала… вот разини!

На мачте теплохода рядом с алым государственным флагом бился на ветру треугольный, с белой клинообразной полосой посредине и уже выгоревший от непогоды флаг пароходства, флаг навигации.

— Да, — согласился Алик, — это же наш флаг теперь, и мы под ним ходим.

— Я бы на месте Подложного поставил мачту на пристани. Открыть навигацию — флаг поднять. Здорово!

— Ничего, больше ждали, теперь дождемся!

— Чего? — не понял Сергей.

— Когда ты начальником пристани станешь. Подумаешь, лет десять — пролетят, и не заметишь как. Как не замечаешь ты каравана…

Гуси, на которых указывал Алик, летели над протокой, над «Мечниковым». Косяк выходил будто из-под флагов, открывших портовикам тревожную и радостную пору — навигацию.

Прощальные гудки теплохода уже едва слышатся, а крики гусей все сильнее. Стая эта летела непривычно низко и, должно быть, сразу за Поярковом опустилась на черно-жирные по весне поля.

Вечером пристанские рабочие с семьями собрались в столовой. Ломились от закусок столы, женщины пили красное, мужчины — спирт. От него быстро тяжелели ноги, но голова долго оставалась «при себе». У Сергея было такое ощущение, будто попал он на большой праздник или на свадьбу. Сейчас обязательно запоют песню…

Скоро и правда завели радиолу, народ пошел танцевать. Сергей увидел Дину. Она кружилась с Черемизиным. Поглядев на Сергея, улыбнулась, что-то сказала Павлу Ивановичу, Черемизин показал ей большой палец и вдруг, на середине танца, подошел к Горобцу, вытащил его, не церемонясь, из-за стола:

— Гуляй, именинник! Такие девчата по тебе сохнут, а ты… — Не договорив, махнул рукой.

Позже к Сергею с Диной подошел раскрасневшийся Копишев.

Всунув им рюмки, пока они переглядывались, ничего не понимая, Копишев заорал весело:

— Горько! Горько!

Со смехом пристанские подхватили крик и окружили «молодых». Дина смутилась, юркнула под чью-то руку. Сергея держали цепко, по-мужски. Попробовал он было ускользнуть, да куда там — напрасно. Выпил рюмку, ему дали вторую — за невесту. Выпил и эту, не зная, обижаться ему или посмеяться вместе со всеми. От него наконец отстали, как будто ничего не было, тогда он нашел в раздевалке шинель, оделся и ушел.

Было около десяти вечера. Одиноко светил фонарь над пристанскими воротами, гляделись в Амур с высоты звезды. Тихо. Мороза нет. Слышно, как на деревне скулят собаки. Кажется, эта тишина и покой над землей вечны, кажется, все в мире — так же, как вчера и несколько дней назад… В глубине пристани, над эстакадой, горят прожекторы. Аликова смена выгружает уголь. Завтра с новым теплоходом уголь пойдет вниз, на теплостанции Комсомольска.

Сергей глубоко вздохнул, прислушался. Ему почудился неясный свист. Он оглянулся — никого. Поднял голову — утки. Крыльями они рассекали воздух, и этот звук доносился на землю.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Алик снимал комнату в доме Реснянского. Просторный пятистенок с садом стоял в устье Завитой речки, при ее впадении в Амур. Сад был молодой, и хлопот с ним хватало хозяину круглый год. Дмитрий Алексеевич, посмеиваясь над собой, рассказывал, как долго ходил он Фомой-неверующим: нешто уродятся в Пояркове яблоки или груши?! По первозимку же закаленеют саженцы! Да нашлись строптивцы на деревне: привезли из краевого питомника саженцы, а через пяток лет сады зацвели. Тогда и западские переселенцы ахнули, но уж они ли садов не видели.

— Сомневаться не в чем, — снисходительно пояснял старик, — на Полуденном острове виноград-дичок стеной стоит, кисел, правда, а все ж виноград. Нешто ему тепла меньше яблони надо? Антоновке и штрифелю без ухода не выжить — это да! Наш мороз ее не берет, зато вьюга, паршивка, донимает: как закуролесит, как завинтит ветки, только сучья трещат. Недосмотришь, не откинешь снег — так на корню и задушит…

В усадьбе полно черемухи. По весне дом утопает в белых кострах цветостава. Быстро набиравшая рост, черемуха загораживала окна, непролазной чащей укрывала молодой сад от ветров и сбегала по небольшому угору к быстрым водам Завитинки.

За полночь приходя с вечерней смены, Алик распахивал окно. Упругие пахучие ветки раскачивались в комнате, будто росли на подоконнике. Алик оставался в майке. Сунув за спину подушку, приваливался к спинке высокой деревянной кровати. Ночная прохлада обволакивала усталое тело, но спать не хотелось.

Сигаретный дым перьями тянулся через окно в ночь, которая будто опрокинулась над округой и смешала привычные глазу краски. Амур угадывался через ветви по расплывчатой ряби на черных волнах. От лунного света листья под окном казались коричневатыми, а гроздья цветов фиолетовыми. Если бы не ни с чем не сравнимый черемуховый запах, особенно сильный в ночи и под утро, черемуху можно было принять за сирень.

Алик подвигал этюдник. Положив на влажную бумагу несколько щедрых мазков акварели, он убеждался, что старания его тщетны, а краски безнадежно грязны. Луна у него светила прожектором, мягкие полутона не давались. И горько думалось: никогда не сумеет он передать красками этот покой и гармонию ночи — ее цветов, лунного света и того таинственного подсвечивания, что таится за каждой гроздью черемухи, неуловимым бликом лежит на каждом лепестке.

Синько не выдерживал, вскакивал, и кисть катилась по столу, по газете, оставляя малиновые пятна.

— К черту! Бездарь! Тупица! — орал он на себя и, побушевав так, ставил на этюдник новый лист.

— Нет, — погодя успокаивал он себя, — мне нужны железные нервы, больше ничего.

Вспоминал майора. Единственный человек, у которого, по Аликовым представлениям, нервы железные.

— Что бы вы сказали, майор? Как передать эту картину, чтобы, кроме красок и света, можно было услышать черемушный запах? Его не убивает даже табак!

И сам отвечал, иронизируя:

— Верно, мой молодой друг, надо работать. До пятисот набросков в день! Но сколько же можно, черт подери?!

Он перелистывал альбом. На страницах часто в профиль Дина — все наброски сделаны торопливо, по памяти, но сходство сильное. Как-то альбом попался Кержову. Володька захлопнул его с презрением.

— Думаешь, это серьезно? — спросил он. — О чем ты?!

— Не маленький, сам понимаешь, что значит одна физиономия в таком тираже!

— А-а, ты про это… — Алик забрал альбом и сунул под книги на полку. — У нее, понимаешь, интересная анатомия лица. Трудно поддается.

— Знаем мы эти анатомии. Сперва не поддается, а потом, запоешь: спи, малютка, сладко-сладко и не прыгай из кроватки…

— Ты лучше Сергею скажи. Ему это интереснее!..

— Я тебе говорю. Сергей без нас управится.

— Ладно, Вовик, ты хороший, только не надо воспитывать…

С тех пор Алик не оставлял альбом на виду. Правда, он не стал от этого думать о Дине меньше. Сейчас, поправляя на одном из рисунков губы, он будто слышал ее низкий насмешливый голос. Он тогда выбирал в магазине кисточки, а она смеялась:

— Видно, вы готовые картинки разукрашиваете?!

— Почему?

— Девчата наши обижаются: что бы их нарисовать, а?

— Вас я нарисовал бы…

Она прямо-таки прыснула, закрываясь рукой:

— Я узкоглазая, гуранка. Вон, в «головных уборах» красавицы стоят!

Однажды Алик от кого-то услыхал, что Дина хорошо поет, и позвал Сергея на репетицию в клуб:

— Там спевка — послушаем Дину?

— А ты почем знаешь? — насторожился Сергей. — Или она всех подряд приглашает?!

Алик обиделся немного на Сергея и вместо ответа принялся шарить по карманам, отыскивая спички, которые держал в руке.

— Я устал что-то, — сказал он наконец, — отдохнуть хочу.

— Акклиматизация, наверное, — решил Сергей. — Пойду в клуб один.

Был еще случай. К Алику ввалился Кержов и заорал с порога:

— Альбертино! Я такую шикарную шлюпку достал — закачаешься! Айда паруса ставить.

— Валяй! Ты на моторе мою плоскодонку не обгонишь.

— Ха-ха! Твое корыто от зависти перевернется. — И, убегая через сад к Завитой, послал Алику воздушный поцелуй. — Догоняй скорей, со мной девочки!

Алик достал под крыльцом весла, спустился к реке. Пока отвязывал лодку, Володькина шлюпка была уже на середине реки. В ней пищали девчонки, а незнакомый Алику верзила сидел на веслах. Володька правил рулем. Оглянувшись, Кержов погрозил кулаком:

— Догони свои уши!..

Синько не беспокоился. Если бы на шлюпке гребли двумя парами весел, тогда догнать трудно, а так… Алик схитрил. Он держался у берега, по сильному течению. И когда большая шлюпка вышла на амурскую протоку, Алик поравнялся с ней. Володька с досады вздумал шутить: резко повернул руль, и шлюпка вильнула влево. В носу шлюпки Дина обмахивалась веткой черемухи. Она упала бы в воду, но Алик успел повернуть свою лодку. Он опустил весла, пригнувшись, уперся руками в борт, самортизировал удар. Девчата от испуга побледнели, Володька, хоть и ожидал этого столкновения, покачнулся, а Синько, не долго думая, выхватил у растерянной Дины черемуху.

— Спасибо, — сказал он и оттолкнулся.

Дина просила:

— Нехорошо… Кинь веточку, Алик!

— Алик, отдай! — приказывал Володька. — Она мне ее обещала. Давай сюда!

Синько бросил ветку в корму плоскодонки и, подойдя к шлюпке вплотную, сказал:

— Берите, кто смелый.

Девчата стали поддевать ветку веслом — ничего не получалось. Тогда Дина встала и, одернув подол, перешагнула в Аликову лодку. Теряя равновесие, она ойкнула и присела, чтобы не упасть. Синько в два счета обогнал неповоротливую шлюпку и пошел так ходко, что о погоне нечего было думать.

Они долго молчали.

Алик сосредоточенно рассматривал на ее белом платье янтарного паука. Дина закрыла колени платьем, подняла с днища злополучную ветку. В тот момент, когда Алик открыл было рот, она спросила:

— И куда мы?! — Засмеялась, нюхая ветку. — Сильно пахнет!

Издалека донеслось:

— Ди-ина-а, иди к на-ам!

Алик поднял весла и не узнал своего голоса, так глухо он прозвучал:

— На берег или… в компанию?

— Не хочется туда.

— Уже повяла, — кивнул он на черемуху. — За такую храбрость букета мало.

— А ты на такую ерунду позарился…

— Я так, шутя. На острове местечко знаю — хоть захлебнись черемухой. Пойдем туда?!

Дина пожала плечами.

— Не страшно было? — спросил он, имея в виду, как она перепрыгнула в лодку.

— Там все какие-то бестолковые, шумят. Скучно стало…

— Бывает… — согласился он. — Я другой раз рисую и вижу, вроде как все есть: форма похожа, цвет как настоящий, тени выдержаны, а рисунок кричит. Подумаешь — не вышло, а присмотришься — натура тоже кричит. Только мы привыкли ко всему, часто не замечаем этого…

Они обогнули песчаную косу возле Полуденного острова, и перед ними открылся залив со склоненными к воле черемушинами. Кусты были в безудержно-пьяном цветении, на верхушках даже листвы не видно. Глаза разбегались. Алик не знал, куда причаливать.

Дина неловко повернулась и выронила свою ветку. На зеркале воды трудно было разобрать, которая ветка настоящая, а которая — отражение. Солнце просвечивало кусты, и едва уловимые блики на воде придавали отражению живой вид. Опомнившись, Дина наклонилась за веткой и… зачерпнула воды. Она так долго смеялась над собой, что как будто от звонкого смеха, а не от движения ее руки поплыли круги по тихому сонному заливу…

К пристани они вернулись с вязанкой черемухи. Дина попросила:

— Алик, отнеси черемуху Сергею. Только не говори от кого, ладно?!

— Ладно, отнесу, — ответил он со вздохом, которого она не могла не заметить. — Мне-то можно кисточку или Сережкиного разрешения ждать?

— Можно. Вот эту!

И она подала ему ту увядшую ветвь, которую сорвала в саду старика Реснянского.

…В речное училище Горобца привела… матросская форма. В пятнадцать лет не слишком разбираются, какая разница между моряком и речником, если у того и другого одинаковая форменка с голубым воротником и широкий ремень с якорем на бляхе. Матросы носили еще и бескозырку с лентами, зато речники — мичманку. От этого их форма выглядела ничуть не хуже, даже романтичнее: мальчики в черных фуражках с белыми кантами были похожи на офицеров. Окончив курс, они получали по военкоматскому ведомству лейтенантское звание, а по речному — направление «в гражданку».

На вступительных экзаменах Сергей срезался. Но какой настоящий мореход возвращается в гавань, не достигнув желанного берега? Сергей забрал документы, а домой отправил телеграмму: «Все в порядке, пишите на главпочтамт».

Работал он в порту. На элеваторном участке пыль от зерна пробивалась через спецовку, через марлевую повязку на лице, разъедала потное тело. Ко всему тут было жарко, как в парной. Семь часов каким-то чудом выдерживали одни женщины. Сергей перетягивал и клепал транспортерные ленты, ремонтировал подъемники — терпел этот ад ради общежития, ради крыши над головой.

По осени он написал заявление:

Приемная комиссия снисходительно посмеялась над заявлением. Но доцент Викулов запомнил его фамилию. Горобцу и его сокурснику Голубеву он доверил ключи от техкабинетов.

Друзья не раз открывали «новый свет» и изобретали колесо. Это была тренировка мозга. Дипломы Горобец и Голубев защитили самостоятельным изобретением. Сконструированный ими ограничитель грузоподъемности кранов пустили в производство. Таков был итог юности и первый шаг в самостоятельную жизнь.

Через несколько дней после открытия навигации Сергей зашел к Черемизину. Без Павла Ивановича в его кабинете свободно умещались человек пять-шесть. Они бы рядили свои дела и не смущались ни теснотой кабинета, ни его тонкими стенами и ненадежными окнами. Сухие одинарные рамы и стекла начинали дребезжать, стоило здесь, появиться Черемизину и сказать два-три словечка полным голосом. Когда он садился на высокий табурет, загораживал спиной окно да еще раздвигал по столу широкие, как лопатки, локти, кабинет словно сжимался, в нем становилось трепетно-боязно, неуютно, точно в карточном домике.

Черемизин, угрюмый, сидел над графиком движения теплоходов. Кивком указав Горобцу на скамейку, Павел Иванович широким, с пятак, ногтем подчеркнул нижнюю графу.

— Знаешь, жарко придется тебе в мае. Выпадают белые дни, — он отвернул воротник тенниски, будто самому ему стало жарко. — Да не унывай! Старайся на погрузке не срезаться.

— А что не срезаться, когда сам график под корень режет! С «Мечниковым» мы же хорошо выскочили!

Черемизин поглядел с осуждением.

— Тогда у тебя все на мази было, — сказал он, — а теперь ремонты пойдут, аварии. Ты у меня комбат — думай, как выкручиваться будешь. Перепиши-ка график, внизу вон твои теплоходы отмечены…

Горобцу понравилось такое обращение — комбат. Он улыбнулся и подсунул Черемизину бумажку, полагая, что момент самый подходящий.

— Что за кляуза? — Прочитал, нахмурился, но улыбки все-таки не сдержал. — Думаешь, я после каждого «Мечникова» буду твоей бригаде благодарности выписывать?!

— Не после каждого, — согласился Сергей, — но за того можно. Если бы не раскайлили тогда «шапку», «Мечников» не ушел бы так скоро.

— У меня на навигацию орденов немного. Премии только в ноябре, по общим показателям.

Но авторучку Черемизин достал и, похмыкивая, длинно расписался.

— Учти, авансом.

Скоро пришлось отрабатывать аванс. Из гнилого угла поднялся ветер, нагнал туч, и зашумел проливной дождь. Теплоходы стояли у мертвых причалов: дождь сек пустые палубы, хлестал по кабинам онемевших бульдозеров. Механизаторы чертыхались. Иногда кто-нибудь из бригадиров со зла включал транспортер, но уголь тестом накручивался на барабаны, ленту заносило ветром, точно юбку, железные очистители гнулись и лопались, как нитки. В общем — вынужденный простой. Простояли уже две смены, пришла и Сергеева очередь.

С утреннего разгона у Подложного Черемизин вернулся на участок злой. Откинутый капюшон без толку болтался на плечах и мешал ему. Возле диспетчерской он встретил Горобца и подковырнул его:

— Ну, комбат, что не несешь распоряжений? Подпишу, пожалуй!

— Я, что ли, виноват?

— Собери-ка людей в курилку. Редактор «Амурского водника» лекцию прочитает.

— Люди в курилке! — огрызнулся Сергей и пошел к причалу.

Он стал под навесом, закурил. Стенка дождя не давала вытягиваться воздуху наружу, и дым перьями плавал вокруг Сергея. Нахлобучив поглубже капюшон, Сергей пробежал по скользким доскам в будку управления. Смотровые рамы были опущены, дождь ручьями катился по стеклам.

«Не без пользы водичка, — усмехнулся Сергей, — причалы обмоет…» Но на душе было тоскливо. Небо казалось ему прохудившимся, наверное, раздождило теперь еще дня на два. Зато стекла чистыми станут, а то закоптило углем, хоть сварщику в щиток ставь!

— Чисти, чисти, водолей, грязи нашей не жалей…

Сергей вдруг оторопел от неожиданной мысли. Это же так просто: водой против воды!

Он выскочил из будки и кинулся через ограждения причала на теплоход. На спасательном кругу мелькнуло: «Мечников»! «Везет же мне на него, — подумал Сергей. — Только бы капитан согласился».

Ручка капитанской каюты не поворачивалась. Неужели нету? На всякий случай Сергей забарабанил погромче.

— Да! — рявкнули за дверью. — Кого черт несет?

Сергей не сразу нашелся. Потом крикнул:

— Это с берега, откройте!

В каюте было двое: помощник, который открыл дверь, и сам кэп. Он лежал на койке и жевал помидор.

— Что скажешь, почтенный?

Капитан, кажется, не узнал его. Впрочем, это не важно.

— Пожар! — сказал Сергей с вызовом и посмотрел на обоих. Ни тот, ни другой не шевельнулись.

— Брандспойты работают?!

Капитан и помощник занялись помидорами.

— Что вы как истуканы? — взъярился Сергей. Он пришел со спасительной идеей, а его даже замечать не хотели. — Вы думаете грузиться или будете ждать погоды?!

— Юноша, это хорошо, что вы с характером. Выпейте!

— Старпом, — сказал капитан, — объясни, что уже десять лет, если нас прихватывает в этой дыре ливень, мы стоим на приколе и ждем милости их величеств отца и сына и святого духа.

— Аминь, — грустным басом закончил помощник.

Но что-то насторожило их, и оба смотрели на Сергея с любопытством. Ждали объяснений. Пожалуйста, Горобец готов.

— Вот что, — сказал он спокойно, — мы снимаем очистители, а вы даете матроса и брандспойт. Включаете помпы, струю на барабан, и через семь часов вы уходите в Комсомольск.

Минута молчания.

Капитан встал, накинул на себя китель, прошелся по каюте, резко остановился перед Сергеем:

— Слово?!

— Брандспойты!

Мостовой сдвинул на столе бутылку и помидоры, накрыл все газетой. Повернулся к помощнику, едва заметно повел бровью:

— Аврал! — Чувствовалось, что капитан не любит повторять дважды.

В курилке сонные механизаторы слушали хабаровского лектора. Моложавый еще человек, с отечным лицом, он задержался в Пояркове из-за дождя и теперь рассказывал о далекой и никому не известной здесь Малайзии. Горобец хлопнул дверью, и с улицы пахнуло сырым воздухом, застоявшейся непогодой.

Лектор выжидательно смолк, посмотрел на Сергея, вежливо попросил:

— Прикройте дверь, пожалуйста!

— Подъем! — ответил Сергей. — Выходим работать!

Лениво шевельнулись на скамьях и на полу люди. Один подобрал ноги, другой удивленно протянул: «Чи-во?!» — и положил голову на плечо товарища, третий сплюнул далеко в угол.

Сергей повернулся к лектору, но взгляд его перехватил Черемизин. Павел Иванович сидел, сжав кулаки, должно быть, сам не замечая этого.

— Погрузку начинаем на всех причалах, — твердо сказал Сергей. — Очистители снять! Вместо них… — маленькая пауза, — барабаны очищать судовыми брандспойтами. Павел Иванович, я вот только сомневаюсь, — теперь Сергей заметил, что льдинки в глазах начальника гаснут, — я сомневаюсь, хватит ли нам бульдозеров? Может, вызовем подмогу из других смен?

Предложение Горобца оказалось простым и верным. Поднялся Реснянский — он и слова еще не сказал механизаторам, а они уже посмеивались, встряхивали накидки, подгоняли бульдозеристов.

Неизвестно, понял ли что лектор, но он собирал со стола свои бумажки, газетные вырезки. По полному лицу, по залысинам шли красные пятна.

— Извините за лекцию, но… — еле сдержал Сергей улыбку, развел руками.

Черемизин сунул руки в брюки и по-мальчишески поддернул их. Он не сердился.

— Ничего! Интересная была лекция, не мешало бы повторить так в другой смене… — и непонятно было, иронизировал он или всерьез благодарил лектора.

На главном причале шла погрузка. Вода вырывалась из трубки шланга, словно бритвой счищала барабан. Он сверкал как зеркало, лента шла по нему свободно, ровно. Уголь ручьем тек в трюм.

В пульте управления хохотал в распахнутом капюшоне Мостовой и рассказывал Черемизину:

— Я ему: выпей, потом думать будем. А он мне: не хотите грузиться — проваливайте порожняком! Нет, ты от меня так не отделаешься, — обращается он уже к подошедшему Горобцу. — У меня хоть язва, пить нельзя, а за доброе дело да за твое здоровье переверну стаканчик!..

— Боюсь, не успеем, — хмуро сказал Сергей.

— До конца смены?! — удивился и замахал рукой Мостовой. — Не поверю, не говори.

Черемизин подмигнул:

— Так держать, комбат!

— Есть так держать!

Заранее собрал Сергей путевые документы. Чувствовал, к концу смены некогда будет с ними возиться. В диспетчерской его разыскал бригадир. Промокнул замусоленным платком усы, разгладил. Сергей усмехнулся: усы висели вниз.

— Управимся, Дмитрий Алексеевич?

— Казаки мои нажимают, без обеда…

— Не гудят?

— Понимают… Самим интерес большой.

— Четыре теплохода.

— То-то и оно, что четыре. Сроду такого не было. Тьфу, тьфу, — плюнул он, — не сглазить бы!

— А не подведет нас «балалайка»? Там «Пирогов» стоит?

— «Пирогов».

— Слабо там ленту тянет.

Дмитрий Алексеевич потеребил ус, покашлял. Сергей нахмурился:

— Что кашляешь? Говори!

— Придется… «оглобле» оставлять.

Горобец вспомнил: Алик уехал за кислородом в Райчихинск, смену его ведет Бочкарев. Оставь ему, так он вместо «спасиба» еще посмеется потом…

— Дмитрий Алексеевич, а что, если «Мечникову» не дадим ни грамма лишнего. Сядет на ватерлинию и пусть отваливает. А на его место «Пирогова»?

— Добре, казаче, добре. Тут мы его и «добьем»! Иду «Пирогова» уговаривать.

За полчаса до смены «Мечников», был на рейде. Сергей так и не отведал искристых помидоров из хабаровских теплиц, — впрочем, жалеть об этом было некогда. Погрузка «Пирогова» тоже подходила к концу, но все понимали, что догружать придется второй смене.

Бочкарев ворвался в диспетчерскую, гремя своим проолифенным плащом. Не здороваясь, накинулся на Сергея:

— Не хами, Горобец, останавливай ленты! Зря я, что ли, по такому месиву хлюпал!..

Сергей встал. Все документы были оформлены, он теперь не волновался.

— Время не вышло, — сказал спокойно; посмотрел на часы: — Еще двадцать две минуты.

— Ты инструкцию читал? Зачем ее Костя подписывал?

— Принимай смену на ходу.

— А чихал я на такие фокусы.

Сергей запахнулся в плащ.

— Твое дело!

Он пошел в курилку к рабочим Аликовой смены. Они о чем-то галдели, но при нем затихли.

— Ну, мужики, что делать будем?

— Валяйте в душ, парьтесь! Косточки небось намокли?!

— А может, хватит и того, что вы парились?

— Наша смена сейчас по закону.

— Не спорю, — Сергей сдерживался, — смена ваша, а каша наша.

Бригадир, молодой парень, вернувшийся недавно с флота и еще сейчас не снявший бушлата, подошел к Сергею.

— Давай без жмурок? — спросил он.

— Давай! — согласился Сергей. — Бочкарев хочет сам догрузить теплоход. А нам бы еще минут двадцать пять!

— Раз Бочкарев решил — так и будет! — пробубнил кто-то в углу.

— Подожди, — осадил его бригадир, — дай с одним поговорить.

Сергей повысил голос:

— А вы на нашем месте бросили бы погрузку?!

— Мы по четыре теплохода не отхватываем.

— А мы не оставляем.

Бригадир почесал затылок, поглядел на свою команду.

— Что, ребята, — решил он, — мы не жмоты?! Нос они нам утерли крепко. Пусть либо кончают?! Нам на ихнем месте тоже жалко было б…

С ним затеяли спор. В самый неподходящий момент вошел Бочкарев.

— Волыните? Не натрепались еще? Люди вон вкалывают, а вы подсолнухи грызете. Дома на печке грызть будете, а тут производство. Выметывайси давай!..

Спорить с Бочкаревым бессмысленно. Сергей поглядел на бригадира, спросил его:

— Ну так как? Наша или ваша?

У бригадира руки в карманах, нос, хоть и багровый, поднят гордо:

— Ладно, Горобец, не дури, кончайте сами!

— Что?! Олухи! Вот дурацкая смена! — плюнул Бочкарев. — И на что я с вами связался!.. Кто так делает, нелюди?!

— Добро, — усмехнулся Сергей, — в долгу не останемся.

Через час он сдал смену. Груженые теплоходы в дожде ушли на Комсомольск.

Черемизин, шагавший торопливо и размашисто даже по грязи, нагнал Сергея возле душевой. Он шлепнул его по надутому ветром дождевику, засмеялся:

— Значит, порядок, комбат?

Сергей пожал руку Павла Ивановича, ничего не сказал. Черемизин вдруг вспомнил:

— Чего я спешил-то! Тебя Костя вызывает. В контору поздно, зайдешь к нему домой вечером.

— Зачем, Павел Иванович?

— Я слышал, у него лектор ночует — может, он тебе там про Малайзию доскажет… Любка говорила, что это приказ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вот и дом Подложного. Из занавешенных гардинами окон бьет розовый свет, через его широкие лучи дождь сеется как через сито. Сергей повертел щеколду калитки. Залаяла собака, зазвенела по проволоке цепью. «Однако!..» — Сергей решил не торопиться.

— Чапай, на место! На место, Чапай, кому говорю?! — послышался во дворе женский голос.

Это жена Подложного. Она открыла калитку и, кутая плечи и шею шалью, пропустила Сергея. По тому, как она сказала протяжно «заходите…», Сергей почувствовал ее улыбку.

— Пес — злюка. — сказала она, — при нас не тронет.

Подложный в пижаме с закатанными по локоть рукавами встретил Сергея в прихожей. Протянул ему пухленькую ладонь. Рукопожатие его неожиданно оказалось энергичным, но каким-то скользящим, словно рука была натерта тальком.

— Я жду, жду! У нас там звонок, ты не нашел кнопку? На калитке! Придется ввернуть лампочку, чтоб собаку не травили. Проходи, Сергей Никандрович, не стой в двери.

На крашеном полу беленые половики, как песчаные дорожки. В сапожищах тут не потопаешь — надо разуваться…

Екатерина Федоровна пришпилила булавками фартук, извинилась и ушла хлопотать на кухню. Полная, но не тучная, она все время застенчиво улыбалась, ходила плавно и осторожно.

В квартире чувствовался хозяйкин взгляд, ее вкус. На овальном столе до хруста накрахмалена скатерть, чехол дивана вышит желтыми лилиями. На стене несколько ярких вышивок, между ними репродукция «Незнакомки» Крамского. Сергей обратил внимание на зачехленные стулья. Каждому из них, наверное, единожды и навсегда, отведено здесь свое место. Не удивительно, если бы он увидел на них табличку: «Не садиться. Экспонат».

Вполне комфортабельным оказался и кабинет Подложного. Полированный стол со стеклом, венские стулья, диван-кровать, настольная лампа, телефон… Но отчего нигде не видно следов гостя? Сергей вопросительно посмотрел на Подложного:

— Павел Иванович говорил, что у вас из газеты…

— Да-да. Он еле успел на «Пирогова»! Ты его чуть не подвел — спутал все графики. Позвони я на минуту позже, оставаться бы ему тут!

— Я не знал, — польщенный, усмехнулся Сергей, — я тогда пойду!

— Посиди, закусим, тогда и пойдешь.

— Да нет, спасибо.

— Катя уже все приготовила, — сказал он уверенно.

И, точно она и впрямь стояла за дверью, дожидаясь этих слов, Екатерина Федоровна вошла с подносом. Три стопки, вино в графине, помидорный и огуречный салат. «Не там, так тут», — подумал Сергей, вспомнив помидоры Мостового. Пригубив стопку, Екатерина Федоровна ушла.

Подложный вдруг напружинился и прихлопнул на столе муху.

— Ну, — сосредоточенно отрывая добыче голову, сказал он Горобцу, — работал ты хорошо. Знаю.

— Просто повезло!

— Не прибедняйся, Сергей Никандрович. Управлять людьми — большое искусство, древнее и не каждому дано. У нас руководящих кадров много, а вожаков раз-два, и обчелся.

— Это верно, вожачки вместо вожаков не годятся.

— Ты по партийной линии?

— Нет, я беспартийный, — схитрил Горобец и отвернулся от Подложного, словно затем, чтобы посмотреть на книжный шкаф. За стеклом стояло несколько кирпичей Детской энциклопедии и десятка три разномастных книг. На шкафу потемневшая от времени или от пыли модель теплохода. «Как флотский начальник, — подумал Сергей, — так у него или теплоход, или катер. А у врачей небось черепа на шкафах…»

— В наше время руководителю надо быть в партии. Она тебе и щит, она тебе и меч! В молодости вы избалованы, думаете о жизни мало, а надо всерьез. Прибивайся к причалу. Без партии, — он покачал головой, — никуда. Я кое-что повидал, знаю. Издалека многого не видать, Горобец. Только голову не теряй. У меня правило железное: плохой отец, хороший ли, а уж какой есть — поминать добром.

…Не вязался домашний Подложный с тем, какого знал Сергей по пристани. Там он строгий, речь отрывиста, будто одними приказами шпарит, а тут размяк, нежится в кресле, редкие волосы на лоб свесились и блестят, как натертые жиром. «А я, — подумал о себе Сергей с сожалением, — везде одинаковый: и дома, и на работе…»

— Хотел тебе благодарность объявить, — усмехнулся Подложный, — теперь не выйдет.

— Я не так что сделал?

— А как ты думаешь?! Сорвал работу бочкаревской смены, а мы тебя по головке гладить?

— А-а, вы и про это знаете…

— Согласись, что ему обидно?

— Бочкареву? Зато рабочие не обижаются. Они даже помогали нам — товарищеская взаимовыручка.

— В этом твое спасение!

Сергей слегка горячился — коньячная настойка давала себя знать. Глядя соловыми глазами на начальника, думал, что хоть он у него и в гостях, а не даст себя переговорить. Правильно он поступил сегодня — и никаких гвоздей!..

Выпили чаю. Сергей собрался уходить, но Екатерина Федоровна встала раньше его, засуетилась, убирая чашки:

— Не торопитесь, Сергей. А то у нас гости редко, поговорите, не буду мешать вам…

Она опять ушла, и Сергею ничего не оставалось, как улыбнуться Подложному и остаться хоть на немного.

— Вот так! — покачал головой Подложный, словно осуждая жену. — Катя считает, что она всегда права, последнее слово за нею… С умной женщиной одни муки!

Помолчали. Сергею хотелось курить, но Подложный не выносил табачного дыма. Будто не заметив, как Сергей вытащил и опять спрятал сигареты, Подложный спросил:

— Работа тебя устраивает? Замечания есть или так что? Не заедает быт?

— Что вы, Константин Николаевич, как на партийной комиссии спрашиваете…

— Помилуй! Разговор конфиденциальный. Нет же протокола…

— Не устраивает: ни быт, ни работа.

Впервые за вечер Подложный моргнул по-сычиному, как это бывает с ним на планерках.

«Ну, ты сам захотел откровенного разговора, — пьяно ликовал Сергей. — Глотай, коли напросился!..»

— У меня в заботах один план. А когда мыслить? Вот, думаю, почему не поставить на транспортер автоматические весы? — И Сергей стал рассказывать об очередной идее, что пришла ему в голову.

Подложный не перебивал, только щурился, а когда Горобец перевел дух, скептически заметил:

— Да, мало у тебя хозяйственной чуткости.

— Если весы поставить — освободим шесть человек, — не сдавался Сергей. — Выигрыш налицо.

— А какую же тебе работу дать?

— Мне?!

— Интересно знать! Мы хоть не решаем вопрос о переводе, мечтаем, так сказать, но мало ли что!..

Сергей махнул рукой, будто поддался уговорам Подложного, и сказал:

— Ладно, ставьте на место Бобкова!

— Главным инженером?

— А чем плохо? Сделал бы из пристани порт!

— А ты крючок с зазубринкой, — отшутился начальник. — Бобков, если узнает, прохода тебе не даст. Заест. Ну да вот что. — Подложный хлопнул в ладони, а Сергей подумал, уж не муху ли он опять сцапал? Но Константин Николаевич просто подводил черту: — Ты хорошо начал, изучай получше людей. Бочкарев, например, тебе не по нраву, а он дельный мужик, практик. Сойтись вам не мешает.

— Мы и то, — понимающе улыбнулся Сергей, — каждый день сходимся, к вечеру, правда, расходимся…

— На тебя, Сергей, надеюсь. Пароходство план спрашивает — его надо дать! Сумел — молодец. Конечно, легко ничего не дается, но к плану все приложится…

Горобец ушел неожиданно. Почувствовал, что его начинает развозить — встал и сказал:

— Хватит, засиделся я тут…

Проводив его за калитку, Екатерина Федоровна вернулась к мужу. Она села рядом и, положив голову на руку, заглянула ему в глаза:

— Что с тобой? Ты не обидел его?

— Его коньяк сморил.

— Хороший мальчик и решительный. Чапай сбоку кидается, а он — ноль внимания…

Никто лучше Екатерины не знает Подложного. Она видела, что Костя не слушает ее.

— Он тебя обидел? Что ты молчишь?

— Не так он прост, чтоб обижать начальника. Да какой тебе интерес?

— Хорошо, — огорчилась она и не могла этого скрыть, — я буду молчать.

— Ты помнишь, — заговорил он мягче, — был и я когда-то молодым… Пускай не красавцем, но все-таки — без лысины. — Она улыбнулась. — Горобец напомнил мне те времена. Он рвется за железками, а не видит, как липнут к нему люди! Через навигацию можно ставить и главным. Он-то думал, что это шутка!

— Ну и пусти Бобкова в Суражевку, он давно просится.

— Не то!.. Горобец силен. Если он напрет, полетят головки повыше Бобкова! Не то он, правда, наивный, не то притворяется…

— У тебя лирическое настроение?

— Вот-вот!

Подложный замолчал. Он волновался и пожалел, что отвык курить. Сейчас крепкую затяжку — и снова вошел бы в форму.

— Горобец не чувствует, что у него есть недоброжелатели. Понимаешь, уже есть! Значит — идет борец. Черемизин рано или поздно будет за него. Даже на Бочкарева рассчитывать трудно. Этот — мочало, враг своим врагам. Вот тут и понадобится Бобков.

— Послушай, — перебила Екатерина, — зачем ты пророчишь Сергею такое? У тебя тяжелое слово. Дай ему работу, не бойся.

— Он еще молод.

— А нефтебазу помнишь? Сколько было нам?!

Подложный не ответил. Да, ему в свое время повезло. Он и сейчас на лучшем счету в пароходстве. На пристань перешел — вывел ее из прорыва. Теперь ему предлагают Свободный. Но Благовещенск лучше…

Екатерина Федоровна собрала конфетные обертки и уже у двери засмеялась:

— Ничего не понимаю. Теперь за версту буду обходить твоего Горобца. Как будто от него зависит наша судьба.

Подложный сунул руки под мышки и удобнее лег в кресле. Итак, разговор по душам не состоялся. Не похоже, что Горобец это понял. Коньяка выпито немного, но достаточно, чтобы размыть краски! Все же одной фразой Горобец проговорился. Как это: «Вожачки вместо вожаков не годятся!..» И тут же оговорился, что беспартийный, будто начальнику пристани неизвестно. Вот с кем надо бы Колесову работать — с Горобцом, а не с Подложным! И как человек этого не понимает?! Мысли Подложного с Горобца невольно обратились к парторгу пристани, который лежал теперь в больнице и без которого Подложному сейчас было не то чтобы легче, а спокойнее. Но он понимал, что спокойствие это только кажущееся, во всяком случае — временное. Ведь скоро вернется Колесов, снова полетят палки в его, Костину, машину, налаженную с таким трудом! Целыми годами… И неужели не в силах понять Колесов, что нельзя перестроить порядок при нем, при Косте, порядок, который Костя развивал и совершенствовал как систему единовластную, может, в чем и нескладную, но послушную и поворотливую — стоит только слово сказать или пальцем шевельнуть…

Все это придумано историей не зря! Если ты в силах сам и людей за собой вести и хозяйство всесторонне знаешь — веди! Зеленая тебе улица, широкая дорога!..

А не можешь совмещать в едином лице — делись! Вот тебе Горобец — кроме техники, знать ничего не знает, знать ничего не хочет. А на массы — хомут покрепче — да руководи! Вот тебе и вся производственная коллегиальность…

Подложный считал себя выше принципов. В нем еще много сил!.. Придет он завтра в контору, Люба принесет ночные сводки и радиограммы. Потом он вызовет Черемизина, спросит, почему Бочкарев и Кержов работали хуже Горобца, даст всем вздрючку, и тогда они увидят, что он — Подложный, он — начальник пристани, он — всему голова…

Заметку о Горобце первыми прочитали девчонки-сортировщицы на почте. Они знали, что у Сергея с «универмаговской Динкой роман», и потому судачили о нем долго и обстоятельно, будто обсуждали не меньше, чем мировую проблему. Перед обедом почтальонка Клава занесла газету в магазин:

— Дин, с тебя причитается!..

Заметку читали вслух, при покупателях, и держались за животы от смеха над эпитетами, которыми редактор щедро разукрасил «портрет нашего современника».

В конце очерка была приписка от редакции:

Почтальонка Клавка, прыщавая и некрасивая девчонка, громко сказала:

— Иду на пристань искать героя твово! Ему тут телеграмма с редакции. Сказать ему что, ай нет?!

— Иди-ка ты!.. — обиделась Дина, правда, не столько на Клаву, сколько на Сергея. Мог бы предупредить, что у него день рождения…

— Подожди, Клавочка! Подожди, не уходи, — остановили ее девчонки. Они пошептались, и не успела недовольная, но любопытная Клава спросить: «Чего еще надумали?» — как те подали ей огромную коробку из-под дамской шляпы, перетянутую голубой лентой.

— Клавочка, передай Сереже: от универмага!

В коробке лежал подарок и записка: «С. Горобцу за образцовое обслуживание маленьких покупателей». Когда Сергей прочитал ее, рассмеялся:

— Не забыли, как медвежатами торговал…

С запиской они прислали ему пластмассового крокодиленка. «Символический подарок, — решил Сергей, — если только девушки знали, что крокодил единственное животное, которое не может пятиться назад».

В магазин к Дине пришел Алик Синько.

— У тебя что, зуб болит? — спросил он.

— Болит, а что?

— Понимаешь, не знаю, что Сережке купить…

— У меня нечего. Спроси у девчат в галантерее, в парфюмерии.

Алик прошел в другие отделы, потерся о прилавки и опять вернулся к ней.

— Не купил, — развел он руками. — Посоветуй на женский вкус.

— Какой тут вкус! Ему бы, по газетке, персональный трактор подарить…

— Ну, а что бы ты ему подарила?

— Нарви цветов полевых. Помнишь, как он черемухе обрадовался?!

— За цветами проводник нужен, один я только курослепов наберу.

— Ну пойдем вместе, — оживилась Дина. — Девчата, вы меня отпустите?

— Зуб лечить? — засмеялись они. — Иди!

День стоял жаркий. Почти невидимые, звенькали высоко жаворонки, над гнездами испуганно пищали сойки, и косой дугой вылетали из-под ног куропатки. Высокие травы хлестали Дину по коленкам, цветов было пропасть, но она все говорила Алику:

— Не те, не эти!..

Они прошли выкошенный пустой аэродром, посмотрели на полосатый мешок без дна, что болтался на конце мачты, как рукав тельняшки, и стали спускаться с холма.

— Вон за теми кустами, — указывала Дина вниз, на нитку черных зарослей, — там и колокольчики, и незабудки, и дикие розы есть.

Но Алик думал не о цветах. Дина, наверное, не догадывается, что нравится не одному Сергею.

— А что такое гуранка? — спросил он ее.

Она остановилась и, откусывая травинку, удивленно уставилась на Алика.

— Это ты про меня, да? — И засмеялась. — Гураны у нас в Чеснокове живут, недалеко отсюда. Люди как люди, ничего особенного, только чай гуранский пьют, жеребчик он называется. Ты не улыбайся, да-да, жеребчик. Накалят докрасна камень — и в холодный чугун. Вода булькает, как жеребец ржет, вот и прозвали…

— А я думал, гуранами диких козлов зовут.

— Зовут, но мы ж не бараны, — вроде обиделась она.

Дина прошла немного вперед и остановилась перед ромашкой на высокой ножке. В желтом сердечке работала пчела. Дина наклонилась к цветку, протянула руку и вдруг опустила ее.

— Нет, ты сам. Не могу я…

— Ты что?

Пчела полетела, белый венчик упруго закачался на ножке.

Они обогнули дикий орешник и в луговине набрали охапку цветов. Среди синих колокольчиков, незабудок и сорванных у дороги васильков особенно красивы две алые кукушки, похожие на тюльпаны. Алик нарочно прошел мимо них, а Дина обозвала его ротозеем и теперь ликовала. Потом они набрели на родничок, напились горстями и наполнили водой терракотовую вазу, которую Дина взяла в магазине.

— Между прочим, — сказала она, — из Свободного вернулась Людка Малыгина, моя подружка. Хочешь, я вас познакомлю? Она с Вадькой дружила, братцем моим, но он не пишет давно.

— Познакомь, — согласился Алик.

На дороге они разулись. Шлепали босыми ногами по пыли и хохотали. Пыль протекала между пальцами, как горячая вода, и щекотала, а Дина еще притопывала, выбивая между пальцами фонтанчики.

— А что такое дороги?! — плутовато подняла она бровь.

Алик пожал плечами. Длинная, раскаленная от зноя дорога была похожа на блеклую выгоревшую ленту. Почти пепельно-серая вблизи, дорога убегала по холму в деревню и там, у околицы, где начиналось гравийное покрытие, становилась вишнево-темной.

— Мне дороги кажутся телом земли, открытым, как лицо и руки у человека. А мы идем по этим рукам. Видишь, какая земля мягкая, теплая, ласковая…

Алик молчит. Он мог бы и сам сказать что-нибудь такое, но он не фантазер…

Горобец их встретил пачкой телеграмм.

— Вот! — смеясь, подкинул он телеграммы, и серые листы зашелестели по комнате. — От семнадцати парней! Девятнадцатый — я, двадцатый и двадцать первый, — посмотрел на Алика, — ты с Володькой.

— А восемнадцатый?

— Нет из Волгограда.

— Мигунов?!

Сергей кивнул.

Алик начал собирать и перечитывать послания, а Сергей взял у Дины цветы. Она хотела сказать ему хорошие слова, но он опередил ее:

— Покорно благодарю вас, мадам! — и жеманно поцеловал ей руку.

Нарочно он это сделал, чтобы позлить ее, или пошутил так неудачно, но Дина обиделась. Правда, обида была не настолько велика, чтобы ответить ему реверансом, и Дина просто ушла. Сергей всплеснул руками — ох-ох! — и закатил глаза.

— Зачем ты так? — спросил Алик.

— Не знаю, — дернул Сергей плечом. — Да, знаешь, у меня в кармане не звенит!

— На что тебе?

— На банкет. Ушли бы в степь. Погода славная, а?!

— Ладно, — согласился Алик, — достану. Ты еще в баню? Девчат предупредил?

— Не-ет…

— Ну ладно, до вечера, на танцплощадке!

Из душа Сергей зашел на смену к Кержову. В диспетчерской они пропустили по маленькой.

А на танцплощадке Алик знакомился с Людой Малыгиной. Она была в сером, дорожного цвета платье, которое, точно колокол, колыхалось среди танцующих пар. Люда кивала знакомым и улыбалась так, будто радость изнутри распирала ее. С локтя языкатым пламенем развевалась желтая косынка.

Из темноты, из-за ограды, наблюдал за Людой и Сергей. После танца девушки подошли к Алику.

— Красиво вы танцевали, Люда, — сказал он.

— Не думаю, — усмехнулась она, все же довольная его похвалой. — Я устала с дороженьки. Появилась как снег на голову, так и растаю…

— А банкет?

Тут Сергей, забыв о своей именинной элегантности, о новом костюме, перемахнул барьер танцверанды, засмеялся.

— Банкет за нами, — сказал он весело, — предлагаю удалиться в степь! Место по вашему вкусу — на выбор…

Ночь была везде одинакова и темна.

— На гору Шапку, — предложила Люда, чувствуя, как что-то в груди у нее замирает от страха. — Немного страшновато, зато интересно!..

— Люд, — дернула подругу за рукав Дина, — нам ли волков бояться? Дома-то?!

— Идем!! — Алик азартно сгреб Сергея за плечи. — Завитинку переплывем на дедовой лодке.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Около полуночи взбалмошная четверка снарядилась в путь. Узкой береговой тропкой шли Сергей и девчата, Синько плыл в лодке. Вынимая перед этим из подкрылечной похоронки весла, он услышал скрип двери и шлепающие шаги Дмитрия Алексеевича.

— Куда, полуночники?! — спросил Реснянский. — Дня мало?

— На Шапку!

— Места вам нет, — прогудел старик, — небось казачонок подбил?

Так пренебрежительно говорил он о Кержове, считая того баламутом, без царя в голове. Ни разу не назвал его — казак, все — казачонок да казачонок.

Алик хотел обождать Кержова, ведь смена его кончается, по теперь раздумал. В лодке одному Алику было томительно-грустно, как в предчувствии беды. Сильная вода тянула утлую посудину вниз, выгребать против течения было трудно. Негромкие голоса Сергея и девушек запутывались в побережных кустах, Алику слышались только обрывки речи. Изредка он окликал их:

— Э-гей! Где вы там, живы?!

— Выдохся? — спрашивал Сергей. — Принимай буксир — девчата пояса свяжут!

Луны нет. По весельным гребкам, похожим на всплески тяжелой рыбы, лодка недалеко. Правда, на крутых излучинах лодка тыкалась носом в берег, но в темноте никто этого не видел, а Алик обиделся бы, если бы подвергли сомнению его лоцманские способности.

Гора Шапка километрах в четырех на запад от Пояркова. Днем она хорошо видна на равнинной степи, даже густой кустарник по-над берегом извилистой Завитинки не прятал ее. Издали гора и впрямь похожа на шапку, брошенную удалым молодцом наземь.

Ходит легенда, что много лет назад пришел в эти края нойон (военачальник). Много войска было с ним. Глянулись раздольные места нойону, и задумал он тут остаться. Под крепость велел в долине Амура и Завитой насыпать холм. Воины будто бы шапками таскали землю. И выросла гора, за ней так и осталось название «Шапка». До сих пор целы на Шапке следы древнего городища, потому верят люди в легенду…

Девушки часто просили Сергея посветить им фонариком дорогу. Лапы тальника стегали по ногам шершавой и холодной росной листвой. Под каблуками осыпалась глина, шуршала по откосу и булькала в воду. Пролетала ночная птица, и застойный воздух свистел под крыльями, будто кнутом кто-то вжикал над головами. Подруги невольно приседали, а Сергей поворачивался к ним и включал фонарик.

— Во, куры на насесте! Алик, забери их, пусть водички похлебают…

Алик отзывался свистом. Теперь он плыл у самого берега, чтобы не пропустить разлапистую коряжину. От нее надо переправляться на тот берег. Но глазастей всех оказалась Дина.

— Все, — крикнула она, — не могу. Да и коряга-то вот, под нами…

Переправились с горем пополам, чуть не перевернув лодку. На правой стороне, в высокой траве, среди троп, выбитых дикими козами, искали тропу к Шапке.

— Вот след, — указал Алик. — Старик мой говорил, озеро возле Шапки есть, рыбное. А вот чешуя, крупная, как гривенник, осыпалась, когда рыбаки домой шли!

Скоро уперлись в гору. Поблукав, набрели на крутой въезд, будто наезженный машинами — со старины еще дорожный след. Наверху выбрали ровный пятачок, выложили на газету припасы. Чтобы не вызеленить травой одежду, Алик припас бумагу. Он налил в стаканы ликер. Ему, как мужчине и другу, поднимать первый тост, а Синько медлил…

Тихо. Ни ветра, ни плеска волн не слыхать, ни привычного сельской ночью крика полуночных петухов, ни собачьего лая. Не видно звезд, но низкое небо угадываешь по тому, что воздух сделался гуще, насытился парами вечерней влаги, и по тому еще, что небо кажется странно потемневшим, чернее самой земли… В такую минуту хочется застыть и не шевелиться: может быть, произойдет чудо.

— Давайте, — сказал Алик, — за дружбу!

Он чокнулся с Сергеем и добавил:

— Чтобы ты жил, человек!

Рассеянный свет фонарика, положенного между банок с консервами, выхватывал из тьмы носатые силуэты. Тени на лицах падали вверх.

— Что же мне сказать вам? — тихо спросил Сергей.

— Читай «Фауста», — пробурчал Алик. — Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!

Грязная, как прошлогодний лист, ночная бабочка прилетела на свет фонаря и била неровными крыльями. Она распустила веером крылья и замерла так на фонаре, словно пила неяркий свет, как пьют нектар с цветка. Потом, неровно петляя, улетела в темноту.

Сергей достал сигареты, протянул Алику, закурили.

— Да-а… — прошептала Дина. Вытянув ноги и сложив руки на груди, она прижалась головой к плечу подруги. Люда покусывала травинку и молчала.

— Вам невесело? — усмехнулся Сергей. — Слушайте:

…Фонарик стал гаснуть, и Алик предложил разжечь костер. Сергей нехотя повернулся на бок, земля под ним была теплая, он пригрелся и не встал. Люда вскинула голову, усмешливо посмотрела на ребят.

— Джентльмены, а хворост нам таскать?..

— Дружина моя хоробрая, дружина моя верная! — дьяконовым басом загудел Алик. — Осушим чарку за славного землепроходца Василия Пояркова, чьим именем наречено достопочтенное село наше!

И будто не продукция амурского ликероводочного завода, а старинная медовуха запенилась в бокалах, и нестройно грянула над Шапкой про удалого казака песня.

Не дотянув и второго куплета, Алик растолкал Сергея. Изодравшись в кустах, они наломали веток, девчата притащили валежину. Костер разгорелся высоко. Оживились девчата, запели песни про атаманов, про молодую пряху, про то, как не цветут цветы зимою — поливай не поливай… Они вели на двух голосах, и чуткому на слух Алику трудно было сказать, кто поет лучше — Дина или ее подруга.

Люда, словно очнувшись от песни, сказала:

— Слышите, как чутко! И шорохи: тени предков…

— Надо бы позвать их, — усмехнулась Дина, — пусть выпьют.

— А кого?

— Да хоть всех! — легкомысленно разрешила она. Алик поднялся и крикнул в сторону деревни:

— О-го-го-о… Пояр-ко-ов! Где ты-и-и?..

— Во-от я-а… — донеслось из темноты.

Алик повел лопатками и тряхнул головой — так неожиданно и в то же время отчетливо послышался голос. Девчата и Сергей не смеялись, смотрели на Алика.

— Наверное, эхо! — сказал Алик. Крикнул еще раз, но уже негромко: — По-яр-ков, где ты-и?

— Здесь… — ясно донеслось в ответ.

Сергей отошел от кострища и громко спросил:

— Кто тут?!

Тишина.

— Никого, — пожал Сергей плечами и шагнул еще дальше в темноту.

И вдруг:

— Я-а!! — крикнули и захохотали рядом.

Кто-то навалился на Сергея, началась возня. Дина зажмурилась и прижала к лицу ладони. Люда вскочила и стояла у костра, не понимая ничего, не зная, что делать. Она вспомнила про фонарик, нагнулась и бышкнулась лбом с Аликом. Он шарил по газете ладонью и шептал: «Свет, свет включите…»

А Горобец задел призрака по сопатке, и тот завопил Володькиным голосом:

— Серега, дурак набитый, шею своротил…

— Володька, ты? — подоспел Алик. Сергей сказал только: «Ух!..» — и засмеялся:

— Подымайся, дурила! Умней ничего не придумал?

Девчата подвели Володьку к огню и стали охаживать. Кровинку вытерли, винца дали, а сами, хохоча, пересказывали, каждая на свой лад, и страх свой и испуг.

Скоро Володька и сам смеялся, похваляясь храбростью. Еще бы! На одной руке переплыл Завитую, Шапку отыскал да еще подшутил так… За такие приключения синяк не лучшая награда, но достойная мужчины.

Правда, он помалкивал, что от дома Реснянского шел за компанией по пятам. Недаром девчатам все мерещился кто-то сзади. Завитую он еле переплыл. Одежду сложил на корягу и толкал ее перед собой. Коряга неуклюжая, течение сильное, пока справился — отстал от лодки. Хотел «ау» кричать, да на Шапке костер вспыхнул. Подкрасться к огню хитрость невелика, а крикнуть за Пояркова и подавно.

За костром, за выпивкой они разговорились о Василии Пояркове, о том, как жили здесь в старину казаки.

— Мне Дмитрий Алексеевич рассказывал, — говорил Алик, — что дед его пришел сюда с переселенцами из России. Кого тут не было — из подмосковных губерний мужики, с Урала, с Дона. Одна голь перекатная. Кинулись на зеленый клин как на рай, а он хуже каторги оказался. Верно, старожилки?

— Верно, товарищ переселенец! — улыбнулась Люда. — По Амуру военные поселения ставили, из казаков. Пригоняли к ним женщин-арестанток, выстраивали всех в две шеренги — одни по всей форме, другие в отрепьях. Смотрят друг на друга: что дальше будет, ай расстрел? И команда: «Ну, выбирайте жен себе и живите тут семьями…»

Невеселый рассказ получился. Знать, не дождиком — слезами поливалась свободная земля и воля. И куда денешься от милости царской, если даже в этом глухом краю к каждой арестантке приставлен муж с ружьем?!

Только Володькино настроение не испортить сказками. Он, видно, живо представил ту картину и захихикал:

— Так и быть, я за старшину! Становись в шеренги, скомандую!

— Помалкивай, — урезонил Алик, — командовать начнешь — на бобах останешься!

Но Кержов не терялся. Он схватил под руку Дину и повел танцевать. Сергей пригласил Люду, а Алик развел руками. Он взялся было за вилки, чтобы барабанить по стаканам, но Володька вытащил из кармана радиоприемник, объявил, что это подарок Сергею. Пока он ловил «Маяк», Алик сговорился с Диной, и Володька сел на мели.

— Вы смеетесь, — обиделся он, — а у меня про Поярково и про Пояркова стихи есть.

С клочком газеты, в которую была завернута колбаса, он наклонился к огню и прочитал:

Может, и было все когда-нибудь так же, как и у них сейчас? Только ветер сильнее трепал языки пламени, и костры горели высокие, а не хилые, и огненные искры отпугивали волчьи стаи? Может, испуганно ржали кони и рвались с привязи, перекликались встревоженные часовые?

А время шло… И, как у поэта, улетели в небытие долгие годы… Но разве не им, молодым, завещаны эти края?

Ночь перевалилась утренним боком кверху, но рассвет проклевывался еще слабо. Далеко за Амуром вспыхивали зарницы. Они, как перекати-поле, прыгали по небу и скоро приблизились, озаряя Шапку и далеко вокруг нее степь. Ребят насторожил частый, как посыпавшийся горох, стук дождя. Крупные капли летели в Амур, и далеко слышалось мягкое шлепанье по воде. Воздух, до того почти незаметный, недвижный, теперь напружинился, словно наполнился необъяснимой тревогой.

Костер уже не дымил. Зеленые ветки давно сгорели, несколько сучков дышали жаром и обволакивались сизыми дужками пепла. Свет приник к земле. Поджали под себя ноги девчонки. Володька сидел на корточках с ножом и пустым стаканом в руках, Алик повернулся к костру спиной. Сергей лежал на боку, пошевеливая прутом малиновые угли.

Пробежал, едва коснувшись разгоряченных голов, ветер. Пронзительная молния залила белым светом Шапку, далеко вокруг нее бесконечную степь, притихшую и таинственную. Ни одна не мелькнула на ней тень: ни зверя, ни птицы; ни один не раздался над ней голос; чудилось, что даже трава прильнула к земле; только качнулись фигурки людей возле скомканных белых газет и обесцвеченного кострища.

Сергею подумалось, что эта молния, как благовест природы, посвящена ему. Извивающаяся и синяя, распростертая по небу, она похожа на Волгу, которую привычно охватишь взглядом на географической карте вместе с Окой, Камой и десятками мелких речушек.

Гром прогремел. Сильный. Трескучий. Откатившийся далеко-далеко — за Амур и дальше, за сопки.

…Вот и стукнуло ему двадцать один. Треть ли, четверть ли жизни позади, а все будто мала дорога — мала, конечно, бо́льшая еще впереди. Какая? Легкая, трудная ли — кто скажет?! Суждено ли ему сделать что-то великое или имя его угаснет вместе с жизнью в памяти людской, как гаснут земные тени при заходе солнца?

Смешно думать о себе так возвышенно. Добро бы еще полководцем был, первопроходцем земли неведомой, а так — что ты принесешь в наследство человечеству, Сергей Горобец?! Подумай, ты ведь песчинка, а вокруг тебя океан. Можешь ли ты взволновать вселенную, может ли сердце твое рассыпаться искрами — без злобы, без сожаления, только бы другим в радость!

И хочется Сергею сказать самому себе: да! — и трудно, велика сила, велика ответственность в этом слове. Пусть не войдет он в историю, пусть новым городам не носить его имени, пусть памятники не ему! Ведь не вся красота в листве, да и что она значит без корня… Вот молния озарила степь — коротка в вечности ее жизнь, но прекрасна. Так будет жить и он — беря от людей и сторицей воздавая им! На пристани, в порту ли, на заводе ли где — везде, помня: ты — человек — людьми живешь и другие тобой живы.

На рассвете, уже возле дома вылезая из лодки, Алик поскользнулся, и зазвенела разбитая посуда.

— К счастью!.. — сказали ему.

— Умгу, к счастью… Ни одного стакана не осталось. Бабка завтра скажет: или уметывайся, или беги в лавку за посудой!

Володька равнодушно сунул в карманы руки и, горланя: «Ах, ночкой лунного, девчонка юная, из-за тебя погибнет, кажется, студент…» — поплелся походкой пьяного боцмана на свой край, распугивая задремавших к утру собак.

Алик отнес весла и вышел за калитку. Недавний дождь сбил дорожную пыль, вымыл заблестевшие в рассветном глянце окна, в садах очистил листву и напоил прохладой и чистотой воздух. Широкие, как ладони, листья черемух, блестевшие каплями влаги, источали горьковато-сладкий запах. Алик сорвал с ветки зеленую ягоду и бросил на язык. Глядя на Сергея, уходившего в обнимку с подругами, он даже не поморщился от вяжущей горечи черемухи. Горько сделалось ему от досады на себя за неумение свободно разговаривать и ухаживать за девушками, как это могут Володька или Сергей…

У своей калитки Дина сказала:

— Ну вот мы и пришли…

Люда заторопилась, запрещалась, по Сергей удержал ее:

— Так нечестно. Дина теперь дома, а вдруг с тобой что случится? Я же именинник, и я буду виноват… Ну скажи ты ей, Дин!

— Что вы, — запротестовала Люда, — провожайтесь сами, а я добегу.

— Не-ет, — Сергей поймал Люду за рукав и пошел с ней.

— Тут будешь жить? — спросил он.

— Да.

— Ты дружишь с парнем?

— Да.

— По-настоящему, по-хорошему?

— А можно дружить по-плохому?

— Ну, вы… любите друг друга?

— Наверное…

— Ты только не думай, что твоими ответами я буду заполнять анкету. Сама справишься.

— Справлюсь, — ответила она без улыбки.

— Он скоро вернется?

— Да. Года через два.

— Совсем немного. Я подожду.

Она слегка улыбнулась. Но у крыльца руки ему не подала, сказала «до свидания» и ушла.

Хрупкая и какая-то жалкая в мокром платье, она казалась ему очень маленькой. Кольца волос прилипли к румяной щеке, ко лбу. От фонарика, которым Сергей осветил ее, дождевые брызги в волосах радужно засверкали. Люда не заслонила лицо рукой, не отвернулась, словно позволила ему увидеть и запомнить ее именно такой — с поджатыми губами большого рта, острым подбородком и немного вздернутым носом. Глаза ее под спокойными бровями смотрели устало, с грустью, которую Сергей принял за усмешку.

И еще он заметил, что руки ее висели свободно, а пальцы были сжаты в маленькие острые кулачки. «Воинственная», — подумал и хотел спросить, уж не с ним ли она собирается драться, но не успел — услышал «до свидания» и скользящий щелчок дверной задвижки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Буду вести записки, а то пропаду с тоски.

Завидую я ребятам. Им не хватает времени: встречи устраиваем по дням рождения, как будто дела дружбе помеха. Аликова спешка еще понятна: его Кульденко испортил красками. А Серко торопится куда? На пенсию? Тогда, значит, на персональную.

Вообще-то я дурак, законно! Альбертино на мои издевки ноль внимания. Ведь с чокнутого не спросишь! В училище все в один голос: «Кто? Что? Кержов? Кореш свой в доску! Вольтонутый немного…» А я, что ли, виноват? Я посерьезнее их — вроде и смеюсь со всеми, а сам жду свою волну, не упущу, будьте спокойны, товарищи дорогие.

Серко от меня нос заворачивает, но еще посмотрим, кто впереди будет. Весы изобретает сейчас. Пускай! Они пока не нужны никому. Нечего и мне к этому беспросветному делу липнуть. Но он-то? Мог бы посоветоваться! Но я же не Черемизин. Со мной и говорить не стоит, будто не одно училище кончали. Даже Бобков как-то подходит к нему, спрашивает:

— Сергей Никандрович, ты покажи свои расчеты, посмотрим, обсудим, где неясно…

Сергея скорчило — он и не заикался Бобкову о весах. Смотрю дальше — Горобейчик форс на рожу напускает, усмехается, а Бобков ждет. Тогда Серко говорит:

— Затрудняюсь определить длину окружности барабана…

Ха! Я чуть не обсмеял его. Эту формулу любой фезеушник как таблицу умножения знает. А Бобков-то, Бобков!..

— По формуле, — говорит, — сложно, я дома поищу в справочнике. А ты вот что! Возьми обыкновенную нитку, обмотай вокруг барабана, потом сантиметром измерь, и будет длина окружности.

Где это видано, чтобы инженер длину окружности не знал? Да это лапоть, а не инженер. Я такого и бригадиром не поставлю.

Серко ему:

— Спасибо за консультацию, а сколько катушек надо?

— Одной хватит, в катушке метров сорок!

Ему бы на чин экзамен устроить! Ходит такой вот, огребает кучу денег и думает, что руководит, с советами лезет. Плюнет в душу, а ему ответить не смей!..

Живет не знаниями, а синенькими корочками. Охота ли помнить формулы… Анекдот! Пристанские за глаза так и зовут теперь Бобкова: «Два Пи-Эр». Эх, —

Если порвалась транспортерная лента, ее тут стягивают допотопным способом — талями и веревками. Я говорю:

— Давайте стягивать мотором.

— Мы так не привыкли, — гундосит бригадир.

— Ничего, привыкайте, пока не поздно.

И зачем я сам понесся к мотору? Спутал кнопки и проводил ленту в Амур.

Думал, никто внимания не обратит, ан нет!

Шум, гам поднялся, как будто транспортер в космос улетел. Мне саботаж приписывают…

Вызывает Два Пи-Эр. Физиономия печальная, шея не гнется, будто в нее не кол, а целая свая загнана. Предварительно высморкался и говорит:

— Вот что, Кержов, пиши объяснительную. Так и быть (милость сделал!) — удержим с тебя за ремонт и за простой.

— Сколько? — спрашиваю.

Почесался, потом арифмометр притащил, стал ручку крутить. Долго крутил. Вспотел, но все подсчитал:

— Двадцать два шестьдесят.

Я нарочно карман вывернул — таких денег нету. Вздохнул:

— А вы раздевали транспортер?

— Нет, а что?

— Думаете, легко?

— Для этого каждый, — говорит, — свою голову на плечах носит.

— Да я, — отвечаю, — тоже так думаю. Бумаг никаких писать не буду. Может, поровну должок разделим, а?!

Он, конечно, чуть не взбесился, стал напирать на гражданскую совесть, невоспитанным обозвал, некультурным… А за что, спрашивается? Я же на него не лез первым.

— Разговаривать еще не научился! Тебе такую работу, таких людей доверили, а ты…

Я ничего, стою смирно, жду. Вот он кончил брызгаться, «воспитал», думает, а я опять:

— По одиннадцать тридцать с носа — это нормально. С меня за то, что ленту упустил, — не спорю, факт! А с вас за то что нет на участке механизации для ремонта.

После этого он пожелал уединиться в кабинете.

Если через два года соберемся в училище, минут двадцать попрошу на речь. Сразу все заржут. Скажут: «Кто? Что? Кержов?! Да он двух слов связать не может!»

А я им выдам, как молодые специалисты романтику охмуряют! Ни тебе самостоятельности, ни тебе уважения. Хоть завшивей — прачечной нет, хозяйка бастует, стирать не хочет. Говорит, руки саднит. А самому сколько можно? Я уже не маленький, мне каждый день накрахмаленные воротнички нужны!..

Только бы мне не сорваться, не забросить эти тетради.

Честному человеку на этом свете тоже жить можно. Ни один волос не упадет с умной головы, ни одна полезная мысль не канет в Лету.

А дело было так. С приказом у Два Пи-Эр ничего не вышло: нет объяснительных, нет докладных. Павел Иванович тоже не дурак — писать не стал, — значит, нет и оснований. Тогда Два Пи-Эр вызывает Бочкарева и говорит:

— Хочешь заработать пару червонцев?

— Об чем речь? С удовольствием!

— Не знаю, не знаю, — покачал головой. — Сомневаюсь я, Бочкарев. Деньги под ногами, а нагнуться за ними лень… Знаешь, как упустил Кержов ленту?

— Я ему советовал штаны снять, пока нырять будет…

— А мысль хорошая была, — вздыхает главный. — Дельная. Ты обмозгуй всесторонне и подавай как рацпредложение. А то мне Константин Николаевич говорит, что людей поощрять надо, но не могу же я без соответствующих документов?!

Бочкарев оказался порядочным. Из той двадцатки приносит пятерку мне.

— Это, — говорит, — за то, что ты в Амуре первый купался!

Сначала я хотел поплевать на его бельма и почистить рукавом, как засиженное мухами стекло чистят. Потом раздумал.

— Нет, — отвечаю, — давай торговаться!

Он туда-сюда, заикаться стал. Я очень ласково подержался за лацканы его пиджака — он мне еще пятерку. Тут я ему руку пожал, поблагодарил, пообещал вечером в гости прийти, а с десяткой — к Бобкову.

— Ну, — говорю, — товарищ Два Пи-Эр… — А он не понимает, но разъяснять некогда. — Вы человек семейный, я холостой, молодой… Вот вам десятка! Можете под своей фамилией на механизацию пожертвовать.

У него даже глаза рябыми стали. Я за дверь, и секретарше:

— Люба, Бобков воды просит, срочно!

У Альбертино голова с мякиной. Давно ему говорил, а он не верил. Теперь подтвердилось — влип в Динку. Я молчу, Серку ни слова. Динка вокруг него как рыба возле приманки. А он подразнит-подразнит ее, и — как чужой. Отдал бы ее Алику, а то и друга потеряет, и подруги не будет.

Серко все хитроумствует. Комнату в общаге обмотал проводами: человек за три метра от двери, а у него уже сигнал горит. Я пробовал не по порожкам, а по перилам проползать — все равно дверь автоматически открывается. Наверное, фотореле срабатывает. Я как-нибудь пробку выверну и нагряну без стука, без звука — поломает он себе башку, умник.

Ездил в командировку в Райчихинск и Благовещенск. Хоть и глухие, а все же города. Приличные клубы, кинотеатры, парки, свежее пиво есть. Пойдешь под ручку — ни одна рожа не будет корежиться вслед. А тут ни ресторана, ни кафе. Кинотеатр один, и тот — сельский… Киношники напьются и давай ленту сзаду наперед крутить, а все такие умные — смотрят… Я раз пятнадцать рублей угробил, пока механиков споил и все ленты у них в будке перепутал. Потом на танцах спрашиваю у девчат:

— Как картина?

— Замысловатая, — говорят, — но здорово поставлена! Смотреть интересно…

На Дальнем Востоке тысяча километров не расстояние, сто рублей не деньги.

Когда я прошлый раз в Благовещенске был, купил три билета на Хабаровскую музкомедию. В пятницу вечером показываю ребятам билеты и говорю:

— Операция будет осуществлена при содействии Аэрофлота. Сверим часы! Взлет на Благовещенск в девять тридцать.

Они — нет чтобы поблагодарить — смеются. Потом Альбертино вносит первое отклонение:

— Надо Дину взять… — Вроде он о друге заботится.

А Серко о нем:

— И Люду пригласить…

Так, думаю я, кто же командир?! Отговариваю их — ни в какую! Начинаю пугать.

— На самолет, — говорю, — забронировано три места.

— Ничего, — отвечают, — мы девчат посадим, а сами за хвост уцепимся.

«И так, думаю, вы на их хвостах висите!»

— Ну, — решился я, — тогда слушайте! Раскрою карты, чтобы вы там в лужу не сели. Я познакомился с тремя птичками — голова закружится. На спектакль пойдем вшестером, места рядом. Потом к ним на вечеринку — уже обговорено все. Потанцуем, трали-вали, через день обратно.

— Транспорт?!

— Заказан туда и обратно.

Альбертино табачок выплевывает, Серко покашливает задумчиво, а глаза у обоих горят. Но не верят, думают, что я их разыгрываю.

— Да когда это было, чтобы ты с порядочными людьми водился?!

— А никогда! — отвечаю им преравнодушно: — И эти непорядочные. Одна в райкоме комсомола работает, две в пединституте учатся. Не хотите — можете тут киснуть. Я что-нибудь придумаю по дороге, отбрешусь…

Ничего подобного, улетели втроем. В театре они первым делом по сторонам стреляют, по рядам. Я им:

— Некрасиво, мальчики. Садитесь, подойдут…

Смотрю, подходят… Но не три, а четыре, и все ровненькие, беленькие, подбородочки трясутся, и очки сверкают… Все пенсионерки! Хотел я друзей с ними познакомить, да сознался, что знакомыми у меня тут и не пахло.

Спектакль назывался «У нас на Дальнем Востоке». Современная штучка — геологи с бородами, с гитарами. На сцене костры жгут, потом заблуживаются, а то ведь как без этого героизм показать… Переживательно, особенно когда старушки рядом хлюпают.

Ночью бродили по улицам, по набережной. Кругом вековые тополя, пух, запахи бензина, жженого асфальта и милиция на мотоциклах. От нас почему-то все в стороны шарахались. Мечтали. Странная психология: из Пояркова тянет в город, в гущу людей, а из города наоборот — в космос. Там тишина, жуть, как в сурдокамере или… как в нашей деревне…

Наутро в гостинице нас умыли (номер со всеми удобствами цивилизации), потом вызвали по телефону такси — и на аэродром. Обсуждение спектакля вели в самолете, но не закончили — быстро сели.

Расскажи теперь в нашей Европе, что мы за полтыщи километров в театр летаем, — не поверят. У них театры рядом, и то они редко ходят. А тут ничего удивительного: сто рублей не деньги, тысяча километров не расстояние.

Конец месяца. План горит. Костя дает жару.

Теплоходы приходят один за одним, а на эстакаде вагоны с углем. Не хватает людей на разгрузку. И Подложный объявил SOS.

На пристани ни одного праздношатающегося. Как будто конец света пришел — всем захотелось вкалывать — очищаются от грехов. В конторе Люба Калинович и бухгалтерские старухи, из которых песок сыплется. А нормировщики, экономисты, плановики и т. д. — все гладколицые приходят ко мне во главе с Два Пи-Эр:

— Принимай пополнение.

Что за сплоченность, что за сознательность у людей! Знают: Костина рука железная…

Поставил к ним бригадиром своего рабочего. Велел на коммунистическую бригаду отдельный наряд выписывать, чтобы от общебригадного куска не рвали. Сколько выгрузят — столько заработают! У них тело хлипкое, по два вагона на брата еле одолевают. И гикать на них надо, чтоб ноги не переломали:

— Техника безопасности вам не бирюльки!

Костя услышал, сказал: правильно!

Все, как муравьи, елозят под вагонами, один Подложный в белой мичманке по причалам дефилирует, веточкой пыль на ботинках обивает. Стоп, думаю себе, если и теперь план не вытянем, больше я на авралы не ходок.

За план на нос по двадцать процентов прогрессивки полагается. Деньги на дороге не валяются, а если и валяются, то Костя их даже под землей видит.

Если мне скажут, что Подложный каждый месяц такие концерты устраивает, я поверю. А чего? Все имеют право на самодеятельность.

Серко сделался большим человеком — начальником мастерской. Он только весы испытал, а Подложный бац — и приказ о повышении. Даже навигацию не дал на участке доработать. Серый рад. Рабочих по имени-отчеству, а они ухмыляются: нас, говорят, не лаской, а рублем уважь!

Надо мной уже не издеваются. Подбили бабки, и оказалось, что моя смена впереди. По правде сказать, мы Сережкину смену обставили, уже когда он в мастерскую ушел. Горобец колготной, всегда находил людям работу. Они ворчали, а заработки в его смене самые высокие были. Теперь жалеют, что без него остались. Комбатом у них стал Бочкарев. Этот лишний раз не побежит.

— А-а, — махнет на рабочих, — они лучше меня знают, не первый год на пристани…

Ему-то что — часы идут, оклад стоит.

Бочкарев доконал меня. Все гудел, что я плохо смену сдаю, причалы не подметаю, муфты не ремонтирую, и догуделся.

Сегодня вышел я из траншеи, глянул на него и понял, что лицо его похоже на крашенное луковичной шелухой яйцо. А пена на губах будто мыльная, словно брился человек, а вытереться потом забыл.

Увидел меня, и орать:

— Ага, Кержов, — как будто за хвост поймал, — опять нам недоделки оставляешь?! Я те не подчищало…

Долго мораль читал, а я слушал. Уважал старшего. Он удивился:

— Кержов, ты что молчишь?

— А я, — говорю, — не хочу говорить, я делать буду. Надоело музыку твою слушать, понял? Напрашиваешься — будешь за меня ремонтировать. Ну, пока! Завтра встретимся…

Я ушел, не предупредил его, что на втором причале лопнула лента. Сказать бы! Да раз он такой глазастый — пусть сам смотрит. Мне отбрехаться запросто: скажу — не заметил, и баста.

А что? Вежливо поздоровался. И никакой пены на губах, только глаза черным горят. Ласковый:

— Володь, привет! Как нынче работал? Мы вчерась на двойке ленту деранули. — А сам в меня глазами впился, чувствует, что я подвел. — Всю ночь с нею возились.

— Чего так долго?

— Да пока то, се… Дала она нам жару. А сегодня все цело? Я проверять не пойду, так тебе верю.

Я же говорил: с такими жить — кулак за пазухой держи. Чуть что — бац по кумполу, и порядок!

У Сергея в мастерской небольшая комнатка — метра два на полтора. Кабинетом называет.

— Зачем, — спрашиваю, — для важности?

Входит в этот кабинет его инструментальщик — Копишев Иван, да не один — с женой. Познакомил нас, а сам молчит. Грудь выпер, набычился, побагровел, а молчит.

— Слушаю вас… — Ни разу я не видел Серого таким вежливым.

Вижу, Иван тихонько жену толкает. Та тоже не знает, как начать. Я жду, что будет.

Иванова жена разволновалась, глазенки вылупила и пищит, это ласковый тон у нее такой:

— Отпустите, Сергей Никанорович, моего Ивана в гости. Приемное дитя замуж выходит. В Хабаровске, недалечь отсюдова…

Копишев шепчет ей, что не Никанорович, а Никандрович, а она Сергею в рот смотрит. Мы переглянулись с Сергеем и как будто по шарику проглотили. Расспрашивать в такую минуту неудобно. Иван-то вроде и неприметен и неказист, посклочничать любит, поматериться и живет скудно — это все знают, а на́ вот, кроме своих, приемные дети есть… Вдруг у него и эти-то не свои? Мы не знаем…

Копишев не столько перед Сергеем, сколько перед женой грудь колесит, все время на нее косится. И вид такой, вроде он самый лучший друг нам. Спрашивает:

— Ну как, Никандрыч, — денька на три-четыре?! Пока туда, пока обратно. Сам понимаешь, первую отдаю — нельзя не быть. Доведись хоть и тебе самому — да нешто бы я тебя не отпустил?! Как же, Никандрыч?!

А Сергею отпускать его нельзя. Пять не пять, а неделю прогуляет точно. Инструмент же кому зря не доверишь. Закрыть: ремонтники без инструмента — без рук. Ну, думаю, задача! А Сергей протянул руку и говорит спокойно, как будто закурить просит:

— Давай ключи…

Они расшаркались перед ним — и за дверь. Слышим, как Иван говорит жене:

— Видишь, какая у меня работа?! Только сам начальник заменить может. Никому ключей не доверяет. Потому как Иван — это у него первая голова.

Наверное, он себя и по головке ради убедительности потукал! Только на жену не подействовало:

— Не стучи! Я твоей башке по зарплате цену знаю!..

Недавно создали какое-то общество по охране природы.

На Алика:

— Синько, ты рисуешь? Будешь взносы собирать в наше общество.

— А при чем здесь рваная галоша? (Я бы тоже так сказал!)

— Ты молодой, природу рисуешь, тебе и собирать!

Вот и весь разговор. Пошел собирать. Я был в кузне, и он туда приходит. Со списком, с ведомостью, как чиновнику полагается. Сказал, зачем пришел. У мужиков вид серьезный. Молотобоец ему объясняет:

— У меня приусадебный участок пятнадцать соток, из них четыре сотки сада. Молодой сад, хороший, но я его вырублю, потому что с меня дерут налог за корень, а он мне еще никакой выгоды не приносит… Вот какой же я член охраны природы, когда сад вырублю?..

— Что, и теперь налог берут?

— Теперь не берут, так брали.

— Когда это было, — говорит он разочарованно.

— Когда бы ни было, а помнить надо да напоминать, а то забудутся и еще раз затейку такую ж выдумают…

Смотрю, и кузнец куцые пальцы гнет:

— А охотообщество относится к охране природы?

— Относится, — говорит Алик. — И зверь, и птица — это же все природа.

— Хорошо, пускай природа, — дергает ноздрями кузнец. — Мы за охотообщество платим семь восемьдесят. И за лицензию на козу пять рублей. Правильно?

— Наверное, правильно. Я не охотник.

— Ну, а раз правильно… Я говорю, надо создать еще общество, которое пусть привязывает этих коз. Чтоб готовые были. А то сколько денег заплати, да еще по полю бегай, ищи! Да попади попробуй!..

— Вот вам и надо вступать, — вывернулся Алик. — Тут все понятно: семь восемьдесят да еще пять — в охотсоюз за козу, а как член охраны природы — за то, чтобы коз не стрелять…

Поломались мужики, а взнос заплатили.

План у меня идет отлично. Бригада уже прикидывает, кому запасать строганину — свежее мясо, и у кого гулять будем, когда знамя возьмем.

Теплоходы больше не придут. На дворе подметается осень. Лист опал в один день — дождем скосило, теперь на земле желтеет, печется.

Сергей в гору лезет. И сам видел — дела в мастерской идут! Испокон веков в углу возле наждака висит табличка: «Работать в очках!» А очков не было. Смотрю, механизатор из моей смены — тык! — включил мотор и давай зубило точить… Искры, как песок, бьют в бороду, по щекам… Подходит к нему Сережкин сварщик, ни слова не говоря, выключает станок. Мой ничего не понимает, а сварщик ему на табличку — тык! Прямо под носом очки.

Месяца два назад об очках и слышать никто не хотел — неудобно и прочее. В большой работе о такой мелочи вроде и говорить, и думать не стоит. Зато тут привычка. Не Сергей — его рабочие одергивают других.

Это, конечно, хорошо. Только начальство подчиненных своим глазом меряет. Услужишь — почет заслужишь, нос загнешь — на дно пойдешь.

У меня ничего путного. Такой я недотепа. Наверное, бабка меня уронила при рождении или треснуть забыла…

Думал, навигация все изменит — дудки! Два Пи-Эр настоял, чтобы первое место присудили бочкаревской смене. У них и общий тоннаж, и выработка на рабочего меньше, чем у нас, а он говорит:

— У Бочкарева мало простоев.

— Да раз простоев меньше, должны были больше нас сделать!

А Бобков виляет:

— Чего тебе беспокоиться, Кержов! Все равно вы с Бочкаревым получите одинаковые премии. Вы же итээровцы, а не рабочие! Вы не сдельщики, чудак!

— А я хочу, чтобы моим рабочим знамя отдали. У них простоев не было. У них работа была!

— Чего орешь?! — осадил он меня.

И тут я подумал: все-таки он главный инженер, такой главный, что главнее нету. Он, наверное, тоже так подумал, успокаивать начал:

— Ты не ори, Кержов. Результаты оценивала комиссия. Понимаешь, не я, не Подложный, а комиссия…

Ребята мои хмурые, но не плачут. Успокаивают:

— Не горюй, Кержак, первый год работаешь, а больше всех сделали. «Оглобле» место по чину присудили, чтоб авторитет не лопнул…

Вступить, что ли, с горя в союз охотников? Или к Альбертино — в общество друзей природы… Нет, я лучше в партию вступлю, тогда посмотрим, кто за кем гнаться будет!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сергей лежал на кровати. Из старого приемника неслись хрипловатые аккорды баховской фуги. Мелодия странно переплеталась с мыслями. Фуга похожа на разговор. Голосу главной тональности отвечал бурный и взволнованный голос Алика, а за ним мягкие, лирические полутона — это же, конечно, девушки — думают, беспокоятся о свидании…

Отвлекает звонок. Горит лампочка над дверью, наверное, друзья пришли. Сергей нажимает выключатель у изголовья, и дверь открывается. На пороге — Дина.

В бежевом осеннем пальто, с замшевыми перчатками в руке она входит нерешительно. Что бы это значило?! Он всматривается в ее лицо, спокойное, сосредоточенное; вставать не торопится, не зная, какой ожидает его разговор, и краем уха следит еще за музыкой. Фуга кончается грубоватым ликованием ведущей мелодии, подавленные ее силой, глохнут мягкие лирические тона…

— Думала, не застану, — говорит Дина, останавливаясь на пороге. — Странная дверь — сама открылась.

— Ученая! — встает наконец Сергей. — Садись.

Дина расстегивает пальто и, отвернув полу, садится на стул у печки.

— Как живешь, Сережа?

— Механизированно! — бравирует он, показывая на стол, заваленный электрическими проводами, приборами.

Угол комнаты задрапирован длинными, от пола до потолка, обоями. Она догадывается: гардероб. Железная, с погнутыми спинками кровать, затрепанное одеяло без пододеяльника — по-холостяцки. Над кроватью на крючке будильник, щиток с кнопками. Полка, книги, рулоны чертежей… В край стола воткнута отвертка с яркой красной ручкой, рядом мотки проводов, лампочки, клещи…

Непонятный мир непонятного ей человека. Неужели он доволен? На пристани мастерская, в общежитии лаборатория, а где же дом? Тут?! Ни цветов, ни картин… Только сильный запах ацетона. И самое понятное для нее здесь — приемник. Сухо, как догорающее кострище, потрескивает динамик. Пусть, что ли, выключит!

Сергей перехватывает ее взгляд, проводит по кнопкам пальцами, и гаснет шкала приемника. Тихо. Еще сильнее пахнет ацетон.

— Все автоматизация?

— Сплошная.

Она растерялась в этом мире, — кажется, что Сергей уже не Сергей, а другой человек. Вдруг она резко, как не хотела, спрашивает:

— Где праздник проводишь? — И тут же: — Тебе выговор объявили, да?

— Кто это доложил?

— Людмилку видела.

— Что, агентура?! Я никого не просил волноваться!

— Бочкарев навещает аптеку. Болтал с Горкушиной, Людка слышала.

— Не расслышала, знать, — благодарность вынесли!

— А-а… Поздравляю.

Она вздохнула.

Сергей подергал ноздрями — как это делает его кузнец, тоже вздохнул. Видно, не о празднике пришла она говорить, с чего бы ей тогда волноваться. Разглядывает перчатки, будто впервые видит. Нашла белесое пятнышко, царапает крашеным ногтем. Сергей небрежно глянул на свои руки — не такие они у него красивые… А она все молчит. Не выдержал он:

— Алик и Володька думают, что вам надо хозяйничать. Мы водки купим, червонца по два сложимся. С комнатой закавыка — у меня ведь не разгуляешься…

«Нам бы хватило!» — думает Дина, а сама соглашается с его словами, кивает головой и трет тыльной стороной ладони по щеке. Кажется, краснеет…

— Так я и прикидывала, — говорит она. — Не знаю, Людмилку звать ли? Вадьку ждет… — и пронзительный взгляд на Сергея.

— А что особенного?! — Сергей чувствует, что его как будто толкнули в грудь. — Пусть с Вадькой приходит. Солдату без компании тоже гибель.

— Не знаю, Вадька баламут, матери лишней строчки не черкнет, а ей уже месяца три не пишет. Да-а, только вы на это и способны!

— Лучше без обобщений. Дело ваше — пусть приходит одна, как хочет.

— А ты?

Уже после того, как сказала, Дина поняла, что вопрос ее слишком прямой. Да поздно переспрашивать, слово-то вылетело.

— Как тебе сказать… — Сергей медлит. — Я бы рад был. Но если у вас контакт испортился — не приглашай…

Дина подошла к окну. Сунула перчатки в пальто, руки на бедра положила и покачивалась из стороны в сторону.

— Эх, будь я женщина!.. — и вздох вырвался у нее из груди.

— Ну?!

— Подошла бы вот так, — она резко повернулась, на лице растерянная улыбка. Подумала, шагнула к Сергею. — Подошла бы и сказала… Ох, не знаю, не знаю, что сказала бы!..

И топнула каблучком, и неожиданно для самой себя засмеялась громко, и закружилась, задевая его колени юбкой и полами пальто. Вдруг, точно вкопанная, встала.

А Сергей смотрел мимо нее в окно, на улицу. По гравийной дороге ветер разметывал вороха листьев. Они то взмывали, то падали, как бумажки, прилипая к лужам, к заборам, застревая в сухих былинках на обочине… Вместе с листьями подбрасывало обломок бумажного змея с красной лентой в хвосте.

— Эх, Сережа… — Дина отступила от него. — Пошутковала я с тобой… хватит. А теперь, — взялась за ручку, — отпусти-ка!

— Так погуляем? — спросил он напоследок.

— Гуляй! — сказала она и ушла.

Сергей зажег сигарету, выдвинул ящик стола, достал оттуда пудреницу и рукавом тщательно обтер с нее пыль, полюбовался узорчатой серебряной отделкой из листьев и даже глянулся в крышку-зеркало. Зачем мудрить? Лучше спрятать зеркало поглубже в стол. Хорошо, что Дина не сказала ему своих главных, сокровенных слов. А пудреница — что ж? Из нее выйдет неплохая пепельница.

Не докурив, Сергей размял сигарету на полированном, сферически-вогнутом дне пудреницы.

В последнее мгновение рука его, кажется, вздрогнула…

Сергей послонялся по комнате, но было ему неспокойно в этих стенах, и он оделся и ухарски скатился по перилам вниз. Хмурое, сиротливо-печальное, как осеннее поле, небо висело над головой. Летние облака теперь редко гостили в Пояркове. С утра они иногда выглядывали из-за сопок, и слабое солнце серебрило их, но уже к полудню облака сгущались в грязно-серую, а то и вовсе чернильного цвета гущу, растекавшуюся по небосводу тягучими потеками.

Сергей пришел к обрыву над Амуром. Здесь стонуще гудел ветер; вода, высветлевшая к началу осени, сейчас, кажется, впитала в себя фиолетовый отлив неба. Несколько туч сбились над берегом и рекой, стали похожи на тяжелый разбухший картуз.

Точно и впрямь неся вспухшее небо на своих плечах, согнувшись, Сергей спустился к кромке берега. Темно-синяя, как зернистый чугун на изломе, галька, выстроганная волнами до зловещего блеска, державшая на себе бульдозеры, будто оседала теперь под Сергеем, под тяжестью его тоски.

А ему было бы легче, если бы он знал, что не здесь, так в другом месте живет и ждет его одна-единственная, та, без которой и радость не в радость, и жизнь не в жизнь. Где, когда найдется она, у какой росстани ли, у пристани ли повстречается ему?..

Небо дышало снежным холодом. Не сегодня, так завтра запорошит, обновит белым землю, и на его тоску ляжет грусть посветлее. Светлая грусть — надежда.

Предпраздничным ноябрьским вечером Алик и Володька ввалились к Сергею со свертками. Разделись друзья, и Сергей увидал на кителе Алика сверкающие пуговицы.

— Не пялься, не пялься, — засмеялся Алик, — я тебе не проспорил. С Володьки спрашивай, он подстроил — пусть и расхлебывает.

У Синько с Горобцом давний спор. Посмотрев на Поярково, Алик поклялся, что до отъезда не будет чистить пуговицы, хоть ракушками зарастут! Сергей возьми да и поймай его на слове. Навигацию Алик держался, даже китель редко носил, а под праздник вот не выдержал: курсантская привычка взяла свое!

Володька, не обращая внимания на петухов, выставил из духовки стаканы и, усердно, обдирая край стола, сковыривал на пиве пробку.

— Да ты чудак! — Сергей подошел и отобрал пиво. — Разворотил доску, как носорог… И чему тебя в ГРУ учили? Это — университет! Гереушник все уметь должен!

Он приладил зубцы пробки к бляхе на ремне и слегка ударил ладонью сверху.

— Вот, р-раз! И готово!

Пробка отлетела под стол.

Цедя пиво, Володька, как обычно, хвастал.

— Я в училище любил помдежем стоять. Примешь дежурство и смотришь: какой офицер попался. Если Слепнев — мы с ним друзья были, — лафа! Отдаст ключи, а я — возле телефонов. Справа — девчата звонят, слева другой — тоже звонит. Берешь трубки и отвечаешь обоим сразу: как зовут? Миша. Где встретимся? Возле «Чайки»! Ровно в восемь, не опаздывать! Держите в левой руке сирень, я с газетой буду. И приходят — девяносто девять процентов, ждут… Сам без газеты идешь сторонкой, наблюдаешь. Если какая ничего, подвалишь к ней с извинением: офицер задержал. Понимать надо — служба не гражданка!

— Кстати, Володя, а ты скоро кончишь?..

— Что?

— Трепаться!

Смеются друзья, а он дуется на них:

— Турманы вы!

— Это что такое, первый раз слышим? На голубей мы вроде не похожи!

— Га, — радуется Володька, — это в нашей деревне дураков так зовут. Турманы… Потеха!

— Да, вам привет, — вспоминает Сергей, стуча кулаком по лбу. — Письмо получил от Сани Голубева с Сахалина́! — Он достал с полки бандероль. — На пяти сургучных печатях! Целая диссертация о двигателях.

Отдал письмо ребятам. Пока они разбирали написанные вкривь и вкось, вразброд с формулами, слова, Сергей настрочил ответ, начатый два дня назад.

— Сергей, — Кержов читает письмо. — Если нас отсюда шуранут, мы на Сахалин, в Москальво двинем! Мы с Санькой футбол гоняли. Он там старший инженер? А нас Подложный с углем перемешать может. Ух, не понимают меня…

— Поймут, — успокоил Алик. — Не забыл про свидание?

— Иду, иду! Привет Саньке! Дай-ка я ему автограф свой поставлю!.. Если будет трудно, пусть к нам катит сюда, повкалываем!

Володька ушел. Алик чешет затылок, не знает, с чего начать.

— Ты вот от Саньки получил, — говорит он, — человек как человек, а мне Мигунов накалякал. Извиняется, что не поздравил тебя с рождением. В Волгограде сейчас. На десяти страницах распинается, как втерся в доверие к начальнику участка. Охмурил его дочку, пролез в конструкторское, теперь доволен. А она, дескать, умная кошечка, и шума не подняла… Как я в училище не догадался, что он стерва?!

— Так и написал ему?

— Так, а как же!

— Поедем на запад — морду набьем.

— Как пить дать!

Алик губами вытянул из пачки сигарету, облокотился на стол. Светловолосая шевелюра его рассыпалась на два чубчика. Он заметил новую пепельницу, подвинул к себе. По тонкому запаху парфюмерии, еще не убитому табаком, догадался, что это пудреница. «Наверное, Дина ему подарила…» — решил он и спросил:

— Откуда? В нашей дыре не достать приличную вещь!

— Видишь ли, это пудреница, дамская.

— Разве?

— А про себя: «Так я и знал, Дина!..»

— Вот крышка.

Подал зеркало и, глядя на друга, продолжал:

— Я собирался подарить ее Дине.

— Как, ты?! — Алик опешил, не понимает. Голос упал, старается говорить равнодушно: — Подарить ведь можно и завтра…

— Теперь от нее сильно разит табаком.

— Что ж ты подаришь?

— Не будь идиотом. Мы просто… дружили.

Сергей не смотрит на друга. Он терзает свой «Рекорд», крутит ручку настройки. Алик глядит на широкую спину Сергея, на его прямые плечи. И чем он по сердцу ей?!

В приемнике витали беспорядочные шумы эфира, тонкие посвисты. Алик потянулся и из-под руки Сергея резко крутнул диск настройки. В комнату ворвался тревожный, совсем близкий женский голос:

— Виктор, ты слышишь меня, Виктор! Я люблю тебя!

Голос тут же пропал. Свист, треск, шум! Сергей опять крутит диск, осторожно, наблюдает за суживающимся, зажмуривающимся зрачком индикатора настройки. Он ищет ответ. Но его нет. Спустя минуту через радиопомехи слышен сиплый, простуженный басок:

— Вас понял! Вас понял! Это страшная ошибка. Как слышите? Прием!

Был ли это голос Виктора?

Сергей переключил приемник на другой диапазон, повернулся к Алику и, угадывая его мысли, спросил:

— Теперь будешь рисовать ее?

— Попробую… — отвечает Синько, застигнутый врасплох. И тут же встает, чтобы не продолжать на эту тему, спешит, собирается домой. — Давай письмо. Брошу!

Сергей запечатал конверт. Алик стоял у двери, медлил, не уходил.

— Хочешь знать, что произошло? — спросил Сергей.

— Откровенно только.

— Я мог бы сделать жест: ради друга — любая жертва! Это не так. Дай ей остыть. Она хоть и не говорила, но догадаться можно, что она… серьезно. А это — страшная ошибка. Как в школе в записочках писали: насильно мил не будешь. И потом — я оптимист — меня другая полюбит!

— А если у нее ничего серьезного?! Просто, как ты говоришь, дружили…

Горобец пожал плечами:

— Можешь проверить!

Когда шаги Алика затихли на лестнице, Сергей, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Хотелось уснуть, чтобы незаметно и быстро пролетело время, отстоялось в его взбаламученной душе.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Телеграмму принесли утром восьмого ноября. Динина мать разволновалась, утерла самовольные слезы, потом засуетилась. То прильнет к окну и всматривается, не идет ли дочь, то станет под зеркалом, не зная, какой полушалок выбрать, темный или белый. Бросит все, и начнет греметь кастрюлями, и опять спохватится — задумается, за какое же дело сперва взяться?!

Пришла дочь. Не успела подуть на красные от холода пальцы, мать затормошила ее:

— Дин, слышишь, радость-то какая — Вадюшка едет!

— Да ты что, мам, смеешься?

— И-и-ты?! Телеграмму отбил!

Вынула телеграмму из-за зеркала, Дина прочитала и, кусая ноготок, скислила губы:

— Он же проездом через Завитую.

— Эка нелада, — мать так и села на сундук возле печи, потемнела лицом, но скоро одумалась. — Соберемся и съездим к нему, — решила она. — Замеси-ка муки скорее, пельменей настряпаем.

В разгар стряпки, когда мать вспоминала, что́ Вадьке больше нравится, Дина оторопела: в телеграмме не указано время, когда приходит поезд. Бросила все и побежала в центр, на почту.

По дороге, в больничном саду, встретила Людмилу. Она улыбалась, но глаза что-то невеселы. Дина хотела обмануть подругу, сказать, что бежит в продмаг, но раздумала и показала телеграмму: «Проезжаю Завитую 8 вечером встречайте Вадим».

Людины щеки разрумянились, как яблоки винного налива.

— Что ты?!

Месяца три не было от Вадима писем. Дина корила, что забыл он их с матерью, хотела даже запрос командиру части послать. И вот телеграмма: проезжаю Завитую… проезжаю Завитую… Почему Завитую, а не Поярково? Ведь это совсем рядом!

— А когда поезд?

— Сама не знаю, — пожала Дина плечами. — Написал: вечером, а когда вечером — догадывайся… Бежим на почту, Завитую спросим!

Навстречу дул ветер, обдавая лицо морозной пылью, редкими крупицами снега. Стоявшая до праздников хорошая погода как назло сменилась теперь осенней хмурью и стылыми северо-западными ветрами.

Знакомая телефонистка Женя, очень недовольная дежурством в праздник, узнав, в чем дело, принялась терпеливо вызывать Завитую.

Люда стояла в телефонной будке рядом с Диной и, сбоку приложив ухо к трубке, слушала, затаив дыхание, Женин голос:

— Завитая? Завитая, Завитая?! Завитая, вокзал дайте! Начальника станции! Алло, Завитая?

Вокзал «Завитая» не ответил девушкам, когда приходит воинский эшелон с частью Вадима. Но им без запинки отчеканил диспетчер местного автохозяйства, что автобус на Завитую из Пояркова отправляется по расписанию — точно в четырнадцать тридцать.

Наложив в чемодан снеди — пирожков, котлет, пельменей, две банки черемухового варенья, сухой клюквы и даже бутылку «Особой», Дина с матерью пошли на остановку. Люда ехала с ними. Она побежала домой за сумочкой, в которой лежала фотография, подписанная Вадику.

Скоро Люда догнала их. Они свернули с улицы в переулок и пошли через больничный двор. Не доходя до остановки каких-нибудь метров пятьдесят — семьдесят, увидели, как проползла за голыми кустами сада желтая крыша автобуса. Дина бросила чемодан и, махая рукой, закричала, побежала наперерез автобусу, но шофер не услышал и повернул на трассу. Дина позвонила в диспетчерскую, но машин больше не было. Поругавшись в пустой след, поплелись они, не солоно хлебавши, назад. Вот роковое невезение! И пришли на полчаса раньше, а не успели. Видно, народу битком набилось, вот и не захотел шофер ждать.

Мать до этого только и говорила о сыне, а теперь молчала. Радость, нагрянувшая с телеграммой, осела на сердце. «Знать, не судьба нам свидеться-то!» — вздыхала она.

— Ты к нам пойдешь, Люд? — спросила Дина.

Люда покачала головой и негромко, чтобы мать не слышала, ответила подруге:

— Пойду машину искать.

Она обошла знакомых шоферов — кто на охоте, кто в гостях. А мотоциклисты… Один из них, Вадькин товарищ, вежливо отказался, сославшись на то, что сели аккумуляторы. Другой рассмеялся, подумал, что она шутит — ехать в такой «сногсшибательный» ветер.

Ветер и впрямь был нешуточный. Сосны в парке шумели, схлестывались лапами, гнулись их вершины. С треском хлопала на ветру фанерная афиша кинотеатра, и, едва не лопаясь, выгибалось над улицей красное полотнище лозунга. Под ногами перекатывались мелкие камешки и льдинки.

Надвинулись сумерки. Людмила металась с улицы на улицу, из дома в дом. Наконец остановилась на пустынном перекрестке. Ждать было бессмысленно, надеяться не на что.

— Кого встречаешь, Люда? Я в ларек шел — ты здесь ходила, теперь опять стоишь?!

Это Сергей подошел сзади и, когда она повернулась к нему, подал руку.

— И чего мерзнешь, руки окоченели!

Пальцам тепло в его ладони. Но Людмиле неловко, и она высвобождает руку.

— Гуляю, — шутит она. — Думала прокатиться, да не на чем!

— Пойдем пройдемся, — говорит он и берет Люду под руку, — а то скучно одной…

Она хмурится.

— До свидания, Сережа. Мне в Завитую.

— Зачем?

— Свидание! — отвечает она кокетливо и ждет, что Сергей уйдет. Но он неловко улыбается, вроде не верит ей. И тогда, почти со злостью, она рассказывает ему обо всем.

— Пошли к Подложному, — зовет он. — Костя машину даст, хоть и без шофера. Остальное чепуха!

— Не знаю, у него глаза медленные и липкие…

— Какие-какие?! — изумился Сергей.

— В них смотреть страшно, так и кажется, что прилипнут…

Они свернули с дороги к калитке. За забором рванулся на цепи пес. На лай вышла Екатерина Федоровна.

— Извините, Сергей Никандрович, — сокрушалась она, — пожалуйста, извините, но Костя вчера еще уехал на пристанском «Москвиче». Взяли с собой Бочкарева, еще кого-то… и под Ольчиху, на охоту. Так что извините…

— Слушай, Люда, — спросил Сергей, — а не у кого мотоцикл занять?

— Нет, я всех обошла.

Через несколько шагов остановилась:

— Есть мотоцикл у мужа Капитолины Ефимовны.

— Кто это?

— Да Горкушина, наша заваптекой.

— Это такая кучерявенькая, с востреньким носом?

— Да. Самого вызвали в Москву, в командировку. Мы попросим, она даст.

Со двора прошли в темный коридор. Постучали в клеенчатую дверь. Не ожидая, пока на стук отзовутся, Люда толкнула дверь. Из тесной прихожей, завешанной коврами и заставленной стульями и маленькими стульчиками для ног, оба посмотрели на свет из зала. Увидели старомодный, с высокой спинкой, кабинетный кожаный диван и наваленные в изголовье подушки-думки; одна подушка с вышитой красным крестом обезьяной валялась на полу. На подушках лежал мужчина в желто-синей полосатой пижаме и таких же полосатых брюках. Брюки ему малы, на четверть не закрывали выше щиколотки ног. Красные носки на пальцах с дырками. Сидевшая рядом женщина торопливо сняла с его плеча руку и встала лицом к вошедшим, поправляя халат и откидывая назад кудрявые волосы. Смущенная Люда попятилась на Сергея. А он поздоровался, вытягивая голову из-за Люды, поздравил Капитолину Ефимовну с праздником и сразу попросил мотоцикл.

Лицо Капитолины Ефимовны, пока он говорил, покрылось все красными пятнами. Загораживая мужчину халатом, она наконец справилась с собой, слегка улыбнулась.

— Я так не ждала вас, Люда… Мотоцикл… возьмите. Ключ от сарая на двери, над головой.

Они извинились за вторжение. Капитолина Ефимовна пожелала на дорогу:

— Попутного вам! А ключ, Люда, оставьте у себя. После принесешь.

Кинулся Сергей заводить и схватился за голову: забыли про ключ зажигания. Придется возвращаться. На этот раз он дождался дрогнувшего «да-да».

— Капитолина Ефимовна, посмотрите ключ зажигания.

— А-а… минуточку одну, Сережа.

Она поднялась с дивана, зашла за перегородку. По шороху материи о стену, по тому, как тонко звенькнула ременная пряжка, Сергей догадался, что она роется в брюках. В это время мужчина повернул к стене голову и всхрапнул. Когда он поворачивался, Сергей узнал Бочкарева. «А носки с дырками… — подумал Сергей. — Да ведь на охоту и вовсе в портянках ходят».

— Возьмите, Сережа, — Горкушина подала ему маленький ключик на цепочке. — Осторожно, надеюсь на ваше благоразумие…

Сначала они остановились у Дининого дома, и Люда вынесла чемодан. Потом заехали к Люде, и она заставила Сергея надеть тулуп. Переоделась и сама. Неуклюжие и косолапые сели они на мотоцикл. Сергей покосился на поднятый воротник ее тулупа, подвязанный платком, увидел розовый краешек щеки.

— Держись крепче! — крикнул он и вывел «ИЖа» на трассу.

Рассекая колесом пыльную седую гриву на темени дороги, они понеслись навстречу темноте и ветру. Козырек фуражки немного укрывал лоб от леденящего потока. От быстрой езды захватывало дыхание. Холод мало-помалу пробирал до костей. А Люда боялась, что одна минута опоздания, всего лишь одна, может погубить все дело. Потому — быстрей и быстрей!

Сергей до упора поворачивал рукоятку газа, выжимая из машины все, и лишь на поворотах сбрасывал скорость. Стрелка спидометра плясала между восемьюдесятью и ста километрами. Не смешно ли, не странно ли? Девушка нравится ему, а он везет ее на свидание к другому!

Иногда ослабевал встречный ветер и подстегивал вдруг сбоку, со спины. Мотоцикл срывался, как с катапульты, и со свистом проскакивал по воздуху небольшие взгорки. Люда упиралась головой Сергею в спину и думала: не сон ли это?..

В темноте мелькнули огни окраинных домиков. Сергей остановил мотоцикл у завитинского вокзала. На фронтоне мигали разноцветные лампочки, освещая праздничные транспаранты.

Скинув тулуп, Люда побежала на перрон к поезду. Солдаты уже вскакивали в вагоны, смеялись, бросали под колеса окурки, а один, в распущенной гимнастерке, бежал к ней.

— Люд, Люд!.. — звал он.

— Вадька, ты!..

Люда и не разглядела его как следует, а он торопливо и неловко цапнул ее за плечи, ткнулся носом в шапку, горячими губами провел по виску… Она бубнила, как ученица, зазубрившая правило:

— Дома все в порядке, приезжай… Дома все в порядке, приезжай…

Подала ему чемодан с материнскими гостинцами — поезд уходил — и прокричала уже вдогонку:

— Пиши! Приезжай…

…Все глуше доносился колесный стук поезда. За пазухой жакета, в сумочке, нетронутой лежала фотография. С грустной улыбкой подумала Люда, что на свидание карточку можно было и не брать…

Шпалы послушно стлались под колеса поезда, спичечными огоньками мелькали за окном будки путевых обходчиков, трассирующей очередью проносился встречный пассажирский. В вагоне запыхавшийся смуглый солдат — Вадька — угощал однополчан домашними гостинцами, расхваливая сестру и мать.

Наливая в складной пластмассовый стаканчик водку, Вадим довольно улыбался.

— А что, Вадь, она не замужем? — донимал его краснощекий сержант с белыми, как щетина, усами.

— Нет.

— А что, отдай мне сестренку в жены! Приеду к вам после службы, сяду на трактор — не один черт, где работать!

— Приезжай, — согласился Вадим. В душе у него шевельнулось ревнивое чувство, но он удержался, не сказал, что приезжала не сестра, а девчонка, с которой он дружил.

— Ты мне адресок дай, письмишко накатаю!

— Отстань, — огрызнулся Вадим и подвинул открытый чемодан. — Ешь вот гостинцы!..

Братва, налегая на закуски, пошучивала над сержантом, но он, облизывая усы, стоял на своем. Вадим, распалившись от водки и неотвязного сватовства, трахнул кулаком по полке:

— Кончай болтать! Разберусь сам, тогда и говорить будем.

— Нервы, — вскинул бровями сержант, отодвигая к окну опорожненную банку варенья, — нервы надо беречь.

Вадька не отозвался. Конечно, хорошо, что Люда к нему приехала, но из целинного совхоза, где он был с ротой на хлебоуборке, провожала его другая девушка. Неожиданная и мимолетная встреча с Людой напомнила ему прошлое. На Завитой судьба словно укорила его и требовала теперь: решай, кто же тебе дороже…

За полночь вернулся Сергей домой. Ныли, отходя с холода, пальцы, а он хвалил себя: молодец! Прокатился с девочкой на свидание! Такое приключение не на всякий праздник выпадает, не каждому… Только бы ребята не узнали! Видно, и правда: пока солнце взойдет — роса очи выест.

Он напарился чаем, укутался в одеяло и начал дремать. Сознание застилали туманные и путаные картины последних дней. Шумная колонна демонстрантов, неровная и пестрая толпа народа возле парка, у трибуны, пахнущей свежей краской и сосновой смолой. Кто-то выступает перед микрофоном, хвалит пристань, поминают и его имя… Потом нудный, будто свист снаряда, ветер. Под этот свист несется Сергей на мотоцикле. И хочется ему оторваться от видений, зарыться поглубже в одеяло, в шинель, но кутерьма все крутит и вертит перед глазами, и нет ей конца…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Утром после праздника Сергея и оказавшегося поблизости Алика позвали к телефону. На другом конце провода был Подложный. Удивляясь спокойствию Горобца, он повысил голос:

— Почему Синько у вас? Взяли его под крылышко?

— Я не понимаю, Константин Николаевич…

Трубка помолчала. Алик невозмутимо разминал пальцами сигарету. Догадавшись по бульканью и стеклянному скрипу графинной пробки, что Подложный пьет воду, Сергей закрыл ладонью мембрану и спросил друга:

— Ты понимаешь что-нибудь?

Подложный спокойно продолжал:

— Сергей Никандрович, есть приказ технику Синько отправиться сегодня, девятого, на перепись скота по райцентру.

— Первый раз слышу.

— Жаль. Отправьте Синько в отдел кадров.

Сергей пожал плечами и положил трубку.

— Про какой приказ он толкует? Какая перепись? Ты в курсе?

— Да. Под праздник Костя направил меня на перепись скота по деревне. Хоть бы попросил, а то приказом. Я отказался. У меня с транспортерами работы уйма, а в затоне лындают. Сказал ему, он тычет мне бумажку под нос — сыча. Вот и все.

— Ну, смотри, Костин приказ ты слышал.

— Пойду подам заявление.

— Трудовую книжку марать?

— Книжка не биография.

— Плетью обуха не перешибешь…

— И зачем я в бутылку лезу, да?

— Да, зачем?

— А пролетариату цепей не жалко.

— Это ты у Два Пи-Эр или у Кержа трепаться научился?

— Не имеет значения.

Пришла в мастерскую Люба Калинович. Открыла папку и протянула Сергею бумагу.

— Распишитесь! В два совещание.

— Ты, Любаш, специально в такую даль перлась? Могла б курьера прислать!..

— Я курьера пришлю, когда Людочка опять захочет покататься!

И хлопнула дверью! Со стены шмякнулся кусок известки, отклеившийся плакат скользнул лощеной бумагой по столу и, шурша, свернулся на полу трубкой. Сергей поднял его, усмехнулся: с характером секретарша! Но ему не понравилось, что знает она про поездку. Пустые языки жадны до сплетен.

…В кабинете Подложного Сергей нашел Алика. Прислонившись лбом к косяку рамы, он смотрел на улицу. Спокойно, будто и не было за душой тревог, Алик сказал:

— Волга под Горьким лучше. Тянет к себе…

И это «тянет к себе» сказало Сергею все. Значит, Алик уперся, на перепись не пошел. Теперь Подложный готовит ему экзекуцию… «На окнах штор нет, потому и светло», — подумал вдруг Сергей и стал рядом с другом.

— Ничего, — сказал, — пронесет.

Оба смотрели на графитово-серую реку, на сумрачные унылые берега, на синевысмоленные горбатые днища лодок высоко на суше. Взгорбаченное, как лодки, и полосато проконопаченное небо было над пристанью, над всем поярковским побережьем. Под окном черная карликовая береза терлась сухой веткой по стеклу и скрипела.

— Да, — вздохнул Сергей, — мне тоже хочется в Горький.

— На Откосе сейчас костры, листья жгут…

— Жгут, — согласился Алик.

Из коридора треснули ногой по фанерной двери. Несколько человек вместе с Подложным вошли в кабинет. Горобец повернулся к ним. Улыбался Бочкарев, облизывая запекшиеся губы, и спрашивал Черемизина:

— Как праздничек, было небось? Я это дело сразу по носу замечаю!

— По своему? — усмехнулся Павел Иванович. — У тебя-то нюх борзой…

— Скажешь тоже…

— Не отказывайся, Бочкарев, — поддержал Павла Ивановича Подложный. — Нюх у тебя — и в будьдень не промахнешься!

«А что, если сказать при всех, с кем Бочкарев праздновал? — подумал Сергей. — Заставит его Подложный объяснительную писать или нет? Вряд ли! Как бы и сам тут не был замешан…»

Бочкарев пристально взглянул на Сергея, будто пытая мысли его. Подложный уселся в кресло.

— Начнем! — сказал он. — Синько, садитесь. Слово Бочкареву. Некоторые забыли… Синько, садитесь, чтобы я не указывал на вас пальцем… что по нашим поступкам судят о всей пристани!..

Бочкарев, против обыкновения, говорил мало и не так рьяно, как умел и как можно было от него ждать.

— Синько не выполнил приказ, отказался ревизовать скот на деревне. За это надо его наказать. Константин Николаевич велел ему написать объяснительную, — добавил Бочкарев после паузы, — но он такую чушь напорол, что читать не стоит…

— Все у тебя, Михаил Григорьевич? — удивился Подложный. — Мало. Мы ждали, что ты осветишь всю деятельность Синько, а так его и прорабатывать не за что.

Бочкарев сосредоточенно поковырял пальцем в ухе, подумал, посмотрел на Алика, вскользь на Сергея, развел руками:

— Праздник виноват, Константин Николаевич. Мы Синько давно знаем, про него и говорить особенно нечего. Трудится день-деньской, а так — что скажешь?..

Константин Николаевич выгнул лопатки, нагорбился, заморгал. Плексигласовая линейка в его руках запрыгала по стеклу на столе. Мерный стеклянно-металлический звук был похож на тиканье метронома. Алик посмотрел на озабоченное руководство и отмстил, что по лицу Подложного словно провели бледно-фиолетовой кистью. Начальник пристани порылся в бумагах и заговорил на высоких нотах:

— Плохо, Михаил Григорьевич, знаешь ты молодые кадры. Не раз тебе Колесов говорил, что надо вникать в их личную жизнь. Поскольку ты теперь замещаешь парторга, должен знать психологию подчиненных.

Бочкарев так и дернулся, думая возразить, но Подложный поднял ладонь, как автоинспектор стоп-сигнал, и продолжал:

— Я не снимаю ответственности с себя. Не выполнил Синько приказ — собираю командиров производства, отрываю их от работы, чтобы дать ему понять: тут не шарашкина контора. Кстати, что думаете об этом вы, Синько?!

Алик не спеша поднялся, смотря в окно. Сухая ветка березы все так же скреблась в стекло. Он хотел сказать, что не меняет свои мнения как перчатки, но раздумал:

— Добавить мне нечего.

Подложный отложил линейку. Короткие ладони цепко легли на стол. Внимательно осмотрел начальник своих людей. Он ждал. С годами научил их не только выполнять план, но думать и говорить так, как требовали интересы дела. После нынешнего совещания Колесов не сказал бы, что Подложный не воспитывает молодых специалистов. Жаль, нет его сейчас.

Крепче других тут Черемизин, соорганизатор он сильный. Какой уважающий себя начальник поставил бы его на крупнейший участок без опасения, что Черемизин не подсидит его? А он, Подложный, поставил. Не все знают, что есть между ними барьер, который Павлу Ивановичу не перепрыгнуть, — судимость. Спасибо прокурору, раскопал черемизинское дело.

Глупо влип тогда Паша. Парень был молод, горяч, а то бы и по пьянке не всадил вилку в бок своему дружку, попробовавшему обольстить его невесту. Из заключения, пришел — попросился на участок рабочим. Костя ход конем — поставил его техником, а через полгода начальником. На висках мужик седые подпалины нажил, а прямоты в характере еще не убавилось. Однажды мудрить вздумал, пришлось осадить: а помнишь, дорогой, края глухие…

У Бобкова на голове след от фуражки, будто обруч сняли. Наверное, за этот след ребята окрестили его Два Пи-Эр. Пробивной мужик, свое место знает. Понял сразу, что без Костиной рекомендации далеко не уплывет…

С экономистом тоже интересно было. Прикарманил чужие северные, да так гладко — ревизии не докопаться. Бочкарев, работавший нормировщиком, подсказал тогда, где собака зарыта… Изредка попадались Подложному строптивые, иногда и неплохие ребята. С ними сработаться — горя не знал бы. Но характеры твердокаменные. С ними середины не было и быть не могло — или они тебя, или ты их.

Подложный закрыл привычным движением руки подбородок, в обратном порядке обвел собравшихся взглядом. Все молчали.

— Кто хочет высказаться? — непринужденно предложил он. — Э-э… комбат Горобец, вы друзья, расскажите о Синько!

Горобец думает, как ему половчее выкрутиться, и сидит пока, задумался, ровно не слышал вопроса.

— Ну?! — переспрашивает Подложный, и плексигласовая линейка начинает крутиться в его пальцах.

Сергей поднимается. Закладывает ладонь за борт кителя и большим пальцем потирает пуговицу.

— Что же вам сказать? — спрашивает Горобец. — Навигацию Алик прошел нормально. Если я принимал у него смену, никогда не беспокоился — все без подвохов, честно. А вот, — Сергей кивнул на Бочкарева, — когда принимаешь смену от Михаила Григорьевича, то пусть он на меня не обижается, я скажу прямо, что…

Бочкарев слюнявил на языке палец и с хрустом перелистывал амбарную книгу. Он, казалось, радовался, что Сергей задевает его:

— Кро-ой, Горобец, пусть зна-а-ют, как надо работать!..

— Если переписка скота такое ответственное дело, — улыбнулся Горобец, — почему бы не доверить это Михаилу Григорьевичу? Работа у него не спешная, деревню знает вдоль и поперек…

Подложный шевельнул бровями и стиснул челюсти, чтобы скрыть смех. Но другие засмеялись, и Черемизин спросил Бочкарева:

— Пойдешь, Михаил Григорьевич? Так и быть, отпущу!

Подложный будто очнулся:

— Ну, Павел Иванович, послушаем тебя…

Черемизин крякнул и провел рукою по подбородку, словно снимая паутину. Встал — широкоплечий, высокий. Заговорил певуче и мягко:

— А верную дал характеристику Горобец. Ворошить прошлое — дело хитрое. У всех молодых ошибки были — новое место, опыта нет. Все это верно, так. Но Синько, — Черемизин развел руками, — серьезный парень и… не выполняет приказ. Обидно, что посылают на перепись скота?.. Девчат переписывать пошел бы, а?! Кого ж послать, если не тебя, грамотного, красивого! Грузчиков, кто «а» и «б» связать не может? Полдня будут графу заполнять, и получится на двор по дюжине коров и одной курице…

По-разному слушали сейчас Павла Ивановича. Бочкарев придирчиво — его бесило, что начальник участка хоть и шутливо, а поддержал горобцовский выпад. Конспектируя, Бочкарев пропускал мягкие слова Черемизина, кое-где заострял его мысль и попутно прикидывал, стоит ли возражать начальнику участка…

Алик и Горобец соглашались с Черемизиным. Подложный задумался над мерами наказания. Неподходящими казались ему внушения и предупреждения, строгие и нестрогие выговоры За Синько и другие грешки есть, и когда Подложный «заострил внимание» на них, то наказание Алику будто само слетело с языка.

— Дело не в одной переписи, — сказал Подложный. — Синько поручалось к пятнадцатому изготовить новые питатели. Сегодня девятое, а работы не начаты. Срыв! Встает вопрос о возможности дальнейшего пребывания Синько на занимаемой должности. Если вы чувствуете себя недостаточно подготовленным, мы освободим вас, Синько! Силой не держим, тем более во вред государству…

Скрипело в руках Бочкарева перо, выводя под диктовку начальника пристани:

Сделав паузу, Подложный спросил Алика:

— А как вы, Синько, не возражаете?

Алик, считая, что совещание окончено, грустно улыбнулся:

— Как же возражать? Скажете, опять приказов не выполняю.

— Пойдете механизатором к Горобцу. Ответственность за сдачу питателей ложится на вашего адвоката, Синько, на Горобца. Срок сдачи прежний — пятнадцатого числа.

…По дороге к мастерской друзья молчали. Возле диспетчерской, когда засмолили по второй сигарете, Алик нарушил молчание:

— У меня постоянно забирали людей — раз. Самого отправляли на инвентаризацию, за кислородом, отрывали от дела — два. Чертежей нет, а старая конструкция такая, что…

— Негодная, знаю!

— Я, Серега, не обижаюсь. Все-таки на душе легче, когда знаешь, за что страдаешь. Жаль, рисунок неудачный…

У крайнего причала, не сговариваясь, остановились. Облокотились на перила, думали о своем. С верховья и малых рек уже шла по Амуру осенняя шуга. Ветер то прижимал отлитые из свинца льдинки к берегу, то неожиданно заворачивал и отгонял их на середину реки. Течение подхватывало лед и несло дальше, к сиротливому без зелени острову. Утром на льдине видели дикую козу. Ребятишки провожали ее вдоль берега и, вернувшись, рассказывали, что льдину отнесло к Цаплиному острову. Там коза не выдержала и прыгнула в воду.

Слушая их, рабочие-охотники утверждали, что коза эта не пропала и теперь отлеживается на острове в тальниках. А уж если подвернется такой случай поговорить о козах, вспоминали каждый «свою» и чесали руки — скорей бы снег! Хочется пойти с ружьем по пороше.

В прошлом году дикая коза сдуру забрела в сарай к Два Пи-Эр. Он носился в подштанниках по двору и не знал, что делать. Позвонил Подложному, тот дал команду: козу обезвредить. Кое-как сладили с дикой!

Дразня охотников, к вечеру снег повалил густой и хрупкий. Утром же тучи рассеялись, глянуло солнце, и к обеду на улицах опять отсырело и раскисло.

Володька Кержов приходил к Сергею в мастерскую, садился на колченогий табурет, подпирал рукой щеку и терпеливо ждал, пока Горобец подпишет наряды, отдаст распоряжения и, нагнувшись через стол встречь Володьке, спросит:

— Чего тебе?

— Как сегодня погода?

— А я тебе что, метеостанция?

Володька не спеша подпирал другую щеку, толстые губы, которые он закусывал, расползались в улыбку:

— Вот я заметил, какое у тебя настроение, такая и погода. Нахмуришься — тучи, разозлишься — дождик, грязь и всякая мура.

— Сам ты мура. Помог бы вот лучше…

Сергей просил Володьку получить горбыль на пилораме, рулон ленты или гвоздей и роликов со склада, чтобы ремонтники у него же — у Кержова — не сидели завтра без дел.

Последнее время Горобец улыбался реже ноябрьского солнца. Ставили его начальником мастерской, думал тогда, что хлопот здесь меньше, чем на участке, а самостоятельности побольше. Думал, начнет он переделывать пристань наново. А самое начало виделось ему в мастерской, в гараже. С сантиметром в руках он обходил тракторы, вымерял ширину гусениц, вынюхивал что-то на узкоколейке, чертил схемы, прыгал по раскуроченным баржам и все что-то высматривал, соображал.

Новое и неожиданное решение казалось ему слишком простым, слишком удобным. Даже друзьям не торопился он поверить его.

В недобрый час прибавилось ему работы. Чтобы за неделю сделать питатели, надо выжать из себя и из рабочих то, на что обычно уходит месяц. А потом?! Потом Костя поручит монтировать стрелу на транспортер, и так уйдет лучшее время. Не заложишь под мастерскую фундамент — махнут на его затею рукой…

Бобкову и Подложному ясно, что пятнадцатого подпишут они не приемочный акт, а новый выговор на Сергея… Так-то оно так, да у Сергея есть теперь Алик. Рабочие подтрунивают над ним, но без зла.

— Ты не прогадал, Алик, — выставлял чумазую пятерню Минович. — На ковер не будут вызывать, — палец загнул, — Костя мозги не будет коптить, — второй загнул, — в случае чего на хрен можешь его послать, — третий, — а он только утрется, — четвертый палец, — да с выработки больше ставки заработаешь! — Но пятый, большой палец складывался в фигу: — Вот как он тебя наказал!

— Дулю ему, — смеялись рабочие, — чтоб не измывался над человеком…

— Точно, точно, — утверждал за Миновича Дмитрий Пономарев, — парню деньги позарез нужны. Серега тебе по дружбе наряда три сверхурочных подмахнет — так у тебя два Костиных оклада выйдет…

Идя после работы к Реснянским, Сергей вспомнил, как назначали его начальником мастерской. Настроение в тот день было паршивое. Томило солнце; угольная пыль лезла за шиворот, забивала горло, он даже осип. Такая работа! Суешься в каждую дыру, следишь и за разгрузкой, и за погрузкой, а тут, как нарочно, застучал редуктор у бульдозера — рассыпался подшипник.

Сергей послал бульдозериста в мастерскую, а сам, утомленный жарой, опустился на глыбу угля. Взгляд упал на елочную иголку под ногами. Видно, сбил ее дятел с ветки, а ветер поиграл ею и бросил на угольный пласт. Ковш экскаватора погрузил иголку вместе с углем в вагон, и вот, после тряски по рельсам, она здесь у Сергея в руках.

Замечтавшись, Сергей сунул иголку на язык и почуял запах хвои, сильный, будто в ельнике…

Пришел бульдозерист с новыми подшипниками. Сергей помогал ему, но усталость как рукой сняло. А все ведь из-за елочки-иголочки, что принесла запах леса.

Откуда-то взялась Люба Калинович.

— Сереженька! Тебя Подложный зовет.

— На ковер? Иду.

Люба надула губы, но первая протянула руку, чтобы он поднялся на эстакаду. Смущаясь и краснея, чего Сергей прежде не замечал за ней, она сказала:

— Почему-то все считают, и ты тоже, что я вызываю только на ругань… Если бы и тебя за этим звали, послала бы курьера…

И от тона, каким были сказаны эти слова, у Сергея екнуло что-то в груди. А Люба перебежала эстакаду и спрыгнула на тропинку, поправляя на юбке оборки. На Сергея она больше не оглянулась.

В кабинете, кроме начальника пристани, сидели, ухмыляясь, Бочкарев и Черемизин. Того, что сказал Подложный, Сергей не ожидал:

— Назначаем тебя, Сергей Никандрович, начальником мастерской. Работа важная, спрашивать будем строго, без скидки на молодость. Ну как?

— А что «как»? — смеялся Черемизин. — Комбат без батальона не комбат. Теперь и карты в руки!

Помнится, говорили еще что-то, и он радовался. Наконец-то доверили самостоятельное дело. Неприятно было потом, когда ходил за ним по пятам Бочкарев и наговаривал:

— Спасибо скажи, мы с Пал Ванычем нажали! Ничего, говорим, хоть и молод, а любого оттяпает, с делом справится…

Но не вышел еще приказ о назначении, как инструментальщик Копишев сбил спесь с Сергея:

— Что, Никандрыч, за ворота путь наметил?

— Как так?

— Да через мастерскую самый короткий путь. Костя еще ни одного завмастерской на другую должность не ставил. За ворота след, не сумлевайся…

Сергей осадил Копишева, а сейчас думать надо, как бы тот правым не вышел. Копишев вообще паникер. Вот Реснянский — другое дело. Он и тогда говорил и сейчас: по дельной работе никто не сломит. Так бы тому и быть, когда бы с месячным заданием в неделю управиться!

В доме Реснянского спокойно. Бабка-ревматичка на печи кости свои жарит — отдернула занавеску, прошамкала что-то Сергею, захрапела тут же. Старик усы накручивал — то вверх поддернет, то вниз, — знать, думал думу какую. Алик… Алик смутился: готовил чертежи на питатели.

— Я конструкцию до косточки знаю, вот набросал, — открыл он бумаги. — С утра и начнем. Да рук мало…

— Не тут закавыка, — сипловато пробасил Реснянский, подвигаясь на лавке и опорожняя Сергею место. — Матерьял где возьмете?

Сергей, чувствуя, что у Реснянского свое на уме, поспрашивал осторожно.

— Умом покумекаешь, то найдешь, — усмехнулся старик, облизывая конец цигарки. — Вот редукторы… Закавыка? А скинь с «балалайки»! И моторы мало чем не подойдут. Думаю, что и подойдут… А, казаки? Ли подавились чем, чего молчите?!

— Ну и старик, — ласково отозвался Алик, — не голова, а Дом Советов!

Обсудили-обрядили одно дело — хорошо. Есть и другое.

— Гараж меня беспокоит, Дмитрий Алексеевич, — сказал Сергей. — В нем же ремонтировать страшно.

— Решето — не крыша, — согласился Реснянский.

— А почему бы не поставить пристройку к мастерской? С ямой под бульдозеры, с электролебедкой, чтоб не таскать на горбу полутонные каретки. Материал подручный — с барж. Если браться — дело за малым станет: начальство бы не перечило да деньгами бы кой в чем помогло…

Перестал Дмитрий Алексеевич ус крутить. Башковитый казак Горобец!

— Заманчиво, — говорит Реснянский, — завлекательно…

— Я уже прощупывал насчет этого дела почву, — затянулся Сергей, думая, как бы старика на помощь себе вызвать. — Костя не дает денег. И как тут быть?!

«Вот оно!» — подумал Реснянский, ждал он уже закавыку.

— Бобкову страшно, без Колесова поддержать некому. Бочкарев — так и говорить не стоит… Что теперь делать-то?

— В райком сходить?! — встрял со своим советом Алик.

Старик молчал. Пока молодые тешились, перебирая возможные варианты, он теребил ус. Потом зажег окурок, откашлялся с крутой затяжки. Нехотя, не глядя ни на Алика, ни на Сергея, сказал, будто вслух думал:

— Ума пытаешь… Почем мне, старику, знать? Ай я казак? Неужто народ наш теперь ничего не значит? С каких бы пор? — вздохнул он тяжело. — Вот, брат, в старину, дед мой сказывал, старейшины сидели. Что порешат — тому и быть. Они, к слову сказать, волю людскую чуяли. Атаман — хошь не хошь, а за обчее дело горой вставал!

— Да, — с сожалением вырвалось у Сергея. Понял он Реснянского. — Нам бы их, пусть посидели бы на планерках. Ладно, еще с Черемизиным потолкую!

— Потолкуй, — согласился Реснянский. — Казаковать умеет, молодой, а по правде — многих старейшин стоит. Совещаньем он каким-то командует, договор общественный блюдет… И чего же, подумайте, потолкуйте…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Багрово-стынущее солнце продирало пепельную утреннюю поволоку, обливая розовым белые стены домиков, шиферные крыши и гравийную дорогу к пристани. Небо над солнцем было еще без облаков, но такой густой синевы, что казалось, не развеется она и за день, а солнце поднимется немного и погаснет. Но нет. Марево над горизонтом светлело, и белые облачка, тоже словно вставшие с солнцем, начали обгонять его, и день мало-помалу разошелся, высветлился.

Удивительно было и другое: серенькие, промозглые дни, поражавшие тишиной и благополучием, отсутствием пароходных гудков, настораживающие предзимним покоем полей и огородов, казались Сергею давным-давно прошедшими… Да, отлетела перелетная птица, не слышно гудков с реки, но вот у обочины из зеленой, как по весне, пригоршни травы высунулся и распустился желтой лапкой одуванчик. На фиолетово-синюю, видать, последнюю перед снегом, головку репейника села маленькая, с пальчик рукавицы, серая птица. В голых кустах черемух, по мускулистым сучьям яблонь прыгают желтоперые щеглы и свистят синицы. Язычками огня мечутся по садам яркие красногрудые снегири.

Ноябрь-полузимник установился с этого дня недолгой хорошей погодой, словно собираясь с последними силами, чтобы выехать потом на пегой кобыле: то снег, то грязь, то грязь, то снег. Старики говорят: ноябрь с гвоздем, декабрь с мостом. И не велика вроде у ноября кузница, а на всю Русь в ней оковы куются: ледостав уже на прудах и озерах.

Радовали Горобца эти прибаутки. Ему как раз и нужна такая погода, чтоб с гвоздем и молотком поработать. Пока дождь да снег не загнали людей под навесы, управиться бы с питателями, вырыть бы ямы под фундамент новой мастерской. Пусть-ка разгорается, пусть-ка светит солнышко — все делу на радость!

Назначив в помощники к Реснянскому Алика, Сергей предупредил бригаду, чтобы выполняла только их распоряжения. На подкрепление — где что подвезти, отвезти — послал Миновича с бульдозером. Получив у Копишева инструмент, рабочие ушли разбирать «балалайку». Сам Сергей решил еще раз поговорить с Подложным. Если Костя будет несговорчив, Сергей ультимативно заявит, что приехал на пристань работать, а не заглядывать каждому в рот, не молчать, когда страдает дело…

Константин Николаевич разговаривал по телефону, но был в кабинете не один, с каким-то незнакомым Горобцу человеком.

— Разрешите? — спросил Горобец.

— Да! — Подложный, не глядя, хмыкнул, продолжая слушать трубку.

Горобец сел, а начальник пристани удивился:

— Кто вам разрешил, Сергей Никандрович?!

— Вы же сами сказали…

— Не знаю. У меня разговор не для посторонних.

Обиженный Сергей ушел из его кабинета к Бобкову. Спустя четверть часа Калинович открыла дверь, шмыгнула носом:

— Горобе-ец, начальник ждет!

Теперь Сергей ожидал у порога приглашения. Подложный устало махнул рукой.

— Садись. Обиделся? Тут разговор с пароходством, из Хабаровска человек по делу Колесова… Ну, а у тебя что?

— А что с Колесовым? — насторожился Сергей.

— Думают его забрать от нас. Характеристику подписал — на учебу его зовут. Партийные кадры нужны нам грамотные. Ну?!

— Прежде всего — перенести срок сдачи питателей.

— Невозможно. Планы утверждены в пароходстве.

— Мы изменим боковую стенку и ходовую часть. Смонтируем разборными узлами. Время нужно!

— Похвально, правильно, а план изменить не могу.

— А если обсудим на планерке?

— Сергей Никандрович, ты сообразительный парень. К чему усложнять отношения? И потом, что тебя волнует? Не уложитесь в график, знаю, — получишь выговор. Зато потом дадим недельку на доработку.

— Ясно. А с мастерской — не договоримся?

— Делай! Но денег — ни копейки.

— Тогда все.

— Желаю успеха.

Люба улыбнулась, но Сергею не до нее. Теперь он наверняка знал, что любая оплошка с питателями дорого ему обойдется. В мастерской кое-кто уже предрекает ему участь Синько. Дескать, завалится — пойдет на шпалы костыли зубами дергать. Разговорчики пошли от инструментальщика. Он не то чтобы по злобе или умыслу, а так, по дурости, любил сболтнуть лишнее, чтобы показать, как он много знает и начальству близок, в пристанских делах разбирается.

— Если жалобы от рабочих будут, — сказал ему Сергей, — то мы, Иван, будем разговаривать на другом языке. Не нравится мне твоя работа, с ленцой ты. Не учтешь — подыщу другого человека.

— Ух, нашел чем грозить! Да сюда собаку силком не затащишь. — Красные веки Копишева задергались, а руки стали бестолково перекладывать с полки на полку молотки и кувалды.

Поняв его волнение, как признание ошибок, чувствуя власть над ним, Сергей приглушил грубоватые нотки в голосе:

— Иван, я не грожу тебе, и ты не ерепенься. Послушай еще раз: сколько здесь начальников было — все вылетели, не справились с работой. И ты им здорово помог. Я не справлюсь — тоже полечу. Но до этого еще далеко. Учти, твоя работа не нравится ни рабочим, ни мне. Поэтому вот так: есть у тебя инструкция — выполняй. Но с разумом. Не будешь — накатаю рапорт. А сейчас повторяю: помогай Реснянскому, сам, без понуканий. И чтобы с нынешнего дня посторонних в инструменталке не было. Есть окно — через него и выдавай инструмент. Надеюсь, ясно?

Разговор этот слышали и другие рабочие. Они подшучивали над Копишевым: как, мол, тебя комбат пропесочил?! Но понимали они и другое: не собирается уходить Горобец из мастерской — значит, есть у него надежды. Им стараться надо.

Рабочие были старше Сергея, многие годились ему в отцы. Получать от него замечания никому не хотелось, да и стыдно — от молодого-то!

После праздников Людмила носилась по аптекарским кабинетам, шутила с подругами. Они спрашивали:

— Быстроногая, что с тобой?

— Сегодня солнце с другой стороны встало!

— И правда, с другой… На осень не похоже, как весняет!..

— А не морячок ли тебе предложение сделал?! — тут же пытали они Людмилу, но та убегала от стерильных стеллажей к весам и напускала на себя строгий вид. Но думала-то о Вадьке. Как он удивился ей. «Люд, Люд, ты?!» — говорит. Теперь прилетит от него письмо! Интересно, будет ее ругать? Как и Динка, ревнивый. Первым делом спросит: с кем, мол, ты примчалась? Что за кавалер тебя охранял?..

В обед Люда пошла к Дине. Встретила ее Динина мать. Она обрадовалась, смахивая фартуком с табуретки, заставила Люду сесть, приговаривая:

— Садись, садись, у тебя ноги не казенные, отдохни немного. Погодим, глядь, и Динка подбежит, если товар не принимают. Ну, как тебе можется? Не остыла?! Хлыдь такая, мы уж печку топим.

— Нет, теть Ань, все нормально. Я билеты думала в кино взять, а не знаю, пойдет ли Дина?

— Ой, милая, ничего тебе не скажу. Не след мне в ваши дела лезть. Знаешь, к ней художник с пристани ходит. Динушка моя разоденется, как пава, косы разметает, а он к окошку садит да выговаривает все что-то. Песенки просит играть, а сам, значит, рисует… Вот на этом месте, где ты сидишь, а она вот здесь, и хорохорится, поет по-всякому, а то засмеется, засерчает. Не хочешь ли чайку? Нет? Ну ладно. А я гляжу на них и думаю: статные оба, кабы у них вышло-то что!..

Мать коротко вздыхает. Люда улыбнулась, поднялась было уйти, да старушка спохватилась:

— Эк, память отшибло! Зубы заговариваю… Вадька письмо прислал. Я Динку жду не дождусь, почитать бы, а тут и ты. Небось приветиком не обидел, почитай мне, я-то слепая…

Люда распечатывала солдатский треугольник, уверенная, что и ее ожидает теперь письмо, а в этом привета может как раз и не быть, думала она. Полевая почта прежняя, почерк тоже не изменился…

Вместе с матерью, улыбаясь и радуясь его письму, Люда прочитала, как работал Вадим в целинном совхозе, откуда он и возвращался с частью. Но вот дочитала она до последней строчки, и голос ее осекся. В совхозе он с учительницей подружился, обещает даже карточку ее прислать посмотреть. Только, говорит, вы фотку сразу верните…

Люда отдала матери письмо. Тетя Аня промокнула фартуком глаза, прошептала:

— Что ж это он, а? Как же?

— Вот и ладно, — сдержанно сказала Люда. — Когда-нибудь надо жениться… А я пойду, теть Ань, спешить надо…

— Час добрый, милая, час добрый…

Мать подперла дряблую, морщинистую щеку и затуманенными глазами долго смотрела через окошко ей вслед. И губы ее шептали непонятное что-то, быть может, просто шевелясь, как тени ее потревоженных мыслей.

Пока не добежала до своего крыльца, Люда еще надеялась, что Вадим шутит. Ей-то он напишет правду! Подняла крышку почтового ящика — пусто. И, как упала крышка назад, так что-то дрогнуло в груди, порожнему эху отозвалось. Вадька, Вадька!.. И что же ты, как зайчонок, в кусты нырнул, что же ты ей не сказал правды?!

— Что с тобой, не ушиблась где? Бледная такая… — спрашивали Люду на работе.

— Голова… — вяло отвечала Люда и никому не смотрела в глаза.

— Выпей пирамидону!

— Пила уже, пила…

Она не смеялась, как утром, не носилась по кабинетам, раза два даже спутала двери… Медленнее обычного, чтобы не ошибиться, развешивала на маленьких, как игрушечные, но точных аптекарских весах миллиграммы и децы пирамидона. Иной раз останавливалась у окна — видела каких-то людей и не видела их.

Капитолина Ефимовна часто выходила из-за прилавка. Посмотрит на девушек, с кем и словом перекинется, посмеется, Люде ничего не скажет. Только в пять часов Горкушина окликнула ее:

— Малыгина! Останься на минутку, хочу посоветоваться с тобой…

Опустела аптека. Горкушина сняла халат, бросила на спинку стула и показала Людмиле на холодную в желтой клеенке кушетку.

— Садись. Я тебя не задерживаю?

— Нет, — уныло ответила Люда.

— Ты не заболела ли вправду, девонька?

— Да так, нет…

Горкушина помолчала. Лицо ее сделалось скорбным. Уперев локти в колени, она обхватила подбородок руками. Сидела так с минуту, потом, точно решившись, по-мужски хлопнула с азартом ладонями по коленям и, раскрасневшись, выпрямилась.

— Слушай! Ты уже взрослая, будем говорить прямо. Это невыносимо, жутко спать с человеком, которого не любишь. И за что мне такое наказание!.. Порвать с Горкушиным я не могу… Пропадет он без меня… Да и развода он не даст, он мне все простит! А Миша Бочкарев — помани пальцем… Зачем ему и без семьи и без меня маяться…

Она вынула из рукава неизменной зеленой кофты платок, приложила к глазам. Она не плакала, но в этом месте следовало бы заплакать… Что-то похожее на жалость вошло в Людино сердце, но она знала Горкушину, чтобы сразу поверить этому чувству. Если Бочкарев бросит ходить сюда с черного хода, она ведь не лишится чувств, никогда…

— Люда, — устало посмотрела на нее Горкушина, — в тебе я уверена, но друг твой, Горобец, кажется, он не болтлив?..

Люда встала, чтобы прекратить разговор.

— Мне от тебя и не нужно ничего, — почти растерялась Горкушина. — Скажи ему, что Миша хвалит, поддерживает его… А ссориться из-за мужиков?! Нам ли?! Это их дело!..

— До свидания, — с трудом сказала Люда, отходя к двери. Она не хотела больше ничего говорить. Провела пальцами по глазам, как от сильной рези, и, уже с порога, на протянутую руку Капитолины Ефимовны, невольно ответила: — Подумаю.

Люда зашла в магазин. Дина, отвернувшись, вытирала пыльной марлей игрушки, переставляла на полках матрешек. Еще не было сказано ни слова, они даже не поздоровались, но по ссутулившейся Дининой фигуре Люда поняла, что та рассержена. Люда постучала монеткой по стеклу:

— Матрешку можно?!

— Какую изволите? — сухо ответила Дина.

— Да ты что, Дин?

— Ничего… Какую матрешку?

— Мне поговорить с тобой надо.

Дина поставила матрешку обратно на полку и невозмутимо ответила:

— Не о чем нам говорить.

— Не до смеха мне, Дин…

В соседнем отделе покупали радиолу. С пластинки на весь магазин грохотал джаз. Люда механически опять звякнула монетой по стеклу. Дина повернулась к ней, губы задрожали:

— Все Поярково спрашивает, кто Сережку отбил! А я его после двенадцати от себя не провожаю! Вот так, подружечка…

Какая-то тетка в цветастом платке, с кошелкой в руках остановилась у прилавка и, раскрыв рот, восхищенно смотрела на них.

— Дин?! Да ты что?! Мы же в Завитую…

— Вот-вот! А из Завитой?

— Эх ты… — выдохнула Люда и пошла из магазина.

— Ча-ча-ча! Ча-ча-ча! — оглушительно ревело в приемнике.

Летом никто на пристани не сказал бы, что нынешняя зимовка будет особенной. Все складывалось как обычно — спокойно и медлительно, как и должно быть во время перерыва от большой работы. Планы навигации выполнены. К ремонту механизации все относились как к делу привычному, не требующему ни спешки, ни волнений.

Так было из года в год. Но — странное дело: нынче Подложный вместо благодарностей не скупился на порицания; Бочкарев, как шутливо заметили рабочие, захвативший политическую власть, выпускал сатирические листки, чихвостя пьяниц и прогульщиков; Черемизин строил новый причал, а молодые ребята из Горького переделывали по-своему механизацию… Ни спокойствия, ни спячки на этот раз не предвиделось. Слишком крут был замес.

Многие на пристани согласились бы со стариком Реснянским, который рассуждал со своей старухой:

— Вот, бабка, жили мы тихо. Заметет снегом, мы и не чешемся. Ан надоумило сад устроить… Яблоки-то сладкие, а мороки с ними? Мороки не оберешься! И гляжу я — на пристани… Поприехали казаки, хороши соколики, как яблоньки молодые — одних не бросишь их. Корнями еще не уцепились, выворотит их бураном… Как же без догляда за ними? Скажут еще, жизнь тут плохая. Не-ет, пока они м а р а к у ю т, делают свое, надо их пестовать, растить, как саженцы…

Философия старика немудреная, практикой нажил. В гражданскую с отцом Черемизина партизанил, памятник ему потом ставил. «В остатнее» — в мирное — время никакой работой не брезговал. Не за куском хлеба гнался, не за рублем, — видел, как его руки преображали жизнь. От этого спокойнее было на сердце. Но последние годы забот и тревог прибавили… Хорошо кочету, пока молод!.. Ну нет, Реснянский так не сдастся, за выслугу лет его не спишешь… Будет он при деле, пока мотор стучит!

…Алик разыскивает Кержова. В этот поздний час он мог быть в клубе. И точно — «травил» там парням анекдоты. Увидев Алика, Володька выпучил глаза и приложил палец к губам:

— Тс… Ребят, я отчаливаю. Если что, смотрите мне! — погрозил кулаком и, больше не обращая внимания на них, подошел к Синько. — Что-то, Алик, вы с Серком отделяетесь от меня? Значит, я ненадежный, ни на что не способный и гереушную бляху напрасно ношу! Спасибо, друзья-товарищи! — в голосе Володьки досада.

— Ты как в воду смотрел! — ответил Алик. — А не знаешь, зачем я тебя ищу? Пойдем к девочкам?! У тебя же их навалом!..

— Давай, давай, заговаривай зубы! Чего надо?

— Надо выточить соединительные пальцы к муфтам.

— А я тут при чем?

— Без них завтра простой. Завалим питатели. — Алик цепко взял Кержова за рукав и повел к пристани, объясняя на ходу: — Я на тебя рассчитываю. В мастерской сейчас пусто. В ГРУ нам, кажется, давали токарный разряд!

— Резцы, лерки?

— Есть. Знаю, где лежат.

У сторожа они «по срочному делу» вытребовали ключ, а самим немного боязно. Три или четыре года не подходили к станкам. Взявшись сейчас за работу, не наделают ли худа?

Кержов снял шинель, включил над станком свет и, вспомнив прежнюю выучку, укрепил в шпинделе болванку. Отцентровал резец, потом подошел к Алику:

— Ну, чухаешься?!

— А ты? Давай, начинай первый!..

Кержова будто и не смущало, что токарил он давно. Знал: хороший станок подскажет, какую держать скорость. Склонив набок круглую, как футбольный мяч, голову, он заправски небрежно надавил пальцем кнопку. Надсадно взвыл мотор. Когда обороты стали нормальными, звук сделался тише, ровнее. Володька подвел резец к заготовке. Ржавая стружка с хрупом отлетала от резца, обнажая синеватый стержень. Запахло паленым маслом и горячим металлом, и от этого запаха и шума станка самому Володьке стало покойно и хорошо на душе, как давно не бывало на пристани…

Сторож, отдавший ребятам ключ, не утерпел и любопытства ради пришел поглядеть на техников. Он думал, что они тут «соображают», но чтобы начальство так вкалывало — дед даже ахнул, — никогда не видывал. Оба стояли в тельняшках. Тот, что повыше и худенький, который, говорят, начальника пристани раскритиковал, почтительно, осторожно подвигал суппорт. Не отрывая глаз от резца, он встряхивал головой, откидывая назад волосы. Товарищ его нацепил себе на макушку носовой платок, завязанный по концам узлами. И ни минуты не стоял на месте, приплясывал, подсвистывал, а увидев сторожа, подмигнул ему и захохотал. Старик, покачав головой, удалился, стараясь не скрипеть дверями, не тревожить понапрасну рабочий люд.

Выточив к утру детали, Володька и Алик задремали на лавках в мастерской. Растолкал Алика Горобец (Володька смылся на участок как раз перед его приходом).

В тот день Подложный часто вызывал Горобца в контору, Бобков тоже не давал ему покоя — заставил копаться в старых актах. Работать, по сути дела, с питателями было некогда. Но теперь Горобец не волновался, знал, что кто-кто, а Алик не допустит срыва… И правда, вместе с Реснянским и Пономаревым Алик вел сборку. Копишев таскал заготовки и инструмент, кидаясь, где поддержать, где отнести что, и спрашивал, заламывая козырек шапки:

— Как, братва, учудим Косте?! Ничего не нужно? Иван Копишев в доску расшибется, а ради такого случая из-под земли что хошь добудет!

— Ничего не надо, — отвечал кто-нибудь из бригады. — Поменьше болтал бы, Иван!

— Это можно, это разом! — отвечал он без обиды. — Ну, трудитесь. Если что — свистните! Я мигом…

Скоро контуры питателей вырисовывались уже настолько, что и непосвященному было ясно: дела в бригаде идут хорошо. Повеселели рабочие, только Сергей хмурился.

Вроде бы в шутку на последней планерке Подложный спросил Бочкарева:

— Не пора ли переводить Горобца в техники?

— Нет, пятнадцатого только…

— Как, Сергей Никандрович, — усмехнулся Подложный, — обождем? Или сейчас начнем меры принимать? А то ведь мы все досрочно любим делать…

— Благодарность досрочно вы не объявите, — сказал Сергей, — а с переводом и выговором можно не торопиться.

После планерки, захлопнув свою «приходно-расходную» амбарную книгу, Бочкарев придвинулся к начальнику пристани.

— Константин Николаевич, — спросил он, — как бы не сорвалось у нас это дело?

— Что так?!

— Уложится Горобец в срок, вот чего боюсь. В мастерской все над питателями как пчелы над ульем.

— Что ж тут плохого?

— Да думаю, кого-то надо в Суражевку за тросом послать, дней на семь. Неплохо бы Горобца…

Подложный откинулся на спинку кресла, помолчал, прикрыв глаза.

— Ты бы подумал, Михаил Григорьевич, как помочь Горобцу, а то ведь придется его в инструментальщики переводить.

— Если пойдет, — возразил Бочкарев. — Это не Синько.

— Пойдет! Дисциплинку он сам любит.

— Я что-то не пойму никак, Константин Николаевич, Горобца увольнять надо! По-моему, он как раз из тех, какие любую дисциплину по-своему понимают.

Подложный встал. Сунув руки за спину, прошелся по кабинету, остановился напротив Бочкарева и грозно, словно приказывал, сказал:

— Таких людей не увольнять надо, а условия создавать… чтобы сами уходили.

И после внушительной паузы мирно закончил:

— А для командировок, Михаил Григорьевич, сошки помельче есть. Пошли Кержова! Кстати, — добавил он, садясь в кресло, — как в мастерской с порядком, с внешним оформлением?

— Порядок. Шик-блеск навел, плакаты… В перекур к нему ребята с участка греться бегают.

— Вот что: скажи Черемизину, пусть оборудует у себя что-нибудь вроде буфета.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Кержов обрадовался, когда ему предложили командировку. Ребятам он говорил, что уезжать ему неохота, что лучше бы он тут им помог чем-нибудь… А уезжая, пустил Кержов Володька в своем сердце корешок надежды на неудачу Сергея. Конечно, рассуждал сам с собой, он помог тогда Сережке, когда вытачивал с Аликом муфты в мастерской. Но ведь и отказать тогда было равносильно предательству… Теперь же обстановка значительно прояснилась: если Сергей погорит с питателями, то начальником мастерской быть не кому-нибудь, а ему, Кержову! Само собой, друзья на первых порах обидятся на него, а за что? Фактически не за что! Интересы производства выше детских отношений! В конце концов, работать и в Пояркове можно. Подложный не так плох, как кажется, например, Сергею. Да и чем лучше его, Кержова, этот во-ро-бей — Го-ро-бец? Разве это так умно — переть против такой горы, как Костя Подложный? Ничуть. Вот забраться на эту гору, а потом взять все в свои руки и вершить по-своему — это иное дело! Но Сережка еще до этого не дорос. Романтик, молокосос! Ничего, с возрастом это у него пройдет. А пока он еще и в техниках походит, и из Пояркова безболезненно может мотнуть хоть в Благовещенск, хоть в Москальво на Сахалин, а хоть и в Европу. На таких мальчиках везде кататься можно…

Кержов твердо знал, что, когда он вернется, — тут уж не о питателях речь пойдет, а о том, кому мастерскую вести. Наверно — Владимиру Кержову, кому же еще!

Сергей сказал ему на дорогу:

— Если в Благовещенск завернешь, загляни к Колесову. Привет передай!

Сам Сергей торопился к Павлу Ивановичу. Мимоходом он уже говорил с Черемизиным о мастерской, теперь надо показать чертежи.

Он увидел Черемизина, когда тот вышел из траншеи и отряхивался от пыли. Поздоровались, сели на лесенку причала. Черемизин щурился, потирая ладонью крутую шею, и улыбался. А думал он, что Горобец неплохой малый. Кое-кто не любит его за то, что он носится с разными идеями, за то, что не юлит перед Подложным. Если не изменит своим привычкам, хорошим может стать инженером.

— Выкладывай, комбат, что принес?!

— Да так, — Сергей пожал плечами, — пристройку рассчитал к мастерской вместо гаража. С кран-балкой. Мы тогда разговаривали: не знаю, как добиться разрешения на постройку.

— А Подложный?

— Отрубил!

— Трудно… У тебя есть закурить?!

Сергей знал, что Черемизин не курит, но достал ему сигарету, зажег спичку. Павел Иванович затянулся.

— Вот черт, — сплюнул он, — горькая, как перец! Лучше водку пить!

Сделав еще затяжку, он начал сцарапывать ногтем пепел с сигареты, и Сергей усмехнулся, думая, что по такому жесту легко узнать некурильщика.

— Пал Ваныч, — сказал он, — мне говорил Реснянский, в колдоговоре записано, что администрация обязана вместе с пристанкомом обсуждать внедрение новой техники. Даже — что администрация должна отчитываться о выполнении прежних решений…

— Да, параграф четвертый. И местком созывает производственные совещания. У нас они редки.

Черемизин отшвырнул сигарету. Он понимал, что, если Подложный узнает, кто помогает Горобцу «пробивать мастерскую» или хотя бы советует ему, — «меры» будут ощутимыми. Горобцу достаточно намекнуть, что он не сможет помочь. Мальчик раскланяется и будет ломиться сам, пока не расшибется. А один он ничего не сделает.

— Да, — подумал вслух Павел Иванович, — тут дуриком не проедешь.

До каких пор ходить ему, Черемизину, в черной робе, не смея рта открыть при Подложном? Одно из двух: либо Костя уступит, либо Черемизину уходить с пристани. Вместе не работать… А у Горобца опыта мало, хотя мысль о мастерской интересная.

— Вот что, друг ситцевый, — поднялся Черемизин, — идем смотреть твои каракули! Или ты их небось «проектом» называешь?!

В кабинете Павел Иванович подвинул к себе арифмометр, и тут Сергею пришлось покраснеть. Расчеты его оказались верными лишь частично.

— Так вот! — смеялся Черемизин. — Даст тебе Костя две с половиной тысячи, начнешь сорить деньгами и оставишь дом без крыши?!

— Не мог же я каждый гвоздь учитывать…

— Не только гвоздь, заклепку, спичку — все считать должен! Так где ты еще тысячу вырвешь?

— Вам на буфет или на курилку Костя обещал? Вот я и заберу!

— Силен! На, пересчитывай все, да с полтыщи лишних накинь. А то и этих не хватит.

— Но расчеты показывают…

— Знаешь, когда мать не разумеет, дитя что?.. Это про тебя, имей в виду!..

Он хотел еще что-то добавить, но тут раздался звонок, и Черемизин заругался в трубку:

— Занят! Занят, черт побери, потом звякните… — И уже Сергею: — Вот, просят уголька… Из наших отходов, остатков. А это — нам же деньги, а? И без пароходства обернемся, только — Косте ни гугу!

Павел Иванович помолчал, собираясь с мыслями, Сергей ждал.

— Давай, комбат, попробуем так: возьми список членов производственного совещания и переговори с каждым отдельно. Объясни, но не настаивай, не заставляй поддерживать тебя, а вроде бы ты с ними советуешься… О совещании вообще не заикайся, толкуй о деле.

— Знаю.

— Если поддержат коммунисты, рабочие — Реснянский, Пономарев, Минович — хорошо бы! Их народ уважает.

— Не сорвет Подложный обедню?

— Его на все хватит. Да настырному плошка, а умному — ложка!

Сергей понял намек Черемизина.

К обеду пятнадцатого питатели стояли перед мастерской моторами к реке. Зайдя сбоку и поглядывая на дело рук своих, механизатор Пономарев ухнул кувалдой по завибрировавшей железной стенке и крикнул Реснянскому:

— Глянь, Митрич, какие нынешний год получились! Прямо как трубки у курачей, только вместо табака углем набивать надо!

— Ну да, — отозвался тот, — пальцами не набьешь, заводи бульдозер!

— Точно…

Оба сели покурить. Сергей, слышавший через окно их разговор, хмыкнул. Удивился, как рабочие нашли такое сравнение для машин и как это они — делали, делали, а тут глянули и словно впервые увидели…

После обеда Сергей забеспокоился: Подложный с комиссией, видно, не торопился принимать питатели. Велев рабочим очистить от отходов площадку, чтобы лишний раз не к чему было придраться, Сергей сам пошел в контору.

Подложный удивился:

— А зачем вы пришли, Горобец? Выхлопотали себе одно присутствие на неделю, а сегодня вас не приглашали.

— Бригада станет, Константин Николаевич.

— Дайте другую работу.

— Не могу, объект не принят.

— Хм! Твое мнение, главный инженер?

Бобков, выгнув одну бровь, а другой глаз сощуря, прицелился в Сергея, засмеялся:

— А что, настаивает, так, я думаю, поглядим его пушки! Так, комбат?!

И Черемизин поддержал:

— Сами грозились проверять — чего ж теперь делать!..

И они пришли… Потрогали руками каждый болт, посмотрели в каждую дырку, заглянули в люки. Их взгляд не находил изъянов в работе. Хотелось другого — поставить бы питатели под нагрузку и посмотреть, а так все вроде нормально. Бобков топнул каблуком по днищу — все равно что по крейсерской палубе.

— Ничего, — сказал, — надежно!

Тогда Сергей подал знак Алику. Тот повернул рубильник — дернулись днища питателей, и вдруг на одном из них что-то пронзительно заскрежетало. Длинный, как каланча, Бочкарев неуклюже повернулся к Подложному и уже смеялся… Тут Реснянский неспешно обошел питатель, приглядываясь, где скрипит, и с маху ударил кузнечным зубилом по «сопле» — наплыву металла. Отскочил синеватый кусок от сварки, и уже спокойно, ровно зашумели моторы.

Подложный спросил:

— Ваше мнение, комиссия?!

— Какое тут мнение? — Бобков уперся ботинком в раму питателя. — Никто не верил, а питатели готовы. И редукторы нашли, и моторы достали, а Синько жаловался, что ничего нет.

— Да, питатели получше твоих. — Черемизин взял Бобкова за плечо, тот даже согнулся. — Устарела фирма «Два Пи-Эр». Не пойдешь компаньоном к Горобцу? Возьмешь, Сергей?

— У нас испытательный срок два месяца…

— Бобков пойдет, — поддакнул Бочкарев, — главный инженер черной работы не боится. Правда?

Сергей засмеялся — гора свалилась с плеч. Улыбнулся и Бобков. Подложный еще раз обошел коробки, покачал стенки руками — не шевельнулись. Повернулся к главному:

— Составляй акт, Николай Васильевич. В конструкции много нового. Если это твои выдумки — выпишем премию.

— Не мои, — отозвался Сергей. Похвала была приятна, но он ее не ждал, рассчитывал на придирки. — Это механизаторы наши постарались. Пономарев, Рябцев, Реснянский. Еще Минович и Копишев — этих в первую очередь отметить, добровольно помогали…

Механизаторы, стоявшие поодаль, чтобы не мешать комиссии, подошли ближе, облепили питатели. В разговор не вмешивались, покуривали, посмеивались и ждали, что еще начальник скажет. Подложный развел руками в кожаных перчатках:

— Молодцы! Так и впредь надо. И порядочек у вас улучшился… Теперь будете стрелу монтировать к транспортеру. Не подкачаете, чтобы без брака? — Повернулся к конторским: — Все. Будем продолжать планерку.

И комиссия удалилась. На душе у Сергея была усталость от трудной, теперь уже оконченной работы. Алик подошел к нему:

— Зря ты на добрые чувства напирал, Сергей. Костя хвалить не любит, не знаешь, что ли?..

— Все казенно… Не могу так!..

Отстранив друга, он подошел к рабочим. Подошел к Реснянскому:

— Спасибо, Дмитрий Алексеевич!

— Спасибо, Иван! — Миновичу.

— И тебе, Иван, спасибо! — Копишеву.

— И тебе, Дмитрий! — Пономареву.

И всем — сварщику Рябцеву, его подручному, кузнецу, молотобойцу, токарю, — всем пожал руку и сказал спасибо.

Они — грубоватые на вид, сухие и мускулистые, бритые и в щетине, одетые совсем непразднично и непарадно — в латаные телогрейки, в неуклюжие брезентовые спецовки, но довольные — рабочий класс! — жали ему ответно руку, шутили.

— Не стоит благодарностей, — как всегда не к месту встрял Копишев. — Костя нас еще на стреле уработает.

Сергей ничего не сказал ему. Он кивнул Алику, и они пошли обедать. У мастерской, подкручивая усы, стоял Реснянский. Копишев, взвалив на плечи оставшийся инструмент, с простодушной улыбочкой, бросил:

— Пошли начальнички, питатели обмывать будут. Вот жизнь!..

Реснянский, поворотясь, сплюнул перед его дорогой и возразил, а пожалуй, больше для себя сказал:

— Хорошая жизнь. И казаки настоящие, хай живе!

С обидой, зло выругался Минович.

— Вот и я говорю, — с опаской посторонился Копишев, — дай им бог здоровья!..

Вечер стоял погожий, теплый. Над селом со стороны Шапки поднялась круглая на три четверти луна. С дымчатыми пятнышками своих морей она показалась Сергею слишком прозаичной, похожей на помидор… Луна плыла низко, почти задевая крыши. Ее лучи колко дробились в вершинах черных тополей. На улице было тихо, как перед утром, и Сергею думалось, что хорошо сейчас в степи, где по низким балкам должен стоять туман или гривами расползаться по косматым от жухлой травы кочкам.

Возле почты, по дороге к кинотеатру, ему почудилось Людино пальто. А в кинотеатре… он сел с ней рядом. Люда не ожидала с ним встречи, хотела пересесть, но погас свет, да и куда, от кого убежишь в Пояркове?! Она вяло прошептала в ответ: «Здрасте» — и отодвинулась от него подальше.

Фильм оказался скучным. Сергей зевал, ругая себя. Зачем как угорелый подбежал к кассе и попросил кассиршу:

— Пожалуйста, дайте мне билет рядом с Людой Малыгиной, из аптеки!

А в Пояркове кассирши и продавцы знают все. Девушка за окошечком кассы хихикнула и протянула ему билет «по заказу», благо, место свободным оказалось. После сеанса Сергей догнал Люду, молча зашагал рядом. Она вдруг сказала:

— Свернем на Амурскую? Там тише…

«Так не взять ли ее под руку?!» Но Людмила спокойно (в который раз уже!) высвободила руку.

— Не думайте, что Поярково — город. Увидят под руку — сразу сосватают.

— Ну и правильно! — усмехнулся он. — А чего так ходить?!

Людмила хотела что-то ответить, но смешалась и как-то тяжко вздохнула.

— Что-нибудь случилось?

Она промолчала.

— Может, снова машина нужна или теперь самолет? Так достанем, пошли на аэродром!

Она остановилась:

— Знаете, Сережа, когда девчонки плачут?

— Когда глаза на мокром месте.

— Это правда… Меня поговорить просили… об одном человеке. Боятся, что вы испортите ему судьбу.

«Не с Диной ли что случилось?!» — подумал он и, обождав немного, спросил:

— О хорошем человеке?

— Не знаю, — ответила она уклончиво.

— Нет, — уже споря, веселее заговорил он, — что-то известно, иначе не о чем бы и говорить!

— История такая… Лучше не пачкаться.

— Бочкарев, Горкушина?

Она кивнула.

— Тю-у!.. Мне все это до лампочки!.. Свернем к парку?

Гравий хрустел у них под ногами. Впереди от света уличных фонарей перекрещивались их тени, которые то вырастали, то укорачивались на дороге, и казалось, что их идет не двое, а шестеро, и все молчат… В парке пусто. Сергей и Люда остановились под черным тополем, посмотрели друг на друга и засмеялись.

— Поговорили? — спросила она.

— Ага… Тебе хорошо?

— Так…

— Хочешь, стихи прочитаю?

— Если интересные…

— Ладно, вот:

— Правильно, — сказала Люда, и было непонятно, то ли она одобряет, то ли насмехается.

— Что?

— Правильно Алик говорил, что у кого-то на каждый случай по стиху выучено.

— Вот чудак, продал уже! — Сергей не злился, ему было даже смешно. — Ну, так скажу, как «Демона» выучил. Пацаном приехал я в гости к дяде, жил он в городе. У них перед домом книжный лоток. Девчонка-продавщица на ночь переносила книги в дядькин подъезд, там на лестнице был стол с замком на дверце. Я заметил это, и не знаю почему, отогнул дверцу — вытащил книжку… А дядя меня застукал. «Ну, говорит, что будем делать? Отодрать за уши или к матери отослать? Напишу сопроводиловку, дома и объяснишься!» Ну, я взмолился!.. Говорю, делайте, что хотите, только матери ничего не говорите… Пороть он не стал, а письмо-таки написал и прочитал мне. «Видишь?! Кладу на этажерку. А ты девчонке заплати да извинись! «Демона», говорит, если он тебе так понравился, наизусть выучи! Тогда письмо сожгу…» Дядя на работу, а я к этажерке, решил сам сжечь письмо. Сжег! Потом одумался: он же другое напишет… Схватил книжку и, ничего не понимая, стал зубрить. Вот вспомнил…

…Потом они шли домой, держась, как дети, за руки. Ночь была поздняя, Люда не боялась, что их кто-нибудь увидит. Да пусть бы и видели, пусть бы в удовольствие почесали злые языки…

У калитки они остановились. Большая яркая луна уже клонилась к горизонту, задевала над крышами трубы, остывшие к ночи… Длинные тени деревьев пересекали улицу, на которой показалась вдали парочка. И Сергей, и Люда невольно смотрели на этих двоих, размахивавших руками, приближавшихся к ним… Вот эти двое побежали — ближе, ближе: Алик и Дина!

Люда хотела было юркнуть за калитку, но успела только спрятаться за спину Сергея, как запыхавшийся Алик сказал:

— А мы думали, что уже и не встретим вас нигде! Все улицы обошли, все парки, ни одного потайного местечка не пропустили, а вас нет нигде!

— Да что случилось? — спросил Сергей. — В мыле! За вами гнался кто?!

— Да нет, — усмехнулся Алик, — мы за вами гнались! Скажи, Дин?!

— Люд, Люда, — негромко проговорила Дина, — ты на меня все обижаешься, да? Ты прости, я такая дуреха… Я ничего не знала тогда, понимаешь? Наболтала сгоряча… про Вадьку нашего не знала… И вообще — все мы глупые и дурные!

Сергей повернулся и внимательно посмотрел на Люду. Может быть, она что-нибудь объяснит?!

— Да ты оставь их, — сказал Алик, — сами разберутся. Пойдем в общагу! Заночуем у тебя, а завтра встретимся. Все в норме будет!

Люда положила руку на плечо Сергея, посмотрела ему в глаза и покачала головой, словно не соглашалась с Аликом.

— Иди, — прошептала она ему на ухо, — так лучше будет!

— Так что, женитесь вы, что ли? — со смехом спросил Сергей Алика по дороге. — Какие-то таинственные отношения, ничего не ясно!..

Алик замялся, начал говорить про Володьку, но Сергей уже настойчивее переспросил его:

— Что у тебя с Динкой? В загс идете?..

— Не-ет, — неуверенно ответил Алик. — Просто Дина боялась одна к Малыгиной идти, прощения просить… Она же обидела ее в магазине на днях… А ты что, не знаешь?!

— Вроде нет.

— Ну вот, а со мной ей было не так страшно вас искать.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кержову везло на командировки, а особенно на деньги. В незнакомом городе не иметь рубля в кармане — хуже наказания не бывает, считал он. И если обычно он накупал себе китайских авторучек, шариковых карандашей, перочинных ножиков и прочих безделушек, то на этот раз, остановившись по пути из Суражевки в Благовещенске, он ходил по гастрономическим магазинам, покупая гостинцы Колесову.

Грохнув тяжелой дверью приемного покоя, он так затарабарил дежурной сестре про неотложные обстоятельства, что та перестала махать на него руками и выпроваживать за дверь, сказала только:

— Ждите тут, смирно сидите! Врача позову…

На застекленной веранде второго этажа, у окна дремал в шезлонге худой мужчина в фиолетовом больничном халате из бумазеи. Нательная желтоватая рубашка была застегнута под острым кадыком, похожим на орешек. Кержов, подивившись худобе Колесова, остановился в двух шагах от него и засопел.

— Федор Владимирович! — позвал он.

Темные веки дрогнули, и Колесов отчужденно посмотрел на Кержова, потом что-то переменилось в его глазах, от них поползли морщинки. Наконец и лицо все расплылось в улыбке. Он протянул руки:

— Постой, постой… Кто же это, Кержов?

— Я, Федор Владимирович. Я думал, вы и не узнаете меня… Вот, прикатил в гости.

Колесов встал, засуетился было, усаживая Кержова, и вдруг смутился, покраснел, потом сказал:

— Знаешь… мне не велено говорить много. Давай шахматы расставим, а то тебя быстро выпроводят.

Федор Владимирович подкатил низенький столик, расставил на нем фигуры, сделал первый ход. Кержов повторил — пешкой от короля. Колесов выставил коня, а Володька помолчал немного и хохотнул:

— Соглашайтесь на ничью, Федор Владимирович!

— Постой, как на ничью?..

— А так! Я при таком начале у Таля партию выиграл. В поезде ехали… Я подвинул пешку и думаю час, второй — ходить мне еще или нет. Он видит, с кем играет, — запросил ничью! Ну, я уважил…

Колесов расхохотался, но скоро схватил рукой грудь и умолк, хотя глаза шельмовато улыбались.

— Не умею играть… — признался Кержов.

— Не беда, научишься еще. Рассказывай, что у вас нового!

И Володька стал рассказывать. Сперва о Бочкареве, потом о питателях, об Аликовом рисунке, наконец, о новой мастерской, строительство которой хочет затеять Сергей…

— Тебя Горобец прислал? — спросил Колесов.

— Да!.. Нет!.. — запутался Кержов. — Я из Суражевки, мимолетом.

Из-за пазухи халата, наверное из потайного кармана, Колесов вытащил трубочку с коротким мундштуком, наскреб из кармана табачного крошева, со смаком раскурил от случайно оказавшейся у Кержова спички.

— Выйдет у нас что-нибудь? — не утерпел Кержов. — Если мы вместе возьмемся? У нас молодость, у вас авторитет!..

Колесов снова полез в карман, вытащил измятый конверт и протянул Кержову.

— Обо мне Константин Николаевич уже позаботился. Сообщают, что принят в совпартшколу.

Володька скуксился и как-то жалобно протянул:

— А мы-то думали: вместе… И чего Подложный противится?

Колесов постучал трубкой по ладони.

— Не знаю, солдат. Служба — штука хитрая. Вся и беда, что вы молоды. Каково-то Подложному соглашаться с вами?! Психологическая несовместимость… А хозяин он рачительный, уверен, что за него думать на пристани никто не обязан.

Володька возмутился:

— Так что, Подложный ради пристани или пристань ради Подложного? Зачем же мы вкалываем до треска в лопатках!

— А правда, — покашливая от едкого дыма, хитря, переспросил Колесов, — зачем?

Его темные глаза пристально смотрели на Владимира. На висках Кержова вспухли голубоватые жилки и часто запульсировали. Он поднял кулак и медленно, весомо опустил его на стол.

— Ну, — сказал, — прощайте! — И дрожь была в его голосе. — Я думал, вам-то понятно все! Справимся без вас с Костей.

Володька решительно отодвинул кресло. Колесов спокойно улыбнулся:

— Ох и спичка ты! Садись-ка!

И если бы не улыбка на его лице, Кержов бы не сел. На всякий случай он независимо закинул ногу на ногу. Федор Владимирович поймал упавшую на колени трубку, прилег грудью на столик.

— Слушай, — сказал он тихо. — Я понимаю, вы думаете сейчас не о себе. Но можно понять и Константина Николаевича. Привычка заставляет его думать о себе и о пристани.

— О собственном благополучии тоже?

— А ты язва, Кержов! — Колесов усмехнулся. — Парень хороший, а слушать не научился! Тут механика постижимая. В канун отчетного года перерасход средств Подложному вот тут ляжет! — И Колесов постучал ладонью себе по шее. — И Поярково ему порядком надоело…

Кержову показалось, что Колесов не шутит.

— А наверху не видят, что ли? Подложный расправляется с нами, как с пешками.

— Э-э, какая пешка! Иная в ферзя метит.

Кержов покраснел. Уж не его ли Колесов имел в виду? Но он ведь себя ничем не выдал. И, чтобы отвести возможные подозрения, сказал:

— Если Горобец — так он, конечно, не откажется, чтоб его ферзем или ладьей сделали. И глупо было б отказываться в наше время. Да и работает он не хуже других… За двоих, за троих тянет!

Колесов будто мимо ушей пропустил его слова. Выбил о край стола пепел, потом, уже пустую, еще немного пососал трубку и, скрывая под нахмуренными бровями свой взгляд, сказал Кержову:

— Одну мысль не вредно вам уяснить: за большую цель, за идею, за народное дело стоять надо до победы. А шкурников гнать от себя прочь. Они тоже умеют прикрываться нашими знаменами…

И опять Кержов покраснел, а Колесов помолчал.

— Не стоит паниковать сразу, если дело покажется тебе вдруг маленьким, незаметным. Может, имеет оно свое место в том, большом, за что борется народ. Вот ведь с какой стороны смотреть надо… Да что мне тебя агитировать, сами-то вы как решили?

— Я им говорю, производственное совещание собирать надо. Как народ решит — так и будет. И никуда Костя не попрет!

— Тоже верно. Не сорвется собрание?

— Нет, Черемизин за нас, значит, твердо!

Колесов согласился с ним. Видно было, что он устал, и Кержов заторопился. Главного он все-таки добился. Колесов позвонит отсюда в пароходство или в райком, чтоб кто-нибудь пришел на собрание. Если Горобец победит, то и его, кержовская, заслуга в этом деле не забудется. А если по Костиному будет, так он может сказать, что даже советовал Колесову не поддерживать собрания. Тем более что Колесов учиться уедет — пойди докажи тогда, что не так было…

Федор Владимирович поднялся, положил ладонь на плечо Кержову:

— Эх, брат, нечего мне тебе подарить за гостинцы. — Он посмотрел на Володьку, потом оценивающе на трубку. — Ты куришь?

— Так, балуюсь…

— Возьми! Фронтовая. Мне бросать курево, а она со мной — покоя не дает. — Он улыбнулся. — И сам не кури, разве когда прижмет… Нам еще многое на земле сделать надо!

На совещание собрались у Подложного. В кабинете мест не хватило, и часть народа толпилась в приемной, где обычно стучит на машинке Люба Калинович. Тут все курили и переговаривались.

Горобец и Алик сидят у окна напротив двери. Им виден Кержов. Он посапывает колесовской трубкой и трясет ею в кулаке — знак Сергею, чтобы не волновался. Горобец поджал губы, ждет, когда Черемизин даст ему выступить. Народ настроен вроде бы добродушно, многие улыбаются, подмигивают Сергею.

Бочкарев перед началом сказал ему:

— Ну, Горобец, если твоя возьмет — бутылку ставлю!

— Не твоя, а наша! — ткнул Бочкарева и себя в грудь Кержов. — И за спиртом ты побежишь, понял?

Сергей только усмехнулся, а Бочкарев, не глядя на Кержова, продолжал обнадеживающе:

— Ты учти, если план примут, за него триста рубчиков полагается. Надо напирать!

Вступительное слово было за райкомовским инструктором. Он хоть и не сказал прямо, да все поняли, что Колесов с ним разговаривал, просил разобраться. Потом Черемизин объяснял суть дела. Когда говорил, не смотрел на Горобца, может, не хотел смущать его раньше времени. Закруглился он образно:

— Монета стоит ребром, товарищи, а куда она упадет — от нас зависит. Если орел, — значит, строить мастерскую, а решка — зимовать по-старому. Вот послушаем сейчас Горобца и решим. Давай, Сергей Никандрыч, твой черед!

Подходя к маленькому столику, за каким обычно писал Бочкарев, Сергей испугался чего-то. Разложил чертежи на столе, все ожидают слов его, а он начать не может. Кто-то подзадорил из коридора:

— Не бойсь! Пузыри пустишь — круг кинем!..

— Да сами вы знаете, какой у нас гараж, — начал Сергей, — название одно, а это же курятник. Матицы заденешь плечом — рухнут, только пух пойдет. А в щели по стенам не ладонь — шапка пролезет…

Он старался смотреть каждому в лицо, и говорить им — Реснянскому, Миновичу, Копишеву — каждому отдельно. И когда он видел по их глазам, что они его понимают, становилось ему спокойнее. Не волнуясь почти, рассказал он без утайки, на чем не сошлись они с Подложным. Тот, мол, тоже понимает, что гараж — дело выгодное, а денег не дает. Сергей и руками развел:

— Константин Николаевич к экономисту отсылает, а тот обратно. В общем, сказка про белого бычка. Стал с ними ругаться, а они на Бочкарева спираются. Мол, с него штаны снимать надо: он деньги перерасходовал и не починил ничего.

— Да что там было, — возразил Бочкарев, — капля, триста рублей, дырки замазать не хватило!

— Не триста, конечно, побольше, — ухмыльнулся экономист и растопырил пальцы…

Дело было ясное. Лохмотья сколько ни латай, все равно нитки расползутся и дырки сверкать будут.

Пока Сергей отвечал на вопросы, Подложный переговорил о чем-то с Бобковым, наверное, просил выступить, а тот отмахнулся: «Да что я скажу! Хоть бы и подождать со строительством, а старый гараж технадзор давно запретил. Выступлю — он же мне шею потом намылит!..» Горобец предлагал старый гараж укрепить стойками и оборудовать под склад запчастей. Подложный думал было уцепиться за эти слова, да сам сообразил, если стойки поставить, с бульдозером там уж не развернешься.

Сергей показал листы с рисунком и чертежами.

— Вот такой будет новая мастерская!

Сидевшие впереди подвинулись, чтобы рассмотреть получше. Инструктор из райкома высмотрел что-то и спросил:

— А это что такое?

— Это на всякий случай, — Горобец смутился, — теплый туалет запланирован…

— Значит, только на всякий случай? А как же, простите, всегда?

Вокруг засмеялись. Чертежи пошли по рядам. Рабочие разглядывали их с дотошностью, иные и вовсе недоверчиво — красиво все получалось. Самый заинтересованный народ — бульдозеристы — советовались между собой, обговаривая удобства проекта. Они галдели, нарушив на время порядок. И только когда измятые, засаленные отпечатками пальцев чертежи вернулись к Горобцу, он смог сказать о последнем «пустяке», что денег надо три с половиной тысячи — меньше, чем на «Москвич».

Его поняли: «Москвич» возил одного Подложного, а мастерская-то нужна всей пристани.

Подложный поморгал и укоризненно покачал головой Бочкареву, словно тот виноват был. Черемизин, не давая остыть страстям, спросил:

— У кого какие мнения? Прошу, товарищи!

— Чего лясы-балясы точить, нужна мастерская!

— Тише! — Павел Иванович снял с графина пробку и стукнул по горлышку. — Кто говорить будет? Первому — пять минут сверх регламента. Прошу!

Шум стих. В задних рядах поднялся Минович. Черноволосый и круглолицый, он всегда был чумазее других бульдозеристов. В любой день — приходил ли на работу или за зарплатой — всегда успевал где-нибудь мазануться, помочь ребятам запасовать трос или пускач отрегулировать. На моторы у него был удивительный слух — как у гармониста. Жизнь Миновича сложилась так, что не удалось ему кончить институт, техникум, но от природы он был смекалист, умен, и не было на пристани равных ему в своем деле. Он знал себе цену: золотые руки везде нужны! По привычке, доставшейся, как сам говорил, от прадедов, любил Иван водку. Если на погрузке бывал затор, тогда — пьяный не пьяный — Минович приходил и работал так, что никому не обогнать. Может, не встреть Иван Подложного, избавился бы он от водочной страсти, но получилось не так. Подложный, сразу разобрав, что «Минович имеет глаз на рабочих», стал с ним заигрывать. Прогулы прощал, но при пароле ругал громко, а ни до выговора, ни до партийного собрания не допускал. Надеялся Подложный, что и Минович — мало ли как судьба повернуть может! — поддержит его.

Сейчас Иван воспаленными от ветра глазами обвел президиум, сказал на высоких нотах:

— Я во всяких организациях работал, и там к рабочим относились по-человечески. Ты, Константин Николаич, сидишь в кабинете. Тепло тебе, в ус, как говорится, не дуешь, а Минович там пуп рвет! Одна каретка с полтонны! Поворочай-ка с мое! Я так считаю: давай мастерской путь! И чтоб не какая-нибудь была, а с ямой, с талями, с подъездными путями и с паровым отоплением, а то вы опять там печки планируете. Хватит, наработались по-черному! На бульдозере гарью задыхаешься и тут еще дым глотай!..

Алик толкнул локтем Сергея и показал на дверь. Там из-за рабочих высовывался Кержов, сиял и опять тряс кулаком с трубкой.

— Молчи, Серега, — кричал он, — дело будет!!

Под шумок, без разрешения Черемизина встал Бобков. Бочкарев сразу зашикал, растопырил руки, как наседка крылья над цыплятами:

— Шш! Тише вы, тише, не на базаре. Дайте главному инженеру сказать!

Бобков, выдохшийся до собрания на планерке, сказал только, что, кабы спустило пароходство деньги, не к чему бы и собрание заводить, а так… Правда, он и полусловом не обмолвился, что пристань на мастерскую денег в пароходстве и не запрашивала еще… Вот речь Подложного была обстоятельней. Он оправил на себе китель и в почтительной тишине начал:

— Черемизин обязан был заранее предупредить нас об этом собрании, а не за три дня… Вам, Пал Ваныч, не стоит отрываться от администрации.

— А от народа лучше отрываться? — крикнули из коридора голосом, похожим на Володькин.

— Не месяц же вам на подготовку?! — негромко сказал инструктор.

— Сейчас это к делу не относится, — ответил Подложный. — Я решительно согласен с вами, товарищи: мастерскую строить будем! Не обязательно по проекту Горобца, в пароходстве много уже готовых, выверенных проектов — бери да строй!..

— Оно и видно, как вы берете, — перебил из угла Копишев и тут же нырнул за чье-то плечо, чтобы Подложный не разглядел его.

— …Но на строительство, как уже сообщал Бобков, не отпущено средств. Я вам скажу почему: пристань, — в голосе Константина Николаевича зазвучал металл, — на пороге грандиознейшей реконструкции. Начнут ее через год-два. По генеральному плану мы выстроим ремонтно-механический комплекс. Там будут все удобства: тали, подъемники, мостовые краны и даже теплые сортиры и газвода. Поэтому вот эта мастерская, — он кивнул на Горобца, — преждевременна. В трубу пустим деньги, зачем, когда будет цех-завод?!

— Погодите, детки, дайте только срок, — съязвил Минович, — мы на вашу шею сделаем моток.

Подложный поджал губы. Бочкарев поспешил начальнику на выручку:

— Иван, тебя же не перебивали, когда ты говорил. Дай человеку выступить!

В эту короткую паузу только двое — Черемизин и Горобец — думали примерно одинаково. По гладко построенным фразам Подложного о мастерской они догадывались, что это не все. Начальник пристани приготовил еще нечто.

Сергей исподлобья смотрел на Подложного. И точно — на него направлял свой удар Костя. Тут и историю с выговором приплел, и про Синько вспомнил, которому, дескать, Горобец поблажки устраивает, посмеялся над горобцовскими весами, о каких-то отгулах сказал, которыми Сергей «покрывает» рабочих, и пошел всякое лыко в строку ставить. До того дошел, что Горобец, мол, о том только и печется, как бы Черемизина побоку, а самому на его место!..

— Сергей Никандрович, — Подложный поиграл карандашом, — если ты честный человек, не дашь мне соврать! Помнишь, был у нас подобный разговор…

— Помню! — сказал Сергей.

Наступила тишина.

Получилось так, что рабочие поддерживали выскочку, если не сказать хлеще!

— Я помню, — Сергей встал, — наш разговор у вас за чаем… Вы спросили, кем бы я хотел работать. Конфиденциально спросили. Я и сказал тогда, что хочу заниматься техническим творчеством, и даже, что мог бы заменить… главного инженера. Вы сказали, что любите веселые шутки. А я согласен: ставьте, спрашивайте, за главного справлюсь. Уж что-что, а то, что «два пи-эр» — формула окружности — знаю!..

Рабочие, услыхав кличку Бобкова, рассмеялись.

— Ловкач вы, Константин Николаевич! — садясь, добавил негромко Сергей.

— Что-что? — переспросил Подложный.

Старик Реснянский в это время поднял руку. Черемизин сказал Сергею:

— Не волнуйся, Горобец. Ясно, что вы с Константином Николаевичем увлеклись… Я думаю, и не грех солдату мечтать о генеральском чине, а тем более — комбату… — В пальцах Подложного неожиданно хрустнул карандаш. — Вот видите, — сказал Черемизин, но не закончил мысль. — А сейчас слово Дмитрию Алексеевичу Реснянскому.

В красной рубахе с расстегнутым воротом, из которого виднелся загорелый треугольник черноволосой груди, старик подошел к столу и, резко огладив усы, сурово спросил:

— За кого нас считаете, Константин Николаич? Я работаю с Горобцом и знаю его. Начто человека поганить? Вы у народа спросите, какой он. Идей, про какие тут гуторили, у него на десяток инженеров хватит. Да не все в охапку, беремя велико! А мастерская чем плоха? Чаю, здоровье людское поболе трех тыщ стоит… — Реснянский помолчал. — Раз на то пошло, и о грохоте скажу. Вы, Константин Николаич, с Бобковым большое награждение за него получили, а потом на свалку швырнули — пусть ржа ест… А Горобец придумал, как тот грохот обратно на ноги поднять. Мы прикинули — дак дельно придумал… В ливень-то кто помпу на ленту пустил? А как питатели делали? Изо всех дыр пар свистел! Да кабы Горобец и главным стал — неплохо было б!

Под занавес опять выступил инструктор, уже по существу. Горобца он не хвалил, но обещал, что райком поможет выхлопотать в пароходстве нужные деньги. Тем более что новая мастерская поможет в будущем переоборудовать пристань в порт. И цеху-заводу она не помешает…

Подложный все кивал головой, но, едва инструктор сел, буркнул:

— Обещания хороши, но пароходство копейки не даст.

Тут подскочил на своем месте Копишев. В распахнутом пиджаке — все пуговицы в инструменталке отодрал, — он хотел было влезть на стул, чтобы его лучше видели, но раздумал и бросил на сиденье обтрепанную шапку:

— Пал Ваныч! Я не понимаю: мы будем что-нибудь решать или нас собрали начальство слушать да из пустого в порожнее лить?! Если будем — давайте голосовать за мастерскую. А то надо домой.

Подложный, наклонившись к Черемизину, шепнул:

— Можно и не голосовать, Пал Ваныч. К чему обязывать себя, когда шансов нет! Утрясем с пароходством, тогда видно будет…

Павел Иванович встал. Знал: сейчас от него зависит, на какой бок монету положить. Голосование свернуть нетрудно, тут и разговором ограничиться можно.

— Товарищи! — сказал он. — В пароходстве, думаю, нас поймут. Деньги можно найти и из своего бюджета. Тысячу рублей нам на курилку дали? Отдать их на мастерскую — фундамент завтра же и копать. Ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы строить новую мастерскую, — прошу поднять руки!

В это время в кабинет протиснулся дежурный радист и передал Подложному радиограмму. «Лично Константину Николаевичу», — сказал он и, извинившись, вышел. Черемизин повторил вопрос.

«Галерка» ответила лесом рук. У стола за это предложение голосовал сам Черемизин, Синько, Горобец. Против — Подложный, Бобков, экономист и еще несколько конторских. Только бухгалтер голосовал «за». Воздержался один — Бочкарев.

Подсчет голосов заканчивался. Подложный откинулся в кресле, развернул радиограмму. Она была из пароходства: «Выдвигаем должность начальника отдела эксплуатации пароходства. Требуется ваше согласие…» Раздосадованный тем, что собрание не посчиталось с ним, Подложный теперь не мог скрыть своей радости. Он словно бы уже удалился от пристани и немало удивил Бочкарева и Бобкова, сказав:

— Все правильно. Поживем, и мастерскую еще построим!..

Когда рабочие стали расходиться, инструктор райкома спросил негромко Бочкарева:

— А Горобец ваш — коммунист?

— Нет.

— Мда-а… жаль, с огоньком парень.

Бочкарев окликнул Горобца. Тот подошел, и Михаил Григорьевич улыбнулся ему:

— Ну, поздравляю, комбат, собрание прошло хорошо. Вот тебе теперь в партию вступить нужно. Ты подумай-ка, а рекомендацию я тебе дам, и Колесов небось не откажет.

Лицо Сергея зарделось, но тут же глаза потемнели, словно от гнева.

— В партию я вступлю, — ответил он твердо, — только без вашей рекомендации. У рекомендации должна быть тоже чистая совесть.

Был один из золотых осенних вечеров, которые случаются в дальневосточных краях перед наступлением сильных холодов. Амур замерз от берегов, и только середина реки еще билась, плеща волной, скупо окрашенной светом сиреневого заката. Вдоль поярковских улиц стояли голые кусты черемухи. Закат, угасая, вытемнял дорогу и скрадывал резкие тени. По дороге шли от пристани Алик и Сергей, потеряв где-то среди народа своего друга — Володьку Кержова.

Кержов в это время заглянул на радиостанцию и без особого труда вызнал у радиста суть радиограммы. Домой он не торопился. Хоть в этом деле он решил обставить Сергея. Напрасно Горобец отказался от бочкаревской рекомендации, напрасно. Беспартийному доверят ли большую работу, людей… Подумав, Кержов вернулся в кабинет Подложного.

Константин Николаевич сидел за столом в очках. Было видно, что он вовсе не раздражен и с каким-то даже удовольствием сдувает со стола пыль, мнет и бросает в корзинку ненужные бумаги.

— А-а, Кержов! И ты мастерскую придумал?

— У меня дело… Просьба…

— Какая?

— Рекомендацию у вас прошу.

— Ты что, удирать вздумал? И далеко лыжи навострил.

Кержов замялся, засопел, лицо покраснело.

— Ну-ну!.. — ободрил Подложный.

— В партию хочу… Вот, как вы, если не откажете…

Подложный сложил перед собой руки, потом поднял на лоб очки. Кержов смотрел ему в глаза. Долго, изучающе молчали они. Старались понять друг друга. Кержов первый человек, кто просит у него рекомендацию. Что ж это раньше он не разглядел его?! И ведь ни разу, кажется, Кержов не защищал Горобца… Вот кого надо было бы ставить в мастерскую! Впрочем, теперь это наверняка образуется…

— Хорошо, — говорит Подложный, — подумаю. А почему ты ко мне пришел?

Кержов помялся, ответил робко:

— Мне кажется… у нас с вами есть что-то общее.

Подложный кивнул, улыбнулся ободряюще и, поколебавшись, протянул ожидающему Кержову руку.