Победителей не судят

— Так это ты угнал мой самолет?! — уставился на него рыжий унтер.

— Ну я… Я! И что? — Алексу все вдруг стало совершенно безразлично, словно бы это происходило не с ним. — Ты, что ли, этот самый Малер?… Нет?… А ты хоть знаешь, что у тебя заедает правый элерон? Да, да, я чуть не навернулся при взлете.

— Что? — Летчик от неожиданности растерялся. — Заедает?… Да, верно, я зацепил при посадке верхушку дерева. — Он посмотрел на майора и ткнул в лежащего на койке пальцем: — Герр майор, это точно он!

— А я и не отрицаю. И потом, — Алекс приподнялся на локте, и в его голосе прозвучали нотки укоризны, — какого черта ты бросаешь машину с пустыми баками на взлетной полосе?

— А ты кто такой, чтобы спрашивать? — вскипел фельдфебель. — Нас только что перебросили из Померании, и у всех топлива оставалось на донышке. Некоторые вообще садились в Ваутцене…

— Ну, хватит, — прекратил их пререкания майор. — Кто вы такой и зачем угнали чужой истребитель? — спросил он лежавшего на больничной койке.

Алекс откинулся на подушку, заложив руки за голову. От осознания безысходности своего положения он сделался совершенно спокоен.

— Я увидел, что аэродром атакуют бомбардировщики и что летчики, вместо того чтобы взлетать, разбегаются как тараканы. Естественно, у меня сработал, как бы это выразиться… рефлекс. И потом, что за дела? В первый раз никто не поднялся, так и во второй такая же история. Мало того, они еще огнями мигают. У меня даже возникло подозрение: а не сошли здесь все с ума? А может, это похуже слабоумия, а? Включить посадочные огни во время вражеского налета!

Майор с интересом рассматривал странного парня с повязкой на голове. Говорил тот на чистом немецком, да еще с хорошо уловимым верхнесаксонским диалектом. Стало быть, местный. По свидетельству очевидцев, сразу после взлета он заложил крутой вираж, пытаясь, вероятно, уйти от низколетящих бомбардировщиков. Несомненно, такое под силу только опытному летчику.

— Насчет огней вы правы, — сказал он спокойно, — мы получили приказ принять еще одну эскадрилью с фронта. Они уже подлетали, и мы вынуждены были включить огни на запасной полосе, чтобы истребители не начали садиться на заставленную самолетами основную. Локаторы и радиосвязь не работали, и оператор принял подлетающего противника за своих.

— Вот и я говорю…

— И все же, — перебил Алекса майор, — кто вы такой? Как вас зовут, и в каком вы звании?

— Я… лейтенант Шеллен, — сознался Алекс, — Алекс Шеллен.

При этих словах майор вдруг понимающе закивал головой, словно ему все стало ясно.

— Из какой эскадрильи?

— 21-я ночная истребительная, — не моргнув глазом, Алекс назвал первый пришедший в голову номер и, чуточку помедлив, добавил: — Авиагруппа «Рейх».

Майор посмотрел на фельдфебеля и едва заметно усмехнулся.

— Авиагруппы «Рейх» уже месяц как не существует,— сказал он спокойно, — или я что-то путаю, Зигфрид?

— Совершенно верно, господин майор, — подтвердил рыжий, — по приказу фюрера ее расформировали в пользу пополнения фронтовых групп. Еще в начале января.

— Черт знает что такое, — возмутился Алекс, — ночных истребителей отправлять на фронт. Посмотрите, к чему это привело, — он показал рукой в сторону стены, словно там можно было что-то увидеть.

— Тут я с вами, пожалуй, соглашусь — это неразумно. Вы позволите? — Майор присел на краешек кровати. — А где ваши настоящие документы, лейтенант?

— Они пропали вместе с моей курткой.

— С вашей курткой, говорите? Положим, что так. А скажите, вы садились с работающим мотором?

Алексу хотелось ответить, что, если бы этот чертов мотор работал, он бы улетел куда подальше и не отвечал сейчас на все эти дурацкие вопросы.

— Нет. Мотор заглох в самый неподходящий момент.

— И вы хотите сказать, что совершили посадку без двигателя? — В голосе майора сквозило нескрываемое удивление.

— Так точно, герр майор. Если это, конечно, называется посадкой.

— Мм-да… — Майор переглянулся с «желторотиком», как мысленно окрестил унтера Алекс. — А что это у вас на пальце? — показал он взглядом на серебряное кольцо.

— Это? — Алекс уставился на безымянный палец своей левой руки. — Это память о проигранной битве за Англию. В нашей эскадрилье все носили такие кольца.

— Это в какой же, позвольте узнать?

Алекс собрался уже было выдумать новый номер, но в этот момент дверь палаты отворилась. Вошла старшая медсестра, следом за которой двое мужчин в кожаных плащах и фуражках с черными бархатными околышами, на которых тускло белели алюминиевые черепа. Майор встал с койки и одернул китель.

— Хайль Гитлер! — старший из вошедших небрежно поднял ладонь согнутой в локте правой руки на уровень плеча. — Гауптштурмфюрер СС Цальман.

Летчики козырнули и представились.

— Это ваш? — спросил эсэсовец майора.

— Мы еще не совсем разобрались, — ответил тот. — Гауптштурмфюрер, у меня к вам просьба: дайте нам пять минут.

— Зачем? Впрочем… — эсэсовец не стал кочевряжиться, — хоть десять. Где у вас здесь телефон? — Скрипнув плащом, он повернулся к медсестре, и они все втроем вышли из тесной комнаты.

— Хотите, чтобы вашим делом занялись в гестапо? — тут же обратился майор к Алексу. — Так они это мигом. Завтра же расстреляют как диверсанта.

— Почему… диверсанта? — приподнял голову Шеллен.

— А кто вы? С чужими документами, без знаков различия, да еще самолеты угоняете. Самый что ни на есть диверсант. Вас даже кормить не станут.

— Почему?

— Потому что не успеете проголодаться.

Майор снова подсел на край кровати и посмотрел на часы.

— У вас четыре с половиной минуты, решайте. Либо вы говорите правду и отправляетесь в лагерь для военнопленных, либо мы уходим, а вы продолжаете валять дурака, но уже с этими господами, — майор кивнул в сторону двери.

«Он прав, — подумал Алекс, — чертовски прав. Но как он догадался?»

— Я согласен, — сказал Алекс. — Раз такое дело… В общем… наш самолет был сбит тринадцатого февраля во время первой атаки Дрездена.

— Кто-нибудь еще уцелел?

— Теоретически мог спастись хвостовой стрелок, но мне о его судьбе ничего неизвестно.

— Ну, вот и все, давно бы так. Об остальном вас расспросят в другом месте.

Майор встал и собрался направиться к двери.

— Подождите, майор, а когда вы поняли, что я британский летчик? — спросил Алекс.

Штальп снова сел. Он производил все более благоприятное впечатление на Шеллена.

— Да почти сразу. Прежде чем войти сюда, мы посмотрели вашу одежду. Нас интересовали маленькие ярлычки и метки на всем, включая носки и носовой платок. Зигфрид, — майор обратился к фельдфебелю, — ты когда-нибудь слыхал, чтобы мы закупали для своих летчиков джемпера, связанные из верблюжьей шерсти на ливерпульской фабрике? А сапоги, пошитые из аргентинских коровьих шкур в Манчестере? Вот и я такого не слыхал. У нас вообще последнее время с импортом слабовато. Даже румынской нефти не стало. — Майор встал и прошелся по комнате. — А еще, — продолжал он, — вчера нам принесли сумку от английского парашюта. Ее нашли в реке. Как водится, она оказалась подписана.

Майор достал блокнот, раскрыл в нужном месте и показал своему собеседнику. «F. О. Shellen», — прочел Алекс обведенную рамкой запись.

— Когда вы несколько минут назад назвали себя, то я понял, что на этот раз вы наконец-то сказали правду. — Майор убрал блокнот. — Но началось все еще вчера — в состоянии полубреда вы много говорили по-английски, выкрикивали какие-то имена, приказывали прыгать. Старшая медсестра заподозрила неладное, сверила записи в вашей медкарте (то бишь в медкарте фельдфебеля Зигфрида Малера) и не обнаружила на вашем теле шрамов от ожога на левом плече. Собственно говоря, она и сообщила сначала нам, а потом в гестапо. Или наоборот. Вот так. — Майор Штальп снова облокотился на спинку кровати. — И последнее, если вам это интересно, — любой мальчишка в Германии знает, что кольца «Мы идем против Англии!» у нас носили только военные моряки, только подводники и исключительно из 4-й флотилии. Такое кольцо, например, было у моего сына. Они заказали всем экипажем сразу сорок штук в Амстердаме. Теперь это большая редкость. Почти весь списочный состав 4-й флотилии сорокового года лежит на дне Атлантики. Вместе со своими кольцами. Зигфрид, найдите гауптштурмфюрера.

— Ну что, выяснили? — спросил вернувшийся Цальман.

— Это флаинг офицер Алекс Шеллен, — сказал майор, показывая на раненого. — Был сбит тринадцатого числа над Дрезденом.

Эсэсовец подошел к койке Алекса и уставился на него в упор.

— И вы можете это доказать?

— Разумеется, — ответил майор.

Он сообщил Цальману кое-какие подробности, и тот, казалось, был вполне удовлетворен.

— Вот только как же нам быть с диверсионной деятельностью вашего протеже? — вкрадчиво спросил он майора. — Целые сутки этот субъект осуществлял ее на нашей территории без знаков различия и с чужими документами.

— Бросьте, гауптштурмфюрер, — улыбнулся майор. — Что же ему, по-вашему, сразу после приземления бежать с поднятыми руками в поисках ближайшего полицейского? Да и чужих документов на тот момент у него не было. Это потом они нашлись в кабине самолета. Совершенно случайно. Ну а уж стремление вернуться к своим есть законное право каждого солдата. Будем считать, что он просто вскочил на вражескую лошадь, когда под ним убили его собственную.

— Я, конечно, мог бы с вами поспорить, майор, но… — эсэсовец, не торопясь, натянул перчатки, — …но не стану этого делать. Однако рапорт все же напишу. А там пусть решают. Хайль! — Он вскинул руку и удалился вместе со своим помощником.

Майор достал блокнот, написал что-то и вырвал листок.

— Зигфрид, найди здесь телефон и позвони по этому номеру. Пускай пришлют двух охранников. Ну а вы, — обратился он к Алексу, — отдыхайте и набирайтесь сил. С этой минуты вы — военнопленный.

Когда они ушли, Алекса сводили в туалет, дали выпить стакан чаю, более походившего на отвар прелого сена, поменяли повязку на голове, затем вкололи что-то в плечо, и он, ни слова не говоря, отошел ко сну.

На следующее утро его осмотрел врач и констатировал, что пленный вполне пригоден для этапирования. Через час Алексу еще раз сменили повязку и велели одеваться. Поскольку у него не было зимней одежды, ему дали пахнувшую хлоркой поношенную шинель и отвратительного вида кепи из колючего сукна грязно-коричневого цвета. У дверей госпиталя Алекса встретил вчерашний майор.

— Вас будет сопровождать флигеринженер Бордони, — представил он стоявшего рядом с ним офицера. — Надеюсь, мистер Шеллен, вы будете благоразумны. Желаю удачи.

— Подождите, майор.

Алекс жестом пригласил Штальпа отойти в сторону.

— Вы говорили, что ваш сын имел такое же кольцо? — Он показал кисть своей правой руки. — А где он сейчас?

— Вместе со всем экипажем. Его лодка не вернулась в сорок третьем.

— Тогда возьмите, — Алекс снял с пальца свой талисман и протянул майору. — Вы правы, я не должен носить подобную вещь. Прощайте.

Майор взял кольцо. Они козырнули друг другу, и Шеллен направился к конвоирам.

Как это ни удивительно, но уже на четвертый день после сокрушительных налетов на столицу Саксонии южная ветка дрезденского железнодорожного узла была полностью работоспособна. Поезда шли в обоих направлениях, обходя все еще пылающий город с юга.

Алекса поместили в отдельном купе с постоянно занавешенным окном. Напротив него расположился Эрих Бордони, тридцатилетний офицер с розовыми петлицами инженера и полным отсутствием военной выправки. Никто из двоих охранников в купе ни разу не заходил. Алекс догадывался, что его везут во Франкфурт, точнее в Оберурзель, городок, расположенный в тридцати километрах северо-западнее Франкфурта. Все английские и американские летчики знали, что там находится дознавательный лагерь, называвшийся официально Центром обработки данных «Запад». Возможно, на востоке был аналогичный центр «Восток», предназначенный для русских, но о нем Алекс никогда ничего не слыхал.

— Как вы считаете, лейтенант[16], лето в этом году будет таким же жарким, что и в прошлом? — пытался завязать разговор Шеллен.

Бордони поначалу сделал вид, что не хочет знаться с врагом, но потом, очевидно посчитав, что глупо сидеть и молчать целые сутки, особенно если этот самый враг свободно изъясняется по-немецки, постепенно разговорился. Он оказался инженером авиационного завода, мобилизованным в сорок третьем году. Помимо доставки военнопленного в Оберурзель он должен был отвезти какие-то документы на один из военных заводов Гессена.

— Что вы собираетесь делать после войны? — спросил его Алекс.

— Что делать? По-моему, всем немцам придется делать одно и то же: заново строить свои города.

— Вы женаты?

— Да. У меня трое детей.

Бордони несколько минут крепился, но все же не выдержал и извлек из внутреннего кармана кителя портмоне с несколькими фотографиями. Потом он долго рассказывал о своей жене и каждом из малышей.

— Хоть бы с ними все было в порядке, — вздохнул он, убирая снимки.

— А где они сейчас?

— В Гросенхайне у родителей жены. Вы собираетесь бомбить Гросенхайн?

— Лично я собираюсь сбежать при первой же возможности, — совершенно серьезно сказал Алекс. — А насчет Гросенхайна… думаю, что как цель он слишком мал. Хотя все зависит от военного значения.

— А какое военное значение было у Дрездена?

По прибытии во Франкфурт все четверо, включая все тех же вооруженных карабинами охранников, сделали пересадку и уже минут через сорок снова вышли на перрон. Бордони дождался, когда их поезд уедет, и они перешли через две линии железнодорожных путей на другую сторону. Там, прямо напротив вокзала, находилась трамвайная остановка.

Алекс осмотрелся. Народу было достаточно много, в основном военные, большинство с чемоданами. В одном месте он увидел группу человек из пятнадцати, одетых в английские и американские куртки и комбинезоны. Алекс даже протер глаза. Некоторые были в фуражках с кокардами королевских эскадрилий, большинство — в меховых кепи и разного рода шапках без знаков различия. Поеживаясь от ветра, они курили и о чем-то оживленно разговаривали. Кто-то смеялся. Алекс поискал глазами охрану, но обнаружил лишь пару-тройку стоявших в стороне немецких солдат, из которых только один был вооружен автоматом.

— Это что же, пленные? — спросил он своего конвоира.

— Где?… Ах, эти. Наверное, из тех, кто постоянно живет в Центре.

— А что они тут делают?

— Не знаю. Некоторые ездят на работу, другие просто шляются от безделья.

— И их отпускают? — все больше удивлялся Алекс.

— Под особую подписку. В основном нижних чинов. Да и куда им бежать? Здесь на каждом шагу КПП.

— Мне, конечно, нельзя подойти?

— Абсолютно исключено. Пока вы под следствием, вам нельзя общаться ни с кем, кроме следователей. Даже с охраной.

Шеллен еще немного понаблюдал за соотечественниками, затем принялся разглядывать двухэтажное здание вокзала с высокой черепичной крышей и башенками. Оно было выстроено в средневековом фахверковом стиле: второй этаж замысловато расчерчен темными линиями стоек, ригелей и гнутых раскосов с белеными плоскостями оштукатуренных простенков; цоколь местами выложен из камня и прорезан в центре большой готической аркой центрального входа, над которой располагался каменный барельеф герба города Оберурзель.

— Вот куда вам надо перевезти вашу семью, — сказал Алекс инженеру. — Этот город никогда не станут бомбить.

Подошел длинный двухвагонный трамвай. Бордони показал кондуктору какой-то документ, вероятно, освобождавший его команду от покупки билетов. Тот, коротко взглянув на Алекса, отвернулся. Никто из пассажиров не обратил на их компанию ни малейшего внимания. Они уселись на задних сиденьях, и со стороны было совершенно незаметно, что кто-то кого-то конвоирует.

Минут через двадцать трамвай остановился возле приземистого здания с большими воротами, сбоку от которых Алекс рассмотрел небольшую вывеску, на которой было написано «Аусверштелле Вест». В обе стороны от здания уходил высокий забор с колючей проволокой наверху, но никаких вышек с прожекторами и пулеметами видно не было. Бордони, оставив охранников снаружи, вошел вместе с Алексом внутрь. Дежурный офицер провел их в караульную комнату, принял от него тоненькую папку, бегло просмотрел ее и расписался в получении пленного.

— Он ранен? — спросил офицер.

— Легко, — ответил инженер, пряча расписку во внутренний карман кителя. — Кроме этого он говорит по-немецки и склонен к побегу. Прощайте, — последнее было обращено уже к Алексу.

Офицер вывел пленного на внутренний двор и, проведя мимо двух длинных одноэтажных зданий с множеством окон, подвел к третьему такому же, где велел стоявшей у входа охране вызвать начальника караула.

— В тридцать шестую «А», — сказал он появившемуся оберфельдфебелю. — И пусть его посмотрит врач.

В одиночной камере размером 2,5 на 3 метра находились кровать, небольшой стол и массивный табурет с продолговатым отверстием для переноски одной рукой. Довольно большое окно было забрано решеткой, ниже располагался круглый ребристый радиатор парового отопления. Для вызова охраны в стене возле двери имелась кнопка звонка. Не успел Шеллен повесить на крючок вешалки свою шинель, как дверь отворилась. Вошедший охранник бросил на кровать поношенный, больничного вида халат и на ломаном английском велел пленному снять с себя всю одежду (а также наручные часы) и свернуть в узел.

— Потом вернут, а пока надень это, — указал он на халат и вышел.

Когда одежду принесли назад, у Алекса не попадал зуб на зуб от холода — батарея под окном была совершенно холодной. Охранник, здоровенный детина с квадратной челюстью, жирным, налитым кровью лицом и выпученными глазами, швырнул узел на кровать:

— Забирай и пошли мыться.

Не дожидаясь пленного, он вышел. Босиком, по обжигающему холодом полу, с узлом в руках Алекс засеменил следом. Они прошли в самый конец длиннющего коридора с расположенными по обе стороны десятками одинаковых дверей с номерами, потом свернули налево во второй коридор, пересекающийся с первым под каким-то тупым углом, снова прошли десятка три или четыре комнат, миновали еще один примыкающий коридор и уперлись, наконец, в дверь.

— Сюда.

Алекс вошел в крохотный предбанник, за которым находилась небольшая душевая с кафельным полом. Было очевидно, что все помещения здесь рассчитаны на единовременное пребывание только одного человека, и что пленные нигде не должны были встречаться друг с другом.

Слава богу, вода оказалась достаточно теплой. Стараясь не намочить повязку на голове, Алекс кое-как помылся. Обмылок, которым снабдил его охранник, производил после усиленного трения о тело не пену, а лишь немного сомнительной слизи. После душа Алекс с удовольствием натянул свои кальсоны, брюки и джемперы. Он заметил, что некоторые швы на его бриджах распороты и снова наспех зашиты. Ну понятно: искали пилки и проволочки с алмазным напылением. В кармане шинели он обнаружил и свои часы. Они не представляли особой ценности. Алекс слышал от кого-то, что немцы забирают у пленных штурманские хронометры, объявляя их государственным трофеем.

Выйдя в коридор, он узнал, что в комнате по соседству располагается цирюльня. Поскольку пленным полагалось иметь приличный вид, а режущие предметы были для них строжайше запрещены, в каждом из бараков имелся штатный брадобрей-парикмахер.

Когда они вошли, в кресле перед зеркалом с газетой в руках сидел старичок лет семидесяти. На нем, как и на всех здесь, была сизо-синяя форма германских ВВС. Увидав клиента, старичок резво встал. Алекс рассмотрел зеленые петлицы чиновника, на каждой из которых блестело по одной алюминиевой «птичке», означавшей ранг рядового. На кителе висел потертый железный крест за прошлую войну, в центре которого вместо свастики была отштампована буква «W», увенчанная короной. Старичок взбил пену и, подправив на ремне бритву, не спеша принялся за дело.

— У вас, наверное, отбоя нет от клиентов,— поинтересовался Алекс, просто для того, чтобы хоть с кем-то перекинуться парой слов.

— Но-но! Разговорчики! — крикнул из коридора охранник.

После парикмахерской Алекса завели еще в одну комнату, где сфотографировали и сняли отпечатки пальцев, оттиснув их на разлинованном бланке из розового картона. Потом его взвесили, измерили рост, и, наконец, он вернулся назад.

— Отдыхай, — сказал охранник, запирая дверь.

Несколько часов Алекс лежал, сидел и прохаживался, а точнее, топтался возле кровати — пять коротких шагов туда и пять обратно. Временами, чтобы согреться, он начинал приседать и размахивать руками. Разглядеть что-либо через волнистые, армированные проволочной сеткой стекла окна было невозможно. Временами он слышал шум проезжающего грузовика, глухие хлопки дверей в коридоре, голоса, но разобрать, о чем говорили, не мог. Несомненно, здесь была усиленная звукоизоляция, такая, чтобы пленные не могли даже перестукиваться. В тот день ему принесли миску ячменного супа, кусочек хлеба и чай, а когда за окном совсем стемнело, повели на допрос.

Они снова шли длинными коридорами, но уже с новым сопровождающим. Не выходя на улицу, по соединительной галерее с редкими окнами они перешли в соседнее здание, такое же одноэтажное, но с гораздо более просторными помещениями. Здесь Алекс увидел других военнопленных. Они молча сидели на скамейках вдоль стены коридора под наблюдением нескольких охранников. «Как на приеме в поликлинике для эмигрантов в лондонском Ист-Хэме», — подумал Шеллен. Но ему ждать не пришлось.

В относительно просторном кабинете за большим столом сидел интеллигентного вида человек в безупречно чистом, отглаженном мундире с погонами и петлицами оберста. Ему было чуть больше пятидесяти. Утонченные черты худого бледного лица, залысины над большим лбом и очки в роговой оправе придавали полковнику сходство с профессором медицины. Не хватало только белого халата и фонендоскопа.

— Итак, давайте знакомиться, — на почти безупречном английском заговорил оберст, после того как Алекса усадили напротив. — Я — полковник Лаубен, старший офицер следственной группы. Ваше имя?

— Алекс Шеллен.

Полковник обмакнул перо в чернильницу и стал писать на простом листке бумаги.

— Что ж, мистер Шеллен, прежде всего должен начать наш разговор со стандартной в этом месте фразы — война для вас закончена.

Алекс кивнул, как бы смиряясь с неизбежным. «Вам тоже недолго осталось», — подумал он про себя.

— Сейчас, — продолжил следователь, — вы должны ответить на ряд вопросов, необходимых для заполнения карты военнопленного, а также для постановки вас на учет в контролирующей организации международного комитета Красного Креста. Вы согласны? Отлично! Потом наш писарь перепишет мои каракули. Итак, год рождения, месяц и день?

— 1920-й, 14 марта, — сказал Алекс чистую правду.

— Место рождения?

— Англия, Норидж, — а на этот раз, не моргнув глазом, соврал.

— Норфолк? — уточнил полковник записывая данные. — Я не ошибся?

— Нет. Все верно.

— Вероисповедание?

— Англиканская церковь, — во второй раз соврал Алекс.

— Превосходно. Ваше воинское звание и должность?

— Флаинг офицер РАФ, бортовой стрелок бомбардировщика.

Полковник оторвался от бумаг и внимательно посмотрел на пленного.

— Офицер и бортовой стрелок? Были ранены?

— Да. Прошлым летом. Контузия.

— Тип самолета, бортовой номер, бортовой код?

— «Ланкастер», КВ-734, код VR-X.

— Эскадрилья?

— 98-я Ванкуверская Королевских канадских ВВС.

— Личное прозвище имеете?

— Был Мигелем, когда летал на истребителе, а стрелку прозвище ни к чему.

Алекс знал, что должен отвечать на все эти вопросы, если не хотел быть урезанным в правах военнопленного, гарантированных ему Женевской конвенцией. Тем более что данная информация не представляла никакой ценности. Он желал только одного — скрыть истинное место своего рождения.

— С какого аэродрома взлетали?

— Фискертон.

— Ноттингхемшир?

— Да.

— Когда и при каких обстоятельствах были сбиты?

— 13 февраля примерно в десять часов пятнадцать минут вечера во время налета на Дрезден.

— Налет на Дрезден… — Лаубен отложил перо и снова посмотрел на пленного. — Мне мало что известно об этом. Нас здесь не особенно информируют. Говорят, город полностью разрушен?

— Я знаю меньше вашего, — сказал Алекс. — Нас сбили в начале первой атаки, а потом…

— Понимаю, потом вам было не до этого. Вы ведь пытались бежать?

— Бегут из плена, господин полковник. На тот момент я просто свалился с небес на землю и продолжал вести с вами войну на законных основаниях.

— Да-да, конечно, — закивал Лаубен. — Никто не ставит вам в вину ваши действия. Скажите, вас сбил истребитель?

— Ваших истребителей я что-то не заметил, — с легкой усмешкой сказал Алекс. — Нет, в нас явно попал снаряд, выпущенный с земли.

— А остальные члены экипажа? Кто-нибудь спасся кроме вас?

— Скорее всего — никто. Думаю, это нетрудно выяснить, если покопаться на месте падения бомбардировщика.

— Вряд ли сейчас там до этого дойдут руки. Всего в ту ночь было сбито шесть «Ланкастеров», поди теперь разбери, где ваш.

«А говорил, что их не информируют, хитрюга», — подумал Алекс и спросил:

— А вы не знаете, сколько человек уцелело из остальных пяти экипажей?

— Даже если бы я и знал, мистер Шеллен, то все равно не имею права сообщать вам подобную информацию. — Он пошелестел бумажками. — В вашем досье написано, что вы в совершенстве владеете немецким. Это так?… Тогда, может быть, перейдем на язык Шиллера и Гейне?

— Насколько я знаю, Гейне был евреем, — заговорил по-немецки Алекс. — Разве ваш Гитлер не запретил евреям пользоваться немецким языком?

— Что за чушь! — искренне удивился полковник. — Как можно запретить кому бы то ни было его родной язык. Вот они, издержки вашей пропаганды. В тридцать третьем еврейским писателям в Германии запретили применять готический шрифт, но никак не немецкий язык. Но мы отвлеклись. Вы не могли бы коротко рассказать о каждом члене вашего экипажа?

— Мне бы этого не хотелось, — ответил Алекс.

— Вы считаете, что их родным будет лучше оставаться в неведении о судьбе близких?

Действительно, подумал Алекс и назвал имена и воинские звания всех, кроме хвостового стрелка, который теоретически мог остаться в живых.

— А где же седьмой? Кроме себя, вы назвали пятерых, — спросил Лаубен.

— Пускай дома считают, что он пропал без вести. Пожалуй, вам я про него не скажу.

— Жаль. Тогда расскажите поподробнее о себе. Где вы научились так хорошо говорить по-немецки.

— В семье. У моей матери немецкие корни. Кроме того я бывал в Германии… Гостил у родственников.

— Когда последний раз?

— В тридцать четвертом.

— Учились?

— Да… в обершколе в Дрездене. Совсем недолго. Практиковался в немецком. Мечтал о дипломатической карьере, да не хватило времени. Ваш фюрер оказался шустрее, чем многие предполагали.

Полковник снова обмакнул перо в чернильницу и приготовился писать.

— Вы женаты?

— Нет.

— Стало быть, детей не имеете.

— Разумеется.

— Родители?

Алекс замялся, не зная, отвечать ему на этот вопрос или нет. Следователь, проведший за несколько лет не одну тысячу допросов, прибег к стандартной уловке.

— Поймите, мистер Шеллен, если мы не получим сведений о родственниках, то не сможем сообщить им, что вы живы и что с вами все в порядке.

Алекс не стал упрямиться:

— Отец, Николас Шеллен, в прошлом театральный художник. Он очень пожилой человек. Живет в Стокон-Тренте, на Ривер-стрит, 17. Мать умерла перед самой войной. Этого достаточно?

— Да, вполне. Имеете гражданскую профессию?

— Нет. К началу войны мне было девятнадцать.

— Где учились летать? Вопрос на ваше усмотрение, — добавил следователь.

— Сначала 7-я авиашкола в Десфорде, потом 11-я в Шоубери.

— Шоубери, — медленно повторил полковник, — это под Шрусбери? Живописное местечко. Я был там перед самой войной. Поля, коровы, а в небе стрекочут тихоходные бипланы. Совсем как в нашем Графенвёре. — Он вздохнул, с минуту помолчал, после чего поинтересовался: — Вы курите?

Алекс давно приметил на столе пачку сигарет с изображением верблюда.

— Нет. Как ни пытался, курильщик из меня не вышел.

— Завидую. А я бросил только совсем недавно. До ранения вы были истребителем? В Шоубери ведь готовили истребителей. Не расскажете? А я закажу кофе.

Не дожидаясь ответа, полковник вызвал звонком охранника и попросил принести два кофе с печеньем.

«Почему бы и нет, — подумал Алекс. — В камеру кофе не подадут, а этот парень, похоже, не такой уж зануда».

— Что вас интересует?

— Ну, например, на каких самолетах летали?

Вошел охранник — пожилой солдат со следами обморожения или ожога на лице. Судя по всему, заваренный кофе был где-то рядом в постоянной готовности и все время подогревался в ожидании команды от кого-нибудь из следователей. Комната наполнилась ароматом настоящего «Нескафе».

— Берите печенье, — предложил полковник. — Итак?

Алекс поблагодарил и взял в руки чашку:

— В последнее время летал на «Харрикейне», — сказал он. — До этого приходилось на «Темпестах» и «Тайфунах».

— А «Фокке-Вульф 190»? — с налетом таинственности спросил Лаубен. — Взлететь на незнакомом истребителе, с незнакомой полосы, да еще ночью… — Он постучал пальцем по досье пленного. — Простите, в это трудно поверить.

— Ну… да, был у нас трофейный «сто девяностый», — дабы не вызвать лишнего недоверия, сознался Алекс. — Но… это так… Пара полетов над Ла-Маншем, не более. Мы изучали слабые стороны, возможности маневра.

— Каковы же ваши выводы?

— О самолете? — Шеллен на минуту задумался. — В управлении несложен, но на вираже неуклюж, инерционен, обзор из кабины тоже не ахти какой. При посадке вообще ни черта не видно. Хорошо, что фонарь откатывается назад и можно просто высунуться, как на грузовике. Опять же бензобак не бронирован.

— Неужели все так плохо?

Алекс почувствовал себя чуточку неловко, охаяв хорошую машину.

— Ну-у… есть и плюсы. Высокая скорость, потолок, живучесть…

Полковник пристально смотрел прямо в глаза пленного, словно читал его мысли, отчего тому стало очень неуютно.

— Каков же ваш персональный счет?

— Ну… до ваших асов нам как до луны. — Алекс наконец-то пригубил уже порядком остывший напиток. — Если сложить победы всех британских истребителей, мы вряд ли сравняемся с одним вашим Хартманом, — с иронией сказал он, отмечая про себя крепость заваренного кофе и отменный вкус. — Не знаю, как вы подсчитываете очки, но у нас по этому поводу шутят, что, если сбитый немецким летчиком самолет при падении развалился на две части, ему записывают две победы, на четыре — четыре и так далее, но не более шестнадцати. Шестнадцать считается уже перебором. Вы спросили о моем счете? Две личных победы, две в составе звена и три сбитых «жужжалки». И это за три года. Ваш Геринг выгнал бы за такие показатели в пехоту. Не так ли?

— Под «жужжалками» вы подразумеваете «Фау-1»?

— Ну да.

— Действительно негусто, — согласился полковник, — хотя… как сказать. Если один из тех двоих, сбитых вами, был бы упомянутым только что Хартманом, то сейчас я бы беседовал никак не меньше чем с командором Ордена Британской империи.

Этот, в общем-то, непринужденный разговор продолжался еще четверть часа. Пояснив, что для начисления денежных выплат пленному необходимо знать размер его жалованья на родине, полковник поинтересовался зарплатой Алекса, затем, сверившись с какой-то таблицей, перевел фунты и шиллинги в рейхсмарки и записал полученную сумму. Иногда он задавал вопросы об именах командиров или численном составе эскадрилий, о расположении баз или оснащении бомбардировщиков новейшими прицелами, но никогда не настаивал на ответе в случае отказа со стороны пленного. «Пока мне везет на приличных парней», — подумал Алекс.

Когда он вернулся в камеру, на столе опять стояла тарелка остывшего ячменного супа и стакан с чем-то лишь отдаленно напоминающим чай. Не иначе это был чей-то чужой ужин. Того, кому он предназначался, наверное, отправили в другое место и, чтобы не пропадать добру, его пайку переставили сюда. А может быть, просто ошиблись — все нижние чины здесь, похоже, либо отмороженные, либо контуженые.

По-прежнему было холодно. Чувствовалось, что за окном мела метель. Алекс завернулся в одеяло и в таком виде немного поел. Потом он лежал, укрывшись сверху еще и шинелью, и долго не мог уснуть.

— А ведь вы были со мной неискренни в прошлый раз, — сказал полковник, когда утром следующего дня военнопленного Алекса Шеллена снова привели на допрос.

Алекс увидел лежащую на столе перед Лаубеном розовую карточку — тот самый бланк, на котором вчера оттиснули его отпечатки пальцев. Только теперь он был густо исписан, а рядом с пятнами отпечатков имелась фотография их владельца.

— Вы хотите сказать, что я вас обманул? — удивился Шеллен. — В чем же? Я завысил размер своего жалованья?

— Нет, с этим все в порядке. Мы и без вас знаем, сколько ваш король платит своим солдатам, а если потребуется, запросим данные через Британский банк. Но вот за другую неверную информацию вас запросто можно лишить выплат, положенных пленному офицеру. И не только.

— Это за что же?

— А вот, посмотрите. — Полковник достал из лежащей на столе папки лист бумаги. — Это отчет двух наших экспертов в области языковой фонетики. Они прослушали наш с вами вчерашний разговор (он был записан на пленку) и пришли к единодушному выводу о том, что немецкий язык для вас первичен, а английский вторичен. Впрочем, даже я, не будучи лингвистом, уловил в вашем английском произношении немецкий акцент.

— Ерунда какая-то, — проворчал Алекс, — первичен… вторичен. Я постигал их одновременно. Возможно, я просто больше читал на немецком, чем на английском. В библиотеке отца было много немецких книг…

— Глупости. Никакие книги, мистер Шеллен, не могут выработать у человека ни венский, ни мекленбургский, ни даже самый вульгарный и грубый берлинский диалект. И уж тем более саксонский, такой лирически-деревенский, я бы сказал домашний. В вашей речи присутствует именно он. На мой взгляд, как раз саксонское произношение должно было бы стать образцовым для всей Германии. Недаром, когда Лютер переводил для нас Библию, он взял за основу именно саксонскую грамматику и народные выражения. Ну да ладно. — Полковник вернулся к листу с отчетом экспертов. — Вот послушайте, что пишет о вашем произношении профессор Штайнховер, та-ак… ага, вот: «в достаточной мере выражено передвижение взрывных беззвучных согласных "р", "t" и "к" к двойным спирантам "ff", "zz" и "hh" в поствокальной позиции или на конце слова и к аффрикатам "pf", "z", "kch" в начале слова после согласного. Также во втором перебое согласных взрывной звучный дентальный "d" преобразован во взрывной беззвучный дентальный "t"». Ну… и так далее. — Полковник отложил листок. — Что касается вашего английского, то здесь уделено внимание и этому вопросу. Наши эксперты пришли к выводу, что вы начали углубленно заниматься английским произношением уже после подростковой мутации голоса, то есть в возрасте не ранее двенадцати, максимум — четырнадцати лет. Избавиться от акцента в этом случае почти никогда не удается.

Алекс молчал, лихорадочно соображая, чем ему грозит такое разоблачение.

— Что скажете? Убедительно, не правда ли? — продолжил полковник. — По-моему, очень убедительно. Здесь много терминов, но суть одна — вы немец, мистер Шеллен, и вы попытались скрыть это. В качестве военнопленных к нам попадают поляки, евреи и даже негры. Много негров, особенно после высадки в Нормандии. И ко всем у нас совершенно одинаковое отношение, такое же, что и к чистокровным англичанам. Но только в том случае, если человек изначально принадлежит к вооруженным силам Британии или Соединенных Штатов.

— Вы хотите сказать, что я к ним не принадлежу? Кто же я, по-вашему? Перебежчик? — оторопел Алекс.

Полковник развел руками, как бы сожалея:

— Ну посудите сами: вы немец, родившийся и выросший в Германии, хотя и пытались скрыть этот факт. К тому же вы прекрасно владеете немецким истребителем. Можем мы предположить, что вы немецкий летчик, попавший в плен к противнику и затем сменивший имя и перешедший на его сторону? Как по-вашему?

Алекс не на шутку испугался. Теперь он прекрасно понимал, чем ему грозит такое предположение.

— Но, в отличие от вас, у нас не вербуют пленных, — с жаром заговорил он. — Это вы зазываете кого попало во всякие легионы. Нам же хватает людей, преданных британской короне, в наших доминионах. Одна только Индия готова поставить на фронт три с половиной миллиона добровольцев. Зачем нам еще связываться с военнопленными?

— Я все понимаю, мистер Шеллен. Более того — вы мне симпатичны, и я вам верю. Но поймите и вы, что с меня могут потребовать доказательства. В сомнительных случаях мы вынуждены подключать к расследованию гестапо. А вы, вместо того чтобы быть искренним, отказываетесь отвечать на многие мои вопросы.

— Хорошо, что конкретно я должен вам доказать?

— Ну, например, то, что еще до начала войны вы жили в Англии.

— И только-то? Вам этого будет достаточно?

— Вполне. Только доказательства должны быть вескими. Увы, — полковник сочувственно посмотрел на собеседника, — презумпции невиновности в нашем случае не существует. Чем вы занимались, к примеру, в тридцать восьмом году?

Алекс пожал плечами:

— Учился в школе.

— В какой?

— В школе грамматики королевы Элизабеты. В Хорнкэйстле.

— Постойте-постойте, — оживился Лаубен. Он снял очки, прижал одну дужку к губам и пристально посмотрел на военнопленного. — Это в Линкольншире?

— Да. Вы бывали и там?

— Нет, но здесь я встречал уже выпускников этого заведения. И у меня о них сложилось самое высокое мнение. А как вы оказались в этой школе?

— Очень просто. — Алекс понял, что теперь ему придется отвечать на все вопросы любопытного полковника. — С тридцать четвертого мы жили в Сток-он-Тренте у родственников отца. Это часа четыре на поезде от Линкольна. Отец хотел, чтобы я как можно скорее натурализировался и не чувствовал себя эмигрантом. А для этого нужно было штурмовать английский. Язык я более или менее знал благодаря моей троюродной тетке, но мое произношение… В общем, он устроил меня в эту школу. Кроме всего прочего она славится спортивными праздниками и командами. И еще отец не раз говорил, что этот городок построили саксонские купцы. После распада нашей семьи он хотел отвлечь меня от… Впрочем, сейчас это неважно.

— Сейчас все важно, господин Шеллен. А что значит «после распада вашей семьи»? Кто-то остался в Германии? Кто именно?

— Моя мать. Вильгельмина Шеллен. — Об Эйтеле Алекс решил ни в коем случае не рассказывать. Он не знал, жив ли его брат и кто он теперь. Дотошные нацисты могли его разыскать, и неизвестно, чем бы это для него кончилось. — Она умерла перед самой войной от туберкулеза. Последний раз мы виделись перед отъездом.

— М-да. Ну ладно. — Полковник надел очки и извлек из папки несколько листов чистой бумаги. — Сейчас вас отведут в камеру, вы напишете о вашей грамматической школе что-то вроде сочинения. Побольше мелких подробностей — интерьеры, картины на стенах, разбитое стекло, вывалившийся кирпич. Опишите запомнившиеся случаи из школьной жизни, побольше имен. Ну, в общем, вы меня поняли. Избегайте общих фраз. Только конкретика. Да, и непременно о газонах и цветах на школьном дворе. Англичане обожают возиться со своими газонами. Вот вам карандаш и точилка. Не забудьте потом вернуть.

В камере Алекс лег на кровать и долго обдумывал свое положение. Может, его просто берут на пушку, чтобы заставить говорить лишнее? Полковник знает свое дело. Но, с другой стороны, какой им в нем — Шеллене — интерес? Никакими особыми сведениями он не обладает. Нет, вряд ли. А вообще-то, странно все, думал Алекс. Такое впечатление, что этот Лаубен собирается воевать еще несколько лет. Неужели он не видит, что скоро вся эта возня с расследованиями и сбором данных будет никому не нужна? У них на востоке уничтожен красивейший город, каждый день бомбежки в других местах, а им тут вроде и дела нет. Или их действительно ни о чем не информируют. А, впрочем, чему удивляться. Английская Би-Би-Си первые полтора года войны тоже обходилась общими фразами и откровенно утаивала информацию от населения. Пока до них, наконец, не дошло, что «Вызывает Германия» со своим знаменитым ведущим по прозвищу Лорд Гав-Гав пользуется большей популярностью у британского населения, и как раз потому, что у Гав-Гава можно было узнать много реальных подробностей…

— Что ж, очень даже правдоподобно. У вас недурной слог. Вы не пробовали писать?… Нет?… Потом обязательно попробуйте. Только не пишите о войне — это будет никому не интересно. А теперь, — полковник убрал сочинение в папку, — ответьте мне на пару вопросов. Итак, вопрос первый: что примечательного произошло весной тридцать восьмого года в Хорнкэйстле?

— Весной тридцать восьмого? — Алекс наморщил лоб.

— Да. Не торопитесь, хорошенько все вспомните.

— Да, собственно… тут нечего вспоминать — наводнение, — уверенно произнес Алекс. — Конечно же наводнение. Понимаете, господин полковник, они там нередки, но в ту весну Бэйн и Уоринг особенно сильно разлились. Это началось в первых числах марта. Старожилы сравнивали его с наводнением двадцатого года. Затопило даже исторический дом сэра Джозефа Бэнкса, так что, когда вода спала, нашу школу несколько раз снимали с уроков на уборку территории, прилегающей к дому…

— А в конце лета тридцать девятого? — внезапно спросил Лаубен.

— В конце лета тридцать девятого? — Алекс задумался. — Это перед самой войной…

— Это не связано ни с войной, ни с политикой, — подсказал следователь. — Это касалось только вашего городка. Ну? Сосредоточьтесь.

— Не знаю… Разве что… августовская ярмарка лошадей. В Хорнкэйстле — это ежегодное традиционное мероприятие. Но тогда ее отменили. Что-то связанное с заболеванием животных. Какая-то эпидемия…

— Достаточно,— прервал пленного Лаубен. — Я вполне удовлетворен.

Шеллен облегченно вздохнул:

— Значит, мое алиби вас устраивает?

— Более чем. — Полковник закрыл тонкую папку из серого картона и принялся завязывать тесемки. — Предварительно я навел кое-какие справки. Сейчас вас отведут в камеру, и мы, скорее всего, больше не увидимся. Вот, возьмите и не потеряйте. Теперь это ваш главный документ до конца войны.

Он протянул Алексу сложенную пополам розовую картонку с его фотографией и отпечатками пальцев, попросил расписаться в каком-то гроссбухе и потянулся к кнопке звонка.

— Простите, господин Лаубен, могу я поинтересоваться, что будет со мной дальше?

— Конечно. — Полковник отвел руку и откинулся на спинку стула. — Завтра вас отправят на пересыльный пункт в Вецлар, а оттуда по мере комплектования команд военнопленных этапируют по лагерям.

— А кто решает, кого куда направить?

— Руководство дулага в Вецларе. Вы хотите, чтобы я за вас похлопотал? Говорите, не стесняйтесь.

— Если это возможно… я хотел бы, чтобы меня отправили в Саксонию. В Дрезден.

— На родину? — Лаубен снова с интересом стал рассматривать пленного, словно сожалея, что не изучил его лучше. — Что ж, я попробую что-нибудь сделать, мистер Шеллен. В самом Дрездене, правда, сейчас не живут даже крысы, но поблизости есть несколько лагерей с англичанами. Один совсем рядом. Вот только дело осложняется тем, что все шталаги переполнены. Особенно там, на востоке, куда эвакуируют лагеря из Польши и Восточной Пруссии. Но это ничего. Я сегодня же позвоню оберсту Варнштадту относительно вас.

— А кто это?

— Комендант дулага.

— Благодарю вас, господин Лаубен.

— Желаю удачи, — полковник нажал кнопку звонка.

На следующее утро Алекса вывели во двор и велели ждать возле какого-то сарая. Впервые за три дня Шеллен оказался на свежем воздухе и старался дышать полной грудью, чтобы провентилировать легкие. День выдался теплым, чувствовалось приближение весны.

— Эй! — кто-то окликнул его по-английски. — Иди сюда.

Алекс увидел возле сарая лавочку и сидящего на ней человека в обрезанной шинели. Он подошел. Деревенского вида парень с добродушным лицом предложил закурить:

— Садись. Отстрелялся?

— То есть? — не понял Шеллен.

— Ну, с тобой закончили?

— Вроде да. С тобой тоже?

— Да я тут уже год околачиваюсь, — парень протянул руку, — Тони Дуглас, сержант, морская авиация.

— Алекс Шеллен, — представился Алекс, — бортовой стрелок. А что ты тут делаешь столько времени?

— Работаю. Нас здесь человек семьдесят таких. Трудовая бригада. Я и еще трое зимой котельной занимаемся, — сержант указал головой в сторону приземистого кирпичного строения с высокой железной трубой. — Кочегарим, значит. Летом дрова заготавливаем или что-нибудь еще. В общем, кто чем. Сегодня я свободен до обеда.

— Вас немцы заставляют? — спросил Шеллен.

Сержант замотал головой, прикуривая потухшую сигарету:

— Ну что ты. Здесь образцово-показательное заведение. Комиссии крестоносцев чуть не каждый месяц. Да и в других местах я не слыхал, чтобы принуждали.

— Какие комиссии? — не понял Алекс.

— Красного Креста. На той неделе опять ждем. Из Швеции.

Они немного помолчали.

— А ведь я тебя видел три дня назад на вокзале, — сказал сержант. — Запомнил по повязке на голове и этой твоей кепке.

Алекс сразу вспомнил группу пленных на трамвайной остановке, которых никто не охранял.

— А ты что там делал? — спросил он.

— Возвращался из города. Мне по субботам разрешено поплавать в ихнем бассейне. Что-то вроде абонемента. Заработанные деньги, хоть они и не большие, надо куда-то тратить, — нравоучительно произнес Тони. — Другие предпочитают в пивной посидеть, а я считаю, что нужно держать себя в форме.

Алекс от удивления замотал головой:

— Погоди-погоди, это что, плен такой? Вам еще и по пивным разрешают ходить?

— Ну, не всем, конечно. Мы же вроде как обслуживающий персонал. А что? Это же не тюрьма.

— И никто не пытался бежать?

— Да пытались. Но всех ловили. Без документов дойдешь до первого полицейского или патруля, а без языка и того меньше, пока кто-нибудь у тебя не спросит, который час или дай прикурить. Так что мой тебе совет: найди работенку по душе и ни о чем таком лучше не помышляй.

— Слушай, ты вот топишь котельную, так? — уточнил Алекс. — А почему в бараке собачий холод?

— А угля нет, — равнодушно ответил сержант, сплевывая. — Дрова кончились еще в декабре, а уголь мы сами возим со станции. В мешках на старой кляче. Хватает только на обогрев казармы, козлятника — это там, где тебя допрашивали, — администрации и лазарета. В конце января я был во Франкфурте — нам нужно было найти задвижку взамен сломанной для одной из труб, так там ситуация с топливом нисколько не лучше нашей. Между прочим, бараки здесь так и называют — холодильниками. Не знал? Тебе, кстати, повезло, что ты не попал сюда летом — в солнечные дни температура в камерах на южной стороне поднимается до 119 по Фаренгейту.

— Не может быть! — удивился Алекс. — Это же под пятьдесят по Цельсию.

— Сорок восемь. Я лично замерял. Окна большие, задраены наглухо, помещения крохотные, вентиляции никакой, да еще звукоизоляция из какой-то дряни вроде стекловаты. А теперь представь: ты не один в камере, а вас четверо или пятеро.

— Как пятеро? — еще больше изумился Шеллен.

— Так, пятеро. Это сейчас здесь мало народу, а прошлым летом ты бы посмотрел. В одном только июле мы приняли шесть тысяч. — Сержант так и сказал: «мы». — Почти все из Франции и в основном десантники. А «холодильники» рассчитаны на двести человек. Вот и прикинь. Следователи работали в три смены. На каждого пленного два часа, не больше. Зато уж посылок скопилось…

— Каких посылок? Красного Креста?

— Ну да. Считай, на каждые восемь человек полагается одна в неделю. Так?… А поскольку сидят здесь по два-три дня, то они вроде как и не заработали и им можно не давать. Соображаешь?

— Вот, значит, откуда у немцев натуральный кофе, — догадался Алекс. — Что же вы крестоносцам не сказали? А говоришь, образцовое заведение.

— Да ты, я вижу, не понял, — засмеялся сержант, — немцы-то тут ни при чем. К посылкам они вообще не касаются. Распределением занимаются наши. — Тони бросил окурок и вдавил его ботинком в талый снег. — Ты еще многого не знаешь. Эти самые посылки, в разобранном, конечно, виде, потом оказывались на черных рынках Оберурзеля, Франкфурта и даже Висбадена. Пустые коробки и ящики мы предъявляли потом для учета, после чего сжигали в котельной. Всё чин чинарем.

— Продавали, значит, обкрадывая своих?

— Можно сказать и так. У нас тут был один, который как раз сидел на распределении, так ему по выходным разрешали даже полетать на их «сто девятом».

— На «Мессершмитте?» — не поверил Алекс.

— Ну да. Здесь, в Эшборне, неподалеку, есть летное поле, так они там устраивали пикники с девочками и полетами.

— Черт! — возмутился Алекс. — Можно же было улететь. Тут до Бельгии двести километров.

— Ну улетит один, и что? — не согласился Тони. — Остальных за это под замок, и прощай пивная. Потом ведь все равно лавочку с посылками прикрыли, ни сюда, ни в пересыльный теперь их не возят. Нам сказали, раз вы разбомбили Любек, через порт которого шли основные грузы Красного Креста, то и сосите теперь лапу. Хрен вам, а не посылки. А жаль. Особенно хороши были наши, из Англии, — произнес сержант, мечтательно причмокнув. — Кроме овсянки с тушенкой там были порошки для всяких бульонов, а также яичный порошок, порошок для заварного крема, пудинга и чего-то еще. Я уж и не помню. В новозеландские клали много всяких сладостей — различные джемы, мед, сгущенку и шоколад. А вот канадские я не любил: масло, невкусный мясной рулет, чай, кофе да бисквиты. И всегда соль. Ну скажи, на кой черт слать сюда соль, которой и так хватает?

— Слушай, у меня от твоих воспоминаний живот сводит, — взмолился Алекс. — Ты лучше расскажи, что потом-то было?

— А что было? Люфтваффовская комиссия тоже навела тут порядок: кое-кого из своих на фронт за панибратство с пленными, почти всю нашу бригаду — в дулаг и по «санаториям». Вот так. А с тобой, кстати, кто тут работал?

— Оберет Лаубен.

— Так ты офицер, что ли? Лаубен работает с офицерами.

— Флаинг офицер.

— Понятно, — кивнул сержант. — Тебе повезло. Лаубен никого не сдает в гестапо.

— А другие?

— Другие — бывает. Не понравишься — найдут какую-нибудь закавыку или сами выдумают. И за телефон. Подследственного во Франкфурт. Особенно доставалось полякам. Всех, правда, возвращали, но, сам понимаешь: или несколько суток здесь, или месяц, а то и два в тюрьме, где тебя каждый день обещают расстрелять как шпиона.

В это время они заметили направлявшегося к ним гауптмана. Это был тот самый офицер, что три дня назад принимал Алекса. Оба встали, сержант отдал честь.

— Вы Шеллен? — спросил немец Алекса, глядя в какой-то список.

— Да.

— Идите к центральным воротам и ждите там.

Алекс попрощался с разговорчивым сержантом и пошел в указанном направлении.

Через час ему и еще шестерым только что подошедшим пленным велели выйти за ворота и забираться в стоявший на обочине грузовик с тентом. К ним залезли два солдата: один — юнец с впалыми щеками и бледным лицом, второй — его полная противоположность. Немолодой и очень полный, этот второй, кряхтя, кое-как перебрался через борт и после долго пыхтел. Подошел офицер, сделал перекличку. Несколько раз хлопнули двери кабины, и машина тронулась.

С полчаса ехали по шоссе, потом свернули на раскисшую от весенней оттепели объездную дорогу, поползли по ней, виляя из стороны в сторону, и вскоре застряли. Из разговора охранников Алекс узнал, что шоссе впереди разбито бомбами. Несколько раз пленные вместе с немцами выпрыгивали из кузова и совместными усилиями толкали грузовик. На третий раз пожилой солдат, которого звали Хольм, совершенно уже выбился из сил и не мог самостоятельно забраться в машину. Видя, что щуплый немец также не в состоянии затащить напарника, на помощь пришли пленные.

Алекс спрыгнул вниз и взял у толстяка его карабин. Двое пленных стали тянуть пыхтящего Хольма за руки вверх, а Шеллен, весь вымазавшись об его сапоги, подсаживал снизу, держа карабин как перекладину. В следующий раз толстому немцу хором предложили оставаться в кузове, что он и сделал, перебравшись поближе к кабине.

Семьдесят километров до Вецлара они преодолели за три с половиной часа. В пересыльном лагере их встретил сам комендант.

— Это дулаг люфт, — коротко пояснил он. — Надеюсь, вам здесь понравится. Я — комендант лагеря полковник Варнштадт. Кто из вас Шеллен?

— Я, — вышел из строя Алекс. — Флаинг офицер Алекс Шеллен.

— На ваш счет у меня особые инструкции. Дежурный, уведите остальных. — Он повернулся к Алексу: — Пошли.

В канцелярии у Алекса забрали его единственный документ, который назывался кригсгефангененкартой, поставили на нем синий штампик со словами «дулаглюфт» и дату прибытия.

— Сейчас на медосмотр. Вне очереди, — скомандовал Варнштадт находившемуся тут же оберфельдфебелю, — Сегодня же пусть выпишут медкарту. Потом, Фриц, найди ему койку на одну ночь.

Медосмотр заключался в нескольких вопросах, заданных фельдшером.

— Что с головой?… Какие еще жалобы?… Дизентерия?… Венерические заболевания?… Чесотка?…

Алекс так и стоял в шинели и грязной, съехавшей набок повязке, сняв только свое несуразное кепи.

— Все, свободен. Что?… Выписать карту?… Ладно, обожди в коридоре.

Поиски свободного места для ночлега оказались делом менее простым. Подойдя к одному из бараков, Фриц велел Алексу зайти внутрь и пройтись по комнатам.

— Потом вернешься и назовешь мне номер, — сказал немец, прикуривая сигарету.

Алекс стал поочередно заходить в комнаты и спрашивать, все ли места заняты (назвать эти комнаты камерами было бы неправильно, поскольку они не имели решеток на окнах и не запирались). Ему кто-нибудь отвечал «Все», и он шел дальше. Комнаты были ненамного больше, чем в «холодильниках» Аусверштелле. Почти все их пространство занимали двухъярусные нары на шесть или восемь мест, установленные квадратом вдоль стен. В центре стоял небольшой стол, часто заваленный газетами, какими-то баночками, мисочками и прочим хламом, включая игральные карты. В нетопленых помещениях стояла сырость, и все свободное пространство стен, утыканное гвоздями, было увешано одеждой. Всевозможное тряпье свисало и с нар, так что комнаты походили на неприбранные кладовки.

Многие в этот теплый день находились на улице. Алекс видел, как человек пятнадцать сгребали кусками фанеры талый снег на спортплощадке. Другие ходили группками по территории, толкались в клубном бараке или библиотеке. Те же, кто оставался в комнатах, как правило, лежали на нарах, читали или играли в карты. Внутри барака пленные вольны были менять место жительства по своему желанию. Немцы знали, что южноафриканцы, например, недолюбливают канадцев. Австралийцы, новозеландцы, американцы, французы и все прочие тоже старались абсорбироваться от остальных и часто менялись друг с другом местами. В нескольких комнатах жили одни только негры. Понятно, что никакого списка свободных или занятых мест здесь не могло существовать.

В самой последней комнате Алексу неожиданно повезло: хозяин одной из верхних лежанок два дня назад ушел в лазарет и, похоже, надолго там слег.

— Давно в плену? — спросил единственный из присутствующих постояльцев, оторвавшись от потрепанного журнала.

— С четырнадцатого числа. А вы?

— Почти месяц. Располагайся, если на одну ночь. Я — Кларк Спидман, кличка Джей. Уорент офицер.

Алекс тоже назвал себя и, сняв запачканную шинель, сел на край лежака.

— Как тут? — поинтересовался он.

— Хреново, — отшвырнул журнал молодой черноволосый уорент офицер с тонкой линией усиков над самым краем верхней губы. — Красный Крест нас не снабжает, немцы пособие не выплачивают, письма писать нет смысла — пока придет ответ, тебя отправят неизвестно куда и никто разыскивать не станет. Заняться совершенно нечем, народу много, а толку из-за постоянной текучки никакого. Ни в футбол поиграть, ни шахматный турнир организовать. Спортинвентарь: несколько пар рваных боксерских перчаток, гантели, ржавая штанга и пара турников. Есть, правда, площадка, но ее нужно ровнять, а немцы лопат не дают. Да и кто будет этим заниматься, когда завтра тебя могут отсюда вытурить.

— А как с кормежкой? — спросил Алекс, у которого многодневный голод, только еще более обостряемый ячменной похлебкой, отшиб всякий интерес к штангам и спортивным площадкам.

— А вот с этим хуже всего. Я же говорю, посылок мы не получаем. Сможешь найти работу и договориться, чтобы тебя выпускали, тогда еще ничего. Но для этого нужно основательно понравиться начальству.

Алекс побродил по лагерю; заглянул в клуб — там какой-то щуплый белый сержант показывал кучке негров карточные фокусы; посетил библиотеку — оказалось, что все книги на руках, а в наличии только несколько затасканных до дыр французских журналов. Потом он разыскал столовую, но там ему объяснили, что нужно иметь пищевой талон, иначе не получишь ни обеда, ни ужина. Хорошо, что здесь же Алексу попался один из его сегодняшних попутчиков. Он рассказал, где находится «офис» старшего офицера лагеря и что как раз он-то и выдает талоны. Старший офицер — сам из пленных — попросил предъявить карту военнопленного, после чего вырвал из школьной тетради два белых квадратика с печатями — «На обед и на ужин, а завтра, если не отправят в другое место, придешь опять». — Потом Алекс сходил в медпункт и попросил сменить ему повязку, под которой обозначился подозрительный зуд.

Весь этот день его не покидала мысль, что теперь отцу сообщат, при каких обстоятельствах он оказался в плену. Два известия лягут на чаши весов: одно — он остался жив и практически невредим, другое — он бомбил их Дрезден. И Алекс не знал, какое из них в сознании его отца окажется весомее.

Вечером, лежа на своем месте наверху, он в полудреме слушал разговор собравшихся внизу постояльцев комнаты. Все они были из летного состава, и все из разных экипажей. Желая подключить к своему разговору новичка, тот, что назвался Кларком Спидманом, встал и толкнул Алекса в бок:

— Ты ведь совсем недавно из Англии? Как там погода?

— В середине февраля было холодно.

— Ну а вообще?

— Как тебе сказать… лучше, чем здесь.

Постепенно завязался разговор, и Алекс спустился вниз. Он коротко рассказал свою историю, и ему дружно посочувствовали.

— Слушай, а ведь нечто подобное случалось уже не раз, — весело сказал один из летчиков по фамилии Тэрум.

Росту в нем было чуть более пяти футов, а несвойственная военнопленному полнота, маленький носик на круглом розовом лице, небольшие, слегка припухшие глазки и смешно выглядевшие на нем короткие штанишки на лямках делали его похожим на Наф-Нафа из трех поросят. Неслучайно летным прозвищем Тэрума было Пигги[17].

— Бывают вообще потрясные случаи. Помните, — он обратился к старожилам, — нам расказывал Динги Хатч? Это тот, что заболел, — пояснил Тэрум. — Совсем недавно, кажется в конце января, американцы летали на своих «Крепостях» на Лейпциг или что-то в этом роде. В общем, в ту сторону. — Наф-Наф махнул рукой в направлении коридора. — Так вот, одна эскадрилья, шедшая, кстати, последней, отстала и сбилась с пути. Русло какой-то реки они приняли за другую и долго шпилили по ней на восток. Вдруг штурман одного самолета выходит в эфир и открытым текстом (правда, с изрядным акцентом) говорит командиру, что, вместо Торгау, они только что прошли Фрейбург. Ошибка, мол, нам не сюда, сэр. Ему, естественно, советуют тут же заткнуться и не нарушать радиомолчание. Ну, что же, — рассказчик радостно хлопнул себя ладошками по коленям, — летят дальше. Летят это они, летят… видят впереди большой город, пересеченный изгибом полноводной реки. Вроде все верно, так и должна выглядеть их цель. Правда, что-то не видно ни дымов, ни пожаров, а ведь только что здесь должны были отбомбиться более трехсот «Летающих крепостей». Но командир не обращает на это ни малейшего внимания, а тот факт, что в городе что-то уж слишком много мостов — вместо четырех штук эдак пятнадцать, — и вовсе его не трогает. Сейчас, мол, станет меньше. Он отдает приказ начать атаку по радарам. Бомбардиры считывают углы прицеливания, лидер открывает бомболюки, остальные это видят и в порядке очереди делают то же самое. Сорок «крепостей» разгружаются и с чувством исполненного долга поворачивают назад.

Командир благодарит экипажи за отлично выполненную работу. Настроение, понятное дело, у всех приподнятое, но тут снова раздается голос того штурмана, и он опять что-то мелет про ошибку, причем каким-то совсем уже плаксивым тоном. Его пытаются утешить, типа, какие пустяки, не бери в голову. Короче, американцы возвращаются домой и через пару часов узнают, что вместо Лейпцига (или чего-то там, я уж не помню) их эскадрилья отбомбилась по Праге! Представляете? Где Лейпциг и где Прага! Как у них горючки хватило? Вот уж правда — наши «Ланкастеры» с ихними мастодонтами лучше не равнять. Ну так вот… ага, стали, значит, выяснять что к чему и как это получилось. На разборе полета главный штурман спрашивает штабистов: в чьих руках Прага? Да все в тех же пока, в немецких, отвечают. Тогда по какой причине кипиш? Чего вас не устраивает? Да, собственно, особого кипиша и нет, говорят ему, только в следующий раз будьте повнимательней. Там недалеко и до русских, а это уже скандал. Погоди-погоди, — Тэрум пресек чью-то попытку вставить слово, — главное-то не в этом. Тот самый штурман, который твердил про ошибку, оказался чехом. Родился и вырос в этой самой Праге, перед войной бежал в Штаты от немцев, специально выучился штурманскому делу и записался в американские ВВС, чтобы мстить фрицам за Судеты и прочее, и на тебе — бомбил собственный город. Каково! Говорят, его до сих пор поят всей эскадрильей, чтобы залечить душевные раны.

Рассказанное Тэрумом было чистейшей правдой. Алекс тоже слышал про этот случай. Он даже запомнил, как звали того несчастного чеха из 389-й бомбардировочной группы американских ВВС. Вонючка-младший. Не очень благозвучное прозвище. Вероятно, где-то неподалеку служил и Вонючка-старший.

У американцев вообще считается, что, чем одиознее название самолета и дурашливее прозвища членов экипажа, тем больше шансов у них отлетать свой тур из тридцати боевых и вернуться домой живыми. Всякие там «Ночные почтальоны», «Око возмездия» или «Шаги в тумане», хоть и отдают известной долей абстракции, но разбиваются чуточку чаще, чем, скажем, «Шлюха из Бредока» или «Тухлая свинья». Особым шиком считается назвать свой самолет с намеком на инферно вроде «Жажды смерти» или «Билета в один конец» и украсить кабину раскроенным черепом.

Алексу припомнилось, как родилась и утверждалась эмблема их эскадрильи. Если отдельный самолет можно было разрисовать чем угодно, не выходя, конечно, за рамки приличия — все-таки летчиков иногда посещала королевская чета, то в отношении эмблемы всего подразделения вольности не допускались. На листе ватмана их лучшие живописцы изобразили черного медведя, пронзенного пущенной из облаков стрелой, намекая на то, что этот зверь — исторический символ Берлина — поражен их усилиями. Долго спорили над девизом, перебрав десятки латинских изречений, но так ни на чем и не остановились. То слишком высокопарно, то длинно, то затасканно. Решили плюнуть на девиз и с одним из отпускников отправили рисунок в Лондон на согласование в Королевскую геральдическую палату. Ответ пришел на удивление быстро. Эмблема в целом была одобрена, ее только подправили, убрав или упростив некоторые детали, а на оперении стрелы изобразили цифры «9» и «8». К новому рисунку было приложено чрезвычайно лаконичное словесное описание — «Небесная стрела пронзает черного медведя». Командование поддержало инициативу, а тут еще по случаю очередного крупного успеха эскадрилью посетил король. Он тоже одобрил эмблему и даже расписался на ее эскизе. А через месяц в штаб части доставили пакет с красивым фирменным бланком, на котором была отпечатана эмблема, ее описание, некоторые другие данные, касающиеся воинской части, а также печать и роспись главного герольда двора. На следующий день на каждом самолете 98-й Ванкуверской появилось изображение ее эмблемы. Оно было не более восьми дюймов в поперечнике, чтобы не бросаться в глаза и не информировать противника при встрече с ним в воздухе. А еще через несколько дней эскадрилью прозвали Линкольнширскими браконьерами.

— Что скажешь, дрезденец? — спросил Тэрум-Наф-Наф.

— Интересная история, — улыбнулся Алекс, — только говорили, что эта эскадрилья все же не дотянула до базы. Они садились куда попало в Бельгии и Франции.

— Все дело в том, господа, что янки безразлично, как и куда бросать бомбы, — сказал один из присутствующих. — Ни осветителей, ни маркеров, ни секторов. Внизу что-то дымит, ну и отлично, нам сюда, парни. Наши друзья англичане поработали здесь ночью на своих самолетиках. Вечно за ними приходится доделывать…

— Интересно, что бы они делали, если бы получили приказ атаковать ночью нетронутый город, да еще при плохой погоде? — усмехнулся Спидман.

— Им пришлось бы прежде подкупить бургомистра, чтобы он включил все уличные фонари, — выпалил Тэрум.

Англичане засмеялись.

— И все равно бы промахнулись…

— Нет, друзья, вы несправедливы, — решил защитить союзников самый старший из присутствующих по имени Рон Дэниелс. — У янки отличное оборудование. Мы сами используем их радары и многое другое. А вот насчет уличных фонарей, так, кроме шуток, я где-то слышал, что было такое предложение, причем как раз от бургомистра крупного немецкого города. Он испросил разрешение у своего гауляйтера во время налета при небольшой облачности включить не только все фонари в городе, но и свет во всех домах при отдернутых шторах. Это, по его мнению, должно подсветить нижний слой облаков и скрыть нашу световую разметку.

— И что? — спросил кто-то.

— Гауляйтер, конечно, не разрешил.

— А ваше мнение? — поинтересовался Алекс.

— Перед войной я не раз пролетал над ночным Лондоном при не слишком плотной облачности или в туман, — ответил Дэниелс. — Иногда подсветка была настолько яркой и равномерной, что даже Темза не просматривалась. Так что в этом есть определенный смысл, когда речь идет о большом городе, в котором нужно разбомбить определенные цели. Если же город вроде нашего Ковентри или ихнего Хемница, это если и забьет нашу разметку, то взамен все равно очертит нужные нам границы. А вот если включить весь городской свет в момент маркировки цели зеро, — понизил голос Дэниелс, — и если при этом будет необходимая концентрация низкого тумана, «Мосси» рискуют не найти объект, особенно когда он находится где-то внутри пятна, а не за окраиной. И знаете почему? Потому что подсветка снизу — это совсем не то, что подсветка сверху. Она полностью устраняет тени от высоких строений. Весь рельеф растворяется, и разобрать что-либо, если и возможно, то на порядок сложнее. А когда маркировщики, побросав куда попало свои светлячки, улетят, выключай фонари. — Дэниелс жестом руки опустил ручку воображаемого рубильника. — Подлетевшим следопытам придется ломать голову, от какого маркера плясать.

— Все это очень сомнительно, а в случае Хемница, о котором ты, Ронни, только что упомянул, так и вовсе бессмысленно, — возразил редко вступавший до этого в разговор бомбардир, попавший в плен совсем недавно. Его имя Алекс не расслышал.

— Понятно, Хемниц не так велик…

— Не в этом дело. Просто исходная цель там выбрана в трех милях за чертой последних строений. Она достаточно протяженная и совершенно плоская, так что тени не отбрасывает в любом случае. Зато в хорошую погоду даже при слабой луне видна издалека.

— Что же тогда нам никак не дается этот Хемниц? Сколько уже было попыток? Три?

— Три, — подтвердил бомбардир, — не считая американцев. Я лично участвовал во всех трех, но те атаки производились еще по старому плану, кроме самой последней, где нас опять же подвела погода. Сэр Харрис внес Хемниц в список приоритетов в августе прошлого года в рамках программы «Удар грома» вместе с Берлином, Лейпцигом и Дрезденом, которые уже разделаны под орех. Так что Хемниц спасала только облачность. Но маршал не отступится от своего. На такие упрямые цели, даже если они не столь важны, у нашего «бомбера» отрастает ба-альшущий зуб. Уверяю вас, он дождется благоприятного момента и сотрет этот чертов Хемниц в порошок, даже если до конца войны останется меньше часа.

Как только разговор зашел о Хемнице, Алекс навострил уши. Перед ним возник образ отца, сидящего в скрипучем кресле с клетчатым шотландским пледом на коленях. Он держит фотографию женщины в костюме средневековой королевы. Из нескольких десятков других это был его любимый снимок. С ним были связаны какие-то события или воспоминания, но Алекс не знал, что именно. В тот теплый августовский день пришло известие о смерти Вильгельмины Шеллен, урожденной Альтрауд. Из писем они знали, что еще в тридцать пятом она вместе с Эйтелем переехала в Хемниц — свой родной город, где пять дней назад скончалась от легочного кровотечения. Похоронить ее должны были там же в небольшом фамильном склепе Альтраудов. Как-то, когда Алексу было лет восемь, их с Эйтелем приводили на это кладбище. Они гостили тогда у своей бабушки — матери Вильгельмины, которая вскоре сама была погребена под почерневшими от времени известняковыми плитами. Алекс запомнил высеченную на камне надпись «Porta Coeli»[18] и изображение ангела с дубовой ветвью в вытянутых руках. Получив известие о смерти жены, Николас Шеллен собрался было ехать в Германию, но сначала заболел, а еще через несколько дней это стало совершенно невозможным — Соединенное Королевство объявило рейху войну.

— А что это за цель такая: плоская и хорошо видимая? — поинтересовался Спидман. — Стадион, что ли?

— Вроде того, только без трибун — что-то для выездки лошадей, — ответил бомбардир. — А вообще-то, мы не имеем права обсуждать такие вопросы. Этот план совсем свежий и, насколько я могу судить, его еще не отменили.

На следующий день вместе с небольшой командой пленных Алекса посадили в железнодорожный вагон и отправили на восток. 22 февраля его доставили в один из филиалов шталага люфт IV под Дрезденом, но уже в тот же день переправили на северную окраину города, где часть территории завода «Цейсс-Икон Гулеверк» была предоставлена под размещение пятисот британских военнопленных, временно переведенных сюда из переполненного лагеря под Радебойлем. Эти пленные составляли два отряда из шестидесяти семи, расквартированных вблизи саксонской столицы. Им отвели два недостроенных здания с частично выбитыми стеклами, но зато с добротной крышей и внутренними перегородками. На строительство нар отпустили старый запас досок. Разрешили также забрать несколько возов соломы, которую в эти дни в больших количествах везли в чадящий вялыми дымами центр города.

Завод, как и вся эта часть Нойштадта, мало пострадал от бомбежек. Электроснабжение восстановили уже к вечеру пятнадцатого числа, так что основной урон, нанесенный заводам и фабрикам промышленных окраин, заключался в потере части инженерно-технического персонала, семьи которого проживали в Старом городе. Простые же рабочие — жители предместий и ближних поселков — почти полностью уцелели. Министерство Альберта Шпеера незамедлительно откомандировало в Дрезден специалистов из других городов, и то небольшое военное производство, которое имелось в городе: оптика, сборка частей для радаров, изготовление противогазов, — потихоньку оживало. На все остальное: фабрики знаменитой дрезденской посуды, фарфора, пивоварни — ни централизованных средств, ни людских ресурсов уже не оставалось. Из нескольких табачных фабрик — а чуть ли не каждая вторая выкуренная сигарета в Германии была изготовлена здесь — решено было восстановить одну, но не в первую очередь.

В лагерной управе Алекс подслушал разговор двух немцев.

— Чем думало наше партийное руководство? — возмущенно говорил один. — В районе Дрездена сейчас больше двадцати пяти тысяч пленных англичан, не считая американцев. Надо было давно всех их собрать в центре города, глядишь, эти мерзавцы поостереглись бы бросать бомбы на своих.

— Где же ты разместил бы двадцать пять тысяч, Алоиз? — неторопливо и рассудительно возражал ему другой. — Ты видел, что творилось здесь до налета? От беженцев яблоку негде было упасть. Особенно на вокзале. Это же не русские, которых можно загнать в холодный барак на солому. Этим подавай условия.

— Условия… — пробурчал первый. — Да пожалуйста! Сколько угодно. Была ведь опера Земпера, Китайский дворец, Цвингер, театры, музеи. Всех туда. Я давно говорю, что пленных всех до единого нужно размещать в центре наших городов. Пускай при бомбежках англо-американцы в первую очередь убивают своих.

Зарегистрировав Шеллена, худющий флигер-оберлейтенант, тот, что ратовал за предоставление пленным дворцов и музеев, протерев грязным платком очки, велел ему разыскать старшего офицера отряда, назначаемого из числа военнопленных, и все бытовые вопросы решать с ним.

Алекс долго бродил по территории. Подойдя к забору, он услыхал характерные лязг и треньканье, издаваемые трамваем. «Если уже ходят трамваи, значит, не так все и плохо, — радостно подумал он. — Значит, город жив. Не может в мертвом городе ходить трамвай!» Эта мысль настолько воодушевила его, что на некоторое время он забыл о своем положении. Весна. Немцы скоро запросят мира. Ведь все вокруг хотят мира не меньше, чем он.

Старшим офицером отряда оказался сквадрон лидер по имени Колин Смарфит — человек средних лет с седыми висками и глубокими морщинами на аристократическом лице. Осознание возложенной на него ответственности и два с половиной года плена сделали Смарфита рассудительным и осторожным. Его главной задачей было сохранить каждого военнопленного до конца войны, а для этого нужно ладить с немецким персоналом от коменданта до последнего «хорька»-охранника.

У Смарфита был отдельный кабинет с обшарпанным письменным столом и несколькими стульями вдоль стены. В комнате, как раз на этих стульях, сидели еще двое — что-то вроде членов штаба или заместителей.

— «Флаинг офицер Алекс Шеллен, — прочел Смарфит в карте военнопленного, протянутой новеньким. — Только что из дулага. Сбит неделю назад как раз здесь, над Дрезденом». Интересно… Ага! Так вы еще и местный, — он посмотрел на своих помощников. — Уроженец города Дрездена, джентльмены. Немец?

— Частично… процентов на восемьдесят, не больше.

— Ну и ладно. Итак, мистер Шеллен, с прибытием вас в нашу команду. Вы знаете, что вам чертовски повезло? Нет, не с нашей командой, хотя и это тоже. Вы остались живы, вот что главное. Вам известна статистика? Из каждых восьми сбитых британских летчиков выживает лишь один. Так что здесь собрались сплошные везунчики. Чем думаете заняться?

— Работать в отряде по расчистке завалов, — твердо заявил Алекс. — Я слышал, что из военнопленных сформированы такие отряды.

— Все верно, но учтите — немцы за это не платят.

Старший офицер вернул документы, списав данные новичка в свой журнал.

— Только дополнительное питание килокалорий на восемьсот в виде сушеной репы и моркови, — сказал один из присутствующих. — И все.

— Зарплата и кормежка тут ни при чем, сэр. Просто — это мой город.

— Как знаете, — равнодушно продолжил Смарфит. — Вам как флаинг офицеру полагается сорок четыре марки в месяц.

— Хорошие деньги, сэр, — делано оживился Алекс. — Только что же так мало? На следствии мне обещали больше.

— Но вы и их не увидите.

— Вот это номер! Но почему?

— Потому, что все деньги, выплачиваемые нам немецкой стороной, оседают вот здесь. — Смарфит похлопал по небольшому облупленному сейфу сбоку от себя. — На руки я выдаю по пять-десять марок в зависимости от звания. Вот, получите.

Он достал из стола и протянул Алексу странного вида бумажку с серыми узорными линиями, цифрой «5» и летящим орлом со свастикой в когтях левой лапы. С обратной стороны бумажка оказалась совершенно белой, проштампованной синей печатью с надписью «Stalag Luft IV» и чьим-то росчерком.

— Это деньги? — недоуменно спросил Алекс.

— Для нас — самые что ни на есть, — вставил один из присутствующих. — Пять рейхсмарок лагерного образца. Так и называются — «лагергельт».

— М-да-а, — постучал пальцами по столу Смарфит. — Не гинеи, конечно, и не соверены с профилем королевы Анны, однако имеют хождение как раз на территории всех филиалов шталага люфт IV. Можете покупать на них все, что найдете в лагерных магазинах. Сейчас, правда, магазинов у нас нет, но бумажку советую не выбрасывать. Что касается остальных тридцати девяти марок вашего пособия, то они будут поступать в наш фонд, треть которого переводится в лагеря с унтер-офицерами и рядовыми, поскольку они никаких выплат не получают, двадцать пять процентов конвертируется и отсылается особо нуждающимся семьям на родину, оставшуюся сумму мы расходуем на приобретение мыла, зубной пасты, почтовой и туалетной бумаги, спортинвентаря, музыкальных инструментов, аренду театральных костюмов для нашего театра, спектакли которого, я думаю, скоро возобновятся… ну и тому подобного. Это повсеместная практика распределения пособий.

— Я понял, сэр, — вяло произнес Шеллен.

— Что ж, отлично. — Смарфит встал, давая понять, что ознакомительная аудиенция закончена. — Сейчас пайлэт офицер Хардисон поможет вам выбрать место для проживания. Мы здесь всего несколько дней, так что сами понимаете… Потом обратитесь к старшине 1631-го отряда флайт лейтенанту Гловеру. Это насчет работы на развалинах. Вопросы есть?

— Есть, сэр. Один.

— Ну, если один… давайте.

Алекс на секунду замялся, опасливо оглянувшись на дверь.

— Сэр, как вы отнесетесь к тому, если я удеру? — понизив голос, спросил он.

Присутствующие штабисты, как прозвал их про себя Шеллен, оживились и заерзали на своих стульях.

— Сынок, — улыбнулся Смарфит, — здесь очень легко стать беглецом, и для этого совершенно не нужно записываться в рабочий отряд. Ты сам, наверное, заметил, что колючей проволоки, вышек и овчарок тут не имеется. Во всяком случае, пока. Но стать беглецом еще не значит убежать. Ты, вообще, слыхал там, в Англии, про Саган?… Ну?… И чем это кончилось для пятидесяти человек, тоже знаешь?

— Но нескольких все же не поймали, — возразил Шеллен.

— Только троих, — жестко заметил один из штабистов. — Троих из семидесяти пяти.

«Черт меня потянул за язык», — подумал Алекс. Он отдал честь и попросил разрешения удалиться.

Офицер Хардисон вышел с вновь прибывшим на плац. Он оказался разговорчивым и доброжелательным человеком.

— С лагерными порядками знакомы? Из немцев честь отдавать только коменданту, «хорьков» игнорировать. В восемь утра и в восемь вечера всегда быть на месте — общее построение и проверка. Письма — не более двух в месяц. О немцах и вообще о войне не пишите, только о себе, иначе письмо не дойдет. Воду пейте исключительно свежекипяченую — становится тепло, а значит, есть опасность эпидемии. В свободное время старайтесь чем-нибудь заняться: спорт, музыка — у нас имеется неплохой оркестр и отдельно джаз-банд. Скоро подвезут нашу библиотеку из Радебойля. Некоторые рисуют. Для таких Смарфит закупает краски и бумагу. Главное — не лежать, уставившись в потолок. И выбросьте из головы мысль о побеге. Русские уже в ста километрах отсюда. Наша задача — просто выжить.

— Говорят, у вас даже театральная труппа имеется, — без особого интереса спросил Алекс.

— Я сам в ней состою, — живо ответил Хардисон. — К Рождеству мы поставили «Полуденного гостя», а наши оркестранты играли в тот день ораторию Штайнера «Распятие на кресте». Кстати говоря, костюмы нам одалживали некоторые дрезденские театры. Они же присылали и сценарии. Сразу после Рождества мы собрались ставить Гамлета, но наш главный режиссер, лейтенант Уайтекер, не смог никого подобрать на роль Офелии. Если королеву-мать еще мог изобразить какой-нибудь напудренный молокосос невысокого роста в париках и юбках, то для Офелии Уайтекеру позарез понадобилось нежное создание с женскими чертами и тоненьким голоском. А где такое взять? Некоторые из наших работали тогда на сортировке почты на вокзале и главпочтамте. Там они подыскали с десяток кандидатур из местных девушек. Из тех, что живут в Радебойле, отрабатывая в Дрездене трудовую повинность, и более или менее понимают по-английски. Мы договорились с комендантом (он, кстати, сам заядлый театрал) и получили разрешение приводить их в лагерь на два-три часа на репетиции. Гораздо труднее было этим девицам уговорить своих родителей. В итоге разрешили лишь трем, и это стали наши Офелия, Гертруда и одна из фрейлин. — Хардисон засмеялся. — Вы не поверите, Шеллен, но наш клуб во время вечерних репетиций заполнялся до отказа, словно в день премьеры. В моду вновь вошел галстук, а те, кто брились по вторникам, пятницам и воскресеньям, стали скоблить себя дважды в сутки, да еще ухитрялись доставать через охранников хороший одеколон.

— Сколько же раз вы ставили каждый свой новый спектакль? — спросил Алекс. — Только не говорите, что вас выпускали на гастроли.

— Ха! К этой зиме нас в Радебойле набилось до четырех с половиной тысяч. Вместимость клуба — человек сто пятьдесят. Вот и считайте. Да приплюсуйте тех, кто посещал спектакли по нескольку раз. Уверяю вас, «Гамлета» нам хватило бы до конца этой проклятой войны.

— Как же прошла премьера?

Хардисон жестом предложил идти в сторону одноэтажного строения.

— Понимаете, премьера была намечена на двадцатое. Это день рождения коменданта — полковника Карла фон Груберхайнера. Он остался в Радебойле с основным контингентом. Да, да, офицер Шеллен, полковник — очень приличный человек. Нам с ним повезло. Мне кажется — он все прекрасно понимает.

Они остановились у входа в барак, и здесь внимание Алекса привлек один человек. Он стоял вполоборота, жадно вытягивая дым из малюсенького окурка, обжигавшего ему пальцы и губы. Алекс поблагодарил Хардисона, пообещав, что дальше устроится сам. Благо опыт уже имеется.

— Постельные принадлежности вам выдаст староста коридора. Он в первой комнате.

Хардисон ушел, а тот, что курил, отбросил окурок и повернулся:

— Алекс?!

Это был Каспер Тимоти Уолберг, старый приятель Алекса, а также наследник титула своего отца — лорда Уолберга. Пожалуй, именно благодаря знакомству с Каспером Шеллен написал когда-то прошение в министерство авиации и стал военным летчиком. Они вместе учились в летной школе в Десфорде и потом некоторое время летали в одной эскадрилье. Однажды их звено, возвращавшееся из Франции с расстрелянными боекомплектами, столкнулось с группой «сто девятых». Немцев оказалось не меньше двадцати. Они словно горох высыпались из облака и ринулись в атаку. Это были «бубновые тузы» эскадрильи «Дортмунд», те, что носили почетную манжетную ленту Хорста Весселя. Они устремились почти вертикально вниз на шестерку англичан, прижимая их к покрытым белыми барашками водам пролива. Первый, второй, третий… Тяжелые и неповоротливые «Харрикейны» один за другим падали в волны. И при равном соотношении сил и полных боекомплектах им было бы трудно противостоять «Мессершмиттам».

В своем звене Алекс шел тогда первым «красным». Он видел, как на него стремительно надвигаются меловые скалы дуврского побережья, и понимал, что либо врежется в них, либо будет изрешечен пулями. Но шедший позади вторым «красным» Каспер спас тогда ему жизнь. Он сумел как-то вывернуться и вспороть последней очередью подбрюшье одного из дортмундцев. Самолет вспыхнул. Внимание двух других истребителей, атакующих «Харрикейн» Шеллена, было на секунду отвлечено, и на крутом вираже он сумел уйти вбок, почти касаясь крылом воды. Пулеметы береговой обороны отогнали немцев, разорвав на части еще два «Мессершмитта». Счет сравнялся.

В начале прошлой весны самолет Каспера исчез где-то между бельгийским Намюром и французским Камбре. Рассказывали, что уже на обратном пути он внезапно пошел на снижение, сообщив командиру группы о неполадках в моторе. Горючего у всех оставалось только на то, чтобы, перелетев Канал, добраться до Биггин-Хилла в Восточном Суссексе или сесть в Хорнчерче в графстве Кент. Вследствие этого ни у кого не было возможности сделать даже один лишний круг. Месяца два Уолберг считался пропавшим без вести, потом, уже поздней осенью, Алекс узнал от его родителей, что он в плену в Восточной Пруссии и что с ним вроде бы все в порядке. От радости Шеллен в тот день крепко выпил и даже подрался с двумя моряками из русского конвоя, а через пару дней он впервые написал рапорт с просьбой о переводе в бомбардировочную авиацию.

Но узнать былого дамского любимчика теперь было непросто. На белом исхудавшем лице болезненно блестели усталые бледно-голубые глаза. Лоб украшали сразу несколько сиреневых шрамов, а аккуратную прическу из волнистых каштановых волос заменяла пятимиллиметровая поросль неопределенного цвета. Такая же поросль покрывала щеки и подбородок.

— Мы шли от самых Восточных болот пешком, — проведя ладонью по обритой голове, словно оправдывался за свой вид Каспер. — За сорок дней мне ни разу не удалось нормально помыть руки, я уж не говорю об остальном. Появились вши. А тут еще разговоры о тифе то здесь, то там. Нам выдали машинку и велели всем остричь волосы. Мы были опытной партией, набранной в плане физического состояния из середнячков. Потом я понял, что немцы решили на нашей группе определить способность тысяч других ослабленных голодом пленных к пешему маршу на запад. Из Хаммерштайна — это шталаг II Б — мы прошли до Фюрстенберга — в шталаг III Б, оттуда, после двухдневного отдыха двинулись в шталаг люфт III под Саганом, а потом уже притопали сюда. Шли вперемешку с беженцами, питались чуть ли не подаянием. Представляешь, один раз нас накормили вареной картошкой эсэсовцы из какой-то танковой части. Единственным средством от дизентерии у нас были угли из прогоревшего костра. Нескольких заболевших немцы оставили в подвернувшейся на пути сельской больнице. Без всякого присмотра. А теперь скажи мне: какой смысл был в том большом побеге прошлой весной, если теперь нас могут запросто бросить посреди этапа в каком-нибудь сарае?

— Ты имеешь в виду побег из Сагана? — спросил Алекс.

— Да. Столько трудов с рытьем подземных туннелей, а в итоге почти всех поймали и пятьдесят человек убили по приказу Гиммлера.

— А ты уверен, что по приказу Гиммлера? Ведь СС не имеют отношения к лагерям шталаг люфт.

Они уединились на старых, почерневших от солнца и воды деревянных ящиках, прислонившись к доскам высокого забора. Каспер закурил.

— Мы пробыли в том лагере два дня, и нам кое-что рассказали об обстоятельствах побега. Ты знаешь, долгое время этот шталаг считался образцовым лагерем. Туда пускали любые комиссии от международных общественных организаций. Им там чертовски повезло с начальством. Комендантом у них был один пожилой аристократ, дай бог памяти… что-то вроде фон Вильдау[19], а его заместителем майор ВВС, доктор истории и этнографии, знавший кучу восточных языков типа чешского, русского и польского[20]. Оба также прекрасно говорили на английском. Они уважали военнопленных и соблюдали все требования Конвенции. Так вот, после того как стало известно о расстреле пятидесяти беглецов, новый комендант заверил нескольких старших офицеров из числа пленных, что Люфтваффе не имеют к этому никакого отношения. Он принес свои соболезнования и сказал, что все офицеры Люфтваффе потрясены случившимся. И ему нет оснований не верить. Вскоре в лагерь прислали урны с прахом погибших и разрешили захоронить их со всеми воинскими почестями. Более того, когда лагерный актив обратился к коменданту с просьбой построить на месте могилы мемориал, им не только позволили и это, но даже снабдили необходимыми материалами. Я видел это сооружение. Проект выполнил один из бывших архитекторов.

— А что случилось с тобой? — спросил Алекс.

Каспер рассказал про то, как из-за отказа двигателя совершил вынужденную посадку на чудом подвернувшейся поляне.

— Ты же знаешь наши «Харрикейны», черт бы их побрал. И при обычной-то посадке на мягкий грунт они могут запросто кувыркнуться, а тут я не столько планировал, сколько падал.

Каспер непроизвольно потер шрамы на лбу. Потом он рассказал, как долго прятался в лесах, стремясь пробраться к побережью, и как, в конечном счете, был выдан приютившим его добрым бельгийским крестьянином.

— Ну а ты? Как ты оказался здесь?

Алекс коротко поведал о себе, о том, что сам попросил немцев перевести его в Дрезден.

— Давно ты здесь? — спросил он товарища, обведя взглядом территорию лагеря.

— Дня четыре. Да, точно, четыре дня. До этого были под Радебойлем, но оттуда слишком много времени уходит на дорогу. Говорят, завтра нашу команду снова переведут. На какую-то табачную фабрику на набережной поближе к центру.

— А ты был в городе? — спросил Алекс, имея в виду центральные районы.

— Был. Мы вошли туда одними из первых, уже шестнадцатого. По приказу армейского командования четвертого округа было сформировано несколько отрядов из военнопленных для работ по расчистке завалов в Нойштадте. На левый берег в те дни никого не пускали, да и при всем желании пройти тогда в центр мы не смогли бы. Несмотря на начавшиеся дожди, пожары продолжались четыре дня, потом пламя как-то сразу утихло, но и сейчас на некоторые улицы совершенно невозможно сунуться из-за высокой температуры. Развалины остывают медленно, словно гигантские разрушенные печи. Завтра, если пойдешь с нами, все увидишь сам.

— А где вы были в тот день, шестнадцатого? — Алекс внимательно вслушивался в каждое слово своего друга, словно тому удалось побывать в родных местах, где сам он еще не был.

— Расчищали подъездные пути к мосту. Самому дальнему, если идти на восток.

— Мост Альберта? Он уцелел?

— Уцелели все мосты. Есть, конечно, повреждения. — Каспер вздохнул. — Знаешь, этот день мне, наверное, запомнится на всю жизнь. Да, так вот… мы шли по северному берегу до набережной Кенигсуфер. Слева от нас сильно горело, из-за дыма трудно было дышать, и мы замотали лица тряпками, смоченными в речной воде. Внезапно мы увидели, как несколько человек тащат к берегу труп какого-то животного. Наши охранники пошли узнать, в чем дело. Оказалось, что неподалеку разбомбило здание цирка вместе с цирковыми конюшнями. Вырвавшиеся лошади устремились в один из дворов, где все были убиты огнем или взрывной волной. Немцы хотели вытащить их трупы на берег. Может быть, они собирались потом погрузить их на баржу, а может, просто столкнуть в воду. Я не знаю. У нас были с собой веревки, и мы решили помочь. Мы набрасывали петли на копыта животных и человек по пять-шесть волокли туши со вздувшимися от жары животами к берегу. Я насчитал тридцать пять лошадей, пони и антилоп. Кажется, там были даже зебры, но их шкура почернела от огня и пепла. Говорили, что еще десятка полтора лошадей убежали в другое место и тоже погибли. Жаль, конечно, что этих животных нельзя было использовать в пищу. Но дело не в этом. Когда вечером, уже затемно мы возвращались той же дорогой, то в свете пожара увидели какие-то тени на том месте. От неожиданности мы остановились как вкопанные. Это были гигантские птицы, изредка взмахивающие крылами. Ни мы, ни охранники ничего не могли понять. Подошли поближе. Черные птицы с размахом крыльев в полтора-два метра — во всяком случае так мне тогда показалось — рвали мощными клювами плоть тех самых арабских скакунов и антилоп. Это было похоже на галлюцинацию: ночь, красная от зарева пожаров река, на фоне которой пируют черные птицы. И мы — сто человек с замотанными тряпьем лицами, черными от пепла и сажи. В глазах каждого немой вопрос: не сошел ли он с ума? Сбившись поплотнее в кучу, мы с опаской прошли мимо, так ничего и не поняв, а на следующий день нам сказали, что это были грифы, вырвавшиеся из городского зоопарка. И еще мы узнали, что той же ночью всех птиц расстреляли. Был приказ гауляйтера убивать всех животных в городе: от крыс и кошек, которые могут разносить заразу, до жирафов и львов, которые все равно обречены.

Алекс молча слушал этот рассказ, не уточняя подробности. Он понимал, что речь шла о знаменитом цирке Сарасани, прославленном на всю Саксонию своими номерами с экзотическими животными. В детстве с друзьями он не раз побывал на этих представлениях. Теперь этого цирка нет, как нет и не менее знаменитого Дрезденского зоосада.

— Конечно, это не самое страшное, — тихо продолжал Каспер. — Просто мы видели это собственными глазами. Но есть еще много такого, чего мы не видели.

Каспер замолчал, уставившись в одну точку.

— Ты о чем? — спросил его Шеллен.

— Говорят, по случаю масленицы представление было особенно праздничным, с обезьянами и клоунами, и многие дети пришли в карнавальных костюмах. По тревоге их всех спустили в находящееся здесь же бомбоубежище, и ни один ребенок не спасся. Их останки извлекали из подвалов дня через три. Но мы этого не видели.

— Каспер, — Алекс положил руку на плечо товарища, — найди мне место, где я бы мог свалиться и уснуть. Целый день на ногах.

— Да-да, пойдем сейчас ко мне, попробуем устроить тебя, — сказал Каспер, вставая. — У тебя вообще-то есть рюкзак или чемодан? — спросил он по дороге. — Непременно обзаведись. Это предмет первой необходимости. Нас часто последнее время кидают с места на место, а тебе не в чем носить свои вещи.

— У меня нет никаких вещей, — возразил Алекс.

— Будут, — серьезно пообещал Каспер. — Будут. Завтра мы ожидаем привоза посылок из Швеции. Ты заберешь потом пустую банку из-под «Нескафе», вот тебе и вещь. В этой банке ты сможешь что-нибудь хранить, ну… там, я не знаю, табак например, или кусочки хлеба.

Наследник титула лорда Уолберга шел, рассуждая о банке с кусочками хлеба.

Утро следующего дня выдалось пасмурным. Колонна людей шла по мосту Аугустуса в сторону Альтштадта. Это были сто или чуть больше британских военнопленных из 1631-го отряда во главе с флайт лейтенантом Максом Гловером и сопровождавшие их десять охранников. У каждого пленного на левом рукаве имелась белая повязка — лоскут разорванной на полосы простыни. Накрапывал мелкий холодный дождь. Временами он усиливался, тогда в некоторых районах города над развалинами курились облака белого тумана. Вода превращалась в пар на тех самых улицах, куда, как утверждал накануне Каспер Уолберг, до сих пор нельзя было войти из-за высокой температуры. Говорили, что там горят угольные подвалы, потушить которые не имелось никакой возможности. Вопреки строгим указаниям городских властей, дрезденцы тайком накапливали уголь и дрова в своих подземельях, в которых многие из них вот уже семь суток как были заживо кремированы целыми семьями.

Они прошли к мосту по широкой правобережной отмели, лишенной застроек. Во время весенних паводков Эльба заливала эти низины, занося речным илом, но зато летом они покрывались густым зеленым ковром из луговых трав. Сейчас это была изрытая воронками, засыпанная пеплом, местами полностью выгоревшая земля с редкими клочками сухой прошлогодней травы. Как раз сюда утром четырнадцатого февраля уцелевшие после ночных налетов медсестры и врачи с помощью солдат и прибывших спасателей выносили раненых из госпиталей и горящих улиц Нового города. Здесь было легче дышать. Люди думали, что все кончилось. К одиннадцати часам около семисот человек, укрытых шинелями и одеялами, лежали вдоль этого берега. Но самолеты появились в третий раз. В то время, когда тяжелые бомбардировщики обрабатывали нетронутые еще кварталы Йоханштадта, Гроссера и северо-восточных окраин, звенья проносившихся над самой землей «Мустангов» занялись дорогами и берегами. Их легкие бомбы и пули перемешали золу и песок на этом берегу с кровью тех, кто думал, что спасся. Сейчас трупы уже убрали. Повсюду валялись простреленные одеяла, бинты, пропитанные засохшей бурой жидкостью клочья одежды.

Алекс шел по мосту и, всматриваясь в очертания левого берега, искал что-нибудь, на что откликнулась бы его память. Он сразу отметил, что громадного купола протестантской Фрауэнкирхе нет. Ажурная колокольня католической Гофкирхе стала ниже, лишившись своей маковки с острым шпилем. Стены оперы Земпера и королевского замка зияют пробоинами. Нигде не осталось и следа от крыш. Только башня ратуши устояла, возвышаясь над черными пиками выжженных изнутри развалин. И на фоне всего этого настоящим чудом было то, что уцелел этот мост, по которому они шли сейчас. Когда-то Алекс тысячу раз прошел или пробежал по нему в ту и другую сторону. Столько же раз он проехал здесь на желтом дребезжащем трамвае. И в каком бы направлении он ни шел, всегда булыжные мостовые Аугустуса приводили его на улицы самого красивого города в его жизни.

Теперь же он со страхом приближался к Террасе — каменной набережной перед Замковой площадью. Южный ветер доносил с той стороны смешанный запах гари и трупного разложения. Шеллену непроизвольно хотелось замедлить шаг, но колонна молча шла вперед. Топот ботинок да редкие выкрики охраны. И вдруг команда: «Стой!»

Метрах в ста впереди, на том месте, что было когда-то Замковой площадью, стояла большая толпа. Было видно, что ее сдерживают. По киверам Алекс различил полицейских. Им помогали солдаты. Через некоторое время стало понятно, что люди хотят пройти дальше, но их не пускают. Слышались крики и ругань, кто-то с помощью рупора требовал разойтись, угрожая применить оружие. Иногда к площади по набережной подъезжали телеги, запряженные лошадьми, мулами или быками, изредка — грузовик или легковушка. Их пропускали, и от этого крики возмущения усиливались.

— Что там? — тихо спросил Алекс стоявшего рядом Каспера.

— Власти оцепили весь центр и никого не пускают, — ответил тот. — Пару дней назад некоторые улицы даже перегородили баррикадами.

— А нас пропустят?

— Не знаю. Нас впервые ведут на ту сторону. Скорее всего заставят засыпать воронки или расчищать проезды.

Послышалась команда «Вперед!». Колонна медленно двинулась дальше, и Алекс увидел, как охрана сняла карабины с плеча. Толпа впереди стихла. Опять «Стой!». Командир конвоя подошел к полицейскому заслону и о чем-то поговорил с главным. Потом он махнул рукой, пленных под прикрытием солдат стали пропускать через узкий проход.

— Быстрей! Быстрей, — подгонял тот, что был с рупором.

По его красным петлицам с маленькими золотыми орлами и по отсутствию погон Шеллен догадался, что это партийный работник, только не знал, какого ранга.

Толпа вокруг снова ожила. Люди кричали, что хотят лишь одного — похоронить своих близких, что власти задумали что-то ужасное, что пленных врагов нельзя подпускать к изуродованным телам. Кто-то швырнул в британцев обугленной деревяшкой. Следом полетели камни вперемешку с проклятиями. В ответ раздались выстрелы в воздух. Человек с рупором кричал что-то о приказе гауляйтера расстреливать бунтовщиков и паникеров наравне с мародерами. Но только длинная автоматная очередь заставила затихнуть обезумевших от горя и неведения горожан. Кого-то для острастки схватили полицейские. Воспользовавшись паузой, солдаты стали оттеснять толпу в сторону.

Пленные, наконец, вышли на простор, обогнули изрешеченные осколками стены Гофкирхе и двинулись по Софиенштрассе. Со стороны Театральной площади в том же направлении тянулись крестьянские повозки, запряженные одной или двумя лошадьми. Одни из них были доверху нагружены соломой, на других Шеллен заметил большие канистры, прикрытые брезентом. По мере приближения к Ташенбергштрассе количество людей и повозок увеличивалось. Здесь были полицейские, солдаты, курсанты, эсэсовцы, молодые люди из Имперской трудовой службы, чины партии и гитлерюгенда. Алекс даже увидел большую группу девушек, шедшую строем в сторону Почтовой площади. По всей вероятности они тоже были из РАД[21].

По мере продвижения вперед сердце Алекса билось все более учащенно. Если свернуть сюда, на короткую Ташенбергштрассе, а потом броситься направо по Замковой улице, то через несколько минут окажешься на площади Старого рынка, там, где прошло все его детство. И он решил. Он решил во что бы то ни стало попасть туда. Он понимал, что чуда не будет, что там только разрушенная фугасами и выеденная огнем скорлупа стен. Но ни голос разума, ни угроза смерти теперь не могли его остановить. Воспользовавшись каким-то замешательством, он отстал от остальных и уже собирался броситься влево, будучи почти уверенным, что не успеет добежать до поворота. Но в это время в узкий проезд улицы стали сворачивать повозки, высоко груженные соломой и дровами. Возницы шли сбоку, ведя спотыкающихся на разбитой мостовой лошадей под уздцы. Колеса повозок наезжали на обломки битого кирпича, которыми засыпали большую воронку, и то и дело застревали. Тогда стоявшие рядом солдаты помогали вытягивать телегу. Увидав, что большой тюк соломы вот-вот свалится вниз, Алекс бросился к телеге и уперся в него руками.

— Давай, давай, я держу! — крикнул он по-немецки. — Проезжай. Эй, ты, подтолкни!

И так, придерживая солому и подбадривая возницу, он беспрепятственно прошел вперед. Он шел не оглядываясь, прижав левое плечо к возу и незаметно снимая правой рукой свою повязку. На нем была немецкая шинель, а на пряжке поясного ремня, подаренного ему утром Гловером, был выдавлен контур лопаты со свастикой в окружении пшеничных колосьев, так что его вполне можно было принять за радовца. Свернув на Шлоссштрассе, он увидел открытое пространство площади, заполненной людьми, а еще минуты через три они вышли на каменную мостовую Альтмаркта.

Часть стен здесь уцелела до самого верхнего этажа, но сквозь их пустые оконные проемы было видно пасмурное небо или стены соседних зданий. Некоторые дома рухнули до основания, образовав вывалы битого кирпича высотой в четыре-пять и более метров. Самый большой в Дрездене универмаг «Реннер» устоял лишь наполовину. На его развалинах копошилось особенно много людей. С помощью газовых резаков они разрезали арматуру и лебедками вытаскивали из витрин металлические рамы и решетки. Все это затем волокли к центру площади, к памятнику. Впрочем, от памятника, построенного в честь победы во франко-прусской войне, остался только пьедестал и фрагменты женских фигур с четырех его сторон, олицетворявших четыре королевства Второго рейха. Белоснежной центральной статуи с флагом не было. Чувствовалось, что все здесь было выжжено многодневным пожаром. Огненный смерч, в эпицентр которого попал Старый рынок, за несколько часов уничтожил не только все деревянные детали, но даже кровельное железо крыш. И не будь площадь вымощена булыжником, асфальт выгорел бы на ней полностью, превратившись в оплавленный песок, как это произошло в других местах.

Почти все расчищенное пространство площади было заполнено рядами тел погибших, между которыми сновали люди с белыми марлевыми повязками на лицах и медленно катились повозки. Особенно много тел было сложено по периметру. Там они лежали в несколько слоев. Их беспрестанно подвозили на телегах из примыкающих улиц и сваливали в кучи. Издали такие кучи выглядели аморфной серо-бурой массой. Отсутствие даже слабого ветерка делало смрад, стоявший в воздухе, совершенно невыносимым. Алекс прижал к лицу рукав шинели и продолжал идти за повозкой, медленно катившейся вдоль тел.

Строго говоря, назвать телами то, что лежало на брусчатке Старого рынка, можно было далеко не всегда. Более точным было бы слово останки. Те, кто сгорели прямо на улице, превратились в маленькие, не более метра в длину, скрюченные головешки, часто рассыпавшиеся при попытке передвинуть их с места на место. Других привозили в одежде. Вероятно, их извлекали из бомбоубежищ на некотором удалении от эпицентра огненного смерча. Они выглядели гораздо страшнее. Распухшие в жарких подвалах серо-зеленые лица с выпученными глазами и лопнувшей кожей. Трупы сочились зловонной серозной жидкостью, вытекавшей из рукавов шуб и пальто, из раскрытых оскаленных ртов. Еще ужаснее выглядели детские тела, также бесцеремонно сваливаемые в общие кучи. В одном месте лежали несколько сотен совершенно распухших трупов в мокрой не обгоревшей одежде. Алекс не мог понять, что с ними произошло. Тем временем неподалеку от того, что осталось от памятника Победы, продолжалось строительство какого-то сооружения. На уложенные рядами известняковые блоки с помощью лебедки укладывали стальные балки. Поверх балок клали декоративные решетки из витрин универмага, фрагменты чугунной ограды, вероятно привезенные из парка Цвингера, прутья арматуры. Все это скреплялось проволокой, превращаясь в некий помост высотою около метра.

— Эй, сваливай сюда, — крикнул эсэсовец с четырьмя звездами в левой петлице.

Повозка Алекса и несколько других подъехали к помосту, и подоспевшие солдаты стали выгружать солому на брусчатку. На некоторых телегах привезли дрова, напиленные из вывороченных и расщепленных бомбами парковых деревьев Королевского сада. Вооруженные вилами полицейские и солдаты СС стали подпихивать под решетки чурбаки, ветки и солому. Алекс тоже принялся подносить охапки соломы руками, пока перепачканный в саже и извести вахмистр не протянул ему остро заточенные вилы.

— Погоди, — остановил он его, — где твоя повязка? Вон видишь «санку»? — показал полицейский в сторону стоявшего возле памятника автобуса с красными крестами на бортах. — Поди возьми там пару повязок и перчатки. Здесь нельзя без перчаток.

Алекс кивнул и побежал к автобусу. От него не ускользнуло, что этот унтер, как и некоторые другие офицеры и политработники, был явно подшофе. Он получил резиновые перчатки, которые ему велели беречь, так как все городские запасы сгорели в пожаре, а того, что успели подвезти, хватит только до вечера. Еще ему дали целую пачку марлевых повязок, пропитанных духами. Вот, оказывается, откуда этот странный запах от вахмистра — смесь спиртного перегара и дамских духов.

Когда под решетчатый помост затолкали сорок или пятьдесят возов с соломой и дровами, нескольким находившимся наверху полицейским подали канистры, и они стали равномерно поливать солому черной маслянистой жидкостью. В это время Алекс заметил, как солдат, курсантов и радовцев строят в шеренги и уводят с площади. Оставались в основном только полицейские и эсэсовцы. Небольшая группа партийных функционеров и чиновников из городского магистрата собралась в стороне возле раскладного походного столика, на котором была разложена карта и какие-то бумаги. На несколько минут все затихло. Последовала команда отойти подальше от облитого нефтью сооружения и перекурить. То, что началось потом, было самым отвратительным зрелищем, какое только можно представить нормальному человеку.

— Начали!

Часть людей стала волоком подтаскивать трупы к месту сожжения. Их зацепляли крюками из толстой проволоки либо накидывали на ноги веревочные петли и тащили по скользкому от сукровицы булыжнику. При этом женские пальто и платья задирались вверх, обнажая страшные от разложения голые ноги, — тревога прозвучала поздно вечером, и большинство женщин накидывали свои лучшие пальто и шубы прямо на ночные сорочки.

Другие, те, кто был посильнее, забрасывали трупы на решетку. Тут Шеллен понял, для чего так остро заточены зубья его вил. Такие же вилы были и у остальных. Два или три человека вонзали их в тело и с криком поднимали его наверх. С легкими трупами детей или тех, кто сильно обгорел, справлялся и один человек. Также вилами поддевали отдельные конечности и отвалившиеся головы. Иногда, чтобы проткнуть добротную женскую шубу или солдатскую шинель, приходилось бить со всей силы. На тот случай, если зубцы вил затуплялись при ударах о камни, неподалеку стоял педальный точильный станок, какие точильщики обычно носят на плече по дворам.

Работали быстро. Те, кто был наверху, так же вилами или крюками поправляли тела, подтаскивали их к центру, наваливая в несколько слоев друг на друга. Через какое-то время им пришлось самим уже стоять на мертвецах. Они проваливались в щели решеток, падали на колени, не устояв на зыбкой, словно болотная ряска, поверхности мертвых тел, некоторые спрыгивали вниз, и их заменяли другие. Чтобы лучше было ходить, каждый новый ряд тел прослаивали соломой, беспрестанно подвозившейся на площадь. Время от времени наверх подавали канистры, из которых мертвецов поливали нефтью вперемешку с бензином. Теперь уже курить на территории всей площади было строжайше запрещено. Некоторым становилось плохо. Здесь не было закаленных войной фронтовиков. Почти все они были дрезденцами, а значит, столкнулись с происходящим впервые. Кого-то рвало, кто-то впадал в полуобморочное состояние. На этот случай было два средства — стакан коньяка, несколько ящиков которого стояло на мостовой возле санитарного автобуса, либо вата с нашатырем.

Впрочем, тем, кто не мог орудовать вилами, предоставлялась другая работа. Перед стеной дома, на пятом этаже которого когда-то жила семья Шеллен, были собраны останки тех, кого пламя фаершторма превратило в уголь. Их не нужно было кремировать. Их просто складывали на застеленные брезентом повозки с высокими бортами и утаптывали ногами. Кто-то трамбовал такие останки в принесенной из развалин оцинкованной ванне, предназначенной для купания детей или стирки. Потом содержимое ванны также ссыпалось на телегу. Когда прах достигал края бортов, кузов накрывали другим куском брезента и повозку откатывали в переулок.