Поцелуй перед смертью

Глава 1

Как прекрасно он все продумал, как тщательно распланировал — и вот теперь она собирается разрушить все его планы. Волна ненависти затопила все его существо. Челюсти свело до боли. Но это было не важно — в спальне совсем темно.

А она тихо рыдала в темноте, прижавшись щекой к его обнаженной груди, обжигая ее слезами и дыханием. Ему хотелось оттолкнуть ее.

Наконец судорога, сковавшая его лицо, прошла. Он обнял ее и погладил по спине. Спина была теплая, а вернее, его рука была холодная; он вдруг осознал, что у него похолодело все тело; под мышками выступил холодный пот, а ноги дрожали, как бывало всегда, когда его захватывал врасплох неожиданный, сумасшедший поворот событий. Минуту он лежал неподвижно, пытаясь унять дрожь. Свободной рукой натянул ей на плечи одеяло.

— Слезами делу не поможешь, — мягко произнес он.

Она послушно постаралась сдержать слезы, но из горла у нее все равно вырывались подавленные рыдания. Она вытерла глаза краем одеяла.

— Это оттого, что я так долго не смела тебе признаться. Я узнала давно — много дней тому назад… даже недель. Но ничего не хотела делать, пока не убедилась окончательно.

Его рука на ее спине потеплела.

— И ошибка исключена?

Он сказал это шепотом, хотя в доме, кроме них, никого не было.

— Нет.

— Сколько недель?

— Почти два месяца.

Она подняла голову, он почувствовал в темноте устремленный на него взгляд.

— Что же нам делать? — спросила она.

— Ты ведь не сказала врачу свою настоящую фамилию?

— Нет. Но он знал, что я ему солгала. Это было ужасно…

— Если твой отец узнает…

Она опять положила голову ему на грудь и повторила:

— Что же нам делать?

И молча ждала ответа.

Он слегка пошевелился — отчасти для того, чтобы подчеркнуть важность слов, которые собирался произнести, отчасти надеясь, что это заставит ее убрать голову с его груди, потому что тяжесть ее тела уже начала причинять ему неудобство.

— Послушай, Дорри, — сказал он. — Я знаю, что ты хочешь услышать, — что мы незамедлительно поженимся, прямо завтра. Видит бог, я хочу на тебе жениться, больше всего на свете хочу. — Он помолчал, подбирая наиболее убедительные слова. Она, не шевелясь, лежала на боку, прижавшись к нему, и ожидала, что он скажет. — Но если мы поженимся таким образом, когда твой отец даже со мной не знаком, да еще через семь месяцев появится ребенок… Ты же знаешь, как он себя поведет.

— Он ничего не может сделать, — возразила она. — Мне давно уже исполнилось восемнадцать лет. Больше в этом штате никаких требований не предъявляют. Ну что он сможет сделать?

— Я и не говорю, что он сможет расторгнуть наш брак или сделать что-нибудь в этом роде.

— Тогда что? Что ты имеешь в виду?

— Деньги, — сказал он. — Дорри, ты же знаешь, что он за человек! Ты сама мне про него рассказывала — про его высокоморальные взгляды. Твоя мать оступилась только единожды, он узнал об этом восемь лет спустя и развелся с ней, не заботясь о том, что это значит для тебя и твоих сестер, не заботясь о том, что у твоей матери слабое здоровье. Так как, по-твоему, он обойдется с тобой? Он забудет о твоем существовании. Ты не получишь от него ни цента.

— Ну и пускай. Мне все равно.

— А мне не все равно, Дорри. — Он опять стал нежно гладить ее по спине. — И не потому, что это заденет меня. Отнюдь! Я думаю о тебе. Что нас ждет? Нам обоим придется уйти из университета: тебе — чтобы заботиться о ребенке, мне — чтобы зарабатывать нам на жизнь. А что я умею делать? Таких, как я, окончивших два курса университета, но не получивших диплома, пруд пруди. Кем я могу работать? Продавцом? Или смазчиком на текстильной фабрике?

— Какая разница!

— Очень большая. Ты даже не представляешь себе, что это значит. Тебе только девятнадцать лет, и ты всю жизнь прожила не заботясь о деньгах. Ты не знаешь, что такое не иметь денег. А я знаю. Через год мы будем готовы перегрызть друг другу глотки.

— Нет… нет… ничего подобного!

— Ну хорошо, мы любим друг друга и ссориться не будем. Ну и как мы будем жить? Снимать комнатенку с бумажными занавесками? Есть спагетти семь раз в неделю? Если я увижу, что тебя до этого довел… — Он на мгновение умолк, потом закончил приглушенным голосом: — Я застрахую свою жизнь и брошусь под грузовик.

Она опять разрыдалась.

Он закрыл глаза и заговорил мечтательным голосом, словно рассказывая красивую, наводящую сон сказку:

— А я так хорошо все продумал. Летом я приехал бы в Нью-Йорк, и ты познакомила бы меня с отцом. Я постарался бы ему понравиться. Ты бы меня предупредила, чем он интересуется, что любит, а чего не любит… — Он осекся, затем продолжал: — А после окончания университета мы бы поженились. Или даже этим летом. В сентябре вернулись бы в Стоддард, чтобы закончить последние два курса. Сняли бы небольшую квартирку недалеко от колледжа…

Она подняла голову с его груди:

— К чему это все? Зачем ты это говоришь?

— Я хочу, чтобы ты поняла, как все могло бы быть прекрасно.

— Я понимаю. Неужели ты думаешь, что не понимаю. — Ее голос опять сорвался. — Но я беременна. Уже на втором месяце. — Наступила тишина, словно какие-то невидимые моторы прекратили работать. — Ты что, пытаешься выкрутиться? Сбежать от меня? Ты это задумал?

— Ну что ты, Дорри, вовсе нет! — Он схватил ее за плечи и притянул ее лицо к своему. — У меня и в мыслях этого нет!

— Тогда зачем ты мне все это говоришь? У нас нет выбора. Мы должны пожениться.

— У нас есть выбор, Дорри.

Он почувствовал, что она точно окаменела и испуганно прошептала:

— Нет! — и замотала головой.

— Послушай, Дорри, — умоляюще заговорил он, стискивая ей плечи. — Я не предлагаю тебе операцию. Ничего подобного. — Он взял ее за подбородок, крепко сжал пальцы и заставил держать голову неподвижно. Подождав, пока у нее успокоится дыхание, продолжил: — Послушай! У нас в колледже есть один парень. Его зовут Герми Годсен. Его отец держит в городе аптеку. Герми иногда продает то, что так просто не купишь. Он мог бы достать нам пилюли.

Он отпустил ее подбородок. Она молчала.

— Ну пойми же, детка! Надо попробовать. От этого так много зависит.

— Пилюли… — растерянно повторила она, словно никогда не слышала этого слова.

— Надо попробовать. Тогда мы смогли бы осуществить все наши планы.

Она покачала головой и растерянно прошептала:

— Не знаю… О господи…

Он обнял ее:

— Детка, я так тебя люблю. Я никогда не допущу, чтобы ты причинила себе вред.

Она опять уронила голову ему на плечо:

— Не знаю… Я не знаю…

— Как все было бы замечательно, — сказал он, гладя ей спину. — Наша собственная квартирка… Не надо было бы дожидаться, пока эта чертова домохозяйка уйдет в кино…

Наконец она проговорила:

— Откуда ты знаешь… как ты можешь поручиться, что пилюли подействуют? А если нет?

Он глубоко вздохнул.

— Если они не подействуют… — Он поцеловал ее в лоб, в щеку, в уголок рта. — Если не подействуют, тогда мы немедленно поженимся. И пусть все провалится — и твой отец, и «Кингшип коппер». Я тебе это обещаю, детка.

Он знал, что она любит, когда он называет ее «деткой». Когда он держал ее в объятиях и называл «детка», она практически ни в чем не могла ему отказать. Он пытался понять, почему это так, и решил, что все объясняется ее неприязнью к отцу.

Он нежно целовал ее, шептал теплые слова, и вот она уже успокоилась, напряжение исчезло.

Они закурили сигарету. Дороти сначала поднесла ее к его губам, потом к своим, и розовый огонек, разгоравшийся при каждой затяжке, на секунду освещал ее пушистые пепельные волосы и большие карие глаза.

Она повернула горящий кончик сигареты к себе и стала рисовать ею в темноте оранжевые круги и полосы.

— Так, наверно, можно загипнотизировать человека, — сказала она. И стала медленно помахивать сигаретой у него перед глазами. В слабом свете, отбрасываемом горящим кончиком, ему были видны ее тонкие пальцы и змееподобное движение руки. — Ты мой раб, — шептала она ему на ухо. — Ты мой раб, и ты в моей власти. Ты должен выполнять каждое мое желание.

Он невольно улыбнулся — какая же она милашка!

Когда она докурила сигарету, он посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Помахивая рукой у нее перед лицом, он нараспев заговорил:

— Пора одеваться. Пора одеваться. Уже двадцать минут одиннадцатого, а тебе нужно к одиннадцати вернуться в общежитие.

Глава 2

Он родился в Менассете — предместье Фалл-Ривер в штате Массачусетс. Его отец работал смазчиком на одной из текстильных фабрик Фалл-Ривер, а мать, когда с деньгами становилось трудно, подрабатывала портнихой. Он был их единственным сыном. Родители были английского происхождения, но где-то по пути в жилы семьи попала французская кровь. Дом же их стоял в квартале, населенном по преимуществу португальцами. Отца такое соседство не волновало, но мать считала его унизительным. Она была несчастной, исполненной горечи женщиной, которая рано вышла замуж, надеясь, что муж добьется в жизни большего, а не кончит дни простым смазчиком.

Еще в детстве он осознал, что хорош собой. Приходившие по воскресеньям гости восторгались хорошеньким мальчиком — такие прелестные золотистые волосы, такие синие глаза, — но отец, который всегда был рядом, неодобрительно покачивал головой, считая, что это восхищение вредно для ребенка. Родители часто ссорились — в основном из-за того, что мать уделяла слишком много внимания внешности сына и тратила слишком много денег на его одежду.

До школы он мало играл с соседскими детьми — мать это не поощряла, — и первые дни в школе стали для него пыткой. Он совсем потерял уверенность в себе, вдруг оказавшись членом большой группы мальчиков, большинство которых дразнили его за нарядную одежду и его явные старания обходить лужи на школьном дворе. И вот как-то, вконец раздраженный издевками, он подошел к вожаку мальчишек своего класса и плюнул ему на башмаки. Последовала короткая, но яростная драка, к концу которой он повалил вожака на спину, придавил его коленями и стал колотить головой о землю. Их разняла учительница. После этого его больше не задирали. И в конце концов он даже подружился с вожаком.

Он хорошо учился, мать расцветала, увидев очередное «отлично», и даже отец начал его хвалить. Отметки у него стали еще лучше, когда он оказался за одной партой с некрасивой, но очень способной девочкой, которая так была благодарна ему за несколько поспешных поцелуев в раздевалке, что никогда не прикрывала рукой тетрадь во время письменных экзаменов.

Школа была счастливейшим временем в его жизни: девочки любили его за красивую внешность и обаяние, учителя — за вежливость и внимание на уроках, за то, как он кивал, услышав в классе что-нибудь особенно важное, и улыбался их немудрящим шуткам; перед мальчиками же он изображал презрение и к девочкам, и к учителям — без нажима, но достаточно, чтобы они его тоже любили. Дома он был божеством. Отец в конце концов сдался и проникся к нему таким же восхищением, как и мать.

Когда пришла пора ухаживаний, он встречался с девочками из более богатых районов города. Его родители опять принялись спорить о карманных деньгах и расходах на одежду. Но споры эти были недолгими, и его отец, немного посопротивлявшись, уступал. Мать стала предсказывать, что он женится на девушке из богатой семьи. Она говорила это как будто шутя, но довольно часто.

В средней школе его выбрали президентом старшего класса, и он закончил ее третьим по математике и физике. При ежегодной оценке достижений он был назван лучшим танцором, наиболее популярным учеником и наиболее вероятным кандидатом на блестящую карьеру. Его родители устроили праздник по поводу окончания их сыном школы, на который пришли многие его одноклассники, жившие в зажиточной части города.

Через две недели его призвали в армию.

Первые дни в армии он еще плыл на волне эйфории, порожденной оставшимися позади успехами в школе. Но вскоре действительность стерла слой изоляции, и он понял, что безликое подчинение, которого от него требует армия, в тысячу раз унизительнее, чем издевательства товарищей в первом классе школы. И если бы он вздумал плюнуть на башмаки сержанта, то, наверно, провел бы оставшуюся жизнь в тюрьме для штрафников. Он проклинал слепую систему, которая забросила его в пехоту, где его окружали неотесанные идиоты, никогда в жизни не читавшие ничего, кроме комиксов. Вскоре он и сам стал читать комиксы — просто потому, что не был в состоянии сосредоточиться на захваченной из дому «Анне Карениной». Он подружился кое с кем из товарищей по взводу, которым покупал пиво в лагерном буфете и которых развлекал сочиненными им непристойными и безумно смешными биографиями офицеров. Он презирал все, чему его обучали, и все, что его заставляли делать.

Когда его посадили на транспортное судно в Сан-Франциско, его рвало от первого до последнего дня похода через Тихий океан. И он знал, что рвоту у него вызывала не одна качка. Он был уверен, что его убьют на войне.

На острове, частично все еще занятом японцами, он отстал от своей роты и остановился, охваченный ужасом, в гуще безмолвных джунглей. Он пошел в одном направлении, потом в другом, не зная, где искать спасения. Раздался хлопок выстрела, и мимо его уха просвистела пуля. Воздух взорвался резкими криками птиц. Он хлопнулся на землю и закатился под куст, похолодев от сознания, что наступил момент гибели.

Птичьи крики постепенно затихли. В ветвях росшего поблизости дерева он заметил отблеск металла. Значит, это там его подстерегает снайпер. Он стал заползать глубже в кусты, волоча за собой винтовку. Его тело стало липким от холодного пота, его колотила дрожь, и он боялся, что японец услышит, как под ним шуршат листья. Винтовка, казалось, весила тонну.

Наконец он подобрался к дереву метров на семь и разглядел в ветвях скорченную фигуру. Он поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Хор птиц взорвался снова. В кроне дерева не произошло никакого движения. Потом с него вдруг свалилась винтовка, и он увидел, как снайпер неуклюже скользит вниз по лиане. Он соскочил на землю и тут же поднял руки. Это был маленький желтый человечек в смехотворном камуфляже из листьев и веток. Изо рта у него рвался перепуганный лепет со странными модуляциями.

Держа японца под прицелом, он встал на ноги. Японец был перепуган не меньше его: желтое лицо дергалось, колени дрожали. Он был перепуган даже больше, потому что на штанах спереди у него расплывалось мокрое пятно.

Он с пренебрежением глядел на жалкую фигуру противника. Теперь он уже твердо стоял на ногах, пот больше не лился у него по спине, а винтовка, нацеленная на эту дрожащую карикатуру на человека, казалась продолжением его рук. В голосе японца была мольба. Желто-коричневые пальцы шевелились, умоляя о пощаде.

Он медленно спустил курок. Даже не ощутив отдачи приклада в плечо, он глядел, как на груди японца расцвело черно-красное пятно. Человечек упал и начал скрести землю руками.

Крики птиц напоминали ему брошенную в воздух пачку разноцветных карточек. Поглядев на поверженного врага минуту-другую, он повернулся и зашагал прочь — такой же легкой и уверенной походкой, какой шел со сцены актового зала после получения свидетельства об окончании школы.

В январе 1947 года он был демобилизован. На груди у него красовались медали «Бронзовая звезда» и «Пурпурное сердце». В его истории болезни было записано, что на правой стороне груди у него остался шрам от ранения осколком снаряда. Вернувшись домой, он узнал, что за время его отсутствия отец погиб в автомобильной катастрофе.

В Менассете ему предложили несколько вакансий, но он все их отверг, как не обещающие быстрого продвижения по службе. Матери хватало на жизнь денег, полученных за отца от страховой компании, к тому же она опять стала брать шитье на дом. Пооколачивавшись в Менассете пару месяцев в ореоле бранной славы и довольствуясь выплачиваемыми ему федеральным правительством двадцатью долларами в неделю, он решил поехать в Нью-Йорк. Мать была против, но он уже достиг совершеннолетия и не был обязан считаться с ее мнением. Некоторые соседи с удивлением спрашивали, почему он не хочет поступить в университет — ведь за обучение будет платить правительство. Но он считал, что университет — ненужная остановка на пути к несомненно ожидавшему его успеху.

В Нью-Йорке он сначала поступил на работу в издательство, где, как его заверил начальник отдела кадров, способному человеку открываются большие возможности. Но он выдержал однообразную работу в отделе пересылок лишь две недели.

Затем он поступил в универмаг — продавцом в отдел мужской одежды. Там он задержался на месяц — и то лишь потому, что имел право покупать себе одежду с двадцатипроцентной скидкой.

К концу августа, пробыв в Нью-Йорке пять месяцев и сменив шесть мест, он опять ощутил внутреннее чувство неуверенности оттого, что им никто не восхищался и он ни в чем не преуспел. Он засел в арендованной им квартире и занялся глубоким самоанализом. И решил, что, если в тех шести местах, где работать он попробовал, ему не подвернулось ничего подходящего, маловероятно, что больше повезет в следующие пять месяцев. Он взял ручку и составил объективный, как ему казалось, список своих качеств, достоинств и талантов.

В сентябре он поступил в театральную школу, которую ему, как участнику войны, тоже оплачивало правительство. Поначалу преподаватели предсказали ему блестящую сценическую карьеру: он был хорош собой, умен и обладал звучным голосом, хотя ему сказали, что он должен будет избавиться от акцента, характерного для жителей Новой Англии. Поначалу он был полон надежд. Потом обнаружил, как много труда требуется для того, чтобы стать актером. Преподаватели предлагали ему упражнения типа: «Посмотрите на эту фотографию и постарайтесь выразить лицом и движениями, какие она у вас вызывает чувства». Ему подобные задания казались идиотизмом, хотя другие студенты как будто воспринимали их всерьез. Единственное, чем он занялся с усердием, так это дикцией: его обескуражило слово «акцент». Он всегда считал, что акцент может быть у других, но никак не у него.

В декабре, когда ему исполнилось двадцать два года, он познакомился с довольно привлекательной вдовушкой. Ей было за сорок, и у нее имелись немалые денежки. Они встретились на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы. Как они потом решили, знакомство это произошло при весьма романтических обстоятельствах. Попятившись к кромке тротуара, чтобы не попасть под автобус, она оступилась и упала в его объятия. Этот инцидент напугал и смутил ее. Он же высказался в юмористическом духе о способностях и внимательности нью-йоркских водителей автобусов, потом они прошли по Пятой авеню до весьма приличного бара, где выпили по две рюмки мартини, за которые он расплатился сам. В последующие недели они ходили смотреть элитное кино в маленьких кинотеатрах и обедали в ресторанах, где полагалось давать на чай трем или четырем служащим. Он оплатил много счетов, но на этот раз не своими деньгами.

Их связь продолжалась несколько месяцев, в течение которых он постепенно забросил театральную школу — это не причинило ему особых терзаний, — и привык сопровождать ее по магазинам, где многое покупалось для него. Поначалу он несколько стеснялся очевидной разницы в их возрасте, но вскоре это прошло. Однако у него были другие основания испытывать неудовлетворенность положением вещей: при красивом лице у нее было тело отнюдь не молодой женщины и, во-вторых (что было гораздо важнее), он узнал от лифтера в ее доме, что она меняла молодых любовников каждые шесть месяцев. Похоже, мрачно думал он, мне опять ничего не светит. По истечении пяти месяцев, когда она перестала спрашивать, с кем он проводит те ночи, когда не видится с ней, он решил опередить ее и сказал, что ему надо вернуться домой, потому что у него тяжело заболела мать.

Он действительно вернулся домой, предварительно срезав с костюмов бирки дорогих магазинов и заложив швейцарские часы. Первую половину июня он слонялся по дому, сетуя на то, что вдова не была моложе, красивее и более склонной к постоянному союзу.

Он начал строить планы и решил, что, пожалуй, все же поступит в университет. Лето он проработал в галантерейном магазине, поскольку, хотя по закону о трудоустройстве вернувшихся с войны солдат ему не придется платить за обучение, ему нужны будут деньги для того, чтобы держаться наравне со своими однокурсниками — а он собирался поступить в первоклассный университет.

В конце концов его выбор остановился на университете Стоддард в городе Блю-Ривер, штат Айова. Этот университет считался чем-то вроде загородного клуба для отпрысков богатых граждан Айовы. Он легко поступил в Стоддард — ведь у него был прекрасный школьный аттестат.

В первый год он подружился с прелестной девушкой со старшего курса, дочерью президента международного концерна сельскохозяйственного оборудования. Они вместе прогуливали лекции, вместе спали. Однако в мае она сказала ему, что дома ее ждет жених и что к их отношениям не стоило относиться всерьез.

На второй год он познакомился с Дороти Кингшип.

Глава 3

Он достал пилюли. Герми Годсен взял с него за две серые капсулы пять долларов.

В восемь часов вечера он встретился с Дороти в обычном месте — на затененной деревьями скамейке в центре широкой поляны между факультетами искусствоведения и фармацевтики. Сойдя со светлеющей цементной дорожки и шагая через лужайку к скамье, он увидел, что Дороти его уже ждет. Она сидела в напряженной позе, держа переплетенные пальцы на коленях. На ней было темное пальто — ночи в апреле прохладные. От фонаря, стоявшего в стороне, ей на лицо падали тени листьев.

Он сел рядом и поцеловал ее в щеку.

Она тихим голосом сказала:

— Добрый вечер.

Из освещенных окон факультета искусствоведения доносились смешанные звуки нескольких фортепиано. Помолчав минуту, он сказал:

— Я достал пилюли.

Через полянку по направлению к ним шла пара, но, увидев, что скамейка занята, вернулась на светлую дорожку. Они услышали голос девушки:

— Господи, ну везде занято!

Он достал из кармана конверт и вложил его в руку Дороти. Она ощупала капсулы через бумагу.

— Нужно принять сразу обе, — сказал он. — Тебе, возможно, станет нехорошо и будет мутить.

Она положила конверт в карман пальто.

— А что в них?

— Хинин и еще что-то, точно не знаю. — Он помолчал. — Это не опасно для здоровья.

Он поглядел на нее и увидел, что ее взгляд устремлен куда-то вдаль, за здание факультета искусствоведения. Он повернул голову и проследил за ее взглядом — там вдали мелькал красный огонек. Это была передаточная башня местной радиостанции, которая стояла на крыше самого высокого здания в Блю-Ривер — здания муниципалитета, где находилось бюро бракосочетаний. «Интересно, почему она туда смотрит, — подумал он, — потому, что там находится это бюро, или просто потому, что это — единственный мерцающий огонек в темном небе?» Он взял ее за руку и почувствовал, какая она холодная.

— Не волнуйся, Дорри, все будет хорошо.

Несколько минут они сидели молча, потом она сказала:

— Давай сходим в кино. В городе идет картина с Джоан Фонтейн.

— Извини, я не могу. Мне нужно сделать гору упражнений по испанскому.

— Тогда пойдем к нам в общежитие. Я тебе помогу с испанским.

— Хочешь совратить меня с пути истинного?

Он проводил ее до приземистого здания женского общежития и поцеловал.

— Завтра увидимся на занятиях, — сказал он.

Она кивнула и сама его поцеловала. Он почувствовал, что она дрожит.

— Не бойся, детка. Не помогут пилюли — поженимся. Ты же знаешь поговорку — у любви нет преград.

Она ждала, что еще он скажет.

— Я ужасно тебя люблю, — сказал он и поцеловал ее.

Подняв голову, он увидел у нее на губах неуверенную улыбку.

— Спокойной ночи, детка, — сказал он.

Он вернулся домой, но испанским заниматься не мог. Вместо этого сидел, подперев руками голову, и думал о капсулах. Господи, только бы они подействовали! Ну не может быть, чтобы не подействовали!

Но Герми Годсен сказал ему, вручая капсулы:

— Гарантии дать не могу. Если твоя подружка в конце второго месяца…

Он старался не думать об этом. Встал, прошел к бюро и выдвинул нижний ящик. Из-под аккуратно сложенных пижам достал две брошюры, чьи обложки отсвечивали медным блеском. Познакомившись с Дороти и узнав от одного из студентов-секретарей в службе учета, что она не просто одна из семьи Кингшипов, владельцев «Кингшип коппер», но дочь президента корпорации, он послал в нью-йоркское отделение корпорации письмо, в котором писал, что собирается вложить в нее свой капитал (что не так уж расходилось с истиной), и попросил прислать ему рекламные проспекты.

Через две недели, когда он читал вслух «Ребекку», притворяясь, будто она ему безумно нравится (это была любимая книга Дороти), а она старательно вязала ему толстые носки «ромбиками» (ее предыдущий дружок обожал такие носки, и они стали для нее символом истинной любви), почтальон просунул большой конверт ему под дверь. Когда Дороти ушла, он торжественно открыл конверт. Проспекты оказались замечательными. Брошюры — «Техническая информация о „Кингшип коппер“» и «„Кингшип коппер“ — пионер в дни войны и мира» — были напичканы фотографиями: шахты и печи, концентраторы и конвертеры, цеха, выпускающие прокат, брус, трубы. Он перечитал проспекты сотни раз и наизусть знал каждую подпись под фотографиями. Время от времени он доставал их и проглядывал с задумчивой улыбкой на лице, какая бывает у женщины, перечитывающей любовные письма.

Но сегодня они не помогали. «Карьерная добыча руды в Лендерсе, штат Мичиган. Одна эта шахта дает в год…»

Больше всего его злило то, что все это случилось по вине самой Дороти. Он собирался привести ее домой лишь один раз — как бы в качестве гарантии выполнения контракта. А дальнейшие визиты происходили по настоянию Дороти, закрывавшей во время акта любви глаза и разжигавшей его своим пассивным огнем изголодавшейся сироты. Он стукнул кулаком по столу. Она сама во всем виновата, черт бы ее побрал!

Он заставил себя перелистать проспекты. Но это не помогло; через минуту он отшвырнул их и опять подпер голову руками. Что, если капсулы не помогут? Уходить из университета? Бежать от Дороти? Это бесполезно — она знает его адрес в Менассете. Даже если она не захочет его разыскивать, это, несомненно, сделает ее отец. Разумеется, в суд на него он подать не сможет (или сможет?), но сумеет ему навредить. Он представил себе богатый и могущественный клан Кингшипов и прямо-таки наяву услышал слова Лео Кингшипа: «Советую остерегаться этого молодого человека. Он законченный подлец. Я считаю своим долгом предупредить вас…» И что ему тогда останется? Отдел доставки?

А если на ней жениться? Родится ребенок, но от Кингшипа они не получат ни цента. Опять остается отдел доставки, только на этот раз у него будут сидеть на шее жена и ребенок. Дьявол!

Нет, капсулы обязательно подействуют. На это одна надежда. Если этого не произойдет, он понятия не имеет, что ему делать.

Перед ней на столе лежала белая спичечная коробка, на которой было вытиснено медью: «Дороти Кингшип». На каждое Рождество корпорация «Кингшип коппер» дарила такие именные спички своим сотрудникам, клиентам и друзьям. Она сумела зажечь спичку только с четвертой попытки и, когда поднесла ее к сигарете, то увидела, что пламя колышется, как на ветру. Она откинулась на спинку стула и попыталась успокоиться, но ее глаза притягивала открытая дверь ванной комнаты, где на краю раковины ее дожидались белый конверт и стакан с водой…

Она закрыла глаза. Если бы только можно было бы обсудить все это с Эллен. Утром она получила от нее письмо: «Погода стоит прекрасная… меня выбрали президентом комитета по устроению бала для первого курса… Ты читала последний роман Маркуонда?..» — одно из тех пустопорожних посланий, которыми они обменивались с Рождества и отдалившей их друг от друга ссоры. Если бы она могла посоветоваться с Эллен, поговорить с ней по душам, как это бывало раньше…

Когда Лео Кингшип развелся с женой, Дороти было пять лет, а Эллен — шесть. Третьей сестре — Марион — было уже десять. Когда девочки лишились матери — сначала в результате развода, а потом последовавшей через год ее смерти, — Марион переживала эту потерю глубже младших сестер. Она отчетливо помнила обвинения и разоблачения, предшествовавшие разводу, и с горечью пересказывала их подраставшим сестрам, несколько преувеличивая жестокость отца. С течением времени она отдалилась и от сестер, и от отца, замкнулась в себе и стала жить собственной жизнью.

А Дороти и Эллен искали любви, которой не находили ни у отца, отвечавшего холодностью на холодность, ни у череды бесцветных и требовательных гувернанток, которых к ним приставил отец, на попечении которого, по решению суда, остались дети. Две младших сестры ходили в одну школу, ездили в те же самые летние лагеря, были членами тех же клубов и ходили на те же танцы (соблюдая требования отца о раннем возвращении домой). Эллен была ведущей, а Дороти — ведомой.

Когда Эллен поступила в университет Колдвелл в штате Висконсин, Дороти решила на следующий год поступать туда же. «Нет! — сказала Эллен. — Дороти должна научиться принимать решения самостоятельно». С ней согласился отец, который больше всего ценил самостоятельность и в себе, и в других. В конце концов отец в какой-то степени пошел навстречу Дороти, и ее отправили учиться в Стоддард, который находился на расстоянии всего лишь ста миль от Колдвелла. Предполагалось, что сестры будут навещать друг друга по субботам и воскресеньям. Они действительно обменялись несколькими визитами, постепенно встречи становились все реже, пока Дороти не заявила, что первый год в университете полностью научил ее самостоятельности. И свидания сестер прекратились. В прошлое Рождество сестры поссорились. Размолвка началась из-за пустяка («Если тебе захотелось надеть мою блузку, надо было, по крайней мере, спросить моего разрешения!») и разрослась до ссоры, потому что Дороти все каникулы находилась в подавленном настроении. И когда сестры вернулись к учебе, переписка между ними свелась к редкому обмену холодными записками…

Правда, можно ей позвонить. Дороти посмотрела на телефон. Через минуту она услышит голос Эллен… Но с какой стати она будет делать первый шаг, да еще нарываться на отповедь? Она затушила сигарету в пепельнице. «И вообще, — подумала она, — о чем мне беспокоиться? Ладно, приму пилюли. Помогут — прекрасно, а если нет, тем лучше — мы поженимся. Как это будет замечательно, даже если отец полезет на стену. Мне не нужны его деньги».

Дороти пошла в прихожую и заперла входную дверь. Ей было и жутко и весело при мысли, что она собирается совершить такой непривычный и несколько мелодраматичный поступок.

В ванной она взяла конверт и высыпала капсулы в ладонь. Они были серовато-белого цвета и поблескивали, как удлиненные жемчужины. Бросив конверт в корзину, она вдруг подумала: «А может, не принимать?»

Тогда они завтра поженятся! И не надо будет ждать до лета или даже до окончания университета — еще больше двух лет!

Нет, так поступать нехорошо. Она обещала попробовать. Однако завтра…

Дороти положила в рот капсулы, взяла стакан с водой и одним глотком его осушила.

Глава 4

Аудитория находилась в одном из новых зданий Стоддарда и имела форму прямоугольника, одна стена которого была сплошь стеклянной с алюминиевыми рамами. Перед кафедрой преподавателя было восемь рядов скамей. В каждом ряду было десять серых металлических сидений, правая ручка которых изгибалась вперед и налево и представляла собой нечто вроде парты.

Он сидел и последнем ряду на втором сиденье от окна. Слева было пустое место — здесь обычно сидела Дороти. Это была первая лекция в тот день — по общественным наукам, — единственный раз, когда они встречались в классе в этом семестре. Бубнящий голос лектора заполнял залитую солнцем комнату.

Хотя бы сегодня постаралась не опаздывать! Неужели она не понимает, что он изнывает от неизвестности? Что его ждет — рай или ад? Безоблачное счастье или жуткая заваруха, о которой он даже не хотел думать. Он поглядел на часы: восемь минут десятого. Черт бы ее побрал!

Он ерзал на своем стуле, нервно перебирая пальцами цепочку от ключей. Его взор был прикован к блузке сидевшей перед ним студентки, и он принялся считать на ней белые горошины.

Боковая дверь аудитории открылась. Его голова невольно дернулась.

Вид у Дороти был совсем больной. На серовато-бледном лице пятна румян выступали, как краска на штукатурке. Под глазами у нее легли темные круги. Она посмотрела на него, как только открыла дверь, и едва заметно покачала головой.

Проклятие! Он опустил глаза на цепочку для ключей, которую держал в руках. Внутри у него все онемело. Он слышал ее шаги, слышал, как она села на сиденье слева от него, как положила учебники на пол между ними. Потом он услышал царапанье пера по бумаге и, наконец, звук вырываемой из блокнота страницы.

Он повернул к ней голову. Она протягивала ему свернутый листок линованной бумаги, с беспокойством глядя на него.

Он взял листок и развернул, держа на коленях:

Он на минуту прикрыл глаза, потом открыл их и повернулся к ней. Его лицо ничего не выражало. Она робко улыбнулась. Он попытался ответить ей улыбкой, но не смог. Он опустил глаза на записку. Свернул листок пополам. Потом еще и еще раз, пока он не превратился в тугой комок, который он положил в карман. Потом долго сидел, сцепив руки и глядя на лектора.

Через несколько минут он нашел в себе силы повернуться к Дороти, улыбнуться ей и беззвучно проговорить одними губами:

— Ничего страшного.

Когда в 9.55 прозвучал звонок, они вышли из аудитории вместе с другими студентами. Те смеялись, толкались и жаловались на близость экзаменов, невыполненные курсовые работы и несостоявшиеся свидания. Выйдя наружу, они сошли с дорожки, по которой направились остальные, и остановились в тени факультетского здания.

Щеки Дороти понемногу розовели.

— Все будет хорошо, — поспешно проговорила она. — Я в этом убеждена. Тебе не придется уходить из университета. Тебе ведь увеличат пособие, правда? На содержание жены?

— Целых сто пять долларов в месяц, — с горечью проговорил он.

— Другие же ухитряются прожить на эти деньги… те, которые живут в лагере для автоприцепов. Как-нибудь и мы проживем.

Он положил учебники на траву. Главное — выиграть время, чтобы хорошенько подумать. Ему казалось, что у него начинают дрожать колени. Он взял ее за плечи и ласково ей улыбнулся.

— Ты права. И ни о чем не беспокойся. — Он помедлил и сказал: — В пятницу пойдем в муниципалитет.

— В пятницу?

— Детка, сегодня уже вторник. Ну какая разница — тремя днями позже, тремя днями раньше…

— Я думала, что мы пойдем сегодня.

— Так сразу не получится, Дорри. Подумай сама — нужно столько всего сделать. Кажется, от меня требуется анализ крови. Надо будет узнать. И потом, если мы поженимся в пятницу, в субботу и воскресенье у нас будет что-то вроде медового месяца. Я хочу заказать номер в отеле «Нью-Вашингтон»…

Дороти недоумевающе нахмурилась.

— Это ведь всего три дня, — убеждал ее он.

— Да, пожалуй, — со вздохом сказала она.

— Вот и умница.

Она тронула его за руку:

— Я понимаю, что все получилось не так, как мы хотели, но… ты ведь рад, что мы поженимся, да?

— Конечно, рад. Не так уж важно, сколько у нас будет денег. Просто я хотел, чтобы ты жила не нуждаясь.

Она с любовью смотрела на него.

Он посмотрел на часы:

— У тебя ведь семинар в десять часов?

— Испанский. Можно и прогулять.

— Не надо прогуливать. У нас будут более веские основания прогуливать утренние занятия.

Она сжала ему руку.

— Встретимся в восемь часов, — сказал он. — На нашей скамейке.

Она неохотно повернулась, чтобы идти в аудиторию.

— Да, Дорри…

— Что?

— Ты ничего не говорила сестре?

— Эллен? Нет.

— Лучше не говори. Сообщим ей, когда поженимся.

— А я собиралась написать ей заранее. Когда-то мы были так близки. Мне не хотелось бы выйти замуж, не говоря ей.

— Но ведь она пренебрегала тобой за последнее время.

— Не пренебрегала.

— Ты сама так сказала. Так или иначе, она наверняка сообщит твоему отцу. А он может нам как-нибудь помешать.

— Как он может помешать?

— Не знаю. Но ты сама знаешь, что он так этого не оставит.

— Ну ладно, как скажешь.

— А потом ты ей сразу позвонишь. И мы расскажем всем на факультете.

— Хорошо.

Она улыбнулась ему напоследок и пошла по освещенной солнцем дорожке. Ее волосы отливали золотом. Он провожал ее глазами, пока она не повернула за угол. Потом подобрал свои учебники и направился в противоположную сторону. Где-то вдали раздался резкий скрип тормозов. Он вздрогнул. Похоже на пронзительный крик птицы в джунглях.

Почти бессознательно он решил прогулять остаток учебного дня. Прошел через весь город и спустился к реке, вода в которой была не голубого, а мутно-коричневого цвета. Опершись об окрашенный в черный цвет парапет моста Мортон-стрит, он смотрел на воду и курил. Ну вот, дилемма настигла и поглотила его, как грязная вода подножие мостовых быков. Жениться на ней или бросить? Жена и ребенок при отсутствии денег или преследования и шантаж ее отца? «Вы меня не знаете, сэр. Меня зовут Лео Кингшип. Я хочу поговорить с вами о молодом человеке, которого вы взяли на работу… Молодого человека, который ухаживает за вашей дочерью… Я должен вас предупредить…» И что тогда? Ему останется только вернуться домой. Он подумал о матери. Столько лет она гордилась им, презирала детей соседей, и вот он — продавец в галантерейном магазине, и не на лето, но навсегда. Или рабочий на какой-нибудь фабричке. Его отец не оправдал ее надежд, любовь к нему превратилась в горечь и презрение. Неужели и его ждет то же самое? Неужели люди будут насмешливо перешептываться у него за спиной? Господи! Лучше бы эти проклятые капсулы убили Дороти!

Если бы только можно было уговорить ее на операцию! Но нет, она желает выйти замуж, и, сколько бы он ни убеждал и ни просил, сколько бы ни называл ее «деткой», она по крайней мере посоветуется с Эллен, прежде чем решится на такой серьезный шаг. Да и где взять денег на операцию? И вдруг операция будет неудачной, вдруг она умрет? Виноват будет он, потому что нашел врача и уговорил ее сделать операцию. Все будет обстоять так же, как и сейчас, — ее отец ему этого не простит. Смерть Дороти ему нисколько не поможет.

Если она умрет от аборта.

На черной краске парапета было нацарапано сердце, и по обе стороны пронзавшей его стрелы стояли инициалы. Он разглядывал рисунок, пытаясь подцепить краску ногтем. Нет, надо выкинуть это из головы. Под рисунком вскрылись предыдущие слои краски: черная, оранжевая, черная, оранжевая. Это было похоже на слои породы в учебнике геологии. Памятники мертвых веков.

Мертвых.

Спустя какое-то время он подобрал учебники и медленно пошел от моста. Мимо него по улице проносились автомобили.

Он зашел в паршивенькое кафе на набережной и заказал сандвич с ветчиной и кофе. Он съел сандвич за маленьким столиком в углу и, принявшись пить кофе, достал из кармана записную книжку и ручку.

Первой ему пришла в голову мысль о кольте, который он привез из армии. Достать патроны было совсем не трудно. Но, если думать о деле всерьез, от кольта придется отказаться. Надо, чтобы это походило на несчастный случай или самоубийство. Револьвер слишком осложнит ситуацию.

Яд? Но где его взять? Попросить у Герми Годсена? Нет. Может быть, забраться в аптеку — наверно, это будет не очень сложно. Надо пойти в библиотеку и почитать о ядах…

Это должно быть похоже на несчастный случай или самоубийство, потому что, если заподозрят что-нибудь другое, он первый попадет под подозрение. Столько всего надо предусмотреть — если, конечно, он действительно на это решится. Сегодня вторник; женитьбу нельзя отложить дольше пятницы — не то Дороти начнет нервничать и позвонит Эллен. Нет, пятница — это последний срок. За это время надо все основательно продумать и ничего не упустить.

Он поглядел на запись в блокноте:

Разумеется, все это имеет значение, если он действительно собирается это сделать. Пока что он просто просчитывает варианты. И потом уже станет вникать в детали. Просто умственная гимнастика.

Но, выйдя из кафе, он пошел обратно в город упругой и уверенной походкой.

Глава 5

Он пришел в университет в три часа и тут же отправился в библиотеку. В каталоге нашел шесть книг, в которых могла содержаться нужная ему информация; четыре были общими трактатами по токсикологии, две остальные — справочниками по судебной медицине, в которых имелись главы об отравлениях. Он не стал делать заказ на эти книги, а вместо этого записался у библиотекаря и отправился на поиски нужных книг на полках.

До этого ему никогда не приходилось бывать в книгохранилище. Полки там стояли в три этажа. И до верхних можно было добраться по спиральной лестнице. Одной книги из его списка не было на месте. Остальные пять он без труда нашел на полках третьего этажа. Усевшись за один из столиков, которые были расставлены вдоль стен читальни, он включил лампу, достал блокнот, ручку и начал читать.

Через час у него уже был список пяти токсических веществ, которые с наибольшей вероятностью можно было найти на аптечном складе. Любое из них по времени реакции и предшествующим смерти симптомам подходило для его плана, очертания которого обрисовались у него в уме еще тогда, когда он шел от реки.

Он ушел с территории университета и пошел домой. По дороге он увидел магазин одежды, витрины которого возвещали о распродаже. На одном из плакатов был рисунок песочных часов с подписью: «Последние дни распродажи».

Какое-то время он глядел на песочные часы, потом повернулся и пошел назад к университету.

В университетском книжном магазине, прочитав список книг, приколотый к доске объявлений, он попросил у продавца книгу «Фармацевтическая методика» — лабораторное пособие для студентов старшего курса фармацевтического факультета.

— Что-то поздно она вам понадобилась, — заметил продавец, возвращаясь с книгой в руках. — Обычно ее берут в начале семестра. — Это была толстая книга в зеленой легко узнаваемой обложке. — Потеряли свою?

— Нет, ее украли.

— Да? Еще что-нибудь нужно?

— Дайте, пожалуйста, несколько конвертов.

— Какого размера?

— Обычного. Те, что для писем.

Продавец положил на книгу пачку белых конвертов.

— Доллар пятьдесят центов плюс двадцать пять центов. С налогом получается доллар семьдесят девять центов.

Факультет фармацевтики помещался в одном из старых зданий университета. Это был трехэтажный дом, кирпичные стены которого полностью увил плющ. Широкие ступени вели к главному входу. С обоих концов здания были лестницы, ведущие вниз — в длинный коридор, который шел по всей длине здания и в котором находился склад медикаментов. Дверь склада была заперта. Ключи к двери были у всех сотрудников факультета и студентов старших курсов, которым было разрешено работать с медикаментами без надзора преподавателей. Такая же система была принята на всех факультетах, где был необходим склад. Почти все студенты знали об этом.

Он миновал главный вход и прошел через холл в гостиную. За двумя столиками играли в бридж, на диванах сидели студенты, читая или разговаривая. Некоторые из них подняли на него глаза. Он прошел к стоявшей в углу вешалке, положил на нее учебники, снял вельветовый пиджак и повесил его на один из крючков. Затем вынул из пачки три конверта, сложил их вдвое и убрал в карман джинсов. Оставшиеся конверты положил на стопку учебников, взял пособие для лабораторных работ и ушел из гостиной.

Он спустился в коридор подвального этажа. Справа от лестницы находился мужской туалет. Он вошел в него, посмотрел под дверьми, не занята ли какая-нибудь из кабинок, потом бросил пособие на пол. Потоптался на нем, попинал ногой, как футбольный мяч. Когда он подобрал книгу, она уже не выглядела откровенно новой. Он положил ее на полку над умывальником. Глядя в зеркало, закатал до локтя рукава, расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил узел галстука. Затем взял пособие под мышку и вышел в коридор.

Складская дверь находилась посередине между центральной лестницей и концом коридора. Немного дальше на стене висела доска объявлений. Он дошел до нее и сделал вид, что читает объявления. Он стоял, повернувшись спиной к концу коридора, но так, чтобы углом глаза видеть центральную лестницу. Пособие он держал под мышкой левой руки. В правой руке он сжимал связку ключей на цепочке.

Из склада вышла девушка и заперла за собой дверь. Она несла такую же, как у него, зеленую книгу и мензурку с беловатой жидкостью. Он смотрел ей вслед. Девушка прошла по коридору и начала подниматься по лестнице.

В боковую дверь у него за спиной вошли несколько человек и прошли мимо, увлеченные беседой. Они прошли всю длину коридора и вышли с противоположной стороны. Он по-прежнему глядел на доску объявлений.

В пять часов прозвенел звонок, и на некоторое время коридор заполнили студенты. Но все быстро затихло, и он опять остался один. Одно из объявлений на доске представляло собой иллюстрированный проспект о летних курсах в Цюрихском университете. Он принялся его читать.

По лестнице спустился лысый человек. У него не было с собой зеленого пособия, но по направлению его шагов и связке ключей в руке было ясно, что он идет на склад. Но это, наверно, преподаватель… Он повернулся спиной к приближающемуся человеку и перевернул страницу проспекта. Он услышал звук поворачиваемого в замке ключа, затем открываемой и закрываемой двери. Через минуту дверь опять открылась и закрылась и послышался звук удаляющихся, а потом поднимающихся по лестнице шагов.

Он принял прежнее положение и закурил сигарету. Но, сделав лишь одну затяжку, бросил ее на пол и раздавил каблуком — навстречу ему по коридору шла девушка, держа в руке пособие в зеленой обложке. У нее были жидкие прямые волосы и на носу очки в роговой оправе. Она достала из кармана халата связку ключей.

Он ослабил локоть, державший книгу под мышкой, и она упала ему на ладонь так, что ее нельзя было не заметить. Небрежно перевернув последнюю страницу проспекта, он подошел к складской двери, не глядя на приближающуюся девушку, потянул за цепочку, на которой висели ключи, и сделал вид, будто не может их достать, потому что они зацепились за подкладку. Когда он, наконец, извлек ключи из кармана, девушка уже подошла к складской двери. Он перебирал ключи, словно пытаясь найти нужный, до тех пор, пока девушка не сунула в замочную скважину свой ключ и не повернула его. Приоткрыв дверь, она улыбнулась ему.

— Вот спасибо, — сказал он, протягивая руку, чтобы шире открыть дверь, а другой рукой опуская ключи обратно в карман. Он зашел в помещение склада вслед за девушкой и закрыл за собой дверь.

Он оказался в небольшой комнате с многочисленными конторками и полками, на которых стояли бутылочки, коробочки и какие-то странные приборы. Девушка щелкнула выключателем на стене, и под потолком вспыхнули лампы дневного света, казавшиеся неуместными в этой комнате со старомодным обликом. Девушка подошла к одной из конторок у стены и раскрыла свое пособие.

— Вы из группы Аберсона? — спросила она.

Он пошел к противоположной стене и остановился спиной к девушке, разглядывая ряды бутылочек.

— Да, — отозвался он.

В комнате раздался тихий звон стекла.

— Как его рука?

— Да все так же, — сказал он, двигая бутылочки, чтобы отвлечь внимание девушки.

— Надо же такому случиться, — сказала она. — Говорят, что без очков он практически ничего не видит. — Она замолчала.

На каждой бутылочке была наклеена этикетка с названием, написанным черными буквами. На некоторых, кроме того, была добавочная этикетка с яркой красной надписью: «Яд». Он быстро окинул взглядом ряды бутылочек, обращая внимание лишь на те, где была красная надпись. Список ядов лежал у него в кармане, но выписанные им названия маячили у него перед глазами в воздухе, словно напечатанные на прозрачной ткани.

Вот одна! Флакон стоял примерно в полуметре, немного выше уровня глаз. «Белый мышьяк. As₄O₆. Яд» — значилось на этикетке. Флакон был наполовину наполнен белым порошком. Он протянул к нему руку, потом остановился и медленно повернулся, чтобы посмотреть краем глаза, чем занята девушка. Она взвешивала какую-то желтую жидкость в стеклянной колбе. Он опять вернулся к полкам, положил на бюро открытое пособие и стал рассматривать бессмысленные диаграммы и инструкции. Наконец, судя по звукам, девушка убрала весы и задвинула ящик. Видимо, она закончила свое дело. Он ниже склонился над пособием, водя пальцем по строчкам. Шаги направились к двери.

— До свидания, — сказала девушка.

— До свидания.

Дверь отворилась и закрылась. Он остался на складе один. Вынул из кармана носовой платок и заготовленные конверты. Замотав правую руку носовым платком, снял с полки флакон с мышьяком, поставил его на бюро и вынул пробку. Мышьяк был похож на муку. Он высыпал в конверт примерно столовую ложку. Порошок сыпался с тихим шуршанием, вскипая крошечными облачками. Он туго свернул конверт, положил его в другой и сунул в карман. Закупорив флакон и поставив его на место, он двинулся дальше, читая надписи на выдвижных ящичках и коробочках. В руке он держал наготове третий конверт.

Через несколько минут он нашел то, что искал: коробочку с желатиновыми капсулами, поблескивающими как овальные мыльные пузыри. На всякий случай он взял шесть штук. Положив их в третий конверт, он осторожно — чтобы не раздавить капсулы — сунул его в карман. Затем, вернув все на места, взял с бюро свое пособие, выключил свет и вышел в коридор.

Забрав в гостиной учебники и пиджак, он снова покинул университетскую территорию. На душе у него было глубокое удовлетворение: он придумал план действий и выполнил первую его часть. Разумеется, план приблизительный, и он вовсе не обязан выполнять его до конца. Поглядим, как получится с остальным, подумал он. Полиция никогда не поверит, будто Дорри случайно приняла смертельную дозу мышьяка. Надо, чтобы это походило на самоубийство — очевидное и неоспоримое. Надо, чтобы была предсмертная записка или что-нибудь не менее убедительное. Потому что, если они усомнятся, что это самоубийство, и начнут расследование, девушка, которая пустила его на склад, несомненно, его опознает.

Он шел не спеша, ощущая в кармане хрупкие капсулы.

В восемь часов он встретился с Дороти, и они отправились в кино, где все еще шла картина с Джоан Фонтейн.

Предыдущим вечером Дороти не хотела идти в кино: мир казался ей таким же серым, как те капсулы, что он ей дал. Но сегодня — сегодня все расцветилось яркими красками. Перспектива немедленного бракосочетания унесла все ее проблемы, как порыв свежего ветра уносит палые листья. И не только пугающую проблему, которую представляла собой ее беременность, но вообще все проблемы, которые когда-нибудь перед ней стояли, — проблемы одиночества и неуверенности в себе. Единственным грозовым облачком на ее горизонте был тот неизбежный день, когда ее отец, и без того возмущенный поспешным браком, узнает причину спешки. Но сегодня и это не особенно беспокоило Дороти. Она всегда ненавидела жесткую моральность отца, но нарушала его правила только тайком и с чувством вины. А теперь, защищенная объятиями мужа, она сможет бросить отцу открытый вызов. Отец, конечно, устроит безобразную сцену, но Дороти даже в какой-то степени предвкушала возможность сообщить отцу, что она ни в грош не ставит его неудовольствие и его угрозы.

Она с наслаждением думала, как они будут счастливы в лагере домиков-прицепов. И как им станет еще лучше, когда у них родится ребенок. Ей было неинтересно смотреть фильм, отвлекавший ее от действительности, которая была прекраснее любого фильма.

Он же прошлым вечером не хотел идти в кино. Он вообще не любил кино, и особенно кинофильмы преувеличенно эмоциональные. Но сегодня он сидел рядом с Дороти в уютном полумраке кинотеатра, обняв ее и касаясь рукой ее груди, и впервые с того дня, когда она сказала ему про беременность, позволил себе расслабиться.

И он внимательно следил за событиями на экране. Словно повороты фабулы заключали в себе ответ на вечные загадки. Фильм ему очень понравился.

После кино он пошел домой и заготовил капсулы.

Осторожно, через бумажную воронку, насыпал мышьяк в крошечные половинки капсул, затем приладил на них вторые половинки — чуть побольше. Процедура заняла у него почти час. Он испортил две капсулы, раздавив одну и размягчив влагой пальцев другую, но в конце концов изготовил две безупречные капсулы со смертельной начинкой.

Закончив работу, он отнес испорченные капсулы, капсулы, оставшиеся неиспользованными, и остатки порошка в туалет и спустил воду. То же самое он сделал с воронками, через которые сыпал мышьяк, и с конвертами, которые были у него в кармане, предварительно порвав их на мелкие кусочки. Затем положил две «заряженные» капсулы в новый конверт и спрятал их в нижнем ящике своего бюро под пижамами и проспектами «Кингшип коппер», вид которых заставил его мрачно улыбнуться.

В одной из книг, которые он читал в библиотеке, говорилось, что смертельная доза мышьяка — от одной десятой грамма до двух граммов. Он подсчитал, что в двух капсулах помещалось примерно пять граммов мышьяка.

Глава 6

В среду он жил по своему обычному распорядку, не пропустил ни одной лекции, но принимал в окружавшей его жизни не больше участия, чем ныряльщик в батисфере принимает участие в жизни чуждого мира, в который погрузился. Он сосредоточил все свои умственные усилия на проблеме, как выманить у Дороти что-то вроде предсмертной записки. А если это не удастся — как сделать так, чтобы ее смерть походила на самоубийство? Размышляя об этом, он незаметно для себя перестал притворяться, что не уверен, попробует ли он осуществить свой план: да, он собирается убить ее, у него есть яд, и он уже знает, как заставить Дороти его принять. Оставалась лишь одна преграда, и он был полон решимости ее преодолеть. Время от времени, когда громкий голос преподавателя или скрип мела по доске на минуту возвращал его к реальности, он удивленно смотрел на своих одноклассников. При виде того, как они морщат лбы над четверостишием Браунинга или фразой Канта, у него возникало впечатление, что он смотрит, как взрослые люди играют в «классики».

Последним уроком в тот день был испанский язык. Во второй его половине преподаватель предложил им сделать контрольный перевод. Поскольку испанский давался ему с особым трудом, он постарался сосредоточить внимание на страничке цветистого испанского романа, переводом которого они занимались в классе.

Трудно сказать, что подтолкнуло его мысль — сама работа или вызванное ею относительное расслабление после целого дня напряженных раздумий, — но в ходе перевода его вдруг осенило. У него возник законченный план, который полностью гарантировал успех и который не мог вызвать у Дороти подозрений. Он так увлекся обдумыванием этого плана, что к звонку успел закончить лишь половину перевода. То, что он получит неудовлетворительную оценку, ничуть его не беспокоило — зато завтра к десяти часам утра у него будет предсмертная записка Дороти.

Вечером того дня, воспользовавшись отсутствием квартирной хозяйки, которая ушла на собрание религиозного общества, он привел к себе Дороти и был так нежен с ней в течение тех двух часов, что они провели вместе, как она только могла мечтать. В конце концов, она ему вообще-то нравилась. И он сознавал, что это — ее последний случай оказаться в объятиях мужчины.

Дороти же приписала его необычную нежность близости их бракосочетания. Она не была особенно религиозна, но все же считала, что брак освящен благословением свыше.

Потом они пошли в небольшой ресторанчик неподалеку от университета. Это было тихое место, не пользовавшееся особой популярностью у студентов. Пожилой хозяин ресторанчика, хотя он и не поленился украсить окна сине-белой эмблемой и флажками Стоддарда, не одобрял чересчур шумливое и порой даже разрушительное поведение студентов.

Сев в одну из окрашенных в синий цвет кабинок, они заказали чизбургеры и шоколадный напиток. Дорри с энтузиазмом принялась описывать книжный шкаф, который раскрывался в обеденный стол. Он равнодушно кивал, ожидая, когда она остановится перевести дух.

— Между прочим, — сказал он, дождавшись паузы, — у тебя сохранилась та моя фотография?

— Конечно.

— Ты не можешь одолжить мне ее на пару дней? Я сделаю копию и отправлю маме. Это дешевле, чем заказывать в студии новый отпечаток с пленки.

Она вынула зеленый бумажник из кармана пальто, которое, садясь за стол, аккуратно свернула и положила на соседний стул.

— А ты сообщил матери, что женишься?

— Нет еще.

— Почему?

Он подумал минуту.

— Ну, я считал, что, раз ты не можешь сказать своим родным, я тоже не буду говорить матери. Пусть это будет наш секрет. — Он улыбнулся. — Ты ведь никому не рассказывала?

— Никому, — ответила она, перебирая пачку фотографий, которые достала из бумажника.

Он глянул через стол на верхнюю — там была Дороти и еще две девушки, видимо ее сестры. Заметив его взгляд, она протянула ему фотографию:

— В середине Эллен, а с другой стороны Марион.

Девушки стояли возле автомобиля — между прочим, «кадиллака», заметил он — спиной к солнцу, и их лица были в тени. Но все-таки он заметил, что они похожи. У всех трех были широкие глаза и высокие скулы. Волосы Эллен казались немного темнее золотистых волос Дороти, а у Марион они вообще были черные.

— Которая из вас самая хорошенькая? — спросил он. — После тебя.

— Эллен, — ответила Дороти. — Она красивее меня. А Марион тоже могла бы быть хорошенькой. Но она вот так затягивает волосы. — Дороти оттянула волосы со лба назад и нахмурилась. — Она у нас интеллектуалка. Помнишь, я тебе говорила?

— Да, почитательница Пруста.

Дороти протянула ему следующую фотографию:

— Это отец.

— Гр-р-р, — прорычал он, и оба рассмеялись.

Потом она сказала:

— А это мой жених, — и протянула ему его собственную фотографию.

Он задумчиво поглядел на нее, упиваясь симметрией черт.

— Не знаю, — проговорил он, потирая подбородок. — Что-то в нем есть беспутное.

— Зато какой красивый парень! — сказала Дороти.

Он улыбнулся и с удовлетворенным видом положил фотографию в карман.

— Только не потеряй, — предостерегла его Дороти.

— Не бойся, не потеряю.

Он оглядел зал блестящими глазами. У соседней стены стоял музыкальный автомат.

— Музыка! — объявил он, достал пятицентовик и бросил его в щель автомата. Потом стал, водя пальцем по ряду кнопок, искать подходящую песню. Палец остановился возле кнопки «Чарующий вечер». Это была одна из любимых песен Дороти. Потом ему на глаза попалась кнопка «Забравшись на высокую гору», он минуту подумал и, решив выбрать ее, нажал кнопку. Автомат загудел и засверкал огнями, окрасив лицо Дороти в нежно-розовый цвет.

Она посмотрела на часы, потом откинулась на спинку стула и блаженно закрыла глаза.

— Подумать только… — улыбаясь, проговорила она. — На следующей неделе мне уже не надо будет спешить в общежитие! — Из автомата зазвучали первые аккорды гитары. — Может быть, нам подать заявление на домик-прицеп?

— Я там был сегодня днем, — сказал он. — Сказали, что смогут предоставить нам такой домик только недели через две. А пока будем жить у меня. Я поговорю с хозяйкой. — Он взял бумажную салфетку, сложил ее несколько раз и стал вырывать кусочки по краю.

Женский голос запел:

— Да ну, — сказала Дороти, зажигая сигарету, — эти народные песни.

Пламя отразилось от спичечной коробки с медного цвета буквами «Д. К.».

— Твоя беда в том, что ты — жертва аристократического воспитания, — сказал он.

— Ты сделал анализ крови?

— Да. Тоже сегодня днем.

— А мне он не понадобится?

— Нет.

— В справочнике говорится: «В штате Айова для заключения брака требуется анализ крови». Разве это не значит, что нужен анализ нас обоих?

— Я спросил. Твой не нужен.

Его пальцы продолжали рвать салфетку.

— Уже поздно…

— Давай дослушаем пластинку. Мне нравится эта песенка.

Он развернул салфетку. Симметрично расположенные дырочки там, где он вырвал кусочки, образовали сложный орнамент. Он положил салфетку на стол и посмотрел на нее с удовольствием.

— Видишь, что приходится терпеть нам, женщинам?

— Сочувствую. Сердце обливается слезами.

Вернувшись домой, он взял фотографию и поджег ее, держа над пепельницей. Это была хорошая фотография — из тех, что заказывали для альбома студентов его курса, и ему было жаль ее жечь. Но на обратной стороне было написано: «Моей любимой Дорри».

Глава 7

Как всегда, она опоздала на лекцию, которая начиналась в девять часов. Сидя в заднем ряду, он глядел, как студенты постепенно заполняют аудиторию. За окном шел дождь, и по стеклянной стене текли водяные ручьи. Сиденье слева от него оставалось свободным, когда лектор взошел на кафедру и начал говорить о городском самоуправлении.

У него все было наготове. Он держал ручку над раскрытой тетрадью, а на коленях у него лежал раскрытый испанский роман «La Casa de las Flores Negras». Вдруг у него ухнуло сердце — что, если она именно сегодня решит прогулять занятия? Завтра уже пятница. Единственная возможность получить записку — сегодня. Надо, чтобы к вечеру она у него была. Что делать, если Дороти не придет?

Но в десять минут десятого она появилась. Она тяжело дышала — видимо, бежала всю дорогу. В одной руке держала учебники, через другую был переброшен плащ, а на ее лице, как только она, стараясь быть незаметной, вошла в дверь, расцвела улыбка, предназначенная ему одному. Она на цыпочках поднялась к верхнему ряду, повесила плащ на спинку стула и села. Разбирая учебники, она продолжала улыбаться. В конце концов она оставила перед собой только тетрадь и блокнот для домашних заданий, а учебники положила стопкой на полу между их сиденьями.

Тут она увидела книгу, которая лежала раскрытой у него на коленях, и вопросительно подняла брови. Он закрыл книгу, заложив нужное место пальцем, и показал Дороти ее заглавие. Потом опять открыл книгу и с сокрушенным видом показал ручкой на открытые страницы и свою тетрадь — вот, дескать, сколько мне нужно еще перевести. Дороти сочувственно покачала головой. Он показал на лектора и на ее тетрадь: записывай лекцию, а я у тебя потом спишу.

Минут через пятнадцать, в течение которых он то вглядывался в текст, то вписывал в тетрадь перевод, он осторожно глянул на Дороти и увидел, что она старательно записывает лекцию. Он оторвал от тетрадного листа кусочек бумаги размером примерно в шесть на шесть сантиметров. На одной стороне она была исписана зачеркнутыми словами и рассеянными зигзагами и спиралями. Он положил ее этой стороной вниз и, ткнув пальцем в текст романа, начал трясти головой и притопывать ногой, изображая недоумение.

Дороти заметила эти его телодвижения и повернулась к нему. Он поглядел на нее и сокрушенно вздохнул. Потом поднял палец, как бы прося ее внимания. И начал писать, втискивая в маленький листок текст якобы из лежащего у него на коленях романа. Затем протянул ей листок, написав сверху: «Traducción, por favor» — «Пожалуйста, переведи».

Дороти посмотрела на него с удивлением — что, дескать, в этом трудного? Он выжидающе глядел на нее. Она взяла ручку и перевернула листок, который он ей дал, но там не было места. Тогда она вырвала страничку из своего блокнота и на ней стала писать перевод.

Она подала ему страничку. Он прочитал и кивнул. «Muchas gracias», — шепнул он и начал писать у себя в тетради. Дороти скомкала бумажку, на которой он написал испанский текст, и бросила ее на пол. Он краем глаза наблюдал, куда она упадет. Рядом с ней лежали еще бумажка и окурки. В конце дня уборщица все это сметет и сожжет.

Он опять посмотрел на листок, на котором Дороти написала своим мелким почерком:

Он положил листок за обложку тетради и закрыл ее. Потом закрыл роман и положил его поверх тетради. Дороти повернулась, посмотрела на книги, а потом вопросительно на него: все сделал?

Он кивнул и улыбнулся.

На этот вечер у них не было назначено встречи. Дороти хотела вымыть голову и причесаться, а также собрать вещи в чемоданчик, с которым она проведет свой двухдневный медовый месяц в отеле «Нью-Вашингтон-Хаус». Но в половине девятого раздался телефонный звонок:

— Послушай, Дорри. Возник один серьезный вопрос.

— Какой?

— Мне надо тебя немедленно увидеть.

— Я не могу выйти из дому. Я только что вымыла голову.

— Дорри, но это очень важно!

— А ты по телефону мне сказать не можешь?

— Нет. Мне надо с тобой увидеться. Через полчаса буду ждать тебя на нашей скамейке.

— Но на улице дождь! Неужели ты не можешь прийти в нашу гостиную?

— Нет. Послушай, ты помнишь кафе, в котором мы вчера ели чизбургеры? Приходи туда в девять часов.

— Не понимаю, почему ты не можешь прийти в гостиную…

— Детка, ну пожалуйста…

— Это… это имеет отношение к завтрашнему дню?

— Я тебе все объясню в кафе.

— Так имеет или нет?

— И да и нет. Послушай, все будет хорошо. Я тебе все объясню. Только приходи в кафе в девять часов.

— Ну ладно.

Без десяти минут девять он выдвинул нижний ящик и вынул из-под пижамы два конверта. Один был запечатан, и на нем был написан адрес:

Он напечатал адрес днем в гостиной Студенческого союза, где стояло несколько пишущих машинок, которыми могли пользоваться все студенты. В конверте была записка, которую Дороти утром написала на занятиях. В другом конверте были две капсулы.

Он положил по конверту в каждый из внутренних карманов пиджака, запомнив, какой конверт где лежит. Затем надел плащ, затянул пояс и, бросив на прощание взгляд в зеркало, вышел. Открыв парадную дверь дома, он старательно шагнул правой ногой вперед, улыбаясь собственному суеверию.

Глава 8

Когда он пришел в кафе, там почти не было посетителей. Заняты были только две кабинки: в одной двое пожилых мужчин сидели неподвижно, уставившись на шахматную доску; в другой — у противоположной стены — сидела Дороти, обхватив рукой чашку с кофе и глядя на нее, словно это был магический кристалл. Голова у нее была повязана белым шарфом, на лбу лежали плоские потемневшие от воды колечки, каждое из которых было закреплено заколкой. Она заметила его, только когда он вошел в кабинку и стал снимать плащ. Тогда она подняла глаза и обеспокоенно посмотрела на него.

Бледность ненакрашенного лица и приглаженные волосы делали ее моложе. Он повесил плащ на крючок рядом с ее плащом и сел на стул, стоявший напротив.

— Что случилось? — встревоженно спросила она.

К их столику подошел хозяин кафе — худой старик по имени Гидеон.

— Что будете заказывать?

— Кофе.

— Один кофе?

— Да.

Гидеон отошел, шаркая ногами в домашних тапочках. Дороти перегнулась через стол:

— Что случилось?

Он тихо сказал:

— Вернувшись домой, я нашел в передней записку хозяйки, в которой говорилось, что мне звонил Герми Годсен.

Ее пальцы стиснулись вокруг чашки.

— Герми Годсен…

— Я ему перезвонил. — Он на минуту замолчал и царапнул ногтем поверхность стола. — Оказывается, он дал мне не те пилюли. Его дядя… — Он резко оборвал себя, увидев подходящего к столу Гидеона с чашкой кофе в руках. Они сидели неподвижно, впившись друг в друга взглядами, пока старик не отошел. — Дядя, оказывается, поменял лекарства местами. И это были совсем не те пилюли.

— А что это были за пилюли? — испуганно спросила она.

— Что-то рвотное. Ты же говорила, что тебя вырвало. — Он поднял чашку. Положил на блюдце бумажную салфетку, чтобы в нее впитался выплеснувшийся из дрожащей руки Гидеона кофе, и поставил чашку поверх салфетки.

Дороти облегченно вздохнула:

— Ну ладно, это все в прошлом. Они мне не причинили особого вреда. А ты так разговаривал по телефону, что я совсем перепугалась.

— Дело не в этом, детка. — Он отложил намокшую салфетку. — Перед тем как тебе позвонить, я виделся с Герми. И он дал мне те пилюли, которые нужно, — которые тебе тогда надо было принять.

Ее лицо сразу осунулось.

— Нет, я не хочу…

— Но, милая, тут нет ничего трагического. Мы на том же месте, что были в понедельник, — вот и все. Просто нам предоставляется еще один шанс. Если пилюли подействуют, все прекрасно. Если нет — завтра поженимся. — Он медленно мешал ложечкой кофе. — Я принес капсулы. Примешь их сегодня вечером…

— Но…

— Что «но»?

— Я не хочу, чтобы мне предоставлялся еще один шанс. Я не хочу принимать никаких капсул… — Она наклонилась вперед. Ее сцепленные руки побелели. — Я все время думала, какой завтра нас ждет счастливый день… — Она закрыла глаза, и из-под век выкатилось несколько слезинок.

Последние слова она произнесла, повысив голос, и он глянул в сторону стариков, играющих в шахматы, и наблюдающего за игрой Гидеона. Вытащив из кармана пятицентовик, он сунул его в щель музыкального автомата и нажал кнопку. Затем взял ее сцепленные руки, силой расцепил их и нежно сказал, держа ее руки в своих:

— Детка моя, неужели тебе нужно повторять все снова? Я же о тебе думаю, а не о себе.

— Нет! — Она открыла глаза и устремила на него негодующий взгляд. — Если бы ты думал обо мне, тебе хотелось бы того же, что и мне.

Из автомата грянула оглушительная джазовая музыка.

— А что ты хочешь, детка? Жить в нищете? Это ведь не кино, это — действительность.

— Да не будем мы жить в нищете! Ты сгущаешь краски. Ты найдешь хорошую работу, даже не получив диплома. Ты умный, ты…

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — мрачно сказал он. — Ты ничего не знаешь о жизни, ты просто избалованная девчонка, привыкшая к богатству.

Ее руки, которые он держал в своих, невольно стиснулись.

— Ну почему меня все корят богатством? Почему ты вечно твердишь про мое богатство? Неужели это так важно?

— Это важно, Дорри, и от этого никуда не денешься. Посмотри на себя — туфли в тон каждого наряда, сумочка для каждой пары туфель. Тебя так воспитали. Ты не сможешь…

— Но это для меня ничего не значит! Мне на это плевать! — Ее кулаки разжались, и она заговорила уже не сердитым, а просительным тоном: — Я знаю, что иногда вызываю у тебя улыбку — тем, какие фильмы мне нравятся… тем, что я романтична… Может быть, это потому, что ты меня на пять лет старше, или потому, что ты служил в армии, или потому, что ты мужчина, — я не знаю. Но я глубоко убеждена, что, если двое любят друг друга… так, как я люблю тебя… так, как ты, по твоим словам, любишь меня, все остальное — деньги и все прочее — совершенно не важно. Я в это верю… я верю в это всей душой… — Она выдернула руки и закрыла ими лицо.

Он достал из нагрудного кармана носовой платок и дотронулся до тыльной стороны ее руки. Она взяла носовой платок и прижала к глазам.

— Детка, я тоже в это верю, — ласково сказал он. — Знаешь, что я сегодня сделал? Две вещи. Я купил для тебя обручальное кольцо и дал объявление в «Кларион». Объявление о том, что ищу работу — работу по ночам. — Дороти вытерла глаза. — Может быть, я и вправду сгущаю краски. Конечно, наши дела будут не так уж плохи. И мы будем счастливы. Но нельзя совсем забывать о реальности, Дорри. Мы будем еще счастливее, если поженимся летом с разрешения твоего отца. Ты же не можешь этого отрицать. И от тебя всего-то и требуется, что воспользоваться открывающимся для нас шансом. Ну пожалуйста, прими эти пилюли. — Он сунул руку в карман и достал конверт, на ощупь убедившись, что в нем капсулы. — У тебя нет серьезных оснований отказываться.

Она свернула носовой платок и опустила на него глаза.

— Я мечтала о завтрашнем дне со вторника. Весь мир расцветился новыми красками. — Она протянула ему платок. — Всю свою жизнь я делала так, как велел отец.

— Я понимаю, что тебе не хочется, Дорри. Но подумай же о будущем. — Он протянул ей конверт. Она даже не попыталась его взять. — Я согласен устроиться на ночную работу, уйти из университета в конце этого семестра. А тебя прошу лишь проглотить пару пилюль.

Ее сцепленные руки неподвижно лежали на столе. Ее взор был устремлен на стерильно-белый конверт.

Он сказал решительным голосом:

— Дороти, если ты откажешься их принять, это будет означать, что ты упряма, далека от жизни и несправедлива по отношению ко мне. И еще больше несправедлива по отношению к себе.

Пластинка кончилась, автомат перестал мигать разноцветными огнями. В кафе наступила тишина.

Они сидели за столиком, а между ними лежал конверт. С другого конца комнаты раздался звук переставляемой фигуры и голос одного из стариков:

— Шах.

Ее руки разжались, и он увидел, что ее ладони вспотели. И почувствовал, что его руки вспотели тоже. Она подняла глаза с конверта на него.

— Ну пожалуйста, детка…

Она опять опустила глаза. На лице как бы застыла скорбная маска.

Она взяла конверт и сунула его в сумочку, лежавшую на диванчике рядом с ней. Затем опять положила сцепленные руки на стол и вперилась в них взглядом.

Он погладил тыльную сторону ее руки, а другой пододвинул к ней свою невыпитую чашку кофе. Она взяла чашку и поднесла ко рту. Он нашел в кармане еще один пятицентовик, бросил его в щель автомата и нажал кнопку, под которой было написано: «Чарующий вечер».

Они молча шли по влажным цементным дорожкам, разделенные стеной тайных мыслей, но по привычке держась за руки. Дождь перестал, но воздух наполняла влага, которая щипала лицо и создавала мутный ореол вокруг каждого фонаря.

Напротив общежития они поцеловались. Ее губы были сжаты и прохладны. Когда он попытался раздвинуть их, она покачала головой. Он несколько минут держал ее в объятиях, нашептывая утешительные слова, потом они попрощались. Он глядел ей вслед. Она пересекла улицу и вошла в ярко освещенный вестибюль общежития.

Он пошел в ближайший бар, где выпил два бокала пива и сделал из бумажной салфетки тончайший очаровательный орнамент. Когда прошло полчаса, он зашел в телефонную будку, позвонил в общежитие и попросил телефонистку соединить его с комнатой Дороти.

Она ответила после двух звонков:

— Алло!

— Привет, Дороти. — Молчание. — Дорри, ты приняла капсулы?

Пауза.

— Да.

— Когда?

— Несколько минут тому назад.

Он облегченно вздохнул:

— Детка, а телефонистка не подслушивает разговоры?

— Нет, они уволили за это ту, что была до нее.

— Ну так слушай. Я не хотел тебе говорить, но тебе может стать плохо… — Она молчала. — Герми сказал, что тебя, наверно, вырвет. В горле появится жжение, и ты почувствуешь боль в желудке. Но не пугайся. Это просто значит, что капсулы возымели действие. И не зови никого на помощь. — Он сделал паузу, ожидая, что она что-нибудь скажет, но она молчала. — Извини, что я не сказал тебе сразу, но не бойся — это будет не так уж больно. И быстро пройдет. — Пауза. — Ты сердишься на меня, Дорри?

— Нет.

— Увидишь, что так будет лучше.

— Я знаю. Извини, что я упрямилась.

— Ничего, детка. Не извиняйся.

— Увидимся завтра.

— Конечно.

Она помолчала, потом сказала:

— Ну что же, до свидания.

— До свидания, Дороти, — произнес он в ответ.

Глава 9

Утром в пятницу, придя в университет, он словно плыл в эйфории, ощущая себе высоким красавцем и светлой головой. День выдался замечательный: в окна лился солнечный свет и, отражаясь от металлических сидений, расцвечивал зайчиками стены и потолок. Сев на свое место в последнем ряду, он вытянул ноги, скрестил руки на груди и благосклонно смотрел, как аудитория заполняется студентами. Все они как бы отражали сияние солнечного утра: завтра должен был состояться первый матч университетского чемпионата по бейсболу, а вечером состоится традиционный Весенний вечер танцев. Кругом звучали возбужденные голоса и смех.

Две девушки стояли в сторонке и о чем-то возбужденно перешептывались. Может быть, они из общежития и говорят о Дороти? Нет, ее еще, наверно, не нашли. Какая надобность у студенток заходить к ней в комнату? Они просто подумают, что она решила хорошенько выспаться. Он рассчитывал, что ее не найдут еще несколько часов. Однако сидел насторожившись, пока девушки вдруг не рассмеялись.

Нет, вряд ли ее найдут раньше чем в час-два дня. Кто-нибудь скажет: «Дороти Кингшип не была за завтраком и на обед тоже не пришла». Они начнут стучать ей в дверь и ответа не получат. Скорее всего, они пойдут за дежурной по общежитию или за кем-нибудь, у кого есть ключи. Да даже и днем этого может не случиться. Девушки из общежития часто просыпали завтрак, а обедали где-нибудь в городе. У Дорри не было близких друзей, которые сразу бы ее хватились. Нет, если ему повезет, ее могут так и не найти, пока из Колдвелла не позвонит Эллен.

Прошлым вечером, попрощавшись с Дороти по телефону, он вернулся к общежитию. На углу он бросил в почтовый ящик конверт, адресованный Эллен Кингшип. В конверте была «предсмертная записка» Дороти. Почту из ящика в первый раз вынимают в шесть часов утра. До Колдвелла всего сто миль, и письмо доставят Эллен во второй половине дня. Если Дороти найдут утром, то, наверно, сразу известят отца, а тот сообщит Эллен. Тогда она может уехать в Блю-Ривер до получения письма. В результате полиция начнет дознание, потому что Эллен получит письмо Дороти, только когда вернется в Колдвелл. Это представляло собой некоторый риск, но он был невелик и неизбежен: не мог же он пробраться в общежитие и подложить записку на стол Дороти, и было бы еще опаснее незаметно положить ее в карман ее пальто или в какой-нибудь из учебников. Риск тут был гораздо больше: Дороти могла бы найти записку до того, как примет капсулы, и выбросить ее или — того хуже — догадаться о его плане.

Он решил, что опасный срок — это до полудня. Если Дороти найдут до двенадцати часов, администрация успеет связаться с Лео Кингшипом, а тот — известить Эллен до того, как та получит письмо. Но если ему действительно повезет, Дороти найдут только часов в пять, когда из Колдвелла позвонит перепуганная Эллен. Тогда все устроится наилучшим образом.

Разумеется, Дороти подвергнут вскрытию и обнаружат большую дозу мышьяка в ее организме. А также двухмесячного эмбриона — это и сочтут причиной самоубийства. Этот факт и записка должны убедить полицию. Само собой, они обойдут местные аптеки, но это им ничего не даст. Может быть, они даже догадаются осмотреть университетский склад химикалий. Они будут показывать студентам ее фотографию и спрашивать, не видели ли они эту девушку на складе или вообще в здании факультета фармацевтики. Но никто не сообщит им ничего полезного. Это останется загадкой, но не особенно важной: даже если они не смогут узнать, где Дороти достала мышьяк, они все равно не усомнятся, что она покончила жизнь самоубийством.

Станут ли они искать отца ребенка? Он считал это маловероятным. Откуда им знать, была ли Дороти порядочной девушкой или спала с каждым встречным? Это их не касается. А как поведет себя Лео Кингшип? Полный благородного возмущения, не наймет ли он частного детектива? «Найдите человека, который погубил мою дочь!» Однако из того, что ему рассказала об отце Дороти, вытекало, что он, скорее всего, подумает: «Этого следовало ожидать. Яблоко от яблони недалеко падает…» Однако надо быть готовым к дознанию.

Он, конечно, окажется втянутым в дознание. Их видели вместе, хотя и не очень часто. Поначалу, когда не был уверен, что сможет добиться любви Дороти, он старался не водить ее в места, где собираются студенты. В прошлом году у него был роман с одной богатой девушкой, теперь с другой… Если с Дороти ничего не выйдет, он будет искать третью и четвертую, и ему вовсе не хотелось заработать репутацию охотника за богатыми наследницами. Когда же Дороти в него влюбилась, он стал водить ее в кино, в кафе Гидеона или к себе домой. Они гораздо чаще встречались на скамье в парке, чем в гостиной общежития.

Его, конечно, будут допрашивать, но Дороти никому не говорила, что они собираются пожениться, так что будут допрашивать и других студентов. Например, того рыжего, которого он застал за оживленным разговором с Дороти в тот день, когда впервые заметил медный вензель на ее спичечной коробке, потом того, для которого она связала носки, да и вообще каждого, с кем она хоть раз была в кафе или кино. И догадаться, кто из этой толпы «погубил» ее, будет нелегко, потому что все будут это отрицать. Какое дотошное расследование ни организовал бы Кингшип, он никогда не будет уверен, что настоящий виновник не избежал его сети. Подозревать будут всех, но улик не найдется ни против кого.

Все обойдется. Не надо будет уходить из университета, не надо будет искать работу какого-нибудь клерка, не надо будет обременять себя женой и ребенком и не надо будет бояться мести Кингшипа. Одно только его немного тревожило: вдруг студенты укажут на него, как на человека, с которым дружила Дороти. И вдруг девушка, которая открыла ему дверь на складе, повстречает его, узнает, кто он такой, а еще узнает, что он не имеет ни малейшего отношения к фармацевтическому факультету… Однако это маловероятно. В университете двенадцать тысяч студентов… Но допустим, произойдет худшее. Допустим, что девушка его увидит, узнает и пойдет в полицию. Все равно никаких улик против него не будет. Ну да, он заходил на склад. Он придумает какую-нибудь отговорку, и им придется ему поверить, потому что все равно остается предсмертная записка Дороти, написанная ее собственной рукой. Какое объяснение они смогут этому найти?

Тут боковая дверь аудитории открылась, и сквознячок пошевелил страницы его тетради. Он повернул голову и увидел Дороти.

Его словно окатил поток раскаленной лавы. Он привстал, к лицу прилила кровь, в груди все заледенело. Поливший из всех пор пот пополз по коже, как миллионы насекомых. Он знал, что на его лице написан шок — в расширенных глазах, в пылающих щеках, — что она не может этого не видеть. Но ничего не мог с собой поделать. Закрывая за собой дверь, она с изумлением смотрела на него. Все как всегда: под мышкой стопка книг, зеленый свитер, клетчатая юбка. Вот она подходит все ближе, испуганная выражением его лица.

Его тетрадь свалилась на пол. Он нагнулся за ней, радуясь, что на секунду может спрятаться от испытующих глаз Дороти. Он задержал голову внизу, пытаясь наладить дыхание. Что случилось? А, понятно! Она не стала принимать капсулы! Ну конечно! Она солгала! Ах, стерва! Ах, проклятая лгунья! А письмо уже едет к Эллен. Проклятие! Что делать?

Он услышал, как она села на свое место. Услышал ее испуганный шепот:

— Что с тобой? Что случилось?!

Он подобрал тетрадь и выпрямился, чувствуя, что кровь отлила от лица, что все его тело похолодело и по нему льется пот.

— Ради бога, что случилось?

Он посмотрел на нее. Такая же, как всегда. В волосах зеленая лента. Он попытался заговорить, но ему показалось, что внутри у него пустота и говорить ему нечем.

— Что с тобой?

К ним стали поворачиваться головы. Наконец он прохрипел:

— Пустяки. Сейчас пройдет….

— Ты болен! У тебя лицо как у мертвеца!..

— Все в порядке. Это… это шрам… — Он потрогал место, где у него, как она знала, остался шрам от ранения. — Иногда прихватывает…

— Господи, а я уже подумала, что у тебя инфаркт или что-то в этом роде, — прошептала она.

— Нет, все уже проходит.

Он не сводил с нее глаз, стиснув руки между колен и пытаясь сделать нормальный вдох. Боже, что же делать? Сука! Она все сделала по-своему — ей, видишь ли, надо выйти замуж!

Он увидел, что выражение обеспокоенности уходит с ее лица и на нем появляется напряженность. Дороти вырвала страничку из блокнота, нацарапала на ней строчку и передала ему:

Лгунья! Проклятая обманщица! Он скомкал записку и стиснул ее в кулаке так, что ногти впились в ладонь. «Думай! Думай!» — приказывал он себе. Над ним нависла такая страшная опасность, что он даже не мог объять ее сознанием. Эллен получит записку — когда? Часа в три? В четыре? И позвонит Дороти. «Что это значит? Почему ты написала такое?» — «Такое что?» И тогда Эллен прочтет Дороти записку… и она вспомнит, откуда она взялась… Придет ли она к нему за объяснением? Что можно придумать? Или она сразу поймет, что это значит, — расскажет Эллен про капсулы и вызовет отца. Если она не выбросила капсулы, они будут свидетельством о попытке убийства. Хватит ли у нее ума отнести их в аптеку и отдать на анализ? Кто ее знает. Он понятия не имеет, как она себя поведет. Раньше он думал, что может предсказать каждую жалкую мыслишку в ее проклятом мозгу, а теперь…

Он чувствовал, что она смотрит на него, ждет какой-то реакции на свою записку. Он вырвал листок из тетради и снял с ручки колпачок. Он писал, загородившись рукой, чтобы она не видела, как у него дрожат пальцы. Он едва мог писать, и ему пришлось рисовать печатные буквы, так сильно нажимая на перо, что оно прорывало бумагу. Надо написать что-нибудь успокаивающее:

Он подал Дороти записку. Она прочла, и ее лицо засияло счастьем. Он попытался улыбнуться. Только бы она не заметила, какого усилия ему стоит эта улыбка!

Но еще не поздно! Многие писали предсмертные записки, а потом тянули время. Он посмотрел на часы: 9.20. Эллен получит письмо самое раннее… в три часа. У него есть еще пять часов и сорок минут. Теперь уже нечего рассчитывать на то, что в определенное время она совершит определенное действие. Никакого яда. Как еще люди кончают с собой? Через пять часов и сорок минут она должна быть мертва.

Глава 10

В десять часов они вместе вышли на прозрачный свежий воздух, в котором звенел разговор и смех вырвавшихся на перемену студентов. Мимо них прошли три девушки в форме капитанов болельщиков: одна из них била деревянной ложкой по оловянной миске, две другие несли огромный плакат, возвещавший о сборе болельщиков университетской бейсбольной команды.

— У тебя все еще болит бок? — спросила Дороти, заметив мрачное выражение его лица.

— Немного, — ответил он.

— И часто случаются подобные приступы?

— Нет. — Он посмотрел на часы. — Не беспокойся — ты выходишь замуж не за инвалида.

Они сошли с дорожки на траву.

— Когда мы туда пойдем? — спросила она, сжимая его руку.

— Сегодня. Часа в четыре.

— А почему не раньше?

— Зачем?

— Но ведь процедура занимает какое-то время, а часов в пять они, наверно, уже закрываются.

— Это совсем недолго. Мы заполняем форму лицензии, и потом кто-то на этом же этаже совершает церемонию брака.

— Надо, наверно, принести какое-то доказательство, что мне уже исполнилось восемнадцать лет.

— Да.

Она вдруг повернулась к нему с виноватым выражением лица. «И соврать-то толком не умеет», — подумал он.

— Ты очень огорчен, что пилюли не подействовали? — озабоченно спросила она.

— Да нет, не очень.

— Ты ведь, правда, преувеличивал ожидающие нас трудности?

— Немного. Все будет хорошо. Я просто хотел, чтобы ты приняла эти пилюли для своего же блага.

Она еще гуще покраснела. Он отвернулся — ему было противно: ну до чего же бесхитростна! Когда он опять к ней повернулся, она уже забыла про свои угрызения совести и светилась счастьем. Обхватив себя руками и широко улыбаясь, она сказала:

— Не пойду я на следующую лекцию. Прогуляю сегодняшний день.

— Я тоже. Проведем день вместе.

— Как?

— До того, как пора будет идти в муниципалитет, давай побудем у меня.

— Не получится, милый. Во всяком случае, не весь день. Надо вернуться в общежитие, собрать чемодан, одеться… А тебе разве не надо собираться?

— Я оставил чемодан в отеле, когда заказывал номер.

— Но одеться-то сообразно случаю тебе ведь нужно. Я надеюсь увидеть тебя в синем костюме.

Он улыбнулся:

— Слушаюсь, мадам. Но какое-то время ты можешь мне уделить? До обеда.

— А что мы будем делать?

Они не спеша шли по полянке.

— Не знаю, — сказал он. — Может быть, погуляем вдоль реки.

— В этих туфлях? — Она подняла ногу, на которой были мягкие кожаные туфли. — У меня заболит подъем. В них особенно не нагуляешься.

— Ну ладно, — сказал он. — На реку не пойдем.

— Слушай, мне пришла идея. Пойдем в клуб, послушаем пластинки.

— Не знаю, в такой прекрасный день не хочется…

Он замолчал, увидев погасшую на ее лице улыбку.

Она смотрела на видневшуюся вдали телевизионную башню над зданием муниципалитета.

— В последний раз я была в здании муниципалитета, когда ходила к доктору по поводу беременности, — серьезно проговорила она.

— На этот раз все будет иначе, — сказал он. И вдруг остановился.

— Что такое?

— Дорри, ты права. Зачем нам ждать пяти часов? Пошли туда сейчас!

— Прямо сейчас пойти и пожениться?

— Ну, после того, как ты оденешься и соберешь чемодан. Иди в общежитие и собирайся. Что ты на это скажешь?

— С удовольствием! Мне так хотелось пойти туда с утра!

— Я тебе немного погодя позвоню и скажу, где буду тебя ждать.

— Конечно, давай так и сделаем!

Дороти приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— Я тебя так люблю, — прошептала она.

Он широко ей улыбнулся.

И она поспешила в общежитие, напоследок оглянувшись со счастливой улыбкой.

Он смотрел ей вслед. Затем опять повернулся и посмотрел на телевизионную башню, которая возвышалась на крыше муниципалитета города Блю-Ривер. Это было самое высокое здание в городе — четырнадцать этажей, — а у подножия каменные плиты тротуара.

Глава 11

Он зашел в вестибюль факультета искусствоведения, где под главной лестницей пряталась телефонная будка. Позвонив в справочную, узнал телефон бюро бракосочетаний.

— Бюро брачных лицензий.

— Доброе утро. Я хочу узнать, в какие часы вы сегодня работаете?

— До двенадцати и после часу до пяти тридцати.

— А между двенадцатью и часом у вас перерыв?

— Да.

— Спасибо. — Он повесил трубку, вынул из кармана еще одну монету и позвонил Дорри в общежитие. Однако ему никто не ответил. Он повесил трубку на место, недоумевая, где она могла задержаться? Она так быстро пошла к общежитию, что уже должна была бы быть у себя.

У него больше не было мелочи, и он пошел в кафе на территории университета, где разменял доллар, и свирепо уставился на девушку, засевшую в телефонной будке. Когда она наконец освободила место, он вошел в пахнувшую духами будку и закрыл за собой дверь. На этот раз Дороти взяла трубку.

— Да?

— Привет. Почему ты так долго шла домой? Я звонил минут пять назад.

— Я зашла в магазин купить перчатки, — ответила она немного запыхавшись, но счастливым голосом.

— A-а. Слушай, сейчас двадцать пять минут одиннадцатого. Ты будешь готова к двенадцати?

— Не знаю. Я хотела принять душ…

— Ну к четверти первого?

— Ладно.

— Надеюсь, ты не собираешься записывать в журнале, что тебя не будет весь уик-энд?

— Я должна. Ты же знаешь правила.

— Если ты запишешь, то тебе ведь надо будет написать, где ты будешь. Разве не так?

— Так.

— Ну и что ты напишешь?

— Я напишу «гостиница „Нью-Вашингтон“». Если дежурная спросит, я объясню ей, что выхожу замуж.

— Послушай, лучше сделай это позже. Нам все равно придется возвратиться в общежитие. Узнать про домик-прицеп. Надо будет за этим вернуться.

— Да? А почему?

— Они сказали, что не могут принять заявление, пока я не покажу им свидетельство о браке.

— Ну, если мы сюда все равно вернемся, я оставлю здесь чемодан.

— Нет, чемодан возьми с собой. Сразу после бракосочетания мы поедем в гостиницу, вселимся в наш номер и пойдем в ресторан обедать. Она всего в двух шагах от здания муниципалитета.

— Тогда почему не сделать запись в журнале сейчас? Какая разница?

— Послушай, Дороти, мне кажется, что в университете не очень-то одобряют, чтобы студентки из общежития поспешно выходили замуж. Воспитательница обязательно придумает какие-нибудь препятствия. Спросит, например, известила ли ты отца. Станет тебя убеждать подождать до конца семестра. Для этого они и существуют.

— Ладно, я выпишусь потом.

— Вот и умница. Я буду ждать тебя около входа в общежитие в четверть первого. На Университетской авеню.

— Университетской?

— Но ты же все равно выйдешь через боковую дверь — а то как ты объяснишь дежурной, что уходишь с чемоданом, но не оставляешь записи в журнале?

— Да, верно, я об этом не подумала. Вот смех: все равно что сбежать с женихом в Гретна-Грин.

— Как в кино.

Раздался теплый смех.

— Значит, в четверть первого.

— Да. К половине первого мы будем на месте.

— До свидания, жених.

— До свидания, невеста.

Он надел свой лучший синий костюм, черные ботинки с черными носками, белую рубашку и светло-голубой итальянский галстук плотного шелка с черно-серебристыми ирисами. Однако, посмотрев на себя в зеркало, решил, что галстук чересчур уж хорош и заметен, и поменял его на гладкий жемчужно-серого цвета. Застегивая пиджак, он опять поглядел на себя в зеркало и пожалел, что не может точно так же поменять лицо на менее заметное. Оказывается, иметь такое красивое лицо иногда неудобно. Чтобы придать своей внешности хоть немного банальности, он неохотно надел мягкую серую шляпу, осторожно надвинув ее на лоб, чтобы не испортить прически.

В пять минут первого он уже был на Университетской авеню и поджидал Дороти, стоя на другой стороне улицы напротив двери общежития. Солнце стояло почти над головой и слепило яркими лучами. В жарком воздухе ленивое чириканье птиц, звуки шагов и звон трамваев, казалось, доносились из-за стеклянной стены. Он стоял спиной к общежитию, глядя на витрину хозяйственного магазина. В четверть первого он увидел, как открылась отраженная в стекле дверь общежития и на улицу вышла Дороти в зеленом костюме. Раз в жизни она не опоздала. Он обернулся. Она смотрела по сторонам, совершенно его не замечая. В одной руке, на которой была белая перчатка, она держала сумочку, в другой — небольшой чемоданчик из тех, что берут в аэропорт — коричневый с широкими красными полосами. Он поднял руку, и она тут же его заметила. С радостной улыбкой на лице она сошла с тротуара, переждала поток транспорта и подошла к нему.

Какая она красивая в этом темно-зеленом костюме с белым жабо! Ее туфли и сумочка были из коричневой крокодиловой кожи. А над золотистыми волосами раздувалась зеленая вуалетка. Когда она подошла к нему, он улыбнулся и взял у нее чемодан.

— Все невесты красивы, — сказал он, — но ты особенно.

— Gracias, señor.

Казалось, ей хотелось его поцеловать.

Мимо медленно проехало свободное такси. Дороти вопросительно посмотрела на него, но он покачал головой:

— Если мы собираемся жить по средствам, нам нужно учиться экономить деньги.

Он посмотрел вдаль. Там показался искрившийся от солнца трамвай.

Дороти вдыхала воздух жадными глотками, словно несколько месяцев не выходила на улицу. Небо было ярко-синего цвета. Территория университета простиралась на несколько кварталов вдоль Университетской авеню. В университетском парке отбрасывали тень покрытые молодой листвой деревья. По дорожкам кое-где шли студенты, другие лежали на траве.

— Ты только подумай, — изумленно сказала она, — когда мы сюда вернемся, мы уже будем мужем и женой.

Трамвай остановился напротив них, и они поднялись в вагон.

Они сели на задние сиденья и сидели молча. Каждый был погружен в свои мысли. Незнакомый человек даже не смог бы с уверенностью сказать, вместе они едут или каждый сам по себе.

Нижние восемь этажей муниципалитета были заняты учреждениями администрации города и графства Роквелл, к которому принадлежал Блю-Ривер. Остальные шесть этажей сдавались частным лицам, среди которых были врачи, юристы и дантисты. Здание представляло собой помесь функционального стиля тридцатых годов и упорного консерватизма, характерного для Айовы. Профессора, которые читали лекции по архитектуре на первом курсе факультета искусствоведения, называли это здание жертвой архитектурного аборта, вызывая смущенный смех у первокурсников.

В плане же это здание представляло собой полый квадрат, через центр которого проходила вентиляционная башня. Глядя со стороны, наблюдатель видел как бы три уменьшающихся на восьмом и двенадцатом этажах куба, поставленные один на другой. Очертания здания не отличались изяществом, окна были окружены греческим скульптурным орнаментом. А три входные двери из обрамленного бронзой стекла помещались между гигантскими колоннами, заканчивающимися сверху подобием колосьев пшеницы. Здание было чудовищно безобразно. Но, сойдя с трамвая, Дороти подняла на него глаза, любуясь им так, словно это был собор Нотр-Дам в Шартре.

Они прошли через центральную дверь в половине первого. Огромный вестибюль с мраморным полом был заполнен сотрудниками, уходящими на обед или возвращающимися с обеда, спешащими на деловые встречи или просто чего-то дожидающимися людьми.

Он немного отстал от Дороти. Она подошла к списку помещавшихся в здании учреждений.

— Где искать отдел регистрации браков, — спросила она его, разглядывая список, — под буквой «Р» — графство Роквелл или под буквой «Б» — бюро регистрации браков?

Он смотрел на доску, делая вид, что не имеет никакого отношения к Дороти.

— А, вот оно! — с торжеством сказала она. — Бюро регистрации браков — 604-й кабинет.

Он пошел в сторону лифтов, которые находились напротив вращающихся дверей. Дороти поспешила за ним. Она хотела взять его за руку, но в ней был чемодан. Он словно бы не заметил ее жеста и не стал перекладывать чемодан в другую руку.

Дверь одного из четырех лифтов была открыта. Там уже дожидались несколько пассажиров. Подойдя к двери, он немного отступил и дал Дороти первой пройти в кабину. Затем подошла пожилая женщина — он и ее пропустил вперед. Женщина улыбнулась ему, приятно удивленная его галантностью, которую меньше всего можно ожидать от молодого человека в гудящем, как шмель, административном здании. Когда он не снял в ответ шляпу, у нее сделался несколько разочарованный вид. Дороти улыбнулась ему через голову женщины, которая каким-то образом оказалась между ними. В ответ он тоже едва заметно улыбнулся.

Они вышли из лифта на шестом этаже вместе с двумя мужчинами с портфелями, которые быстро пошли направо по коридору.

— Эй, подожди меня! — со смехом проговорила Дороти.

За ней только что с клацаньем закрылась дверь лифта. Она вышла из кабины последней, а он первым. Он повернул налево и пошел по коридору с таким видом, будто был один. Потом обернулся к ней, притворяясь, что его забывчивость — результат волнения. Она подошла к нему и взяла под руку. Через ее голову он следил за двумя мужчинами с портфелями. Они дошли до конца коридора, свернули направо и исчезли из виду.

— Куда ты так торопишься? — поддразнила его Дороти.

— Извини, — с улыбкой сказал он. — Нервничаю, как все женихи.

Они пошли дальше рука об руку и повернули вслед за коридором налево. Проходя мимо дверей, Дороти вслух читала номера:

— …Шестьсот двадцать… шестьсот восемнадцать… шестьсот шестнадцать…

Только после того, как коридор еще раз повернул налево, они дошли до 604-й комнаты. Он нажал ручку двери. Дверь была заперта. На матированном стекле висела табличка, указывающая часы работы. Дороти разочарованно застонала.

— Черт! — сказал он. — Надо мне было позвонить и узнать, когда у них перерыв на обед. — Он поставил чемодан на пол и посмотрел на часы: — Без двадцати пяти час.

— Целых двадцать пять минут, — сказала Дороти. — Может, спуститься в вестибюль?

— Там такая толпа, — пробормотал он. Потом — после паузы — добавил: — Слушай, мне пришла в голову мысль.

— Какая?

— Давай поднимемся на крышу. Сегодня такой прекрасный день, и оттуда нам наверняка откроется замечательный вид.

— А это разрешается?

— Если нас никто не остановит, значит, разрешается. — Он поднял чемодан. — Пошли, в последний раз взглянешь на мир как незамужняя женщина.

Дороти улыбнулась, и они пошли назад к лифту. Вскоре над одной из кабинок загорелась стрелка, показывавшая наверх.

Когда они вышли на четырнадцатом этаже, опять получилось так, что их разъединили другие выходящие пассажиры. Они подождали в коридоре, пока те не исчезли за углом. Потом Дороти заговорщицки прошептала: «Пошли». Для нее это было приключением.

Опять им пришлось обойти половину здания, пока рядом с комнатой 1402 они не нашли дверь с надписью: «Лестница». Он толкнул ее, и они ступили на лестничную площадку. Дверь сама закрылась за ними. Вверх и вниз вели металлические ступени. Через запыленное окошко сверху проникал мутный свет. Они пошли наверх: восемь ступенек, поворот, еще восемь ступенек. Перед ними оказалась дверь из тяжелого рыжеватого металла. Он попробовал повернуть ручку.

— Заперто?

— Вряд ли.

Он толкнул дверь плечом.

— Ты испачкаешь костюм.

Дверь опиралась снизу на металлическую ступеньку, нечто вроде гигантского порога, так что ее нижняя часть была на добрый фут выше уровня площадки. Ступенька выдавалась вперед, так что ему было трудно распределить вес. Он поставил чемодан на пол и опять с силой надавил на дверь плечом.

— Пошли подождем внизу, — сказала Дороти. — Эту дверь, наверно, не открывали сто лет…

Он стиснул зубы. Упершись ногой в основание ступеньки, откинулся назад и потом изо всех сил ударил дверь плечом. Дверь со скрипом поддалась. Раздался звон цепи противовеса. Перед глазами у них появилось синее небо, которое после полумрака лестничной клетки заставило их зажмуриться. Послышался шум крыльев взлетевших с крыши голубей.

Он взял чемодан, переступил порог и поставил чемодан так, чтобы его не задевала, раскрываясь, дверь. Затем спиной толкнул дверь, чтобы растворить ее пошире, и протянул руку Дороти. Другой рукой он сделал жест в сторону крыши подобно тому, как метрдотель предлагает посетителям самый лучший столик. С насмешливым поклоном и радужной улыбкой он проговорил:

— Прошу, мадемуазель.

Держась за его руку, она грациозно переступила порог и вышла на залитую асфальтом крышу.

Глава 12

Он не ощущал ни малейшего волнения. Когда дверь не открылась, его на секунду охватила паника, но она прошла, как только дверь поддалась напору его плеча. Теперь он был спокоен и уверен в себе. Все получится. Ошибки не будет, никто ему не помешает. Он в этом не сомневался. У него не было столь легко на душе с… черт возьми, с той поры, как он учился в школе и был всеобщим кумиром.

Он прикрыл дверь, оставив небольшую щель, чтобы она случайно не захлопнулась. Ему надо будет спешить. Он наклонился и подвинул чемодан так, чтобы можно было подхватить его одной рукой, второй открывая дверь. Выпрямляясь, он почувствовал, что шляпа шевельнулась у него на голове. Он снял ее, оглядел и положил на чемодан. «Какой же я предусмотрительный!» — удовлетворенно подумал он. Казалось, небольшое дело — шляпа, но кто-нибудь другой мог бы на ней попасться. Порыв ветра или резкое движение — и она могла бы вылететь за парапет и оказаться рядом с трупом Дороти. После этого не оставалось бы ничего иного, кроме как броситься за ней следом. Но ему это не грозит: он все предусмотрел. Вмешательство свыше, дурацкое совпадение обстоятельств, которые так часто срывают идеально разработанные планы, — он предусмотрел все. «Какой же я молодец!» Он провел рукой по волосам и пожалел, что перед ним нет зеркала.

— Погляди-ка сюда! — раздался голос Дороти.

Он повернулся. Дороти стояла в нескольких шагах от него, повернувшись к нему спиной и держа под мышкой крокодиловую сумочку. Она положила руки на доходивший ей до пояса метровый парапет, идущий вдоль края крыши. Он подошел и встал позади нее.

— Правда, чудный вид? — спросила она.

Они оказались на задней стороне здания муниципалитета. Под ними простирался город, четко обрисованные в ярком солнечном свете дома и улицы.

— Погляди… — Дороти показала на зеленое пятно, видневшееся вдали. — Это, наверно, территория университета.

Он положил руки ей на плечи. Она прижалась к его руке щекой.

Он собирался сделать это без проволочек, как только они поднимутся на крышу, но теперь понял, что ему не хочется торопиться, что он будет тянуть с завершающим актом до последней минуты — пока это не станет опасным. Он имеет право доставить себе удовольствие после того, как целую неделю его изводили страх и неизвестность. Да не неделю — годы! С тех пор, как он окончил школу, его ни на минуту не оставляли сомнения, опасения, неверие в собственные силы.

А сейчас ему незачем спешить. Он поглядел на зеленую вуалетку, лежавшую поверх ее золотистых кудрей, подул на нее, и Дороти повернула голову, улыбнулась ему.

Когда она опять перевела взгляд на открывавшуюся перед ними панораму, он встал рядом с ней и одной рукой обнял ее за плечи. Потом перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Ниже, на расстоянии двух пролетов, широкий балкон, пол которого был облицован красной плиткой, шел по периметру всего здания. Это был потолок двенадцатого этажа, завершавшего средний куб. Плохо: падение с высоты двух этажей — совсем не то, что ему нужно. Он повернулся и окинул крышу взглядом.

Она была окружена кирпичным парапетом, верх которого был выложен плоскими белыми плитами шириной сантиметров в тридцать. Такой же парапет окаймлял вентиляционную шахту, выход из которой находился посередине крыши. Слева на крыше стояла на сваях большая цистерна с водой. Справа вдали вздымалась телевизионная башня — переплетение железных балок, напоминавшее уменьшенную Эйфелеву башню. Перед ним был вход на лестницу — нечто вроде сарая с покатой крышей. Позади вентиляционной шахты виднелось какое-то большое прямоугольное строение, — видимо, там помещался подъемник лифта. По всей территории крыши торчали трубы каминов и вентиляторов, похожие на сваи, выступавшие над асфальтовым морем.

Он отошел от Дороти и заглянул за парапет, отгораживавший вентиляционную шахту. Квадратный колодец устремлялся вниз сквозь все четырнадцать этажей к маленькой площадке, в углах которой были нагромождены урны с мусором и деревянные ящики. Секунду он смотрел вниз, потом оторвал от липкой поверхности крыши выцветшую от дождей спичечную коробку. Протянув руку с ней на середину шахты, он выпустил коробку из пальцев и наблюдал, как она падала все ниже и ниже — пока не стала невидимой. Он посмотрел на стены шахты. В трех были окна. Четвертая стена, напротив него, видимо, шла вдоль шахт лифта, и окон в ней не было. Как раз то, что нужно! Южная сторона вентиляционной шахты. Совсем рядом с лестницей. Он хлопнул ладонью по поверхности парапета и задумчиво сжал губы. Парапет был выше, чем он предполагал.

Дороти подошла к нему и взяла за руку.

— Как здесь тихо, — сказала она.

Он прислушался. Сначала ему показалась, что на крыше царит абсолютная тишина. Потом до его слуха дошли звуки крыши: жужжание лифтовых моторов, тихий звон кабелей телевизионной башни под напором ветра, скрип медленно вращавшейся крышки вентилятора.

Они медленно пошли вокруг шахты и мимо подъемника лифта. Она стряхнула у него с плеча пыльный след, оставшийся от двери. Выйдя на северную сторону крыши, они увидели реку. Она отражала синее небо и сама была иссиня-синей — такой, какой реки рисуют на картах.

— У тебя есть сигареты? — спросила она.

Он полез в карман и нащупал рукой пачку «Честерфилда». Но не стал ее доставать.

— Нет. А у тебя разве нет?

— Они где-то в сумке — не могу докопаться.

Она стала рыться в сумочке, вытащила золотую пудреницу, потом бирюзовый носовой платок и, наконец, достала помятую пачку «Герберта Тарейтона». Они взяли по сигарете. Он щелкнул зажигалкой, а она сунула пачку обратно в сумочку.

— Дорри, я хотел тебе кое-что сказать… — она выдохнула облачко дыма, глядя в небо и почти его не слушая, — про эти капсулы.

Она рывком повернулась к нему. Ее лицо побелело.

— Что? — с трудом сглотнув, спросила она.

— Я рад, что они не подействовали, — с улыбкой сказал он. — Очень рад.

Она устремила на него непонимающий взгляд:

— Ты рад?

— Да. Когда я позвонил тебе вчера вечером, хотел сказать, чтобы ты их не принимала, но ты уже приняла.

«Ну же, — думал он, — давай признавайся. Облегчи себе душу раскаянием».

— Почему? — дрогнувшим голосом спросила она. — Ты так настаивал… Что тебя заставило передумать?

— Не знаю. Просто я понял, что тоже хочу, чтобы мы быстрей поженились. — Он вынул изо рта сигарету и внимательно посмотрел на горящий кончик. — Кроме того, это ведь грех.

Когда он поднял глаза от сигареты, ее щеки пылали, а в глазах блестели слезы.

— Ты действительно так думаешь? — спросила она прерывающимся голосом. — Ты правда рад?

— Ну конечно. Зачем бы иначе я это говорил?

— Слава богу!

— В чем дело, Дорри?

— Пожалуйста… не сердись: я не стала принимать эти пилюли.

Он постарался изобразить удивление. И тут ее как прорвало:

— Ты сказал, что найдешь ночную работу, и я знала, что нам хватит на жизнь, что все образуется, и мне так хотелось, чтобы мы поженились. Я была уверена, что все будет хорошо. — Она помолчала. — Ты ведь не сердишься? — умоляющим голосом сказала она. — Ты меня понимаешь?

— Конечно, детка. Я не сержусь. Я же тебе сказал, что рад.

Она облегченно, хотя и неуверенно улыбнулась:

— Я чувствовала себя преступницей — я ведь солгала тебе. Думала, что никогда не посмею признаться… Мне просто не верится!

Он вынул из нагрудного кармана аккуратно сложенный платок и вытер ей глаза.

— А что ты сделала с капсулами, Дорри?

— Я их выкинула, — сказала она со смущенной улыбкой.

— Куда? — небрежным тоном спросил он, кладя платок в карман.

— Спустила в унитаз.

Это он и хотел от нее услышать. Теперь никто не станет спрашивать, почему она решила покончить с собой таким страшным способом, когда у нее были капсулы с ядом. Он бросил на пол сигарету и наступил на нее.

Дороти еще раз затянулась и сделала со своей сигаретой то же самое.

— Как здорово! — воскликнула она. — Теперь все замечательно.

Он обнял ее за плечи и нежно поцеловал в губы.

— Замечательно, — повторил он.

Он поглядел на два окурка. На ее окурке были следы помады. На его ничего не было. Он подобрал свой окурок, распорол его в длину ногтем большого пальца, пустил табак по ветру, а бумажку скатал в шарик и бросил за парапет.

— Так мы делали в армии, — сказал он.

Дороти посмотрела на часы:

— Уже без десяти час.

— Твои часы спешат, — сказал он. — У нас еще пятнадцать минут. — Он взял ее за руку, и они не спеша пошли поперек крыши.

— Ты поговорил с домохозяйкой?

— Что? Да, я обо всем договорился. — Они прошли мимо подъемника лифта. — В понедельник перевезем твои вещи из общежития.

— Вот девчонки обалдеют! — широко улыбаясь, сказала Дороти. — Как ты думаешь, она даст нам добавочную кладовку?

— По-моему, да.

— Кое-что из зимних вещей можно будет оставить на чердаке общежития. Так что я привезу не так уж много барахла.

Они дошли до южной стороны вентиляционной шахты. Он стал спиной к парапету, подтянулся и сел на верхнюю плиту, болтая ногами и постукивая каблуками по стенке парапета.

— Не надо там сидеть, — опасливо сказала Дороти.

— Почему? — спросил он, глядя на парапетную плиту из белого камня. — Смотри, какая она широкая. Когда ты садишься на скамейку такой ширины, ты ведь с нее не падаешь. — Он похлопал рукой рядом с собой: — Залезай сюда.

— Нет, — сказала она.

— Трусишка!

Она потрогала свою юбку.

— Испачкаю костюм…

Он вынул платок, развернул его и постелил на плиту рядом с собой.

— Точь-в-точь сэр Уолтер Рэли, — сказал он.

Дороти секунду помедлила, потом отдала ему сумочку. Повернувшись спиной к парапету, она ухватилась руками за плиту по обе стороны платка, подтянулась и села рядом с ним. Он помог ей.

— Вот и умница, — сказал он, обняв ее за плечи.

Она повернула голову и глянула вниз через плечо.

— Не смотри вниз, — предупредил он, — а то закружится голова.

Он положил сумочку на плиту справа от себя, и они минуту сидели молча. Она все еще держалась руками за плиту парапета. Из-за сарая над лестницей вышли два голубя и пошли вперед, настороженно на них поглядывая. Их коготки внятно цокали по асфальту.

— Как ты собираешься сообщить своей матери? По телефону или пошлешь письмо? — спросила Дороти.

— Не знаю.

— Я думаю, что напишу Эллен и отцу. Это очень трудно сказать по телефону.

Крышка над вентилятором скрипнула. Он снял руку с ее талии и накрыл ею ее руку, которой она все еще крепко держалась за каменную плиту. Упершись другой рукой о плиту, он спрыгнул с парапета. Не дав ей времени сделать то же самое, он круто развернулся и встал перед ней. Ее колени упирались ему в живот. Он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. Его взгляд опустился на ее живот.

— Мамуля, — сказал он, и Дороти тихонько засмеялась.

Он положил руки ей на колени, лаская пальцами ее ноги под краем юбки.

— Наверно, пора идти, милый?

— Сейчас пойдем, детка. У нас еще есть время.

Он вонзился взглядом ей в глаза, а его руки поползли вниз, зашли с другой стороны и обхватили ее икры. Краем глаза он видел, что ее руки в белых перчатках все еще крепко держатся за край парапета.

— Какая у тебя красивая блузка, — сказал он, глядя на пышное белое жабо у ее горла. — Новая?

— Новая? Да она у меня уже сто лет!

Он критически посмотрел на жабо:

— Бант немного сполз в сторону.

Одна ее рука оторвалась от парапета и потрогала жабо.

— Нет, — сказал он, — так стало еще хуже.

Другая ее рука тоже оторвалась от парапета.

Он опустил руки к ее икрам — так низко, как только мог достать, не наклонясь. Отставил назад правую ногу и уперся в пол, приготовившись к броску.

Она поправила жабо обеими руками.

— Ну, так луч…

С быстротой нападающей кобры он наклонился, ухватил ее за пятки, отступил на шаг и выпрямился, высоко подняв ее ноги. В какую-то секунду, когда его руки переместились с задников на подошвы ее туфель, их глаза встретились. У нее они были вытаращены в безумном ужасе. В следующую секунду он изо всех сил толкнул вперед ее застывшие от страха ноги.

Ее отчаянный вопль понесся вниз, как зажженный запал. Он закрыл глаза. Тишина. Потом жуткий оглушительный удар. Он вздрогнул, вспомнив нагроможденные на дне колодца мусорные урны и ящики.

Открыв глаза, он увидел, как порыв ветра оторвал его платок от шершавой поверхности парапета. Он торопливо его схватил и кинулся к двери на лестницу. Схватил свою шляпу и чемодан в одну руку, другой толкнул дверь и вытер ручку носовым платком. Переступив порог, он закрыл за собой дверь и вытер ручку с внутренней стороны. Потом повернулся и пустился бежать вниз по ступенькам.

Он пробегал один марш за другим, грохоча ботинками по железным ступеням. Чемодан бил его по ногам. Правую руку жгли перила. У него бешено колотилось сердце, и стены лестничной клетки кружились в глазах. Остановился он только на площадке седьмого этажа.

Он минуту постоял, держась за балясину перил и тяжело дыша. В голове у него возникла фраза: физический сброс напряжения. Вот почему он так отчаянно бежал, — это был физический сброс напряжения, а вовсе не паника. Ни в коем случае не паника. Он перевел дух. Поставив на пол чемодан, расправил шляпу, которую все это время сжимал в кулаке, и надел ее слегка дрожащими руками. Посмотрел на свои руки. Ладони были запачканы землей от подошв… Он вытер руки и сунул носовой платок обратно в карман. Одернул пиджак, подобрал чемодан, открыл дверь и вышел в коридор.

Все двери были открыты. Люди бежали из комнат, находившихся вдоль внешней стены здания, к тем окнам, которые выходили на вентиляционную шахту. Мужчины в строгих костюмах, стенографистки с бумажными манжетами, прикрепленными к рукавам блузок, мужчины без пиджаков с зелеными козырьками над глазами — у всех были стиснуты челюсти, широко открыты глаза, белые лица. Он не спеша пошел к лифтам, замедляя шаг, когда кто-то пробегал мимо. Проходя мимо открытых дверей, он заглядывал внутрь и видел спины людей, столпившихся у окон, слышал взбудораженные голоса.

Вскоре после того, как он подошел к лифтам, открылась дверь кабинки, направлявшейся вниз. Он втиснулся в нее и встал спиной ко всем, уставившись на дверь. Позади пассажиры возбужденно гадали о том, что произошло, забыв под влиянием страшного события про обычное в лифте каменное безразличие к окружающим.

В вестибюле все было как обычно. Большинство только что вошедших с улицы людей не подозревали о происшедшем. Помахивая чемоданчиком, он пересек мраморный простор вестибюля и вышел на залитую солнцем шумную улицу. Трусцой спускаясь по ступенькам, повстречал двух полицейских. Он обернулся и посмотрел вслед двум синим фигурам, вошедшим в распашные двери. Спустившись до основания ступеней, он остановился и еще раз осмотрел руки. Они нисколько не дрожали. Он улыбнулся. Может быть, вернуться в здание, смешаться с толпой и посмотреть на нее… И решил, что не стоит рисковать.

Мимо проехал трамвай. Он побежал за ним к повороту, где трамвай остановился перед светофором, вскочил на ступеньку, бросил в кассу двухцентовик, прошел в конец вагона и стал смотреть в заднее стекло. Когда трамвай проехал около четырех кварталов, мимо него, завывая сиреной, промчалась белая «скорая помощь». Он следил, как она постепенно уменьшалась вдали, резко развернулась, пересекла поток движущегося транспорта и остановилась перед зданием муниципалитета. Потом трамвай свернул на Университетскую авеню, и здание муниципалитета исчезло из виду.

Глава 13

Праздник в поддержку университетской бейсбольной команды начался в девять часов вечера. Толпа студентов собралась на поляне возле бейсбольного стадиона, но настроение у них было не совсем праздничное: они только что узнали о самоубийстве своей однокашницы (это никак не могло быть несчастным случаем, потому что в «Кларион» было ясно сказано, что шахта обнесена метровым парапетом). В отбрасываемых костром оранжевых бликах студенты, особенно девушки, кучками сидели на постеленных на траве одеялах и тихо переговаривались. Управляющий бейсбольной командой и капитаны отрядов болельщиков напрасно старались привести собравшихся в состояние веселья и раскованности. Они призывали студентов наваливать на костер все больше ящиков и картонных коробок, пока не возникла опасность, что весь этот огненный столб свалится на окружающих, — но ничто не помогало. Радостные приветствия затихли раньше, чем успели перечислить половину университетской команды.

Раньше он не ходил на подобные сборища, но на этот раз сделал исключение. Он прошел по темным улицам медленной торжественной походкой, неся в руках большую картонную коробку.

Перед этим он вынул из чемодана вещи Дороти и спрятал ее одежду у себя под матрасом. Потом, хотя день был жаркий, надел плащ и, набив карманы бутылочками и баночками с косметикой, которые она рассовала между одеждой, вышел из дому с чемоданом, от которого оторвал ярлык, где значились нью-йоркский и местный адреса Дороти. Он отнес чемодан на загородную автобусную станцию и запер в одной из ячеек камеры храпения. Оттуда он прошел на мост Мортон-стрит и бросил в воду сначала ключ от ячейки, а потом, одну за другой, бутылочки и баночки с ее косметикой, предварительно их открыв, чтобы они не всплыли. По воде поплыли розовые струи, которые быстро растаяли и исчезли. По дороге домой он зашел в продуктовый магазин и купил там рифленую картонную коробку из-под банок ананасового сока.

Он принес коробку на поляну и пробрался сквозь массу сидевших и лежавших на траве фигур, слабо озаренных отблесками костра. Осторожно ступая между расстеленными на траве одеялами и ногами в синих джинсах, он, наконец, добрался до пылающего посреди поляны костра. Жара вокруг ревущего семиметрового огненного столба стояла ужасающая. Какое-то время он постоял неподвижно, глядя на огонь. Вдруг с другой стороны поляны к нему подбежали управляющий бейсбольной командой и капитан болельщиков и с криками «Вот и молодец — вали в огонь!» выхватили коробку у него из рук.

— Да она вовсе не пустая! — крикнул управляющий, почувствовав тяжесть.

— Там старые книги и тетради.

— Внимание! Начинаем сожжение книг!

Некоторые из переговаривающихся подняли головы. Управляющий и капитан болельщиков подхватили коробку и принялись ее раскачивать.

— Давай забросим на самый верх! — крикнул управляющий.

— Эй, погодите!

— Не беспокойся, дружок, мы еще ни разу не промазали! Мы специалисты по сожжению книг: раз… два… три!

Коробка пролетела параллельно конусу костра, взвилась над ним и упала на самую верхушку. Вокруг взвились фонтаны искр. Коробка немного покачалась, потом осела. Зрители приветствовали меткий бросок жидкими аплодисментами.

— А вон Эл тащит еще одну коробку! — крикнул капитан болельщиков и бросился к другой стороне костра. Управляющий побежал за ним.

Он стоял и смотрел, как коробка почернела, как языки пламени лизали ее бока. Вдруг основание костра пошатнулось, опять посыпались снопы искр. Горящая ветка ударила его по ноге. Он отскочил назад. На его брюках тлели искры. Он нервно начал их сбивать медно-красными в свете огня руками.

Затушив искры, он посмотрел наверх — держится ли еще коробка? Коробка держалась. Пламя уже пронизало ее насквозь. Ее содержимое, подумал он, наверно, уже сгорело дотла.

Там лежало пособие по фармакологии, брошюры, которые ему прислали из «Кингшип коппер», бирки от чемодана и кое-какая одежда, которую Дороти приготовила для своего короткого медового месяца: вечернее платье из серой тафты, черные замшевые туфельки, чулки, нижняя шелковая юбка, бюстгальтер, трусики, два носовых платка, розовые домашние тапочки, розовое неглиже и ночная рубашка из белого шелка, отделанная тонкими кружевами и издающая нежный аромат духов…

Глава 14

Глава 15

Последние недели учебного года показались ему неожиданно пресными. Он ожидал, что возбуждение, вызванное смертью Дороти, будет витать над университетом, как свет унесшейся наверх ракеты; вместо этого оно угасло через несколько дней. Он предполагал, что про самоубийство будут долго говорить между собой студенты и писать газеты — порождая у него блаженное чувство превосходства всеведущего, — но ничего этого не произошло. Уже через три дня после смерти Дороти главной темой разговоров в университете стали десяток сигарет из марихуаны, которые нашли в одной из небольших комнат общежития. Что касается газет, они ограничились коротким сообщением о приезде в Блю-Ривер Лео Кингшипа. После этого имя Кингшипов ни разу не упоминалось на страницах «Кларион леджер». Ничего не сообщили о результатах вскрытия, о беременности Дороти, хотя, когда незамужняя женщина добровольно уходит из жизни, первым делом выясняют, не беременна ли она. Наверно, Кингшип не пожалел средств, чтобы заткнуть журналистам рот.

«Чего же я не радуюсь?» — спрашивал он сам себя. Если бы начали какое-нибудь дознание, его наверняка вызвали бы на допрос. Но допроса не последовало, и, видимо, на него не упало никаких подозрений. Все само собой затихло. Вот только пояс продолжал вызывать сомнения. Он и сам не мог понять, зачем Дороти понадобилось брать у Анабеллы Кох этот пояс, если она не собиралась его надевать. Может быть, ей действительно хотелось поговорить с кем-нибудь по душам о предстоящей свадьбе, но потом она передумала. И слава богу! А может быть, пряжка ее пояса действительно сломалась, но потом она сумела ее починить? Так или иначе, все это имело очень мало значения. То, как мисс Кох истолковала визит Дороти, только подкрепляло версию самоубийства — не говоря о том, что он безукоризненно выполнил свой план. Ему бы следовало ликовать, улыбаться всем и каждому, втайне поднимать бокалы шампанского за свою изобретательность. Вместо этого его одолевали разочарование и скука. Как это странно!

В июне, вернувшись домой в Менассет, он вообще впал в депрессию. Вот он опять здесь — точно в том же положении, как и в прошлом году, когда дочь владельца концерна сельскохозяйственного оборудования сообщила ему, что дома ее ждет жених, и как в позапрошлом, когда он расстался со вдовой. Смерть Дороти только избавила его от опасности, — все его остроумные планы ни на шаг не приблизили его к заветной цели.

Он стал резок с матерью. Из университета он редко ей писал — коротенькую открытку раз в неделю, и все, — и теперь она расспрашивала его о том, как он там жил, просила показать фотографии девушек, за которыми ухаживал, предполагая, что это, конечно, были самые красивые и самые популярные в университете девушки. «Ты член этого клуба или того клуба?» — приставала она к нему, предполагая, что он президент и того и другого. «Какие у тебя отметки по философии, английскому, испанскому?» — разумеется, он первый в группе по всем предметам. Наконец наступил день, когда он не выдержал. «Пора тебе понять, что я не принц королевской крови!» — воскликнул он и выскочил из комнаты.

Он нашел на лето работу — отчасти потому, что нуждался в деньгах, а отчасти потому, что ему было невыносимо весь день сидеть дома с матерью. Работа его совсем не интересовала и не отвлекала от унылых мыслей: он был продавцом в галантерейном магазине, отделанном в современном угловатом стиле. По краю прилавков шла отделка из меди.

К середине июля он начал выходить из депрессии. В маленьком сейфе, который он держал в запертом виде в стенном шкафу своей комнаты, он все еще хранил вырезки из газет, сообщавшие о смерти Дороти. Он начал их время от времени доставать из сейфа и перечитывать, ухмыляясь помпезной уверенности начальника полиции Блю-Ривер и дурацким толкованиям поведения Дороти, которые выдавала Анабелла Кох. Он откопал свой старый библиотечный билет, обновил его и начал брать в библиотеке исследования на тему убийств: «Анализ психологии убийцы» Пирсона, «Убийство с целью наживы» Болито и тома из серии «Убийства в штате Айова». Он прочитал о Ландру, Смите, Причарде, Криппене — в отличие от него, разоблаченных в своих преступлениях. Разумеется, книги писали только о тех убийцах, которые были разоблачены, — а сколько осталось неразоблаченными, бог его знает. Однако ему было приятно сознавать, что так много убийц совершили роковые ошибки.

До сих пор он мысленно называл то, что произошло в здании муниципалитета, «смерть Дорри». Теперь в его сознании возникали другие слова: «убийство Дорри».

Иногда, когда он, лежа в постели, читал описания различных убийств, он сам был ошеломлен своей феноменальной дерзостью. Он вставал, смотрел на себя в зеркало и думал: «Мне сошло с рук убийство!» Один раз он даже произнес эти слова вслух.

Пусть он все еще не разбогател! В конце концов, ему всего двадцать четыре года!