Поцелуй перед смертью

Глава 1

Когда Марион Кингшип закончила Колумбийский университет (учебное заведение, предъявляющее к студентам строгие требования, в отличие от делающего упор на развлечениях Колдвелла, который выбрала Эллен), отец мимоходом сказал про это главе агентства, которое рекламировало продукцию «Кингшип коппер», и тот предложил ей должность составителя рекламных текстов. Однако Марион отказалась, хотя ей очень хотелось заниматься именно этим. В конце концов она нашла работу секретарши в небольшом агентстве, где имя Кингшипов значилось на фурнитуре для ванны и туалета и где ей обещали, что в не очень отдаленном будущем ей позволят сочинять тексты для мелких заказчиков, если только эта дополнительная нагрузка не будет мешать ей выполнять обязанности секретарши.

Когда через год Дороти, как и следовало ожидать, последовала по стопам Эллен, соблазнившись веселой студенческой жизнью и поцелуями на скамейках, Марион оказалась наедине с отцом в восьмикомнатной квартире. Они напоминали собой два металлических шарика с противоположным зарядом, которые никогда не соприкасаются друг с другом. И тогда, невзирая на очевидное, хотя и не выраженное на словах неодобрение отца, Марион решила поселиться отдельно от него.

Марион сняла двухкомнатную квартиру на верхнем этаже особняка, перестроенного в доходный дом, и тщательно продумала обстановку нового жилища. Поскольку новые две комнаты были меньше тех, что она занимала в доме отца, она не смогла забрать с собой все вещи и выбрала те, что сочла наиболее достойными. Она говорила себе, что выбирает вещи, которые ей больше нравятся, которые представляют для нее наибольшую ценность, — и это было правдой. Но, развешивая картины и расставляя по полкам книги, она как бы смотрела на квартиру не только своими глазами, но и глазами гостя, который когда-нибудь там появится, гостя, о котором ей пока не было известно ничего, кроме его пола. Каждая вещь что-то значила, как-то характеризовала ее самое: и мебель, и лампы, и пепельницы (современные, но не сверхмодерновые), и репродукция ее любимой картины («Мой Египет» Чарльза Демута — не вполне реалистичное полотно с акцентированными и обогащенными глазами художника планами), пластинки (немного джаза, а также Стравинского и Бартока, но в основном задумчивые мелодии Грига, Брамса и Рахманинова) и книги, особенно книги, по которым лучше всего можно судить о личности хозяина квартиры (романы, пьесы, биографии и путешествия, стихи, тщательно подобранные, чтобы дать представление о ее вкусах). Все это, по сути дела, было чем-то вроде ужатого до минимума объявления в газете «Ищу прислугу». Эгоцентризм, которым оно было проникнуто, был не того типа, который встречается у забалованных детей, а, наоборот, у детей, лишенных ласки и любви. Если бы она была художницей, она написала бы автопортрет; вместо этого она обставила две комнаты предметами, которые какой-то неведомый гость когда-нибудь узнает и поймет. И, поняв, оценит все ее способности и желания, которые она в себе сознавала, но не могла выразить словами.

На неделе у Марион случалось два события: по средам она обедала с отцом, а по субботам устраивала дома генеральную уборку. В первом случае она руководствовалась чувством долга, во втором — природной склонностью. Она натирала воском деревянные части мебели, полировала хрусталь, протирала тряпкой безделушки и ставила их на раз и навсегда закрепленное за ними место.

У нее бывали гости. Приезжая в Нью-Йорк на каникулы, Дороти и Эллен приходили к сестре, неубедительно изображая зависть к ее самостоятельной жизни. Заходил отец, тяжело дыша после подъема на третий этаж, с сомнением глядя на маленькую комнату, совмещавшую гостиную и спальню, и еще более маленькую кухню и покачивая головой. Приходили ее подруги с работы, и они играли в канасту с таким азартом, словно на карте стояли их жизнь и честь. Однажды пришел мужчина — молодой и способный сотрудник фирмы, — очень милый и очень интеллигентный. Его интерес к убранству квартиры выражался главным образом во взглядах, которые он мельком кидал на диван.

Когда Дороти покончила с собой, Марион на две недели вернулась к отцу. А когда была убита Эллен, она прожила с ним месяц. Они по-прежнему походили на заряженные металлические шарики, которые не могли приблизиться друг к другу. В конце месяца с непривычной для него робостью отец предложил ей вернуться к нему в дом насовсем. На это она согласиться не могла — не могла отказаться от квартиры, в которую вложила слишком много собственной личности. Но после этого она стала обедать с отцом три раза в неделю вместо одного.

По субботам она делала уборку, а раз в месяц открывала все книги, чтобы их обложки не заскорузли в одном положении.

Однажды субботним сентябрьским утром у Марион зазвонил телефон. Марион, стоявшая на коленях и полировавшая нижнюю сторону кофейного столика, сделанного из толстого стекла, замерла. Она поглядела на тряпку через голубоватое стекло, надеясь, что это ошибка, что кто-то неправильно набрал номер и потом, поняв это, повесит трубку. Но звонок раздался вновь. Марион неохотно встала, все еще держа в руках тряпку, и подошла к журнальному столику.

— Алло, — бесцветным голосом произнесла она.

— Алло, — раздался незнакомый мужской голос. — С кем я говорю — мисс Марион Кингшип?

— Да.

— Вы меня не знаете. Я был… я был другом Эллен. — Марион стало не по себе — наверняка какой-нибудь красавец и трепач… Но за душой у таких людей ничего нет, и Марион они не по вкусу. Чувство неловкости прошло. — Меня зовут Бертон Корлисс… Берт Корлисс.

— Ах да. Эллен мне про вас говорила… («Я его так люблю, — а он любит меня». И хотя Марион была рада за сестру, почему-то пребывала в дурном настроении весь оставшийся вечер.)

— Мне бы хотелось с вами встретиться, — сказал он. — У меня осталась ее книга — она дала мне ее почитать перед тем… как уехала в Блю-Ривер, и я подумал, что вам, может быть, захочется ее иметь.

«Наверно, какой-нибудь бестселлер», — подумала Марион, потом решила, что нельзя так пренебрежительно относиться к умершей сестре, и сказала:

— Да, мне очень хотелось бы ее иметь, очень.

Минуту трубка молчала.

— Если хотите, я ее вам сейчас занесу, — сказал он. — Я тут неподалеку.

— Нет, — торопливо сказала Марион, — я скоро ухожу.

— Тогда завтра…

— Завтра меня тоже не будет дома. — Она поежилась, стыдясь своей лжи, стыдясь нежелания пустить его к себе в квартиру. Может быть, он вполне симпатичный человек. И он любил Эллен, и Эллен умерла, и он не поленился позвонить ей насчет этой книги и предложить ее принести. — Можно где-нибудь встретиться во второй половине дня, — предложила Марион.

— Вот и отлично, — сказал он.

— Я буду в районе Пятой авеню.

— Тогда давайте встретимся, скажем, напротив Рокфеллер-центра — у статуи Атланта, поддерживающего на своих руках мир.

— Хорошо.

— В три часа?

— Хорошо, в три часа. Большое спасибо за звонок. Это очень любезно с вашей стороны.

— Не стоит благодарности, — сказал он. — До свидания, Марион. — Он добавил после паузы: — Мне как-то неловко называть вас мисс Кингшип. Эллен столько мне о вас рассказывала.

— Пожалуйста, называйте как хотите… — Ей опять стало неловко. — До свидания… — сказала она, не зная, как ей называть его — Берт или мистер Корлисс.

— До свидания, — повторил он.

Марион положила трубку и несколько мгновений стояла, глядя на телефон. Потом пошла к кофейному столику, встала на колени и опять взялась за работу. Но движения тряпки были как-то чересчур порывисты, — этот звонок нарушил заведенный ею порядок вещей.

Глава 2

Он стоял в тени огромной статуи спиной к пьедесталу, держа под мышкой бумажный пакет. На нем был отличный серый летний костюм. Перед ним в обе стороны протекали потоки людей, и их движение казалось замедленным на фоне рычавших автобусов и нетерпеливых такси. Он внимательно вглядывался в лица. Обычная для Пятой авеню публика — мужчины в пиджаках без подплечников и узких галстуках; женщины в элегантных строгих костюмах с завязанными на горле шарфиками, высоко держащие головы с безупречными прическами — можно подумать, что впереди их поджидают фотографы. И, как пролетные воробьи, которых снисходительно терпят в вольере для экзотических птиц, среди толпы так же выделялись провинциалы с загорелыми лицами, таращившиеся на статую и на освещенные солнцем шпили собора Святого Патрика на другой стороне улицы. Он вглядывался в лица, мучительно пытаясь припомнить фотографию, которую ему так давно показывала Дороти. «Марион была бы хорошенькой, если бы не стягивала волосы на затылке вот так». Он улыбнулся, вспомнив, как Дороти свирепо нахмурилась, стянув на затылке собственные волосы.

Она появилась с северной стороны, и он узнал ее издалека. Высокая и худая — пожалуй, слишком худая, — она была одета примерно так же, как и остальные женщины на улице — строгий коричневый костюм, завязанный на горле золотистый шарфик, маленькая шляпка, которая словно перекочевала ей на голову из журнала «Вог», и сумочка через плечо. Казалось, что эта одежда ей неудобна и сковывает движения, словно ее шили для кого-то другого. Темно-русые волосы были стянуты на затылке. Большие, как у Дороти, карие глаза на худом лице казались чересчур огромными, и высокие скулы, которые так украшали ее сестру, у нее выглядели слишком острыми. Подойдя ближе, она увидела его и подошла с неуверенной вопросительной улыбкой. Его внимательный взгляд, казалось, смутил ее. Он заметил, что на губах ее была едва заметная светло-розовая помада, которая у него ассоциировалась с девочками-подростками, только начинающими робко экспериментировать с макияжем.

— Марион?

— Да. — Она с колебанием протянула ему руку. — Здравствуйте, — быстро проговорила она, улыбаясь какой-то точке пониже его глаз.

Кисть ее руки была длинной и холодной.

— Добрый день, — сказал он. — Я очень рад познакомиться с вами.

Они пошли за угол в коктейль-бар в раннем американском стиле. Марион, поколебавшись, заказала «Дайкири».

— Боюсь, что у меня мало времени, — сказала она, напряженно сидя на краешке стула. Ее пальцы судорожно сжимали бокал.

— И куда это красивые женщины всегда торопятся? — с улыбкой спросил он и тут же увидел, что так с ней разговаривать нельзя: она натужно улыбнулась, и ей, по-видимому, стало еще более не по себе. Он вопросительно глядел на нее, давая время стихнуть эху этих слов. Потом начал снова: — Вы, кажется, работаете в рекламном агентстве?

— Да, у Камдена и Галбрайта, — ответила она. — А вы все еще учитесь в Колдвелле?

— Нет.

— Я думала, что вы только на втором курсе.

— Я был на втором курсе, но мне пришлось уйти из университета. У меня умер отец, и мне не хотелось, чтобы мать пошла работать.

— Извините…

— Может быть, я закончу курс в следующем году. А может быть, перейду на вечернее отделение. Вы какой университет закончили?

— Колумбийский. Вы родом не из Нью-Йорка?

— Нет, из Массачусетса.

Каждый раз, когда он пытался перевести разговор на нее, Марион говорила о нем. Или о погоде. Или замечала, что их официант похож на Клода Рейнса.

Наконец она спросила:

— Это — та самая книга?

— Да. «Обед у Антуана». Эллен хотела, чтобы я ее прочитал. На полях есть ее замечания, и я подумал, что вам захочется ее иметь.

Он протянул ей пакет.

— Лично меня, — сказал он, — привлекают более содержательные книги.

Марион встала.

— Мне пора идти, — извиняющимся тоном произнесла она.

— Но вы даже коктейль не допили!

— Извините, — торопливо сказала она, глядя на пакет с книгой. — У меня деловая встреча. Мне нельзя опаздывать.

Он встал.

— Но…

— Извините.

Марион смущенно на него посмотрела.

Он положил на стол деньги.

Они пошли к Пятой авеню. На углу Марион протянула ему руку. Она все еще была холодной.

— Рада была с вами познакомиться, мистер Корлисс. Спасибо за коктейль. И за книгу. Я вам очень благодарна… вы были очень любезны.

Она повернулась и растворилась в потоке людей.

Он стоял на углу с чувством пустоты в душе. Потом стиснул губы и пошел вслед за Марион. Ему издалека было видно ее коричневую шляпку и золотистый шарфик. Он держался от нее примерно в пятнадцати шагах.

Она прошла до Пятьдесят четвертой улицы, потом перешла на другую сторону и пошла по направлению к Мэдисон-сквер. Он знал, куда она идет. Он помнил ее адрес, приведенный в телефонном справочнике. Она пересекла Мэдисон-парк. Он остановился на углу и смотрел, как она поднимается на крыльцо старого особняка.

— Деловая встреча, — пробурчал он.

Немного подождал, сам не зная, чего ждет, потом повернулся и медленно пошел назад к Пятой авеню.

Глава 3

В воскресенье Марион пошла в Музей современного искусства. Первый этаж все еще занимала выставка автомобилей, которую она осмотрела раньше и сочла неинтересной; на втором этаже было чересчур многолюдно, и она поднялась по лестнице на третий этаж, где можно было спокойно бродить среди знакомых и милых сердцу картин и скульптур, наслаждаясь молочно-белой кожей в картине «Девушка, моющая волосы» и идеальной копьеобразной формой «Птицы в пространстве».

В зале Лембрука было двое мужчин, но они скоро ушли, оставив Марион одну в прохладном сером кубе зала с всего двумя скульптурами — мужчины и женщины. Он стоял у одной стены, а она простерлась на полу у противоположной. У них были худощаво-прекрасные, слегка удлиненные тела. Это удлинение придавало скульптурам неземной, почти религиозный характер, так что Марион могла смотреть на них без того смущения, которое она обычно испытывала, глядя на обнаженную натуру. Она медленно обходила скульптуру, изображавшую молодого человека.

— Привет! — раздался позади нее знакомый и несколько удивленный голос.

«Это, наверно, мне, — подумала она, — больше здесь никого нет» — и обернулась.

В дверях стоял улыбающийся Берт Корлисс.

— Привет, — смущенно отозвалась Марион.

— Как же тесен мир, — сказал он, подходя к ней. — Я поднимался по лестнице позади вас, только не был уверен, что это вы. Как у вас дела?

— Прекрасно, благодарю вас. — Они неловко помолчали. — А у вас? — добавила она.

— Тоже хорошо.

Они повернулись к статуе. Почему она кажется себе такой неуклюжей? Потому что он так красив? Потому что он входил в круг друзей Эллен — ходил на футбол и целовался с ней на скамейках, любил ее?..

— Вы часто сюда приходите? — спросил он.

— Да.

— И я тоже.

Теперь она испытывала смущение, глядя на статую, потому что рядом с ней стоял Берт Корлисс. Марион повернулась и пошла к статуе стоявшей на коленях женщины. Он пошел следом за ней.

— Вы не опоздали на свое свидание?

— Нет, — ответила она. Что он здесь делает? Ему больше подошло бы гулять по Центральному парку под руку с какой-нибудь красивой и самоуверенной Эллен…

Они смотрели на статую. Минуту помедлив, он сказал:

— Я и вправду решил, что это не вы, когда увидел вас внизу.

— Почему?

— Эллен никогда не ходила в музеи…

— Сестры необязательно в точности похожи.

— Видимо, нет.

Он обошел молящуюся фигуру.

— При факультете изобразительных искусств в Колдвелле есть небольшой музей, — сказал он. — В основном репродукции и копии. Раза два я затащил туда Эллен. Хотел привить ей любовь к искусству. — Он покачал головой. — Ничего из этого не вышло.

— Ее не интересовало искусство.

— Нет, не интересовало. А нам всегда хочется навязать любимым людям собственные вкусы.

Марион посмотрела на него — они стояли по разные стороны статуи.

— Я как-то привела сюда Эллен и Дороти — Дороти была нашей младшей сестрой…

— Я знаю…

— Я привела их сюда, когда они были еще подростками. Им было ужасно скучно. Наверно, я привела их слишком рано.

— Не знаю, — ответил Берт, обойдя статую и приблизившись к Марион. — Если бы в городе, где я жил, был музей… Послушайте, а вы приходили сюда, когда вам было тринадцать лет?

— Да.

— Видите? — сказал он.

Его улыбка давала понять, что оба они были из той категории людей, к которой никогда не принадлежали Дороти или Эллен.

В комнату ворвались двое детей, следом за ними шли родители.

— Пойдемте дальше, — предложил Берт.

— Я…

— Сегодня воскресенье, — сказал он, — у вас не может быть срочных деловых свиданий. — Он улыбнулся приятной умиротворяющей улыбкой. — Я один, вы тоже одна. — Он мягко тронул ее локоть. — Пошли.

Обмениваясь мнениями, они обошли третий этаж и половину второго, потом спустились на первый этаж, прошли мимо сверкающих металлом и стеклом автомобилей, столь неуместных внутри помещения, и через стеклянные двери вышли в сад позади музея. Там они бродили от статуи к статуе, задерживаясь около каждой. Подошли к пышнотелой, вызывающе яркой женщине Майоля.

— В глаза бьет, — сказал Берт.

Марион улыбнулась.

— Знаете, — сказала она, — мне всегда делается немного неловко, когда смотрю на подобные статуи.

— Эта и меня немного смущает, — с улыбкой отозвался он. — Она не обнаженная натура, а голая женщина.

Оба засмеялись.

Осмотрев все статуи, они сели на скамейку у задней стены сада и закурили.

— У вас с Эллен ведь был серьезный роман?

— Да как сказать…

— А я думала…

— Мы не были официально помолвлены. И потом в университете роман воспринимают не так серьезно, как за его стенами.

Марион молча курила.

— У нас было очень много общего. Но в основном в чисто внешнем плане — одни и те же занятия, одни и те же знакомые… в общем, все, что касалось университетской жизни. Но я не думаю, что, закончив университет… мы бы поженились. — Он устремил взгляд на сигарету, которую держал в руке. — Я был привязан к Эллен. Мне она нравилась больше всех девушек, которых я когда-либо знал. Я очень горевал, когда она умерла. Но… не знаю… в ней, пожалуй, не было глубины. — Он помолчал и добавил: — Надеюсь, вы не обижены за нее.

Марион покачала головой, глядя на него.

— Все было как-то похоже на отношение к музеям. Я думал, что смогу ее заинтересовать хотя бы менее сложными художниками, такими, как Хоппер или Вуд. Но у меня ничего не вышло. Ее это совсем не интересовало. Точно так же она относилась к книгам или политике — ко всем серьезным вещам. Ей всегда хотелось активных развлечений.

— Дома ее ограничивали в развлечениях. Неудивительно, что она хотела возместить упущенное.

— Да. Кроме того, она была на четыре года моложе меня. — Он загасил сигарету. — Но она была прелестной девушкой.

Они помолчали.

— Неужели они так ничего и не узнали о том, кто ее убил? — с удивлением спросил он.

— Ничего. Это ужасно.

Они посидели минуту молча. Потом заговорили опять — о том, как много интересного есть в Нью-Йорке, какое очаровательное место этот музей и что здесь скоро будет выставка Матисса.

— Знаете, какой художник мне особенно нравится? — спросил он.

— Какой?

— Не знаю, знакомы ли вам его работы. Это Чарльз Демут.

Глава 4

Лео Кингшип сидел, опершись локтями о стол, и держал в руках бокал с холодным молоком, разглядывая его так пристально, словно это было вино необыкновенно красивого цвета.

— Ты с ним, кажется, часто встречаешься, — сказал он нарочито небрежным тоном.

Марион аккуратно поставила кофейную чашку в предназначенное для нее углубление на сине-золотом блюдце тонкого фарфора, затем посмотрела на отца поверх стола, накрытого узорчатой скатертью, поверх хрустальных бокалов и серебряных приборов. На его полном лице ничего нельзя было прочитать. Очки, отражавшие свет ламп, скрывали выражение его глаз.

— С Бертом? — спросила она, отлично зная, что он имеет в виду Берта.

Кингшип кивнул.

— Да, — прямо ответила Марион. — Я с ним часто встречаюсь. — Она помолчала. — Он и сегодня за мной заедет минут через пятнадцать. — Она выжидающе смотрела на безразличное лицо отца, надеясь, что он не станет возражать, потому что это испортит ей сегодняшний вечер, и одновременно надеясь, что станет, потому что это будет проверкой ее чувств к Берту.

— А какие у него перспективы на этой его работе? — спросил Кингшип.

Помедлив, Марион сказала:

— Его готовят на менеджера. Он закончит курс через несколько месяцев. Но почему столько вопросов? — и улыбнулась одними губами.

Кингшип снял очки, и его голубые глаза с какой-то неловкостью встретились с невозмутимым взглядом Марион.

— Ты его приводила сюда обедать, Марион, — сказал он. — Раньше ты никого в дом не приводила. Разве это не дает мне право задать пару вопросов?

— Он снимает комнату в пансионе, — сказала Марион. — Когда мы не идем в кафе или ресторан, он обедает в одиночку. Вот я и привела его к обеду.

— А ты, когда не обедаешь здесь, обедаешь с ним?

— Да, чаще всего. Зачем нам обоим обедать в одиночку? Мы живем всего в нескольких кварталах друг от друга. — Она сама не понимала, почему отвечает так уклончиво, ведь ничего плохого она не сделала. — Мы обедаем вместе, потому что нам хорошо вместе, — твердо сказала она. — Мы нравимся друг другу.

— Тогда у меня тем более есть право задать несколько вопросов, — тихо произнес Кингшип.

— Это — мой друг, а не соискатель места у тебя в корпорации.

— Марион…

Она взяла сигарету из серебряной папиросницы и прикурила от серебряной настольной зажигалки.

— Тебе-то он не нравится, верно?

— Этого я не говорил.

— Потому что он беден, — сказала она.

— Это неправда, Марион, и ты это отлично знаешь.

Они опять помолчали.

— Само собой, он беден, — кивнул Кингшип. — За обедом он упомянул это три раза. Да еще ни к селу ни к городу рассказал историю про женщину, на которую шила его мать.

— А что плохого в том, что его мать шьет на заказ?

— Ничего, Марион, абсолютно ничего. Просто он ввернул это как-то вскользь. Ну совсем уж между прочим. Знаешь, кого он мне напоминает? У нас в клубе есть человек, который слегка хромает. Так вот, каждый раз, когда мы играем в гольф, он говорит: «Идите вперед, ребята. Я уж как-нибудь докостыляю». Так что все ходят нарочито медленно, и, обыграв его, чувствуешь себя свиньей.

— Не вижу сходства, — сказала Марион, встала из-за стола и пошла в гостиную, оставив Кингшипа досадливо потирать рукой едва прикрытую сивыми волосами макушку.

Большое окно в гостиной открывало вид на Ист-Ривер. Марион встала перед ним, держась рукой за плотную штору. Она услышала, что у нее за спиной в гостиную вошел отец.

— Марион, поверь, мне только хочется, чтобы ты была счастлива, — проговорил он. — Знаю, что я не всегда достаточно заботился о дочерях… по, по-моему… я исправляюсь…

— Верно, — неохотно признала она, потирая пальцами ткань шторы. — Но мне уже почти двадцать пять лет, я взрослая женщина, и не надо со мной обращаться как с…

— Я просто не хочу, чтобы ты очертя голову кинулась замуж, Марион.

— Я и не кидаюсь.

— Больше мне ничего не нужно.

Марион смотрела в окно.

— Почему он тебе не нравится?

— Он не то что мне не нравится. Он… как бы это сказать… я…

— Может быть, ты боишься, что я уйду из твоей жизни, — медленно проговорила она, сама как будто удивляясь этой идее.

— Ты и так уже ушла от меня — в свою квартиру.

Она повернулась и посмотрела на отца:

— Между прочим, тебе бы следовало быть благодарным Берту. Знаешь что? Я не хотела приглашать его на обед. Как только пригласила, тут же об этом пожалела. Но он настоял. «Подумай об отце, — сказал он. — Ему же обидно». Берт очень серьезно относится к родственным связям. Гораздо серьезнее меня. Так что тебе следовало бы благодарить его, а не настраивать себя против него. Может быть, он поможет нам сблизиться.

— Ну ладно, — махнул рукой Кингшип. — Возможно, он золотой парень. Я просто не хочу, чтобы ты наделала ошибок.

— В каком смысле?

Она опять повернулась от окна и настороженно застыла в ожидании ответа.

— Я не хочу, чтобы ты сделала ошибочный выбор, вот и все, — неуверенным голосом сказал Кингшип.

— Ты и других расспрашиваешь о нем? — сурово спросила Марион. — Своих знакомых? Поручил кому-нибудь узнать о нем всю подноготную?

— Нет!

— Как ты сделал с Эллен?

— Эллен было только семнадцать лет. И ты не можешь отрицать, что я был прав. Это был беспутный парень.

— Ну мне-то двадцать пять лет, и я достаточно разбираюсь в людях. Если ты поручил кому-нибудь копаться в прошлом Берта…

— Мне и в голову не приходило!

Марион смерила его колючим взглядом.

— Мне нравится Берт, — медленно выговорила она. — Он мне очень нравится. Ты понимаешь, что это значит — наконец найти человека, который тебе нравится?

— Марион, я…

— Так что если ты хоть как-нибудь — как-нибудь! — дашь ему понять, что ты его не жалуешь, что он меня не достоин… я тебя никогда не прощу. Клянусь, я не буду с тобой разговаривать до конца своих дней.

Она опять отвернулась к окну.

— Марион, мне и в голову не приходило. Клянусь…

Он беспомощно поглядел на ее жестко выпрямленную спину и с усталым вздохом опустился в кресло.

Через несколько минут в наружную дверь позвонили. Марион отошла от окна и пошла к двойной двери, которая вела в прихожую.

— Марион, — сказал Кингшип, вставая.

Она остановилась и поглядела на него. Из прихожей донесся звук отворяемой двери, приглушенные голоса.

— Пригласи его зайти сюда… выпить со мной по рюмочке.

Прошла минута.

— Хорошо, — сказала Марион. Она на секунду задержалась в дверях. — Прости, что я так с тобой разговаривала.

Она вышла.

Кингшип смотрел ей вслед. Потом повернулся к камину, сделал шаг назад и посмотрел на себя в зеркало, висевшее над каминной полкой. Он увидел упитанного человека в костюме, который стоил триста сорок долларов, стоявшего в комнате, за которую он платил семьсот долларов в месяц.

Затем он выпрямился, изобразил на лице улыбку, пошел к двери и протянул правую руку.

— Добрый вечер, Берт, — сказал он.

Глава 5

В субботу в начале ноября у Марион был день рождения. Утром она торопливо убрала квартиру и в час дня пришла на тихую улочку, отходящую от Парк-авеню, и подошла к небольшому зданию, где серебряная табличка около белой двери доверительно сообщала, что здесь находится не приемная психотерапевта и не контора дизайнера, а ресторан. За белой дверью ее ждал Лео Кингшип, присев на обитый штофом диван в стиле Людовика XV и перелистывая журнал «Гурман», предлагаемый дирекцией ресторана вниманию ожидающих. Он положил журнал, встал, поцеловал Марион в щеку и поздравил ее с днем рождения. Метрдотель с озабоченно трепещущими пальцами и светящимися неоновым светом зубами отвел их к столику, снял табличку «Заказано» и усадил их с экспансивной французской галантностью. На столе в вазе стоял букет роз, а рядом с прибором Марион лежала коробочка, завернутая в белую бумагу и перевязанная золотой лентой с пышным бантом. Кингшип притворился, что не видит ее. Пока он разглядывал карту вин и выслушивал предложения метрдотеля, Марион освободила коробочку от золотых уз. Ее щеки порозовели, глаза засияли. На бархатной подушечке лежал золотой диск, усеянный крошечными жемчужинами. Марион ахнула от восторга, а когда метрдотель удалился, со счастливой улыбкой поблагодарила отца, пожав ему руку, которая словно случайно оказалась рядом с ее рукой.

Сама она, может быть, и не выбрала бы эту брошь — у нее был более строгий вкус, — но она была искренне счастлива, обрадованная если не самим подарком, то тем, что отец захотел доставить ей удовольствие. В прошлом Лео Кингшип отзывался на дни рождения дочерей конвертом с сертификатом на покупку подарка стоимостью в сто долларов, который был обязателен к приему в универмаге на Пятой авеню. Подготовить такой конверт входило в обязанности секретаря.

Расставшись с отцом, Марион зашла в парикмахерскую, а потом вернулась домой. Ближе к вечеру прожужжал сигнал домофона. Она нажала кнопку, которая открывала дверь внизу. Через несколько минут явился посыльный, так тяжело дыша, словно он принес не коробку из цветочного магазина, а тяжелый сундук. Его дыхание сразу успокоилось по получении двадцати пяти центов.

В коробке под зеленой вощеной бумагой лежала белая орхидея. На вложенной в коробочку карточке была краткая подпись — «Берт». Встав перед зеркалом, Марион стала прикидывать, куда лучше приколоть орхидею — к волосам, плечу или на запястье. Потом пошла на кухню, положила цветок обратно в коробку, а коробку сунула в холодильник, предварительно побрызгав водой толстые тропические лепестки.

Он прибыл точно в шесть часов. Дважды нажал на кнопку звонка у дощечки с именем Марион и остался ждать в душной прихожей. Сняв перчатку, он удалил ниточку с отворота своего синего костюма. Скоро на лестнице послышались шаги. Дверь с убогими шторами отворилась, и вошла Марион. Ее глаза сияли, орхидея белела на черном пальто. Они крепко пожали друг другу руки. Он поздравил ее с днем рождения и поцеловал в щеку, чтобы не смазать губную помаду, которая, как он заметил, на этот раз была более броской, чем та, что он видел у нее в их первую встречу.

Они пошли в ресторан на Пятьдесят второй улице. Цены в меню, хотя они были значительно ниже, чем там, где она обедала с отцом, показались Марион непомерно высокими — она смотрела на них глазами Берта. Она предложила ему сделать заказ для них обоих. Они начали с черного лукового супа, потом официант принес бифштексы, которым предшествовал коктейль с шампанским: «За тебя, Марион». Расплачиваясь, Берт положил на поднос официанта восемнадцать долларов и заметил, что Марион слегка нахмурилась.

— Но ведь сегодня твой день рождения, в конце концов, — улыбнулся он.

Из ресторана они поехали на такси в театр, где показывали «Святую Иоанну». Они сидели в центре шестого ряда партера. Во время антракта Марион была непривычно говорлива. С сияющими глазами она обсуждала Шоу, пьесу и знаменитость, которая сидела в пятом ряду. Во время спектакля они с Бертом держались за руки.

После театра, считая, что Берт и так уже достаточно на нее потратился, она пригласила его к себе.

— Я чувствую себя как пилигрим, которого наконец-то допустили в храм, — сказал он, поворачивая ключ и одновременно нажимая на дверную ручку.

— Не ожидай увидеть ничего особенного, — быстро проговорила Марион. — Хотя это и называется квартирой из двух комнат, на самом деле комната одна — да еще малюсенькая кухня.

Он вынул из замка ключ и отдал его Марион. Она шагнула в квартиру и потянулась рукой к выключателю. Комната наполнилась рассеянным светом. Он ступил за ней и закрыл за собой дверь. Марион, повернувшись, наблюдала за его лицом. Он обводил глазами темно-серые стены, гардины с голубыми и белыми полосками, дубовую мебель.

— Квартирка очень маленькая, — сказала Марион.

— Но очень милая, — отозвался он. — Очаровательная.

— Спасибо.

Марион отвернулась, откалывая от пальто орхидею. Ей вдруг стало неловко — как при их первой встрече. Она положила цветок на буфет и стала снимать пальто. Берт помог ей.

— Прелестная мебель, — сказал он ей поверх плеча.

Она повесила их пальто в стенной шкаф и повернулась к зеркалу, висевшему над буфетом. Трясущимися пальцами, глядя в зеркало на Берта, она приколола орхидею к своему светло-коричневому платью. Берт прошел на середину комнаты и, остановившись у кофейного столика, поднял квадратную медную тарелочку. Его лицо оставалось бесстрастным, так что было трудно понять, нравится ему эта вещица или нет. Марион не могла двинуться с места.

— М-м-м, — наконец произнес он. — Наверно, подарок отца?

— Нет, мне ее подарила Эллен, — сказала Марион, по-прежнему глядя в зеркало.

— Да?

Он секунду разглядывал тарелочку, потом поставил обратно на столик.

Теребя пальцами воротник платья, Марион отвернулась от зеркала и посмотрела на Берта, который тремя размашистыми шагами пересек комнату, подошел к низкому книжному шкафу и поднял глаза на висевшую над ним картину. Марион пристально глядела на него.

— А, наш старый друг Демут, — сказал он, с улыбкой поворачиваясь к ней.

Она улыбнулась ему в ответ. Он опять посмотрел на картину. Марион шагнула к нему.

— Я так и не понимаю, почему он назвал изображение элеватора «Мой Египет».

— Это разве элеватор? А я и не знала.

— Все равно картина прекрасная. — Он повернулся к Марион. — В чем дело? У меня испачкан нос?

— Что?

— Ты так смотришь…

— А-а-а… Нет-нет. Хочешь выпить?

— М-м-м… не отказался бы.

— У меня есть только красное вино.

— Ну и превосходно.

Марион повернулась к двери в кухню.

— Подожди. — Он вынул из кармана завернутую в бумагу маленькую коробочку. — С днем рождения.

— О Берт! Зачем ты так потратился?

— Да, наверно, не надо было, — поддразнил он ее. — Но разве ты не рада?

В коробочке были серебряные серьги — простые отполированные треугольнички.

— Спасибо, Берт! — воскликнула Марион. — Они прелестны. — Она поцеловала его.

Потом направилась к зеркалу, чтобы вдеть серьги в уши.

Он подошел и встал у нее за спиной, глядя на нее в зеркало. Когда она вставила обе сережки, он повернул ее к себе лицом.

— Действительно прелестно, — сказал он.

Когда их поцелуй закончился, он сказал:

— Кто-то вроде предлагал вина.

Марион вышла из кухни с подносом, на котором стояли бутылка бардолино в плетеном чехле и два бокала. Берт, сняв пиджак, сидел, скрестив ноги, на полу перед книжным шкафом. На коленях у него лежала раскрытая книга.

— Я не знал, что тебе нравится Пруст, — сказал он.

— Очень!

Она поставила поднос на кофейный столик.

— Поставь лучше сюда, — сказал Берт, указывая на книжный шкаф.

Марион перенесла поднос на шкаф, налила вино в бокалы и подала один из них Берту. Держа в руках другой, она скинула туфли и опустилась на пол рядом с ним. Он перелистывал страницы книги.

— Я хочу показать тебе место, которое приводит меня в восторг, — сказал он.

Он нажал на кнопку. Тонарм медленно описал полукруг и опустился своей змеиной головкой на край вращающейся пластинки. Закрыв крышку проигрывателя, он прошел через комнату и сел рядом с Марион на кушетку, накрытую синим покрывалом. Раздались первые аккорды Второго концерта для фортепиано Рахманинова.

— Хороший выбор, — сказала Марион.

Откинувшись на толстый валик, лежавший на кушетке вдоль стены, Берт оглядел комнату, мягко освещенную одной лампой.

— У тебя не квартира, а само совершенство! — сказал он. — Почему ты никогда не приглашала меня сюда раньше?

Она сняла зацепившуюся за пуговицу платья ниточку.

— Не знаю… Боялась, что тебе здесь не понравится.

— Как мне могло здесь не понравиться?

Его пальцы проворно расстегивали пуговицы на ее платье. Она положила теплые ладони поверх его рук, задержав их между грудями.

— Берт, я никогда раньше… не была с мужчиной.

— Знаю, милая. Ты могла бы мне этого и не говорить.

— Я никогда раньше не любила.

— Я тоже. Я никого до тебя по-настоящему не любил.

— Правда? Правда?

— Только тебя.

— И Эллен не любил?

— Клянусь — только тебя.

Он опять ее поцеловал.

Она освободила его руки и погладила его по щеке.

Глава 6

Глава 7

Сидя за своим столом, мисс Ричардсон изящным, как ей казалось, жестом протянула вперед руку и полюбовалась золотым браслетом, сжимавшим ее полную кисть. «Нет, для мамы он не подходит, скорее для женщины помоложе, — решила она. — Подберу маме что-нибудь другое, а этот браслет оставлю себе».

Вдруг перед ее столом возник мужчина в синем костюме с белыми полосками. Она подняла глаза и приготовилась улыбнуться, но раздумала, когда увидела, что это все тот же назойливый тип.

— Привет, — жизнерадостно сказал он.

Мисс Ричардсон выдвинула ящик стола и с озабоченным видом стала шуршать там бумагой.

— Мистер Кингшип все еще не пришел с обеда, — ледяным тоном сказала она.

— Дорогая, в двенадцать часов он уже ушел на обед. Сейчас три часа. Сколько можно питаться? Не носорог же он!

— Если хотите, я запишу вас к нему на прием в середине недели.

— Я хотел бы поговорить с его сиятельством сегодня.

Мисс Ричардсон с суровым видом задвинула ящик.

— Завтра Рождество, — сказала она. — Мистер Кингшип пришел сегодня ненадолго несмотря на то, что мы четыре дня не будем работать. Он бы не пришел, если бы не неотложные дела. Он дал мне строгое распоряжение его не беспокоить. Ни по какому поводу.

— Значит, он не на обеде?

— Он дал мне строгое распоряжение…

«Тип» вздохнул. Перебросив свернутое пальто на левую руку, он взял со стола мисс Ричардсон листок бумаги из пачки, лежавшей рядом с телефоном. Положив его на большую синюю книгу, которую держал на согнутой левой руке, он вынул ручку мисс Ричардсон из ониксовой подставки и начал писать.

— Нет, вы только поглядите! — воскликнула мисс Ричардсон. — Каково!

Человек кончил писать, вернул ручку на место и подул на написанное. Потом свернул листок вчетверо и подал его мисс Ричардсон.

— Отдайте ему это, — сказал он. — Если вам нельзя входить, подсуньте под дверь.

Мисс Ричардсон глядела на него с негодованием. Потом спокойно развернула бумажку и прочитала ее содержимое.

— Дороти и Эллен?.. — смятенно спросила она.

Посетитель смотрел на нее безо всякого выражения.

Она поднялась со стула.

— Он распорядился не беспокоить его ни по какому поводу, — повторила она, как заклинание. — Как вас зовут?

— Отдайте ему записку, и все, дорогуша.

— Послушайте…

Он смотрел на нее серьезным взглядом, который совсем не вязался с его шутливым тоном. Мисс Ричардсон нахмурилась, еще раз взглянула на содержимое записки и, свернув листок, пошла к дубовой двери.

— Хорошо, — угрожающе сказала она, — но у вас все равно ничего не выйдет. Он распорядился…

Она осторожно постучала в дверь. Потом открыла ее и проскользнула в кабинет, держа перед собой записку как бы в качестве оправдания.

Через минуту она вышла из кабинета. На лице ее было разочарование.

— Заходите, — сказала она, придерживая дверь.

Посетитель бесцеремонно прошел мимо нее, закинув пальто на плечо и держа книгу под мышкой.

— Не вешайте нос, — прошептал он мисс Ричардсон.

Услышав тихий звук закрываемой двери, Лео Кингшип поднял глаза от листка бумаги, который держал перед собой. Он стоял за столом в одной рубашке — пиджак висел на спинке кресла позади него. Очки были сдвинуты на розовый лоб. Пробиваясь через жалюзи, солнце полосками освещало его плотную фигуру. Он с беспокойством вглядывался в человека, который шел по ковру к его столу.

— Ах, это вы, — сказал он, когда человек подошел к освещенному месту и Лео Кингшип смог его узнать. Он посмотрел на записку и скомкал ее. Тревога на его лице сменилась облегчением, а затем раздражением.

— Здравствуйте, мистер Кингшип, — сказал посетитель, протягивая руку.

Кингшип вяло пожал ее.

— Неудивительно, что вы не захотели назваться мисс Ричардсон.

Человек, улыбаясь, плюхнулся в кресло для посетителей, положив пальто и книгу на колени.

— Боюсь, что я забыл, как вас зовут, — сказал Кингшип. — Грант?

— Гант. — Посетитель непринужденно скрестил длинные ноги.

Кингшип остался стоять.

— Я очень занят, мистер Гант, — твердо сказал он, указывая на загроможденный бумагами стол. — Так что если эта «информация» о Дороти и Эллен, — он поднял скомканную бумажку, — состоит из тех же теорий, что вы развивали в Блю-Ривер…

— Частично так, — сказал Гант.

— Тогда, извините, я не хочу вас слушать.

— Я и так знаю, что не состою в списке наиболее уважаемых вами персон.

— Вы хотите сказать, что вы мне не нравитесь? Это не так. Вовсе нет. Я понимаю, что вы руководствуетесь наилучшими побуждениями, что вы прониклись симпатией к Эллен. В общем, вы приняли в этом деле юношески пылкое участие… Но это участие было направлено не в ту сторону и в результате причинило мне большую боль. Ну на что это похоже — вы врываетесь ко мне в номер гостиницы непосредственно после смерти Эллен… начинаете в такой момент ворошить прошлое… — Он просительно посмотрел на Ганта. — Неужели мне не хотелось бы верить, что Дороти не покончила жизнь самоубийством?

— Она и не покончила.

— А как же предсмертная записка? — устало спросил Кингшип. — Как объяснить записку?

— Несколько невнятных предложений, которые допускают несколько толкований. Или ее вынудили это написать обманом. — Гант наклонился вперед. — Дороти пошла в муниципалитет регистрировать брак. Эллен дала совершенно правильное толкование обстоятельствам дела; то, что ее убили, доказывает ее правоту.

— Ничего подобного, — отрезал Кингшип. — Между двумя убийствами нет никакой связи. Вы же слышали мнение полиции…

— Что в доме скрывался взломщик!

— А почему бы и нет? Почему не взломщик?

— Потому что я не верю в совпадения. Во всяком случае, совпадения такого рода.

— Это признак незрелости ума, мистер Гант.

Гант помолчал, потом твердо сказал:

— В обоих случаях это был один и тот же человек.

Кингшип устало оперся руками о стол, глядя на лежащие на нем бумаги.

— Зачем вам надо все это вытаскивать из забвения? — вздохнул он. — Зачем вы вмешиваетесь в дела посторонних людей? Что, по-вашему, я при этом чувствую?

Он спустил очки обратно на нос и стал перелистывать страницы гроссбуха.

— Прошу вас, уйдите.

Гант и не подумал вставать с кресла.

— Я приехал домой на каникулы. Мой дом в Уйат-Плейнс. Я не для того трясся час в поезде, чтобы повторять то, что уже сказал в марте.

— А для чего же? — опасливо спросил Кингшип.

— Я прочел статью в отделе светских новостей в сегодняшней «Нью-Йорк таймс»…

— Про мою дочь?

Гант кивнул. Потом вынул из нагрудного кармана пачку сигарет.

— Что вы знаете о Берте Корлиссе?

Кингшип смотрел на него молча.

— Что я о нем знаю? — медленно сказал он. — Он будет моим зятем. В каком смысле «знаю»?

— Вы знаете, что он ухаживал за Эллен?

— Разумеется. — Кингшип выпрямился. — Что вы имеете в виду?

— Это длинная история, — сказал Гант. Голубые глаза смотрели прямо и уверенно. Он указал на кресло Кингшипа. — И боюсь, что мое повествование не станет более убедительным, если вы будете стоять надо мной столбом.

Кингшип сел, но держался руками за край стола, словно готовый вскочить в любую минуту.

Гант зажег сигарету. Он молча посидел минуту, задумчиво глядя на сигарету и покусывая зубами нижнюю губу. Казалось, он ждал какого-то сигнала. Затем начал говорить — непринужденно и гладко, как привычный к большой аудитории диктор:

— Когда Эллен уехала из Колдвелла, она написала письмо Берту Корлиссу. Мне довелось прочитать это письмо, когда Эллен приехала в Блю-Ривер. Оно произвело на меня впечатление. В нем она описывала внешность человека, подозреваемого ею в убийстве, с которым я и сам, к сожалению, сходился приметами. — Он улыбнулся. — Я прочитал это письмо дважды, и, сами понимаете, весьма внимательно. В ту ночь, когда Эллен убили, Элдон Чессер, этот любитель неопровержимых улик, спросил меня, не роман ли у меня с Эллен. Это был, наверно, единственный конструктивный вопрос, который он задал в течение всей своей карьеры, потому что он навел меня на мысль о Корлиссе. Отчасти потому, что Эллен оказалась бог знает где в обществе вооруженного убийцы, отчасти потому, что она мне нравилась и мне было интересно, с кем у нее роман. Я думал об этом письме, которое хорошо помнил и которое было единственным источником информации о моем «сопернике» Корлиссе.

Гант помолчал минуту, затем продолжал:

— Поначалу мне показалось, что из этого письма я узнал только его имя — Берт — и адрес на конверте: Бертон Корлисс, улица Рузвельта, Колдвелл, штат Висконсин. Но, подумав, я вспомнил некоторые дополнительные сведения, содержавшиеся в письме Эллен, и, соединив их воедино, узнал про Берта Корлисса еще более важную вещь. В то время я не придал ей особого значения. Это был чисто внешний факт, а не имел отношения к характеристике его личности, хотя именно последней я и доискивался. Но я запомнил этот факт, и сегодня он приобрел особое значение.

— Продолжайте, — сказал Кингшип, когда Гант остановился, чтобы затянуться сигаретой.

Гант откинулся на спинку кресла:

— Во-первых, Эллен писала Берту, что она не отстанет в занятиях, пока будет отсутствовать в университете, потому что сможет использовать его записи. Так вот, Эллен была на третьем курсе и имела право посещать специальные лекции, на которые не допускают студентов первого и второго курсов. Если Берт был с ней в одной группе на всех семинарах — а они, наверно, постарались так составить свое расписание, — это означало, что он с малой долей вероятности учился на втором курсе, но, скорее всего, на третьем или четвертом. Во-вторых, Эллен описывала в письме свое поведение на младших курсах Колдвелла, которое, видимо, сильно отличалось от ее поведения после смерти Дороти. Она писала, что была «горлопанкой-болельщицей», и добавляла: «Ты бы меня не узнал». Это со всей очевидностью означало, что Берт не знал ее на младших курсах. Так могло быть, если бы они учились в большом университете типа Стоддарда, но тут возникает «в-третьих».

В-третьих, Колдвелл — небольшой университет, раз в десять меньше Стоддарда. Я проверил сегодня утром по альманаху: в Стоддарде учится более двенадцати тысяч студентов, а в Колдвелле — всего восемьсот. Далее Эллен писала, что она не хотела, чтобы Дороти поступала в Колдвелл именно потому, что там все знают всех и знают, кто как себя ведет. Итак, давайте сложим эти три пункта: Берт Корлисс, который является студентом по крайней мере третьего курса, не был знаком с Эллен, когда она была на четвертом, хотя оба они учились в очень небольшом университете, где, как мне известно, студенты общаются отнюдь не только на занятиях. Всему этому может быть только одно объяснение, которое в прошлом марте казалось маловажным, но которое, по сути дела, является главным выводом из письма Эллен. Берт Корлисс перешел в Колдвелл из другого университета в сентябре 1950 года — в начале четвертого года пребывания Эллен в Колдвелле и уже после смерти Дороти.

Кингшип нахмурился:

— Я не вижу, какое это имеет отношение…

— Вернемся в настоящее — 24 декабря 1951 года, — сказал Гант, сминая сигарету в пепельнице, — когда моя мать, благослови ее Бог, приносит блудному сыну в постель вместе с завтраком газету «Нью-Йорк таймс»! И он видит на странице светских новостей извещение о том, что мисс Марион Кингшип выходит замуж за мистера Бертона Корлисса. Представьте себе мое удивление. Мой ум, отличающийся крайним любопытством, а также способностью к анализу фактов, к тому же еще очень подозрителен. Сдается мне, говорю я себе, что новый сотрудник отдела внутренних продаж «Кингшип коппер» полон решимости получить доступ к дележке доходов этого предприятия.

— Послушайте, мистер Гант…

— Смахивает на то, — продолжал Гант, — что после смерти младшей сестры он обратил свое внимание на следующую. Возлюбленный двух дочерей Кингшипа. Двух из трех. Ничего себе пропорция! А потом аналитическая и подозрительная стороны моего ума соединились заодно: три из трех будет еще лучшей пропорцией для мистера Бертона Корлисса, который перевелся в университет Колдвелл в сентябре 1950 года.

Кингшип встал и воззрился на Ганта.

— Случайная мысль, — продолжал Гант. — Крайне маловероятная. Но ее справедливость очень легко проверить. Для этого нужно только вылезти из постели и достать с полки альманах Стоддарда за 1950 год. Он показал Кингшипу большую книгу в синем дерматиновом переплете. — В секции второго курса нахожу несколько интересных фотографий. Одна из них — Дороти Кингшип. Одна Дуайта Пауэлла — оба они сегодня покойники. Фотографии Гордона Ганта нет — у него не оказалось пяти лишних долларов, чтобы запечатлеть свою физиономию на память потомкам. Но зато я нашел фотографии многих других второкурсников…

Он открыл книгу на заложенной обрывком газеты странице, повернул книгу к Кингшипу и поставил на стол, указывая пальцем на одну из фотографий. Потом по памяти прочел подпись под ней: «Корлисс, Бертон (Берт). Менассет, Массачусетс. Филологический факультет».

Кингшип опять сел. Он глядел на фотографию размером немного больше почтовой марки. Потом поднял глаза на Ганта. Гант наклонился вперед, перевернул несколько страниц и указал на другую фотографию. Это была Дороти. Кингшип посмотрел на ее фотографию. Потом опять поднял глаза.

— Мне это показалось очень странным, — сказал Гант. — И я решил вам об этом сообщить.

— Зачем? — непреклонно спросил Кингшип. — Что это доказывает?

— Прежде чем ответить на этот вопрос, можно мне самому вас кое о чем спросить?

— Пожалуйста.

— Он ведь никому из вас не говорил, что учился в Стоддарде. Так?

— Так. Но я никогда и не обсуждал с ним его биографию, — поспешно объяснил он. — Марион он наверняка сказал. Она, конечно, об этом знает.

— Вряд ли.

— Почему вы так думаете?

— Марион ведь сама дала сведения для заметки в «Нью-Йорк таймс» — обычно информацию дает невеста.

— Ну и что?

— То, что там не упоминается Стоддард. А обычно в объявлениях о помолвках и свадьбах перечисляются все учебные заведения, в которых учились жених или невеста.

— Может быть, она не сочла нужным им говорить.

— Может быть. А может быть, она сама об этом не знает. Может быть, и Эллен не знала.

— Ну хорошо, и какой вы делаете из этого вывод, мистер?

— Не надо сердиться на меня, мистер Кингшип. Факты говорят сами за себя. Я их не придумал.

Гант закрыл альманах и положил его на колени.

— Существуют две возможности, — сказал он. — Или Корлисс сказал Марион, что учился в Стоддарде, — тогда это, возможно, просто совпадение: он учился в Стоддарде и перевелся в Колдвелл: он, возможно, не знал Дороти, так же как он не знал меня. — Гант сделал паузу. — Или он не сказал Марион, что учился в Стоддарде.

— И что из этого вытекает?

— Из этого вытекает, что он каким-то образом был связан с Дороти. Иначе с чего бы ему это скрывать? — Гант посмотрел на книгу, лежавшую у него на коленях. — В Стоддарде был человек, который хотел избавиться от Дороти, потому что она забеременела…

Кингшип широко раскрыл глаза:

— Вы опять за свое! Кто-то убил Дороти, потом убил Эллен… Вас заклинило на этой теории из дешевого кинофильма, и вы не хотите признать… — Гант молчал. — Берт? — недоверчиво сказал Кингшип и сел в кресло. Он покачал головой и улыбнулся улыбкой сожаления. — Ну послушайте, это же все абсолютный бред. — Он продолжал качать головой. — Что, по-вашему, этот парень — маньяк? — Он улыбнулся. — Вам мерещится черт знает что…

— Хорошо, — сказал Гант, — черт знает что. Пока что. Но он не сказал Марион, что учился в Стоддарде, а это значит, что он как-то был связан с Дороти. А если он был связан с Дороти, а потом с Эллен, а теперь с Марион, тогда, значит, он решил во что бы то ни стало жениться на одной из ваших дочерей! Любой!

С лица Кингшипа сползла улыбка, и оно как бы потеряло выражение. Руки лежали на краю стола без движения.

— И в этом нет ничего бредового.

Кингшип снял очки, мигнул раза два и выпрямился.

— Мне надо поговорить с Марион, — сказал он.

Гант посмотрел на телефон.

— Не по телефону, — глухо сказал Кингшип. — Она отъединила телефон, потому что уезжает из этой квартиры. Проживет там лишь несколько дней, оставшихся до свадьбы. — Он помялся секунду: — После медового месяца они поселятся в квартире, которую я для них обставил… на Саттон-Террас. Марион сначала не хотела принять ее у меня… но он ее уговорил. Он очень хорошо с ней обращается… и у нас с ней тоже улучшились отношения…

Они некоторое время молча смотрели друг на друга. Глаза Ганта смотрели на него с вызовом и в упор, в глазах Кингшипа читалось сомнение.

Кингшип встал.

— Вы знаете, где она? — спросил Гант.

— У себя дома… укладывается. — Кингшип надел пиджак. — Он наверняка говорил ей про Стоддард…

Когда они вместе вышли из кабинета, мисс Ричардсон подняла голову от журнала.

— На этом кончим, мисс Ричардсон. Только расчистите мой стол.

Она нахмурилась, скрывая любопытство.

— Хорошо, мистер Кингшип. Веселого Рождества.

— Веселого Рождества и вам, мисс Ричардсон.

Они пошли по длинному коридору, на стенах которого висели черно-белые фотографии под стеклом, которое поддерживалось медными скобами. Это были фотографии подземных и открытых шахт, плавильных печей, аффинажных заводов и прокатных станов, а также переплетений из труб и медной проволоки.

Дожидаясь лифта, Кингшип повторил:

— Я уверен, что он ей сказал.

Глава 8

— Гордон Гант? — спросила Марион, с улыбкой пожимая ему руку. — Кажется, я слышала это имя.

Одной рукой она взяла отца за руку и повлекла его за собой в комнату, другой потрогала усеянную жемчужинами брошь, которой был заколот ворот ее блузки.

— Блю-Ривер, — деревянным голосом сказал Кингшип, избегая глазами взгляда дочери. — По-моему, я тебе о нем говорил.

— Да-да. Вы были знакомы с Эллен, правильно.

— Правильно, — сказал Гант.

Он передвинул руку вдоль корешка альманаха, туда, где дерматин не был влажным. И пожалел о том, что с такой готовностью согласился пойти с Кингшипом к Марион; фотография Марион в «Нью-Йорк таймс» не передавала лучистого сияния ее глаз, радостного оживления на ее лице, которое так и говорило: «В субботу я выхожу замуж!»

Она развела руками, окидывая взглядом комнату.

— К сожалению, мне вас даже некуда усадить.

Она подошла к креслу, на котором лежало несколько коробок.

— Не беспокойся, — сказал Кингшип, — мы всего на минуту. Меня в конторе ждет куча работы.

— Ты не забыл, что мы придем к тебе в семь часов? — спросила Марион. — Она приезжает в пять. Но наверно, сначала захочет устроиться в гостинице. — Марион повернулась к Ганту. — Моя будущая свекровь, — со значением произнесла она.

«Господи! — подумал Гант. — Наверно, мне полагается ее спросить: „Вы выходите замуж?“ — „Да, в субботу“. — „Поздравляю и желаю счастья“». Он вяло улыбнулся и ничего не сказал. Никто ничего не сказал.

— Чему я обязана вашим визитом? — любезно спросила Марион.

Гант посмотрел на Кингшипа — дескать, говорите вы.

Марион перевела взгляд с одного на другого:

— Что-нибудь важное?

Немного помедлив, Гант сказал:

— Я знал и Дороти. Вернее, был с ней знаком.

— Да? — сказала Марион и посмотрела на свои руки.

— Мы с ней были в одной группе. Я учусь в Стоддарде. — Он сделал паузу. — А вот с Бертом мы не сталкивались ни на одном семинаре.

Она подняла голову.

— С Бертом?

— Бертом Корлиссом. Вашим будущим…

Она с улыбкой покачала головой:

— Нет, Берт в Стоддарде не учился.

— Учился, мисс Кингшип.

— Нет, — все еще улыбаясь, сказала она. — Он учился в Колдвелле.

— Он сначала учился в Стоддарде, а потом перевелся в Колдвелл.

Марион вопросительно посмотрела на отца, словно ожидая, что он объяснит, зачем он привел к ней этого человека, упрямо настаивающего на явной нелепости.

— Он учился в Стоддарде, Марион, — проговорил Кингшип. — Покажите ей альманах.

Гант открыл книгу и передал ее Марион, указав на портрет Корлисса.

— Подумать только, — сказала она. — А я и не знала. Пожалуйста, извините. — Она посмотрела на обложку альманаха. — 1950 год.

— Он есть и в альманахе за 1949 год, — сказал Гант. — Он учился в Стоддарде два года, а потом перевелся в Колдвелл.

— Надо же, даже смешно, — сказала Марион. — Может быть, он знал Дороти. — Она словно была довольна, что между ней и ее женихом обнаружилось еще что-то общее. Она опять посмотрела на фотографию.

— Он вам об этом ничего не говорил? — спросил Гант, несмотря на то, что Кингшип предупреждающе затряс головой.

— Да нет, ни слова…

Она медленно подняла взор с альманаха, впервые почувствовав напряженность и неловкость обоих мужчин.

— В чем дело? — серьезно спросила она.

— Ни в чем, — сказал Кингшип. И посмотрел на Ганта, требуя от него подтверждения своих слов.

— Тогда чего вы тут стоите, как… — Она еще раз взглянула на альманах, потом на отца. Глаза у нее сузились. — Вы для того и пришли, чтобы мне это сказать?

— Мы просто хотели узнать… знаешь ты про это или нет — вот и все.

— Ну и что?

— Просто хотели узнать.

Она впилась взглядом в Ганта.

— Зачем?

— К чему бы Берту это скрывать, если он не… — сказал Гант.

— Гант! — одернул его Кингшип.

— Скрывать? — спросила Марион. — Что это еще за слово? Он ничего не скрывал; мы просто очень редко говорили с ним об учебе — из-за Эллен. Об этом не заходила речь.

— Но почему его невеста не знает, что он два года учился в Стоддарде, — повторил Гант ту же мысль другими словами, — если он не был замешан в истории с Дороти.

— Замешан? В истории с Дороти? — Марион смотрела на него изумленно расширенными глазами. Потом повернулась к Кингшипу: — Что это такое?

Лицо Кингшипа нервно подергивалось.

— Сколько ты ему заплатил? — холодно спросила Марион.

— Заплатил?

— За то, что он это отрыл! — крикнула Марион. — За то, что накопал на него грязь. Изобрел грязь.

— Он сам ко мне пришел, Марион!

— Так-таки случайно свалился на голову?

— Я увидел сообщение в «Нью-Йорк таймс», — сказал Гант.

Марион свирепо глядела на отца.

— Ты обещал этого не делать, — с горечью сказала она. — Ты поклялся, что не будешь этого делать. Ну конечно, тебе и в голову не могло прийти задавать о нем вопросы, копаться в его делах, обращаться с ним как с преступником. Ни в коем случае!

— Я не задавал никаких вопросов, — возразил Кингшип.

Марион повернулась к нему спиной.

— Я думала, что ты изменился, — сказала она. — Поверила в это. Я думала, что тебе нравится Берт. Но ты не можешь…

— Марион…

— Нет, я не хочу иметь с тобой дела. Квартира, работа… и все это время ты рыл под него яму этим…

— Ничего я не рыл, Марион. Клянусь тебе…

— Ничего? Хочешь, я точно тебе скажу, что ты делал? — Она опять повернулась к нему лицом. — Думаешь, я тебя не знаю? Он был «замешан» в деле Дороти — уж не от него ли она забеременела? И он был «замешан» в деле Эллен. А теперь он «добрался» до меня — и все из-за денег, твоих драгоценных денег. Вот что ты делал, вот о чем ты думал. — Она сунула отцу в руки альманах.

— Все было не так, мисс Кингшип, — сказал Гант. — Все это думал я, а вовсе не ваш отец.

— Видишь? — сказал Кингшип. — Он сам ко мне пришел.

Марион впилась взглядом в Ганта.

— А кто вы такой? Какое вам до всего этого дело?

— Я знал Эллен.

— Это мне известно. А Берта вы знали?

— Не имел удовольствия.

— Тогда объясните, что вы тут делаете, зачем вы наговариваете на него за его спиной?

— Это долгая история.

— Гант, достаточно, — перебил его Кингшип.

— Вы ревнуете к Берту? — спросила Марион. — Потому что Эллен предпочла его вам?

— Вы правы, — сухо ответил Гант. — Меня сжигает ревность.

— А вы слышали, какое суды определяют наказание за клевету?

Кингшип стал двигаться к двери, призывая Ганта взглядом последовать его примеру.

— Да, — сказала Марион, — вам лучше уйти.

— Подождите, — сказала она, когда Гант открыл дверь. — Можно надеяться, что это когда-нибудь кончится?

— Да ничего и нет, Марион, — сказал Кингшип.

— Кто бы вас ни натравил, — она посмотрела на Ганта, — этому надо положить конец. Мы никогда с Бертом не разговаривали об университете. Учитывая то, что случилось с Эллен, это вполне естественно. Разговор на эту тему просто не заходил.

— Хорошо, Марион, — сказал Кингшип, — хорошо.

Он последовал за Гантом в прихожую и обернулся, чтобы закрыть за собой дверь.

— Это должно прекратиться, — сказала Марион.

— Хорошо.

Он помедлил, потом тихим голосом спросил:

— Но вы ведь придете сегодня, Марион?

Она поджала губы. Подумала минуту, потом сказала:

— Только потому, что я не хочу огорчать мать Берта.

Кингшип закрыл дверь.

Они зашли в закусочную на Лексингтон-авеню. Гант заказал кофе и пирог с вишнями, а Кингшип — стакан молока.

— Ну ладно, начало положено, — сказал Гант.

Кингшип, который сидел уставившись на бумажную салфетку, спросил:

— В каком смысле?

— По крайней мере, мы знаем, что он не сказал ей про Стоддард. Из этого вытекает, что…

— Вы слышали, что сказала Марион? Они не говорили об университете из-за Эллен.

Гант приподнял брови.

— Бросьте, — сказал он. — Это объяснение, может, и удовлетворяет ее — она же в него влюблена. Но чтобы человек не сказал невесте, где он учился…

— Но он же не солгал ей, — возразил Кингшип.

— Нет, — сардонически отозвался Гант, — они просто никогда не говорили о том, кто где учился.

— Учитывая обстоятельства, я считаю это вполне возможным.

— Разумеется. Учитывая, что одним из обстоятельств была Дороти.

— У вас нет права безапелляционно это утверждать.

Гант медленно помешивал кофе, потом отхлебнул глоток. Добавил сливок и опять помешал.

— Похоже, вы ее боитесь, — сказал он.

— Марион? Какой вздор! — Кингшип твердо поставил на стол стакан с молоком. — Пока вина не доказана, человек считается невиновным.

— Значит, нам надо найти доказательства.

— Видите! Вы считаете его охотником за приданым, еще не найдя этому никаких доказательств.

— Я считаю, что он больше чем охотник за приданым, — сказал Гант, поднимая ко рту на вилке кусочек пирога. Проглотив его, он спросил: — Что вы собираетесь делать?

Кингшип опять смотрел на салфетку.

— Ничего.

— Вы позволите им пожениться?

— Я не смог бы их остановить, даже если бы хотел. Они оба совершеннолетние.

— Вы могли бы нанять детективов. У вас есть еще четыре дня. Может быть, они что-нибудь откопают.

— Может быть, — сказал Кингшип. — Если там что-нибудь есть. Или Берт об этом догадается и скажет Марион.

— Кажется, вы сказали, что я несу вздор, когда я заподозрил, что вы боитесь Марион?

Кингшип вздохнул:

— Послушайте. У меня были жена и три дочери. Двух дочерей не стало. Жену я прогнал сам. Может быть, я и дочерей оттолкнул сам. Теперь у меня осталась лишь одна дочь. Мне пятьдесят семь лет, и у меня нет никого, кроме одной дочери и приятелей, с которыми я играю в гольф и разговариваю о делах. И это все.

Кингшип повернулся к Ганту. Его лицо было жестко.

— А вы? — спросил он. — Почему вы проявляете такой интерес к этой истории? Может быть, вам просто нравится трепаться о своем аналитическом складе мышления и демонстрировать людям, какой вы умный? Когда мы разговаривали у меня в конторе, вам было вовсе не обязательно распространяться о письме Эллен. Достаточно было положить мне на стол альманах и сказать: «Берт Корлисс учился в Стоддарде». Может быть, вам нравится разыгрывать спектакли?

— Может быть, — легкомысленным тоном ответил Гант. — А может быть, я считаю, что он убил ваших дочерей, и, как Дон Кихот, стремлюсь наказать виновных.

Кингшип допил молоко.

— На мой взгляд, вам лучше отправиться домой в Йонкерс и отдыхать от занятий.

— Уайт-Плейнс. — Гант соскреб вилкой сладкие остатки пирога. — У вас что, язва желудка? — спросил он, посмотрев на пустой стакан из-под молока.

Кингшип кивнул.

Гант откинулся на спинку стула и вгляделся в сидевшего перед ним человека.

— И лишнего веса у вас примерно фунтов тридцать. — Он облизал вилку с красными остатками пирога. — Берт наверняка подсчитал, что вы протянете максимум лет десять. Но возможно, через три-четыре года ему надоест ждать, и он решит вас поторопить.

Кингшип встал со стула, вытащил из бумажника долларовую бумажку и положил ее на стол.

— До свидания, мистер Гант, — сказал он и ушел.

Официант подошел, взял доллар и спросил:

— Еще чего-нибудь хотите?

Гант покачал головой.

В 17.19 он сел на поезд, идущий в Уайт-Плейнс.

Глава 9

В своих письмах матери Берт делал лишь туманные намеки на состояние Кингшипов. Раз или два он упомянул «Кингшип коппер», но не разъяснял, что это за корпорация, и был уверен, что, имея лишь представление о богатстве, которое свойственно бедному человеку, — столь же смутное, как представление подростка об оргиях, — мать и не представляла себе, в какой роскошной обстановке живет президент этой корпорации. Поэтому он с нетерпением ждал той минуты, когда сможет представить ее Марион и Лео и показать ей двухэтажные апартаменты Кингшипа, будучи уверен, что в свете предстоящего брака ее расширенные от изумления глаза будут видеть в каждом инкрустированном столике и сверкающей люстре свидетельство его, а не Кингшипа талантов.

Но он был разочарован.

Нельзя сказать, чтобы дом Кингшипа не произвел впечатления на его мать: с приоткрытым ртом и прикушенной губой она дышала с каким-то присвистом, словно тихо ахая при виде каждого нового чуда: лакея во фраке — дворецкого! — бархатно-пушистых ковров, обоев, которые были не бумагой, а тонко выделанной тканью, переплетенных в кожу книг, золотых часов на стене, бокалов с шампанским, — шампанским! — которые дворецкий разносил на золотом подносе… Но вслух она выражала свое восхищение лишь словами «Прелестно! Очаровательно!», при этом слегка кивая завитой и отлакированной в салоне седой головой и словно бы давая понять, что вся эта роскошь ей вовсе не внове. Но когда подняли тост за жениха и невесту, ее глаза встретились с взглядом Берта, и в них мелькнула такая гордость им, словно она бросила ему жаркий поцелуй, в то время как ее огрубевшая от работы рука исподтишка гладила обивку софы, на которой она сидела.

Нет, реакция его матери вполне соответствовала его ожиданиям. Плохо было другое — что между Марион и Лео явно пробежала черная кошка: Марион обращалась к отцу, только когда это диктовалось правилами хорошего тона. Более того, их ссора, видимо, касалась его, Берта, поскольку Лео говорил с ним с каким-то колебанием и не глядя в глаза, а Марион была вызывающе и демонстративно ласкова, все время прижимаясь к нему и называя его не иначе как «дорогой» и «любимый», чего раньше никогда не делала в присутствии посторонних. У него возникло беспокойное чувство — подобно тому, которое вызывает камешек, попавший в ботинок.

Обед и вовсе прошел в атмосфере уныния. Лео и Марион сидели на дальних концах стола, а Берт и его мать — напротив друг друга с его длинных сторон: разговор шел только по периферии стола. Отец с дочерью не сказали друг другу ни слова; матери с сыном тоже было неудобно разговаривать друг с другом, поскольку они могли обсуждать лишь личные темы, не касавшиеся двоих других обедающих, которые были, в конце концов, чужими для них людьми. Так что Марион называла его «милый» и рассказывала его матери о квартире, которую они сняли на Саттон-Террас; его мать разговаривала с Лео о «детях», а Лео просил его передать хлеб, избегая встречаться с ним взглядом.

Сам Берт в основном молчал, медленно выбирая нужную вилку или нож, чтобы его мать могла последовать его примеру: это был сговор любящих людей, для которого не понадобилось ни слов, ни сигналов, который подчеркивал тесную связь между ними и представлял собой единственный приятный для них момент обеда, не считая улыбок, которыми они обменивались через стол, когда Марион и Лео опускали глаза в тарелку. Это были улыбки, исполненные гордости и любви, и они доставляли ему тем большее удовольствие, что о них не подозревали хозяева дома.

В конце обеда, хотя на столе лежала серебряная зажигалка, он дал закурить Марион и закурил сам от спички из своей собственной коробки, которой он затем принялся рассеянно постукивать по столу, пока его мать не заметила белый фон коробки, на которой медью было выгравировано: «Берт Корлисс».

Но камешек в ботинке продолжал его беспокоить.

Поскольку был канун Рождества, после обеда они пошли в церковь, а после службы предполагалось, что Берт отвезет мать в гостиницу, а Марион вернется в дом Лео. Но Марион с несвойственным ей кокетством стала настаивать на том, чтобы проводить мать Берта до гостиницы, так что Лео уехал один, а Берт посадил обеих женщин в такси. Он сидел между ними и называл матери известные здания, мимо которых они проезжали. По его указанию таксист отклонился от кратчайшего пути, чтобы Берт мог показать матери ночной Таймс-сквер.

Он оставил ее в вестибюле гостиницы возле лифтов.

— Очень устала? — спросил он ее, и, когда она призналась, что очень, на лице его мелькнуло разочарование.

— Не ложись сразу спать, — сказал он. — Я тебе еще позвоню.

Они поцеловались, и, все еще держа Берта за руку, миссис Корлисс нежно поцеловала Марион в щеку.

На обратном пути Марион сидела в такси молча.

— В чем дело, дорогая?

— Ни в чем, — не очень убедительным тоном ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

Берт пожал плечами.

Он собирался проститься с ней у порога ее дома, но камешек в ботинке беспокоил его все больше, и он вошел в квартиру вслед за ней. Кингшип уже ушел спать. Они прошли в гостиную, где Берт закурил, а Марион включила радио. Они сели на софу.

Марион сказала, что ей очень понравилась его мать. Берт ответил, что он этому очень рад и убежден, что Марион тоже понравилась его матери. Они заговорили о своем будущем, и он почувствовал, что ее напряженно-небрежный тон таит какую-то подспудную мысль. Он откинулся на спинку, прикрыв глаза и обняв ее одной рукой за плечи, вслушиваясь в ее слова, как никогда не вслушивался раньше, со страхом взвешивая каждую паузу и интонацию: к чему она клонит? Он понятия не имел, что это могло быть. Ну, конечно, ничего важного. Может быть, он ненароком ее обидел, забыл выполнить какое-нибудь обещание? Что еще?.. Словно шахматист, взвешивающий ход, он медлил с ответом на каждый ее вопрос, пытаясь предугадать, какое действие на нее произведут его слова.

Марион заговорила о том, сколько у них будет детей.

— Я хочу двоих, — сказала она.

Берт ущипнул левой рукой складку брюк.

— Или троих, — улыбаясь, сказал он. — Или четверых.

— Двоих, — повторила она. — Один поступит в Колумбийский университет, а другой в Колдвелл.

Колдвелл. Что-то касающееся Колдвелла. Эллен?

— Скорее всего, оба очутятся в Мичиганском, — сказал он.

— А если у нас будет только один ребенок, — продолжала Марион, — он может сначала поступить в Колумбийский, а потом перевестись в Колдвелл. Или наоборот.

Марион наклонилась и загасила сигарету в пепельнице. И сделала это гораздо более тщательно, чем делала обычно, заметил он. Перевестись в Колдвелл. Перевестись в Колдвелл… Он молча ждал.

— Нет, — сказала она, — на самом деле мне этого не хочется. — Марион никогда раньше так не упорствовала, развивая случайную тему. — Он потеряет зачеты. Перевод ведь сложное дело.

Они помолчали.

— Да нет, — сказал он, — ничего сложного.

— Разве? — спросила Марион.

— Я не потерял никаких зачетов.

— А разве ты переходил из одного университета в другой? — удивленно спросила она.

— Да. Я же тебе говорил.

— Нет. Ты мне ничего подобного не говорил…

— Говорил, милая, ты просто забыла. Я сначала учился в Стоддарде, а потом перешел в Колдвелл.

— Но в Стоддарде училась Дороти!

— Знаю. Эллен мне говорила.

— И ты был с ней знаком?

— Нет. Эллен показала мне ее фотографию, и я вспомнил, что видел ее на лекциях. По-моему, я тебе говорил об этом, когда мы встретились в музее.

— Нет, не говорил. Я бы запомнила.

— Так или иначе, я учился в Стоддарде два года. Неужели ты не…

Он не договорил, потому что Марион закрыла ему рот поцелуем. Это был очень пылкий поцелуй — она словно искупляла свой грех сомнения.

Через несколько минут Берт посмотрел на часы.

— Наверно, надо идти, — сказал он. — Я хочу за эту неделю хорошенько отоспаться. Боюсь, что на следующей такой возможности не будет.

Видимо, Лео как-то узнал, что он учился в Стоддарде. Так что ничего серьезного не грозит. Ничего! Может быть, небольшая неприятность, может быть, не дай бог, застопорится свадьба, но опасности никакой нет, ему никто не может предъявить серьезных обвинений. Разве есть закон, запрещающий ухаживать за богатой девушкой?

Но почему это всплыло так поздно? Если Лео хотел его проверить, почему он этого не сделал раньше? Почему сегодня?.. Объявление о свадьбе в «Нью-Йорк таймс»… ну конечно! Его увидел кто-то, кто учился в Стоддарде. Сын кого-нибудь из друзей Лео. «Мой сын учился в Стоддарде в то же время, что и ваш будущий зять». И Лео прикинул: Дороти, Эллен, Марион — охотник за богатыми невестами. Он сказал про это Марион. На этой почве они и поссорились.

Черт, если бы он упомянул Стоддард в самом начале! Но это было бы безумие — у Лео сразу возникли бы подозрения, а тогда Марион прислушалась бы к его словам. И надо же было этому всплыть сейчас!

Но одни подозрения не дадут Лео оснований действовать. А у него наверняка один подозрения; старик не мог быть уверенным, что Берт знал Дороти, да и Марион не пришла бы в такой восторг, когда он сказал, что не был с ней знаком. А может быть, Лео не все сказал Марион? Нет, он бы попытался ее убедить, он бы использовал все имеющиеся у него доводы. Значит, Лео не уверен. Может он как-нибудь проверить свои подозрения? Как? Студенты Стоддарда, которые знали Берта, все уже на четвертом курсе. Вспомнят ли они, с кем дружила Дороти? Могут и вспомнить. Но сейчас Рождество. Все разъехались на каникулы. До свадьбы осталось лишь четыре дня. Лео не удастся уговорить Марион отложить свадьбу.

Надо просто сидеть, не рыпаться и надеяться на лучшее. Вторник, среда, четверг, пятница… суббота. В худшем случае станет очевидно, что он гоняется за богатыми наследницами — ничего другого Лео доказать не удастся. Он не может доказать, что Дороти не совершала самоубийства. Он не сможет найти револьвер на дне Миссисипи — на него уже, наверно, нанесло метров пять ила.

А в лучшем случае свадьба состоится в срок. Что тогда сможет Лео, даже если студенты Стоддарда что-нибудь припомнят? Развод? Признание брака недействительным? И для того и для другого у него недостаточно оснований, даже если ему удастся уговорить Марион потребовать развода, а это маловероятно. Что еще? Может, Лео попробует от него откупиться…

Не такая уж плохая идея… Сколько согласится заплатить Лео за освобождение дочери от авантюриста? Наверно, порядочно.

Но конечно, не столько, сколько Берту с течением времени принесет Марион.

Хлеб сейчас или пирожное завтра?

Добравшись до дому, он позвонил матери:

— Надеюсь, я тебя не разбудил? Я шел от Марион домой пешком.

— Нет-нет, милый. О Берт, она чудная девушка! Сплошное очарование! Я так за тебя рада!

— Спасибо, мама.

— И какой прекрасный человек мистер Кингшип! Ты обратил внимание на его руки?

— А что в них особенного?

— Они такие чистые! — Он засмеялся. — Берт, — она понизила голос, — они, наверно, ужасно богаты…

— Наверно.

— Эта квартира… как в кино. С ума сойти…

Он рассказал ей о квартире на Саттон-Террас, где они собирались жить с Марион («Погоди, вот увидишь ее…»), и о намеченном визите на медеплавильную фабрику.

— Он меня повезет туда в четверг. Хочет, чтобы я знал что и как.

К концу разговора она сказала:

— Берт, но что стало с твоей задумкой?

— Какой задумкой?

— Из-за которой ты ушел из университета.

— А, этой… Из нее ничего не вышло.

— Да? — разочарованно сказала она.

— Знаешь крем для бритья? — спросил он. — Нажимаешь кнопку — и вылетает струя, как сбитые сливки.

— Ну?

— Ну вот, я хотел это запатентовать. Но меня опередили.

Она сочувственно вздохнула:

— Какая жалость… Ты об этом никому не рассказывал?

— Нет. Просто они это придумали раньше меня.

— Что ж, — сказала она, — такое случается. Но как жалко. Такая прекрасная мысль…

Когда они кончили разговор, он пошел в свою комнату и лег на кровать. У него было отличное настроение. Плевать он хотел на Лео и его подозрения! Все будет хорошо.

Да, не забыть бы — надо, чтобы в брачном контракте предусмотрели пенсион для матери.

Глава 10

Проехав Стамфорд, Бриджпорт, Нью-Хейвен и Нью-Лондон, поезд ехал на восток по южной границе Коннектикута между плоской заснеженной гладью слева и плоской водной гладью справа; он был похож на составленную из отдельных сегментов змею, изнутри которой пассажиры бездумно таращились в окна. Проходы между сиденьями и площадки были переполнены — все куда-то ехали на Рождество. Гордон Гант стоял на площадке и, глядя в запыленное окно, развлекался, считая щиты с рекламой рыбных котлет. «Придумал же я себе развлечение — как раз для Рождества!»

В шесть вечера поезд прибыл в Провиденс.

Выйдя на вокзал, Гордон пошел к справочному столу и задал скучающему дежурному несколько вопросов. Потом, посмотрев на часы, он ушел с вокзала. Уже темнело. Он перешел широкую и покрытую снежной кашицей улицу, вошел в заведение, которое именовало себя «Курортом», и быстро разделался с сандвичем, мясным пирожком и чашкой кофе. Вот тебе и рождественский обед! Выйдя из «Курорта», он зашел в хозяйственный магазин и купил рулон клейкой ленты. Потом вернулся на вокзал, сел на жесткую скамейку в зале ожидания и принялся читать бостонский иллюстрированный журнал. Без десяти семь он опять ушел с вокзала и пошел к автобусной станции, где стояли три автобуса. Он сел на тот, где было написано: «Менассет — Сомерсет — Фолл-Ривер». В двадцать минут восьмого автобус остановился посередине Мейн-стрит Менассета, и из него вышло несколько пассажиров. Один из них был Гант. Оглядевшись по сторонам, он зашел в аптеку, которая казалась реликтом 1910 года, поглядел в тонкий справочник и выписал оттуда адрес и телефон. Он позвонил по телефону, выждал десять гудков и, убедившись, что в доме никого нет, повесил трубку.

Дом оказался серой одноэтажной коробкой. Подоконники темных окон были припушены снегом. Гант прошел мимо, внимательно вглядываясь в дом, стоявший всего в нескольких метрах от тротуара: снег между порогом и тротуаром был девственно-чист. Гант прошел до конца пустынного квартала и вернулся назад. Он опять прошел мимо серого дома и на этот раз более пристально пригляделся к домам, стоявшим по соседству с ним. В окне одного висел самодельный рождественский венок. За стеклом виднелась семья — видимо, мексиканская, — сидевшая за праздничным столом в атмосфере домашнего уюта, который можно найти на обложках иллюстрированных журналов. В окне дома, стоящего с другой стороны, он увидел одинокого мужчину, державшего на коленях глобус и вглядывавшегося в него: в какую страну он ткнул наобум пальцем? Гант прошел мимо, еще раз проделал путь до конца квартала. Повернулся и опять оказался напротив серого дома. На этот раз он резко свернул с улицы, прошел между ним и домом мексиканцев и оказался у небольшого крылечка, которое вело к задней двери.

Позади дома был огороженный высоким дощатым забором дворик, поперек которого были протянуты обледеневшие бельевые веревки. Гант поднялся на крыльцо. Перед ним была дверь, сбоку окно, а на полу стоял мусорный ящик и корзина с прищепками для белья. Он толкнул дверь — она была заперта. Окно тоже было закрыто на задвижку. На подоконнике стоял квадратный плакат компании по производству льда, по трем сторонам которого были цифры 5, 10 и 25, а на верхней стороне — буква «X». Гант достал из кармана рулон скотча, оторвал ленту длиной сантиметров тридцать и приложил ее наискосок к одному из двенадцати секторов оконного стекла — тому, которое было под задвижкой. Он приладил концы ленты к раме и оторвал еще кусок скотча.

Через несколько минут этот сектор был скреплен перекрещенными кусками ленты. Тогда он ударил по стеклу рукой, одетой в перчатку. Стекло разбилось, обломки его повисли на ленте, но не упали на пол. Гант начал сдирать концы ленты с рамы. Закончив это дело, он вынул из окна прямоугольный кусок битого стекла вместе со скотчем и бесшумно опустил его на дно ящика для мусора. Потом сунул в отверстие руку, отодвинул шпингалет и поднял нижнюю оконную раму. Плакат компании по производству льда упал в темноту.

Гант вынул из кармана электрический фонарик в форме карандаша и перегнулся через подоконник. Под окном стоял стул, на котором была кипа свернутых газет. Он отодвинул стул, забрался внутрь и закрыл окно.

Тусклый круг света от фонарика быстро скользнул по небольшой убогой кухне. Гант прошел вперед, тихо ступая по обшарпанному линолеуму.

Он вошел в гостиную. Кресла были обиты бархатом, потертым на подлокотниках, окна задернуты кремовыми тюлевыми гардинами со шторами из цветастого ситца по бокам. В глаза бросились многочисленные фотографии Берта: Берт в коротких штанишках, Берт на торжественном собрании по поводу окончания школы, Берт в форме пехотинца, улыбающийся Берт в темном костюме. В рамы больших портретов были воткнуты маленькие снимки, окружая большие улыбающиеся лица окантовкой из маленьких улыбающихся лиц.

Из гостиной Гант прошел в прихожую. Дверь справа вела в спальню: бутылочка с лосьоном на комоде, пустая коробка из-под платья и на постели — бумага, в которую оно было завернуто, фотография молодых Корлиссов в день свадьбы и фотография Берта на ночном столике. Следующая дверь вела в ванную комнату; свет фонарика выхватил из темноты переводные картинки лебедей на обесцвеченных влагой стенах.

Третьей была комната Берта. Она походила на номер в дешевой гостинице. Если не считать диплома об окончании школы, приколотого над кроватью, в комнате не было ни следа индивидуальности жившего в ней человека. Гант вошел внутрь.

Он прочитал заглавия книг на полке — в основном это были университетские учебники и изложения нескольких классических фильмов. Ни одной записной книжки. Он сел за письменный стол и внимательно осмотрел все ящики. Там была лишь бумага, чистые блокноты, старые номера журналов «Лайф» и «Нью-Йоркер», зачетные листы из университета и дорожные карты Новой Англии. Ни писем, ни календарей с записанными на них встречами, ни книжки с адресами. Он встал из-за стола и подошел к комоду. Половина ящиков была пуста. В остальных лежали летние рубашки, плавки, две пары вязаных носков, нижнее белье, потускневшие запонки, целлулоидные воротнички и галстуки-бабочки со сломанными скрепками. В углах не было ни бумаг, ни забытых фотографий.

На всякий случай Гант открыл кладовку. В углу на полу стоял небольшой серый сейф.

Гант вынес его в комнату и поставил на стол. Сейф был заперт. Он поднял и потряс его — похоже, что внутри бумаги. Он попробовал открыть замок при помощи лезвия маленького ножа, который носил вместе с ключами. Ничего не вышло. Тогда он отнес сейф на кухню, нашел там штопор и попытался открыть замок штопором. Под конец завернул сейф в газету с надеждой, что в нем не содержатся все сбережения миссис Корлисс.

Он распахнул окно, поднял с пола плакат компании и вылез на крыльцо. Закрыв и заперев окно, он обрезал плакат и вставил его вместо выбитого стекла белой стороной наружу. Держа сейф под мышкой, он тихо прошел между домами на улицу.

Глава 11

В среду Лео Кингшип вернулся домой в десять вечера. Он задержался, стараясь возместить рабочие часы, утерянные за время рождественских праздников.

— Марион дома? — спросил он дворецкого, передавая ему пальто.

— Они куда-то отправились с мистером Корлиссом. Но она сказала, что вернется рано. В гостиной вас ждет мистер Деттвейлер.

— Деттвейлер?

— Он сказал, что его прислала мисс Ричардсон по поводу некоторых ценных бумаг. С ним небольшой сейф.

— Деттвейлер? — нахмурясь, переспросил Кингшип.

Он прошел в гостиную. С удобного кресла, стоящего возле камина, поднялся Гордон Гант.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

Кингшип минуту смотрел на него молча.

— Разве мисс Ричардсон не объяснила вам, что я не хочу… — Его руки непроизвольно сжались в кулаки. — Убирайтесь! Если придет Марион…

— Вещественное доказательство номер один в деле против Берта Корлисса, — сказал Гант, протягивая Кингшипу по брошюре в каждой руке.

— Я не хочу ничего… — не окончив фразы, Кингшип с тревогой на лице подошел к Ганту и взял из его рук брошюры. — Наши проспекты…

— Обнаружены в сейфе Берта Корлисса, — сказал Гант. — Он держал их в сейфе, который до вчерашнего дня находился в кладовке у него дома в Менассете. — Он слегка пнул ногой стоявший на полу рядом с ним сейф. Крышка сейфа была погнута. Внутри лежали четыре продолговатых конверта. — Я его украл.

— Украли?

Гант улыбнулся:

— Клин клином. Я не знаю, где он живет в Нью-Йорке, и решил съездить в Менассет.

— Вы совсем сошли с ума… — сказал Кингшип и, тяжело опустившись на софу, стал разглядывать брошюры. — О господи!

Гант сел обратно в кресло:

— Обратите внимание на состояние вещественного доказательства номер один. Края потрепаны, на обложке масса отпечатков пальцев, средние страницы оторвались. Полагаю, что этот проспект у него давно. И он много раз перелистывал его, роняя слюни.

— Ах он… сукин сын… — четко проговорил Кингшип — казалось, ему было внове использовать это ругательство.

Гант толкнул ногой сейф:

— Внутри сейфа история Берта Корлисса, драма в четырех конвертах. Конверт первый: вырезки из газет о героических деяниях нашего героя в школе: президент класса, председатель комитета по праздничным мероприятиям, «самый многообещающий выпускник» и так далее и тому подобное. Конверт второй: почетная демобилизация из армии, награды «Бронзовая звезда» и «Пурпурное сердце», несколько интересных, но непристойных фотографий и билет из ломбарда, по которому, как я узнал, если у вас есть лишних двести долларов, можно получить часы. Конверт третий: университетские годы, характеристики из Стоддарда и Колдвелла. Конверт четвертый: две зачитанные брошюры о могучей корпорации «Кингшип коппер» и вот это… — Он вынул из кармана сложенный вчетверо листок линованной бумаги и передал его Кингшипу.

Кингшип развернул листок, прочел до половины и спросил:

— Что это такое?

— Я и сам хотел бы вам задать этот же вопрос.

Кингшип покачал головой.

— Какое-то отношение к делу эта бумажка должна иметь, — сказал Гант. — Она лежала вместе с проспектами.

Кингшип вновь покачал головой и отдал страничку Ганту, который положил ее к себе в карман. Взгляд Кингшипа опустился на проспекты. Толстая бумага затрещала под нажимом его пальцев.

— Как я скажу про это Марион? — спросил он. — Она его любит. — Он уныло посмотрел на Ганта. Потом его лицо прояснилось. Он взглянул на проспекты, потом опять на Ганта. — Как вы докажете, что они были в сейфе? Может быть, вы сами туда их положили?

У Ганта отпала челюсть:

— Да вы что!

Кингшип прошел в другой конец комнаты, где на инкрустированном столике стоял телефон. Он набрал номер.

— Вы сами в это не верите, — укоризненно сказал Гант.

В тишине комнаты ему были слышны звонки на другом конце провода, потом там сняли трубку.

— Алло, мисс Ричардсон. Это мистер Кингшип. Я хочу попросить вас об одном одолжении. Большом одолжении. Об этом вы никому не должны говорить ни слова. — Из телефона раздался невнятный щебет. — Сходите, пожалуйста, вниз — да, прямо сейчас. Я не стал бы вас беспокоить, если бы это не было чрезвычайно важно, и я… — Опять раздался щебет. — Пойдите в отдел по общественным связям. Просмотрите картотеку и выясните, посылали ли мы когда-нибудь наши рекламные издания… Берту Корлиссу.

— Бертону Корлиссу, — поправил его Гант.

— Или Бертону Корлиссу. Я сейчас дома. Позвоните мне, как только все выясните. Спасибо, мисс Ричардсон. Я вам чрезвычайно благодарен… — Кингшип повесил трубку.

Гант с иронией покачал головой:

— Хватаетесь за соломинку, мистер Кингшип?

— Я должен быть уверен. В таком деле надо быть уверенным в вещественных доказательствах.

Он прошел обратно через комнату и остановился позади софы.

— Вы и так уверены, — сказал Гант.

Кингшип оперся руками о спинку софы, разглядывая проспекты, которые лежали в ямке на софе — там, где он сидел.

— Абсолютно уверены, — повторил Гант.

Кингшип тяжело вздохнул. Он обошел софу, взял в руки проспекты и сел.

— Как я скажу про это Марион? — спросил он и потер колено. — Сукин сын… гнусная скотина…

Гант подался вперед, опершись локтями о колени.

— Вы видите, что в этом я был прав. Вы согласны признать, что я, может быть, прав и в остальных своих обвинениях.

— Каких «остальных»?

— Касательно Дороти и Эллен. — Кингшип открыл рот. — Он не сказал Марион, что учился в Стоддарде, — поспешно сказал Гант. — Он наверняка имел связь с Дороти. Она наверняка забеременела от него. Он убил ее, а Пауэлл и Эллен как-то об этом догадались, и он убил их обоих.

— А как же записка?..

— Он заставил Дороти написать ее обманом. Такие случаи бывали. В газетах в прошлом месяце писали о человеке, который тоже убил беременную подружку.

Кингшип покачал головой:

— Я готов в это поверить — после того, что он сделал с Марион, я во все, что угодно, поверю. Но у вашей теории есть большой недостаток.

— Какой?

— Ему нужны деньги — так? — Гант кивнул. — И вы уверены, что Дороти была убита, потому что надела «что-то поновей и что-то чужое, что-то постарей и что-то голубое». — Гант опять кивнул. — Так вот, если она была беременна от него и хотела в тот день выйти за него замуж, зачем ему было ее убивать? Он мог спокойно на ней жениться и таким образом заполучить деньги.

Гант смотрел на него, не говоря ни слова.

— Насчет этого вы были правы, — сказал Кингшип, показывая на проспекты, — но насчет Дороти вы ошибаетесь. Безнадежно ошибаетесь.

Гант встал и пошел к окну. Посмотрел в него тупым взглядом и пожевал нижнюю губу.

— Выпрыгнуть, что ли? — сказал он.

Когда в дверь позвонили, Гант поглядел на Кингшипа, который стоял перед камином, уставившись на аккуратно сложенные там поленья. Потом неохотно повернулся к двери, держа в опущенной руке скатанные в трубку проспекты и отвернувшись от пристального взгляда Ганта. Они услышали, как отворилась входная дверь, потом раздались голоса:

— Зайдешь ненадолго?

— Пожалуй, нет, Марион. Завтра надо рано вставать. — Последовало долгое молчание. — В полвосьмого я буду ждать перед домом.

— Надень что-нибудь темное. Медеплавильная фабрика, наверно, место грязное.

Опять последовала тишина.

— Доброй ночи, Берт…

— Доброй ночи, Марион.

Дверь закрылась.

Кингшип скрутил брошюры в тугой цилиндр.

— Марион! — позвал он тихим голосом. Потом погромче: — Марион!

— Иду, — отозвался веселый голос.

Мужчины ждали. В тишине было слышно тиканье часов.

Она появилась в дверях, поправляя воротник накрахмаленной белой блузки с широкими рукавами. Лицо ее разрумянилось от холода.

— Привет, — сказала она. — Мы так прекрасно…

И тут она увидела Ганта. Ее руки упали.

— Марион, мы…

Она круто развернулась и вышла из гостиной.

— Марион! — Кингшип поспешил за ней в прихожую. — Марион!

Она почти бежала вверх по расходящейся двумя крыльями белой лестнице.

— Марион! — крикнул Кингшип суровым приказным тоном.

Она остановилась.

— Ну что?

— Спускайся вниз, — сказал он. — Мне надо с тобой поговорить. Это очень важно. Спускайся!

— Хорошо. — Она повернулась и с царственной холодностью пошла вниз. — Так и быть, поговори. А потом я соберу вещи и покину твой дом.

Кингшип вернулся в гостиную. Гант с неловким видом стоял посередине комнаты, держась рукой за спинку софы. Кингшип, горестно покачав головой, встал рядом с ним.

Марион вошла в комнату. Они молча следили за ней. Она пошла к креслу, стоявшему с другой стороны камина, ближе к двери. Села. Закинула ногу за ногу. Разгладила красную шерстяную юбку. Положила руки на подлокотники кресла. Потом посмотрела на отца и Ганта, стоявших позади софы.

— Так что же? — спросила она.

Кингшип поежился под ее взглядом.

— Мистер Гант ездил… Вчера он…

— Ну!

Кингшип беспомощно повернулся к Ганту.

Гант сказал:

— Вчера, втайне от вашего отца, я ездил в Менассет. Я забрался в дом вашего жениха…

— Что?!

— …и изъял из него небольшой сейф, который он хранил в кладовке…

Марион вжалась в кресло, костяшки ее рук, вцепившихся в подлокотники, побелели, рот превратился в узкую линию, она зажмурила глаза:

— Я привез сейф домой и взломал замок…

Она открыла глаза.

— Ну и что вы нашли? Чертежи атомной бомбы?

Мужчины молчали.

— Что вы нашли? — повторила она с тревогой в голосе.

Кингшип шагнул к креслу, неловко развернул цилиндр из проспектов и вручил их ей. Она медленно взяла их.

— Это старые проспекты, — сказал Гант. — Они у него давно.

Кингшип добавил:

— Он не ездил в Менассет с тех пор, как у вас завязался роман. Он приобрел их до знакомства с тобой.

Марион осторожно разгладила проспекты на коленях, отвернула завернутые углы.

— Их, наверно, дала ему Эллен, — сказала она.

— У Эллен никогда не было наших рекламных изданий, Марион. Ты сама это знаешь. Ее так же мало интересовало мое дело, как и тебя.

Она перевернула брошюры задней обложкой наверх.

— Ты присутствовал при вскрытии сейфа? Ты уверен, что они были там?

— Это я сейчас проверяю. Но с какой стати мистер Гант станет…

Небрежно перелистывая брошюру, словно это был иллюстрированный журнал, который проглядывают в приемной врача, она сказала:

— Ну хорошо. Может быть, его поначалу и в самом деле привлекли деньги. — Она напряженно улыбнулась. — В таком случае я впервые в жизни благодарна судьбе за то, что богата. — Она перевернула страницу. — Как говорится, в богатую девушку влюбиться не труднее, чем в бедную. — Она перевернула еще одну страницу. — Его за это особенно и нельзя упрекать — он вырос в такой бедности. Влияние окружения…

Она встала и бросила проспекты на софу.

— Что еще вы хотите?

Ее руки слегка дрожали.

— Что еще? — воззрился на нее Кингшип. — Неужели этого недостаточно?

— Достаточно? — спросила она. — Достаточно для чего? Чтобы отменить свадьбу? Нет. — Она покачала головой. — Нет, недостаточно.

— И ты по-прежнему собираешься…

— Он меня любит, — сказала она. — Может быть, поначалу его и привлекли деньги, но… представим себе, что я очень красивая девушка; стала бы я отменять свадьбу, если бы узнала, что поначалу его привлекла моя красота?

— Поначалу? — повторил Кингшип. — Его и сейчас привлекают деньги.

— Ты не имеешь права так говорить!

— Марион, тебе нельзя выходить за него замуж…

— Нельзя? Приходи в муниципалитет в субботу утром — тогда увидишь.

— Он проходимец…

— Ну конечно! Ты всегда знаешь, кто хороший, а кто плохой! Мама была плохая, и ты от нее избавился. И Дороти была плохая и поэтому и покончила с собой. Ты воспитал нас согласно своим понятиям добра и зла, того, что правильно, а что нет! Может быть, ты натворил уже достаточно зла своими принципами?

— Я не допущу, чтобы ты вышла замуж за человека, которому нужны только твои деньги!

— Он меня любит! Неужели ты не понимаешь? Он меня любит, а я люблю его. Мне не важно, что его привело ко мне. У нас одинаковые взгляды, одинаковые вкусы. Нам нравятся одни и те же книги, одни и те же пьесы, одна и та же…

— Еда? — перебил ее Гант. — Может, вам обоим нравится итальянская и армянская кухня?

Она повернулась к нему, открыв от удивления рот. Он развертывал листок линованной бумаги, который достал из кармана.

— Что касается книг, — сказал он, глядя на листок, — в их число, случайно, не входят труды Пруста, Томаса Вулфа, Карсон Маккаллерс?

У нее расширились глаза.

— Откуда вам это?.. Что это?

Он подошел к ней и сказал:

— Сядьте.

— Что вы пытаетесь…

Марион шагнула назад, и край софы уперся ей под колени.

— Пожалуйста, сядьте, — повторил Гант.

Она села.

— Что это за бумажка?

— Она была в сейфе вместе с проспектами. В том же конверте. Вы узнаете его почерк? — Он подал ей пожелтевший листок. — Мне очень жаль.

Она растерянно посмотрела на него. Потом на листок у себя в руках.

У Марион побелело лицо; едва прочитав четверть странички, она сложила листок трясущимися руками.

— Что ж, — сказала она, не глядя на листок у себя в руках. — Какая же я была… доверчивая дура… — Она с безумной улыбкой глянула на отца, который осторожно обошел софу и беспомощно остановился перед дочерью. — Как же я не догадалась? — Ее лицо вспыхнуло, глаза налились слезами, а пальцы вдруг стали ожесточенно комкать страничку. — Слишком все это было прекрасно, — улыбнулась она. По щекам у нее катились слезы, пальцы рвали страничку. — Надо было догадаться… — Она выпустила клочки пожелтевшей бумаги, подняла руки к лицу и зарыдала.

Кингшип сел рядом с ней и обнял ее сгорбившиеся плечи:

— Марион… Марион… Радуйся хотя бы, что ты не узнала слишком поздно…

Ее спина тряслась у него под рукой.

— Ты не понимаешь, — проговорила она сквозь рыдания, — ты не можешь понять…

Когда у Марион иссякли слезы, она словно бы окаменела, вцепившись пальцами в носовой платок, который ей дал отец, и уставившись на клочки желтоватой бумаги на полу.

— Хочешь, я провожу тебя наверх? — спросил Кингшип.

— Нет, не надо… дай мне… посидеть здесь…

Кингшип встал и подошел к стоявшему у окна Ганту. Некоторое время они молчали, глядя на огни, видневшиеся за рекой. Наконец Кингшип сказал:

— Нет, я ему этого не спущу. Видит бог, я с ним разделаюсь.

Прошла минута, другая, и Гант сказал:

— Она говорила, что у вас все разделялось на «добро» и «зло». Вы воспитывали дочерей в строгости?

Кингшип подумал:

— Да нет.

— А из ее слов можно понять, что да.

— Это она со зла.

Гант смотрел через реку на неоновую рекламу пепси-колы.

— В тот день в закусочной, когда мы ушли от Марион, вы сказали, что, может быть, оттолкнули одну из дочерей. Что вы имели в виду?

— Дороти. Может быть, если бы я не…

— Был так строг, — подсказал Гант.

— Нет, я был не очень строг. Я учил их, как надо поступать и как не надо. Может быть, я… чрезмерно подчеркивал это — из-за их матери… — Он вздохнул. — Иначе Дороти не решила бы, что единственный выход — самоубийство.

Гант достал пачку сигарет, вынул одну и стал вертеть в пальцах.

— Мистер Кингшип, что бы вы сделали, если бы Дороти вышла замуж, не посоветовавшись с вами, а потом бы родила… слишком скоро?

Подумав, Кингшип ответил:

— Я не знаю.

— Он бы выгнал ее из дому, — тихо сказала Марион.

Мужчины повернулись к ней. Она по-прежнему неподвижно сидела на софе. В зеркале, висевшем над камином, им было видно ее лицо. Она все еще смотрела на клочки бумаги на полу.

— Это так? — спросил Гант Кингшипа.

— Не думаю, что я бы выгнал ее из дому.

— Выгнал бы, — безучастно проговорила Марион.

Кингшип отвернулся к окну.

— Что ж, разве молодая пара, избравшая такой путь, не должна взять на себя обязанности брака, а не только… — оборвал он сам себя.

— Видите, — сказал Гант, закуривая. — Поэтому он ее и убил. Она, наверно, рассказывала ему про вас. Он знал, что не понюхает ее денег, даже если женится на ней, а если не женится, вы сумеете испортить ему жизнь. Вот он и… Потом он решает попробовать с Эллен, но та начинает расследовать смерть Дороти и почти добирается до истины. И ему приходится убить ее и Пауэлла. И тогда он предпринимает третью попытку.

— Берт? — спросила Марион. Она произнесла это имя без всякого выражения. На отражении ее лица в зеркале мелькнула лишь тень удивления, словно ее жениха обвинили в том, что он не умеет вести себя за столом.

Кингшип смотрел в окно, прищурив глаза.

— Я бы в это поверил, — твердо сказал он, — я бы в это поверил… — Но, когда он повернулся к Ганту, у него в глазах уже не было уверенности. — Вы основываете все эти выводы лишь на том, что он не сказал Марион про университет Стоддард. Мы даже не уверены, что он был знаком с Дороти, не говоря уж о том, что они… встречались. Мы должны быть уверены.

— Надо спросить девушек в общежитии — кто-то из них наверняка знал, с кем она встречалась, — сказал Гант.

Кингшип кивнул:

— Можно нанять детектива, чтобы он поехал в Стоддард и разузнал там…

Гант подумал, потом покачал головой:

— Ничего не выйдет. Сейчас каникулы, а пока вы найдете нужную вам девушку, будет уже слишком поздно.

— Поздно?

— Когда он узнает, что свадьбу отменили, — он посмотрел на Марион; она молчала, — он не станет выяснять причину и слиняет.

— Мы его найдем, — сказал Кингшип.

— Может быть, найдем, а может быть, и нет. Люди часто исчезают бесследно.

Он задумчиво попыхивал сигаретой.

— А Дороти не вела дневника?

Раздался телефонный звонок. Кингшип взял трубку.

— Алло? — сказал он.

Последовала долгая пауза. Гант посмотрел на Марион: она наклонилась и подбирала с пола обрывки бумаги.

— Когда? — спросил Кингшип.

Марион собрала бумажки в кулак и явно не знала, что с ними делать дальше. Она положила их на проспекты рядом с собой.

— Спасибо, — сказал Кингшип. — Большое спасибо. — Он положил трубку и больше ничего не сказал.

Гант повернулся и посмотрел на него.

Кингшип стоял возле столика с застывшим лицом.

— Это была мисс Ричардсон, — сказал он. — Рекламные проспекты выслали Бертону Корлиссу в Колдвелл 16 октября 1950 года.

— Это когда он начал ухаживать за Эллен, — сказал Гант.

Кингшип кивнул.

— Но это был уже второй раз, — медленно проговорил он. — Рекламную литературу Бертону Корлиссу также высылали в Блю-Ривер 6 февраля 1950 года.

— Дороти… — сказал Гант.

Марион издала стон.

Гант остался в гостиной, когда Марион ушла наверх к себе.

— Мы ушли не дальше Эллен, — сказал он. — У полиции есть «предсмертная» записка Дороти, а у нас одни подозрения и куча косвенных улик.

Кингшип взял один из проспектов:

— Я найду способ обнаружить доказательства.

— Неужели они не нашли ничего в доме Пауэлла? Ни отпечатков пальцев, ни ниточки от пиджака?

— Ничего, — сказал Кингшип. — Ничего в доме Пауэлла, ничего в ресторане, где Эллен…

Гант вздохнул:

— Даже если вы убедите полицию арестовать его, любой юрист-первокурсник в пять минут добьется его освобождения.

— Как-нибудь я его прижму, — сказал Кингшип. — Он от меня не уйдет.

— Нам надо или узнать, как он заставил Дороти написать эту записку, или найти пистолет, из которого он застрелил Пауэлла и Эллен.

Кингшип посмотрел на фотографию на обложке брошюры.

— Медеплавильная фабрика… Мы собирались лететь туда завтра, — грустно сказал он. — Я хотел показать ему производство. И Марион тоже. Раньше оно ее никогда не интересовало.

— Как бы она не сказала ему раньше времени, что никакой свадьбы не будет.

Кингшип расправлял проспект на коленях.

— Что? — спросил он.

— Он не должен узнать от Марион, что свадьбы не будет.

— А-а… — Взгляд Кингшипа вернулся к проспекту. — Он не знал, с кем связывается, — тихо сказал он, глядя на фотографию медеплавильной печи. — Не на того нарвался.

Глава 12

Какой денек! Лучше не придумаешь. Он с улыбкой смотрел на самолет; казалось, что тот был исполнен такого же нетерпения, как он сам. Самолет стоял на взлетной полосе, словно подавшись вперед. Его компактный корпус блистал белизной, слово «Кингшип» и торговая марка корпорации сверкали медной ярью в лучах утреннего солнца. Он с улыбкой смотрел на дальний конец поля, где стояли коммерческие самолеты и где за проволочной загородкой, как овцы, толпились ожидающие отлета пассажиры. Что ж, не у всех в распоряжении есть частный самолет! Он улыбнулся синеве неба, потом потянулся и радостно побарабанил себя кулаками по груди, глядя, как пар из его рта поднимается вертикально вверх. Нет, лучше дня у него в жизни не было. Неужели никогда? Ну… почти никогда. Он повернулся и пошел к ангару, напевая арию из оперетты Гилберта и Салливана.

Марион и Лео стояли в тени и о чем-то, как всегда, спорили.

— Нет, поеду! — заявила Марион.

— О чем спор? — улыбаясь, спросил он, подходя к невесте и ее отцу.

— Да ни о чем. Я не очень хорошо себя чувствую, и отец не хочет, чтобы я летела с вами.

Ее взгляд был устремлен за спину Берта — на самолет.

— Предсвадебный озноб?

— Нет, просто я не очень хорошо себя чувствую.

— А-а… — понимающе протянул он.

С минуту они постояли молча, глядя, как два механика заправляют самолет горючим. Потом Берт подошел к Лео. Это так похоже на Марион — прокиснуть в такой день. Впрочем, может, это и к лучшему. По крайней мере, не будет, как всегда, непрерывно болтать.

— Все готово? — спросил он Кингшипа.

— Скоро полетим. Только дождемся мистера Деттвейлера.

— Кого?

— Мистера Деттвейлера. Сына одного из наших директоров.

Через несколько минут со стороны коммерческих ангаров появился человек со светлыми волосами, тяжелой челюстью и густыми бровями. Он кивнул Марион и подошел к Лео.

— Доброе утро, мистер Кингшип.

— Доброе утро, мистер Деттвейлер. — Они пожали друг другу руки. — Познакомьтесь с моим будущим зятем Бертом Корлиссом. Берт, это — Гордон Деттвейлер.

— Очень приятно.

— Я давно хотел познакомиться с вами, — сказал Деттвейлер, до боли стискивая ему руку. — Очень давно.

«Странный тип, — подумал Берт. — Или он хочет втереться в доверие к Лео?»

— Вы готовы, сэр? — крикнул пилот изнутри самолета.

— Готовы, — отозвался Лео.

Марион двинулась к самолету.

— Марион, я тебя очень прошу…

Но она прошла мимо Лео, поднялась по лестнице и вошла в самолет. Лео пожал плечами и покачал головой. Деттвейлер последовал за Марион.

— Забирайтесь, Берт, — сказал Лео.

Берт взбежал по трем ступенькам небольшой лестницы и вошел в самолет. Он был рассчитан на шесть человек. Берт сел на заднее кресло справа за крылом. Марион расположилась слева от него, через проход. Лео занял первое сиденье, Деттвейлер тоже — с другой стороны.

Мотор кашлянул и взревел. Берт застегнул пристяжной ремень. Подумать только — и здесь медная пряжка! Он, улыбаясь, покачал головой. Потом посмотрел в окно на людей, дожидающихся за загородкой: интересно, им видно его?

Самолет стронулся с места. Поехали! Разве Лео повез бы его на фабрику, если бы у него оставались какие-нибудь подозрения? Никогда! Никогда? Да, никогда! Он перегнулся налево, тронул Марион за локоть и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ — черт возьми, у нее и вправду больной вид! — и повернулась к окну. Лео и Деттвейлер тихо переговаривались через проход.

— Сколько туда лету? — весело спросил Берт.

— Три часа, — ответил, обернувшись, Лео. — А при попутном ветре даже меньше. — И опять повернулся к Деттвейлеру.

Собственно, Берту тоже не хотелось ни с кем разговаривать. Он стал глядеть в окно на пробегающую мимо землю.

Достигнув конца поля, самолет медленно развернулся. Мотор завыл на более высокой ноте, набирая мощь.

Он смотрел в окно, поводя пальцами по медной пряжке. Едем на фабрику… Фабрику! К чаше Грааля! К источнику богатства!

И почему его мать боится летать? Как бы ему хотелось, чтобы она тоже поехала с ними!

Самолет рванулся вперед.

Он увидел фабрику первым: впереди внизу темнела небольшая стайка геометрически правильных зданий на белой простыне снега. Эта стайка походила на ветку на конце изгибающегося ствола железнодорожной линии.

— Вон она, — услышал он слова Лео и краем сознания зафиксировал, что Марион перешла на его сторону и села перед ним. Его дыхание затуманило окно; он вытер пар рукой.

И вот уже фабрика выплыла из-под крыла и оказалась прямо под ними. Он увидел полдюжины прямоугольных коричневых крыш, изрыгающих черные клубы дыма. Они стояли тесно и в лучах стоявшего над головой солнца не отбрасывали тени. Рядом поблескивала забитая машинами парковочная площадка. Железнодорожные пути обвивались вокруг зданий и в конце концов сливались в единый ствол со многими путями, по которому ползал грузовой поезд. Небольшое облачко его дыма терялось на фоне черных султанов над зданиями. Вагоны отливали оранжево-розовым цветом.

Глаза Берта были прикованы к медеплавильне, которая сдвигалась к хвосту самолета. Дальше были заснеженные поля. Появились разрозненные дома. Медеплавильни уже не было видно. Домов стало больше. Потом сделались различимы дороги, разделявшие их на кварталы. Еще дома — уже ближе, магазины, вывески, медленно ползущие автомобили и крошечные фигурки людей, парк, жилой квартал в кубистском стиле.

Самолет накренился на одно крыло, описал круг. Земля опрокинулась, потом выровнялась, приблизилась к ним и, наконец, помчалась совсем близко под крылом самолета. Толчок — пряжка впилась Берту в живот. Самолет плавно покатился по асфальту. Берт расстегнул медную пряжку привязного ремня.

Их ждал лимузин — сделанный на заказ «паккард», блестящий черным лаком. Берт сел рядом с Деттвейлером и нагнулся, чтобы посмотреть через плечо шофера. Перед ним была перспектива центральной улицы, которая уходила вдаль и упиралась в белый холм, едва виднеющийся на горизонте. С другой стороны холма в небо поднимались черные колонны дыма, скрюченные, словно пальцы-облака джинна.

Главная улица постепенно перешла в шоссе из двух полос, которое пересекало заснеженные поля. Шоссе перешло в асфальтированную дорогу, огибавшую холм. А затем они оказались на дороге из гравия, и машина запрыгала, пересекая ребристые ряды рельсов. Повернув налево, они поднялись по холму параллельно железнодорожной колее, обогнав один медленно ползущий товарный поезд, потом еще один. Из нагруженных рудой полувагонов посверкивали искры скрытого металла.

Впереди возникла фабрика. Коричневые строения образовывали нечто вроде пирамиды, в центре которой было самое крупное здание, окруженное изрыгающими дым трубами. Когда они подъехали ближе, им стало видно, что отвесные стены вздымавшихся над ними строений из коричневого металла были кое-где опоясаны поддерживающими конструкциями и там и сям мутно поблескивали почерневшими от сажи стеклянными заплатами. Строения были жестко геометрической формы и соединялись крытыми настилами с узкими мостками. Строения слились в сплошную массу и почти совсем загородили небо. Они сгрудились, словно подпирая друг друга, устремляясь вверх и напоминая огромный индустриальный собор, завершавшийся дымным шпилем. Эта махина нависла над ними — и вдруг отползла в сторону: лимузин сделал крутой поворот.

Машина остановилась перед низким кирпичным зданием, у двери которого их поджидал худой седовласый человек в темно-сером костюме и с елейной улыбкой на лице.

Берт не заметил, что им подали на завтрак, — ему было не до еды. Он с трудом отвел глаза от окна в противоположной стене, за которым виднелись здания, где серо-коричневая руда превращалась в отливавшую золотом медь, и посмотрел на тарелку. Куриное суфле. Он принялся быстро поедать свою порцию, надеясь, что и другие последуют его примеру.

Седовласый человек — мистер Отто, как представил его Лео, — оказался управляющим медеплавильной фабрики. Он провел их в комнату для заседаний и принялся извиняться. Он извинился за то, что скатерть не доставала до другого конца стола («Вы же понимаете, что мы не в нью-йоркском офисе»), и за то, что им подали остывшую еду и теплое вино («Боюсь, что у нас нет условий, предоставляемых нашим коллегам в Нью-Йорке»), Было совершенно очевидно, что мистер Отто мечтает о переводе в нью-йоркский офис. За супом он говорил о том, что в Соединенных Штатах производится недостаточно меди, и с неодобрением высказался о намерениях Национального управления еще больше сократить ее производство. Иногда он называл медь «красным металлом».

— Мистер Корлисс! — Берт поднял голову. Деттвейлер улыбался ему через стол. — Поосторожней с этим суфле — мне попалась кость.

Берт посмотрел на свою почти очищенную тарелку и улыбнулся:

— Мне не терпится посмотреть, как плавят медь.

— Нам всем не терпится, — улыбаясь, заметил Деттвейлер.

— Вы нашли в суфле кость? — спросил мистер Отто. — Ох уж эта повариха. Я же велел ей тщательно извлечь все кости. Эти люди даже курицу правильно разрезать не умеют.

Они наконец ушли из кирпичного здания и направлялись через заасфальтированный двор к фабрике. Берт перестал торопиться и шел медленно. Остальные, оставив пальто в конторе, поспешили вперед, но он не спеша шагал за ними, наслаждаясь этим решающим моментом в своей жизни. Он смотрел, как груженный рудой поезд скрылся за стальными воротами слева от зданий. Справа поезд стоял под загрузкой; крапы проносили по воздуху медные слитки и опускали их на платформы. Каждая из этих огромных квадратных пластин, похожих на окаменевшее пламя, весила килограммов сто пятьдесят — двести. Сердце, думал Берт, глядя на чудовищно коричневую махину медеплавильной фабрики, которая постепенно заслоняла небо — гигантское сердце американской промышленности, затягивающее в себя черную кровь и выталкивающее красную. Стоя рядом с фабрикой и намереваясь в нее войти, нельзя было не ощущать ее исполинскую мощь.

Остальные уже исчезли в двери у основания глыбы. Мистер Отто улыбался, придерживая двери и знаками призывая Берта поторопиться. Тот ускорил шаг — как любовник, спешащий к долгожданному свиданию. Все его старания вознаграждены! Судьба выполнила все свои обещания! Должны бы протрубить фанфары, подумал он. Странно, что нет фанфар.

Раздался пронзительный свисток.

Спасибо. Muchas gracias.

Он вошел в темноту. Дверь закрылась за ним.

Опять пронзительно, словно голос птицы в джунглях, прозвучал свисток.

Глава 13

Он стоял на огороженных цепями мостках и зачарованно глядел вниз на армию огромных цилиндрических печей, похожую на уходящие в перспективу ровные ряды гигантских секвой. У их основания методично двигались люди, подкручивая непонятные колесики управляющих процессом приборов. Воздух был горячим и пах серой.

— В каждой печи шесть топок одна над другой, — объяснял мистер Отто. — Руду загружают сверху. Она медленно спускается вниз под действием вращающихся лопастей, прикрепленных к центральному стержню. Огонь выжигает из руды излишки серы.

Берт внимательно слушал и время от времени кивал. Он повернулся было к остальным, чтобы поделиться впечатлениями, но около него стояла только Марион, и у нее было все то же застывшее лицо, как и с утра. Лео и Деттвейлер куда-то исчезли.

— Где твой отец и Деттвейлер? — спросил он.

— Не знаю. Отец хотел ему что-то показать.

— А-а… — Берт опять повернулся к печам. Что это Лео вздумал показывать Деттвейлеру? Странно… — Сколько их всего?

— Чего, печей? — спросил мистер Отто, стирая платком пот с лица. — Пятьдесят четыре.

Пятьдесят четыре? Святые угодники!

— И сколько руды перерабатывает каждая за день?

Потрясающе! Ему никогда в жизни не было так интересно! Он задавал бесконечные вопросы, и мистер Отто, видимо заразившись его энтузиазмом, подробно на них отвечал. Говорили только они двое — Марион молча тащилась сзади.

В следующем здании они увидели другие печи. Эти были плоские, обложены кирпичом, и каждая около тридцати метров длиной.

— Это — отражательные печи, — сказал мистер Отто. — Руда, поступающая из обжига, содержит примерно десять процентов меди. Здесь ее расплавляют. Более легкие вещества уходят со шлаком. Остается железо и медь — мы зовем эту массу «штейн». В ней сорок процентов меди.

— А какое у вас топливо?

— Измельченный уголь. Остаточный жар используется для производства пара, на котором работают генераторы электричества.

Берт покачал головой и присвистнул.

— Что, впечатляет? — улыбнулся мистер Отто.

— Поразительно, — сказал Берт. Он поглядел вниз на бесконечный ряд печей. — Глядя на все это, сознаешь, какая у нас великая страна.

— А это, — сказал мистер Отто, повысив голос, чтобы перекричать нарастающий шум, — наверно, самая поразительная стадия процесса выплавки.

— Что это?

— Конвертеры.

Здание представляло собой огромный стальной корпус, содрогающийся от грохота машин. Зеленоватый туман скрывал его дальний конец, клубясь вокруг зеленовато-желтых солнечных лучей, падающих из прорезанных в остроконечной крыше окон и пробивающихся сквозь переплетение рельсов для кранов и проложенных на высоте мостков. В ближней части цеха в два ряда лежали торцами друг к другу массивные темные сосуды цилиндрической формы. Они были похожи на положенные на бок огромные стальные бочки, и копошащиеся на поднятых между ними платформах рабочие казались лилипутами. В верхней стороне каждого сосуда было отверстие, откуда вырывались желтые, оранжевые, красные и голубые языки пламени. Их с ревом засасывали воронкообразные колпаки, помещенные над гигантскими ртами.

Один из конвертеров был повернут на бок зубчатыми катками, на которые он опирался, и из его ощеренного, обметанного застывшим металлом рта лился живой огонь, стекавший в стоявший на полу огромный тигель. Тяжелая дымящаяся масса заполнила стальной контейнер. Конвертер со стоном откатился на спину. Из его рта капала расплавленная медь. Коромысло тигеля зацепил огромный тупой крюк, блок которого держал добрый десяток канатов, уходивших наверх выше конвертеров, выше мостков — к брюху черной от сажи кабинки, которая ходила в полумраке по однорельсовому пути почти под самой крышей. Канаты напряглись, тигель начал подниматься, пока не завис выше конвертеров, метрах в восьми над полом; затем кабинка, канаты и тигель поползли в сторону северной части здания — туда, где клубился зеленоватый дым.

Так вот где происходит главное! Вот где сердце сердца! Берт завороженно следил за мерцающей колонной раскаленного воздуха над отъезжающим тиглем.

— Шлак, — сказал мистер Отто.

Они стояли на островке приподнятой огороженной платформы у южной стены напротив прохода между двумя рядами конвертеров. Мистер Отто носовым платком вытер лоб.

— Раскаленный штейн из отражательных печей выливают в эти конвертеры. Добавляют кремнезем и продувают сжатым воздухом через вон те трубы. Примеси оксидируются, образуется шлак, и его сливают, как вы это только что видели. Добавляют еще штейн, образуется новая пенка шлака, и так далее. Медь становится все более концентрированной, пока через пять часов не достигает девяностодевятипроцентного содержания. Тогда ее выливают тем же способом, что и шлак.

— А медь скоро будут выливать?

Мистер Отто кивнул:

— Конвертеры работают по шахматному принципу, и слив меди происходит практически непрерывно.

— Хотелось бы посмотреть, как сливают медь, — сказал Берт. Он наблюдал, как из одного из конвертеров справа сливают шлак. — Почему языки пламени разного цвета?

— Цвет изменяется по мере продвижения процесса к завершению. По нему операторы узнают, что происходит внутри.

Позади них закрылась дверь. Берт оглянулся. Рядом с Марион стоял Лео, а Деттвейлер прислонился к лестнице рядом с дверью, которая шла вверх по стене.

— Ну как, нравится? — спросил Лео, перекрикивая грохот.

— Это изумительно, Лео! Сногсшибательно!

— Сейчас вон там будут сливать медь, — громко сказал мистер Отто.

Крап опустил рядом с одним из конвертеров стальной чан размером еще больше тигля, в который выливали шлак. Его стенки из мутно-серого металла были толщиной сантиметров десять и высотой с рост человека. Диаметр чана был два с лишним метра.

Гигантский цилиндр конвертера начал с грозным рычанием поворачиваться на бок. Голубое пламя метнулось над его забитым перегоревшим шлаком ртом. Конвертер наклонился круче, изнутри сверкнуло ослепительное пламя, поднялись клубы белого дыма, и затем из отверстия вырвался раскаленный добела поток. Он лился в огромную чашу, распространяя вокруг сияние. Поток казался неподвижным, словно плотный сверкающий мостик перекинулся между конвертером и глубиной чана. Конвертер повернулся еще на несколько градусов. К потоку добавились новые рукава. И потом он опять застыл в видимой неподвижности. Поверхность расплавленной меди в чане понемногу поднималась кверху. Над ней крутились завитки дыма. От запаха раскаленной меди горчил воздух. Поток-мостик утончился и изогнулся, когда конвертер начал откатываться на место. Вот тонкая струя оборвалась, последние капли протекли по бокам цилиндра и упали на цементный пол.

Дым над чаном стал рассеиваться. Поверхность расплавленной меди, не доходившей до кромки края чана всего сантиметров на десять-пятнадцать, поблескивала, как зеленоватая морская волна.

— Она зеленая, — с удивлением сказал Берт.

— Когда остынет, примет привычный цвет, — ответил мистер Отто.

Берт неотрывно смотрел на зеленый диск, на поверхности которого вздувались пузыри и лопались с вязким хлопком.

— В чем дело, Марион? — услышал он вопрос Лео.

Разогретый воздух над чаном трепетал, словно там трясли целлофановые простыни.

— В чем дело? — переспросила Марион.

— Ты очень бледна.

Берт повернулся. Марион показалась ему не бледней обычного.

— Со мной все в порядке, — ответила она.

— Нет, ты вся побелела, — настаивал Лео.

Деттвейлер кивнул, подтверждая его слова.

— Это, наверно, от жары, — сказала Марион.

— Скорее от газов, — предположил Лео. — Некоторые не выносят этих газов. Мистер Отто, может быть, вы отведете мою дочь в административное здание? Мы тоже скоро придем.

— Ну что ты, папа, — устало сказала Марион. — Я отлично себя…

— Хватит спорить, — отрезал Лео. — Мы к тебе присоединимся через несколько минут.

— Но… — Марион осеклась, потом пожала плечами и повернула к выходу.

Деттвейлер открыл перед ней дверь.

Мистер Отто последовал за Марион. Он остановился в дверях и обернулся к Лео.

— Надеюсь, вы покажете мистеру Корлиссу, как мы формируем аноды. Весьма впечатляющее зрелище, — сказал он.

С этим он вышел. Деттвейлер закрыл за ним дверь.

— Аноды? — спросил Берт.

— Плиты, которые они грузили на поезд, — как-то машинально объяснил Лео, словно думал о чем-то другом. — Их отправляют на завод в Нью-Джерси, где медь очищают электролитическим способом.

— Мой бог, — сказал Берт, — какое множество этапов.

Он повернулся к конвертерам. Кран уже подцепил чан с медью. Канаты натянулись, завибрировали, затем застыли в напряжении. Чан приподнялся с пола.

Позади него Лео спросил:

— Мистер Отто водил вас наверх — туда, где вдоль стены проложены мостки?

— Нет, — ответил Берт.

— Оттуда все гораздо лучше видно, — сказал Лео. — Хотите, поднимемся?

— А время у нас есть? — спросил Берт, оборачиваясь к Лео.

— Да, — подтвердил тот.

Деттвейлер, стоявший спиной к лестнице, отступил от нее.

— После вас, — с улыбкой сказал он.

Берт подошел к лестнице, ухватился за металлическую ступеньку и посмотрел наверх. Ступеньки представляли собой большие скобы, уходившие наверх по коричневой стене и заканчивающиеся под люком на мостках, которые шли вдоль стен примерно в двадцати метрах над полом.

— Того и гляди, застрянешь, — проговорил Деттвейлер, стоявший рядом с ним.

Берт начал карабкаться по лестнице. Ступеньки были теплые и гладкие. Он поднимал одну ногу за другой не спеша, глядя на уходившую вниз стену. Слышал, как позади него поднимаются Лео и Деттвейлер. Он пытался представить себе, каким откроется ему цех с высоты. Увидеть под собой это индустриальное могущество!

Он ступил на пол мостков из гофрированного металла. Отсюда грохот машин слышался глуше, но здесь было жарче и сильнее пахло медью. Узкие мостки были огорожены толстыми цепями, прикрепленными к железным стойкам. Они шли вдоль задней стены цеха и оканчивались где-то посередине, упираясь в стальную разделительную полосу, которая свисала от потолка до пола и была метра на три шире мостков. Над головой у них параллельно мосткам шли рельсы для крана. Они проходили стороной разделительную стальную полосу, которой заканчивались мостки, и шли дальше в северную часть здания.

Берт посмотрел вниз через перила мостков, держась руками за стойку, доходившую ему до пояса. Он увидел шесть конвертеров и суетящихся вокруг них людей…

Он поднял глаза. Справа, примерно в семи метрах под ним и в десяти от стены, вдоль которой шли мостки, медленно двигался к дальнему концу здания чан с медью. Призрачные дымки поднимались над зеленой блестящей поверхностью. Берт пошел следом не спеша и держась рукой за кольца цепи. До чана было довольно далеко, и он едва чувствовал исходящий от него жар. Позади слышались шаги Лео и Деттвейлера. Он проследил глазами за поддерживающими чан канатами — по шесть с каждой стороны. Они уходили в кабинку крановщика, которая двигалась метрах в четырех над ним. Ему были видны его плечи. Потом его глаза опять обратились к чану с медью. Сколько ее там помещается? Сколько тонн и сколько они стоят? Тысячу долларов? Две тысячи? Три? Четыре? Пять?

Берт приближался к стальной перегородке, и ему стало видно, что мостки там не оканчиваются, а огибают перегородку, образуя нечто в форме буквы «Т». Чан с медью исчез за перегородкой. Он свернул на левое крыло буквы «Т». Впереди мостки заканчивались повешенной поперек их цепью. Он положил левую руку на угловую стойку, а правую — на край стальной перегородки. Она была теплой. Потом наклонился вперед и заглянул за перегородку, чтобы увидеть удаляющийся чан.

— А куда он теперь направляется? — крикнул он.

— К аффинажным печам, — сказал Лео из-за его спины. — А потом медь выльют в формы.

Берт обернулся. Лео и Деттвейлер стояли перед ним плечом к плечу, загораживая выход на прямую часть буквы «Т». На лицах у них было непонятное выражение непреклонности. Он похлопал перегородку слева от себя.

— А что за ней?

— Аффинажные печи, — ответил Лео. — Еще вопросы есть?

Берт покачал головой, не понимая, почему эти двое смотрят на него так сурово.

— Тогда у меня есть к тебе вопрос, — сказал Лео. За очками его глаза жестко синели. — Как ты заставил Дороти написать ту записку?

Глава 14

Все ухнуло: мостки, печи, весь мир. Все исчезло, как песочные замки на пляже, смытые прибоем. И он остался в пустоте перед жестким синим взглядом и вопросом Лео, который гремел и раскатывался, словно они были внутри чугунного колокола.

Затем он опять увидел перед собой Лео и Деттвейлера, опять услышал заводской грохот, опять почувствовал стальную перегородку под левой рукой, утолщенный верх стойки под взмокшей правой, металлические мостки под ногами… но пол он ощущал не полностью, он волнообразно колыхался у него под ногами, потому что его ноги — о боже! — подкашивались под ним и тряслись, как студень.

— О чем вы… — начал он, но не смог докончить фразу. Он глотнул воздух. — О чем вы… говорите…

— О Дороти, — сказал Деттвейлер. Потом добавил, отчетливо выговаривая слова: — Ты хотел на ней жениться — из-за денег. Но она забеременела. Ты знал, что теперь денег не получишь. И ты ее убил.

Берт ошарашенно потряс головой. Мелькнула мысль: надо все отрицать.

— Нет! Она покончила с собой! Она послала Эллен записку. Вы же знаете это, Лео!

— Вы заставили ее написать эту записку хитростью, — сказал Лео.

— Как? Как я мог это сделать, Лео? Как, черт побери?

— Вот про это ты нам сейчас и расскажешь, — сказал Деттвейлер.

— Я с ней почти не был знаком!

— Ты же сказал Марион, что ты с ней вовсе не был знаком, — сказал Лео.

— Так и есть! Я с ней вовсе не был знаком!

— Тогда почему же ты только что сказал, что почти не был знаком?

— Я с ней вовсе не был знаком!

Лео стиснул кулаки.

— В феврале 1950 года ты послал запрос на наши рекламные проспекты.

Берт выпучил глаза. Его рука крепко вцепилась в перегородку.

— Какие проспекты? — шепотом спросил он. И повторил громче: — Какие проспекты?

— Те, что я нашел у тебя в сейфе в Менассете, — сказал Деттвейлер.

Мостки ушли у него из-под ног. В сейфе! Святый боже! Проспекты и что еще? Вырезки из газет? Слава богу, он их выбросил. Проспекты… и список пристрастий Марион. Святые угодники!

— Кто ты? — заорал он. — Откуда ты взялся и какого черта вмешиваешься в чужие…

— Не двигайся с места! — угрожающе сказал Деттвейлер.

Берт шагнул назад и опять ухватился за стойку.

— Кто ты? — крикнул он.

— Гордон Гант, — ответил Деттвейлер.

Гант! Тот ведущий на радио, который все время приставал к полиции. Каким образом он…

— Я знал Эллен, — сказал Гант. — Я с ней познакомился за несколько дней до того, как ты ее убил.

— Я… — Он почувствовал, что у него по лбу катится пот. — Ты с ума сошел! — заорал он. — Спятил! Кого еще я убил? И вы его слушаете? — обратился он к Лео. — Тогда вы тоже спятили. Я никого не убивал!

— Ты убил Дороти, и Эллен, и Дуайта Пауэлла.

— И почти убил Марион, — сказал Лео. — Когда она увидела тот список…

Она видела список! Дьявол!

— Я никого не убивал! Дорри покончила с собой, а Эллен и Пауэлл были убиты взломщиком!

— Дорри?! — рявкнул Гант.

— Но… ее все звали Дорри. Я… я никого не убивал! Только одного японца, и то было в армии!

— Тогда чего же у тебя трясутся ноги? — спросил Гант. — Почему у тебя с лица капает пот?

Берт смахнул пот со щеки. Спокойно! Сохраняй самообладание! Он сделал глубокий вдох. Не спеши, не спеши… Они ничего не смогут доказать — ничего! Они знают про список, про Марион, про проспекты — ну и пусть. Но ничего не смогут доказать про… Он еще раз сделал глубокий вдох…

— Вы ничего не сможете доказать, — сказал он. — Вам и нечего доказывать. Вы оба сошли с ума. — Он вытер ладони о брюки. — Ну ладно, — сказал он. — Я знал Дорри. Но ее знали и еще десяток парней. Хорошо, я хотел жениться на богатой. Разве есть закон, запрещающий это? Свадьба в субботу отменяется. Ну и пусть! — Непослушными пальцами он одернул полы пиджака. — Лучше уж быть бедным, чем заполучить такую скотину, как вы, в качестве тестя. Уйдите с дороги и дайте мне пройти. Мне не нравится разговаривать с полоумными.

Они не пошевелились. Стояли плечом к плечу в двух метрах от него.

— С дороги! — сказал он.

— Потрогай цепь позади себя, — сказал Лео.

— Убирайтесь с дороги!

— Потрогай цепь позади себя!

Он глянул на каменное лицо Лео, затем медленно повернулся.

Ему не надо было трогать цепь. Ему достаточно было на нее взглянуть: металлическое ушко на стойке было разогнуто и похоже на букву «С». Цепь едва держалась за него первым звеном.

— Мы поднялись сюда, когда Отто показывал тебе завод, — сказал Лео. — Потрогай ее.

Берт протянул руку и потрогал цепь. Она упала с разогнутого ушка. Свободный конец цепи лязгнул, ударившись об пол, соскочил с края мостков и повис, качаясь и стукаясь о перегородку.

В двадцати метрах под ним колыхался пол цеха.

— Не так далеко падать, как Дороти, но достаточно, — сказал Гант.

Берт повернулся к ним лицом. Он стоял, вцепившись в стойку, стараясь не думать о пустоте, зияющей у него под ногами.

— Вы… не посмеете… — прохрипел он.

— У меня что, мало оснований? — спросил Лео. — Ты убил моих дочерей!

— Лео, клянусь Богом, я этого не делал…

— Поэтому ты вспотел и затрясся, как только я заговорил о Дороти? Именно поэтому ты не принял это за шутку дурного вкуса, как это сделал бы невинный человек?

— Лео, клянусь душой покойного отца…

Лео холодно смотрел на него.

Берт передвинул руку на стойке — под ней было влажно.

— Ничего вы не сделаете… вам это не сойдет с рук…

— Не сойдет? — повторил Лео. — Думаешь, ты один можешь точно спланировать убийство? — Он показал на стойку. — Мы обернули плоскогубцы тряпкой, так что на ушке нет ничьих отпечатков пальцев. Просто несчастный случай — ужасный несчастный случай: под воздействием жара старое железо размягчилось и разогнулось, когда о цепь споткнулся высокий тяжелый человек. Ужасный несчастный случай. И как ты можешь его предотвратить? Закричишь? Никто тебя в таком шуме не услышит. Начнешь размахивать руками? У рабочих хватает своих дел. И даже если они поднимут на тебя глаза, что они увидят на таком расстоянии, да еще в дымке? Набросишься на нас? Один толчок — и с тобой все кончено. — Он помолчал. — Так почему мне это не сойдет с рук? Почему? — Помолчав минуту, он продолжал: — Конечно, мне не хочется этого делать. Я с большим удовольствием передал бы тебя в руки полиции. — Он посмотрел на часы. — Так что даю тебе три минуты. Мне нужен довод, который убедил бы присяжных. Ведь они не смогут застать тебя врасплох и увидеть, как весь твой вид выдает вину.

— Скажи, куда ты дел револьвер, — потребовал Гант.

Они стояли плечом к плечу. Лео поднял левую руку, а правой отвернул манжет, чтобы видеть часы.

— Как ты заставил Дороти написать записку? — спросил Гант.

Руки Берта, которыми он держался за перегородку и стойку, затекли.

— Вы не посмеете, — тихо проговорил он. Они наклонились вперед, чтобы лучше его слышать. — Вы хотите напугать меня и заставить признаться в том, чего я не совершал.

Лео медленно покачал головой и посмотрел на часы:

— Осталось две с половиной минуты.

Берт резко развернулся к людям, работающим у конвертеров.

— Помогите! Помогите! — изо всех сил кричал он, размахивая правой рукой, а левой держась за стойку. — Помогите!

Рабочие были так далеко внизу, что казались нарисованными фигурками. Все их внимание было сосредоточено на конвертере, из которого выливали медь.

Он повернулся обратно к Лео и Ганту.

— Видишь, — сказал Лео.

— Вы хотите убить невинного человека!

— Где револьвер? — повторил Гант.

— Нет никакого револьвера! У меня никогда не было револьвера!

— Две минуты, — сказал Лео.

Да блефуют они! Конечно, блефуют. Берт в отчаянии посмотрел по сторонам: мостки, крыша, рельсы крана. Окна… Рельсы крана!

Украдкой, чтобы они не разгадали его замысел, он опять посмотрел направо. Конвертер откатился на место. Стоявший рядом с ним чан был полон меди и курился дымом. Канаты, идущие к кабине, еще не натянулись. Сейчас начнут поднимать чан. Кабина, до которой сейчас добрых шестьдесят метров, понесет чан вперед, двигаясь по рельсам, которые проходят почти прямо над ним. А крановщик будет всего в четырех метрах над ним. Он наверняка услышит! И увидит!

Как бы протянуть время? Протянуть до тех пор, пока не приблизится кабина!

Чан приподнялся над полом.

— Полторы минуты, — сказал Лео.

Берт глянул на своих врагов. На секунду он встретился с ними глазами. Потом опять рискнул посмотреть направо — осторожно, чтобы они не разгадали его план. (Да, план! Даже сейчас у него есть план!) Чан висел довольно далеко между полом и мостками. Канаты туго натянулись и, казалось, вибрировали в раскаленном воздухе. Кабина оставалась неподвижной, потом начала двигаться вперед, неся чан и постепенно увеличиваясь в размерах. Слишком медленно! Быстрее! Ради всего святого, быстрее!

Он обернулся к Лео и Ганту.

— Это не блеф, Берт, — сказал Лео. — Одна минута.

Он опять посмотрел на кабину. Она приближалась. До нее оставалось метров пятьдесят. Или сорок. Он уже различал бледную тень в черном окошке кабины.

— Тридцать секунд.

Как несется время!

— Послушайте, — отчаянно воззвал он. — Я хочу вам что-то сказать — о Дорри. Она… — Он отчаянно пытался придумать что-нибудь правдоподобное и вдруг заметил в полумраке на противоположном конце буквы «Т» какое-то движение. Кто-то идет! Он спасен!

— Помогите! — закричал он, размахивая одной рукой. — Эй, вы! Идите сюда! Помогите!

Движение ускорилось. Фигура приближалась.

Лео и Гант в растерянности обернулись.

Господи, благодарю Тебя!

И тут он разглядел, что это — женщина.

Марион.

— Что ты здесь?.. — закричал Лео. — Уходи! Ради бога, Марион, спускайся вниз!

Она его как будто не слышала. Подошла и встала у них за спиной. Через их плечи Берту было видно ее пылающее лицо и расширенные глаза.

Она вгляделась ему в лицо, потом ее взгляд опустился ниже. У него опять задрожали ноги… Если бы у него был револьвер…

— Марион, — взмолился он, — останови их! Они сошли с ума! Они хотят меня убить! Останови их! Они тебя послушают! Я все объясню про этот список. Все! Клянусь, что не обманывал тебя…

Она не отводила от него глаз. Потом сказала:

— Так же не лгал, объясняя, почему не сказал мне про Стоддард?

— Я тебя люблю! Клянусь, я тебя люблю. Верно, поначалу я думал о деньгах. По потом полюбил тебя! Ты же знаешь, что это правда!

— Откуда мне это знать?

— Я тебе клянусь!

— Ты так много раз клялся… — Ее пальцы появились на плечах мужчин — длинные белые пальцы с розовым маникюром. Казалось, она подталкивала мужчин вперед.

— Марион, неужели ты на это способна? Когда мы с тобой… после того, как мы с тобой….

Ее пальцы вдавились в плечи мужчин, толкая их вперед…

— Марион! — тщетно воззвал он.

И вдруг ощутил, что к грохоту цеха прибавилось еще какое-то рокотание. С правой стороны до него дошла волна жара. Кабина! Он резко повернулся, держась за стойку обеими рукам. Вот она — до нее осталось не больше пяти метров. Она, скрежеща, ехала по рельсам, а из брюха у нее тянулись канаты. Через окошко впереди кабинки ему была видна голова в серой шапке с козырьком. Крановщик смотрел вниз.

— Эй, ты! — заорал он, напрягая голосовые связки до предела. — Эй, ты, в кабине! Помоги! Эй! — Жар от приближающегося чана давил ему на грудь. — Помоги! Эй, ты, в кабине! — Голова в серой шапке даже не поднялась. Глухой он, что ли? Оглох, идиот? — Помоги! Помоги! — орал он до боли в горле, но крановщик не обращал на него внимания.

Берт отвернулся от волны жара, чуть не плача от отчаяния. Лео сказал:

— Самое шумное место в цехе — это в кабине под потолком.

И он сделал шаг вперед. Гант шагнул вместе с ним. За ними последовала Марион.

— Послушайте, — умоляюще сказал Берт, опять хватаясь левой рукой за перегородку. — Пожалуйста…

Их лица были похожи на маски возмездия. Они шагнули еще ближе.

Стальные мостки качнулись, как вытряхиваемое одеяло. Ему пекло уже не только правый бок, но и спину. Они и вправду убьют его! Это не пустая угроза! Смерть глядела на него из их глаз. Он обливался потом с головы до ног.

— Ладно! — крикнул он. — Ладно! Она думала, что переводит с испанского. Я дал ей перевести текст.

И вдруг он умолк.

Что это с ними? Лица уже не похожи на бесстрастные маски — на них появилось смущение и презрение, и они смотрят на…

Он посмотрел вниз. На брюках спереди расплывалось мокрое пятно, и вдоль правой брючины тянулся ряд пятен поменьше. Какой ужас! Он вспомнил японца… японца, которого убил, — эту дрожавшую, что-то лепетавшую, обмочившую штаны карикатуру на человека! Неужели это он? Неужели он такой?

Ответ был написан на их лицах.

— Нет! — закричал он и закрыл глаза руками, но и с закрытыми глазами он видел их лица. — Нет! Я не такой!

Он круто развернулся, его нога проехалась по образовавшейся под ним луже и подвернулась. Он замахал руками. В лицо ему пыхнуло жаром. Падая, он увидел огромный диск поблескивающей зелени, который подплывал под него, источая газы…

Его руки за что-то зацепились. Канаты! Его тело раскачивалось, выдергивая своей тяжестью руки из суставов. Ему было видно, как разлохматившиеся концы проволоки в канате, точно иглы, впиваются ему в ладони. Вокруг был хаос звуков: пронзительный свисток, женский крик, голоса сверху, голоса снизу… Он еще раз посмотрел на ладони — по кистям стекали капли крови. Снизу пек жар, поднималась удушающая вонь меди, у него кружилась голова. Он чувствовал, что его хватка ослабевает, — и не потому, что он задыхается от вони и жара, и не потому, что иглы впиваются ему в ладони, — он ослаблял хватку потому, что хотел упасть. Поэтому он и спрыгнул с мостков. Но инстинкт заставил его ухватиться за канаты. Теперь же он перебарывал инстинкт: левая рука разжалась, и он остался висеть на одной правой, медленно поворачиваясь в испепеляющей жаре. На кисти было нефтяное пятно — наверно, он зацепился за стойку или за цепь. Да они никогда бы его не столкнули — разве каждый способен убить? — он прыгнул сам и сейчас разожмет руку, потому что этого хочет. Вот и все. Все в порядке, его ноги больше не трясутся, — да не так уж они и тряслись! — потому что он опять владеет собой. Он не заметил, как разжалась правая рука, — видно, это произошло непроизвольно. Он падал в жар. Канаты дернулись кверху. Кто-то кричал, как кричала Дорри, когда он столкнул ее в шахту, и как кричала Эллен, которую он не сумел убить первой пулей; кто-то душераздирающе кричал, и он вдруг понял, что кричит сам и не может остановиться! Почему он кричит? Почему? Почему это должно случиться с ним?..

Крик, разорвавший вдруг наступившую в цехе тишину, закончился жирным всплеском. Из чана выплеснулась густая зелень, изогнулась в воздухе и упала на пол, где разбилась на миллион капель и лужиц. Они шипели на полу, постепенно превращаясь из зелени в медь.

Глава 15

Кингшип остался на заводе, а Гант проводил Марион обратно в Нью-Йорк. В самолете они сидели по разные стороны прохода, не шевелились и молчали.

Потом Марион вынула носовой платок и прижала его к глазам. Гант повернулся к ней. Его лицо было бледно.

— Мы только хотели принудить к признанию, — сказал он, чувствуя необходимость оправдаться. — Мы вовсе не собирались это делать. И он таки признался. С чего ему вздумалось так резко повернуться?

Его слова не сразу достигли сознания Марион. Потом она еле слышно сказала:

— Не надо…

Он посмотрел на ее опущенное лицо.

— Вы плачете, — мягко сказал он.

Она посмотрела на носовой платок и увидела на нем мокрые места. Тогда она сложила его, повернулась к окну и тихо сказала:

— Я плачу не о нем.

Они отправились на квартиру Кингшипов. Забирая у Марион пальто — Гант не стал снимать свое, — дворецкий сказал:

— В гостиной дожидается миссис Корлисс.

— О боже! — воскликнула Марион.

Они вошли в гостиную. Освещенная закатным солнцем, миссис Корлисс стояла перед шкафчиком с безделушками и разглядывала нижнюю часть фарфоровой статуэтки. Поставив ее на место, она обернулась к ним и улыбнулась:

— Уже вернулись? Ну как, понравилось вам?..

Прищурившись против солнечного света, она посмотрела на Ганта:

— А я думала, что это…

Она подошла к двери и посмотрела в пустую прихожую. Ее взгляд обратился к Марион. Она подняла брови и с улыбкой спросила:

— А где же Берт?