Почему Маркс был прав

Глава 9

Маркс был непримиримым противником государства и с явным удовольствием говорил о времени, когда оно исчезнет. Его критики могут считать это абсурдной утопией, но они не могут в то же самое время осуждать его за поддержку деспотического правления.

Он не был, как это случается, приверженцем абсурдной утопии. То, что, как надеялся Маркс, должно исчезнуть в коммунистическом обществе, не является государством в смысле централизованной администрации. Нечто подобное будет необходимо в любом сложном современном хозяйстве. По сути, именно это имел в виду Маркс, когда в третьем томе «Капитала» писал об «общих делах, вытекающих из природы всякого общества». Государство как административное образование будет продолжать существовать. А вот с чем Маркс надеялся попрощаться, так это с государством как инструментом подавления. Как он утверждал в коммунистическом манифесте, при коммунизме публичная власть потеряет свой политический характер. В противовес современным ему анархистам, Маркс настаивал, что только в этом смысле государство исчезнет из виду. То, что должно исчезнуть, представляет собой тот особый аспект власти, который поддерживает верховенство доминирующего общественного класса над остальным обществом. А национальные парки и тест-драйв-центры останутся.

Маркс рассматривал государство с холодным реализмом. Вполне очевидно, что оно никогда не было политически нейтральным органом, добросовестным и беспристрастным в своем подходе к сталкивающимся общественным интересам. Оно не проявляло никакой объективности в конфликтах между трудом и капиталом. Государства не занимаются подготовкой революций против собственности. Они функционируют, помимо всего прочего, для защиты существующего общественного порядка от тех, кто пытается его изменить. Если данный порядок в основе своей несправедлив, то в этом отношении государство также будет несправедливым. Вот что хотел видеть Маркс в конечном итоге, а не государственные театры или полицейские лаборатории.

Конечно, при желании можно усмотреть нечто покрытое мраком в том числе в идее, что государство является партийным, но на самом деле это лишь дань реальности. Тот, кто думает иначе, просто уже давно не принимал участия в политических демонстрациях. Либеральное государство сохраняет нейтралитет между капитализмом и его критиками ровно до тех пор, пока эти критики не начинают выглядеть побеждающей стороной. Тогда оно выезжает из тени со своими водометами и полувоенными отрядами, а если это не приносит успеха, то и с танками. Никто не сомневается, что государство может быть жестоким. Маркс просто по-новому ответил на вопрос, кому в конечном счете служит эта жестокость. Наивной является как раз вера в государственную объективность, а вовсе не предположение, что когда-нибудь мы сможем обойтись без его рефлекторной агрессии. Фактически даже само государство в некотором смысле перестает верить в собственную объективность. Полиция, избивающая бастующих рабочих или мирных демонстрантов, уже даже не пытается выглядеть нейтральной. Правительства, и в том числе лейбористские, нимало не заботятся о том, чтобы скрывать свою враждебность по отношению к рабочему движению. Как заметил Жак Рансьер: «В свое время вызывавший возмущение тезис Маркса, что правительства являются просто деловыми агентами международного капитала, сегодня стал очевидным фактом, с которым согласны и либералы, и социалисты. Полное отождествление политиков с менеджментом капитала более не является постыдным секретом, скрываемым за „разновидностями“ демократии; это открыто провозглашаемая практика, посредством которой наши правительства обретают легитимность»[95].

Это не означает, что можно обойтись без полиции, судов, тюрем или даже полувоенных отрядов. Последние могут оказаться необходимыми, например если в руки банды террористов попали химические или ядерные боеприпасы, а более мягкосердечные представители левого политического крыла получили достоверные подтверждения данного факта. Не все насильственные действия государства совершаются во имя защиты статус-кво. Сам Маркс в третьем томе «Капитала» проводит различие между специфически классовыми и классово-нейтральными функциями государства. Полицейские, силой останавливающие расистских выродков, которые иначе забили бы до смерти ребенка-азиата, действуют не как агенты капитализма. Специализированные общежития для женщин, подвергшихся насилию, не являются зловещими примерами государственных репрессий. Изъятие следователями компьютеров с детской порнографией не является грубым попранием прав человека. Пока существует человеческая свобода, будут также встречаться и злоупотребления ею; и некоторые из этих злоупотреблений будут достаточно опасными для того, чтобы стало необходимым изолировать злоумышленников ради безопасности окружающих. Тюрьмы — это не только места для наказания лишением свободы, хотя такая функция у них, несомненно, имеется.

В работах Маркса нет никаких указаний на то, что он стал бы возражать против какого-либо из вышеприведенных соображений. Потому что он действительно считал, что государство способно быть мощной силой, нацеленной на благо. По этой причине он энергично поддерживал законы, улучшавшие социальные условия в викторианской Англии. Нет ничего репрессивного в организации приютов для брошенных детей или в контроле за тем, чтобы все ездили по одной стороне улицы. А вот что Маркс и в самом деле категорически отвергал, так это миф о государстве как источнике гармонии и мирного единения различных групп и классов. По его мнению, оно в гораздо большей степени служит источником разделения, нежели согласия. Оно действительно пытается объединить общество, но делает это в конечном счете в интересах правящего класса. За его кажущейся беспристрастностью скрывается непреклонная односторонность. Государственные учреждения «накладывают новые путы на бедных и создают новые возможности для богатых… навечно закрепляют законы собственности и неравенства, ловко преобразуя узурпацию в неотъемлемое право, и обрекают ради выгоды горстки честолюбцев весь остальной человеческий род на нескончаемый тяжкий труд, рабство и нищету». Это слова не Маркса, а Жан-Жака Руссо из его «Рассуждений о начале и основании неравенства между людьми». Так что в своей трактовке взаимосвязи между властными полномочиями государства и классовыми привилегиями Маркс не был одиноким чудаком. Верно и то, что он не всегда придерживался таких взглядов. Будучи в молодости приверженцем Гегеля, он рассуждал о государстве в несравненно более позитивном ключе. Правда, это было до того, как он стал марксистом. Впрочем, даже став марксистом, он настаивал, что не является таковым.

Те, кто говорит о гармонии и согласии, должны остерегаться того, что можно назвать взглядом на жизнь промышленного капеллана. Общий смысл этой идей в том, что есть алчные хозяева, с одной стороны, и враждебные им рабочие — с другой, а посередине как совершенное воплощение разума, беспристрастности и умеренности располагается безупречно порядочный, обходительный, либерально мыслящий капеллан, который самоотверженно пытается свести две враждующие партии воедино. Но почему позиция находящегося посередине всегда должна быть наиболее разумной? Почему мы склонны считать себя находящимися посередине, а других людей — впадающими в крайности? Не говоря уже о том, что обычное и умеренное для одного человека может оказаться экстремальным для другого. Люди редко доходят до того, чтобы называть себя фанатиками (разве что «фанами»), равно как мало кто бывает готов сказать сам о себе «прыщ на ровном месте». Так возьмется ли кто-нибудь примирять рабов с рабовладельцами или убеждать туземные народы исключительно сдержанно жаловаться на тех, кто задумал их истребить? Где находится промежуточная позиция между расизмом и антирасизмом?

Если Маркс не уделял особого внимания государству и считал его исторически обреченным, то отчасти потому, что рассматривал его как форму отчужденной власти. Это выглядит так, будто некое высшее существо отбирает у людей их способность самостоятельно распоряжаться своей жизнью и начинает делать это от их имени. Да еще к тому же имеет наглость называть этот процесс демократией. Сам Маркс начинал свой жизненный путь как радикальный демократ, а закончил его как демократ революционный, ибо понял, насколько значительные изменения могло бы повлечь за собой осуществление подлинной демократии; и именно в качестве демократа он выступал против чрезмерных полномочий государства. Он был также искренним сторонником народного суверенитета, пусть бы даже пока приходилось довольствоваться лишь его бледной тенью, называемой парламентарной демократией. Он, как и впоследствии Ленин, не был принципиальным противником парламентов. Но при этом он рассматривал демократию как слишком большую ценность, чтобы доверять ее одним парламентам. Она должна быть повсеместной, народной и распространяющейся на все институты гражданского общества. Она должна охватывать экономическую жизнь наравне с политической. Она должна означать действительное самоуправление, а не власть уполномоченной политической верхушки. Маркс признавал государство, которое было бы средством управления граждан самими собой, а не меньшинства — большинством.

Государство, по мнению Маркса, возникает из гражданского общества. Тем не менее между этими двумя образованиями существует очевидное противоречие. Например, мы можем быть абстрактно равными как граждане одного государства, но категорически неравными в своих повседневных общественных взаимодействиях. Тогда общественное бытие будет регулярно взрываться конфликтами, но государство все равно может, по крайней мере внешне, выглядеть как нерушимое целое. Государство воспринимает себя как силу, формирующую общество сверху, хотя на самом деле оно является продуктом последнего. Не общество возникает из государства, а наоборот, государство существует за счет общества, а нередко и откровенно паразитирует на нем. Вся исходная целостность пошла кувырком. Как отмечает один автор: «Демократия и капитализм были перевернуты вверх дном», имея в виду, что вместо регулирования капитализма политическими институтами капитализм регулирует их. Этим автором является Роберт Райх, бывший министр труда США, которого никто никогда не подозревал в сочувствии марксизму. Целью Маркса было устранить этот разрыв между государством и обществом, политикой и повседневной жизнью, за счет растворения первого во втором. Это и было то, что он называл демократией. Люди должны вернуть себе и использовать в своих ежедневных делах полномочия, отобранные у них государством. Социализм — это воплощение демократии, а не ее отрицание. Остается только удивляться тому, что столь многие защитники демократии умудряются находить в этой точке зрения поводы для возражений.

Для марксистов общим местом является то, что реальная власть сегодня принадлежит банкам, корпорациям и финансовым учреждениям, чьи директора никогда никем не избирались, но чьи решения могут влиять на судьбы миллионов. В общем, политическая власть являет собой послушную служанку господ мира. Время от времени правительства могут им выговаривать или даже слегка отшлепать за их антиобщественный образ действий, но если бы они попытались выставить своих истинных хозяев из их бизнеса, то столкнулись бы с более чем реальной угрозой быть упрятанными в тюрьму своими собственными охранными силами. Самое большее, на что может надеяться государство, это минимизация некоторых видов ущерба, причиняемого людям существующей системой. Оно занимается этим отчасти из гуманистических соображений, а отчасти для поддержания угасающего доверия к системе. За таким порядком закрепилось название социальной демократии. К сказанному остается добавить, что тот факт, что политика — в общем виде — определяется экономикой, в свою очередь, обуславливает то, что известная нам форма государства не может быть напрямую использована для социалистических целей. В работе «Гражданская война во Франции» Маркс писал, что рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей. Потому что эта машина насквозь пронизана существующим порядком. Такая худосочная и удручающе бессильная форма демократии подходит лишь антидемократическим интересам, которые нынче правят бал.

Для Маркса базовой моделью народного самоуправления была Парижская коммуна 1871 года, когда на несколько бурных месяцев наемные рабочие французского капитала взяли на себя распоряжение собственной судьбой. Коммуна, как описывает Маркс в «Гражданской войне во Франции», была сформирована из городских гласных, в основном рабочих, которые были выбраны по округам Парижа всеобщим голосованием и могли быть отозваны своими избирателями в любое время.

Общественные должности исполнялись за зарплату рабочего, постоянная армия была упразднена, а полиция превращена в ответственный орган Коммуны. Функции, ранее выполнявшиеся французским государством, вместо него взяли на себя коммунары. Священники были устранены из общественной жизни, а учебные заведения стали бесплатными для народа и свободными от влияния как церкви, так и государства. Судьи, магистраты и другие должностные лица общества должны были стать избираемыми, ответственными и сменяемыми по требованию своих избирателей. Коммуна также предполагала устранить частную собственность, передав производственные предприятия (в первую очередь оставленные их бежавшими владельцами) в руки кооперативных товариществ.

«Вместо того чтобы один раз в три или шесть лет решать, какой член господствующего класса должен представлять и подавлять народ в парламенте, — писал Маркс, — всеобщее избирательное право должно было служить народу, организованному в коммуны». Коммуна, продолжает он «была, по сути дела, правительством рабочего класса… она была открытой, наконец, политической формой, при которой могло совершиться экономическое освобождение труда»[96]. Хотя в анализе этой трагически завершившейся попытки он, безусловно, сохранял свой обычный критический подход (в частности, он подчеркивал, что большинство коммунаров не были социалистами), в опыте Коммуны Маркс нашел многие из элементов социалистической политики. И этот сценарий дал свои плоды именно в практической деятельности рабочего класса, а не в набросках некоей группы плановиков-теоретиков. В общем, центральный момент состоит в том, что государство должно перестать быть отчужденной властью и вместо этого обрести форму народного самоуправления.

То, что совершалось в эти несколько месяцев в Париже, Маркс определил как «диктатура пролетариата». Мало какие из его хорошо известных изречений в большей степени леденили кровь у его критиков. Тем не менее то, что подразумевается под этим зловещим термином, было не чем иным, как народной демократией. Диктатура пролетариата означает просто правление большинства. Во всяком случае, во времена Маркса слово «диктатура» совершенно необязательно подразумевало все те проявления, которые связываются с ним сегодня. Оно означает непредусмотренное законом отступление от конституционного порядка государства. Постоянный политический оппонент Маркса Огюст Бланки, человек, отличавшийся тем, что оказывался в тюрьме при каждом очередном французском правительстве с 1815 по 1880 год, ввел словосочетание «диктатура пролетариата» для обозначения правления в интересах простых людей; у Маркса же оно используется для обозначения власти самих этих людей. Бланки был избран членом Парижской коммуны, но это выдвижение так и осталось чисто номинальным. Как обычно, он в это время находился в тюрьме.

Порой Маркс писал о государстве так, будто оно является просто инструментом, прямо служащим правящему классу. Однако, касаясь этого предмета по ходу своих исторических экскурсов, он обычно находит в нем гораздо больше нюансов.

Задача политических государственных структур не сводится лишь к обслуживанию ближайших интересов господствующего класса. Оно должно также принимать меры к сохранению единства общества. И хотя в конечном счете эти две цели полностью согласуются между собой, в ближайшей или среднесрочной перспективе они могут резко противоречить друг другу. Кроме того, при капитализме государство может быть более независимо от классовых отношений, нежели, скажем, при феодализме. Феодальный лорд является как политической, так и экономической фигурой, тогда как в капиталистической реальности эти функции обычно разделены. Ваши представители в парламенте, как правило, не являются вашими работодателями. И это означает, что впечатление, будто капиталистическое государство возвышается над классовыми отношениями, это не только впечатление. То, насколько высока будет независимость государства от материальных интересов, зависит от изменения исторических условий. Маркс, в частности, указывал, что в так называемом азиатском способе производства, связанном с проведением огромных объемов ирригационных работ, обеспечивать которые может только государство, последнее действительно становится ведущей общественной силой. Так называемые вульгарные марксисты склонны смотреть на взаимодействие государства и экономически господствующего класса как на отношения в формате «один на один», и в ряде случаев это действительно так и бывает. Порой класс собственников напрямую распоряжается государством. В частности, такой была ситуация при Джордже Буше и его собратьях по нефти. Иначе говоря, одним из наиболее примечательных достижений Буша стало то, что вульгарные марксисты оказались правы. Вообще складывается впечатление, что он упорно стремился к тому, чтобы выставить капиталистическую систему в возможно более худшем свете; другой вызывающий изумление факт касается так и оставшегося без четкого ответа вопроса о наличии либо отсутствии секретных разработок для Северной Кореи.

Тем не менее обсуждаемые отношения обычно выглядят гораздо сложнее, чем это могла представить себе администрация Буша. (Собственно говоря, почти все в человеческом бытии является более сложным, чем это обычно предполагают.) Например, бывают периоды, когда один класс правит от имени другого. В Англии XIX века, как подчеркивал сам Маркс, аристократия из партии вигов еще оставалась правящим политически классом, в то время как в экономике все более доминирующими становились позиции промышленного среднего класса; и в итоге первый в общем и целом представлял интересы последнего. Маркс также показал, что Луи Бонапарт правил Францией в интересах финансового капитала, при этом подавая себя как представителя мелкого крестьянства. Сходным образом и нацисты фактически управляли в интересах крупного капитала, но делали это с помощью идеологии, ориентированной прежде всего на низшие слои среднего класса. Тем самым они получали возможность метать против паразитов из аристократической знати и праздных богачей громы и молнии такого вида, что политически неискушенная аудитория вполне могла принять за подлинно радикальную силу. Впрочем, в данном случае заблуждение политической наивности не было абсолютным. Фашизм действительно есть форма радикализма. В нем нет места либеральной цивилизации среднего класса. Просто он является радикализмом скорее правого толка, нежели левого.

В отличие от огромного большинства либералов власть как таковая не вызывала у Маркса раздражения. Интересам не обладающих властью вряд ли помогут рассуждения о том, что всякая власть есть зло, и менее всего в исполнении тех, кто уже прибрал к рукам немало этого «хлама». Те, для кого слово «власть» всегда звучит с уничижительным оттенком, поистине счастливые люди. Власть, служащую человеческому освобождению, нельзя путать с тиранией. Лозунг «Власть черным!» является гораздо менее жалким, нежели причитание «Долой власть!». Вместе с тем мы должны понимать, что подлинно освободительной может стать лишь та власть, которая направлена на преобразование не только существующего политического устройства, но и самого смысла власти. Социализм отнюдь не сводится к замене одного состава правителей на другой. Говоря о Парижской коммуне, Маркс отмечал, что «она не была революцией, чтобы передать государственную власть от одной фракции правящего класса другой, но революцией, чтобы разбить саму эту уродливую машину классового господства (sic)»[97].

Социализм предполагает изменение самого принципа организации центральной власти. То, что означает слово «власть» в Лондоне в наши дни, имеет мало сходства с тем, что значило оно в Париже в 1871 году. Наиболее плодотворной формой власти является власть над самим собой, а демократия означает коллективное проявление данной способности. Именно Просвещение со всей определенностью заявило о том, что подчинения заслуживает лишь та форма власти, которую вы создали сами. Такое самоопределение как раз и составляет наиболее драгоценное содержание свободы. И хотя человеческие существа могут злоупотреблять своей свободой, без нее они не будут полноценными людьми. Время от времени им приходится что-то решать в спешке или без должного обдумывания, и такие решения опытный автократ вполне мог бы отклонить или пересмотреть. Однако если итоговые решения не будут (хотя бы отчасти) их решениями, то, сколь бы прозорливыми они ни были, люди скорее всего будут воспринимать такие указания как нечто выхолощенное и чуждое по отношению к самим себе.

Итак, при переходе из капиталистического настоящего в социалистическое будущее власть продолжит существовать, но не в той же самой форме. Революционному преобразованию подвергается сама идея власти. Это же можно сказать и о государстве. В определенном смысле понятие «государство» и словосочетание «государственный социализм» есть такое же противоречие в определении, как «эпистемологическая теория Тайгера Вудса». Тем не менее в другом смысле термин сохраняет определенную силу. Для Маркса при социализме государство еще продолжает существовать; только по завершении социалистического этапа, при коммунизме принуждающее государство уступает место координирующему органу. Но это будет не то государство, которое мы сами смогли бы легко признать за таковое. Это как если бы кто-то из нас, ожидающих увидеть нечто гораздо более грандиозное и монументальное — к примеру, нечто вроде Вестминстера, Уайтхолла и таинственно-загадочного принца Эндрю, — вдруг оказался бы внутри децентрализованной сети самоуправляемых сообществ, гибко регулируемых демократически избранной центральной администрацией, и заявил: «И это государство!»

Часть споров Маркса с анархистами разворачивалась вокруг вопроса о том, насколько велико воздействие на ту или иную конкретную ситуацию и жизнь общества в целом. Не является ли она конечной причиной происходящего? Уж точно не с точки зрения Маркса. Для него политическую власть следует рассматривать в более широком историческом контексте. Надо постараться понять, каким материальным интересам она служит, и именно в этом, по его мнению, будут лежать корни ее устройства, состава и практических шагов. Если он критически относился к консерваторам, идеализировавшим государство, то точно также для него была неприемлемой позиция анархистов, переоценивавших его значение. Маркс всегда выступал против «овеществления» власти, ее отделения от социальной среды и рассмотрения как вещи в себе. И это, несомненно, одна из сильных сторон его наследия. Тем не менее, даже будучи зачастую сильнейшей, она сопровождается определенным «слепым пятном». Впрочем, те аспекты власти, которые оставил без внимания Маркс, поразительно отличающимися способами исследовали его соотечественники Ницше и Фрейд. Власть не может быть вещью в себе, однако внутри ее есть те, кому возможность распоряжаться другими сама по себе доставляет удовольствие. Соответственно такие персонажи могут поигрывать властными мускулами, не имея в виду какой-то конкретной цели, а просто ради демонстрации собственного превосходства, и потому всегда выходят за рамки тех практических задач, для решения которых изначально формируется система власти. Достаточно четко представлял себе это и Шекспир, описывая в пьесе «Буря» взаимоотношения между Просперо и Ариэлем. Ариэль является послушным проводником власти Просперо, но при этом постоянно стремится вырваться из-под ее верховенства и просто заниматься своими делами. Следуя духу озорства и противоречия, он хочет просто наслаждаться своей чудесной силой как целью для самой себя, никак не связывая ее со стратегическими планами своего господина. Так что, рассматривая власть просто как средство, очень легко упустить из виду эту ее губительную особенность; а поступая так, можно прийти к ошибочной трактовке вопроса, почему власть до такой степени нацелена на принуждение и подавление.