Под гнетом окружающего

III

Передъ Лизаветой Николаевной широко и шумно распахнулась дверь привольскаго «дворца» и щегольски, по-столичному, наряженный во фракъ и бѣлый галстукъ лакей поддерживалъ ее подъ руку при выводѣ изъ экипажа. Она стала подниматься по широкой, роскошно украшенной статуями, колоннами и цвѣтами лѣстницѣ. Вся эта роскошь, весь этотъ блескъ, весь этотъ просторъ были давнымъ-давно извѣстны ей, извѣстны не менѣе, чѣмъ грязь ея родныхъ, вѣчно-строившихся бабиновскихъ сараевъ, только носившихъ названіе жилыхъ комнатъ. Здѣсь былъ тоже ея домъ, здѣсь тоже были прожиты ею многіе дни и притомъ счастливые, а не скорбные, какъ дни, прожитые въ Бабиновкѣ…

Взглянемъ на это прошлое…

Среди роскоши привольскаго «дверца» постилась на стерляжьей ухѣ и молилась за мягкихъ коврахъ и бархатныхъ подушкахъ графиня Серпуховская. Это была высокая, худощавая, темноволосая женщина съ густыми, сурово-сдвинутыми бровями, когда-то привлекавшими къ ней сотни поклонниковъ, а теперь пугавшими дѣтей своей строгостью. Говорятъ, что она была когда-то красавицей, была несчастна съ мужемъ-самодуромъ, развратникомъ и мотомъ, что она ни разу не измѣнила этому мужу вплоть до его смерти, и тѣмъ болѣе послѣ его смерти. Когда онъ умеръ, она удалилась въ свое имѣніе поправлять дѣла, воспитывать въ благочестіи свою дочь и оплакивать грѣхи всего міра; она молилась и за мужа, много нагрѣшившаго въ жизни, и за брата, перешедшаго къ ужасу всѣхъ родныхъ въ католичество, и за свою сестру, погибшую среди блестящаго и циническаго разврата. Она не пропускала случая обращать на путь истинный заблудшія души. Вела переписку со многими замѣчательными людьми и любила вспоминать, какъ ей удалось повліять на одного талантливаго человѣка, обративъ его къ религіи и покаянію; хотя онъ послѣ поздняго обращенія и потерялъ свой талантъ и немного помѣшался, но все-таки умеръ истиннымъ христіаниномъ. Она не окружала себя глупыми приживалками, грязными юродивыми, не любила пресмыкающихся личностей и не терпѣла, чтобы люди унижались передъ нею, такъ какъ это подло и совсѣмъ не нужно, — да, не нужно, — вѣдь прожила же она весь свой вѣкъ, не унизившись ни разу? Но, не любя униженія, она въ то же время не выносила противорѣчій своимъ убѣжденіямъ, не потому, конечно, что противорѣчіе оскорбило бы ее, но потому, что оно оскорбило бы тѣ святыя истины, о которыхъ она говорила и противъ которыхъ не можетъ быть спора. Но такъ какъ всѣ ея разговоры вертѣлись около этихъ предметовъ, то всѣ ея знакомые и дѣлались почтительными слушателями. Каждый новый губернаторъ считалъ своимъ долгомъ явиться къ ней, всѣ окрестные помѣщики считали за честь побывать у нея въ домѣ. Митрополиты, архіереи, игумены были самыми обычными ея корреспондентами и посѣтителями. Незначительные монахи-сборщики и сельское духовенство являлись къ ней только въ пріемную, только съ прошеніями, и только на минуту. Члены послѣдняго относились къ ней съ благоговѣніемъ, зная ея вліяніе на значительныя лица изъ духовенства; но она, себя держала съ ними, какъ истинная христіанка, и показывала, что они все-таки по своему пастырскому сану стоятъ выше нея. Всѣ помнятъ одну изъ ея замѣчательныхъ фразъ, сказанныхъ по этому поводу. Старикъ Борисоглѣбскій явился въ ней однажды съ просьбою объ опредѣленіи въ семинарію своего сына Ивана; старикъ совсѣмъ растерялся, когда графиня смиренно поцѣловала его руку, и торопливо наклонился, чтобы, въ свою очередь, облобызать ручку ея сіятельства. Графиня быстро отдернула свою руку и замѣтила священнику:

— Батюшка, служитель Бога не долженъ унижаться до цѣлованія рукъ грѣшниковъ.

Никогда ни съ кѣмъ не ссорилась графиня. Затѣетъ съ ней кто-нибудь, хотя это и рѣдко случалось, тяжбу, она спокойно напишетъ губернатору и ужъ больше даже не говоритъ объ этомъ дѣлѣ: непремѣнно рѣшится оно въ ея пользу. Провинится, бывало, у нея слуга, она ему не даетъ выговора, а просто удаляетъ его изъ дому; даетъ ему паспортъ, если онъ крѣпостной; отказываетъ отъ мѣста, если онъ вольный. Она это дѣлала, не сердясь, не унижая человѣка, что было бы противно съ ея христіанскимъ взглядомъ на людей.

— Не можемъ ужиться — такъ надо разъѣхаться, — разсуждала она въ этихъ случаяхъ.

Вслѣдствіе этого гуманнаго правила слуги боялись ея до невѣроятной степени. У нея имъ жилось хорошо, работы было мало, жалованье большое, квартира, столъ, всего было вволю. Но чтобы сохранить за собой всѣ эти блага, которыми не могли не дорожить люди, испытавшіе и голодъ, и холодъ, нужно было быть безусловно хорошимъ слугой въ барскихъ покояхъ. На сторонѣ можно было пьянствовать, развратничать, но слѣдовало только исполнять свое дѣло во время службы. Частная жизнь не касалась графини: она считала сплетни грѣхомъ; зная свою дальновидность, не терпѣла вмѣшательства въ свои дѣла; исправлять людей хотѣла только своею примѣрною жизнію и не считала возможнымъ внушать этой несчастной неразвитой черни, которую она не забывала въ своихъ молитвахъ, великія истины, доступныя только развитому уму… Отъ нея, отъ ея комнатъ, отъ ея слугъ, когда они являлись въ этихъ комнатахъ, вѣяло холоднымъ спокойствіемъ и непоколебимою строгостью…

— Въ вашемъ домѣ что-то такое святое чуется, — говорили ей люди, потому что имъ становилось холодно и жутко отъ этой безмятежности, какъ отъ заупокойнаго пѣнія: «во блаженномъ успеніи»…

Кромѣ высокопоставленныхъ личностей, кромѣ заслуженныхъ стариковъ, кромѣ своего вдоваго управляющаго изъ чиновниковъ, взявшаго недавно къ себѣ двухъ дочерей изъ столичнаго института, она любила видѣть у себя молодыхъ гостей и молодую прислугу. Воспитанницъ она не держала, потому что считала обязанностъ воспитывать человѣка не по своимъ силамъ и даже говорила, что она почти радуется потери дочери и неимѣнію другихъ дѣтей, такъ какъ Богъ знаетъ, что было бы изъ нихъ. Но молодые люди, пріѣзжавшіе иногда къ ней гостить, были ей просто милы, какъ цвѣты, какъ попугаи.

— Это моя послѣдняя слабость, — говорила она.

Дѣйствительно, пребываніе въ ея домѣ молодежи было такъ же не нужно, какъ появленіе роскошныхъ- бронзовыхъ и фарфоровыхъ украшеній, какъ появленіе всего этого блеска для нея, для женщины, проповѣдывавшей аскетизмъ и воздержаніе, молитву и смиреніе. Чаще всѣхъ другихъ дѣвушекъ появлялись здѣсь невинныя, наивныя, всему изумлявшіяся дочери управителя и Лиза Баскакова. Послѣдняя когда-то росла съ покойной дочерью Серпуховской, и графиня чувствовала что-то въ родѣ холодной привязанности къ молодой дѣвушкѣ. Она ласково цѣловала ее въ лобъ при встрѣчѣ; спрашивала, здорова ли она, давала ей полную свободу ходить по комнатамъ, читать духовныя и нравственныя книги, играть на фортепьяно, и въ день отъѣзда спрашивала ее, не нужно ли ей чего-нибудь. Хотя всегда получался отрицательный отвѣтъ, графиня все-таки дарила что-нибудь Баскаковой, прибавляя:

— Это дѣтямъ отъ меня!

Иногда графиня, окончивъ свои бесѣды съ управителемъ и часть своей душеспасительной переписки, входила неслышными шагами по мягкимъ коврамъ въ залъ, гдѣ стоялъ рояль, и опускалась на какое-нибудь кресло въ темномъ углу комнаты. Не замѣчая присутствія графини Баскакова продолжала играть. Эта задушевная игра не для публики, игра мечтающей въ сумеркахъ и въ одиночествѣ дѣвушки, то веселая, бойкая и бурная, какъ сама молодость, то едва-слышная, замирающая и страстная, какъ какое-то безотчетное стремленіе къ неизвѣстной, созданной воображеніемъ жизни, эта игра странно дѣйствовала на графиню. Она задумчиво опускала голову на руки и не шевелилась въ своемъ креслѣ по цѣлому часу. Но едва только замиралъ послѣдній звукъ, какъ только вставала Лиза, какъ тотчасъ же понималась и графиня.

— А я взошла взглянуть, дитя, не скучаете ли вы. Сегодня мы какъ-то однѣ остались — говорила она, дѣлая видъ, что едва-едва успѣла переступить черезъ порогъ въ эту комнату.

— Нѣтъ, мнѣ не скучно. Вы знаете, я люблю музыку; мнѣ такъ хорошо здѣсь, — отвѣчала и дѣйствительно, ей легко дышалось среди этой тишины, послѣ бурь и крикoвъ, оглашавшихъ бабиновское жилище.

Графиня тихо цѣловала въ лобъ молодую дѣвушку и тихо удалялась въ свои покои. Лиза даже и не подозрѣвала, что ее долго слушали, что звуки ея музыка пробуждали нѣчто въ родѣ чувства въ вѣчно невозмутимой душѣ набожной женщины, безропотно покорившейся своей судьбѣ…

Въ такомъ-то домѣ Лиза провела, почти безвыѣздно пять лѣтъ жизни, начиная съ десятаго года. Въ это время, въ ея собственномъ домѣ, ей житья не было; отецъ воевалъ съ матерью и ея родными; имѣніе закладывалось и продавалось для ушаты его долговъ; вѣчныя постройки остановились, и бѣдной дѣвочкѣ не только нельзя было учиться, и даже некуда было пріютиться. Графиня въ эту пору неожиданно предложила Дарьѣ Власьевнѣ отпустить въ ея «дворецъ» маленькую Лизу «погостить». — Дарья Власьевна даже прослезилась, я облобызала ручку ея сіятельства, несмотря на всѣ возраженья графини, Лизу тоже заставили поцѣловать эту щедрую руку, и съ этой минуты графиня сдѣлалась благодѣтельницей Баскаковыхъ. Въ сущности, она совсѣмъ не думала о благодѣяніи, приглашая на время въ свой домъ дочь небогатыхъ сосѣдей. У нея была болѣзненная, скучавшая въ одиночествѣ дочь, ровесница Лизы, и ей нужна быта подруга. Такимъ образомъ, въ дѣйствительности Лиза должна была принести пользу только дочери графини; извлечетъ ли она какую-нибудь выгоду изъ этой роли для себя — объ этомъ, разумѣется, и не думала Серпуховская. Но такъ все ведется на свѣтѣ, Лизу всѣ стали считать облагодѣтельствованною воспитанницею графини, и никто и не думалъ, что ей благодѣтельствуютъ для своихъ цѣлей, для своихъ выгодъ, и что о ней и не позаботились бы; если бы она не была нужна самимъ благодѣтелямъ. Не думала объ этомъ какъ графиня, такъ и Лиза, привыкшая видѣть въ Серпуховской свою покровительницу. Прошло пять лѣтъ, успѣла Лиза оплакать свою зачахнувшую въ богатомъ парникѣ подругу, переселилась она въ родной постылый домъ, такъ какъ ея ученіе окончилось въ день смерти молодей Серпуховской, и навсегда сохранила свѣтлыя воспоминанія о дворцѣ, гдѣ каждая вещь тѣшила глаза, гдѣ все шло чинно и прилично, гдѣ и виды были лучше, и люди довольнѣе, и не было ни дрязгъ, ни ссоръ. Да и изъ-за чего было тутъ ссориться? Всѣмъ доставало хлѣба, всѣ привыкли повиноваться за деньги графинѣ. Теперь этотъ дворецъ сталъ еще дороже Лизѣ. Въ немъ жилъ тотъ, кого она помнила, какъ веселаго друга дѣтства, кузена своей покойной подруги, кого она теперь любила, правда немного странною любовью, но все же любила.

Михаилъ Александровичъ Задонскій служилъ еще недавно въ столицѣ, захворалъ, вышелъ въ отставку и пріѣхалъ въ деревню. Говорятъ, онъ уѣхалъ изъ столицы потому, что долженъ былъ бѣжать отъ кредиторовъ; говорятъ, онъ уѣхалъ въ деревню, а не за границу, потому что у него не было средствъ на поѣздку за границу, и была надежда выпросить денегъ у тетки на уплату долговъ. Тетка обрадовалась ему своею набожною, невозмутимою радостью и попросила пожить съ нею. Намеки о деньгахъ оставались покуда безъ всякаго положительнаго отвѣта. Встрѣча Лизы съ Михаиломъ Александровичемъ была странная: онъ удивился, увидавъ хорошенькое и бойкое личико простенькой деревенской барышни; она сконфузилась и боялась его. Но въ первые же дни у Лизы проснулись воспоминанія, она опять стала видѣть въ Михаилѣ Александровичѣ рѣзваго и удалого пажа Мишеля, украдкою цѣловавшаго ее въ былые годы въ дѣтское плечико. Михаилъ Александровичъ сталъ ухаживать за нею, иногда они играли въ четыре руки, иногда весело болтали о разныхъ пустякахъ, подчасъ онъ пѣлъ страстныя пѣсни, порою становился задумчивъ, выражалъ мысли о своемъ разочарованіи, о своей тоскѣ,- все это понемногу сближало съ нимъ Лизу. Дешевенькое, салонное остроуміе, хорошій голосъ, ловкость, хитрость, все это уже не разъ пускалось въ ходъ Михаиломъ Александровичемъ, когда ему хотѣлось побѣдитъ какое-нибудь молодое женское сердце, и почти всегда черезъ недѣлю или черезъ двѣ настойчивая атака оканчивалась побѣдой. Уже пажомъ онъ насмотрѣлся на скандалезную жизнь своей матери, покойной сестры графини Серпуховской; уже шестнадцати лѣтъ онъ былъ неизмѣннымъ посѣтителемъ балета, близкимъ знакомымъ танцовщицъ, постояннымъ членомъ на кутежахъ своихъ пріятелей; онъ, въ сущности, не зналъ ничего основательно, былъ вполнѣ однимъ изъ тѣхъ блестящихъ неучей, которые нахально и свысока болтаютъ обо всемъ въ нашихъ мало-образованныхъ гостиныхъ. Стоя по умственному и нравственному развитію, подобно многимъ изъ своихъ друзей, крайне низко, онъ не могъ приняться ни-за какую дѣятельность; всякое занятіе, начиная съ составленія канцелярскихъ бумагъ, до занятій агрономіей, торговлей или ремесломъ, было не по силамъ ему, такъ какъ онъ изъ всего зналъ только какіе-то кончики, отрывки и ненужности; онъ могъ только красоваться на лошади, гремѣть саблей на публичныхъ гуляньяхъ, свысока смотрѣть на несравненно болѣе, чѣмъ онъ, нравственную и развитую массу и пользоваться значеніемъ, покуда въ его карманѣ оставалась послѣдняя копейка, которую можно было поставить ребромъ. Но эти копейки скоро исчезаютъ у людей, умѣющихъ проживать и не умѣющихъ работать; эти люди постоянно должны заглушать звономъ золота ничтожество высказываемыхъ ими идей, должны покупать себѣ за деньги друзей и поклонниковъ, такъ какъ въ нихъ самихъ нѣтъ ничего, что привлекаетъ къ человѣку. Покуда они богаты, надъ ними всѣ смѣются только за глаза; когда они бѣднѣютъ — всѣ явно отворачиваются отъ нихъ. Но таково свойство неразвитого, стоящаго по уму на самой низшей ступени человѣка, что онъ, сдѣлавъ ошибку, будучи наказанъ за нее, не можетъ сознаться въ ошибочности своихъ дѣйствій и приняться за исправленіе себя. Нѣтъ, онъ разыгрываетъ роль угнетенной невинности, онъ ругаетъ вссь свѣтъ, онъ воображаетъ себя умирающимъ подъ ослиными копытами львомъ, тогда какъ у него если и была когда-нибудь львиная грива, то она была взята напрокатъ за деньги и теперь красуется у какого-нибудь ростовщика вмѣстѣ съ другими его украшеніями, продающимися съ аукціоннаго торга и готовыми придать временное значеніе какому-нибудь новому шуту… Пора такого безцѣльнаго, безсодержательнаго озлобленья и разочарованья наступила и для Задонскаго, когда онъ домоталъ послѣдній грошъ на кормленіе праздной толпы столичныхъ лизоблюдовъ и уѣхалъ въ деревню. Уже черезъ двѣ или три недѣли онъ началъ все яснѣе и яснѣе высказывать Лизѣ довольно странныя идеи о непрочности всего существующаго и о ничтожествѣ всѣхъ людскихъ стремленій къ хорошему.

Сначала Лизу, бойкую и по своей живой, подвижной натурѣ, и по полнѣйшей деревенской неопытности, нисколько не трогали и даже смѣшили эти сѣтованья.

— Ну, вы опять принялись за свои жалобы, — смѣялась она вызывающимъ смѣхомъ. — Да если бы я была мужчиной, тогда я бросила бы, на край свѣта ушла бы, а сыскала бы свое счастье.

— Въ томъ-то и дѣло, что я знаю каждый край свѣта и знаю, что такъ идетъ та же жизнь, какая идетъ и у насъ, — возражать отставной герой.

— Да вы ровесникъ Мафусаилу, что ли, что все знаете?

— Не знаю, какъ старъ былъ вашъ сказочный Мафусаилъ, — пожималъ плечами Задонскій:- но и сколько бы онъ ни жилъ, я все-таки и опытнѣе его.

— Книжкамъ вѣрите, такъ и думаете, что опытны…

Невинный управительскія барышни, присутствовавшія иногда при этихъ бесѣдахъ, краснѣли за необразованность Лизы и, называя ее деревенщиной, строили какіе-то очень выгодные для себя планы насчетъ Задонскаго.

— Въ васъ говорить настойчивость неопытнаго ребенка, — замѣчалъ онъ сухо Лизѣ:- а во мнѣ убѣжденіе опытной зрѣлости.

— Да Богъ съ нею, съ такою опытностью! — восклицала Лиза. — Что я изъ нея сдѣлаю?

— Ничего!.. Но и изъ своей настойчивости вы ничего не сдѣлаете, развѣ только себя поскорѣе загубите… Впрочемъ, и то благо въ этомъ мірѣ…

Лиза бойко смѣялась. Управительскія барышни дѣлали презрительныя гримаски и по своей невинности и неопытности ждали, что вотъ-вотъ душка Задонскій перестанетъ говорить съ дурой Лизой. Но Задонскаго раздражала поддразнивала упорная настойчивость деревенской барышни, и онъ настойчиво шелъ къ своей цѣли, торжествуя, если по этому вѣчно веселому лицу пробѣгали минутныя облака грустнаго раздумья.

— Вы счастливы, — повторялъ онъ однажды во время отсутствія управительскихъ барышень свою обычную пѣсню:- вы полны вѣры въ людей, вы надѣетесь на будущее. Жизнь для васъ — рядъ новыхъ блестящихъ представленій.

— А для васъ будто бы въ ней нѣтъ ничего новаго, ничего привлекающаго? — спросила она.

— Ничего… я слишкомъ рано началъ жить и понялъ жизнь.

Михаилъ Александровичъ задумался и замолчалъ.

— Я впередъ знаю, встрѣчаясь съ человѣкомъ, что онъ или гадокъ, или сдѣлается гадкимъ вслѣдствіе нужды или вслѣдствіе богатства, вслѣдствіе излишняго самолюбія, или вслѣдствіе недостатка самолюбія, вслѣдствіе всегда плохо направленнаго образованія, или вслѣдствіе полнѣйшаго повѣжества… Я знаю впередъ, что самый честный человѣкъ потому честенъ, что ему еще ни разу не пришлось поставить свою честность на большую карту, — предлагали взятку въ рубль, ну, а онъ дороже цѣнитъ свою честность; предложить ему двѣсти, триста тысячъ — можетъ-быть, и продастся… И вѣдь дойдетъ до такой подлости, что станетъ увѣрять даже себя, что онъ и взятку эту взялъ ради великихъ цѣлей, ради какого-нибудь святого дѣла… Самые ярые либералы при малѣйшемъ противномъ вѣтрѣ всегда пѣли гимны своимъ недавнимъ врагамъ, а когда вѣтеръ перемѣнялся, они оправдали свою подлость желаніемъ продолжить служеніе святому дѣлу. «Мы сдѣлали уступку, — говорили они:- чтобы спасти свою жизнь и продолжать свой трудъ»… Ложъ! Уступили потому, что честности не хватило, и подлый страхъ потерять земныя блага закрался въ ихъ душонки!.. А что это за святыя дѣла! Вотъ образованіе народа — чего прекраснѣе? А взгляните, сдѣлается мужикъ грамотнымъ и сдѣлается или плутомъ, или погибнетъ самъ отъ пьянства съ горя…

— Да что съ вами сегодня? — невесело улыбнулась Лизавета Николаевна. — Образованіе должно дѣлать плутовъ или пьяницъ!

— Не должно, но дѣлаетъ, — это неотразимый фактъ. Взгляните у насъ въ Привольѣ, да и гдѣ угодно: что грамотный, то плутъ. Они всѣ хоть и считаются зажиточными, остаются въ сущности бѣдняками, и потому считаютъ, должны считать позволительнымъ каждое средство для пріобрѣтены денегъ. Грамотность даетъ имъ одно изъ средствъ обманывать неграмотныхъ простяковъ, ну, они и обманываютъ. Это изворотливыя натуры. Но есть и въ народѣ идеалисты, непрактическіе люди, самородки честности, эти не воспользуются грамотой и образованіемъ, какъ средствомъ для плутовства и мошенничества. Но образованіе приподнимаетъ передъ ними такъ или иначе хоть кончикъ завѣсы, за которою таится иная, лучшая жизнь, и они дѣлаются еще болѣе несчастными, еще болѣе недовольными своею жизнью. Но выйти изъ нея у нихъ нѣтъ ни силъ, ни средствъ, и вотъ они пьянствуютъ съ горя…

Лизавета Николаевна чуяла во всемъ этомъ какую-то ложь, но у нея не было средствъ обличить Михаила Александровича въ подтасовкѣ картъ.

— Но все же образованіе, какое бы зло оно ни приносило, можетъ уничтожить, въ концѣ концовъ, нищету, — замѣтила она.

— Не думаю. Въ Пруссіи почти весь народъ грамотный, а нищета все та же и даже еще хуже. Фабричные во Франціи тоже большею частію грамотны, — но это самые бѣдные изъ бѣдныхъ людей.

— Не знаю, правда ли все это, что вы говорите, — замѣтила Лизавета Николаевна, которой становилась тяжела эта неспособность къ серьезному спору. — Можетъ-быть, если бы я больше знала, я сумѣла бы возразить вамъ. Но, во всякомъ случаѣ, мнѣ кажется, если вы и правду говорите, то это только правда относительно настоящаго времени…

— То-есть какъ это? Я васъ не совсѣмъ понимаю.

— Да такъ, что теперь худо людямъ, покуда они не всѣ образованы, но когда будутъ всѣ образованы, то никто не будетъ имѣть больше средствъ, чѣмъ другіе, для надуванья другъ друга. Что теперь и грамотнымъ фабричнымъ худо живется, это правда, но они добьются чего-нибудь и устроятъ свою жизнь какъ-нибудь иначе.

— Вотъ эта-то вѣра ваша и приводить меня въ зависть, — разсмѣялся Михаилъ Александровичъ. — Устроятъ свою жизнь какъ-нибудь иначе, добьются чего-нибудь! Тысячи лѣтъ устраиваютъ они свою жизнь, добиваются чего-нибудь лучшаго и ничего не могутъ подѣлать. Сперва были на Западѣ рабы de jure и de facto; теперь de jure — они свободны, но de facto — тѣ же рабы. Это улучшеніе такого рода, какъ если бы узникъ сперва носилъ названіе преступника, а потомъ получилъ бы названіе невиннаго, но попрежнему содержался бы въ цѣпяхъ и въ тюрьмѣ. Сперва ихъ держали въ рабствѣ физическою силою, теперь имъ дали свободу; но только за тѣмъ, чтобы они сами покорно сдѣлались рабами капитала… Все та же роковая необходимость… Много создавалось системъ и теорій для счастія человѣчества, но всѣ онѣ были только системами и теоріями и распадались прахомъ при первомъ практическомъ примѣненіи. И что же тутъ мудренаго? Теорія, можетъ-быть, совершенно вѣрна, какъ теорія, но гдѣ ее нужно примѣнить къ дѣлу? Среди испорченныхъ вѣками людей, зараженныхъ наслѣдственными пороками и предразсудками, привыкшихъ къ праздности или къ излишеству, къ рабству или властвованію… Одна теорія говоритъ: всякому по его потребностямъ, всякому по его трудамъ, — продолжалъ Задонскій, помолчалъ минуту. — Но какъ уравняете вы плату? Самые неспособные люди будутъ въ выгодѣ, потому что ихъ потребности могутъ равняться съ потребностями способныхъ. Опять будутъ труженики и тунеядцы… Другая теорія говоритъ: всякому по его таланту, труду или капиталу. Прекрасно. Но у меня идіоты и нищіе родители, и я родился идіотомъ и нищимъ, силъ у меня мало на физическій трудъ, талантовъ нѣтъ, богатства тоже — и вотъ мнѣ по достается ничего. Вотъ вамъ опять нищіе и богачи. Говорятъ, что съ распространеніемъ богатства, съ развитіемъ науки, человѣческія способности будутъ нормальнѣе распредѣляться, что уродовъ и идіотовъ будетъ меньше. Согласенъ. Хотя я могу замѣтить, что тутъ множество неблагопріятныхъ и неустранимыхъ условій: расположеніе родителей въ минуту зачатія ребенка, внѣшнія обстоятельства, въ родѣ испуга, горя и тому подобнаго, случайное паденіе матери, все это вліяетъ на рождающагося человѣка, какъ какой-нибудь толчокъ на образованіе кристалловъ. Но, положимъ даже, что все это устранится: родители будутъ здоровы, женщины не будутъ пугаться и падать, и все пойдетъ прекрасно. А климатическія условія? Какъ вы избѣгнете того, чтобы житель крайняго Сѣвера былъ такимъ же пламеннымъ, чтобы онъ былъ такою же подвижною натурою, какъ итальянецъ? Но разъ будутъ существовать эти различія — и одинъ народъ непремѣнно будетъ преобладать надъ другимъ, а будетъ преобладаніе народовъ — будетъ и преобладаніе отдѣльныхъ личностей.

Лиза, стиснувъ губы, упорно молчала. Если бы тутъ были невинныя барышни, то онѣ, вѣрно, шепнули бы одна другой: «Что, теперь пришлось и ей язычокъ прикусить! Туда же съ умными людьми говорить хочетъ!» Но ихъ не было здѣсь, и Михаилъ Александровичъ, видя упорное желаніе своей собесѣдницы молчать, продолжать свою рѣчь:

— Но, если бы эти всѣ великія теоріи были даже примѣнимы къ практикѣ,- говорилъ онъ:- то имъ бы повредило ужо одно то, что онѣ появляются только черезъ долгіе промежутки времени и потомъ замираютъ, уступая поле битвы враждебному лагерю. Оптимисты видятъ въ этомъ добрый знакъ, говорятъ, что это періодическое возникновеніе однѣхъ и тѣхъ же идей свидѣтельствуетъ о ихъ живучести и будущемъ торжествѣ. Это ошибка. Если эти теоріи и возникаютъ постоянно черезъ извѣстные періоды времени, то враждебныя имъ теоріи не замираютъ совсѣмъ и существуютъ безъ перерывовъ. Послѣднія вводятъ въ жизнь свои идеи, покуда первыя бездѣйствуютъ, а когда первымъ приходить время ожить снова, тогда имъ нужно начинать свое дѣло съ начала, съ азбуки: онѣ не успѣютъ еще доучить общество складамъ, когда враги снова отодвинутъ ихъ на задній планъ. И что можетъ руководить общественнымъ прогрессомъ? Искусства, литература, промышленность… Но живопись производитъ тысячи мадоннъ, вакханокъ, батальныхъ картинъ, голенькихъ амуровъ и тому подобную дрянь, захламощая ею насколько дѣйствительно полезныхъ по содержанію картинъ. И, къ несчастію, эти картины по исполненію самыя плохія, потому что додуматься до потрясающихъ и реальныхъ сюжетовъ можетъ только художникъ-голякъ, не имѣвшій, быть-можетъ, средствъ ни для хорошаго образованія, ни для покупки хорошихъ красокъ, ни для долгой обработки взятаго сюжета… Театръ развращаетъ балетомъ, портить смыслъ нелѣпымъ водевилемъ, вноситъ буржуазную, самодовольную мораль драмою и комедіей… Литература дошла до ремесла, выдумываетъ или небывалые ужасы для потрясенія притупленныхъ воловьихъ нервовъ сытаго мѣщанства, или кропаетъ фривольные стишки, или скандалезныя повѣсти для угожденія вкусамъ развращенной молодежи и ослабѣвшихъ старцевъ… Наука находится въ рукахъ чиновныхъ профессоровъ, и ей выгодно бороться противъ новыхъ идей, она полагаетъ въ этомъ свою задачу, роется въ архивной пыли, разъясняетъ какія-нибудь древнія рукописи, считаетъ зубы какихъ-нибудь допотопныхъ звѣрей и предлагаетъ, какъ послѣднее средство спасенія, массѣ, не имѣющей за душой гроша, откладывать на черный день капиталъ или не жениться, чтобы не распложать нищихъ… Промышленность — это современный бичъ рабочихъ — почти вся пошла на производство и усовершенствованіе предметовъ роскоши, то-есть на поглощеніе у общества и безъ того скудныхъ матеріальныхъ средствъ… Съ такими помощниками плохо подвигаться впередъ; съ такими гигантами трудно бороться…

Эта смѣсь лжи и правды, нахватанныхъ знаній о полнѣйшаго отсутствія серьезнаго образованія въ промотавшемся кутилѣ странно начала дѣйствовать на Лизу. Дѣвушка инстинктивно понимала, что во всѣхъ этихъ рѣчахъ кроется много неправды, что свѣтъ не можетъ быть такъ гадокъ, что положеніе людей не можетъ бытъ такъ безнадежно. Но что могла она возражать? Она ничего не знала. Каждая ея мысль опровергалась имъ съ такою твердою самонадѣянностью, что ей приходилось только молчатъ и слушать. Она могла сердиться на этого человѣка за его стремленіе убить всѣ ея надежды, или жалѣть его, какъ существо, утратившее свѣтлые взгляды на жизнь. Онъ говорилъ такъ горячо, такъ искренно увлекался, что сердиться на него было невозможно. «Развѣ онъ виноватъ, что жизнь сгубила въ немъ вѣру во все доброе? Нѣтъ, онъ просто несчастный человѣкъ, его надо жалѣть, его надо ободрять», думалось Лизаветѣ Николаевнѣ. Да, такая роль и свойственна болѣе всего деревенской барышнѣ-простушкѣ, хотя и бойкой, и веселой, но, тѣмъ не менѣе, чувствительной и мягкой. Недаромъ же работали ея чувства въ теченіе столькихъ лѣтъ умственной спячки, почти не нарушаемой никакими вопросами, никакими событіями, никакими дѣльными книгами.

— Вы, должно-быть, страшно страдаете, — замѣтила Лиза послѣ долгихъ изліяній Михаила Александровича. — Я, кажется, не пережила бы и дня, если бы исчезли моя веселость, мой свѣтлый взглядъ на будущее, моя любовь къ людямъ.

— Да, для свѣжаго человѣка потеря вѣры въ людей, въ возможность честнаго дѣла — истинное страданіе, невыносимое, убивающее страданіе, — отвѣтилъ онъ задумчивымъ тономъ и тутъ же прибавилъ съ горькой ироніей:- ну, а для меня прошли и эти годы. Я теперь не страдаю. Я вижу, что люди гадки, вижу, что каждое честное дѣло только свѣтлая мечта неопытнаго идеалиста, погибающая при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, — вижу и ее страдаю. Для меня насталъ холодъ трезвости.

Это было очень чувствительно.

— Что же это, смерть заживо? — спросила Лиза. — Жить и ни во что не вѣрить. Не вѣрить ни во что и не чувствовать отъ этого страданія. Нѣтъ, это хуже страданія, это какой-то тупой ужасъ передъ жизнью, — невольно вздрогнувъ, проговорила она. — Знаете ли, — продолжала она въ раздумьи:- я сравнивала это съ положеніемъ похороненнаго заживо человѣка, и это такъ! Правда, онъ можетъ, думать, что его крики не помогутъ среди могилъ, онъ можетъ думать, что всѣ его стремленія, радости и надежды должно отложить въ сторону, что теперь ему остается задыхаться и разрушаться; онъ не борется, покоряется своей участи, но вѣдь онъ страдаетъ, страшно страдаетъ!.. Нѣтъ, пусть онъ кричитъ, пусть бьется, кто-нибудь, можетъ-быть, заѣдетъ случайно на кладбище, кто-нибудь, можетъ-быть, спасетъ его, кто-нибудь, можетъ-быть, докажетъ ему, что, покуда въ человѣкѣ есть жизнь, бьется хоть одна жилка, онъ долженъ надѣяться!

Молоденькая дѣвушка говорила горячо и съ полной искренностью. Ея лицо и глаза горѣли отъ невольнаго увлеченья. Задонскій задумчиво слѣдилъ за выраженіемъ этого оживленнаго, дѣтскаго лица, и что-то знойное пробѣжало по его тѣлу. Впервые, послѣ десятилѣтняго холоднаго разврата, на него пахнуло свѣжею страстью и смѣлостью, на какую способна только неопытность, еще и не подозрѣвающая никакихъ опасностей въ жизни.

— Да, если бъ въ жизни часто попадались и спасали заживо похороненныхъ людей такія страстныя спасительницы, какъ вы, — проговорилъ онъ и тихо, но крѣпко и медленно пожалъ руку молодой дѣвушки.

Въ его глазахъ блеснулъ какой-то зловѣщій, непріятныя огонекъ. Такой, на мгновенье вспыхивающій огонь можно подмѣтить въ глазахъ неподвижно сидящей кошки, завидѣвшей мышь: она присмирѣла, она не пошевельнетъ и однимъ членомъ, она выражаетъ собою олицетворенную невинность, но вотъ мышь сдѣлала одно неосторожное движеніе, и вдругъ въ кроткихъ кошачьихъ глазахъ, какъ электрическая искра, быстро сверкнулъ и сразу потугъ зловѣщій огонекъ, хитрая тварь снова спокойно и какъ-то дремотно сидитъ и почти не слѣдитъ за своею жертвою.

Богъ знаетъ, подмѣтила ли Лизавета Николаевна этотъ зловѣщій огонекъ въ глазахъ своего собесѣдника, просто ли испугалась слишкомъ крѣпкаго пожатія руки, но она вся вздрогнула и инстинктивно отняла свою руку. Это невольное и безотчетное движеніе не ускользнуло отъ опытнаго наблюдателя, и онъ воспользовался этимъ движеніемъ, какъ воспользовался бы и всякимъ другимъ движеніемъ въ свою пользу и для своихъ цѣлей.

— Видите ли, страстныя-то спасительницы всегда готовы отдернуть руку, если ее возьмутъ даже не для своего спасенія, а просто для теплаго пожатія, подобные мнѣ, заживо похороненные, люди, — иронически проговорилъ онъ. — Все дѣло въ томъ, Лизавета Николаевна, что разныя спасенія и геройскіе подвиги хороши только на словахъ, а на дѣлѣ бываетъ иначе. Иная филантропка только и мечтаетъ объ этихъ несчастненькихъ нищенкахъ, бѣдненькихъ падшихъ дѣвушкахъ и о помощи имъ. А приведите ее въ ихъ притоны, покажите ей этихъ зараженныхъ и испорченныхъ — и нравственно, и физически, — созданій; дайте время имъ, привыкшимъ къ обману и воровству, разъ или два обмануть свою благодѣтельницу, и вы увидите, что вчерашняя платоническая любовница погибающаго человѣчества превратятся въ его неумолимаго врага… Все мечты!.. Вотъ потому-то нѣтъ спасенья и такимъ людямъ, какъ я. Многіе будутъ, подобно вамъ, говорить мнѣ успокоительныя фразы, а подойдешь къ нимъ поближе, сейчасъ же отойдутъ на благородную дистанцію: «ахъ, что это вы! вамъ надо спастись, только мы не рѣшимся спасать васъ»… Да и на что? Проживемъ и такъ!

Михаилъ Александровичъ бойко встряхнулъ головой.

— Да что мы похоронные разговоры ведемъ? — неожиданно произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, смѣясь удушливымъ смѣхомъ. — Музыки, пѣсенъ, и будемъ веселиться, смѣяться!

Онъ быстро сѣлъ къ роялю и заигралъ одну изъ удалыхъ русскихъ пѣсенъ.

Лизавета Николаевна, опустивъ на колѣни руки и склонивъ на грудь голову, сидѣла въ какомъ-то чаду. Она сама не знала, почему ея сердце замерло, почему ей стало какъ-то жутко. Ей казалось, что ее вызываетъ на какую-то борьбу человѣкъ, обладающій вдвое большими силами, чѣмъ ея силы. Ей хотѣлось бѣжать отъ этого человѣка, бѣжать далеко и навсегда. Михаилъ Александровичъ еще пѣлъ, когда она встала и тихо прошла въ кабинетъ графини.

— Я уѣзжаю, — проговорила она въ смущеніи.

Графиня взглянула на мое ласковымъ взглядомъ и удивилась блѣдности ея лица.

— Вы больны, дитя? — спросила она.

— Нѣтъ, но мнѣ нужно побывать дома, — отвѣтила Баскакова. — Съ дѣтьми заняться нужно…

— Но вѣдь вы всегда даете имъ каникулы въ эту пору вмѣсто лѣта, когда они учатся съ Борисоглѣбскимъ? — возразила удивленная графиня.

Лизавета Николаевна смутилась.

— Нынче надо заняться… Да, сверхъ того, мнѣ хотѣлось бы взглянуть на своихъ.

— А, да, это естественно… Съѣздите. Но я беру съ васъ слово, что вы дня черезъ два вернетесь… Теперь у насъ такъ хорошо…

Графиня поцѣловала Лизавету Николаевну и позвонила.

— Лизавета Николаевна ѣдетъ долой, заложите экипажъ, — проговорила она лакею.

Тотъ молча поклонился и вышелъ почти въ одно время съ молодою дѣвушкою. Графиня снова принялась за письма…

Михаилъ Александровичъ просидѣлъ довольно долго въ гостиной, потомъ походилъ по комнатѣ и, наконецъ, не дождавшись возвращенія Лизы, пошелъ въ свой кабинетъ. Его лицо было какъ-то самодовольно, въ головѣ мелькала мысль, что Лиза удивительно мила, и что его слова произвели на нее впечатлѣніе. Проходя мимо одного изъ слугъ, онъ небрежно спросилъ:

— Лизавета Николаевна у графини?

— Никакъ нѣтъ-съ. Изволили домой уѣхать, — отвѣтилъ лакей.

Михаилъ Александровичъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на лакея, постоялъ передъ нимъ съ минуту, потомъ быстро прошелъ въ свой кабинетъ, вѣроятно, что-нибудь сообразивъ. Онъ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи духа.

— Бѣгутъ — значитъ боятся; боятся — значить есть причины для страха, — разсуждалъ онъ мысленно. — А вѣдь, право, это первая дѣвушка, которая можетъ серьезно увлечь меня. Чортъ знаетъ, какая смѣлость, какая искренность въ каждомъ ея движеніи!

Черезъ полчаса, попробовавъ полежать и почитать, онъ взялъ фуражку и отправился на постоялый дворъ къ Марьѣ Мироновой.

Лиза, между тѣмъ, пріѣхала домой.

— Ну, мало мелюзги, такъ на! еще и большая нахлѣбница пріѣхала, — встрѣтила Лизавету Николаевну ея мать. — Мѣста, что ли, недостало для тебя у графини-то? Ты бы хоть одно то подумала, что мнѣ теперь одинъ отецъ твой всю жизнь отравитъ… У меня постройка, у меня дѣти, а тутъ еще этотъ пьяница глаза мозолилъ!..

— Отецъ дома, — обрадовалась Лиза.

— Дома! Чему радуешься! — раздражительно замѣтила мать. — Обтрепался, по гостямъ шляясь; домой откармливаться пріѣхалъ…

Лизавета Николаевна молча прошла въ дѣтскую, гдѣ обыкновенно помѣщался ея отецъ во время своего пребыванія дома. Онъ былъ, дѣйствительно, какъ-то помятъ, попрежнему плоско шутилъ, тянулъ по рюмочкѣ водку, носился съ дѣтьми, забавляя ихъ нелѣпыми играми, и жаловался на жену. Этотъ разоренный домъ, грязь, хламъ, оборванныя и грязныя дѣти, отецъ въ шутовской роли, мать, съ вѣчною бранью на языкѣ вдругъ обдали, какъ холодною водою, Лизавету Николаевну, послѣ блеска и мира въ привольскомъ дворцѣ. Кажется, она была готова въ омутъ броситься, такъ ей опостылѣть этотъ домашній адъ.

— Ну, а что Михаилъ Александровичъ подѣлываетъ? Здоровъ ли? — разспрашивала у нея мать за вечернимъ чаемъ.

— Что ему дѣлается! — серьезно проговорила дочь.

— Фыркаешь-то ты съ чего? А? — спросила мать.

Лизавета Николаевна промолчала.

— Вы ужъ не съ нимъ ли повздорили, барышня? — съ укоризною и насмѣшливостью замѣтила мать.

— Изъ-за чего мнѣ съ нимъ ссориться?

— Да кто васъ знаетъ! Всѣ вы у меня какіе-то шальные, да верченые, — проговорила Дарья Власьевна, указывая на ребятъ. — А ты помни, что тебѣ восемнадцать стукнуло, что ты у меня седьмая, а достатковъ у насъ нѣтъ. Просидишь въ дѣвкахъ, — подъ старость по-міру нашляешься, гдѣ-нибудь на дорогѣ съ голоду издохнешь. Братья тебѣ не кормильцы, сами угодятъ на каторгу.

Лизавета Николаевна нахмурилась.

— Полноте вы глупости-то говорить. — сказала она. — Ну, можетъ ли онъ на мнѣ жениться?.. Коли и полюбить, такъ поиграетъ, обманетъ и бросить.

— Ну, матушка, за обманы-то и къ суду притягиваютъ!

Лиза съ негодованіемъ отвернулась въ сторону и промолчала.

Черезъ три для графиня пристала за ней экипажъ. Не минуты не думая, молодая дѣвушка написала къ Серпуховской письмо, гдѣ отговаривалась отъ поѣздки въ Приволье неожиданнымъ пріѣздомъ своего отца.

— Да ты съ ума сошла, что ли? — кричала мать — Да ты какъ смѣла не поѣхать, когда тебя благодѣтельница наша зоветъ?

— Не поѣхала, значитъ, надо не ѣхать, — отрывисто отвѣтила Лиза.

— Ну, матушка, я терплю-терплю, да когда-нибудь и лопнетъ терпѣніе. Вы всѣ отъ рукъ отбились, такъ я васъ опять къ рукамъ приберу!

Раздраженная дочерью, Дарья Власьевна бушевала весь день и поколотила одну изъ служанокъ. Та убѣжала съ жалобой на барыню.

— Ну, опять дѣло затѣялось! Раскошелится наша Дарья Власьевна, — хохоталъ Николай Николаевичъ. — Ишь, руки-то старыя, помѣщичья остались и удержу имъ нѣтъ.

Лиза сердито насупила брови.

— Чего ты радуешься? — проговорила она. — Удержать ее не можешь.

— Мамочка, да я самъ радъ, что меня не бьютъ, — жалобно отвѣтилъ отецъ. — Мнѣ самому скоро мѣста не будетъ, Дома, что въ аду, а бѣжать некуда. Куда ни пріѣдешь, вездѣ косятся, всѣ дуются, со всѣми мать въ ссорѣ… Да ты-то что у меня нынче такая скучная?

— Тебѣ-то что до моего горя? — спросила строптивымъ топомъ дочь. — Поможешь ты мнѣ? Научишь ты меня чему-нибудь?.. Самого-то тебя только безрукій не бьетъ…

— Маточка, и ты-то меня обижаешь! — со вздохомъ произнесъ отецъ, успѣвшій пропустить лишнюю чарку водки.

Онъ нагнулся и поцѣловалъ руку дочери.

Дочь отвернулась въ сторону. Ей было жалъ отца и въ то же время ей было гадко, ее сердило его безсиліе… Дла нея прошла еще недѣля, тяжелая, полная домашнихъ дрязгъ и непріятностей. Послѣ каждой изъ грязныхъ сценъ семейнаго раздора Лиза хмурилась и невольно приходило ей въ голову:

— Да зачѣмъ я здѣсь живу, зачѣмъ терплю эту муку? Гостила бы у графини, такъ, по крайней мѣрѣ, хоть не видала бы, что за жизнь идетъ дома, сердце бы не болѣло. Такъ нѣтъ, Михаила Александровича испугалась! И чего было бояться его? Ну, любитъ онъ меня, такъ была бы и сама счастлива, и его осчастливила бы. Повеселѣлъ бы онъ со мною. Недаромъ у меня характеръ веселый, да живой. «Вашего смѣха на двоихъ станетъ», говаривала мнѣ Маша… Да, станетъ!.. А если онъ обманулъ бы? Ну, такъ что жъ? Хоть день пожила бы счастливо, хоть разъ пожила бы на волѣ; а бросилъ бы, такъ хуже не стало бы, чѣмъ теперь… Да если бы и хуже стало; ну, руки бы на себя наложила. Терпѣть бы не стала… Недаромъ же мать меня верченою, да шальною зоветъ!.. Вотъ вѣдь домовыхъ не боюсь, въ лѣсъ одна хожу, разъ побилась объ закладъ съ Машей, что по кладбищу ночью пройду, и прошла, а человѣка испугалась!

Не давали покою Лизѣ эти мысли, но она настойчиво гнала ихъ прочь, не сознавая, почему она ихъ гонитъ. Однажды ей было очень тяжело, когда неожиданно къ ихъ дому подъѣхалъ кабріолетъ Михаила Александровича.

Хозяйка, по обыкновенію, засуетилась передъ гостемъ и поспѣшила сказать:

— Извините, мнѣ по хозяйству надо! Вы ужъ съ Лизой переговорите!

Задонскій молча поклонился. Дарья Власьевна скрылась, думая про себя: «Они побранились, они помирятся. Оно лучше, послѣ ссоры-то милѣе другъ другу будутъ!»

— Извините меня, Лизавета Николаевна, — начатъ вѣжливымъ топомъ гость, державшій себя какъ-то сдержанно и холодно:- вы уѣхали отъ насъ вслѣдствіе неосторожныхъ фразъ съ моей стороны. Я поступилъ опрометчиво. Я самъ очень хорошо знаю, что мнѣ не слѣдуетъ искать вашего участія, вашего сочувствія. Я для этого слишкомъ изломанъ, слишкомъ испорченъ жизнью.

Лизавета Николаевна, дослушавъ эти жалостныя, чопорно произнесенныя фразы, подняла на Михаила Александровича свои большіе, откровенные глаза: они были полны слезъ и словно молили о пощадѣ. Михаилъ Александровичъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ этого скорбнаго выраженія лица своей собесѣдницы.

— Что же вамъ надо отъ меня? — спросила она такимъ спокойнымъ тономъ, который былъ какъ-то потрясающимъ своею безнадежностью.

— Я пріѣхалъ по порученію тетушки, она проситъ васъ, къ себѣ,- холодно и вѣжливо отвѣтилъ Задонскій.

— Я сейчасъ напишу ей нѣсколько словъ.

Лизавета Николаевна вошла къ себѣ въ комнату и сѣла писать письмо. Еи руки дрожали. На бумагу падали рѣдкія, крупныя слезы. Лизаветѣ Николаевнѣ казалось, что стоитъ сдѣлать еще одно усиліе, написать еще нѣсколько словъ — и побѣда надъ собою будетъ окончена. И въ то же время въ головѣ дѣвушки невольно возникали смутные вопросы: «Да для чего эта борьба? Кто выиграетъ отъ этой побѣды? Не будетъ ли жизнь еще тяжелѣе?». Письмо писалось медленно…

— Ну, что же ты копаешься? Долго ли тебя ждать-то будутъ? — крикнула мать, входя въ ея комнату и дергая ее за рукавъ.

— Сейчасъ, только письмо допишу, — отвѣчала дочь, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ.

Ея думы мгновенно разсѣялись, и ей сразу вспомнился весь отвратительный семейный быть въ родномъ домѣ.

— Къ кому это? — спросила мать про письмо.

— Къ графинѣ…

— Да ты не думаешь ли опять не ѣхать?

— Да, не ѣду…

— Что-о! Да какъ ты смѣешь? Да ты знаешь ли, что я тебя веревками стащу туда!

Въ комнатѣ поднялась буря.

Лиза, блѣдная, гнѣвная, поднялась во весь ростъ и остановилась передъ Дарьей Власьевной. Она злобно скомкала письмо и швырнула его въ лицо матери.

— Вотъ такъ, можетъ-быть, меня скомкаютъ!.. Я этого не хотѣла, вы настаивали… Я хоть минуту, да буду счастлива, а вы весь вѣкъ плакаться будете, — задыхаясь, проговорила она и, оттолкнувъ мать, съ бойкимъ и рѣшительнымъ видомъ вышла изъ комнаты…

Черезъ минуту, по дорогѣ къ Приволью, несся щегольской кабріолетъ; въ немъ сидѣли Михаилъ Александровичъ и Лизавета Николаевна. Навстрѣчу имъ попался управляющій графини на бѣговыхъ дрожкахъ и пристально посмотрѣлъ на весело разговаривавшихъ молодыхъ людей.

— Вотъ пойдетъ разсказывать своимъ ангельчикамъ, что я ѣзжу съ вами одна, — разсмѣялась Лиза.

— Это васъ смущаетъ? — спросилъ Михаилъ Александровичъ довольно холодно.

— Я теперь ничего не боюсь! — бойко отвѣтила она — Да и чего бояться? Вѣдь всѣ не лучше насъ! Они про насъ говорить станутъ, а мы про нихъ, — засмѣялась она.

Михаилъ Александровичъ зорко посмотрѣть на свою разгорѣвшуюся спутницу, и въ его головѣ промелькнула мысль, что эта дѣвушка принадлежитъ теперь ему всецѣло…