Под гнетом окружающего

VI

Лизавета Николаевна возвратилась домой. Въ ея лицѣ была напряженная сосредоточенность, она словно окаменѣла. Брань матери, крики и продѣлки дѣтей, постоянныя непріятности съ прислугой, все то, что еще такъ недавно возмущало ее до глубины души въ домашнемъ омутѣ, теперь, повидимому, стало для нея совершенно безразлично. Она, какъ будто, ничего не видѣла, ничего не слышала. На всѣ вопросы она отвѣчала не то, что слѣдовало, а иногда просто и ничего не отвѣчала. Въ ея головѣ бродили сотни мыслей, смутныхъ, безотчетныхъ и гнетущихъ умъ. Недавнее прошлое казалось ей тяжелымъ бредомъ, ея любовь казалась ей сумасшествіемъ, опьянѣніемъ, чѣмъ угодно, но только не любовью. Она только теперь начинала сознавать, что Михаилъ Александровичъ и не думалъ искать въ ней своего спасенья, но просто поигралъ съ нею, можетъ-быть, былъ готовъ продолжать начатую игру, можетъ-быть, готовъ былъ съ согласія тетки жениться на ней, но она-то, Лизавета Николаевна, глядѣла теперь на этотъ бракъ, какъ на одно изъ самыхъ тяжелыхъ золъ, которыя ей суждено встрѣтить въ будущемъ. Роль жены-куклы, роль жены, потерявшей право на уваженіе мужа, была не по ней. Тысячи горькихъ и злобныхъ упрековъ себѣ высказывала молодая дѣвушка, и у нея хватало силы прямо сказать себѣ, что всѣ будущія непріятности и страданія вполнѣ заслужены ею. Она ставила теперь себя ниже всѣхъ окружающихъ ее личностей. Но, снявши голову, по волосамъ не тужатъ, она знала это, и ей хотѣлось сразу отрезвиться отъ прошлаго, какъ бы отрѣзать его отъ себя, чтобы думать только о будущемъ, подготовиться только къ этому будущему. Какъ это бываетъ съ сильными натурами, она бодро перенесла первую минуту горя, но когда эта минута прошла, горе почувствовалось сильнѣе, и явилась совершенно неожиданная слабость въ душѣ. Подчасъ, не умѣя справиться со своими мыслями, Лизавета Николаевна была готова хоть руки на себя наложить. Ей было бы тяжело говорить даже съ самымъ близкимъ человѣкомъ о своихъ дѣлахъ, и потому она старалась въ первое время избѣгать встрѣчъ съ Иваномъ Григорьевичемъ. Онъ сразу понялъ, что въ этомъ стремленьи его пріятельницы скрыться отъ него было что-то недоброе, что-то зловѣщее, прямо говорившее о какой-то бѣдѣ. Такъ прошло нѣсколько дней. Наконецъ, Лизавета Николаевна достаточно овладѣла собой и рѣшилась встрѣтиться съ Борисоглѣбскимъ. Она старалась при первой встрѣчѣ съ нимъ казаться веселою и спокойною, но ея веселость звучала фальшивыми нотами, а спокойствіе черезъ каждыя пять минутъ нарушалось строптивыми и нетерпѣливыми выходками. Борисоглѣбскій попробовалъ вызвать ее на откровенность; но это не удалось. Онъ покачалъ головой.

— Что съ вами? Вы совсѣмъ на себя не похожи, — замѣтилъ онъ. — То слишкомъ разсѣянны и грустны, то не въ мѣру веселы…

— Скучно, такъ и скучаю, весело, такъ и веселюсь, — отвѣчала Лизавета Николаевна. — День на день не придется.

— Такъ-то оно такъ, только прежде у васъ всякій день на день приходился. Когда ни придешь къ вамъ, всегда вы распѣваете, всегда вашъ смѣхъ слышится…

— Ребячество было!

— А теперь вдругъ выросли и состарились?

— Ну да, вдругъ выросла и состарилась, — раздражилась Лиза за этотъ вопросъ.

— Да вы не сердитесь! — мягко и ласково замѣтилъ Иванъ Григорьевичъ. — Вы знаете, что я васъ ребенкомъ на рукахъ нашивалъ, такъ не могу я не интересоваться нами. Не идете ли вы по опасному пути?

Баскакова отвернулась, избѣгая зоркихъ глазъ Борисоглѣбскаго, и стала обрывать листы на сорванномъ цвѣткѣ. Они шли по саду.

— Знаете ли, что про васъ управительскія барышни толкуютъ, — началъ онъ, продолжая пристально и настойчиво смотрѣть на Лизу и желая добиться объясненія.

Она вся вспыхнула и сдвинула брови.

— Что мнѣ за дѣло, что про меня говорятъ? — сердито произнесла она. — Говорить не запретишь людямъ. Пусть выдумываютъ, что имъ угодно. А если и правду говорятъ, такъ я ничего не боюсь!

— Да, сплетенъ и не слѣдуетъ бояться, — серьезно замѣтилъ Иванъ Григорьевичъ. — Нужно бояться только послѣдствій тѣхъ поступковъ, которые вызвали сплетни.

Баскакова сдѣлала нетерпѣливое движеніе и, кажется, хотѣла прекратить разговоръ. Но Борисоглѣбскій и не думалъ о прекращеніи бесѣды.

— Для серьезныхъ цѣлей можно жертвовать своей репутаціей и не стараться устранить всѣ поводы къ пересудамъ, — говорилъ онъ. — Но дѣлаться жертвой людскихъ толковъ ради какого-нибудь петербургскаго шалопая, развращеннаго до мозга костей барича, нахватавшагося разныхъ фразъ неуча, — это, право, нелѣпо. Тутъ надо вывести людей изъ заблужденія.

— Какое право вы имѣете чернить человѣка, котораго вы не знаете и который, можетъ-быть, дорогъ мнѣ? — строптиво замѣтила Баскакова, не желая показать Борисоглѣбскому, что уже поняла свою ошибку и страшно платится за это. — И кто далъ вамъ, вообще, право вмѣшиваться въ моя дѣла?

— Недаромъ я сказалъ, что вы перемѣнились, — дружески промолвилъ Иванъ Григорьевичъ. — Прежде, бывало, всякую мелочь изъ своей жизни спѣшите мнѣ передать, сердитесь, если и я не разскажу во всѣхъ подробностяхъ, что я дѣлалъ, что со мной случилось. А теперь говорите, что я вмѣшиваюсь въ чужія дѣла, когда я хочу узнать, что сдѣлалось съ вами. Вѣдь другихъ повѣренныхъ у васъ и прежде не было, а теперь-то не найдется и недавно. Ну, да бросимъ этотъ разговоръ, если онъ вамъ непріятенъ…

— Не сердитесь, другъ мой! — ласково промолвила Лиза. — Я раздражаюсь теперь изъ-за пустяковъ. Это пройдетъ. Мнѣ иногда и самой становится и досадно, и смѣшно… А знаетѣ ли что? Вѣдь я думаю на зиму въ Петербургъ уѣхать… Я вамъ когда-нибудь все подробно разскажу, когда буду поспокойнѣе… Тогда и зимой будемъ видѣться. Я буду учиться и работать буду въ Петербургѣ. Жаль мнѣ только, что ребятишки наши безъ меня не будутъ учиться. Ну, да авось я буду въ состояніи послѣ и для нихъ что-нибудь сдѣлать. У меня есть уже на это разные планы. Обдумать надо все хорошенько…

— Что-жъ, дай Богъ, дай Богъ, чтобы все хорошо уладилось! — замѣтилъ Иванъ Григорьевичъ, не понимая еще, хочетъ ли Лизавета Николаевна одна ѣхать въ столицу, или ѣдетъ по чьему-нибудь приглашенію.

Онъ зналъ, что въ Петербургѣ у нея есть богатая тетка — вдова.

— Да вы, кажется, сомнѣваетесь въ успѣхѣ моихъ плановъ? — спросила Лиза.

— Я ничего не знѣю, — въ чемъ же мнѣ сомнѣваться? Можетъ-быть, дѣло и хорошее, можетъ-быть, и я ему порадуюсь, когда узнаю все вполнѣ. Ну, а покуда извѣстно мнѣ только неказистыя сплетни, да личность, которой я не довѣряю, вотъ и все. Во всякомъ случаѣ помните только пословицу: десять разъ примѣрь, да одинъ разъ отрѣжь, не забывайте и того, что одинъ умъ — хорошо, а два — лучше.

Баскакова закусила губу и промолчала. Она ясно видѣла, что Борисоглѣбскій еще и не подозрѣваетъ, какъ далеко она зашла въ своемъ увлеченіи. Ей даже на минуту хотѣлось объяснить все своему пріятелю, чтобы разомъ покончить всѣ толки и выспрашиванья съ его стороны. Но не то стыдливость женщины, не то настойчивость твердаго характера, желавшаго все сдѣлать безъ чужой помощи, заставили Лизавету Николаевну не посвящать Борисоглѣбскаго во всю суть дѣла. Иванъ Григорьевичъ еще разъ далъ совѣтъ Баскаковой беречь ссбя и распрощался съ нею въ довольно грустномъ настроеніи духа.

Несмотря на выносливые нервы, на привычку спокойно терпѣть всякія невзгоды, на отсутствіе разныхъ блестящихъ плановъ будущей жизни, онъ теперь тоскливо смотрѣлъ на совершавшійся передъ его глазами фактъ. Ему порою казалось, что предотвратить гибель молодой дѣвушки уже не въ его власти, иногда же онъ думалъ: «Да какое право я имѣю утверждать, что она гибнетъ; можетъ-быть, этотъ человѣкъ еще не успѣлъ окончательно испортиться, я она сумѣетъ поднять его; она не дюжинная натура!» Но, во всякомъ случаѣ, ясно для Борисоглѣбскаго было только одно, что эта дѣвушка въ обоихъ случаяхъ погибнетъ для него. Но что она ему? ни разу не задавалъ онъ себѣ этого вопроса прежде. И зачѣмъ было задавать? Они росли вмѣстѣ; привыкли другъ къ другу; были дружны, какъ брать и сестра; ни особенныхъ порывовъ, ни особенныхъ охлажденій не было между ними въ теченіе всей жизни; ихъ заботы другъ о другѣ, ихъ бесѣды, все было такъ ровно, буднично, что не для чего было анализировать своихъ взаимныхъ отношеній. Привыкли другъ къ другу, ну, и продолжаютъ знакомство. Привычка къ существовавшему теченію ихъ жизни была такъ сильна, что имъ даже не приходило въ голову вопросовъ о томъ, что въ будущемъ все это можетъ измѣниться, что молодые люди не могутъ оставаться до безконечности въ такихъ отношеніяхъ, что Лизавета Николаевна можетъ выйти замужъ, что для ея мужа можетъ показаться странною и подозрительною эта дружба жены съ молодымъ человѣкомъ, а въ Иванѣ Григорьевичѣ можетъ пробудиться зависть къ этому человѣку, ставшему гораздо ближе къ его старой пріятельницѣ, чѣмъ стоитъ онъ. Теперь Иванъ Григорьевичъ видѣлъ, особенно изъ послѣднихъ теплыхъ словъ Лизы, что ихъ отношенія продолжаютъ, повидимому, оставаться неизмѣнными, но ему вдругъ стало тяжело, какъ будто они перестали удовлетворять его, какъ будто онъ кого-то хотѣлъ отодвинуть съ дороги, чтобы ближе подойти къ Баскаковой.

«Экая подлая натура-то у человѣка, — разсуждалъ онъ со своей обычной ироніей. — Сколько лѣтъ жилъ около молодой дѣвушки и никогда не подумалъ спросить себя: а какого рода чувства, братецъ, питаешь ты къ ней? А вотъ какъ полюбила она другого, когда она, можетъ-быть, вполнѣ счастлива будетъ, когда, можетъ-быть, и ты можешь оставаться на старомъ положеніи, — такъ и оказывается, чти старыхъ-то отношеній мало, что завидно становится чужое счастье, что просто-на-просто ты любилъ ее. Когда кусокъ хлѣба у человѣка передъ носомъ былъ, такъ онъ и не думалъ о голодѣ, а взяли этотъ кусокъ хлѣба другіе, такъ вдругъ и оказывается, что и голоденъ-то человѣкъ, что а прожить-то не можетъ онъ безъ этого куска… Да глупости! можно прожить. Не поколѣю съ голоду, ну, потерплю, поскучаю, а тамъ другихъ встрѣчу, съ которыми характеромъ сойдусь, — не клиномъ же свѣтъ сошелся!»

Эти разсужденія, однако, нисколько не успокоивали Борисоглѣбскаго, хотя онъ, вслѣдствіе рѣшимости перетерпѣть горе, сталъ усиленнѣе заниматься, больше охотиться, чаще просиживать въ бесѣдахъ съ привольскими мужиками.

— Разсѣянья ищу, какъ скучающая барыня, — подтрунивалъ онъ надъ собой, съ обычною добродушною насмѣшливостью, а у самого кошки на сердцѣ скребли…

Лизавета Николаевна продолжала бороться съ собою и казаться твердою. Она изрѣдка посѣщала на день, на два привольскій дворецъ; иногда на полчаса заѣзжалъ къ Бабиновку Михаилъ Александровичъ; но и въ Привольѣ, и въ Бабиновкѣ Лизавета Николаевна избѣгала встрѣчъ съ Задонскимъ наединѣ. Однажды ей не удалось избѣжать подобнаго свиданія, и Михаилъ Александровичъ сталъ просить у нея прощенія, сталъ бичевать себя.

— Я чувствую, что я виноватъ, что я долженъ былъ обдѣлать все и подготовить тетку къ нашей свадьбѣ заранѣе, — говорилъ онъ. — А теперь ты вполнѣ права, сомнѣваясь во мнѣ. Я, дѣйствительно, поступилъ подло.

— Значитъ, вы окончательно рѣшились бросить меня и уѣхать за границу? — холодно спросила Лиза, подавляя свое волненіе.

— Помилуй, я и не думалъ этого! — воскликнулъ Задонскій. — Напротивъ того, я твердо рѣшился поставить на своемъ…

— Такъ зачѣмъ же и называть себя подлецомъ? — еще холоднѣе замѣтила Баскакова. Она все менѣе и менѣе вѣрила ему.

— Да, но, не подготовивъ ничего заранѣе, я заставилъ тебя сомнѣваться во мнѣ и страдать…

— Вы знаете, что мои сомнѣнія въ васъ вызвало не то, что вы не подготовили графиню къ нашей свадьбѣ, а то, что вы скрыли свое намѣреніе уѣхать отъ меня за границу.

— Да у меня и не было этого намѣренія! Правда, я не далъ тогда положительнаго отвѣта теткѣ, но мнѣ помѣшала сдѣлать это моя трусость передъ грозящею намъ нищетою. Я и прежде говорилъ тебѣ, что у меня много ошибокъ, много пороковъ. Моя трусость передъ бѣдностью — одинъ изъ этихъ пороковъ, — каялся Задонскій. — Но ты можешь спасти меня отъ него, можешь ободрить меня своимъ вліяніемъ. Я стану…

— Постойте, постойте! — прервала его Лизавета Николаевна. — Вы говорите нелѣпыя, вещи. Ваши ошибки, ваши пороки я бы могла переносить и, можетъ-быть, исправлять. Но какъ это стану я исправлять васъ, вліять на васъ, когда вы сами бѣжите отъ своего спасенія? Такое бѣгство, кажется, ясно показываетъ, что вамъ совсѣмъ не нужна была моя помощь.

— Помилуй, да я не хотѣлъ уѣзжать! я не уѣду, рѣшительно не уѣду! — горячо проговорилъ Задонскій.

— Вы уже сказали объ этомъ графинѣ? — пристально взглянула на него Лиза.

Онъ смутился и понялъ, что лгать передъ нею невозможно, что у этой дѣвушки хватитъ смѣлости прямо спросить графиню о планахъ ея племянника и вывести его, такимъ образомъ, на чистую воду.

— Нѣтъ, я еще не говорилъ объ этомъ съ теткой, — угрюмо произнесъ онъ.

— Ну, такъ и со мной не стоило говорить, — окончила Лизавета Николаевна разговоръ.

Съ этого дня она рѣшилась не ѣздить въ Приволье. Ей казалось, что лучше вызвать новыя сплетни, чѣмъ мучить себя и видѣть постоянно передъ собой этого человѣка, которому она уже не вѣрила ни въ чемъ. Насколько полно и безгранично вѣрилось ей прежде во все, что онъ говорилъ, настолько полно и безгранично сомнѣвалась она теперь даже и въ тѣ минуты, когда онъ говорилъ искренно. Каждое его слово казалось ей наглою ложью. Она уже ясно сознавала, что связь между ними оборвана навсегда, что если бы даже онъ предложилъ ей теперь выйти за него замужъ, то она, вѣроятно, отказалась бы отъ предложенія, не надѣясь на возможность исправить это изолгавшееся существо…

Графиня продолжала попрежнему присылать за Лизой экипажъ, но постоянно получала отвѣтъ, что «барышня не такъ здорова». Это была, и въ самомъ дѣлѣ, правда. У Лизы хватило нравственныхъ силъ для борьбы, но физическія силы начинали измѣнять ей. Иванъ Григорьевичъ уже нѣсколько разъ совѣтовалъ ей полѣчиться, но она съ непонятною для него боязнью отклоняла этотъ совѣтъ и увѣряла своего пріятеля, что она здорова. Черезъ силу уходила она, опираясь на это руку, въ поле, иногда просиживала съ нимъ въ саду и на берегу Желтухи по цѣлымъ часамъ и съ любопытствомъ разспрашивала про Петербургъ, про тѣхъ дѣвушекъ, которымъ приходится тамъ жить трудомъ. Иванъ Григорьевичъ, не старался окрасить передъ нею въ розовый цвѣтъ столичную жизнь; онъ прямо говорилъ, что тамъ не всегда есть работа, и что оплачивается она, въ большинствѣ случаевъ, скверно; но, въ то же время, онъ замѣчалъ, что въ деревнѣ или въ какомъ-нибудь Никитинѣ и совсѣмъ не найдешь работы и даже гроша на хлѣбъ не добудешь; онъ говорилъ, что многія изъ дѣвушекъ, живущихъ трудомъ, полны тѣхъ же старыхъ, унаслѣдованныхъ отъ праздныхъ отцовъ пороковъ и ошибокъ; что не всѣ изъ нихъ понимаютъ необходимость сплотиться въ тѣсный и твердый кругъ; что многія изъ нихъ расходятся и враждуютъ между собою ради мелочного самолюбія, ради мелочныхъ различій во взглядѣ, ради желанія царить въ своемъ кружкѣ за свой умъ и дѣятельность, какъ царили въ обществѣ ихъ матери за свою красоту и наряды, что эти личности или вредятъ своимъ ближнимъ, своему общему дѣлу, или гибнутъ сами, такъ какъ одного человѣка всегда сломить можно нуждою, да и мало ли чѣмъ другимъ, и силенъ онъ бываетъ только въ союзѣ съ другими; но, въ то же время, Борисоглѣбскій замѣчалъ, что всѣ эти ошибки являются только остатками, наслѣдствомъ старой жизни или слѣдствіями ограниченности сферы для работы, ограниченности, заставляющей бороться за свое мѣсто, бороться за каждую работу и глядѣть враждебно на новыхъ конкурентовъ; тутъ неотразимые экономическіе законы повторяются. Но, по словамъ Борисоглѣбскаго, школа труда — хорошая школа, и особенно теперь, когда работникамъ давно разъяснено наукой, что они должны дѣлать для достиженія какихъ-нибудь благотворныхъ результатовъ. Отъ его рѣчей вѣяло какимъ-то ободряющимъ спокойствіемъ. Даже его юмористическія замѣчанія о нѣкоторыхъ личностяхъ звучали такъ добродушно, что видно было, что онъ былъ однимъ изъ лучшихъ и добрѣйшихъ пріятелей для тѣхъ личностей, надъ которыми подтрунивалъ, какъ подтрунивалъ и надъ самимъ собою. Даже къ самой нуждѣ онъ относился съ такимъ хладнокровіемъ, что она казалась не такъ страшна.

— Ну, ужъ, разумѣется, широко на наши деньги нельзя жить, да, вѣдь, многимъ и еще хуже живется, — говорилъ онъ. — И то сказать: люби кататься, люби и саночки возить. Или за честностью гонись, или за богатствомъ; или стремись хоть голякомъ быть, да свободнымъ, или гнись въ три погибели, только бы ближнихъ грязью своего экипажа обдавать. Новичкамъ особенно трудно подладиться въ нашей жизни. Все старыя барскія замашки имъ мѣшаютъ: и къ работѣ-то они не привыкли, дѣлаютъ ее кое-какъ, по-старинному: тяпъ-ляпъ — и вышелъ корабль, а глядишь, и остаются безъ дѣла; и жить-то имъ сразу въ отдѣльной комнатѣ хочется; и платье-то покупаютъ они себѣ и не прочное, и не тамъ, гдѣ дешевле оно продается; и полакомиться имъ хочется, когда лишній грошъ заведется, и нужно бы необходимое купить; и въ театръ ихъ манитъ, да не въ раекъ, а куда-нибудь пониже. Въ принципѣ всякую роскошь, всякое излишество отрицаютъ, ну, а на дѣлѣ все еще нѣтъ-нѣтъ, да и прорвутся на старую дорожку. И больше всего хваленая непрактичность мѣшаетъ. Ею иные даже хвастаютъ, какъ чѣмъ-то очень доблестнымъ. Оно, разумѣется, въ теоріи-то это хвастовство объяснить можно; прежде практики и подлецы были одно и то же, вотъ мы и отрицаемъ и подлость, и практичность, огуломъ, смѣшавъ два различныя понятія. Я самъ въ первое время своимъ неумѣньемъ жить хвалился, да потомъ понялъ, что это мнѣ накладно, и барышъ только тѣмъ приноситъ, кому я больше всего повредить хотѣлъ бы. Вѣдь просто глупо хотѣть шапками закидать, да ослиной челюстью побить тѣхъ, кто давно идетъ на тебя съ ружьями Шаспо! Вѣдь нужно въ чудеса вѣрить, чтобы думать, что ружья Шаспо не устоять передъ шапками и ослиными челюстями… Скажите, что солдаты идутъ на врага съ надеждой закидать его шапками — всѣ захохочутъ; а скажите, что непрактичный человѣкъ идетъ воевать при помощи своей непрактичности противъ практиковъ — всѣ закричатъ: значитъ онъ честный. Хороша честность! Это честность цыпленка, подставляющаго голову подъ ножъ повара, какъ говорить Писаревъ. Равное орудіе — первое условіе въ борьбѣ… Ну, да авось, нужда научитъ калачи ѣсть…

Смѣясь, шутливымъ тономъ разсказывалъ Иванъ Григорьевичъ и о мелкихъ удовольствіяхъ своей бѣдной трудовой жизни, о товариществѣ, о книгахъ, о посѣщеніяхъ въ компаніи театровъ…

— Сидишь это въ райкѣ, куда только праведники забираются, и свищешь за свой четвертакъ, потому что четвертакъ-те у тебя кровный, родной, и не хочешь ты, чтобы онъ даромъ пошелъ, за безобразное ломанье какого-нибудь шута, — разсказывалъ онъ, вызывая улыбку на лицо Лизы.

Она все болѣе и болѣе увлекалась этими разсказами, все бодрѣе смотрѣла на будущее. О Задонскомь молодые люди уже не упоминали вовсе; кажется, онъ пересталъ существоватъ для Лизы, по крайней мѣрѣ, она старалась вычеркнуть изъ своей памяти имя этого человѣка.

Дарья Власьевна, видя, что дочь не ѣдетъ въ Приволье, начала не на шутку волноваться. Однажды она рѣшилась на объясненіе съ дочерью.

— Да когда же это, матушка, наконецъ, дозовется тебя графиня? Долго ли ей еще пережидать твои капризы, — говорила мать.

— Когда захочется, тогда и поѣду, — отвѣтила дочь.

— Ты это съ Михаиломъ Александровичемъ вѣрно въ контрахъ? Такъ я тебѣ вотъ что, дѣвка, скажу: куй желѣзо, пока горячо. Послѣ близокъ будетъ локоть, да не укусишь!.. Ты думаешь, что ты ему очень дорога, что онъ другихъ невѣстъ не найдетъ?.. Успокойся, матушка, успокойся! Каждая къ нему на шею повѣсится…

— Я буду очень рада…

— Чему это? Да ты съ ума сошла, что ли? — всплеснула мать руками. — Да кого же тебѣ надо, если ты такого жениха упускаешь? Да на что ты надѣешься? Ни за тобой, ни передъ тобой ничего нѣтъ, какъ есть ничего! Лицомъ тоже не Богъ знаетъ какая красота, одному дураку понравилась, — а иной и смотрѣть не захочетъ.

— Пусть не смотритъ, я и не прошу!..

— Ну, да я-то прошу, мнѣ-то ты солона досталась, вотъ гдѣ ты сидишь у меня! — показала Дарья Власьевна на свою шею.

— Я и безъ замужества могу васъ избавить отъ своего присутствія, — сдержанно отвѣтила Лиза. — Я могу къ теткѣ въ Петербургъ уѣхать…

— И уѣзжай, и уѣзжай! Плакать не будутъ! — раскричалась мать, размахивая руками. — Ты это кому же угрозить хочешь — мнѣ или Михаилу Александровичу? Не больно-то испугаемся, мнѣ вы и безъ того надоѣли, а Михаилъ-то Александровичъ, видя твою дурь, вонъ и теперь все у Миронихи на постояломъ дворѣ пребываетъ… Не очень-то они тужатъ о вашей сестрѣ…

Лиза плотно прислонилась къ стѣнѣ.

— Вѣдь надъ тобой же люди будутъ смѣяться! Прежде сама къ нему лѣзла, на шею вѣшалась!..

— Никогда и ни къ кому я не вѣшалась на шею, — глухо, какъ бы сквозь сонъ, прошептала дочь.

— Не вѣшалась, не вѣшалась! А все же люди-то видѣли, что вы все вмѣстѣ, да вмѣстѣ, теперь и станутъ говорить, что ты къ нему лѣзла, а онъ отъ тебя къ Миронихѣ бѣгалъ. Онъ вонъ, какъ пріѣхалъ, да свелъ съ ней знакомство, такъ и по сю пору знакомы…

Лиза какъ-то разслабленно поднялась съ мѣста и пошла къ двери, придерживаясь за стѣну. У нея въ глазахъ было мутно: она теперь видѣла, что Задонскій лгалъ ей съ первой минуты до послѣдней, лгалъ во всемъ и вездѣ. Она теперь не просто охладѣла къ нему, но ненавидѣла его…

А Задонскій рѣшительно не зналъ, что дѣлать. Ему не хотѣлось сразу отказаться отъ Лизы, не хотѣлось явиться передъ нею совсѣмъ подлецомъ, и въ то же время онъ не зналъ, какъ обдѣлать дѣло иначе. До сихъ поръ всѣ его любовныя интриги завязывались въ средѣ замужнихъ женщинъ, которыя молчали поневолѣ при его измѣнѣ и только упрекали его въ письмахъ, разорванныхъ на закуриванье папиросъ, или послужившихъ на потѣху пріятелей; были у него связи и въ той средѣ, гдѣ бѣдныя, простыя дѣвушки отдавались ему, зная впередъ, что онъ, баринъ, не женится на нихъ: онѣ получали отъ него мелкіе подарки и потомъ плакали передъ нимъ, укоряя его только за то, что онъ такъ скоро разлюбилъ ихъ; онѣ если на что-нибудь и надѣялись съ самаго начала, такъ только на прочность и постоянство любви; наконецъ, онъ былъ коротко знакомъ съ уличнымъ продажнымъ развратомъ, но тутъ не было даже и помину о любви. Совсѣмъ другого рода дѣло было теперь. Передъ нимъ стояло не развратное, не продающее себя созданіе, не погуливающая тайкомъ отъ мужа жена, не какая-нибудь швея или горничная, даже не мечтавшая о вѣчности своего союза съ бариномъ; тутъ не было ни драматическихъ писемъ, ни робкихъ слезъ; нѣтъ, передъ нимъ стояло чистое въ душѣ, опрометчиво увлекшееся существо, готовое скорѣе погибнуть, чѣмъ отдаться ему безъ вѣры въ него. Онъ чувствовалъ, что онъ впервые, какъ ночной воръ, обокралъ, безъ всякой надобности, беззащитное созданіе, и тяжелѣе слезъ, тяжелѣе укоровъ дѣйствовала мучительная покорность совершившемуся факту, покорность, звучавшая въ каждомъ словѣ этого загубленнаго существа. Въ развращенной душѣ проснулось чувство стыда и раскаянья, тѣмъ болѣе сильное, что первая вспышка страсти еще не прошла въ самомъ Задонскомъ, и онъ, попрежнему, видѣлъ въ Лизѣ одну изъ лучшихъ дѣвушекъ, какихъ онъ встрѣчахъ на своемъ вѣку. Но мелкая и слабая натуришка не позволяла Михаилу Александровичу дѣйствовать рѣшительно и загладить свой проступокъ. Вмѣсто рѣшительныхъ дѣйствій, онъ только предавался иногда разнымъ мечтамъ о томъ, что, можетъ-быть, тетка раздумаетъ ѣхать, что, можетъ-быть, она дастъ ему порядочную сумму денегъ. Изъ этихъ мечтаній, конечно, не могло ничего выйти, а Задонскій все откладывалъ свои переговоры съ теткой, все выискивалъ удобнаго случая. Наконецъ, такой случай насталъ. Графиня была въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и даже смѣялась, что случалось съ нею довольно рѣдко. Во время разговоровъ съ племянникомъ, она замѣтила, что Лиза бываетъ у нихъ теперь слишкомъ рѣдко и гоститъ мало, и начала распространяться о достоинствахъ Лизы и своей любви къ ней.

— Да, — рѣшился сказать Задонскій: — я-то болѣе, чѣмъ кто-нибудь другой знаю, какъ прекрасна эта дѣвушка. Я просто безъ ума отъ нея…

— Надѣюсь, что это не имѣетъ никакого серьезнаго значенія, — замѣтила графиня и сдвинула брови.

— Если вы не считаете серьезнымъ дѣдомъ любовь, — возразилъ племянникъ: — то, конечно, тутъ нѣтъ ничего серьезнаго…

— Не любовь, а увлеченіе, — проговорила тетка. — Это понятно. Я тебя предупреждала, зная, что ты способенъ увлекаться…

— Да, я способенъ увлекаться. Но люблю я впервые. Это чувство совсѣмъ не похоже на прежнія, которыя вспыхивали и черезъ минуту потухали во мнѣ снова…

— Ахъ, это точно такое же увлеченіе, какъ и всѣ прежнія, — настаивала графиня. — И что-жъ тутъ удивительнаго? Ты здѣсь живешь безъ дѣла, ты не видишь почти никого изъ молодыхъ дѣвушекъ, кромѣ нея, ну, и увлекся… Я этого-то и боялась, зная, что ты наслѣдовалъ отъ покойной матери и отъ несчастнаго дяди эту способность увлекаться… Да проститъ ихъ Богъ, но они тоже постоянно влюблялись въ кого-нибудь и увѣряли себя, что каждая ихъ послѣдняя любовь есть первая любовь. — Графиня вздохнула и печально покачала головой, сокрушаясь о грѣхахъ своихъ родныхъ. — Но слава Богу, что Лиза сама, какъ я замѣчаю, сторонится отъ тебя…

— Она тоже любитъ меня, — поспѣшилъ замѣтить племянникъ.

— Любитъ? — изумилась графиня. — Ну, да, можетъ-быть, но она не глупа, и потому, вѣроятно, поняла, что ей невозможно питать какія-нибудь надежды на вашъ союзъ…

— Отчего же невозможно? — воскликнулъ съ жаромъ Задонскій.

— Я думаю, ты настолько разсудителенъ, что самъ понимаешь всю нелѣпость подобнаго брака. Не говоря уже о томъ, что было бы странно породниться съ какими-нибудь Баскаковыми, считать тестемъ ярмарочнаго героя, нахлѣбника и шута цѣлой губерніи, считать тещею безсмысленную женщину, знакомую только Богъ знаетъ съ кѣмъ, съ разными лавочницами, содержательницами постоялыхъ дворовъ… Но даже эта дѣвочка была бы просто смѣшна въ томъ кругу, гдѣ живешь ты… Я согласна, что она получила кое-какое образованіе, что она не глупа, — но этого мало, чтобы заставить близкихъ намъ людей забыть ея происхожденіе.

— Я постараюсь перевоспитать ее…

Графиня съ изумленіемъ посмотрѣла на племянника и только теперь поняла, что онъ говоритъ о дѣлѣ серьезно, что онъ, кажется, дѣйствительно хочетъ жениться.

— Дѣлай, какъ знаешь, — холодно проговорила она. — Я могу совѣтовать, но не имѣю никакого права запрещать или позволять… Только, пожалуйста, предупреди ея родныхъ, что я не желаю этого брака, — многозначительно произнесла она:- не желаю, и потому не буду считать ихъ родными. Люди всѣ равны передъ Богомъ, но у насъ есть право или, лучше сказать, нашъ домъ сходится только съ тѣми, кому мы симпатизируемъ, съ кѣмъ мы родня по духу. — Что касается до Лизы, то я думаю переговорить съ нею лично…

— Вы сердитесь на меня? — заискивающимъ голосомъ произнесъ Задонскій, испугавшійся суроваго тона тетки, поцѣловалъ ея руку.

— Я не имѣю никакого права сердиться на своихъ ближнихъ за то, что они живутъ по-своему. Можетъ-быть, они правы, а я заблуждаюсь, — произнесла смиренно графиня. — Ты знаешь мое правило: пусть каждый живетъ, какъ онъ хочетъ; я могу давать только совѣты. Примутъ ихъ люди — я очень рада, не примутъ — ну, что-жъ? это значитъ, что мы разошлись въ убѣжденіяхъ, должны разойтись и въ жизни и не безпокоить другъ друга… Я, дружокъ, не отступала ни разу отъ этого правила и прошу Бога дать мнѣ силы идти и въ будущемъ но этому пути, и не кичиться передъ людьми своею безошибочностью, не господствовать надъ ними… Я поставлена въ такое положеніе, что могла бы иногда настоять на своемъ, могла бы заставить ближнихъ поступиться ихъ убѣжденіями; но не этого хочу я. Я радуюсь искреннему согласію людей со мной, но лицемѣрнаго подчиненія себѣ я не терплю. Я стремлюсь не къ своему господству надъ ближними, но къ господству надъ ними тѣхъ святыхъ истинъ, тѣхъ благородныхъ правилъ, передъ которыми я сама являюсь покорною рабою…

Графиня встала съ мѣста и начала ходить по комнатѣ; она была, повидимому, взволнована. Задонскій еще разъ поцѣловалъ ея руку и вышелъ вонъ. Онъ былъ окончательно ошеломленъ словами тетки. Она никакъ не воображала, что простое напоминаніе о ея правилахъ было самымъ сильнымъ аргументомъ, доказывавшимъ племяннику всю нелѣпость его плановъ насчетъ женитьбы, что эти аргументы были страшнѣе запрещенія. Передъ такою угрозою не могъ не струсить молодой наслѣдникъ графини… Теперь онъ не зналъ, что начать дѣлать. Ему хотѣлось забыться, опьянѣть, чтобъ только заглушить непрошенные упреки некстати проснувшейся совѣсти. Казалось, что совѣсти никогда не было въ душѣ; но теперь она мучила его, можетъ-быть, потому, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, чувствовалъ нѣчто въ родѣ любви въ Лизѣ, или потому, что жертва была слишкомъ чиста, слишкомъ невинна… Ему то хотѣлось бѣжать въ Лизѣ, чтобы, излить передъ нею свое раскаянье; то являлась рѣшимость никогда не встрѣчаться съ нею, чтобы не слышать ея ровнаго, мучительно-холоднаго голоса, не видѣть ея карающаго, пристальнаго взгляда.

Подобные Задонскому люди думаютъ въ такихъ экстренныхъ случаяхъ: «а, будь, что будетъ!» — и складываютъ руки, стараются больше спать, чаще находиться въ кругу постороннихъ людей. Дѣлать дѣло поручается судьбѣ — и иногда эта глупая особа оказывается гораздо умнѣе своихъ довѣрителей.