Под гнетом страсти

I СВЕДЕНИЯ СОБРАНЫ

В то утро, когда Ирена в первый раз ждала князя Сергея Сергеевича, последний в первом часу дня еще лежал в постели, отдыхая после бала.

Когда он проснулся, ему подали письмо Виктора Аркадьевича, заключавшее в себе извинение и объяснение его внезапного отъезда из Облонского.

Князь прочел письмо с некоторым удивлением, но не придал ему особенного значения.

Бобров был прекрасный молодой человек, очень честный, умный, князь любил его, но он все-таки был не из его общества — их интересы, склад их ума был различны.

Отсутствие его не могло быть очень заметно для князя среди гостей, наполнявших дом.

Письмо, написанное Виктором Аркадьевичем дрожощей рукой, со слезами на глазах и растерзанным сердцем, было забыто Сергеем Сергеевичем через несколько минут по прочтении.

Если бы князь взял на себя труд, то легко бы догадался о настоящей причине такого внезапного отъезда его «молодого друга», как он называл Боброва, так как был достаточно прозорлив, дальновиден и сведущ в сердечных делах, но, во-первых, после встречи с крайне заинтересовавшей его Иреной ему было не до того, а во вторых, он не мог допустить и мысли, чтобы сын дьячка мог полюбить кого-нибудь из рода Облонских, a особенно, чтобы какая-нибудь из Облонских могла полюбить сына дьячка, как бы красив, умен и знаменит он ни был.

Отъезд Виктора Аркадьевича произвел впечатление только на княжну Юлию и графиню Ратицыну, но впечатление совершенно различное.

Для Жюли это было первое, истинное, глубокое горе после испытанного ею при смерти матери.

Для Надежды Сергеевны этот отъезд представлялся грустной неизбежностью: она жалела и сестру, и Боброва, к которому питала искреннюю дружбу.

Княжна Юлия два дня не выходила из своей комнаты, никого не принимала, даже сестру, объясняя свое поведение усталостью после бала.

Наконец она решилась умыть свежей водой свои покрасневшие от слез и бессонницы глаза и выйти из своего добровольного заточения.

Когда Надежда Сергеевна подошла к ней, то была поражена холодностью ее обращения.

— Ты что-нибудь имеешь против меня? — спросила она ее.

Юлия пристально посмотрела на нее.

— Тебя это удивляет?

— Но что же я такого сделала?

— Ты выразила недоверие ко мне и к нему.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты выгнала отсюда Виктора Аркадьевича.

— Я его не выгоняла, — ласково отвечала графиня. — Я с ним говорила, считая это своим долгом. Я его предупредила, как предупреждала и тебя. Он понял меня лучше, чем ты, так как поблагодарил меня и не сомневается в моей дружбе к нему.

— Чего же ты боялась?

— Чтобы твое увлечение не кончилось бы серьезным чувством.

— Слишком поздно, — ответила княжна Юлия, — не разлуке излечить меня от любви к нему, да я и не хочу излечиваться…

— Это серьезнее, чем я думала! — прошептала Надежда Сергеевна, окидывая сестру тревожным взглядом.

Приход Сергея Сергеевича прервал этот разговор.

Он был в прекрасном расположении духа, так как получил хорошие известия, только что выслушав доклад своего камердинера.

— Ваше сиятельство, вероятно, изволили беспокоиться? — начал Степан, входя после обеда в кабинет. — Но я хотел принести только подробные и неоспоримые сведения.

— Хорошо, посмотрим. Что же это за девушка? — спросил князь, удобнее усаживаясь на диване.

— Ирена Владимировна Вацлавская привезена сюда ее нянькой, Ядвигой Викентьевной Залесской, годовалым ребенком. Ядвига купила ферму, на которой и поселилась со своей воспитанницей. Когда последняя подросла, ей была нанята гувернантка, тринадцати же лет ее отдали в один из московских пансионов, где она находится до сих пор.

— Знает ли она, кто ее мать?

— Не имеет ни малейшего понятия.

— Бывали ли у нее какие-нибудь любовные приключения?

— Никаких! Это образец высокой нравственности.

— Анжель, видимо, приготовила из нее роскошное блюдо, — заметил князь.

— Вы совершенно правы, ваше сиятельство!

— А не узнал ты или не угадал, кому она предназначена?

— Этого сказать не могу, да мне и нечего было об этом беспокоиться, так как ваше сиятельство здесь…

— Какой же способ приступа?

— Никакого… нянька следит неустанно и строго.

— Черт возьми! — проворчал князь.

— Очень предана г-же Вацлавской… предупредила бы ее при первом подозрении, увезла бы молодую девушку или не пустила бы ее никуда от себя.

— Значит?..

— Значит, вашему сиятельству остается рассчитывать только на самого себя, но от этого, я полагаю, унывать вам нечего… Напротив…

— Ты в этом уверен?..

— Я наблюдал за барышней, не будучи ею замечен. Вот уже несколько дней, как она каждое утро ожидает ваше сиятельство…

— Ага!..

— Ваше сиятельство, как и следовало ожидать, очаровали ее, птичка поймана… вырваться не может.

— Ты думаешь?

— Уверен. Я видел ее сегодня возвращающуюся на ферму — она была так грустна, так печальна, что даже тронула меня…

— Тебя? — улыбнулся князь.

— Меня, ваше сиятельство!

— Это важно!

— Ваше сиятельство довольны мной?

— Совершенно!

Через несколько дней, как мы знаем, Ирена была уже на свидании не одна.

II ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПЛАН

Прошло более двух месяцев. Каникулы подходили к концу. Через каких-нибудь две недели Ирена должна была вернуться в пансион.

Облонское, против обыкновения, в конце июля уже совершенно опустело.

Все гости разъехались.

Граф и графиня Ратицыны уехали последними и увезли с собой княжну Юлию.

Ее отец, внезапно и совершенно неожиданно для нее, решил взять ее из пансиона, где, по его мнению, ей было нечего делать, — доканчивать же свое светское воспитание она могла, по его словам, и в Петербурге, под руководством своей замужней сестры. Сергей Сергеевич переговорил об этом с графиней Надеждой Сергеевной и ее мужем, и они охотно согласились принять к себе в дом молодую девушку и руководить ее начинающеюся светскою жизнью.

— Мое положение вдовца лишает меня возможности исполнить всецело эту роль, — сказал князь старшей дочери, — ты же заменишь ей мать…

Юлия была в восторге.

Надо, впрочем, отдать ей справедливость, что не открывающаяся перспектива светских удовольствий шумной невской столицы была главною причиною этой ее радости — жизнь в доме сестры давала ей возможность снова видеться с любимым ею человеком.

Виктор Аркадьевич Бобров был друг дома Ратицыных.

Надежда Сергеевна угадывала существенную причину радостного настроения и шумного восторга своей сестры, и это сильно ее озабочивало.

Она боялась за будущее, но затаила эту боязнь в глубине своей души, дав себе слово быть настороже.

Разговора с сестрой на эту щекотливую тему она не возобновляла.

Сам князь Облонский, как, по крайней мере, говорил своему зятю и дочерям, а также и знакомым, должен был вскоре уехать по не терпящим отлагательства делам за границу и надеялся вернуться в Петербург лишь в половине зимнего сезона…

Этим объяснялся ранний отъезд его из Облонского, где в прежние годы пребывание его семьи обыкновенно продолжалось до половины сентября.

Он, видимо, с какою-то затаенною целью выпроваживал из замка и близких, и посторонних, и, лишь когда экипаж, увозивший его зятя и обеих дочерей, скрылся из глаз князя, стоявшего на террасе, он вздохнул полной грудью человека, сбросившего со своих плеч непосильную тяжесть.

Другая тяжесть, впрочем, осталась на его сердце.

Легкая летняя романтическая интрижка, начавшаяся встречей в лесу с дочерью Анжель, приняла совершенно неожиданные размеры и получила далеко не желательное для него направление.

Он день ото дня все более и более, к ужасу своему, видел и понимал, что увлечение этой наивной девочкой серьезно, что в его сердце, сердце старого ловеласа, привыкшего к легким победам, неразборчивого даже подчас в средствах к достижению этих побед, закралось какое-то не испытанное еще им чувство робости перед чистотой этого ребенка и не только борется, но даже побеждает в этом сердце грязные желания, пробужденные этой же чистотой.

Еженедельно два или три раза в продолжение двух месяцев он проводил с Иреной в лесу несколько часов; она не могла бывать чаще, не возбуждая подозрений Ядвиги, но эти свиданья не только не приближали его, но, напротив, казалось, отдаляли от намеченной им цели — обладания этим чистым, прелестным созданием.

Между тем жажда этого обладания увеличивалась прогрессивно вместе с возникающими нравственными преградами к его осуществлению.

Образ дочери Анжелики, этого честного, не тронутого растлевающим дыханием жизни существа, неотступно носился перед глазами влюбленного князя. Он не узнавал себя, насильственно зло смеялся над собой, составлял в уме планы, один другого решительнее, не доводил их до конца, чувствуя, что покорность, безусловное доверие к нему со стороны Ирены создали вокруг нее такую непроницаемую броню, разрушить которую не хватило сил даже в его развращенном сердце.

У него явилась потребность высказаться, спросить совета, помощи…

Сергей Сергеевич обратился к своему наперснику — Степану, призвав его в кабинет. С горячностью и задушевностью, достойными лучшего слушателя, высказал он ему свою серьезную тревогу.

В чуть дрогнувших мускулах бесстрастного лица лакея князь прочел осуждение своей слабости.

— Что же делать? Так тянуть далее невозможно!

— Мне ли учить ваше сиятельство! — уклончиво отвечал Степан.

— Говори, если тебя спрашивают! — крикнул Сергей Сергеевич.

— В домашней аптеке вашего сиятельства… — начал было Степан.

— Ни слова!.. — вскочил князь с кресла.

Вся кровь бросилась ему в голову. Степан почтительно отступил назад и смолк. Сергей Сергеевич быстрыми шагами стал ходить по кабинету.

— С ней… это невозможно… это подлость… она слишком чиста… — как бы про себя говорил он. — Я, наконец, хочу не бессознательной взаимности.

Во взгляде камердинера выразилось почтительное недоумение, вместе с неуловимым оттенком презрения к слабости решительного в прежнее время на этот счет барина.

— Ступай! — кинул князь Степану.

Тот вышел.

Сергей Сергеевич снова сел в кресло и задумался.

Вдруг он ударил себя по лбу и самодовольно улыбнулся.

«Обойдется и без аптечки… Экий дурак… — послал он по адресу своего верного слуги. — Конечно, придется дать ей слово, клятву, придется обмануть, но где и когда на пространстве всего земного шара, от сотворения мира до наших дней, происходили любовные истории без клятв и обмана?»

«Никогда и нигде!» — подсказал ему ответ его внутренний голос.

Откровенная, доверчивая Ирена подробно передала ему свой сон, разговор с матерью перед отъездом, свое несомненное убеждение в том, что виденный ею ее жених не кто иной, как он, князь Облонский — ее суженый, избранный ей в мужья самой Анжеликой Сигизмундовной.

Сергей Сергеевич полушутя, полусерьезно старался поддерживать в ней это заблуждение и теперь реши построить свой решительный ход на шахматной доске любви именно на этой слабой струнке души молодо девушки.

Он стал припоминать свои разговоры с ней на эту тему и с удовольствием убедился, что почва для решительного шага вполне подготовлена.

«Еще несколько слов, брошенных в ее доверчивую душу, и она поверит всему». Он решился сказать эти несколько слов в будущие свидания и объявил, как мы видели, домашним о необходимости заграничной поездки.

Прошло две недели. Ирена вполне поверила князю, что он тайно переписывается с ее матерью и что последняя очень довольна, что дочь любит ее избранника и всецело доверяется ему.

— Ты скоро с ней увидишься — я тебе готовлю сюрприз, — шепнул ей Сергей Сергеевич в последнее свидание перед отъездом зятя и дочерей из Облонского.

Наконец князь остался в деревенском доме один. Он мог теперь свободно, не стесняясь никем, приводить в исполнение задуманный план, некоторыми деталями которого он поделился со своим камердинером.

Когда экипаж, увозивший его зятя и дочерей, скрылся из виду и князь удалился в кабинет, перед ним как из земли вырос Степан.

— Прикажете мне ехать, ваше сиятельство?

— Да, да, поезжай и в ночь возвращайся обратно…

— Слушаю-с!

Камердинер направился к двери.

— А мои распоряжения на завтра исполнены? — остановил его князь.

— В точности, ваше сиятельство!

— Хорошо, ступай!

Степан вышел.

III ПОХИЩЕНИЕ

Было десять часов утра.

Князь Сергей Сергеевич, пришедший на этот раз первым, ждал на том самом перекрестке, где состояла его первая встреча с Иреной.

Никогда еще его взгляд не блестел таким живым огнем, тем огнем очей искусного генерала, когда последнему, после многих составленных и не приведенных в исполнение планов, удалось, наконец, привести врага на такую позицию, где победа является обеспеченной.

По временам только легкая тень омрачала его лицо.

Это было не беспокойство и не колебание, а скорее что-то похожее на угрызения совести.

Вдруг легкий шорох листьев заставил его поднять голову.

Ирена быстро приближалась к нему.

— Я не опоздала?

— Нет, я пришел раньше, — отвечал он, обнимая ее.

— Мне очень было трудно вырваться из дому. Няню Ядвигу начинают беспокоить мои частые прогулки… и я даже начинаю теряться, чем объяснить ей мое отсутствие.

— Все это скоро кончится, ненаглядная моя, — нежно прошептал он ей на ухо.

— Неужели? — радостно воскликнула она.

— Как я обещал… через несколько часов.

Он загадочно улыбнулся.

— Тебе нечего будет больше скрывать… и не придется больше лгать.

— О, тем лучше! — ответила она. — Я знаю, что моя мать покровительствует нашей любви, как я угадала сразу, и что ты именно тот, кому она меня предназначила, но лгать моей бедной няне даже для того, чтобы доставить тебе удовольствие… мне тяжело. Во лжи вообще есть что-то ужасно неприятное, чтобы лгать, нужно презирать или того, кому лжешь, или себя самое. Когда я вижу, что Ядвига верит тому, что я ей говорю, я чувствую, что мне стыдно за ее доверие. Иногда я себя спрашиваю, не принесет ли мне это несчастье?

— Что за вздор!

Ирена задумчиво продолжала:

— Я дрожу при мысли, что ты сам будешь меня меньше уважать и скажешь себе: «Кто солгал — тот солжет». Ты подумаешь, что когда-нибудь я солгу и тебе…

— Нет, этого-то я прошу не делать, — засмеялся он, — меня, впрочем, и не так легко провести, как Ядвигу.

— Не такого ответа я ожидала! — нежно сказала она, и в тоне ее голоса прозвучала грустная нотка.

— Вот как! Какого же ответа?

— Надо было ответить: «Мне ты никогда не солжешь, потому что ты меня любишь всем сердцем и истинно любить нельзя того, кого обманываешь…»

— Ты меня поражаешь, — проговорил князь с неопределенною улыбкой. — Я не знаю, где ты черпаешь все то, что говоришь?

— В моей любви! Разве ты не в любви почерпнул все то, что говорил мне в течение этих двух месяцев?

— Без сомнения!

На минутку он потупил глаза под взглядом молодой девушки.

— Пойдем, — поспешно сказал он ей, — я тебе обещал сюрприз.

— Куда мы пойдем?

— Дай мне руку. Я тебя поведу.

Она взяла князя под руку и со счастливою, довольною улыбкою последовала за ним.

Разве она могла ему не доверять?

Они шли около получаса, разговаривая, смеясь, как истинные влюбленные, счастливые возможностью быть вместе, вдали от посторонних взоров, идти по мягкой траве, вдыхать благоухание леса, смотреть друг другу в глаза, слушать друг друга, делиться впечатлениями или даже просто молчать, что при любви бывает подчас красноречивее слов.

Ирена не обращала внимания на путь, однако, в конце концов, она заметила, что находится в совершенно незнакомой ей части леса.

— Куда же мы идем? — спросила она с некоторым удивлением, но без малейшего страха.

Разве женщина чего-нибудь боится, когда идет с любимым человеком?

— Мы уже пришли! — отвечал князь.

Они действительно подошли к концу просеки, выходящей на большую дорогу.

Их, видимо, ожидала тут дорожная карета, запряженная четверкой прекрасных лошадей.

Кучер, одетый по-ямщицки, в шляпе с павлиньими перьями, сидел на козлах.

Около экипажа медленно прохаживался камердинер князя Степан.

— Все готово? — спросил князь, подходя вместе с Иреной к карете.

— Все, ваше сиятельство! — отвечал Степан.

Молодая девушка остановилась в нерешительности.

— Что с тобой? — нежно спросил Сергей Сергеевич. — Разве ты мне не доверяешь?

— Нет, — взволнованно отвечала она, — я тебе верю, я верю, что ты увозишь меня по поручению моей матери, с которой я сегодня же увижусь. Ведь правда, увижусь?

Она из-под широких полей своей шляпы умоляющим взглядом посмотрела на него.

— Ведь я же обещал! — нетерпеливо и уклончиво произнес князь.

Он открыл дверцы.

— Садись! — сказал он и, подняв ее на руки, усадил в карету и сам сел рядом.

— Пошел! Живо! — крикнул Степан кучеру и, ловко вскочив на козлы, занял свое место рядом с ним.

Карета быстро покатила по московскому шоссе. Успокоенная перспективой близкого свидания со своею матерью, Ирена весело болтала со своим спутником, с удовольствием нежась в мягких подушках роскошного экипажа.

Время летело незаметно, карета уже катила по улицам Белокаменной и остановилась у широкого подъезда одной из лучших московских гостиниц.

Швейцар широко распахнул двери, а, видимо, ожидавший приезда князя лакей с почтительными поклонами провел его и Ирену в лучшее отделение отеля.

— Ах, как здесь хорошо! — наивно воскликнула молодая девушка, пораженная роскошью меблировки комнат, в которые они вошли.

Отделение состояло из четырех комнат и небольшой передней. Они были убраны действительно роскошно и со вкусом.

Во второй комнате стоял стол, покрытый скатертью ослепительной белизны. На нем блестели серебро и хрусталь двух приборов, стояли вазы с фруктами и конфетами, бутылки и графины всевозможных форм.

Третья комната, в особенности поразившая Ирену, была вся обтянута белым шелком, вышитым цветами; прямо против двери в стене было громадное широкое зеркало; причудливой разнообразной формы мягкая мебель была разбросана в изящном беспорядке у стен, по углам и даже посередине уютного гнездышка, пол которого был покрыт мягким ковром. Масса тропических растений и цветов в жардиньерках и вазах наполняли всю комнату нежным ароматом, смешивающимся с каким-то тонким, но одуряющим запахом духов, которыми была пропитана атмосфера остальных комнат.

Рядом с собой в зеркале Ирена увидала князя, близко наклонившегося к ее хорошенькому личику, смотревшего на нее страстным, решительным взглядом, который пугал ее, но вместе с тем и очаровывал, делая ее слабее ребенка.

— Как все это хорошо! — повторила она с широко раскрытыми от удивления глазами.

Князь, воспользовавшись моментом, ловко снял с нее шляпку и накидку.

Она и не заметила, как очутилась в одном платье. В своем простеньком наряде, мягко и красиво обрисовывавшем ее гибкий стан, Ирена была очаровательна.

Довольно низко вырезанный ворот обнаруживал ее грациозную шейку, полуоткрытые рукава показывали белые красивые руки почти до самого локтя.

Вдруг она как бы застыдилась, на глазах ее показались слезы.

Ее охватил инстинктивный страх.

— Что с тобой опять, Рена? — спросил он, впиваясь ласкающим взглядом в ее смущенный взгляд.

— Я… я… не знаю, мне что-то страшно… Где же моя мама?

— Она приедет сюда сегодня или завтра…

— Завтра?.. — испуганно повторила она.

— Ну да, разве тебе скучно со мной? Посмотри, какая ты хорошенькая. — Не дав ей даже ответить, он повел ее к зеркалу.

Ирена взглянула на себя сначала застенчиво, а потом с улыбкой.

Она осталась довольна собой.

Вдруг она вскрикнула от удивления.

На ее шее что-то ослепительно заблестело; это было бриллиантовое ожерелье, надетое и застегнутое незаметно для нее князем.

Ирена остановилась как вкопанная. Она никогда не видала ничего подобного. Она была так ослеплена, что, впрочем, не помешало ей заметить, что шея ее в ожерелье казалась красивее.

Князь продолжал свое дело. Он снял перчатки с рук молодой девушки. Она не сопротивлялась, почти бессознательно спрашивая себя, не сон ли это?

Он надел ей на обнаженные руки два браслета превосходной работы, на одном, тонком, блестел громадный рубин, другой, более широкий, был весь усыпан бриллиантами.

— Теперь к столу! — весело сказал он, отводя силой Ирену от зеркала. — Ты должна хотеть и пить, и есть — ты, наверное, утомилась с дороги?

Она послушно последовала за ним во вторую комнату, где уже был накрыт роскошный завтрак. От поставленных в их отсутствие на стол блюд с изысканными и дорогими кушаньями несся раздражающий аппетит запах.

IV НЯНЬКА

Частые и довольно продолжительные прогулки Ирены стали, как мы уже знали из ее слов, тревожить ее няньку, хотя Ядвига была далека от каких-либо подозрений, имеющих хотя бы малейшее отношение к действительно происходившему.

Она считала Ирену, по привычке всех нянек, питомцы которых выросли на их глазах, еще совершенным ребенком, и мысль о каких-либо любовных похождениях даже самого невинного свойства, в которых бы играла роль ее «девочка», не укладывалась в голове старой польки. В день последней прогулки ее воспитанницы она как-то инстинктивно стала тревожиться ее отсутствием ранее обыкновенного. Когда же наступило время завтрака, а Ирены все не было, Ядвига положительно испугалась.

— Мало ли что может случиться, и как это я, старая дура, отпускаю ее одну! Она стала такая нервная, слабая, чего-нибудь испугается, упадет в обморок, — корила себя она, с тревогой поглядывая из окон своей комнаты на калитку, ведущую в лес, которую Ирена, спеша на свиданье, забыла затворить.

— Но ведь она гуляет одна целое лето и ничего не случалось… может быть, просто забралась далеко… — старалась она оправдать и утешить самое себя.

Время между тем шло, а Ирена не появлялась.

Беспокойство Ядвиги стало расти. Она послала работника в лес искать барышню и с беспокойным нетерпением стала ждать его возвращения.

Он ходил, казалось ей, очень долго и вернулся один. По его словам, исходив весь лес, он не нашел барышни.

Наступило время обеда, а Ирена все не возвращалась.

Залесская разогнала по лесу всех своих работников и работниц, но они все, иные уже почти к вечеру, вернулись на ферму и заявили, что барышни в лесу нет.

Весть о таинственном исчезновении Ирены, бывшей любимицей не только живущих на ферме, но и всего села Покровского, с быстротою молнии облетела все село.

— Она заблудилась… она умерла… Пропала моя головушка… — на все лады бессмысленно причитала Ядвига, рвавшая на себе волосы.

Она и сама обегала добрую половину Облонского леса, крича изо всей силы имя своей питомицы, но только эхо в некоторых местах откликалось на ее зов.

Поздно вечером на ферму явился один из крестьян села Покровского, только что прибывший из Москвы, и передал Ядвиге, что сегодня, когда он ехал в город, почти у самой заставы его обогнала дорожная карета, запряженная четверкой, и в ней он увидал своими глазами барышню — Ирену Владимировну.

— Когда это было?

— Да уже за полдень! Я еще подумал, что это так рано наша барышня-то укатила, аль мамаша за ней приехала, только одно мне показалось сомнительно…

— Что?

— Рядом с ней, кажись, сидел какой-то барин!

— Это ты обознался! — вскрикнула Ядвига, хотя в душе поняла, что мужик говорит правду.

— Видит Бог, не лгу, как сейчас ее вижу, сидит веселая такая.

— Веселая!.. Нет, это не она! — строго сказала Залесская.

Крестьянин ушел.

После его ухода она тотчас же пошла в комнату молодой девушки. Стоявшие в ней цветы распространи ли нежное благоухание. Окно было открыто. Постель постлана, как всегда. Особенного беспорядка не замечалось, исключая двух брошенных на стул платьев, доказывавших, что Ирена перед уходом не знала, какое надеть.

Ядвига стала искать какого-нибудь следа, который мог бы указать ей, что происходило в сердце молодой девушки перед ее уходом из дому.

«Было ли это заранее обдуманное намерение, или же она уступила какой-нибудь неожиданной просьбе?

Может быть, она оставила письмо, записку… Так не уезжают, не простившись, для этого нужно быть слишком черствой душой…

А Рена была такая добрая».

Так думала и рассуждала сама с собой добродушная женщина, все продолжая свои поиски.

Она не нашла ничего.

Все было на своем месте, но ни письма, ни малейшего знака, могущего объяснить, указать, не находилось.

«Если она уехала с мужчиной, с любовником, — продолжала соображать Ядвига, — то, стало быть, она его знала уже давно. А я, старая дура, этого и не замечала!»

Она снова предалась неописуемому отчаянию, бегая по комнате со сжатыми кулаками, как бы преследуя соблазнителя и похитителя ее «девочки».

«Но, — вдруг остановилась она, — он, может быть, написал».

Она снова принялась искать, переворачивая все в ящиках стола и комода, шаря по карманам платьев, встряхивая подушки, простыни, одеяло.

В этих поисках прошло более половины ночи, но они не привели, конечно, ни к каким результатам, так как князь Облонский был не из тех, которые пишут женщинам.

Утомившись, Ядвига опустилась наконец на стул, не решаясь, впрочем, уйти из той комнаты, где она все-таки чувствовала себя ближе к Рене, где все напоминало о ней.

Она напрягала слух, не слышно ли какого-нибудь стука, не подъезжает ли экипаж, может быть, Рена вернется, а может быть, мужик и ошибся.

Наступило утро. Ядвига мало-помалу успокоилась. Мысли ее прояснились.

«Заявить полиции! — мелькнуло в ее голове. — Но это будет, несомненно, оглаской. Спросят, кто мать этой девочки? Где она живет? Чем занимается?»

Ядвига знала, что Анжелика Сигизмундовна более всего боится такой огласки.

«Надо ехать к ней самой!» — решила старая полька и, передав заведование фермой своей помощнице — преданной женщине, с первым же поездом уехала в Москву, а затем в Петербург.

V НА ДАЧЕ У АНЖЕЛЬ

Было два часа дня.

Анжелика Сигизмундовна Вацлавская только что встала, выпила утренний шоколад и вышла в роскошном домашнем неглиже на террасу своей дачи.

Она была в этот день в хорошем расположении духа. Она решила через какие-нибудь два-три месяца покинуть не только Петербург, но и Россию, и уехать со своей ненаглядной дочерью, со своей дорогой Иреной, за границу, в Италию. Она поручила уже комиссионерам исподволь подыскивать ей покупателя на дачу — всю же обстановку как дачи, так и петербургской квартиры она решила поручить продать с аукциона. Подведя итоги, она была довольна крупной суммой своего состояния.

«Рена у меня не бесприданница, таким кушем не побрезгает даже иностранный принц!» — самодовольно думала она.

Перед ней носился дорогой образ красавицы дочери — этого чистого, невинного создания.

Вдруг взгляд ее упал на извозчичью пролетку, остановившуюся у решетчатых ворот дачи.

Из нее выходила женщина.

Анжелика Сигизмундовна узнала Ядвигу.

Она почувствовала, что у нее остановилось сердце, и она как бы застыла с наклоненной головой, казалось, ожидая готового разразиться над ней громового удара.

Залесская, между тем, торопливой походкой прошла сад и поднялась на террасу.

— Что случилось с Реной?! — вскричала Анжелика Сигизмундовна.

Она бросилась к Ядвиге и схватила ее за руки.

— Она умерла?

— Нет!

— Больна, умирает?

— Нет.

— Так что же?

Залесская еще ниже опустила голову.

— Что же, что же? — простонала Анжелика Сигизмундовна и вдруг схватилась руками за голову.

Она поняла.

— Это невозможно!

— Она уехала… — чуть слышно прошептала Ядвига.

— Уехала, куда, как?

— Не знаю… Ее увезли!

— Увезли!

Она хрипло вскрикнула, схватила Ядвигу за руку и с необычайной силой потащила ее в гостиную.

— И ты осмеливаешься это говорить, — продолжала она глухим голосом. — Ты, ты…

— Ради Бога, выслушайте меня… Вот как это случилось.

Ядвига подробно рассказала все, что знала.

Анжелика Сигизмундовна, овладев собой после первого порыва отчаяния, слушала ее стоя, неподвижная, бледная как полотно, с искаженным лицом.

— И это все! — почти холодно произнесла она по окончании рассказа няньки.

— По крайней мере все, что я знаю. О, вы даже не в состоянии меня обвинять так, как я сама себя обвиняю за мою глупость, за мое доверие… — говорила Ядвига, обливаясь слезами и ломая руки.

— Все это пустяки, — прервала ее Анжелика Сигизмундовна. — Что сделалось, того не воротишь. Я сама узнаю, насколько ты виновата. Дело не в слезах и не в отчаянии. Надо действовать, разыскать Рену и спасти ее, если есть время, узнать, кто этот человек. Кого ты подозреваешь?

— Никого!

— Ты ничего не замечала?

— Клянусь вам, я никого не видала около фермы.

— В таком случае, это насилие!

— Не думаю.

— Почему?

— Та, которую видели в карете, весело улыбалась.

Анжелика Сигизмундовна ходила взад и вперед по гостиной, подобно разъяренной львице в клетке.

— Вся моя жизнь снова разбита! — прошептала она. — Я проклята.

Она остановилась, посмотрела на Ядвигу и протянула ей руку.

— Я не сержусь на тебя. Мать должна сама наблюдать за своей дочерью, а я такая мать, которая не могла этого сделать!

— Вы на меня можете не сердиться, вы меня можете прощать, но я себе этого никогда не прощу. Я теперь многое припоминаю…

— Что такое?

— У девочки изменился характер.

— С каких пор?

— На другой день после вашего отъезда. Она против обыкновения не скучала. Меньше об вас говорила. Была веселее, чем прежде, кокетливее… Чаще стала совершать продолжительные прогулки… Я этому радовалась…

Анжелика Сигизмундовна опустилась в кресло, закрыла лицо руками и долго хранила глубокое молчание.

Ядвига молчала тоже, уважая сдерживаемую душевную боль матери.

— Это человек богатый… и немолодой!.. — вдруг начала, как бы разговаривая сама с собой, Анжелика Сигизмундовна.

— Почему вы так думаете? — не удержалась, чтобы не спросить, Ядвига.

— Мне знакомы подобного рода дела! Эти кареты… вся обстановка… Молодой человек, особенно влюбленный, выказал бы себя… сделал бы какую-нибудь неосторожность… Скрытность Рены, ее обдуманное молчание… все это было ей предписано… Очевидно, он все предвидел… Я узнаю ловкую руку, наторевшую в руководстве женщинами, умеющую скрыть концы любовных похождений… Бедная, бедная Рена! Мужчины — это подлые, низкие, презренные существа… Ты по своему неведению попала в их страшные когти… Нужно узнать… и я узнаю…

Она вдруг поднялась с места.

— Если поздно спасти тебя, то не поздно отомстить за тебя! — воскликнула она, ломая руки. — Ядвига, — быстро сказала она, — ты переночуешь у меня… Завтра мы вместе поедем…

— Куда?

— В Покровское! Я сама произведу следствие.

— Но разве вы не обратитесь в полицию, в суд?.. Я хотела так сделать, но побоялась без вас…

— И хорошо поступила. Никогда!.. Лучше умереть!

Ядвига смотрела на нее удивленно вопросительным, взглядом.

— Как же вы хотите ее найти?

— Да разве ты не понимаешь, что женщина, подобная мне, не может ничего предпринять или предъявить жалобу — это значит отдать себя на посмешище толпы, оскандалить мою дочь!.. Мне жаловаться на то, что соблазнили мою дочь!.. О, как над этим станут потешаться все… и в моем кругу… и в кругу порядочных людей. Кто поверит моему горю? Кто поверит искренности моих слез? Разве ты-то не знаешь, что все, что ты здесь видишь, — позор. Что вся эта роскошь, меня окружающая, — грязь. Что одно мое имя — бесчестие. Все эта, прольется потоком грязи на мою дочь… Я загрязню ее гораздо больше, если буду публично требовать ее возвращения, чем похитивший ее подлец, который, едва пройдет его минутное увлечение, прогонит ее.

— Однако… может быть, если он ее любит… она так прелестна… я не могу верить…

— Он ее не любит! — повторила Анжелика Сигизмундовна со смехом, заставившим содрогнуться Ядвигу. — Любовь… всех этих мужчин… я знаю, чего она стоит, для меня это, к несчастью, не новость! Но довольно об этом! Я решила даже не откладывать до завтра… Мы едем сегодня же вечером.

Ядвига молча стояла перед своей бывшей воспитанницей и, казалось, была теперь более потрясена страшным презрением последней к самой себе и другим, нежели несчастьем, постигшим Рену.

На следующий день они обе уже были в Покровском.

VI СЛЕДСТВИЕ

В продолжение целой недели Анжелика Сигизмундовна молча утром уходила с фермы, молча возвращалась бледная, утомленная, расстроенная.

Ядвига не смела ее расспрашивать.

Однажды вечером она вернулась позднее обыкновенного. Глаза ее блестели. Она молча села в угол своей комнаты, бывшей когда-то комнатой дочери. Она поселилась в ней по ее собственному желанию. Нянька последовала за ней.

— Я знаю теперь все! — после некоторого молчания произнесла Анжелика Сигизмундовна дрожащим голосом.

— Кто же он? — спросила Ядвига.

— Князь Облонский.

Ядвига отступила.

— Как! Этот важный барин, уже далеко не молодой… Это невозможно!

— Он!

— Но ведь здесь его все уважают, так хорошо о нем отзываются… У него самого две дочери, одна невеста, другая уже замужем… Серьезный человек, отец семейства…

Анжелика Сигизмундовна пожала плечами.

— Это ничего не значит! Я его знаю. Он первый, кого я подозревала в самом начале твоего рассказа… Он умеет прельстить… Это самое худшее, чего я могла ожидать… Это проклятие… Я знала, что у него здесь имение, в котором он проводит каждое лето, но могла ли я взять от тебя Рену? Тебе я одной доверяла… И, наконец, этого-то я от него не ожидала.

— Но как же вы разузнали?

— О, я могла бы убедиться в этом неделю тому назад, но впопыхах от неожиданности удара забыла главное — поехать в пансион г-жи Дюгамель. Я сделала это Только сегодня после обеда, и оказалось, что бумаги Рены взял обманом князь Облонский, вместе с бумагами своей дочери Юлии, уверив начальницу, что действует по моему поручению. Я не показала и виду, что это не так, что было для меня тем возможнее, что г-жа Дюгамель первая начала мне передавать о его к ней визите. Это только подтвердило окончательно мои подозрения, так как еще сегодня утром я знала, что это он.

— Почему же?

— Я разузнала все в Облонском. С деньгами можно заставить говорить прислугу. Десять дней тому назад князь внезапно выехал из имения, причем карету попали к лесу. Ранее, наконец, одна из горничных княжеского дома, у которой было назначено с кем-то свидание в лесу, встретилась с князем, но успела от него спрятаться и увидала его с молоденькой и очень хорошенькой, на вид благородной, не похожей на крестьянку девушкой.

— На что же вы решились? Преследовать его? — с волнением спросила Ядвига.

— Нет, я против него юридически бессильна, особенно теперь, когда он знает тайну рождения Рены. Он может заявить, что я ему сама продала ее, и ему поверят…

— Что же делать?

— Спрятаться и молчать. Его нет в Москве, он, вероятно, укатил с ней за границу, но он вернется, вернется в Петербург. Надо только, чтобы он считал меня в отсутствии.

— Но хорошо, положим так — он вернется… Что же тогда?

— Что тогда? Я пока еще сама ничего не знаю, но горе ему…

Анжелика Сигизмундовна злобно заскрежетала зубами.

На другой же день она уехала в Петербург, приказав Ядвиге как можно скорей продать кому-нибудь роковую для них обеих ферму и тотчас же после продажи приехать к ней.

По приезде на берега Невы она казалась по наружности уже совершенно спокойной и повела свой обыкновенный образ жизни, хотя стала торопить комиссионеров продажею дачи и распускала слух, что через несколько месяцев намерена уехать года на два за границу.

В составленном плане ей был далеко не лишним опытный помощник, и она остановилась на знакомом уже читателям Владимире Геннадиевиче Перелешине.

«Я поторопилась!» — подумала она, припомнив сцену между ней и последним менее чем за неделю до привезенного ей Ядвигой потрясающего известия.

Владимир Геннадиевич по обыкновению явился за субсидией, но она не только что отказала ему, но почти прогнала от себя.

— Я не нуждаюсь более в ваших услугах, — холодно отвечала она ему, — можете даже не беспокоиться посещать меня…

— Не нуждаетесь, — прохрипел он, — значит, вы думаете, что меня можно прогнать как лакея? Ошибаетесь.

Он посмотрел на нее угрожающим взглядом. Она не сморгнула.

— Вы совершенно напрасно надеетесь меня испугать, я не из трусливых… — холодно заметила она. — Я, право, не понимаю даже, чего вы от меня хотите?..

— Исполнения просьбы…

— Кто просит, тот, значит, не может требовать.

— Я могу, но не хочу! — запальчиво произнес он.

— Вы? — презрительно поглядела она на него.

Он смутился от ее тона и взгляда.

— Однако вы не посмеете отрицать, что я вам оказал много услуг…

— Вам за них заплачено, и заплачено щедро… Вы этого, надеюсь, тоже не посмеете отрицать…

— Это относительно! — уклончиво отвечал он.

— Вы сами заявили, что довольны…

— Но я могу и в будущем быть вам полезным, хотя и отрицательно.

— Я вас не понимаю.

— Я могу быть вам вреден.

— Вы? — уставилась она на него.

— Да, я, я могу многое порассказать…

— Кому?

Этот простой вопрос поставил в тупик Владимира Геннадиевича. Он только сейчас сообразил, что за последнее время, после совершенно разоренного Гордеева, уехавшего на службу в Ташкент, у Анжель не было обожателей, на карманы которых она бы рассчитывала и которыми вследствие этого дорожила.

Тех, которых он ввел в ее салон, постигла печальная судьба — она не обращала на них внимания. Все они были для нее слишком мелки…

Он, как читатель, наверное, уже догадался, играл относительно Анжель роль фактора, поставляющего своеобразный «живой товар», в виде кутящих сынков богатых родителей, известных под характерным именем «пижонов». Зная ее тайны, он, конечно, мог всегда подвести ее относительно ее покровителей, которых одновременно бывало по нескольку.

Теперь положение дел изменилось.

Он понял это и молчал.

Анжелика Сигизмундовна встала.

— А за то, что вы осмелились мне угрожать, я уже совершенно серьезно объявляю вам, что надеюсь разговаривать с вами в последний раз…

В ее глазах блеснул угрожающий огонек. Она медленно вышла из гостиной, оставив своего гостя в печальном одиночестве.

— Зажирела… — с бессильною злобою проворчал? он, — ну, да я тебе покажу!

Он взял шляпу и уехал.

Эту-то сцену и припомнила Анжелика Сигизмундовна.

— Все это пустяки! Надо послать за ним! — сказала она себе.

Она хорошо знала нравственную физиономию своего «верного слуги».

За деньги он перенесет данную ему без свидетелей пощечину.

Она распорядилась.

Посланный вернулся с ответом, что г-н Перелешин уже около месяца как уехал из Петербурга, куда и надолго ли — неизвестно.

Спустя два месяца среди столичных виверов разнеслась весть об отъезде Анжель, этой «рыжей красавицы», за границу.

Вся столичная золотая молодежь и масса «этих дам» присутствовали на аукционе обстановки ее квартиры на Большой Морской.

Купили, впрочем, почти все маклаки. Дачу на Каменном острове со всей обстановкой приобрел для своей подруги сердца один невский банкир, вскоре после этого вылетевший в трубу.

VII ОН ОТОМСТИЛ

В те два месяца, которые провела Анжелика Сигизмундовна по возвращении из Покровского до дня своего исчезновения с горизонта петербургского полусвета, она ни на йоту не изменяла режима своей жизни и была по наружности по-прежнему холодна и спокойна.

Она только немножко похудела и в ее чудных глазах стал чаще появляться злобный огонек, что, впрочем, придавало ее взгляду особую «адскую» прелесть и силу.

Дорого, однако, обходилось ей это показное спокойствие, и лишь оставаясь наедине с собой, она вволю предавалась мрачному отчаянию, изрыгая всевозможные проклятия и угрозы по адресу князя Сергея Сергеевича Облонского.

Как ни тяжел был удар, обрушившийся на нее при известии об исчезновении ее дочери, сила этого удара увеличилась, когда она узнала, что похитителем Ирены был не кто иной, как князь.

— Это самое худшее, чего я могла ожидать, — сказала она, как припомнит читатель, Ядвиге. — Это проклятие!

К страданиям, причиненным ей позором ее любимой дочери, присоединялось озлобление против самой себя при внутреннем неотвязчивом сознании, что любовным приключением князя Облонского и Рены она, Анжель, была потрясена и оскорблена не только как мать, но и как женщина.

Она сама любила Сергея Сергеевича — любила до ненависти.

Он погубил ее дочь, ее дорогую Рену, — она проклинала его, но в сердце ее, независимо от ее воли, шевелилось другое бесившее ее чувство — ревность к своей дочери.

Она принималась проклинать себя, старалась всею силою своей закаленной жизнью воли сбросить с себя этот страшный кошмар рокового двойного ощущения, но напрасно…

В томительные, проводимые ею без сна ночи или, правильнее сказать, при ее жизненном режиме, утра, образ князя Облонского неотступно стоял перед ней, и Анжель с наслаждением самоистязания вглядывалась в издавна ненавистные ей черты лица этого человека и доходила до исступления при мысли, что, несмотря на то, что он стал вторично на ее жизненной дороге, лишал ее светлого будущего, разрушал цель ее жизни, лелеянную ею в продолжение долгих лет, цель, для которой она влачила свое позорное существование, причина этой ненависти к нему не изменилась и все оставалась той же, какою была с момента второй встречи с ним, семнадцать лет тому назад. Этой причиной была любовь.

Она живо и ясно припоминала, как будто это было вчера, появление князя Сергея Сергеевича в ее салоне в первый год ее петербургской карьеры в качестве «львицы полусвета».

Его изящный, обаятельный образ проносился перед ней, ей явственно слышался его грудной, в душу проникающий голос.

«Он умеет прельщать!» — мелькала в ее уме фраза, сказанная ею Ядвиге. Она знала это по опыту и знала также, что протекшие годы не произвели почти никакого разрушающего действия ни на внешнюю, ни на внутреннюю физиономию этого «вечно юного ловеласа высшего разбора».

Она вспоминала, что чуть было она сама, она — Анжелика Сигизмундовна Вацлавская, с так недавно разбитым сердцем, с руками, на которых еще не успела обсохнуть кровь убитого ею любимого человека, не увлеклась ухаживаниями князя, не бросилась в его объятия с безумной бесповоротной решимостью посвятить ему одному всю свою жизнь, умереть у его ног, когда угаснет любовь в его ветреном сердце, забыв и свою цель, и свою, тогда еще малютку, дочь.

Она живо помнила, какое впечатление производил на нее в Варшаве, в доме Ладомирских, этот человек и сколько нравственной ломки пришлось ей произвести над собой, чтобы выйти победительницей в борьбе с нахлынувшим на нее к нему чувством, после подлого поступка с ней Владимира, тем чувством любви, страсти, самое воспоминание о котором она, казалось ей, похоронила навсегда в стенах Рязанского острога.

Она бросилась в Москву, в Покровское, и там только, на ферме Ядвиги, у колыбели Рены, нашла в себе вновь силу повторить свою клятву и вернуться в Петербург во всеоружии неспособной к малейшему проявлению истинной любви бесстрастной женщины.

Данная ею клятва была несложна. Вышедши оправданной из Рязанского окружного суда, вернувшись в Варшаву вместе со своею дочерью, она, устроив свои дела, увидала себя обладательницей небольшого капитала, тысяч в пятнадцать рублей. Захватив с собой свою няньку Ядвигу, она поехала в Москву, купила ферму близ Покровского и оставила на попечении старой польки малютку Рену.

Положив на имя Залесской в один из московских банков три тысячи рублей, она с остальными деньгами решила перенести свою деятельность на берега красавицы Невы.

В бессонную ночь накануне отъезда, проведенную ею у колыбели спавшей невинным младенческим сном дочери, дала она эту несложную, но страшную клятву.

«Всю оставшуюся в моем сердце любовь и нежность посвящу я тебе, дорогое несчастное дитя! — сказала Анжелика Сигизмундовна. — Никогда, ни к одному мужчине в мире не появится в нем ничего, кроме холодного презрения; ты лишена одним из них имени, я доставлю тебе громадное состояние, которое в наше время заменит всякое имя. У меня нет его теперь, но оно будет — у меня есть красота, — она тот же капитал. Она явилась одной из причин твоего появления на свет, я пожертвую ею же для тебя. Я заставлю мужчин пресмыкаться у ног моих, дорого платить за мои ласки, за мою кажущуюся страсть — страсть погубила меня, на ней же я построю твое и мое отмщение. Я буду беспощадна в разорении этих подлецов, чтобы их почти всегда покрытыми грязью деньгами упрочить благосостояние дочери подлеца. Клянусь тебе в этом тем, что у меня осталось дорогого в этом мире, — твоею жизнью!»

Она наклонилась и поцеловала ребенка, как бы запечатлев свою клятву этим поцелуем.

Эту-то клятву повторила она после чуть было не роковой для нее второй встречи с князем Сергеем Сергеевичем Облонским.

Все это она припоминала в бессонные ночи. Воспоминания ее неслись далее.

Она возвратилась в Петербург. Ее отсутствие произвело впечатление на Облонского. Разлука, хотя кратковременная, с женщиной, которой он серьезно увлекся и которая притом, по ее положению, казалась такой доступной, взбесила нетерпеливого князя. По ее возвращении он стал ухаживать усиленнее, настойчивее, но, увы, безуспешно, и притом на глазах у более счастливых соперников, поглядывавших на него с худо скрываемыми насмешливыми улыбками.

«Рыжая красавица» Анжель для него, князя Облонского, привыкшего одним взглядом своих ласкающих глаз покорять женщин с безупречной репутацией, оказалась недоступной Минервой.

Сергей Сергеевич выходил из себя.

Анжелика Сигизмундовна продолжала держать его в почтительном отдалении.

Всему бывает конец, и князь принужден был примириться со своим положением. Сохранив с Анжель игриво-дружеские отношения, он, казалось, сделался к ней совершенно равнодушен, хотя по временам в его красивых, полных жизни глазах появлялось при взгляде на нее не ускользавшее от нее выражение непримиримой ненависти и жажды мести за оскорбленное самолюбие.

Она платила ему той же, прикрытой массой холодного равнодушия, ненавистью.

Такие отношения установились и продолжались между ними.

— Он отомстил, жестоко, безжалостно отомстил! — воскликнула она при этих воспоминаниях, ломая в отчаянии свои красивые руки. — Но и я не останусь в долгу у тебя, ненавистный человек! — почти рычала Анжель. — Если поздно спасти Рену и отомстить за себя, за годы причиненных мне тобою нравственных терзаний, то не поздно никогда жестоко отомстить тебе за нас обеих.

VIII СОРВАЛОСЬ

— Что ты ничего не кушаешь и не дотрагиваешься даже до твоего стакана? — говорил князь Сергей Сергеевич Ирене, сначала весело, под впечатлением дорогих, подарков и осмотра себя в зеркале, усевшейся за стол, но потом вдруг затуманившейся и сидевшей безмолвно, с опущенными глазами.

— Я сыта! Вина же я никогда не пила и не хочу его! Я бы лучше выпила воды, — тихо, не подымая головы, произнесла молодая девушка.

— Воды! — весело продолжал он. — Кто же пьет воду? Ты только попробуй, это легкое вино, сладкий икем — он тебе понравится.

Сергей Сергеевич пододвинул к ней стакан. Ирена молчала.

— Скушай еще вот эту пожарскую котлетку, здесь их готовят мастерски, — положил ей князь из дымящейся серебряной кастрюльки кушанье на тарелку.

— Я не могу! — прошептала она.

— Тебе со мной скучно, ты не любишь меня, если не хочешь ни позавтракать со мной, ни выпить за мое и твое здоровье, за наше будущее счастье.

Она подняла на него глаза и окинула его взглядом грустного упрека.

— Если я не прав — докажи, выпей и съешь! — продолжал настаивать он, восторженно любуясь ею. Ее личико, подернутое дымкой грусти, казалось еще более прелестным.

Ирена быстро взяла свой стакан, чокнулась с князем и выпила почти залпом.

— Вот теперь я тебе верю, — засмеялся он.

Она принялась за котлету, но, видимо, ела насильно. Он налил ей бокал шампанского.

— Еще? — с испугом спросила она.

— За здоровье твоей мамы! — произнес он вместо ответа и чокнулся.

— Мамы, мамы! — порывисто повторила она и быстро выпила бокал.

С непривычки это было чересчур много. Она заметно опьянела, глаза ее заблестели, лицо покрылось ярким, почти неестественным румянцем, — она была восхитительна.

Князь пожирал ее глазами, но выжидал, боясь испортить все дело резкою выходкою.

Она весело болтала с ним, лакомясь сочною грушею дюшес, на тему приезда ее матери, предстоящей свадьбы. Она описывала ему тот подвенечный наряд, в котором она видела себя во сне.

Он не слыхал половины из ее болтовни и машинально отвечал на ее вопросы.

Кровь бросалась ему в голову, в висках стучало.

Он был пьянее, чем она, единственно от ее близости к нему.

— Мы будем венчаться здесь, в Москве?

— Не знаю, может быть, здесь, а может быть, и за границей.

— Мы поедем за границу, а не сейчас в Петербург?

— Нет, сперва за границу.

— Так и есть, так и есть, то же говорила и мама, — прошептала она. — Мне бы хотелось венчаться здесь; конечно, мама поедет с нами и за границу, но здесь на нашей свадьбе была бы и Ядвига.

При воспоминании о покинутой ею так неожиданно няне сердце Ирены болезненно сжалось.

«Бедная, она просто измучается, прежде чем узнает о моем счастии; ищет теперь, чай, по всему лесу, чего-чего не передумает», — пронеслось в ее голове.

— Когда мама приедет сюда, можно будет сейчас же дать знать няне Ядвиге, что я здесь? — спросила она.

— Конечно, можно…

— Что же мамы все нет?

— Вероятно, ее что-нибудь задержало.

Он пересел к ней на диван и обнял за талию. Рена не сопротивлялась.

Он привлек ее к себе, она почувствовала дрожь его руки и взглянула ему прямо в лицо.

Выражение этого лица, виденное ею впервые, поразило ее — она не узнавала милые ей, теперь искаженные волнением черты, взгляд его глаз не был тем бархатным, который она привыкла видеть покоящимся на себе. Он горел каким-то диким, страшным огнем.

Она задрожала и сделала невольное движение, чтобы вырваться из его объятий, но безуспешно, он сжимал ее все с большею и большею силой, покрывая ее лицо и шею жгучими поцелуями.

Вдруг она истерически зарыдала.

Первый стон, вырвавшийся из груди трепетавшего в его мощных объятиях слабого существа, моментально отрезвил его.

Он выпустил ее из своих объятий. Она упала поперек турецкого дивана, продолжая оглашать комнату истерическими рыданиями.

Сергей Сергеевич бросился в кресло.

— Не могу, не могу! — простонал он. Рыданья Ирены прекратились. Князь тоже пришел в себя.

Он прошел в спальню, взял с туалетного столика одеколон и стал приводить в чувство все еще лежавшую недвижимо молодую девушку. Он смочил ей одеколоном голову и виски, дал понюхать солей, пузырек с которыми всегда находился в его жилетном кармане. Она понемногу стала приходить в себя.

Но едва она открыла глаза и увидала его, как снова вздрогнула.

— Рена, дорогая моя, что с тобой? — нежно успокаивал он ее.

Она молча села на диван, склонив голову, и крупные слезы неудержимо полились из ее глаз.

— О чем же ты плачешь? Я тебя испугал? Прости меня, не плачь, взгляни на меня.

— Я боюсь тебя, боюсь! — прошептала она сквозь слезы.

— Чего же ты боишься, ведь ты же знаешь, как я люблю тебя.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб.

— Нет, нет, потом, при маме, на балу, на свадьбе… — бессвязно лепетала она.

Он стал ходить по комнате, по временам взглядывая на сидящую все в одной и той же позе Ирену.

Вид этого плачущего, испуганного ребенка пробудил в его сердце жалость. Первой мыслью его было отвезти ее назад, на ферму, но он тотчас же прогнал эту мысль. Трепет, хотя и болезненный, ее молодого, нежного тела, который он так недавно ощущал около своей груди, заставил его содрогнуться при мысли отказаться от обладания этим непорочным, чистым созданием, обладания, то есть неземного наслаждения. Рука, протянутая уже было к звонку, чтобы приказать готовить лошадей, бессильно опустилась.

«Нет, она будет моей во что бы то ни стало, и будет моей добровольно, даже если бы мне пришлось для этого пойти на преступление, лишиться половины моего состояния!» — мысленно решил он и снова плотоядным взглядом окинул сидевшую в той же позе молодую девушку.

Но вот она подняла голову и посмотрела на него умоляющим взглядом.

— Отвези меня назад, к няне! — заговорила она, точно угадав промелькнувшую в его голове за минуту мысль.

Скажи она эту фразу на мгновение ранее, он, быть может, и согласился бы, но теперь он снова надеялся.

На что, он не знал и сам.

«Она будет моей, она должна быть моей», — проносилось в его голове. Она повторила просьбу.

— Я не могу этого сделать для тебя, — отвечал князь деланно равнодушным тоном. — Ты сама знаешь, что ты здесь по воле твоей матери. Когда она приедет, ты можешь сказать ей, что желаешь возвратиться в Покровское или пансион, что отказываешься быть моей женой…

— Нет, нет, я не отказываюсь, я не хочу ни в Покровское, ни в пансион, прости меня, я хочу только поскорей увидеть маму, обвенчаться с тобой и уехать за границу, — заметила Рена, поспешно утирая все еще продолжавшие навертываться на глаза слезы.

Он снова сел рядом с ней на диван.

Она немного отодвинулась от него.

Не давши ей заметить, что это не ускользнуло от его внимания, он своим вкрадчивым, привычным для нее тоном стал говорить, что ей нечего беспокоиться, что дурного с ней случиться ничего не может, а что если ее мать не приедет ни сегодня, ни завтра, то, вероятно, потому, что ее задержали в Петербурге неотложные дела. Ведь она сама знает, не раз говорила ему, что ее мать настолько связана делами, что не может даже для нее уделить лишний час времени. Что он завтра же поедет к начальнице пансиона взять ее бумаги, о чем Анжелика Сигизмундовна просила будто бы его в последнем письме, а от г-жи Дюгамель, вероятно, узнает, где находится ее мать и что ее задержало. Наконец, она прямо могла проехать за границу, оставив на его имя или на имя своей дочери письмо у начальницы пансиона.

Он говорил, не составив себе еще никакого плана дальнейших действий, но по мере того, как высказывал Рене успокоительные доводы, этот план в общих чертах созревал в его голове.

Молодая девушка, желающая верить, — верила и постепенно успокаивалась.

Не прошло и получаса, как она весело болтала с ним, с радостным любопытством слушала его рассказы о петербургской и заграничной жизни, описания Парижа, Рима, Венеции и других замечательных городов и местечек Западной Европы.

Спокойная и довольная расхаживала она по комнатам, любовалась в зеркало на себя и на надетые на ней драгоценные вещи.

Он воспользовался ее расположением духа, позвонил и приказал явившемуся на зов Степану прислать барышне ее горничную.

Степан вышел, и через минуту в комнату вошла бойкая и расторопная молодая девушка, брюнетка, с миловидным, несколько нахальным лицом. Это была служанка, нанятая исполнительным камердинером и получившая от него точные инструкции обращения и разговора со своей молодой госпожой.

Она предложила Ирене пройти в спальню, где в гардеробе оказалось несколько изящных костюмов, сделанных по мерке платьев княжны Юлии, с которой Ирена была почти одного роста и сложения, и заказанных предусмотрительным князем.

Молодая девушка с восторгом стала с помощью Фени — так звали горничную — примерять обновки и наконец остановилась на голубом из легкой шелковой китайской материи платье, которое ей понравилось более всего и с которым она не хотела расстаться.

Платье действительно очень шло к ней.

— Эти вещи, — показала она горничной на ожерелье и браслеты, — подарил мне князь, мой жених, но платья уже, наверное, сюрприз от мамы?

Она вопросительно поглядела на Феню.

— Совершенно верно, милая барышня, — отвечала ловкая камеристка, — платья эти при мне привезли из магазина, и посланная в разговоре со мной объяснила, что их заказала и приказала доставить сюда г-жа Вацлавская.

— Ну да, да, это и есть фамилия моей матери и моя, — с наивным восторгом воскликнула Ирена.

Сергей Сергеевич находился тем временем в снятом им для себя соседнем номере, где продолжительно и таинственно совещался со своим камердинером.

— Скажи горничной, чтобы она ни на шаг не отходила от Ирены Владимировны во время моего отсутствия, а сам тотчас же поезжай в Покровское и устрой все поаккуратнее. Денег не жалей. Тех, которые я тебе дал, хватит?

— За глаза, ваше сиятельство! — отвечал Степан.

Князь снова прошел к Рене. Она встретила его с шумной, чисто детской веселостью, шутила, заигрывала, пообедала с большим аппетитом, но, несмотря на это, он заметил, что она все-таки все время была настороже, и, несмотря на усиленные просьбы с его стороны, ничего не пила за обедом, кроме воды.

— У меня и так болит голова, — заметила она ему.

Ее глаза по временам, когда он близко подсаживался к ней, принимали сосредоточенно-серьезное, почти строгое выражение.

Пережитое ею волнение, видимо, до болезненности обострило в ней инстинктивное чувство самосохранения.

Облонский сразу понял это и старался обращаться с ней с утонченною деликатностью.

Так провели они целый день.

Удаляясь к себе, он почтительно поцеловал ее руку.

IX МЕТРИЧЕСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

Сергею Сергеевичу не спалось. Давно уже он ни физически, ни нравственно не переживал такого дня. Ряд нахлынувших на него разнородных ощущений гнал сон, поддерживая возбужденное состояние духа. Пленительный образ Рены в ярких соблазнительных красках стал так живо представляться ему, что кровь бросилась в голову, в виски стучало, глаза застилало каким-то туманом. Несмотря на эти признаки сохранившихся жизненных сил, ему казалось, что он состарился — этому он втайне приписывал свое честное отступление перед бывшей в его власти беззащитной девушкой.

Это его смущало, он не узнавал себя, в первый раз переживая невольные чувства порядочного человека относительно нравящейся женщины. Немудрено, что такое отношение казалось ему только слабостью.

Победа духовной стороны над животной страстью была для него чем-то незнакомым, неиспытанным.

Он не был в состоянии взглянуть на это явление серьезно, а начинал видеть в нем только комическую сторону. Он вспоминал о петербургских друзьях, которые, наверное, бы с ядовитою насмешкой выслушали рассказ о его летнем любовном приключении, так позорно окончившемся в то время, когда ему представлялась возможность торжествовать победу.

Его высшее самолюбие — самолюбие ловеласа — было страшно оскорблено.

— Мать и дочь — это нечто роковое, — злобно прошептал он под этим впечатлением.

Князь живо припомнил страдания своего уязвленного самолюбия семнадцать лет тому назад, когда его искания с холодным пренебрежением отвергла кокотка — мать той дочери, которая сегодня заставила его испытать все муки бессильного отступления в самый последний, решительный момент борьбы.

Ему казалось, что и теперь, как тогда, семнадцать лет тому назад, он снова долгое время будет принужден проходить сквозь строй едва заметных, но для него чересчур ясных приятельских насмешливых улыбок.

«Она должна быть моей, — даже привскочил он постели, — уже потому, что я люблю ее, и потому, что я должен отомстить ее матери».

Мысли его вернулись к минувшему дню.

Сперва у него появилась мысль, что, быть может завтра все обойдется иначе, что Ирена просто испугалась непривычных для нее ласк, но он принужден был покинуть эту надежду, вспомнив все мелкие подробности изменившегося ее обращения с ним. Он вспомнил выражение ее глаз и понял, что он пробудил в этом ребенке — женщину с сильным характером, что в Рене проснулась ее мать.

«Надо действовать исподволь, — вывел он решение, — но время не терпит. На ферме хватятся Рены, там и теперь, вероятно, идет переполох. Глупая нянька может поднять целую историю. Положим, при его и силе и влиянии у него не могли бы отнять любовницу, но, увы Ирена не была еще ею. Надо спешить, а между тем это невозможно…» О том, что предприняла Ядвига, он надеялся узнать наутро от Степана.

«Увезти скорей за границу…» — мелькнуло в его голове.

На этой мысли он заснул тревожным сном уже тогда, когда яркое утреннее августовское солнце усиленно пробивалось сквозь тяжелые гардины окон занимаемого им номера.

Было около двух часов дня, когда князь, совершив свой туалет, появился в отделении Ирены.

Он застал у нее деревенскую гостью. Это была одна из работниц фермы Залесской, молодая чернобровая Марфуша, с плутоватым выражением миловидного лица.

Она была любимицей барышни и явилась к ней по поручению самой няни Ядвиги, — так по крайней мер она говорила, — чтобы передать своей ненаглядной барышне, чтобы она не беспокоилась, что ее няня хорошо знала о ее прогулках с его сиятельством, но молчала, действуя по приказанию Анжелики Сигизмундовны, что даже о предстоящем ее отъезде в Москву няня Ядвига знала еще накануне, а сегодня утром, следуя приказаниям г-жи Вацлавской, уехала к ней в Петербург, а ее, Марфушу, послала к барышне.

— А она, плутовка этакая, думала, что все время проводила меня, старуху! — со смехом передала Марфуша, будто бы последние слова Ядвиги.

Ирена была в положительном восторге; мысль, что она обманывала дорогую няню и испугала ее своим внезапным отъездом, не давала ей покою.

Теперь все разъяснилось к общему удовольствию. Ирена принялась угощать Марфушу конфетами и фруктами, показывать ей свои наряды и бриллианты.

Хитрая бабенка принялась охать от удивления и восторга и на все лады расхваливать князя Сергея Сергеевича.

В комическом виде представила она пораженных рабочих и работниц фермы по поводу загадочного для них исчезновения барышни.

Ирена заливалась детским звонким смехом. Этот смех услышал вошедший Облонский, почтительно с ней поздоровался и, не подав виду, что появление посланной из Покровского далеко для него не неожиданно, спокойно, даже с любопытством, выслушал рассказ Ирены, с детской торопливостью повторившей ему полученные ею от Марфуши новости.

— Ведь я говорил тебе, что мать знает все, но ты со вчерашнего дня вдруг перестала мне почему-то верить, — тоном нежного упрека заметил князь.

Ирена виновато опустила глазки. Князь, пробыв несколько минут, снова прошел к себе в номер, где его дожидался Степан. Он передал ему в подробности все происшедшее накануне в Покровском и сообщил, как ему удалось подкупить разбитную Марфушу.

«Надо спешить, — подумал князь, внимательно выслушав рассказ и похвалив усердие и искусство своего верного слуги, — Анжель прежде всего, конечно, бросится в пансион».

Справившись об экипаже и узнав, что карета уже давно стоит у подъезда, князь уехал.

Он не прямо отправился в пансион, а приказал кучеру ехать на Кузнечный мост, где остановился у магазина Овчинникова. Там он выбрал великолепный серебряный сервиз и с этим подарком отправился к г-же Дюгамель.

Каролина Францевна — так звали старую француженку, содержательницу пансиона, — была полная женщина, с правильными чертами до сих нор еще красивого лица и не совсем угасшими черными, проницательными глазами, с величественной походкой, одетая всегда в темное платье, с неизменным черным чепцом с желтыми лентами на голове.

Она тотчас же приняла князя — этого богача аристократа, к которым вообще Каролина Францевна питала влечение, «род недуга».

— Soyez le bien venu, mon cher prince![7] — приветствовала она его.

Он почтительно приложился к протянутой ему руке; г-жа Дюгамель даже вспыхнула от удовольствия.

Кроме общей склонности своей к представителям, русской аристократии, Каролина Францевна была особенно неравнодушна к изящному князю и даже называла его заочно — il est très bon et brave garèon chevalier pur sang[8].

Сергей Сергеевич в коротких словах объяснил ей, что, считая образование своей дочери достаточно законченным, он решил взять ее из пансиона и совершить с ней маленькое tournée за границу. Он рассыпался перед ней в благодарностях за заботы и попечения о княжне Юлии.

— Вы, надеюсь, не обидите меня отказом принять на память обо мне и о Julie эту безделицу, — заключил князь и подал Каролине Францевне внесенный за ним лакеем ящик с сервизом.

— К чему это, я считала за честь воспитывать вашу дочь, mon cher prince, я исполнила только мою обязанность… — отнекивалась Дюгамель.

Князь поставил ящик на преддиванный стол.

— Обязанность обязанностью, но маленькие подарки укрепляют большую дружбу, — заметил Облонский. — Взгляните, понравится ли, а то можно переменить.

Каролина Францевна, все еще жеманясь, открыла ящик и, увидав сервиз, не. удержалась, чтобы не воскликнуть:

— Mais c’est un vrai cadeau de roi![9]

— Рад, что вам нравится! — заметил князь.

Она крепко пожала князю руку.

— Merci, merci… Я сейчас принесу вам бумаги Julie.

Она встала с дивана.

— Un instant![10] — удержал ее князь. — Моя миссия еще не окончена, я принужден буду лишить вас и еще одной ученицы…

— Какой?

— Ирены Вацлавской.

— А! — пренебрежительно воскликнула француженка.

Несмотря на то, что она получала от Анжелики Сигизмундовны огромную плату и подарки, ее совесть не была покойна при мысли, что в ее аристократическом пансионе незаконнорожденная, une bâtarde, да еще родившаяся в остроге, quelle horreur![11] Забыв всякую расчетливость, Каролина Францевна почувствовала какое-то облегчение при известии, что Вацлавская покидает ее пансион.

Наконец, ведь могли узнать о существовании Ирены родители других учениц — мог выйти скандал, который нанесет неизмеримо большой ущерб репутации ее пансиона. Она все эти годы трепетала, но раз уже согласилась принять, то не решалась без причины уволить пансионерку.

— Elle était si gentille![12] — вспомнила начальница Рену.

Теперь все это оканчивается благополучно.

Г-жа Дюгамель была довольна.

Облонский между тем толковал ей, что Анжелика Сигизмундовна Вацлавская поручила ему получить бумаги Ирены, которая вместе с ним и его дочерью едет за границу.

— Они так дружны с Julie! — заключил князь.

Восхищенная любезностью Сергея Сергеевича и его дорогим подарком, содержательница пансиона ни на секунду не усомнилась в правдивости князя, и через несколько минут бумаги княжны Юлии Облонской и Ирены Вацлавской лежали в его кармане. Он встал прощаться.

— Привезите их обеих ко мне проститься! — сказала Каролина Францевна.

— Непременно.

Он вышел из гостиной, и г-жа Дюгамель стала внимательно осматривать подаренный ей сервиз.

Уже в карете, по дороге домой, Сергей Сергеевич вынул переданные ему начальницей пансиона бумаги и стал читать метрическое свидетельство Ирены. Содержание этого документа так поразило его, что он не в состоянии был не только сосредоточиться на мысли, что рассказать его пленнице о ее матери, но даже решить вопрос, следует ли давать эту бумагу в руки Ирены.

— Это надо обдумать на досуге. Если я поеду домой, я не удержусь, чтобы не зайти к ней, и могу снова сделать ошибку… В «Эрмитаж»! — крикнул он кучеру, высунувшись из окна кареты.

Через несколько времени князь входил в общую залу этого лучшего московского ресторана, помещавшегося на Трубной площади.

X ВНЕЗАПНАЯ МЫСЛЬ

Почти в дверях общей залы ресторана Облонский столкнулся со знакомым уже читателям Владимиром Геннадиевичем Перелешиным.

Сергей Сергеевич знал его давно, сталкиваясь с ним не только в полусветских, но даже и в великосветских гостиных Петербурга, и был, по выражению Анжель, одним из тех порядочных людей, которые не только не решались не подавать ему руки, но даже всегда готовы были выручить его в затруднительном положении, то есть дать взаймы без отдачи несколько сотен рублей.

Князь даже любил Перелешина за его веселый нрав и едкий ум. При всем этом встреча с ним в настоящую минуту ему не понравилась.

Он сжал брови, что означало высшую степень неудовольствия.

Владимир Геннадиевич, напротив, был в совершенном восторге.

— Дорогой князь, какими судьбами, а я думал, что вы за границей, — говорил он, крепко сжимая ему руку.

— Еду на днях, — проговорил нехотя князь.

— Заехал позавтракать и я тоже, только что сейчас ввалился.

Перелешин врал. Он уже с полчаса бродил по залам ресторана, надеясь встретить знакомых и позавтракать на их счет, но таковых не было.

Народу вообще было мало. Денег в кармане Владимира Геннадиевича было еще меньше. Далеко не первой свежести, хотя и изящный, костюм красноречиво говорил, что финансы Перелешина были далеко не в авантаже.

Понятно, что он набросился на Облонского, как ястреб на добычу, в надежде не только позавтракать, но и перехватить у него малую толику деньжонок.

«Надо кормить, не отвяжется», — мелькнуло в уме князя.

— Сядемте вместе! — как бы подтверждая эту мысль, заметил Облонский.

Они уселись за один из свободных столиков.

— Я закажу! — предложил свои услуги Владимир Геннадиевич.

— Заказывайте!

Перелешин был строг в соблюдении теории разделения труда: если он не мог платить, он заказывал.

Пока он вел серьезные переговоры с половым насчет закусок и завтрака, Сергей Сергеевич занялся осмотром его с ног до головы.

«Дела-то его, как видно, не блестящие», — вывел он заключение, заметив, что на Перелешине даже не было часов, не говоря уже о кольцах и перстнях, которые всегда, бывало, блестели на его выхоленных пальцах с длинными ногтями.

— А вы давно ли в Москве и зачем? — спросил князь, когда Владимир Геннадиевич окончил свое совещание с половым и тот стрелой побежал исполнять приказания.

— Не особенно давно, а зачем — странный вопрос! Зачем петербуржец приезжает в Москву? Или за калачами, или за невестами. До первых я не охотник.

— Значит, приехали жениться?

— Да!

— И что же, есть на примете?

— Какой черт есть — все мне про Москву в этом смысле наврали. Свахи там, говорили, в неделю окрутят, невест с капиталами нетолченая труба… Я тут, как нарочно, недели с две тому назад проигрался в Петербурге в пух и прах. Дай, думаю, попытаю счастья, и айда в Москву. Свах этих сейчас за бока. Не тут-то было. Деньги, проклятые, только высасывают, а толку никакого… Дошел до того, что хоть пешком назад в Петербург иди…

— Так неужели ни одной невесты? — усмехнулся князь.

— Показывали тут одну, денег всего тридцать тысяч, а урод миллионный.

Перелешин расхохотался.

— А вы хотите красавицу, да и денег, чай, полмиллиона? — улыбнулся Облонский.

— Ну, хоть не красавицу, а чтобы с души не воротило, и не полмиллиона, а хоть тысяч сто.

Половой стал устанавливать на стол заказанные водку и закуску.

Князь замолчал, видимо, что-то обдумывая. Вдруг он лукаво улыбнулся.

— А если бы я для вас принял роль свахи? — вдруг спросил он Перелешина.

«Неужели дочь? Говорят, вторая совсем красавица и к тому же миллионерша, — пронеслось в голове Владимира Геннадиевича. — Чем черт не шутит!»

— Почел бы за величайшую честь! — ответил он вслух.

— Приданого пятьдесят тысяч чистоганом вам на руки…

— Не дочь! — вздохнув, прошептал Перелешин к спросил, но уже громко:

— Хорошенькая?

— А вам что за дело?

— То есть это как же?

— Так, у меня невеста особенная, вы ее никогда в глаза не увидите.

— Я вас не понимаю. Сергей Сергеевич рассмеялся.

— Я шучу, конечно, предлагая это вам, но у меня есть в настоящее время случай дать нажить кому-нибудь пятьдесят тысяч чистоганом и без всяких хлопот. Нет ли у вас на примете такого охотника?

— Надо знать условия, — заметил Владимир Геннадиевич, сделавшись необычайно серьезным.

— Условия чрезвычайно простые: передать другому лицу свои бумаги, с которыми то лицо и вступит в брак с известной особой, а бумаги с подписью о совершении бракосочетания возвратить. Молодой муж подаст прошение о выдаче жене отдельного вида на жительство как в России, так и за границей, передаст его опять же заинтересованному лицу, положит себе в карман пятьдесят тысяч рублей и может идти на все четыре стороны.

— Но зачем же все это?

— Один из способов обладать хорошенькой девушкой.

— Разве нет других?..

— Этот оригинальнее…

Князь замолчал и принялся за завтрак. Перелешин задумался.

— А это лицо, если согласится, будет иметь дело лично с вами? — проговорил он после некоторой паузы.

— Исключительно! — отвечал князь, аппетитно обгладывая ножку рябчика.

Владимир Геннадиевич принялся за салат из омаров.

Несмотря, впрочем, на то, что он был голоден, ему было теперь не до еды. Предложение князя его соблазнило. Настоящее его положение было отчаянное. После того, как Анжель дала ему окончательную отставку и чуть прямо не выгнала от себя, он несколько дней пробыл в Петербурге, тщетно надеясь раздобыться деньгами, но успел лишь призанять у трех своих приятелей полтораста рублей и с этими деньгами укатил в Москву — жениться. Найти невесту с солидным приданым, а следовательно, и кредит перед свадьбой, ему не удалось, — дуры, оказалось, перевелись и в Белокаменной, а деньги, при его привычке к широкой жизни, вышли, пришлось заложить часы, кольца и даже кое-что из платья, но и эта сравнительно небольшая сумма, вырученная за эти вещи, ушла быстро из кармана, и он остался, что называется, на бобах. Минут за пять до встречи с Облонским, уныло бродя по залам ресторана, он лелеял скромную, но сладкую мечту перехватить у кого-нибудь хоть сотняжку рублей, и вдруг теперь ему предлагают целый капитал — пятьдесят тысяч.

Он чуть не подавился омаром, мысленно произнося эту цифру.

Положим, эти деньги дают ему за его имя, которое он должен предоставить Бог весть кому. «Несомненно будущей любовнице князя, — продолжал соображать проницательный Перелешин, — которую он, когда она ему прискучит, как ранее этого многих других, наградив по-княжески, бросит в вихрь петербургского полусвета, предоставив желающим».

Его фамилия будет, таким образом, опозорена.

Эта мысль испугала его.

«Но пятьдесят тысяч — ведь это куш», — промелькнуло снова в его уме.

Что такое фамилия? Разве не может быть однофамильцев? Он собственными глазами видел в Москве вывеску портного Перелешина. Кто будет знать, что именно он муж этой кокотки? Они с будущей женой не увидят друг друга в глаза, — мысленно стал приводить он себе доводы в пользу подобной аферы. Наконец, кто знает, если ей повезет как Анжель, он может всегда потребовать от нее крупную сумму в виде отступного, под угрозой предъявления на нее прав мужа, и она не откажет, да и не посмеет отказать ему.

Сам князь Сергей Сергеевич как его сообщник будет отчасти в его руках. От него тоже будет чем поживиться! Куш теперь в перспективе — соблазн был слишком велик.

Князь по временам искоса поглядывал на Владимира Геннадиевича, как бы угадывая течение его мыслей.

— Для вас, ваше сиятельство, я готов, пожалуй, предложить свои услуги, — проговорил наконец Перелешин.

— Для меня? — вопросительно поглядел на него Облонский. — То есть не лично для меня, но так как я хлопочу, то, пожалуй, и для меня.

Владимир Геннадиевич едва заметно улыбнулся.

— Я забыл, между прочим, одно существенное условие, — заметил князь.

— Какое?

— Безусловное уважение к тайне, без всякой малейшей попытки стараться разузнать более того, во что вас сочтут нужным посвятить…

— Понимаю.

— Значит, согласны?

— Согласен! — с некоторым усилием произнес Перелешин.

— Очень рад! — подал ему руку Облонский. — Мне все-таки приятно иметь дело со своим человеком.

Сергей Сергеевич подчеркнул притяжательное местоимение.

Польщенный этим, Владимир Геннадиевич крепко пожал его руку.

Лакей явился с входившей в меню заказанного завтрака бутылкой шампанского. Князь и Перелешин запили сделку искрометным вином.

Оба, однако, надо сказать правду, почувствовали на душе какую-то неловкость.

Князь стал расплачиваться.

— Сегодня в первом часу ночи я вас жду здесь же! — сказал он Владимиру Геннадиевичу. — Время не терпит, надо спешить, принесите все ваши бумаги.

— А вы деньги?

— Нет, деньги вы получите тогда, когда передадите мне отдельный вид на жительство вашей жене сроком на пять лет, и непременно по всей России и за границей, а также заграничный паспорт. В деньгах задержки не будет; вы мне, надеюсь, верите?

— Не в этом дело, но я… в настоящую минуту… в затруднительном положении… — сквозь зубы проговорил Перелешин.

— Вот триста рублей, это не в счет, надеюсь, хватит, все дело мы оборудуем в несколько дней.

Облонский протянул ему, три радужных. Владимир Геннадиевич небрежно сунул их в карман.

— Так до ужина? — Встал из-за стола и протянул он руку уже вставшему князю.

— До ужина!

Они направились к выходу, мимо почтительно раскланивавшихся половых.

XI ИРЕНА УСПОКОИЛАСЬ

Веселый и довольный мелькнувшим в его голове при разговоре с Перелешиным и наполовину уже осуществленным планом, сел князь Сергей Сергеевич в карету и приказал кучеру ехать домой.

Мысли Облонского приняли более спокойное направление, так что, несмотря на то, что карета через несколько минут уже остановилась у подъезда гостиницы, где находилась Ирена, программа предстоящей беседы с ней уже сложилась в голове князя.

Метрического свидетельства он решил ей не показывать. Пройдя сперва в свой номер, он застал там Степана.

Это было очень кстати.

Во-первых, князь решил тотчас же поручить ему приведение в быстрое исполнение второй части придуманного им плана, а во-вторых, его мучила мысль, не позабыл ли верный слуга настроить подкупленную им женщину уверить Рену, как бы со слов ее няни Ядвиги, что Анжелика Сигизмундовна в настоящее время так занята делами, что едва ли ей удастся приехать в Москву, но что она будто бы рассчитывает встретиться с князем и со своей дочерью за границей.

Об этом-то обстоятельстве и задал Сергей Сергеевич первый вопрос своему камердинеру.

Тот дал утвердительный ответ, доказавший, что была не забыта ни одна йота приказаний своего барина.

— Это хорошо! — заметил князь и перешел к отдаче приказаний по осуществлению задуманного им нового плана.

Степан почтительно и внимательно выслушал Сергея Сергеевича и не сразу выговорил свое стереотипное «слушаю-с» — единственный ответ, до сих пор слышанный Облонским от своего неизменного наперсника, «человека на все руки», на все отдаваемые ему приказания.

Видимо, важность поручения заставила задуматься даже оборотистого камердинера.

Несколько минут длилось молчание. Князь сидел диване и щелкал ногтями, что у него служило признаком нетерпения.

Погруженный в размышление, Степан стоял перед ним.

— Это можно-с, ваше сиятельство, — наконец проговорил он. — Есть у меня здесь один человек, он служит в духовной консистории и все эти порядки знает. Я ему только скажу, конечно, что бумаги невесты и жениха в порядке, но необходимо повенчать без огласки в несколько дней…

— Послезавтра, — нетерпеливо вставил Облонский.

— Слушаю-с!

— Свидетели при браке могут быть он да двое из его товарищей. Ни он, ни они никогда и в глаза не видали ни ваше сиятельство, ни Владимира Геннадиевича.

— Это отлично! — воскликнул Сергей Сергеевич. — Да ты-то откуда его знаешь? Согласится ли он на это?

В голосе князя появились ноты беспокойства.

— Не извольте сомневаться, он маленький чиновник, жалованье получает грошовое, доходишки по его месту тоже не Бог весть какие, и притом он мне свой человек — родственник.

— Родственник? — вопросительно поглядел на Степана Облонский.

— Так точно-с, ваше сиятельство, он женат на моей сестре, — не без оттенка гордости проговорил камердинер.

— Так действуй и денег не жалей! — радостно воскликнул князь, вставая.

— Слушаю-с! — отвечал Степан и удалился.

Облонский остался один и стал задумчиво ходить по комнате.

Составленный им так быстро план, при всестороннем его рассмотрении, казался ему весьма удачным. Добиться от Ирены той «не бессознательной взаимности», без которой он чувствовал, что не будет в состоянии обладать ею, и без которой, наконец, обладание этим чистым, наивным существом, если бы оно было возможным, представлялось ему не только лишенным всякой прелести и наслаждения, но просто омерзительным, можно было только исподволь, в продолжение более или менее долгого времени. В России, не рискуя оглаской, ежедневно возможным скандалом со стороны ее матери, женщины, прошедшей тюрьму и, видимо, способной на все, оставаться долго было нельзя.

Князь вспомнил метрическое свидетельство Ирены, лежавшее у него в кармане.

Увезти молодую девушку за границу без паспорта было также затруднительно, почти невозможно.

Жениться ему самому, ему — князю Облонскому — на незаконной дочери кокотки, родившейся в остроге!

Князь презрительно повел плечами. Он ни на секунду не мог остановиться на этой мысли.

Придуманный же им способ давал возможность получения заграничного паспорта Ирене Владимировне Перелешиной по просьбе ее мужа. Для Сергея Сергеевича, имевшего в Москве сильные связи, это было делом нескольких часов.

Кроме этого, Рена, вступив, по ее мнению, в брак с ним, Облонским, сделается тотчас же покорной женой и не испугается, как вчера, его ласк.

При воспоминании об инциденте, случившемся накануне, вся кровь бросилась в голову князя, он нахмурил брови, и лишь надежда на скорое исполнение его страстного каприза вновь озарила его лицо довольной улыбкой.

«Она будет моей, будет сознательно, а после можно будет даже покаяться ей во всем, — она простит, ведь она же женщина! Когда же надоест, обеспечить ее и ввести в тот же полусвет, где ныне царит ее мать. Она будет ее достойной преемницей в годы полного развития женской красоты».

Этой «чудной» мыслью заключил князь Облонский свои сладкие думы.

Пройдя в отделение Ирены, он застал ее всю в слезах.

— Что с тобою, моя ненаглядная? — спросил князь, целуя ее руку и садясь с нею рядом на диване.

Молодая девушка порывисто, прерывая свою речь всхлипыванием, рассказала ему, что Марфуша, посланная от няни Ядвиги, сообщила ей между прочим, что ее мать, может быть, и не приедет в Москву совсем, а проедет прямо за границу, где и встретится с ними.

— Когда же я увижу ее, когда увижу? — зарыдала Рена.

— Я не понимаю, о чем ты плачешь, — начал князь.

— Я и сама измучилась, ваше сиятельство, уговаривая Ирену Владимировну, они было утешились, занялись завтраком и потом конфетами, а тут, незадолго перед приходом вашего сиятельства, опять плакать принялись, — вставила бывшая в комнате Феня.

Облонский молча, но выразительно посмотрел на нее. Феня быстро догадалась и вышла.

— Повторяю, — начал снова он, — я не понимаю, о чем ты плачешь? Разве прежде ты так часто видела свою мать?

— Нет! — сквозь слезы ответила Ирена.

— То-то и есть. Если когда ты была одна с няней, когда около тебя не было человека, который на днях будет твоим мужем, она вследствие своих дел, для твоей же пользы, не виделась с тобой по нескольку месяцев, то теперь, когда она знает, что около тебя я, ей менее всего нужно о тебе беспокоиться… Ведь ты сама знаешь, какие у нее запутанные дела.

— Да, — прошептала Ирена.

— Эти-то дела, как передала мне г-жа Дюгамель, у которой я был сегодня и которая передала мне, по поручению твоей матери, твои бумаги, мешают Анжелике Сигизмундовне приехать на нашу свадьбу, которая будет послезавтра…

— Свадьбу… послезавтра… без мамы… — уставилась на него она, перестав плакать.

— Да, послезавтра… это также воля твоей матери, чтобы мы обвенчались скорее и без огласки. Выход твой в замужество за меня, человека с громким именем и очень богатого, может вредно отразиться на близком окончании ее дел. Приезд же на твою свадьбу породит непременно толки и совершенно нежелательную и несвоевременную огласку нашего брака. Поверь мне, что Анжелика Сигизмундовна знает, что она делает, а делает она только то, что клонится к твоей пользе, — докторальным тоном закончил князь.

— Мне это самое всегда говорила и няня… — чуть слышно пролепетала она.

— Конечно, я не хочу вести тебя со мной под венец насильно, если ты раздумала и не хочешь, то напиши своей матери — она приедет за тобой сюда или пришлет твою няньку…

— Нет, нет, как не хочу, я хочу, хочу!.. — она стремительно обвила руками его шею и поцеловала в губы.

Он едва удержался, чтобы снова не сжать ее в своих объятиях.

— В таком случае напиши своей матери, что князь и княгиня Облонские будут ожидать ее в Венеции.

— Ах, это там, где вместо улиц все каналы! — уже совсем радостно воскликнула Ирена.

— Да, — улыбнулся он.

— Я могу написать сейчас?

— Успеешь после обеда. Письмо отдашь мне. Я сделаю на нем приписку Анжелике Сигизмундовне и завтра утром отправлю на почту.

— Я напишу длинное-предлинное письмо! — заметила уже совершенно успокоенная Рена, тщательно вытирая еще влажные от слез глаза.

— Напиши, дорогая моя, а я почитаю. Я хочу судить о твоих литературных способностях, — с улыбкой сказал Сергей Сергеевич, нежно гладя ее по голове.

— Я всегда получала в пансионе отличные отметки за сочинения, — похвасталась она.

— Еще бы, ты у меня умница — m-me Дюгамель тобой не нахвалится.

Ирена вся вспыхнула от удовольствия.

— Я в каком платье буду венчаться? — вдруг спросила она.

— В каком хочешь из тех, которые у тебя есть, так как свадьба будет, опять же по желанию твоей матери, совершенно секретная, а на другой или третий день после нее мы поедем за границу, и ты сделаешь себе туалеты в Париже.

Заказ подвенечного платья мог породить нежелательные для князя толки в гостинице.

Ирена на минуту снова затуманилась.

Ее огорчило, что сон, в котором она видела себя в белом подвенечном платье, не совсем сбывается. Даже перспектива парижских туалетов не сразу ее утешила.

Он заметил это и заговорил о предстоящих удовольствиях заграничной жизни, о театрах, концертах и балах.

Тучка снова пронеслась мимо.

Незаметно пролетел остаток дня и вечер.

В двенадцать часов, пожелав Рене покойной ночи, князь поехал в ресторан «Эрмитаж».

Там уже дожидался его Перелешин, привезший с собой свои бумаги.

Они сели ужинать.

XII СВАДЬБА

На другой день князь Облонский проспал до часу дня, так как накануне, на радостном заключении с Перелешиным окончательной сделки и получении от него бумаг, не ограничился угощением его роскошным ужином в «Эрмитаже», а повез еще в лучший московский загородный ресторан «Стрельну», находящийся в Петровском парке, откуда они возвратились в пятом часу утра, выпив изрядное количество бутылок шампанского. Надо, впрочем, заметить, что на эту поездку напросился сам Владимир Геннадиевич, Сергею Сергеевичу неловко было отказать своему сообщнику на первых порах.

Надев туфли и накинув на себя халат, князь отпер номер и позвонил.

Явился Степан.

— Ну что, как дела? — спросил Облонский.

— Все готово-с, ваше сиятельство! — невозмутимо отвечал камердинер.

— Как все? — радостно воскликнул князь, садясь в кресло.

— Пожалуйте-с бумаги. Венчаться можно хоть сегодня после вечерни.

Степан обстоятельно объяснил, что с помощью мужа своей сестры он нашел священника, который соглашается обвенчать без огласки и без согласия родителей невесты, лишь бы все бумаги были в порядке. Свидетелями при браке будут брат его сестры и два его товарища, которым он, Степан, и выдал по сто рублей на приличную экипировку.

— Только церковь-то, ваше сиятельство, не в Москве, а верстах в девяти — сельская.

Степан назвал подмосковное известное село.

— Тем лучше, тем лучше, — заметил довольным тоном Сергей Сергеевич. — Молодец, благодарю, очень благодарю.

Степан стоял весь сияющий.

— Поезжай же скорее и отвези бумаги священнику, заплати ему все что следует, да лучше всего найми прямо четырехместную карету и кати вместе со свидетелями, а мы будем к пяти часам, чтобы все было готово.

Князь подал ему бумаги Перелешина, метрическое свидетельство Ирены и пачку радужных.

— Слушаю-с, ваше сиятельство! — отвечал камердинер и направился было к выходу.

— Да ты смотри, — остановил его Облонский, — не вздумай мне там при них бухнуть «ваше сиятельство», помни — я на все это время твой знакомый и даже подам тебе руку.

— Помилуйте, ваше сиятельство, разве я дела не понимаю, такого фон-барона разыграю перед этими чернильными душами, что даже ваше сиятельство хохотать будете.

Князь улыбнулся.

— Ну, хорошо, ступай, да пошли мне лакея, он мне поможет одеться.

Степан ушел.

Совершив с помощью явившегося лакея свой туалет, Сергей Сергеевич отправился к Ирене.

— Ты отправил письмо маме? — был первый вопрос с ее стороны после взаимных приветствий.

— Отправил прямо на железную дорогу, оно пойдет в три часа с почтовым, а она его получит завтра утром, когда мы будем уже обвенчаны, я даже приписал ей об этом.

Ирена вопросительно уставилась на него.

— Как обвенчаны? Когда же мы венчаемся?

— Сегодня, в пять часов вечера, но прошу тебя, именем твоей матери, ни теперь, ни после свадьбы, пока мы в Москве, никому не болтать об этом. Помни, что огласка нашей свадьбы может сильно повредить делам Анжелики Сигизмундовны.

— Конечно, конечно, не буду, да и кому мне говорить, разве Фене.

— И ей не надо — она тоже может пойти звонить об этом по Москве после нашего отъезда. Понимаешь?

— Понимаю, понимаю! Так мамочка завтра утром будет знать уже о том, что я сделалась княгиней Облонской? — с довольной, даже гордой улыбкой спросила она.

— Говорю же тебе, что я об этом приписал ей в твоем письме, а его она получит завтра в это время.

— Вот это хорошо, этому я очень рада! — захлопала в ладоши девушка.

— А после свадьбы мы долго еще пробудем здесь? — быстро добавила она.

— Два или три дня.

— Но уже будем жить вместе? — вырвался у нее вопрос.

Она опустила глаза и вся вспыхнула. В эту минуту она была так дивно хороша, что князь невольно на нее залюбовался.

— Конечно, — ответил он, улыбаясь, — как же иначе могут жить муж с женой.

— Да, мне говорила об этом Феня! — задумчиво, как бы про себя, сказала она.

— О чем это?

— О том, как живут мужья с женами.

Сергей Сергеевич расхохотался.

Щеки Рены покрылись еще более ярким румянцем.

— Однако пойдем завтракать, а потом тебе все-таки надобно переодеться, — заметил Облонский.

В четыре часа они сели в карету и отправились в указанное Степаном село. Там все уже готово было. Священник и свидетели со Степаном во главе ждали в церкви.

Князь церемонно пожал руку Степану и был представлен свидетелям и священнику под именем Владимира Геннадиевича Перелешина.

Обряд венчания начался.

Взволнованная Рена не только не узнала Степана, которого видела только раз, когда садилась в дорожную карету у опушки Облонского леса, но даже не заметила, что старичок священник упоминал все время имя Владимир, а не Сергей, как звали князя Облонского — избранника ее матери. Тем менее могла она обратить внимание на то, что Сергей Сергеевич хотя несколько измененным, но четким почерком расписался в церковных книгах: отставной гвардии корнет Владимир Геннадиевич Перелешин.

— Поцелуйтесь! — обратился священник к молодым по окончании венчания.

Зардевшаяся как маков цвет Ирена смущенно дотронулась своими розовенькими губками до выхоленных усов князя.

Из церкви они отправились в скромный домик священника, где были приготовлены фрукты и шампанское, которым Степан, свидетели и семья служителя алтаря, состоящая из его жены и двух взрослых дочерей, поздравили молодых.

Священник тем временем сделал подписи на документах и возвратил их Сергею Сергеевичу. Все разместились по-прежнему в двух каретах. Князь и Ирена в восьмом часу вечера были уже в гостинице.

Ирена, с разрешения мужа, тотчас же уселась писать своей матери.

На следующий же день, утром, князь Облонский поехал к Перелешину и передал ему его документы с надписью о том, что предъявитель их повенчан первым браком с девицею Иреной Владимировной Вацлавской.

— Вацлавской! — прочел Владимир. Геннадиевич.

«Какое странное совпадение!» — добавил он про себя.

Князь заметил произведенное на него этой фамилией впечатление, но не сказал ни слова.

Они вместе поехали в надлежащие учреждения и Перелешин, при помощи князя, без труда добился в тот же день выдачи своей жене отдельного вида и заграничного паспорта.

Заграничный паспорт Сергея Сергеевича давно уже лежал в его кармане. При передаче полученных бумаг Владимир Геннадиевич получил от князя пятьдесят тысяч рублей разными процентными бумагами, взятыми последним в тот же день из купеческого банка.

Расчет происходил за поздним обедом в том же ресторане «Эрмитаж».

Княгиня Ирена Владимировна Облонская, каковою, по крайней мере, считала себя Ирена, предупрежденная своим мужем, что его могут задержать дела, обедала в гостинице одна.

Она старалась всеми силами, хотя бы сама перед собой, казаться веселой и довольной, но сердце ее почему-то было полно безотчетной грусти, то и дело замирая, как бы в предчувствии неминуемой беды.

Не утешало ее даже и то, что Феня, заметившая со вчерашнего дня перемену отношений между ней и князем, лукаво стала звать ее «вашим сиятельством».

Через несколько дней, во время которых князь устроил все свои дела, отдал приказание оставшемуся при московском доме князя Степану, написал письма дочерям, «молодые» уехали за границу по Смоленско-Брестской железной дороге на Брест и Варшаву.

XIII В ОТСУТСТВИЕ КНЯЗЯ

Прошло около полугода. Был декабрьский морозный вечер. Холод при сильном ветре особенно давал себя чувствовать на окраинах Петербурга, где помещались заводы. Знакомый нам Виктор Аркадьевич Бобров занимал не последнее место в администрации одного из петербургских заводов, расположенных на окраине города.

Он жил в прекрасной казенной квартире, получал при этом весьма солидное, вполне обеспечивавшее его содержание и, кроме того, был на лучшем счету у своего начальства, отдававшего этим ему лишь справедливую дань за честное, добросовестное и энергичное отношение к порученному ему делу.

Такое положение еще совсем молодого человека могло бы считаться блестящим, если бы он добивался руки молодой девушки из промышленного, финансового или вообще среднего круга общества. Но для того, чтобы сделаться мужем княжны Юлии Облонской, это не имело ровно никакого значения.

Между тем, страсть молодых людей только укреплялась, она мало-помалу привела их к мысли, что препятствие, упомянутое графиней Ратицыной, важность которого в первую минуту они сами отлично поняли, не было на самом деле таким серьезным, как казалось.

Княжна Юлия, находившая любимого ею человека таким прекрасным, таким совершенным, разве могла допустить, чтобы он казался иным в глазах других.

Что же касается Виктора Аркадьевича, то, видя себя предметом внимания и всеобщего уважения, будучи с особенной любезностью принимаем в богатых и почтенных семействах, где были взрослые дочери, на руку которых он был, видимо, желательным претендентом, он поневоле стал страдать некоторою дозою самомнения и часто говорил себе, что князь Облонский не мог считать его недостойным дать свое имя его дочери.

Если даже дворянская спесь могла и воспротивиться этому неравному браку, то все же отцовская любовь должна победить, когда князь убедится, насколько княжна Юлия любит и любима, и когда поймет, что счастье всей жизни его дочери зависит от этого союза.

В Петербурге молодые люди продолжали видеться.

Виктор Аркадьевич был слишком дружен с графом Ратицыным, чтобы его жена могла решиться сообщить мужу всю истину и тем прекратить их отношения.

Она и сама, как мы знаем, любила Боброва, как брата.

Раз в неделю, по субботам, Виктор Аркадьевич обедал у Ратицыных. Графиня Надежда Сергеевна принимала по вторникам и не могла закрыть двери молодому человеку, другу ее мужа.

Такие свидания влюбленных происходили официально при свидетелях, но они не любили бы друг другая если бы не находили возможности тайно обмениваться взглядами и порой даже словами, исходящими прямо из сердца, которые имели для них большее значение, чем продолжительные беседы. Кроме того, они переписывались.

Виктор Аркадьевич ответил на первое письмо княжны Юлии, а последняя ответила на его письмо. Почтальоном у них служила молоденькая горничная, желавшая угодить своей ненаглядной барышне и заслужить вещественную благодарность со стороны молодого влюбленного.

Переписка облегчала их сердца и делала их до некоторой степени благоразумнее, удовлетворяя потребность излияний двух чувствительных душ.

Они были бы слишком несчастны, если бы им пришлось обречь себя на полнейшее молчание.

«Писать вам, дорогой Виктор Аркадьевич, — говорила княжна в своих письмах к нему, — это быть с вами. Жизнь моя состоит из трех периодов: первый — когда я думаю о вас, второй — когда я вижу вас, и третий — когда я пишу вам. Последний не хуже других, потому что тогда я начинаю думать вслух. Когда по вечерам я сижу одна и берусь за перо, я призываю ваш образ. Перед столом моим я ставлю кресло. Я представляю себе, что вы сидите в нем, что вы здесь, около меня, каждую минуту я поднимаю глаза, чтобы прочесть на вашем лице ваши мысли, ваше мнение о том, что я говорю вам; доставляет ли это вам удовольствие, хорошо ли я поняла вашу душу, та ли я женщина, за которую вы меня считаете и о какой мечтаете, и все так же ли вы любите меня?»

Она писала ему в подробности, как проводила день, где бывала, какое надевала платье, с кем говорила.

Он, в свою очередь, поступал так же по отношению к ней; открывал ей свое сердце, отдавал ей отчет во всех своих поступках, спрашивал у нее, в случае надобности, совета, как поступить, на что решиться, говорил ей о своей любви, но всегда тоном глубокого уважения, так как взаимность ее чистого сердца опьяняла его, но вместе с тем внушала ему какое-то религиозное чувство.

Несмотря на всю чистоту, невинность такого обмена мыслями, они все-таки оба чувствовали необходимость скрываться и лгать перед светом, что заставляло их страдать. К тому же, как бы честны ни были их отношения, они все же обманывают отсутствующего князя Сергея Сергеевича, обманывают графиню и графа Ратицыных. Последний со своей стороны мог также не одобрить любовь своей свояченицы к Боброву и, может быть, если бы узнал про нее, закрыл бы Виктору Аркадьевичу двери своего дома.

После долгих колебаний они наконец решили, что нужно переговорить с князем.

По возвращении последнего в Петербург, Бобров должен воспользоваться первым удобным случаем и переговорить с Сергеем Сергеевичем, признаться ему в своей любви к его дочери и попросить у него ее руки.

— Если же мне не удастся? — с дрожью в голосе спрашивал он. — Если он мне откажет?

— Мы исполним наш долг, — отвечала княжна Юлия. — Но что бы ни случилось — ничто не разлучит меня с вами, и ничто не помешает мне любить вас, ничто не заставит меня выйти за другого. К тому же, — прибавила она с улыбкой избалованной дочери, — мой отец будет говорить со мной об этом… а я сумею его тронуть и убедить…

В таком положении были дела наших влюбленных, когда в описываемый нами декабрьский морозный вечер Виктор Аркадьевич Бобров вернулся к себе домой из города, как он называл по обычаю всех служащих на заводе центральную часть Петербурга.

Первое, что он заметил на своем письменном столе, на котором слуга в ожидании его возвращения уже зажег лампу, — это лежащее на самом виду письмо.

На конверте не было никакой надписи.

Он, впрочем, узнал сейчас же форму бумаги, почувствовал знакомый запах — это было письмо от княжны Юлии.

Что могло это значить? Она уже писала ему утром. К радости примешивался страх.

Он поспешно разорвал письмо и стал жадно читать его.

Оно заключало в себе лишь несколько строк.

Завтра был вторник — jour fixe в доме Ратицыных. Он надеялся там видеть княжну. Она знала это и, следовательно, этим письмом предупреждала это свидание в доме сестры, назначая его в другом месте. Значит, она имела на это свои серьезные причины. Значит, случилось что-нибудь очень важное.

Назначенное, между тем, ею самою на завтра свидание было их первым настоящим свиданием.

До сих пор они ограничивались на глазах других красноречием взглядов и полуслов.

Понятная радость молодого человека в предвкушении такого свидания сменилась беспокойством и неизвестностью.

XIV НА АНГЛИЙСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ

Часть набережной реки Невы, носящая название Английской, несмотря на то, что считается одной из аристократических местностей Петербурга, или, быть может, именно в силу этой ее привилегии, даже в праздничные дни и самый разгар зимнего сезона по вечерам сравнительно пустынна.

Нет обычного в других центральных местностях Северной Пальмиры уличного движения — почти не видно извозчиков, быстро мелькают свои экипажи, — неотъемлемое преимущество как живущих в роскошных палатах, возвышающихся на этой набережной, так и посещающих обитателей этих палат.

Еще летом кое-где на гранитных скамейках набережной можно встретить сидящие «парочки», но когда красавица Нева одевается белоснежным саваном и ее мягкие волны сковывает «ледяной покров», образуя широкое, со всех сторон открытое пространство, способное охладить самые горячие tête-à-tête, — парочки исчезают.

На этой-то набережной, в собственном палаццо с цельными зеркальными стеклами в громадных окнах, с шикарным подъездом и жил граф Лев Николаевич Ратицын со своей супругою, но на разных половинах, по непреложным законам высшего света.

Половина графини Надежды Сергеевны была в бельэтаже, сам же граф жил наверху.

Дом был трехэтажный. Внизу помещалась кухня и людская.

В этом-то доме вместе со своей сестрой жила княжна Юлия Сергеевна Облонская.

Виктор Аркадьевич не был бы влюблен, если бы не пришел более чем на час ранее назначенного свидания.

Комнаты бельэтажа дома Ратицыных были, видимо, уже освещены, так как полосы света пробивались сквозь опущенные шторы и тяжелые драпри.

Чугунные золоченые ворота, ведущие на внутренний двор дома, были затворены, около них на скамейке сладко дремал одетый в нагольный тулуп дворник.

В момент приезда на набережную Боброва к подъезду дома Ратицыных подкатила первая карета на резинах и ливрейный лакей, высадив господ, скрылся вместе с ними в подъезде.

За ней последовала другая, третья, съезд на jour fixe графини Надежды Сергеевны начался.

Виктор Аркадьевич, не находя удобным ждать против самого дома, прошел несколько далее и начал ходить взад и вперед по небольшому пространству гранитного тротуара, не теряя ни на минуту из виду подъезда графского дома, куда все продолжали подъезжать экипажи, и ворот, у которых с неподвижностью изваянной фигуры сидел страж.

Молодой технолог ходил с опущенной головой, углубленный в свои думы.

Одна мысль наполняла его сердце и ум — он увидит княжну.

К несчастью, к радости этой мысли примешивались другие, более печальные, и темными тучками пробегали но светлому настроению его души.

Сильная и искренняя любовь всегда сопровождается тревогой и беспокойством. Женщины, даже самые неопытные, хорошо это знают. Они спокойны, если любимый ими человек беспокоится — он, значит, все еще любит.

Виктор Аркадьевич дрожал при мысли о более чем вероятном отказе со стороны князя Сергея Сергеевича. К тому же свидание, назначенное княжной, таинственное, не терпящее отлагательства, невольно вызвало в его уме множество вопросов. Он сегодня имел право открыто видеться с ней там, у ее сестры.

Значит, случилось что-нибудь очень важное, если княжна выбрала именно этот вечер.

Она всегда имела возможность хоть на минуту освободиться от церемонного и многочисленного общества и перекинуться с ним несколькими словами. Значит, она имела серьезное основание желать, чтобы он переговорил с ней ранее, чем с кем-нибудь из ее домашних.

«Что же случилось?»

Вопрос этот свинцовой тяжестью лежал у него в мозгу.

Он поминутно, несмотря на довольно холодный ветер, дувший с реки, распахивал свою шубу и глядел на часы. Время, казалось ему, двигалось черепашьим шагом.

Вдруг чутким, настороженным ухом он услыхал стук калитки, и на тротуар, противоположный графскому дому, вдоль которого он уже расхаживал более часу, перебежала женская фигура.

Виктор Аркадьевич со всех ног бросился к ней навстречу.

Это, оказалось, была не более как горничная княжны — Аннушка.

— А княжна? — был его первый вопрос. Голос его дрожал.

— Она придет, она прислала меня узнать, тут ли вы? Ведь у нас сегодня приемный день и ей надо улучить минуту, чтобы исчезнуть, а также знать наверное, что вы дожидаетесь. Я пойду предупредить ее и вернусь уже с ней. Отойдите подальше от дома с глаз кучеров. Мы придем, вероятно, сейчас.

Горничная убежала на другую сторону улицы и скрылась в калитке.

Виктор Аркадьевич не совсем доверял этой девушке, но в их положении ни он, ни княжна Юлия не могли быть строгими в выборе поверенных и союзников.

Бобров говорил себе, что в ее же интересах хорошо служить им, так как он щедро платил ей.

Он отошел от дома на довольно большое расстояние и остановился неподвижно, напряженно смотря по направлению к воротам дома Ратицыных.

Глаза влюбленных обладают особенною зоркостью.

Окружавшая его тишина изредка нарушалась лишь шумом подъезжавшего экипажа с запоздавшими гостями графского дома.

Зимою у графа и графини Ратицыных раз в неделю, по вторникам, собирался на чашку чая самый интимный, хотя и многочисленный кружок их знакомых.

На этих церемонных вечерах, всецело подчиненных великосветскому этикету, недоставало веселого увлечения, несмотря на все старания молодой графини.

Граф Лев Николаевич, как большинство ограниченных людей, глубоко презирал всякое проявление веселья, смотря на него как на унижение.

Он сам отличался скорее неповоротливостью и торжественностью, чем настоящею серьезностью, и в этих своих далеко не симпатичных для окружающих качествах полагал сознание собственного достоинства и выражения высокого тона.

Собравшееся в его гостиных общество было самого высшего круга и состояло из лиц с громкими именами.

Все умирали со скуки, но были довольны возможностью поскучать, как истинные аристократы.

Кавалеры и дамы держали себя в отдалении друг от друга. Вторые, сгруппировавшись в одном месте, не двигались со своих стульев, разговаривая о туалетах. Мужчины, в большинстве, стояли за стульями своих дам и смотрели на них, иные собирались небольшими группами или же играли в винт в соседних комнатах.

Ровно в одиннадцать часов лакей, с таким же важным видом, как и его хозяин, открывал обе половинки дверей, ведущих в столовую, и докладывал, что чай подан.

Графиня Надежда Сергеевна тотчас же подымалась со своего места, брала под руку одного из особенно почетных гостей и направлялась в столовую, где дамы пили чай одни.

Мужчины тотчас заступали их места. Тогда только они начинали чувствовать себя свободнее — разговор становился более общим.

В час уже никого не было; все разъезжались довольные, что избавились от мертвящей скуки, и предавались на свободе долго сдерживаемой зевоте.

Понятно, что княжна Юлия при своем веселом, общительном характере не могла находить особого удовольствия среди этого общества.

На всех этих вечерах обыкновенно присутствовал Виктор Аркадьевич, и молодой девушке довольно было этого присутствия любимого человека, чтобы находить все прекрасным, оживленным и веселым.

Графиня Надежда Сергеевна тоже не особенно веселилась, но она думала, что это нравится ее мужу, и подчинялась, как честная женщина, всему, что могло упрочить семейное счастье. К тому же она была поглощена любовью к своему новорожденному сыну.

Что касается графа Ратицына, то он, может быть, скучал больше других, но он не хотел в этом сознаться, приученный с детства скрывать свои ощущения, что служит главной задачей аристократического воспитания.

При таких условиях княжне нелегко было так ускользнуть, чтобы ее отсутствие не было замеченным. Но если мужчины отняли у женщины все права, то природа наградила их тонкою хитростью.

Виктору Аркадьевичу пришлось ждать более часа.

Две тени мелькнули от ворот на противоположный тротуар — это была княжна в сопровождении Аннушки.

XV НЕОЖИДАННЫЙ СЮРПРИЗ

— Наконец-то вы, — прошептал Бобров, в страстном порыве сжимая ее протянутые руки.

— Я вас заставила ждать, но это не моя вина… уверяю вас…

— Ваше таинственное письмо, — продолжал он, — меня очень взволновало. Со вчерашнего вечера я не имел ни минуты покоя. Что случилось?

— Ничего особенного, но я все же считаю долгом вам сообщить…

Она осмотрелась кругом, взглянула на горничную, сторожившую в нескольких шагах, и приблизилась к молодому человеку настолько, чтобы не быть услышанной ею.

— Это нехорошо, что я делаю, — прошептала она, — я поклялась не говорить вам того, что узнала… и изменяю своему слову… Но ведь это все равно, так как это касается вас так же близко, как и меня, и я не имею права скрывать от вас секрета… настолько же моего, насколько и вашего…

— В чем же дело?

— Надя все сказала своему мужу!

— Все… что?

— Что мы любим друг друга. Ее смущала мысль, что у нее была тайна от мужа и что он вас принимал, не зная вашего ухаживанья за его свояченицей… Она испугалась ответственности, которой могла подвергнуться, и доверила ему нашу тайну…

— Которая ей не принадлежала! — вскричал немного резко Виктор Аркадьевич.

— Я думаю так же, но когда мы обвенчаемся, разве я буду иметь право что-нибудь скрывать от вас?

— Вы очаровательны, — отвечал он, смягчаясь, — но ведь мужья бывают разные. Конечно, я очень дружен с графом Львом Николаевичем, но мне кажется, что мои сердечные дела касаются только вас, вашего отца и… меня, к тому же я вашего beau frere’а не считаю человеком, которому можно поверять такие секреты.

— Что вы имеете против него?

— Ничего…

— Нет, имеете. Когда разговор касается его, вы как будто не договариваете… Помните бал… Можно подумать, что вы ревнуете…

— В тот вечер его взгляд мне показался странным, но оставим это, я вас к нему не ревную, нет! Я слишком уверен в вас, чтобы ревновать к кому бы то ни было… Но он и я принадлежим к разному обществу, у нас разные взгляды, мы различно чувствуем и думаем… Впрочем, дело уже сделано… что он сказал? Враг ли он нам, или друг, или ни то, ни другое?..

— Друг! Друг!..

— А! — произнес Виктор Аркадьевич, видимо, удивленный, но довольный.

— Да, да… и даже больше, пожалуй, чем нужно!

— Как так?

— Он сам хочет говорить с моим отцом, когда тот возвратится.

— Он берет на себя это дело? — заметил Бобров с легкой иронией.

— Именно; впрочем, он готов взять на себя всякое дело, в которое его только допустят. Я его хорошо знаю! — прибавила она с улыбкой.

Мы бы назвали эту улыбку детской, если бы в наше время существовали дети в полном значении этого слова.

— С тех пор, как я здесь живу, я его до тонкости изучила. Он очень застенчив, очень слабохарактерен… но очень самолюбив и горд и потому хочет казаться смелым, всезнающим и твердым, как кремень; он доверяет только своему мнению, и, когда Надя или кто-нибудь другой наводит его на какую-нибудь мысль, он хватается за нее, приписывает ее себе и уверяет, что никто в мире не сумеет лучше его повести дело.

— Да вы обладаете выдающейся наблюдательностью! — воскликнул Виктор Аркадьевич, смотря на нее с той гордою радостью, с какой смотрит всякий истинно любящий человек, открывая новое достоинство в любимом существе. — Вы несколькими штрихами сумели нарисовать полный портрет.

— Значит, — произнесла она, делая кокетливое движение своей хорошенькой головкой, закутанной в большой платок, — теперь было бы неосторожностью с вашей стороны говорить с моим отцом ранее Льва. Отец, мы получили телеграмму, приезжает завтра, я сочла необходимым вас предупредить…

— Почему же я не могу говорить с ним?

— Потому что Лев обидится, что отказываются от его помощи и посредничества, и пойдет против нас.

Бобров ответил не тотчас, он, видимо, что-то обдумывал.

— Таким образом, — медленно начал он, — наше счастье, наша жизнь, наша любовь, все это нам больше не принадлежит! Другой займется устройством нашей судьбы. Если он не сумеет взяться, или ему не удастся, тогда князь нас разлучит навсегда… О, это ужасно!

Он закрыл лицо руками.

На глазах княжны появились слезы.

— Положим, я робок и застенчив, я стесняюсь князя Сергея Сергеевича, но мне кажется, что сердце подсказало бы мне, как его тронуть, что я исполнил бы эту миссию лучше других. Ах, нескрытность графини, или, лучше сказать, ее щепетильность, может все погубить!..

— Нет, не все… — нежно, сквозь слезы, сказала княжна, — после крушения, которого вы боитесь, останется нетронутой моя любовь!

— Вы ангел! — прошептал он, страстно прижимая ее к своей груди. — Во всяком случае я не думаю, что есть человек счастливее меня!

— Барышня, — заметила горничная, приближаясь, — мне кажется, что пора… Вы уже давно здесь… Могут заметить ваше отсутствие… Я умираю от страха.

Быстрым и грациозным движением княжна вырвалась из объятий молодого человека.

— Теперь вы все знаете и можете идти к нам…

Он не успел ей ответить, как она вместе с Аннушкой уже перебежали на другую сторону и скрылись в воротах дома, у которых все так же безмятежно продолжал сладкую дремоту закутанный в нагольный тулуп дворник.

Виктор Аркадьевич, прежде чем явиться запоздалым гостем на графский jour fixe, еще несколько раз прошелся по набережной.

Завтра приезжает отец, через несколько дней решится окончательно его судьба: жизнь — обладание княжной, или смерть — потеря ее навеки!..

Кровь приливала к его голове при одной мысли о возможности последнего исхода, горло сжимало, и он, распахнувшись, с жадностью вдыхал холодный воздух.

«Но при этом крушении остается нетронутою моя любовь», — успокаивающей мелодией пронеслись в его уме слова молодой девушки.

Он запахнулся в шубу и твердою походкою, перешедши мостовую, направился к подъезду графского дома, двери которого распахнул перед ним рослый швейцар с почтительным поклоном.

Графиня Надежда Сергеевна приветствовала его с каким-то, показалось ему, виноватым видом.

Граф дружески пожал ему руку.

Боброву и тут показалось, что пожатие было как бы выразительнее обыкновенного.

Оно, казалось, говорило: надейся, я знаю все и все беру на себя!

Хотя, как мы знаем, Виктор Аркадьевич не ожидал многого от почти нежелательного для него посредничества графа Льва, но надо сказать правду, показавшееся ему красноречивым пожатие руки его друга внесло в взволнованное состояние его духа некоторую долю успокоения. Это было и немудрено: утопающий хватается за соломинку.

Княжна Юлия, чинно сидевшая в гостиной и беседовавшая с какой-то почтенной старушкой, ответила на его поклон приветливой, но чисто светской улыбкой.

Опасения трусливой Аннушки, видимо, не оправдались — отсутствия молодой девушки не заметил никто.

Скучный вечер прошел своим обычным порядком.

XVI ВЕЧЕР У ЛЬВИЦЫ ПОЛУСВЕТА

Зимний сезон был в полном разгаре.

Был последний день святок — день Крещения, одиннадцать часов вечера.

На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, останавливалось множество карет у шикарного подъезда роскошного дома, и многочисленные гости, мужчины, дамы, закутанные в дорогие шубы и ротонды, поднявшись по лестнице до бельэтажа, входили в открытые настежь двери.

Из большой, ярко освещенной передней открывался взорам посетителей вид на огромный зал, в глубине которого было три двери, ведущие в другие три комнаты, тоже весьма обширные, хотя и меньших, сравнительно с залом, размеров.

Обстановка была роскошна до неприличия, позолота мебели, яркость обивки бросались в глаза, «кричали», как метко выражаются французы.

Множество зажженных ламп лили потоки света.

Комнаты были уже переполнены многочисленной шумной толпой, в которой заметно преобладали мужские фраки.

Впрочем, не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, в богатых бальных туалетах, украшенных множеством бриллиантов, таким множеством, что казалось вы попали на выставку ювелиров, нашедших более выгодным заменить безжизненные, заурядные витрины прекрасными белыми руками, округленными плечами и грациозными шейками.

Между этими дамами, сливками веселого Петербурга, по большей части львицами полусвета, опереточными артистками и содержанками, были совсем молоденькие, и постарше, и зрелого возраста, но не было ни одной старухи.

Кавалеры же принадлежали ко всем возрастам, начиная с утонченных юнцов, как бы хвастающихся своим бессилием, про которых так правдиво сказал поэт:

и кончая старцами, потухший взор которых под усталыми веками, поблекшие черты красноречиво говорили о бурно проведенной жизни.

Присутствовали представители всех петербургских профессий, чиновники, банкиры, артисты, художники и литераторы.

Было несколько иностранцев. Среди этого смешанного общества находились и наши старые знакомые: доктор Звездич, Виктор Аркадьевич Бобров и Владимир Геннадиевич Перелешин.

Хозяйка дома, дававшая вечер, светлая блондинка, с выпуклыми большими голубыми глазами, очень полная, с чересчур развитыми формами, принимала в одной из гостиных.

Это была знаменитая Дора, или Доротея Карловна Вахер, уверявшая всех, что родилась и выросла в Вене, этом городе красивых женщин, по уверению же злых, но, кажется, в данном случае правдивых языков, родом из Риги.

Недалекая и неразвитая, она была одарена в высшей степени коммерческой сметкой и имела, несмотря на свой более чем зрелый возраст, много поклонников.

Она ни в чем не отступала от своих правил горизонталки, находя, что это ремесло, как и всякое другое, должно быть оплачиваемо по заслугам.

Она никогда не производила крупных скандалов; никогда не была причиной преступления — никто из-за нее не стрелялся.

После Анжель она была в то время первой звездой петербургского полусвета, хотя ее сбережения, несмотря на экономию, доходящую до скупости, не могли сравниться с состоянием Анжелики Сигизмундовны.

— Не понимаю, за коим чертом ты меня привез сюда? — говорил Виктор Аркадьевич доктору Звездичу.

Оба они удалились в одну из дальних комнат, скромно меблированную и слабо освещенную, обращенную на этот вечер в курительную.

Низкие диваны стояли по стенам, и Петр Николаевич, полулежа на одном из них, казалось, с наслаждением курил дорогую сигару.

Бобров стоял перед ним с кляком в руках и со скучающим, грустным выражением лица.

— Я привез тебя, мой друг, чтобы ты развлекся, но вижу, что мне это не удалось.

— Это доказывает, что или лекарство плохо, или твое леченье никуда не годится…

— Ничуть не бывало. Леченье превосходно. С некоторых пор ты грустен, чем-то занят, тебя, видимо, гнетет какая-то мысль, иногда, очень редко, бываешь неестественно весел… Одним словом, все признаки, которые замечаются у институток, влюбленных в своих кузенов, а если ты влюблен, то мое леченье правильно, — я угадал болезнь — она в сердце…

— Влюблен, я? В кого же это? — отвечал Виктор Аркадьевич, смутившись и краснея.

— В кого? Если бы я захотел, то, может быть, и отгадал бы.

Доктор продолжал с улыбкой:

— Я не выпытываю у тебя твоих любовных тайн — они меня не касаются. Только кроме любви тут есть еще кое-что… какие-нибудь препятствия, неудачи… Оттого-то происходят: грусть, нервное состояние, дурное расположение духа, подозрительность… Значит, необходимо развлечение, чтобы восстановить равновесие, разогнать тоску, близкую к меланхолии, служащей зачастую началом сумасшествия…

— Тирада совсем во вкусе мольеровских докторов! — прервал его Бобров, стараясь обратить разговор в шутку.

— Это не опровержение! А между тем, все это служит блестящим доказательством полной пригодности моего лекарства к данному случаю.

— Однако ты сам сознался, что оно, видимо, не действует.

— Что же это доказывает? Это вина больного. Если его желудок не переносит лекарства, то оно от этого не делается хуже и менее подходящим к его болезни.

— Удобная и очень успокоительная логика для совести доктора. Если больной умирает, то он же в этом и виноват.

— Бывает и так!

— К тому же, — продолжал молодой человек, — если твое лекарство развлечение, то можно ли его искать здесь? Не кажутся ли тебе все тут собравшиеся умирающими от скуки?

— Однако эти вечера у львиц полусвета, несомненно, устраиваются для развлечения.

— И ты думаешь, что здесь действительно веселятся?

— Я этого не думаю… но они так думают, и этого им довольно.

Доктор медленно поднялся с подушки дивана, бросил окурок сигары в стоящую в углу гипсовую вазу и, взяв под руку Боброва, смешался с ним в толпе, наполнявшей гостиные и зал «белокурой Доры».

Он на ходу обращал внимание молодого человека на некоторых представителей золотой молодежи, которая была почти в полном комплекте, давая им весьма меткие характеристики.

Виктор Аркадьевич по временам не мог удержаться от смеха.

— Кажется, лекарство действует! — промычал на ходу доктор.

— Я нахожу, — заметил Виктор Аркадьевич, — что все эти шуты здесь как раз на своем месте; но я не понимаю и не могу себе объяснить присутствия здесь некоторых действительно достойных и уважаемых людей, умных и талантливых. Что привлекает их? Доротея — я видел ее… Она уже немолода… безобразно толста, не умеет говорить… Чем может она нравиться… Какое самолюбие может быть польщено обладанием существом, цена которого всем известна?

— Друг мой, — отвечал Петр Николаевич тоном взрослого, говорящего с ребенком, — этот вопрос доказывает только твою житейскую неопытность. Если бы ты, подобно мне, изучал медицину, успел бы много пожить или бы наблюдать за другими, что еще поучительнее, ты понял бы…

Он замолчал на минуту.

Бобров глядел на него вопросительно.

Они остановились в амбразуре одного из окон залы.

— Какими кажутся тебе девять десятых этих людей? — продолжал Звездич. — Находишь ли ты их привлекательными? Думаешь ли ты, что женщина, истинная женщина, способная любить, может увлечься ими? Нет! Не правда ли? Они не лучше, чем эта «венская» Дора, которая обирает их, смеется над ними и продает их эгоистическому, грубому тщеславию поддельную страсть…

— Ты прав относительно тех тощих юнцов, этих молодящихся старцев… но другие?.. — перебил Виктор Аркадьевич.

— Другие… Они приходят сюда с целью отдохнуть, здесь они чувствуют себя свободными, нравственно раздетыми… Иногда находишь удовольствие выпить скверного вина, съесть яичницу с ветчиной в каком-нибудь грязном трактире… для перемены…

Этого уж я не понимаю… Как может довести человек до такого извращенного пресыщения свои вкусовые инстинкты… — горячо возразил Бобров.

Звездич снисходительно улыбнулся.

— Дай Бог тебе и не понять… Не в этом, впрочем, дело; если я привез тебя сюда, так это потому, что здесь сегодня должно произойти первое представление, если можно так выразиться.

— Какое представление?

— Представят новую звезду полусвета, о прелести которой рассказывают чудеса, и человек, открывший ее, должен ее показать сегодня собравшимся здесь «ценителям и судьям»…

— Кто же этот «астроном»?

— Я хочу, чтобы ты сам узнал его.

— Стало быть, я его знаю?

— Еще бы!

XVII НОВАЯ ЗВЕЗДА

Доктор и Бобров прошли в гостиную и поместились на одном из диванов, стоявших в глубине.

— А приедет сюда та, которую я с тобой видел летом в «Аквариуме»? — задал вопрос Виктор Аркадьевич.

— Анжель? Однако ты ее помнишь! — засмеялся Звездич.

— Я вспомнил об ней потому, что до некоторой степени понимаю успех той, но значение, придаваемое этой, у которой мы находимся, решительно мне непонятно…

— У всякого свой вкус…

— Эта Доротея, по-моему, ничего не стоит, тогда как та…

— Что та?

— Совершеннейший тип куртизанки высшего полета, судя по тому, что ты сам мне об ней рассказывал.

— Кто знает, какая тяжесть обременяет ее душу! — сквозь зубы пробормотал доктор.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего! Но здесь ты ее нынче не увидишь.

— Почему?

— Потому, что она несколько месяцев как совершенно исчезла, говорят — уехала за границу.

Звездич остановился.

— Впрочем, вот человек, который может дать об ней сведения…

И легким движением головы он поклонился вошедшему элегантно одетому господину.

— Перелешин? — вскричал Бобров.

— Ты его знаешь?

— Я встречал его у одного из моих товарищей, но давно уже потерял из виду.

— Ага! — заметил Петр Николаевич с легкой гримасой.

— Что значит эта гримаса?

Звездич пожал плечами.

— Он нечестный человек? — спросил Виктор Аркадьевич.

— Мой милый друг, нет больше нечестных людей. Он из тех, кому не нужно поручать своих денег, но кому еще можно пожать руку… Доказательством служит то, что, как ты сам видишь, никто не отталкивает протянутой им руки.

— Что же он, сомнительная личность?

— Даже не сомнительная… не входи с ним в дружбу — вот и все.

В эту самую минуту, прежде нежели Виктор Аркадьевич успел ответить, приблизившийся к ним Перелешин уже протягивал руку доктору, успев на ходу обменяться рукопожатиями и словами со многими из присутствующих.

— Вот и Владимир Геннадиевич! — вскричал Петр Николаевич самым любезным тоном. — Вы, как всегда, молоды и прекрасны.

Действительно, Перелешин был одет в безукоризненно сшитую фрачную пару, держался прямо, бросая вокруг себя смелые взгляды с легкой усмешкой нахальства и вызова на губах, что встречается у людей, не уверенных в том, как к ним отнесутся другие.

— Вы всегда веселы, доктор?

— Отчего мне грустить…

— Конечно! Если я не ошибаюсь, — продолжал он, уже обращаясь к Виктору Аркадьевичу, — кажется, г-н Бобров?

Тревожный огонек на секунду мелькнул в его глазах: он спрашивал себя, что мог доктор или кто-нибудь другой сказать об нем молодому человеку, давно уже потерянному им из виду.

Бобров поклонился ему с совершенным почтением, и Владимир Геннадиевич успокоился.

— Он, он теперь деятель «индустрии» самой высшей пробы, — заговорил Звездич.

— Я это знаю! — заметил Перелешин.

— Да вы все знаете, ходячая газета во фраке и белом галстуке… Боже, какой у вас красивый жилет, вырезан настоящим сердечком. Надеюсь, что ваше собственное менее открыто, чем это… а то бы я вас пожалел! Как раз мы об вас говорили, когда вы вошли.

Владимир Геннадиевич потупил взор.

— Вот он, — продолжал доктор, указывая на Боброва, — справлялся об Анжель, интересовался узнать, будем ли мы иметь удовольствие видеть ее сегодня вечером.

Перелешин бросил на молодого человека быстрый, но лукавый и любопытный взгляд.

— Вы ее знаете? — спросил он.

— Нет, я ее видел всего один раз в театре летом прошлого года.

— И не забыли, — иронически улыбнулся Владимир Геннадиевич.

— В том смысле, как мне сдается, вы понимаете… вы ошибаетесь… Но случайно попав в общество, к которому она принадлежит, я невольно вспомнил о ней.

— А я объявил ему, что вы один можете наверное сказать, где она, — вставил Петр. Николаевич…

— Право, в этом отношении я знаю не более других: она уехала за границу, словом, исчезла…

— Это и я знаю, но вы не догадываетесь о причинах этого внезапного и необъяснимого исчезновения?

— Не имею ни малейшего понятия…

— Она вам ничего не говорила?

— Ни слова… Да и исчезновение совпало с моим отсутствием из Петербурга, я был в Москве, а потом за границей.

— А вы ведь, кажется, были один из лучших ее друзей?

— Да, может быть, лучший друг, — самодовольно поправил Перелешин. — И это по самой простой причине: я никогда не был и не добивался быть ее любовником.

— Это меньше стоит и больше дает! — процедил сквозь зубы Петр Николаевич настолько тихо, чтобы собеседник его не услышал или же мог сделать вид, что не слышит.

— Значит, Анжель покинула Петербург. Я думаю, для вас это очень чувствительно? — прибавил он тоном, присущим единственно ему, который оскорблял и вместе с тем не давал возможности придраться.

— К тому же, — поспешно заметил Владимир Геннадиевич, делая вид, что не понял шпильки, — если бы она даже и была в Петербурге, то, по моему мнению, и насколько я ее знаю, она все-таки бы не приехала сюда сегодня.

— Почему это?

— А потому, что говорят о появлении новой звезды, совсем молоденькой, очаровательной, как сказочная принцесса, и Анжель не рискнула бы дать повод к сравнению своей зрелой красоты с распускающейся красотой своей юной соперницы, не убедившись заранее, что восторжествует над нею и уничтожит ее.

— Кто же эта звезда? — спросил Виктор Аркадьевич. В это время какой-то неопределенный, все усиливающийся шепот донесся до слуха трех собеседников.

— Пойдемте, — воскликнул Перелешин, — держу пари, что это приехала она. Он поспешно направился к двери, ведущей в большой зал, где уже столпились другие мужчины, и крикнул оттуда Звездичу и Боброву:

— Я не ошибся… Это она… Она действительно прелесть… Идите, право, стоит.

Петр Николаевич и Виктор Аркадьевич приблизились в свою очередь.

Бобров чуть не вскрикнул от удивления.

Между рядами любопытных гостей, с лицами, выражавшими восторг и зависть — восторг у мужчин и зависть у дам, — с холодной улыбкой, надменным взглядом и важной осанкой проходил князь Сергей Сергеевич Облонский, ведя за руку совсем еще молоденькое, бледное и дрожащее создание — Ирену.

XVIII ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Ирена Владимировна была в блестящем бальном наряде.

Белая атласная юбка была покрыта второй юбкой из крепдешина, слегка подобранной и отделанной крупными, величиной в орех, золотыми шариками. По обоим бокам, от самого лифа, спускались углами атласные полотнища золотистого цвета; лиф из крепдешина, с золотыми же шариками, был низко вырезан на стане и на груди окаймлен белым тюлевым рюшем, красиво оттенявшим розовато-белое тело молоденькой женщины.

Подборы и длинный шлейф скрывали некоторую худощавость ее фигуры и придавали походке особую грацию.

Вместо всяких рукавов золотые аграфы соединяли и придерживали легкую материю корсажа на ее плечах, которые, казалось, вздрагивали под восторженными взглядами мужчин.

Ее мягкие, блестящие, как шелк, волосы были высоко подняты, обнаруживая стройный затылок, и опускались мягкими буклями на лоб с темными бровями, красиво оттенявшими большие голубые глаза, опушенные длинными ресницами и светившиеся мягким блеском… В ушах ярко блестели роскошные солитеры.

На шее горело всеми огнями радуги великолепное ожерелье из бриллиантов чистейшей воды. На руках были дорогие браслеты, надетые поверх светлых перчаток, затягивавших крошечные ручки до самого локтя и обнаруживавших поразительную белизну остальной части руки. Это чудное, идеальное, дышащее неподдельной чистотой существо составляло резкий контраст с нескромными выражениями чересчур смелых взглядов более или менее усталых, с искусно ремонтированными лицами других присутствующих женщин.

Между тем, в ее ослепительной красоте было что-то неопределенное, обнаруживавшее внутреннее страдание и вызывавшее безотчетное сожаление, что все, если не могли понять, то смутно чувствовали.

Ее чудные глаза были подернуты дымкой болезненной грусти.

Сердце ее, видимо, сильно билось; порывистое тяжелое дыхание колебало ее шею и грудь.

Возбуждаемый ею восторг не вызвал торжествующего выражения на тонких чертах ее лица.

Напротив, она, казалось, с невыносимой внутренней болью переносила его.

Ее взгляд, смущенный, растерянный, то и дело обращенный на ее спутника, выражал какую-то подневольную, робкую, бессознательную покорность.

Полное торжество было лишь для него — князя Облонского. Он наслаждался им, как человек, знающий себе цену, привыкший к успеху, но никогда еще не испытавший настолько блестящего и настолько льстившего его самолюбию опытного Дон-Жуана.

Всевозможные замечания полушепотом, но ясно произносимые восклицания, невольно вырывавшиеся то у одного, то у другого, ежеминутно раздавались со всех сторон.

— Где он выкопал такой клад? — говорил один.

— Она стоит того золота, которое на ней! — замечал другой.

— Скажите лучше тех бриллиантов!

— На ней их, по крайней мере, тысяч на сто!

— Она стоит в десять раз дороже!

— Со временем и будет стоить!

— Право, князь просто колдун — это современный Калиостро.

— Хорошенькая, без сомнения, но, видно, глупа! — говорил чей-то женский голос.

— Слишком молода.

— Что и требуется для стариков!

Перелешин положительно впился в новоприбывшую взглядом.

Он догадался, что в первый раз видит свою жену.

Он, казалось, делал ей оценку, как знаток в этом деле, и рассчитывал в уме, какие проценты может принести ему этот живой капитал.

Стоявший рядом с ним Виктор Аркадьевич был, напротив, не так поражен безукоризненной красотой Ирены, как удивлен, огорчен и даже оскорблен при виде этого почтенного отца семейства, на котором лежало столько нравственных обязанностей в отношении его младшей дочери, выставлявшего себя таким образом напоказ.

Это казалось позорным серьезному труженику.

Он слышал о похождениях этого аристократа, он знал его репутацию известного волокиты, умеющего выбирать себе любовниц и тратить на них безумные деньги, но он не видел его никогда иначе, как у него, Облонского, в качестве гостеприимного хозяина, умеющего принять своих гостей с самой утонченной любезностью, все реже и реже встречающейся в нашем обществе, даже самого высшего круга.

«И это тот самый человек, — говорил сам себе Бобров, — который может отказать мне в руке своей дочери и счесть унижением иметь меня своим зятем?

Невозможно, чтобы человек, который так рискует скомпрометировать легкомысленным выбором удовольствия и так легко забывает, что должен служить примером своим дочерям, могущим узнать о его поведении, невозможно, чтобы этот человек представил мне какие-либо возражения, если я прямо и честно буду просить у него руки его дочери!»

Это соображение успокоило его мысли, занятые перспективой обладания княжной Юлией.

— Она, бесспорно, очаровательна и вполне красавица, — сказал, наконец, Владимир Геннадиевич, отводя от нее взор, как от картины, окончательно оцененной. — Если она умна, то я ей предсказываю одну из тех блестящих карьер, о которых долго говорят. В ней нет еще уменья держать себя, нет апломба… Видно, что это ее дебют… Но она еще очень молода… успеет развиться…

Бобров, все еще не пришедший в себя от удивления и в некотором роде негодования, не отвечал ему, так что друг Анжель обратился к доктору Звездичу, стоявшему с другой стороны.

— Заметили ли вы, доктор, как женщины легко меняются, смотря по окружающей их среде? Мужчина, если он не артист, — артисты в сущности все аристократы по рождению или же по отдаленным родственным связям с Юпитером, — всегда оставляет в себе след своего низкого происхождения и мужицкой крови, текущей в его венах. Сын крестьянина, мещанина, торговца, мелкого чиновника всегда остается похожим на своих папашу и мамашу по внешнему виду, манере держать себя, чувствам, характеру, понятиям о жизни, в нем проявляется что-то тяжелое, грубое, резкое, недоконченное, узкое и мелкое. Женщина, напротив, по существу своему аристократка, бесконечно более гибкое создание. Если она хороша и умна, то так искусно сумеет стряхнуть с себя природную грязь, что никто, даже самый наблюдательный человек, по прошествии нескольких лет ничего не заметит.

— Бедное дитя! — не отвечая на вопрос, сказал Петр Николаевич с выражением такого сожаления в голосе, что Виктор Аркадьевич с невольным удивлением взглянул на него.

Это были единственные симпатичные и благородные слова, сказанные по адресу молодой женщины.

До сих пор она возбуждала лишь презрительную зависть и нескромные желания.

Между тем князь Сергей Сергеевич со своей дамой, пройдя залу и одну из гостиных, направился к двери комнаты, служившей будуаром, где Дора — хозяйка дома — разговаривавшая с другими гостями, еще ничего не знала о прибытии ожидаемых лиц.

Нужно было представить восходящую звезду этому заходящему солнцу, более, впрочем, похожему на полную луну.

Целая толпа следовала за Облонским, чтобы присутствовать при этом представлении и убедиться, что прекрасная статуя умеет говорить, и с первых же слов решить, умна ли она.

Ирена и Сергей Сергеевич вошли в будуар, сделали еще несколько шагов и очутились перед Дорой, которая при виде их встала и пошла к ним навстречу с протянутыми руками.

— Моя милая, — начал князь своим по обыкновению немного насмешливым, хотя и вежливым тоном, — позвольте мне вам представить…

Он не успел окончить.

Сзади него толпа вдруг раздалась, пропуская даму, энергичным жестом пробивавшую себе дорогу.

Она подошла к молодой и положила свою похолодевшую руку на ее обнаженное плечо.

Та вся вздрогнула при этом прикосновении.

— Рена! — произнесла дама.

Несчастная оглянулась при звуке этого голоса, вскрикнула и как пораженная остановилась, широко открыв свои большие глаза.

Она была лицом к лицу со своей матерью.

XIX НАЧАЛО БОРЬБЫ

Анжель, которую считали далеко от Петербурга и которую никто не видал в продолжение нескольких месяцев, действительно явилась. Она была бледна, черные глаза ее горели, а мрачный блеск их даже в спокойные минуты имел в себе нечто суровое, угрожающее.

Как всегда, она была одета вся в черном, что еще более выделяло матовую белизну ее тела, на не прикрытых бальным платьем шее и руках пробегала дрожь от сдерживаемого с трудом волнения.

Вся ее фигура в эту минуту выражала так много истинного, глубокого трагизма, что ни один из присутствующих не сомневался в том, что здесь должна произойти драма.

Никто, впрочем, кроме князя Облонского, и не подозревал, что это была встреча матери с дочерью, так как никто не знал о существовании Рены, так заботливо скрываемой Анжель.

Первая мысль, вполне естественная ввиду места и действующих лиц, пришедшая всем в голову, была та, что придется присутствовать при сцене ревности, которую соперницы в любви устраивают друг другу, — так как невозможно было сомневаться в страшной злобе, наполнявшей все существо Анжель.

Водворилась глубокая тишина.

При крике Ирены, при внезапном содрогании всего ее тела князь также оглянулся.

Узнав мать Ирены, он невольно вздрогнул, несмотря на все свое хладнокровие и уменье владеть собой.

Это было, впрочем, на мгновенье.

Он стал снова приятно улыбаться, принял свой обычный равнодушный вид, хотя целая буря, выражавшаяся на лице куртизанки, надо сказать правду, причиняла ему некоторое беспокойство.

Если бы он только подозревал возможность такой встречи, то, без сомнения, не приехал бы, будучи врагом скандала и огласки.

Но отступать было уже поздно, выказать же малейшую трусость, хотя бы ему пришлось умереть, было не в его характере.

Анжель пристально смотрела на дочь, смеривая ее взглядом с головы до ног.

Совершенно растерянная, Ирена, как прикованная этим пронизывающим ее взглядом, крепко опиралась на руку князя, чтобы не упасть, будучи не в состоянии произнести слово, сделать малейшее движение.

Анжель медленно перевела взор со своей дочери на князя.

Их взгляды встретились, подобно двум ударившимся друг о друга стальным лезвиям мечей — светлые глаза князя твердо выдержали потемневший взор Анжель.

В комнате, казалось, стало еще тише — не было слышно даже дыхания.

Поединок начался.

— Князь, — наконец сказала Анжель вполголоса, — вот уже несколько месяцев, как я вас подстерегаю.

Он слегка поклонился, но не ответил ни слова.

— Князь, — продолжала она, после краткого молчания, — знали ли вы, кто эта девушка?

— Она мне это сама сказала.

— И зная, что у нее есть мать, вы совершили ваш поступок?

Князь не отвечал.

— Вы молчите?

— Ах, моя милая, признаюсь, я нахожу настоящую минуту очень неудобной для семейных объяснений. Если же вы так желаете…

Он опять поклонился и, обращаясь к хозяйке дома, ничего не понимавшей во всей этой сцене, сказал совершенно спокойным тоном, указывая на Ирену:

— Позвольте вам представить дочь Анжелики Сигизмундовны. Одна ее красота уже доказывает, что у нее не могла быть матерью кто-нибудь другая.

— Князь, — сказала Анжель, приблизившись к нему настолько, что он один мог ее слышать, — вы подлец…

Облонский слегка побледнел.

— Пойдем, Рена! — прибавила она, взяв за руку дочь.

— Останьтесь! — произнес Сергей Сергеевич.

— Мама! — прошептала молодая женщина, овладев собою.

— Пойдем! — повторила Анжелика Сигизмундовна таким повелительным тоном, что князь понял опасность, угрожавшую его достоинству, если он начнет борьбу, которую его соперница решилась, видимо, не прекращать до последней крайности.

Положение Ирены невольно вызывало к ней сострадание. Она растерянно смотрела то на мать, то на князя, как бы прося его поддержки, ободряющего слова, но он остался безмолвным.

В ее молчащем, скорбном взгляде было столько любви, отчаяния, страсти, преданности, что Облонский невольно почувствовал волнение.

Одна из присутствующих дам шепнула на ухо своей соседке с глупым, злым смехом:

— Да она его любит без памяти!

— Идите, дитя мое, — вдруг сказал князь ласковым голосом, — я понимаю, что ваша мать после долгой разлуки хочет вас видеть наедине и поговорить с вами. До свиданья!

Он медленно освободил из-под своей ее руку и с своей обычной ловкостью передал Анжель.

— Чтобы она с вами увиделась — никогда! — глухо отвечала Анжелика Сигизмундовна.

Князь наклонился к ее уху и своим обычным, насмешливым, холодным тоном произнес:

— К чему такая злоба против меня? Она могла натолкнуться на другого… Если я, сам того не зная, разрушил какие-нибудь другие планы, то я готов исправить ошибку.

— Вы подлец! — отвечала ему она, не возвышая голоса.

— Совсем нет, — сказал он, показывая свои белье зубы, — так как если я и знал, что она ваша дочь, то не сказал ей, кто ее мать.

Он раскланялся и отошел шага на два.

Анжель отшатнулась от него, как ужаленная, но ни слова не ответила и увлекла за собою свою дочь, которая слышала весь этот негромкий разговор и готова была, видимо, умереть от стыда и отчаяния.

Не успели обе женщины отойти на несколько шагов как несчастная Ирена потеряла сознание и упала бы на пол, если бы доктор Звездич, следивший за ней, не поддержал бы ее.

Из груди Анжелики Сигизмундовны вырвался глухой стон, похожий на крик дикого зверя, защищающего своих детенышей.

— Она умирает! — воскликнула она.

— Нет, нет, успокойтесь! — отвечал доктор. — Это просто обморок… ничего, пройдет… Нужно бы воздуху!

— Моя карета внизу.

— Вот и отлично!..

Не сказав более ни слова, не обращая внимания на мать, следовавшую за ним, он бросился в переднюю, держа Ирену на руках, как ребенка.

Одев ее с помощью слуги и накинув на себя шинель, он спустился со своей ношей по лестнице, положил молодую девушку в карету, приподнял ей голову и уселся рядом с ней.

— Домой! — сказала Анжелика Сигизмундовна кучеру, входя в карету.

Она стала на колени перед своей дочерью, руками поддерживала ее голову, избавляя ее таким образом от толчков экипажа.

Доктор опустил окно, для того чтобы холодный ночной воздух мог освежить Ирену, и дал ей понюхать солей, флакон с которыми был всегда при нем.

— Это не опасно? — с тревогой спросила Анжель.

— Нет. Она придет в себя. Слабость, больше ничего… Вот уже она начинает шевелиться.

Карета между тем ехала очень быстро, Петр Николаевич увидел, что они проезжают по Дворцовому мосту.

— Где же вы живете? — спросил он удивленно Анжелику Сигизмундовну.

— На Петербургской, — отвечала она.

Холодный воздух, тряска кареты и соли, данные доктором, подействовали на Ирену, и она открыла глаза. Некоторое время она оставалась неподвижной, как бы уничтоженной, ничего не различая в темноте.

— Где я? — слабо спросила она.

Ее протянутая рука встретила руку доктора, она ее пожала, но тотчас же оттолкнула.

Это не была рука князя, как она подумала.

Она не понимала, где она и с кем находится.

Ее голова снова опустилась, и она почувствовала что-то теплое, капнувшее на ее щеку.

— Кто плачет? — спросила она.

— Я.

— Кто вы?

— Твоя мать!

— Моя мать! — повторила она с удивлением. — Ах, да, моя мать… это правда.

Громкие рыдания вырвались из груди молодого погибшего существа.

Доктор не произносил ни слова.

Карета остановилась.

Послышался скрип ворот, и экипаж въехал на двор, в глубине которого находился дом-особняк.

В окнах замелькали огни.

Петр Николаевич взял снова на руки Ирену и внес ее через отворенные настежь парадные двери в комнаты, где их встретила старая женщина.

— Ядвига, — воскликнула следовавшая за Звездичем Анжель, — я привезла ее к тебе обратно!

XX НАСТОРОЖЕ

Петербургская сторона, являясь одной из окраин Петербурга, носит на себе совершенно отличный от более или менее центральных частей невской столицы характер.

Первое впечатление, производимое ею на новичка, случайно забредшего в ее по большей части узкие и кривые улицы и в переулки, состоящие из неказистых деревянных двухэтажных, а часто и одноэтажных домиков, построенных в большинстве случаев в глубине дворов, обнесенных решетчатыми или сплошными заборами, — это впечатление захолустного провинциального городка.

Плохо вымощенные мостовые и деревянные мостки вместо тротуаров довершают сходство, и только проходящие по некоторым из улиц «конки» своим грохотом и звоном напоминают, что вы находитесь в городе, служащем центром русской цивилизации.

На улицах, особенно в зимние вечера, совершенно пустынно: изредка встретится запоздалый прохожий или подгулявший мастеровой, извозчиков почти совершенно не видно.

Летом еще наступает относительное оживление этого столичного пригорода, ввиду соседства с излюбленными петербуржцами дачными местностями — пресловутыми «островами».

На чуть ли не самой пустынной улице этой захолустной части столицы, носящей название «Зелениной», ведущей к Крестовскому мосту, скрывалась уже в продолжение нескольких месяцев бывшая звезда петербургского полусвета, красавица Анжель, или Анжелика Сигизмундовна Вацлавская.

Отсюда-то и подстерегала она, как выразилась сама, князя Сергея Сергеевича Облонского.

Убедившись, как мы уже знаем, из произведенного ею самою негласного дознания во время пребывания на ферме близ села Покровского, на роковой для нее ферме, что ее дочь похитил не кто другой, как князь, отдав приказание Ядвиге продать как можно скорее ферму, она через некоторое время устроила так, что отъезд ее за границу стал для всех, знающих ее, несомненен.

Между тем этою «границею» была для нее река Нева.

Послушная воле своей бывшей воспитанницы, Ядвига Залесская быстро, хотя скрепя сердце и весьма убыточно, совершила продажу фермы и прибыла в Петербург. Анжелика Сигизмундовна купила на ее имя по Зелениной улице двухэтажный дом, сравнительно лучший и удобнейший в этой местности.

Новая хозяйка, действуя по заранее намеченной программе своей благодетельницы, под предлогом капитального ремонта квартир, выселила всех жильцов. Верх дома был заколочен наглухо, а нижний этаж, состоявший из двух квартир, соединен был в одну, отделан заново и меблирован, хотя и скромно, но с комфортом.

Когда все было готово, Анжелика Сигизмундовна назначила аукцион обстановки своей квартиры на Большой Морской и затем исчезла с горизонта петербургского полусвета.

Немногочисленный штат прислуги был набран из совершенно новых лиц.

Она терпеливо стала ждать возвращения в Петербург ненавистного ей князя Облонского, соблазнителя ее дочери, и, как мы видели, дождалась.

Удалившись от центра столицы, преследуя мысль, чтобы все ее забыли или же считали далеко от Петербурга, она, естественно, не могла не только поддерживать знакомство в том кругу, в котором она вращалась, но даже должна была избегать показываться на людных улицах, а потому первою ее заботою было завести агентов, которые бы дали ей тотчас же знать с прибытии на берега Невы князя, так как без них весть о его прибытии в Северную Пальмиру могла бы целые годы не дойти до Зелениной улицы.

Мы знаем, что еще до ее исчезновения она посылала за Владимиром Геннадиевичем Перелешиным, не его не оказалось в Петербурге.

Совершенно случайно, в разговоре с одним из знакомых, она получила сведения, что Перелешина видели в Москве в обществе князя.

Это одно уже тотчас же заставило ее бросить мысль пользоваться в данном деле его услугами.

Владимир Геннадиевич был, таким образом, прав, говоря доктору Звездичу и Виктору Аркадьевичу Боброву, что он знает об исчезновении Анжель не более чем другие.

Он, вместе с этими другими, считал ее уехавшей за границу.

Вопрос об агентуре, в силу этого, даже и по-переезде Анжелики Сигизмундовны в дом Залесской оставался открытым.

Мать-мстительница усиленно ломала над ним голову.

Ее выручил случай.

Никому не известная Ядвига Залесская беспрепятственно разъезжала по всему Петербургу по разным хозяйственным надобностям и, возвратясь однажды после одной из таких поездок, сообщила Анжелике Сигизмундовне, что познакомилась с одной из своих соотечественниц, служащей в горничных у Доротеи Карловны Вахер, на Фурштадтской улице.

— У Доры? Да это прямо перст Божий! — воскликнула Анжель.

Ядвига глядела на нее недоумевающим взором.

— Ради Бога, постарайся с ней сблизиться и пригласи ее к себе, — продолжала Анжель.

— А она мне, признаться, не особенно по нраву пришлась. Вертлява очень! — возразила старуха.

— Она нам нужна, необходима! Понимаешь, необходима! — задыхающимся голосом вскрикнула Анжель.

— Если необходима, то я ее залучу на той же неделе.

Вертлявая Стася, камеристка «белокурой» Доры, пила через несколько дней кофе с Ядвигой Залесской, когда в комнату вошла Анжелика Сигизмундовна.

— M-lle Анжель, вы ли это? Да ведь вы уехали! — воскликнула девушка, вскочив из-за стола.

— Я для всех, кроме тебя, и нахожусь за границей, — улыбнулась Вацлавская. — Понимаешь?

— Понимаю!

Она повела ее в свой будуар и изложила ей все, что от нее требуется.

— Ты меня знаешь, я плачу хорошо, а вот задаток. — Анжель подала ей сторублевую бумажку.

Стася вся засияла от восторга.

— Как только ты услышишь о приезде князя Сергея Сергеевича Облонского, от своей барыни или от камеристок ее знакомых, тотчас же явись ко мне и сообщи.

— Будьте покойны — устрою! Тотчас же знать будете! — рассыпалась Стася.

— О том, что я в Петербурге, — ни слова ни одной живой душе!

— Помилуйте, я очень это понимаю!

— Понимать тебе нечего, надо лишь исполнить, — резко заметила Анжель. — Девятьсот рублей за известие…

Через нее-то и узнала Анжелика Сигизмундовна о прибытии князя и о вечере, назначенном у Доры, на котором должно было состояться первое представление «новой звезды».

Эта последняя, не трудно было догадаться, была, конечно, ее несчастная дочь.

Анжелика Сигизмундовна решила встретиться с ней и с ним лицом к лицу публично.

Она приказала нанять для себя карету и в двенадцатом часу поехала на Фурштадтскую улицу и велела остановиться невдалеке от подъезда квартиры Доры, но не выходила и, завернувшись в свою дорогую ротонду из голубых песцов, следила за подъезжавшими экипажами.

Скорее инстинктом матери, нежели зрением, угадала она приезд его и ее и последовала за ними.

Остальное мы знаем.

Уезжая из дому, Анжелика Сигизмундовна сказала Ядвиге, чтобы она приготовила комнату Рены, приказала бы освежить и оправить постель.

Старая нянька удивленно вытаращила на нее глаза.

— Я привезу ее! — заметила Анжелика Сигизмундовна и вышла садиться в карету.

Старуха проводила ее недоумевающим взглядом, но, начала делать соответствующие распоряжения.

С самого начала распланировки квартиры одна из комнат была предназначена для ожидаемой.

Анжель была глубоко убеждена, что Ирена возвратится.

Это была небольшая, уютная комната в два окна, все стены которой были обтянуты розовой шелковой материей. Изящная будуарная мебель обита шелком такого же цвета; белые драпри на окнах и белый полог над пышной кроватью довершали обстановку, не говоря уже о дорогих туалетных принадлежностях и других безделушках, украшавших туалетный стол, на котором возвышалось огромное, зеркало.

Весь пол комнаты был покрыт пушистым ковром.

Это была самая уютная и комфортабельнее других убранная комната квартиры, в которую внес доктор Звездич, в сопровождении Анжелики Сигизмундовны и Ядвиги, еще совершенно не оправившуюся от обморока Ирену.