Под горой Гедимина

Глава первая ФОНАРИК

По улице идёт мальчик. В руках у него фонарик. Фонарик этот не простой, а особенный.

Обычно фонарик горит от батарейки, а в этом никакой батарейки нет. Там маленькая динамка, и надо нажимать. И выходит, будто ты сам светишь, будто ты сам — маленькая электростанция. Сильней будешь нажимать — света будет больше, слабей — меньше.

Но у мальчика с фонариком, видно, руки сильные, потому что фонарик горит отлично.

Мальчика зовут Миша. Фамилия его — Денисьев. А фонарик подарил ему папа.

Дело было давно, ещё зимой. Миша с мамой готовились тогда встречать Новый год — сорок четвёртый. Утром они вышли на Пушкинскую площадь за ёлкой. Елку надо было выбрать особенную, потому что Мише под Новый год исполняется десять лет.

Вдруг Миша закричал:

— Мама, смотри, чудо!

И верно: на площади произошло чудо. Там, где всегда было ровное место, в центре Москвы, недалеко от памятника Пушкину, за ночь вырос густой еловый лес.

Ёлки стояли в снегу тесно, одна к другой — тёмно-зелёные, пахучие, точь-в-точь как в настоящем лесу. Миша с мамой бродили под ними, аукались.

— Ау, мама, где ты? — кричал Миша.

Казалось, вот-вот из-за ёлки выскочит ушастый заяц или высунет свою острую мордочку рыжая лиса.

— Миша, — смеялась мама, — хватит аукаться, давай ёлку выбирать. Какая тебе улыбается?

Миша оглядывал ёлки. Они протягивали к нему колючие, покрытые снегом лапы, словно просили: «Меня возьми, меня…»

— Да они мне все улыбаются. Давай эту… Нет, нет, лучше вот эту… Нет, мама, окончательно вот эту!..

Наконец выбрали большую ёлку и поволокли домой. Миша, как мужчина, ухватился за нижний, толстый конец ствола, а мама — за гибкую, тонкую макушку.

Потом мама пошла в магазин и получила за весь декабрь конфеты «подушечки» и твёрдое, простроченное дырочками печенье.

Мало того! Она ещё сделала из яичного порошка и кукурузных хлопьев очень вкусный пирог. Называется: «чудо». Кто едал, тот знает.

Вечером собрался народ. Пришли Мишины товарищи. Зажгли ёлку, стали играть.

Вдруг раздался звонок. Миша побежал открывать. Он думал, это Лина. Она тоже обещала прийти.

Но это была не Лина. За дверью стоял военный.

«Лётчик», — определил Миша, который отлично разбирался во всех погонах и звёздочках.

А лётчик, стряхивая с кожаного пальто снег, спросил:

— Здесь живёт Наталья Лаврентьевна Денисьева?

— Здесь.

— А она… дома сейчас?

— Дома.

— Так! А ты, часом, не Миша?

— Миша, — удивился Миша. — Как же это вы угадали?

— По глазам, — отозвался лётчик. — Я могу любое имя по глазам угадать. Да что же мы тут стоим! Веди меня к маме. Ведь я вам привет от папы привёз.

— От папы?.. Вот это здорово!

Миша повёл лётчика в комнату. Началась весёлая суматоха. Мама не знала, куда и посадить дорогого гостя. А гость съел кусочек пирога, похвалил и стал рассказывать про папу:

— Пётр Никитич жив-здоров. Работает начальником прифронтового госпиталя. Хочет вырваться хоть на денёк в Москву, да всё не выходит.

Он долго рассказывал. Мама и Миша без конца расспрашивали его. Наконец, когда лётчик всё рассказал, Миша спросил:

— Вы истребитель, да?

— Нет, Миша, я не истребитель, я «санитар».

— Как это — санитар?

— Очень просто. Летаю на санитарной машине, вожу раненых.

— А как вас зовут?

— Зови дядей Серёжей, ошибки не будет.

— А как это вы по глазам имена отгадываете?

Дядя Серёжа улыбнулся. У него было широкое, румяное, добродушное лицо.

— Так ведь папа твой то и дело хвалится: мол, растёт у него в Москве богатырь Миша. А глаза у тебя папины. Вот и вся механика. Кстати, самое главное…

Лётчик развязал заплечный мешок и вынул оттуда увесистый пакет:

— Это вам, уважаемая Наталья Лаврентьевна, к празднику от Петра Никитича.

Потом достал маленький свёрток:

— А это, Миша, тебе!

Миша развернул бумагу. В свёртке оказался карманный фонарик. К фонарику было приложено письмо. Миша стал сразу же вслух его читать:

— «Дорогой Мишустик! Посылаю тебе к Новому году и ко дню рождения фонарик. Называется он „жужжалка“, потому что жужжит. Батарейки не надо, а надо нажимать. Думаю, он вам в затемнённой Москве пригодится. Знаешь ли ты стихи Маяковского?

Дорогой Мишук, свети всегда и везде! Твой папа».

Мише очень понравился фонарик-жужжалка. Он никогда с ним не расстаётся. И даже если днём пойдёт куда-нибудь, всё равно берёт фонарик с собой.

Стихи ему тоже очень понравились. Дядя Серёжа когда был? Давно, под Новый год. Тогда была зима, а теперь лето. Но Миша до сих пор помнит эти стихи. Вот и сейчас, шагая по тёмной улице, он распевает их на свой самодельный мотив: «Светить всегда, светить везде…»

А кругом темным-темно. Чёрные дома сливаются с чёрным небом. Тускло горит лиловая лампочка над милиционером на площади. Еле виден краешек тротуара, покрашенный мелом.

И только наверху, в тёмном небе, блестят огоньки. Миша смотрит на небо. Сколько там огоньков! Они дрожат, переливаются и поёживаются, словно живые. А на земле — ни одного!

Впрочем, на земле тоже попадаются огоньки. Это фонарики. Вот встретились два фонарика, словно посмотрели друг на друга, и разошлись. А вот два фонарика пошли рядом. Потом один погас, потом и другой погас. И снова на улице темным-темно. Но Миша не боится темноты и смело шагает по тротуару. Иной прохожий направит на него свой фонарик — мол, кто это тут распелся в темноте? — и тогда видно, что Миша ростом невысок, зато широк в плечах, грудь колесом, то что называется «крепыш». Голова у него большая, брови сдвинуты, над бровями — низкая аккуратная чёлка.

Но вот встречный фонарик проплыл, и Миши опять не видать, и только слышна его песня.

Вдруг, откуда ни возьмись, вылезла большая круглая луна с отбитым краешком и повисла над домами. Сразу стали отчётливо видны люди, машины, крыши, деревья…

«Ого, — подумал Миша, — вот это фонарь! Сразу всю Москву осветил!»

Он убрал свою жужжалку в карман и свернул на бульвар. Издали ещё он увидел свой дом и знакомое зашторенное окно на втором этаже. Штора чуть отодвинулась, мелькнула полоска света, и Миша не столько увидел, сколько угадал маму. Она, уж конечно, беспокоится.

Миша выхватил свой фонарик и лучом просигналил: свет — темно — свет. Это означало: «Иду, мама, иду!»

Он прибавил шагу и свернул в тёмные сводчатые ворота.

Глава вторая ГДЕ БЫЛ МИША

Миша был в школе, на сборе. Сейчас лето, и школа стоит пустая и тихая. Ребята разъехались: кто в лагерь, кто в деревню, кто куда. Миша тоже провел двадцать дней в пионерском лагере Союза художников, на станции «Отдых».

Там было хорошо. Ходили в походы, устраивали костры, вечера самодеятельности… На вечерах Миша всегда выступал, читал стихи. Он очень хорошо читает, с выражением.

Кроме того, там поблизости была настоящая детская железная дорога. Миша даже один раз дежурил по станции. Он ходил по платформе в малиновой фуражке и отправлял поезда: голубой паровоз, три голубых вагончика — всё как полагается.

Но двадцать дней — это слишком мало. Миша оглянуться не успел, как опять очутился в Москве и снова стал ходить по вторникам в школуна сборы.

Собрались, как всегда, в пионерской комнате. Ребят пришло немного: Олег, Хаким, Нойка, Митя Попов… Начали поздно, потому что долго ждали Лину. Она теперь очень важная — работает на военном заводе. А что она там делает — не говорит, потому что это считается «военная тайна».

Наконец она пришла, запыхавшаяся, усталая.

— Ребята, — сказала она, переводя дух, — вы меня извините, а только раньше я ну никак не могла. Срочное задание было, и вся наша комсомольская бригада задержалась…

— А какое задание? — не утерпел Нойка.

Олег повернулся к нему:

— Так тебе сразу и выложи какое!

— А почему не сказать? — не унимался Нойка. — Что мы, фашисты, что ли!

— Нойка, зачем ты глупости говоришь! — сказала Лина. — Не полагается, и всё. Считай, что мы игрушки делаем.

Она достала из кармана синей замасленной спецовки красный галстук, расправила его, повязала и сразу стала красивей. Красный цвет очень шёл к её смуглому лицу, тёмным глазам и толстым чёрным косам.

Потом она подошла к шкафу, вделанному в стену, достала тетрадку с аккуратной надписью «Дневник тимуровской дружины» и торжественным голосом сказала:

— Тимуровский сбор объявляю открытым! — И простым, всегдашним голосом добавила: — Ну, ребята, рассказывайте…

Ребята молча сидели за длинным столом.

— Что ж вы? — сказала Лина.

Наконец поднял руку Хаким — невысокий мальчик с пухлым белым лицом и узкими чёрными глазами:

— Давайте я, что ли. Я был в госпитале, писал там письма. Только они сначала мало говорили: «Поклон Авдотье Ивановне да поклон Настасье Степановне» — и больше ничего. Я им сказал: «А вы больше говорите, чтобы на родине больше было что читать». Тогда они стали много говорить. Я длинные письма писал.

— Сколько же ты написал? — спросила Лина.

— Да я не считал. Много. Целый день писал. Даже пальцы заболели!

Хаким пошевелил измазанными в чернилах пальцами.

— Молодец, Хакимка! Садись.

Липа записала в тетрадку: «Атабеков Хаким писал письма в госпитале».

Тут вскочил худенький Нойка, которого все зовут «Ной-не-ной»:

— Теперь я! Можно, Линочка? Я устроил малышовый культпоход. Я собрал детей у нас во дворе, ну там всякую дошкольную мелочь, и повёл их в кино.

Олег махнул рукой:

— В кино — это не работа!

— Как «не работа»? — обиделся Нойка. — Пошёл бы сам, узнал бы, какая это «не работа»! Если они всё время разбегаются, как цыплята всё равно.

— Ладно, Ной, не ной! — улыбнулась Лина. — Сколько же ребят ты водил?

— Это я знаю, потому что я их всё время пересчитывал. А потом по счёту сдавал мамам. Восемь мальчиков, семь девчонок. Насилу всех привёл!

— Отлично, Нойка!

Лина записала: «Каневский Ной водил малышей в кино».

— Кто ещё?

Высокий молчаливый Олег не спеша поднялся, посмотрел на Лину светлыми спокойными глазами и сказал:

— У нас в доме одна соседка заболела… Воспалением. Ну, я за ней присматривал немного, а то она одинокая. В поликлинику сходил, в аптеку…

— А как она сейчас? — спросила Лина.

— Ничего, поправляется. У неё кризис был. Он ей сразу помог.

Лина послюнявила карандаш и записала: «Сургучёв Олег ухаживал за больной».

— Кто теперь? Миша, ты?

Миша встал и по привычке потрогал чёлку на лбу:

— Я тоже был в госпитале. Только я не письма. Я им стихи читал. Лермонтова, Маяковского… Они любят. «Ещё!» — кричали.

— Это ты мастер, знаю, — сказала Лина. — Всё?

— Да вот ещё… — замялся Миша. — Только…

— Только что?

— Да ерунда… Ну, там у нас возле дома разрыто, яма такая, и я вечером стоял с фонариком и светил. Кому надо переходить…

— Светить — это не работа, — опять махнул рукой Олег.

— Нет, почему? — сказала Лина. — Очень даже работа. Вот мы её и запишем.

Она записала: «Денисьев Миша светил фонариком».

— Митя, а ты что скажешь?

Толстый, курносый увалень Митя Попов рассказал о том, как он собирал всё железное. Больше всего банки из-под консервов.

— Два мешка собрал, — сказал Митя. — Вот и квитанция!

Лина записала: «Попов Митя собирал всё железное».

Потом она положила карандаш, посмотрела на тетрадку и подняла голову:

— Вот, ребята… Пройдёт время, кончится война. Жизнь станет хорошая, мирная, одним словом — замечательная! И захотят люди узнать: а что пионеры? Помогали они Родине во время войны? Ну там, известно, отдельные пионеры были на фронте разведчиками, героями даже… Многие пионеры постарше работали в цехах на заводах. А вот такие ребята, вроде вас, что они делали? — Лина взяла в руки тетрадку. — Вот найдут люди эту нашу скромную тетрадочку, прочитают её и скажут: «Да, скажут, ребята тогда, во время войны, не сидели сложа руки. Они, как могли, помогали». Значит, наша тетрадка не простая, а вроде исторический памятник. Верно?

Ребята молчали. Это учёное выражение совсем не подходило к обыкновенной школьной тетрадке с портретом маленького кудрявого Пушкина на обёртке.

А Лина убрала тетрадку в шкаф и вернулась к столу:

— Вот я сейчас в цехе вижу, как люди работают. Недосыпают, шатаются от усталости, а не отходят от станка. Чтобы побольше дать наших «игрушек», — она искоса взглянула на Нойку, — для фронта…

Она долго говорила. Миша внимательно слушал её, и ему всё время представлялся огромный цех. Во всю его длину тянутся станки. У станков стоят рабочие, и все выполняют очень важную, очень нужную для победы военную тайну.

Потом Лина потуже стянула пёстрый платок и сказала:

— А теперь, ребята, как всегда, споём нашу, отрядную!

Она села к роялю, ударила по клавишам огрубевшими от работы в цехе пальцами и негромко запела:

Солнце зашло. В пионерской комнате становилось всё темней. В полумраке тускло блестели толстые ноги рояля. Ребята выстроились полукругом позади Лины и, чуть покачиваясь с ноги на ногу, подпевали:

Когда спели всю песню, Лина поднялась:

— Всё! Тимуровский сбор объявляю закрытым.

Она опустила крышку рояля, и какая-то струна низко, протяжно прогудела.

— Теперь вот что, ребята, слушайте, — сказала Лина. — Встретиться мы сможем только через месяц. У нас в цехе много срочной работы.

— Через месяц? — протянул Нойка.

— Да. Сегодня тринадцатое июля. Значит, тринадцатого августа. Придёте?

— Придём! — ответили ребята.

Миша ещё не знал, что через месяц он будет далеко-далеко от Лины, от товарищей, от Москвы. Поэтому он тоже твёрдо и уверенно сказал:

— Придём!

Глава третья «ЧТО ВЗЯЛИ?»

Конечно, Мишина мама тревожилась. Шутка ли сказать: по радио давно объявили «Московское время двадцать два часа», а Миши всё нет как нет!

То и дело подходит она к зашторенному окну. Синяя бумажная штора во многих местах продрана. По краям она залохматилась и висит бахромой. Свет так и пробивается на улицу.

В прежнее время за это, ох, и нагорело бы! Сам Миша каждый вечер выбегал с ребятами на бульвар и проверял все окна.

— Эй, шестая квартира, щёлочка! — кричал он. — Эй, Селивановы! Просвечивает!

А сейчас уже не то. Пусть просвечивают и Селивановы и шестая квартира, ничего! Скоро конец войне, скоро победа, скоро и вовсе снимут эти опостылевшие синие бумаги.

Из окна в смутном свете луны Мишиной маме виден кусок бульвара, дома, деревья, ограда, каменный Тимирязев… Вдоль ограды стоят военные грузовики. На них возвышаются большущие котлы. Но это не котлы — это прожекторы. Около них возятся красноармейцы, что-то там налаживают, подкручивают…

«Значит, будет салют, — думает Наталья Лаврентьевна. — Но где же Миша так поздно?..»

Она опустила штору и вернулась к столу, где давно уже остыл ужин для Миши — картошка и чай. Она взялась было за краски, но работа не ладилась. Она поднялась и снова подошла к окну. Тут-то наконец и мелькнул знакомый сигнал: свет — темно — свет!..

Наталья Лаврентьевна сразу же позабыла о том, что только что сердилась на сына.

— Где ж ты пропадал так поздно?

— Мама, это всё из-за Лины… Она задержала нас…

— Ладно уж, садись, поешь, неугомонный!

— Это я будь готов — всегда готов! — сказал Миша и сел за стол.

— А руки?

Миша посмотрел на свои руки. Это были обыкновенные мальчишеские руки — в ссадинах, в царапинах, не очень чистые, но и не слишком грязные. Он быстро повернул их ладонями вверх:

— Видишь — чистые!

— А это? А это?

— Это — загар… Ещё с лагеря.

— «Загар»! Марш на кухню, да с мылом, с мылом!

Делать было нечего. Миша поплёлся на кухню.

После ужина он сказал:

— Мама, можно — я немножко почитаю?

— Спать надо!

— Мама, я чуточку!

— Знаю я твои чуточки!

— Нет, правда, я капельку.

Миша сел читать. Только читал он не книгу, а рукопись. Это папка, а в ней — страницы. Это только так называется «рукопись», а на самом деле там всё напечатано на машинке.

Рукописи приносит мама. Она художница и рисует картинки для книг. Вот она принесёт из редакции какую-нибудь рукопись, нарисует к ней картинки, а потом, через несколько месяцев, выходит готовая книга. И всегда на ней где-нибудь маленькими буковками напечатано: «Рисунки Н. Денисьевой».

Недавно она принесла замечательную рукопись. Называется: «Миклухо-Маклай. Дневники». Это про знаменитого русского путешественника.

Миша как начал читать, так уж не смог оторваться. Раньше он мечтал стать артистом, или чтецом, или диктором. Но сейчас он понял: никаким он артистом не будет, а будет знаменитым путешественником, как Миклухо-Маклай. Он тоже будет открывать новые земли, изучать нравы народов, вести дневники…

Миша перелистывает страницу за страницей. Он не слышит, как по радио кто-то играет на скрипке, как шумят машины за окном, как мама говорит ему:

— Миша, чуточка кончилась!

Мама подошла к нему и решительно положила руку на страницу:

— Миша, хватит! Миша очнулся:

— Мама, ещё чуточку, тут как раз самое интересное…

— У тебя всегда самое интересное!

Наталья Лаврентьевна выключила радио, отняла рукопись и стала завязывать тесёмки на папке. Миша вздохнул, потянулся и стал раздеваться.

— Мама, а как ты думаешь, — спросил он, стягивая через голову узкую майку, — как ты думаешь, есть ещё где-нибудь на свете никому не известные, не открытые острова?

— Не знаю, — ответила мама. — Наверно, есть.

— Вот я их открою!

Он лёг, потёр пяткой о пятку и завернулся в простыню.

— Я знаю, как надо. Надо подойти к острову на шлюпке, водрузить флаг и описать правы. А бояться туземцев нечего. Если ты будешь с ними по-хорошему, вот как Миклухо-Маклай, тогда и они с тобой будут по-хорошему.

— Спи ты наконец, туземец! — сказала мама и села к столу рисовать.

А Миша повернулся к стене, закрыл глаза и стал думать о своих будущих путешествиях.

Вот он подходит на шлюпке к неизвестному острову. Жители с удивлением смотрят на неведомого пришельца. А он, без оружия, смело приближается к ним, здоровается…

Вдруг раздался страшный взрыв. Остров взлетел на воздух.

Миша испугался, открыл глаза. За бумажной шторой грохотал гром.

Миша вскочил, сбросил простыню:

— Ага, видишь, салют! А ты всегда выключаешь!

Босой, в одной рубашке, он подбежал к окну, отодвинул штору и уселся на подоконнике. Подоконник был ещё тёплый, потому что целый день его накаляло июльское солнце.

Мама погасила свет.

Комната наполнилась причудливым сиянием. Красное зарево вспыхнуло над Москвой. Голубые и лиловые лучи прожекторов то кружились в быстром хороводе, то сразу все застывали на месте, и тогда казалось, будто над Москвой раскинулся огромный шатёр.

Мама высунулась в окно, крикнула:

— Что взяли, товарищи?

— Вильнюс! — донеслось снизу несколько голосов.

— Мама, это где — Вильнюс?

— Вильнюс — это в Литве, у нас в СССР…

Мама посмотрела на Мишу. Его светлые глаза были широко раскрыты. В них маленькими цветными фонариками мелькали красные и зелёные ракеты. Мама погладила Мишу по голове против «шерсти», от лба к затылку, и сказала:

— Запомни это всё, Мишук!

Тут снова грянул залп, и гроздья торопливых ракет взметнулись к зыбкому шатру, сплетённому чз голубых и лиловых лучей.

Глава четвёртая РАННИЙ ГОСТЬ

Салюты бывали каждый вечер. А в августе выдался такой счастливый вечер, когда их было целых четыре: четыре больших города освободила Красная Армия в этот день!

В тот вечер Миша и Наталья Лаврентьевна легли поздно, потому что они ни одного салюта не пропускали.

Рано утром, чуть ли не на рассвете, раздался звонок.

Миша сквозь сон услышал его и сердито заворочался под одеялом. Ох, уж эта тётя Поля! Почему она всегда приезжает так рано, когда самый сладкий сон? Спала бы себе и спала и другим не мешала!

Тётя Поля — это молочница. Она привозит через день молоко и действительно приезжает очень рано, с первым поездом.

Звонок повторился. Миша повернулся на другой бок. «Сейчас мама встанет и возьмёт молоко».

Но мама не поднималась. Видно, она вчера после салюта ещё долго сидела и рисовала.

«Ладно, — подумал Миша, — пусть поспит. Я сам!»

Он откинул одеяло. Ох, как неохота подниматься! Глаза слипаются, голова тяжёлая, а руки и ноги тоже ещё словно спят.

Он кое-как встал, сунул ноги в тапки и зашлёпал на кухню. Было так рано, что даже мухи ещё спали.

Миша снял с полки кастрюлю, сполоснул её под краном и зашлёпал в тёмный коридор.

— Тётя Поля, — сказал он, нащупывая в дверях ключ, — почему вы всегда так рано приезжаете?

Обычно тётя Поля говорила: «Поздно спите, касатики, поздно!»

Сейчас она этого не сказала. Она молчала, и только слышно было, как она там за дверью дышит.

Миша удивился.

— Тётя Поля! — позвал он. — Это вы?

Тётя Поля долго не отвечала. Наконец она кашлянула и сказала:

— Откройте!

Тут уж Миша вовсе растерялся. Голос был совсем не похож на тёти Полин.

Миша не знал, как быть: открывать или не открывать? Потом он догадался: он вытащил ключ из скважины и посмотрел в неё. Но ничего не было видно, только слегка тянуло ветерком, словно кто-то дул Мише в глаза.

Он выпрямился и спросил:

— Кто там?

И тут за дверью сказали:

— Мишустик, открой!

Миша вздрогнул и выронил ключ. Сон мигом соскочил с него. Ведь только один человек на земле так называл его — Мишустик!

И этот человек сейчас стоит за дверью! А Миша ещё не хочет его впускать!

Он закричал:

— Папа!

И услышал в ответ:

— Он самый.

Миша торопливо стал искать на полу ключ, но от волнения никак не мог его найти. Он трогал пыль и а полу в тёмном коридоре и всё повторял:

— Сейчас… Сейчас…

Ключа, как нарочно, нигде не было. Папа терпеливо ждал за дверью. Миша сбегал в комнату за фонариком, зажёг его, зажужжал. Ключ лежал у самого порога. Миша схватил его, стал вставлять, но руки плясали, не слушались.

— Сейчас… Сейчас…

Наконец ключ вставился. Замок щёлкнул. Миша распахнул настежь дверь, крикнул: «Пап…» — и замер, словно язык прикусил. Перед ним стоял вовсе не папа. Перед ним стоял какой-то дедушка в военной форме.

Миша оторопел:

— Вы…

А дедушка вдруг схватил его, приподнял, прижал к себе и давай целовать.

— Что ты, Мишук? Не узнаёшь, что ли?

— Н-нет, — признался Миша.

Тогда военный одной рукой прикрыл бороду, а другой усы.

И тут наконец-то Миша вскрикнул: «Папа!» — и бросился к папе и давай его тоже обнимать и целовать.

Потом он немного опомнился и сказал:

— Папа, я пойду маму разбужу, ладно?

— Она что, поздно легла вчера?

— Ага! Папа, ничего, я пойду…

— Постой! Сколько лет ждали, подождём ещё минутку. Неужели у нас с тобой не хватит выдержки!

— У меня хватит! — сказал Миша и потрогал папину бороду. — А это откуда у тебя такая? И усы…

— Да всё оттуда, с войны. Трофеи… Ну, как вы тут без меня?

— Ничего… Знаешь, папа, я пойду маму разбужу.

— А выдержка, Мишук?

— А выдержку потом, в другой раз, ладно?

Он подбежал к двери, ведущей в комнату, приоткрыл её и громким шёпотом позвал:

— Мама!.. А мама!..

Мама спала. В комнате было полутемно. Миша снова позвал:

— Мама!

Мама заворочалась и сонным голосом сказала:

— Слышу, слышу… Возьми две кружки. А деньги скажи — завтра…

Миша засмеялся:

— Завтра нельзя, надо сегодня. — Он оглянулся на папу и подмигнул ему. — Тут дедушка один приехал, с трофеями.

— Какой ещё там дедушка? — спросила мама. Но тут уж папа не выдержал.

Он легонько отстранил Мишу, распахнул дверь, шагнул в комнату и остановился на пороге:

— Здравствуйте, Наталья Лаврентьевна! Мама подняла голову и тихонько охнула. Папа кинулся к ней. Миша кинулся к ним обоим…

Так приехал папа.

Глава пятая СЛУЖБА

Миша с мамой долго не могли прийти в себя. Им всё не верилось, что папа дома. Значит, больше не надо думать о том, где он, что с ним, жив ли, здоров ли? Ведь папа — вот он тут, рядом. Можно подойти к нему, поговорить с ним, можно даже легонько подёргать его за бороду.

Миша сразу привык к папиной бороде. Ему теперь кажется, будто так всегда было.

А в комнате стало всё по-другому. Везде появились новые, непривычные вещи. На подоконнике лежит толстая полевая сумка с ремешком. На спинке стула висит гимнастёрка с двумя орденами. Под кроватью согнулись сапоги. В углу стоит узенький коричневый чемодан…

А сам папа сидит на своём старом месте, там, где сидел всегда, курит трубку, поглаживает бороду и всё поглядывает из-под густых бровей то на маму, то на Мишу.

Мама повязалась белым фартуком и стала готовить какой-то особенный, праздничный обед. А Миша подошёл к своей полочке (там, в углу за кроватью, у него своя полочка), сгрёб в охапку груду тетрадок и поволок на стол, к папе:

— Видишь, папа, я всё копил, не выбрасывал, чтобы тебе показать.

Папа внимательно рассматривает тетрадки. Миша смотрит из-за папиного плеча на тетрадки, смеётся:

— Ой, как я тогда плохо писал!

То и дело он закрывает тетрадку ладонью:

— Сюда не смотри!.. Папа, а это я нечаянно… А это меня Нойка толкнул…

Мише очень нравится это слово — «папа», и он без конца повторяет:

— Папа, дай! Папа, сядь! Папа, смотри!..

За обедом папа рассказывал о войне. Но Миша и мама не столько слушали его, сколько смотрели на папино бородатое лицо, на его широкий нос, на его большие жилистые руки…

— А примерно с месяц тому назад, — рассказывал папа, — наши части освободили город Вильнюс, и мы там развернули госпиталь…

— Вильнюс — это я знаю, — сказал Миша. — Это по радио говорили. Папа, а почему про тебя не сказали?

— Как — не сказали? — отозвался папа. — Сказали: «войска генерала Черняховского», — значит, и про меня. Ведь наша санчасть в этих войсках. — И сквозь какую-то незаметную щёлочку в папиной бороде вырвалось синее колечко дыма.

А после обеда, когда мама вышла с посудой на кухню, Миша спросил:

— Папа, пойдёшь со мной тринадцатого в школу на сбор?

— Пойду, — сказал папа. — А какой сбор?

— Ведь мы теперь тимуровцы, помогаем… Вот у нас будет сбор…

— Ладно, Мишук… Впрочем, постой. Когда, ты сказал?

— Тринадцатого, папа. Через пять дней… Я хочу тебя ребятам показать. И Лине. Она, знаешь, на военном заводе работает!

Папа вынул трубку изо рта, посмотрел, куда бы её положить, и осторожно положил па краешек стола:

— Нет, Мишук, боюсь, что не пойдём.

— Как — не пойдём? Почему? — удивился Миша.

Папа погладил Мишу по голове и задержал руку на Мишиной шее сзади, под затылком.

— Дело в том, что… В общем, тринадцатого меня уже здесь не будет, вот в чём дело.

Миша не понял:

— Почему не будет?

— Очень просто. Я буду там, где мне положено быть, — в Вильнюсе.

— Где? — Миша рывком обернулся к папе. — В Вильнюсе?..

— Ну да! — Папа достал из кармана маленький пистолетик и направил его на Мишу: — Стой! Руки вверх!

Миша угрюмо молчал. Папа нажал курок, что-то щёлкнуло, и над пистолетиком сам собой зажёгся голубой огонёк.

— Хочешь, подарю?

Но Миша молча отвёл папину руку с пистолетиком:

— А я-то думал, что ты насовсем… насовсем приехал…

Он сполз со стула и подошёл к окну.

Внизу, у памятника Тимирязеву, играли дети. Малыш в синих штанишках сыпал себе на макушку песок и заливисто смеялся. Маленькие девочки играли в «каравай». Девочки постарше прыгали через верёвочку.

Всё было, как всегда. Но Мише казалось, будто кругом всё потемнело. Он лёг на диван и уткнулся носом в щель между сиденьем и спинкой. Папа подошёл к нему:

— Мишук, ну, не надо так… Нехорошо! Ведь мы с тобой мужчины всё-таки!

— Мужчины! — Миша повернулся к папе и строго спросил: —А почему ты сразу не сказал, что на два дня, почему?

Папа снова щёлкнул пистолетиком, раскурил погасшую трубку, выдул дым:

— Мм… Не хотел огорчать раньше времени.

— Не хотел… — Миша исподлобья посмотрел на папу. — А мама знает, что на два дня?

— Знает…

Миша насупился:

— Всё равно я тебя не отпущу!

Папа сел на диван рядом с Мишей, положил руку на его плечо:

— Погоди, Мишук! Давай разберёмся. Зачем так говорить: «Не отпущу, не отпущу». Нехорошо! Ты сам посуди: а я разве не хочу с тобой побыть, как ты думаешь? Неужели я за три года не соскучился по тебе, по маме, по Москве?

— Вот и оставайся!

— Ишь ты какой! «Оставайся»! Ведь я на службе, Мишук. А служба? Ого, брат, великое дело — служба! Ты только вслушайся в эти слова: «Служу Родине!» Ведь вот вы, тимуровцы, ведь вы тоже, по-своему, помогаете Родине, верно?

— Помогаем, — хмуро отозвался Миша.

— Видишь! И вдруг я, начальник госпиталя, майор медицинской службы, возьму и брошу своих врачей, товарищей, раненых, санитаров… Хорошо это будет, а? Как по-твоему?

Миша молча водил пальцем по шерстистой спинке дивана:

— А я… А я…

Тут вошла мама с горячим чайником. Папа нагнулся к Мише и легонько ухватил его за чёлку:

— Да ты, брат, упрямец, оказывается. Пошли пить чаёк-кипяток, а то мне в наркомат пора. Пошли!

Он взял Мишу за руку, подвёл к столу, усадил рядом с собой, и все стали пить «чаёк-кипяток» с твёрдым синеватым сахаром, который папа привёз с собой в полотняном мешочке.

Глава шестая ДОБРАЯ СИЛА

Напрасно мама утешала Мишу:

— Как тебе не стыдно! Надо радоваться, что нам удалось повидаться с папой, а ты: «Ах, на два дня, не хочу на два дня!» Нехорошо это, вот что я тебе скажу.

Миша ковыряет штукатурку в стене. Конечно, он понимает, что папа не может ради него остаться дома. Особенно сейчас, когда война. И всё-таки он никак не может примириться с тем, что послезавтра папы не будет.

Послезавтра уже не будет лежать па подоконнике вон та толстая кожаная сумка с окованным ремешком, который вдевается в медное ушко. На спинке стула пе будет висеть гимнастёрка с орденами и погонами. В комнате не будет пахнуть вкусным трубочным табаком.

И, главное, не будет самого папы!..

Миша плохо спал, проснулся чуть свет и стал следить за папой, за каждым его шагом.

Вот папа встал, вот папа умылся, вот папа позавтракал, вот папа надел гимнастёрку, подпоясался широким ремнём с гремящей пряжкой и подошёл к зеркалу.

Миша вскочил:

— Папа, ты куда?

— Что ты вскинулся, Мишук? Я ведь ещё не уезжаю.

— Нет, папа, но ты куда?

— В Наркомздрав, в Аптекоуправление… Ещё кой-куда…

— А можно, я пойду с тобой?

— Что ты, Мишук! Устанешь! Ходьбы хватит на целый день.

— Нет, ничего, папа. Можно?

Папа посмотрел в зеркало на маму. Мама сказала:

— Ладно уж, возьми его, если он тебе не помешает.

Папа сказал:

— Мне Миша никогда не мешает!

Тут Миша вскочил, в два счёта умылся, поел, взял тюбетейку:

— Пошли!

Целый день Миша и папа ходили по разным папиным учреждениям. Иногда они садились на трамвай, иногда спускались в метро, но большей частью шли просто пешком. Папе хотелось полюбоваться на Москву. Ведь он три года не видел её.

А Москва верно была хороша!

Стояло лето, начало августа. Небо было чистое, синее. Вдоль Красной площади победно возвышалась кремлёвская стена. На Спасской башне ярко блестели золотые стрелки и золотой ободок часов. Неподвижно стояли часовые у входа в Мавзолей. Медленно струилась Москва-река мимо гранитной набережной. Огромные, просторные мосты отражались в её спокойной воде.

Папа всё приговаривал:

— Погляди только, какая наша Москва красавица!

Миша оглядывался. Где же — красавица? Москва как Москва. Кремль, дома, машины, люди — всё, как всегда.

Конечно, Миша привык к Москве. Он здесь родился, прожил десять с половиной лет и других городов не видал.

Иное дело — папа. Много городов повидал папа за последние три года, двигаясь вместе с фронтом, и все они были разбиты, разграблены, сожжены фашистами. И не мудрено, что папе сейчас особенно мила была наша большая приветливая столица.

Когда папа заходил куда-нибудь, Миша терпеливо ждал у входа. Потом он брал папу за руку, и они снова принимались шагать по широким, людным улицам.

О чём только не переговорили они во время этой прогулки! О жизни, о том, кем быть, о войне…

— Папа, а я знаю, почему война, — говорил Миша, стараясь шагать в ногу с папой.

— Да? Интересно, почему же?

— Видишь, папа, нам Лина всё объяснила. Это наша вожатая. Понимаешь, столкнулись две силы. Одна сила злая, чёрная, она хочет всё раздавить, всё уничтожить…

— Понятно, — сказал папа, — это фашисты.

— Ну да! — подхватил Миша. — Но это, папа, ничего, потому что есть другая сила, добрая. Она хочет, чтобы всем народам жилось хорошо, свободно. Это мы — СССР. Правильно, папа?

Папа положил руку на Мишино плечо и привлёк его к себе:

— Я вижу, Лина у вас толковая.

— Ты ещё не знаешь, какая она развитая! — Миша поднял голову: — А наша сила берёт верх, правда, папа? А здорово, что мы добрая сила!

Он задумался. Некоторое время они шли молча. Потом Миша сказал:

— А я буду путешественником. Вот открою какую-нибудь землю и буду показывать туземцам картинки.

— Какие картинки? — удивился папа.

— Простые. Я маму попрошу — она сделает. Они ведь не могут по-русски, а я по-ихнему не могу. Вот я и придумал — картинками. Покажу им Кремль, и они поймут, что я из Москвы…

— Это ты хорошо придумал, — сказал папа. — Ага. Я давно это придумал. Папа, а ты читал про Миклухо-Маклая? Он был знаешь какой добрый! Он не стрелял в туземцев, а лечил их, заботился. А когда он уезжал, они знаешь как плакали: «Рус, оставайся! Рус, оставайся!» Папа, а когда же я совершу путешествие? А то я только в лагере был, а больше нигде.

— Погоди, Мишук, — сказал папа. — Вот война кончится, пожалуйста, путешествуй, я не против.

— А скоро она кончится?

— Похоже, что скоро.

— А больше войны не будет?

Папа подумал и не сразу ответил:

— Вот как разобьём злую силу навсегда, чтобы ей нигде и никогда больше не подняться, вот тогда не будет!

Так разговаривали Миша с папой о всяких важных вещах. Когда они возвращались домой, уже были сумерки. Во всю длину Никитского бульвара выстроились зелёные машины. Папа спросил:

— Почему это столько прожекторов?

— Как, разве ты не знаешь? — удивился Миша. — Ведь это будет салют! Неужели ты не видел салюта?

— Да нет, не видел. Откуда же?

Вот чудно! Папа приехал из армии, в честь которой и устраиваются салюты, а сам ни одного салюта не видел!

— Значит, сегодня увидишь, — сказал Миша.

Он угадал: вечером снова торжественно гремели залпы, взлетали ракеты и вся Москва озарялась причудливым сиянием.

Папа и мама стояли у открытого окна, а Миша взобрался на подоконник, достал свою жужжалку и направил её свет вверх, в небо:

— Папа, смотри, я тоже салютую. А правда красиво?

— Очень, — сказал папа. — Это радуется добрая сила, Мишук.

Глава седьмая В ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР

В тот же вечер, сразу после салюта, папа начал укладываться. Миша с мамой ему помогали. Они положили в папин чемодан рубашки, белые узкие подворотнички, большой пакет с дорогим лекарством, которое папа достал в Москве…

Ещё укладку не кончили, как пришла старушка курьер из Союза художников. Она сказала:

— Художницу Денисьеву просили немедля прийти в Союз.

— Сейчас я никак не могу, — ответила мама. — Вот муж уезжает и…

— Ничего не знаю, — повторила старушка. — А только сказали немедля, на экстренное собрание.

— Сходи, Наташа, — сказал папа. — Ведь это недалеко, кажется.

Мама ушла. А Миша с папой закончили укладку. Потом папа щёлкнул замками, поставил чемодан в угол и сказал:

— Так-то! Не горюй, брат. Скоро война кончится, и папа твой вернётся. А пока что ложись спать!

— А ты не уедешь, пока я спать буду?

— Чудак человек! Спи, говорят тебе.

Миша лёг. А папа сел к столу и принялся разбирать бумаги в сумке.

Миша лежал с открытыми глазами, смотрел на папину широкую спину и думал. Думал, думал, потом тихонько позвал:

— Папа!

— Да?

— Папа, послушай. Только не говори сразу «нет», ладно?

— Постараюсь.

— Вот, папа, я придумал… Возьми меня с собой!

— Что? — Папа перестал рвать бумажки, посмотрел на Мишу. — Что ты сказал? Я не понял.

Миша торопливо заговорил, словно боялся, что папа не даст ему договорить до конца:

— Слушай, папа, я всё обдумал. Сейчас мне в Москве делать нечего. В лагере я уже был. В школу ещё рано. Ну что я буду без толку слоняться по двору! Папа, возьми!

Кажется, только сейчас папа наконец понял, чего хочет Миша. Он встал, подошёл к Мишиной кровати, сел рядом с сыном и положил руку на его плечо:

— Мишук, разве это можно? Да ты сам посуди: ну куда я тебя там дену?

Миша сел, откинул простыню:

— А почему нельзя? Очень даже можно! Мешать я тебе не буду!.. Ты и сам говорил, что я тебе не мешаю. Почему нельзя? Вполне можно!

Папа прикрыл Мишу простынёй:

— Во-первых, ляг! Вот так. А во-вторых, это вопрос серьёзный. Город разорён. Фронт ещё недалеко…

Миша лёг было, но сразу же опять вскочил:

— Но ведь там не самый фронт! На фронт нельзя, я знаю, но я ведь и не прошусь на фронт. А туда можно. Папа, решайся!

Папа принялся теребить свою бороду. Он долго теребил её, потом сказал:

— Я и сам бы, пожалуй, не прочь взять тебя, но…

Но Миша не дал папе договорить. Он сорвался с кровати, схватил подушку и подбросил её к потолку:

— Ура! Можно, можно! Ура!..

Папа поднял с полу подушку, взбил её и положил на место:

— Ну, вот что: первым делом, ляг! Отбой! А то я и разговора с мамой затевать не буду.

Миша мигом лёг, свернулся в клубок:

— Отбой, слышишь, папа, уже отбой!

Он захрапел изо всех сил. Ему сразу стало хорошо. Он лежал, сопел, будто во сне, а сам прислушивался к тому, как папа рвёт какие-то бумажки, зажигает трубку, курит… Легонько поскрипывают его высокие сапоги, широкий ремень, тихонько позвякивают ордена, когда папа поворачивается или нагибается.

Теперь Мишу тревожило одно: что скажет мама? А мама, как нарочно, долго не шла. Миша чуть было не задремал даже, но вот наконец хлопнула дверь. Это пришла мама.

Миша незаметно сдвинул с уха простыню, стал прислушиваться.

— Что там было, Наташенька? — спросил папа.

— Там вот что… Союз срочно готовит альбом «Победа». И вот нас всех собрали и предложили поехать на зарисовки.

— А когда ехать?

— Дней через пять-шесть.

— Что ж, Наташа, дело почётное.

— Почётное-то почётное, — сказала мама, — но пришлось отказаться. Мишу-то ведь не с кем оставить.

Миша хотел было вскочить, крикнуть: «Не надо меня оставлять, я с папой поеду!» — но удержался.

А папа щёлкнул зажигалкой, закурил, выдул дым (это Мише всё хорошо было слышно) и сказал:

— Знаешь, Наташа, пока тебя не было, тут родилась одна идея.

Миша затаил дыхание, чтобы ни словечка не пропустить.

— Только не говори сразу «нет». Ладно, Наташа? — сказал папа. — Идея такая: а не прихватить ли мне Мишука с собой?

Миша замер. Вот сейчас всё решится. Он весь превратился, можно сказать, в одно большое ухо.

— Куда прихватить? — спросила мама. — В Вильнюс?..

— Ну да, — заговорил папа. — А что? Ему даже полезно будет. На людей посмотреть, себя показать…

Мише очень хотелось вскочить и расцеловать папу, но он опять удержался и даже крепче зажмурился.

Мама прошлась по комнате:

— Это уж он тебя уговорил, да? Вот народ! Нет, Петя, рискованное дело вы затеяли. Он ещё мал, он ещё никогда не оставался без матери!

«Неправда! А в лагере?» — чуть было не крикнул Миша, но пересилил себя и только двинул ногой, будто во сне.

А папа словно подслушал его мысли:

— Одиннадцатый год — это уже не маленький. Парень он самостоятельный. Мешать мне не будет. С ним даже как-то уютней. А тут ещё кстати твоя командировка. Так что…

Миша чуть-чуть приоткрыл один глаз: так, правильно, папа, молодец!

— Просто не знаю, Петенька… — сказала мама. — Ты меня озадачил… Нет, я вижу, это ни к чему.

Миша под простынёй приуныл. Но тут снова заговорил папа:

— Почему, Наташа? Фронт уже отодвинулся. Жить он будет со мной. Питание приличное. А к началу учебного года я его пришлю. От нас регулярно ходят самолёты.

Мама вздохнула:

— Не знаю… Право, не знаю…

Она подошла к Мишиной кровати, оперлась о спинку и долго смотрела на Мишу. Миша стал дышать ровно-ровно.

— Спит!.. Много ходил сегодня, устал…

Она нагнулась, поправила на Мише простыню:

— Что ж, Петенька, если ненадолго, я, пожалуй…

— Значит… — начал было папа. Но тут уж Миша не выдержал. Он вскочил, кинулся к папе, к маме и заорал на весь дом:

— Ая всё слышал! А я всё слышал! Ура, ура! А я всё слышал!

Путаясь в простыне, он запрыгал, заплясал, размахивая руками и притопывая босыми пятками.

Глава восьмая НАЯВУ ИЛИ ВО СНЕ?

Мише не пришлось даже проститься с товарищами. Рано утром под окном загудела машина. Папа перегнулся через подоконник, закричал:

— Сейчас, товарищ водитель! — И обернулся: — Это за нами.

Оба путешественника уже были готовы. У папы в одной руке — чемодан. Через другую руку перекинут серый шуршащий плащ. На левом боку — сумка, на правом — пистолет.

Миша тоже в полной боевой готовности: за спиной — вещевой мешок, с которым он и в лагерь ездил; в кармане длинных синих брюк — неразлучный друг, фонарик; в нагрудном кармане ковбойки — карандаш и новенькая записная книжка.

На первой странице Миша написал:

А на второй:

Остальные странички пока ещё были чистыми.

Мама долго целовала Мишу:

— Обязательно напиши, как приедешь. А я, когда уеду на зарисовки, я вам напишу.

— Да ты к нам приезжай рисовать, — сказал папа.

— Нет, госпиталь — это я и в Москве могу. Ничего, я вам дам знать… Миша, пиши, на папу не надейся.

— Я тебе каждый день буду писать.

— Посмотрим. А теперь, по обычаю…

Все сели. Миша смотрел то на папу, то па маму. Мама была невесёлая. Видно, не очень-то сладко сейчас у неё на душе.

А папа — ничего. Всё поглаживает бороду и даже, кажется, чуть-чуть улыбается. Он, наверно, сейчас уже думает о своих делах: о госпитале, о раненых…

Вот он встал:

— Пора, Наташенька!

Ещё раз обнялись, ещё разок поцеловались. Мама кончиком широкого рукава вытерла глаза: — Ладно… Ступайте!

Через минуту Миша и папа уже сидели в открытой машине «пикап» и мчались вдоль бульвара.

Так рано Миша, кажется, никогда ещё не был на улице. Непривычно безлюдной была Москва в этот час. Улицы казались гораздо шире, чем днём. К памятнику Пушкину медленно спускался аэростат воздушного заграждения. Его бока серебристо блестели. Казалось, огромная рыбина опускается на дно огромного аквариума.

На углах разноглазые светофоры, не мигая, уставились красным глазом в одну сторону, зелёным — в другую.

Все ещё спали. И только дворники, которые неизвестно когда спят, уже были на боевом посту и подметали и поливали просторный асфальт улицы Горького.

На площади Маяковского Миша попросил остановить машину. Папа постучал водителю.

— Только живо, Миша! Одна нога там, другая здесь!

«Пикап» затормозил. Миша спрыгнул с машины, юркнул в парадное, поднялся на третий этаж и давай трезвонить во все звонки и тарабанить в дверь.

Он переполошил всех жильцов. Сонная Лина, протирая глаза, выскочила в коридор, закутанная в длинный, до полу, шерстяной платок:

— Кто это? Миша, ты? Откуда?

Миша вытянулся и отсалютовал:

— Товарищ вожатый отряда! Рапортую…

Лина перебила его:

— Миша, мы не на линейке! Говори толком, что случилось? Почему ты примчался в такую рань?

— Я улетаю, Линочка…

— «Улетаю»? — Чёрные глаза Лины расширились. — Как улетаешь? Куда улетаешь?.. Да который теперь час?

— Половина шестого, — ответил Миша. — Извини, что разбудил. А только я на самом деле улетаю. В Вильнюс, с папой. Мы с Олежкой мостик затеяли построить возле нашего дома. Скажи ему, чтобы без меня, ладно?

Лина, придерживая на груди платок, кивнула головой:

— Передам. Только постой, расскажи подробней, куда ты летишь, зачем?

— С папой, в Литву, — ответил Миша. — Только, Линочка, мне очень некогда.

— Ладно, не буду задерживать. — Лина протянула Мише из-под платка тёплую руку. — Счастливого пути! И помни, Миша, там, где ты будешь, что ты пионер. И не просто пионер, а московский пионер…

Внизу сердито загудел «пикап», и Миша заторопился:

— Спасибо, Линочка! Привет ребятам. Я напишу. К началу школы вернусь.

Он кубарем скатился с лестницы, сел на место, и «пикап» снова понёсся по только что политому асфальту.

Миша сидит рядом с папой, держится за длинный поручень и никак не может прийти в себя. Ему кажется, будто всё это происходит во сне, а не наяву. Неужели на самом деле началось его первое путешествие!

Встречный ветер прохватывает его сквозь ковбойку, дует в уши. И Мише чудится, будто он уже не Миша, а Миклухо-Маклай. Вот он стоит на носу корвета «Витязь», и навстречу ему дуег не московский ласковый ветерок, а солёный морской ветер, который носится над океанами, вздыбливает крутые, пенистые валы, раскачивает кроны пальм и зовёт, зовёт в неведомые края…

А Олежка, и Хаким, и Нойка, и прочие ребята сейчас крепко спят и ничего не знают. Вот они придут на сбор, начнут спрашивать: «Где Миша? Почему нет Миши?» А Лина скажет: «Мишу не ждите, он улетел». Ох, они будут удивляться: «Как улетел? Куда улетел?» — «Обыкновенно, на самолёте…»

Миша улыбается.

Папа спросил:

— Ты что, Мишук?

— Ничего, папа, просто так.

Машина уже шла по Ленинградскому шоссе, мимо больших новых домов. У одного из них она остановилась. Шофёр погудел. Высокая дубовая дверь открылась, и на крыльцо вышел лётчик. Его добродушное, румяное лицо показалось Мише знакомым.

Лётчик забрался в машину, поздоровался с папой:

— Как, и Миша едет?

— Да вот… — сказал папа. — Уговорил меня.

И тут Миша узнал лётчика. Это был тот самый лётчик-«санитар», который зимой привёз письмо и фонарик от папы.

— А я вас помню, — сказал Миша. — Вы дядя Серёжа. Вы умеете по глазам имена отгадывать.

— Верно… Стало быть, летим! А фонарик не забыл?

Миша достал жужжалку и стал нажимать на рукоятку. Фонарик засветился. Сейчас его свет был еле-еле виден.

— Светить всегда… — сказал папа.

— Светить везде… — подхватил Миша. — Я, знаешь, папа, эти стихи наизусть выучил.

— А ну, скажи!

Миша, крепко держась за поручень, стараясь перекричать шум машины, начал читать:

А «пикап» всё мчался вперёд и вперёд. Когда Миша кончил читать, вдоль шоссе уже тянулись подмосковные поля и леса. Вот промелькнул длинный ряд железных крестов, похожих на букву «Ж». Они были сбиты из коротких обрезков рельсов. Железные буквы тянулись до самого горизонта.

— Ежи против танков, — сказал папа. — Сорок первый год… Ещё не убрали.

— Пусть остаются, — сказал дядя Серёжа. — Ведь это память.

Все задумались. Машина плавно свернула влево.

— Подъезжаем, подъезжаем! — закричал Миша.

Он увидел совсем близко, за высоким забором, идущий на посадку самолёт, мачту с красными фонариками, вышку, где стоял боец с автоматом, и шест, на котором трепыхался большой полосатый, надутый ветром сачок.

Машина остановилась. У ворот стоял часовой. Папа и дядя Серёжа показали ему документы.

— А на мальчика? — спросил часовой.

— Это — со мной, это мой сын, — сказал папа.

— Вижу, товарищ майор, потому как вы здорово похожи. Только не имею права, товарищ майор.

Миша испугался. Неужели ему сейчас придётся ехать обратно, сейчас, когда он уже видит за открытыми воротами кусок зелёного поля и множество самолётов, больших и поменьше? Одни садятся, другие взлетают. Вон кто-то катит железную бочку, кто-то толкает высокую непонятную тележку со ступеньками… Миша вцепился в папин рукав.

— Погоди, Миша, не волнуйся, — сказал папа и обратился к часовому: — Видите, ему ещё мало лет, он, пожалуй, может и без пропуска.

— Не положено, товарищ майор.

Миша растерянно уставился на часового. Ему всегда хотелось стать большим, а сейчас ему хочется стать маленьким-маленьким, хотя бы с фонарик. Папа положил бы его в карман — и дело с концом!

Он оглянулся. «Пикап» всё ещё стоял у ворот. Водитель, видно, ждал: не придётся ли везти Мишу домой?

Дядя Серёжа сказал:

— Товарищ майор, вы вот что: позвоните начальнику. Он устроит.

— Идея! — обрадовался папа. — Ты здесь подожди, Мишук.

Папа и дядя Серёжа ушли. А Миша остался около часового.

— Почему вы меня не пропускаете? — сказал он. — Ведь это мой папа. А это наш знакомый лётчик.

Часовой погладил автомат, который висел у него на груди, и сказал:

— Служба, сынок!

Миша вспомнил, как папа говорил: «О, брат, великое дело — служба! „Служу Родине“ — это не шутка».

Он вздохнул. Рядом, в двух шагах, шумят моторы, воздушные корабли отрываются от земли, улетают в далёкие края. А ты стой здесь, жди! И ещё неизвестно, чем это всё кончится! Он не выдержал:

— Товарищ часовой, пропустите! Я ведь не шпион или кто. Я ведь пионер, свой…

Часовой улыбнулся:

— Слов нет, вижу, хороший ты парень. Но я ведь на посту, и ты не в гости ко мне пришёл, верно?

Водитель «пикапа» высунулся в окошко:

— Садись, Миша, отвезу!

Миша молча покачал головой. Сказать по правде, глаза его были полны слёз. Он отвернулся.

Вдруг вдали, за открытыми воротами, показался папа. Он шёл быстро, чуть ли не бежал, и на ходу размахивал красным листком бумаги. Миша хотел было кинуться к нему, но вспомнил, как папа говорил про выдержку, и замер на месте. Папа показал листочек часовому. Тот долго разглядывал бумажку.

Миша затаил дыхание. Неужели опять что-нибудь не так? Но часовой аккуратно сложил листочек:

— Теперь порядок. Проходи, сынок! Будь здоров!

— Спасибо, — ответил счастливый Миша, взял папу за руку, и они прошли на аэродром.

Глава девятая «ВИДИМОСТЬ—ХОРОШАЯ»

Не следует думать, что Миша никогда не видел самолётов! Конечно, видел. Видел во время парадов на Красной площади, когда они крыльями затмевают небо над Москвой, а гулом моторов заглушают всё: и медную музыку оркестров и весёлые песни демонстрантов.

Видел Миша самолёты и на празднике авиации в Тушине — давно, до войны.

Они проделывали самые замысловатые фигуры. То кинутся в штопор, то опишут мёртвую петлю, то покажут «бочку».

Они кувыркались и вились в небе, словно бабочки над лугом в погожий летний день.

А то вдруг посыплются из самолётов чёрные точки и понесутся к земле. Кажется, вот-вот упадут. Но нет — точки на лету превращаются в огромные диковинные цветы. Цветы медленно идут к земле, опадаьот, и вот они уже обернулись бойцами, которые бегут по полю и строятся в плотные, ровные шеренги.

Но одно дело — видеть самолёты издали, и совсем другое дело — видеть их вблизи, на аэродроме. И не только видеть, но и знать, что на одном из них ты сейчас полетишь.

Не мудрено, что Миша от волнения то и дело дёргал папу за руку:

— Папа, а где наш?.. Папа, а где наш?

На поле было много самолётов. Одни неподвижно стояли рядом на земле и чуть ли не касались друг друга своими большими, раз навсегда распростёртыми крыльями.

Другие шли по траве. Миша знал: это называется рулить.

Третьи были в воздухе.

— А вот и наш! — сказал папа.

Миша спросил:

— Где?.. Где?

— Вон там!

В сторонке стоял большой зелёный самолёт с красными крестами на кузове и на крыльях. Издали был виден большой чёрный номер: «С-15022». Кабина лётчика выдавалась далеко вперёд. Два пропеллера по обеим её сторонам быстро вращались. Низкое солнце блестело на них, словно на громадных патефонных пластинках.

— Двухмоторный, АНТ… Да, папа?

— Об этом ты у дяди Серёжи спроси, — сказал папа. — Он лучше в таких делах разбирается.

Дежурный ещё раз проверил у них документы и повёл Мишу с папой по мокрой от росы траве к самолёту. И тут оказалось, что непонятные тележки со ступеньками — это просто такие лестницы, трапы. Когда нужно, их подкатывают к дверце самолёта.

Миша с папой поднялись по такой тележке-лестнице и очутились в машине.

Пол круто поднимался вверх. Слева и справа были длинные скамейки. Похоже было на автобус. И, как в автобусе, пахло бензином.

Миша сел было, но сразу же вскочил:

— Папа, а мы ещё не летим? А когда мы полетим?

Он всё вертелся. То смотрел зад — туда, где дверь, то вперёд — в окно, то на кабину пилота.

Там, за приоткрытой дверцей сверкали рычаги, кнопки, приборы…

Вдруг оттуда выглянул дядя Серёжа. Его трудно было узнать. На нём был синий комбинезон, кожаный шлем, кожаные перчатки.

Миша крикнул:

— Дядя Серёжа! Это вы нас повезёте?

Дядя Серёжа кивнул головой.

— А скоро мы полетим?

— А тебе не терпится?

— Ага!

— Ну, тогда скоро.

Дядя Серёжа помахал Мише рукой в перчатке. Дверца закрылась. Моторы заревели громче. Папа сказал:

— Не вертись! Сиди спокойно.

— Папа, а если я не могу… Я поверчусь и перестану.

Моторы зашумели ещё громче. Самолёт дрогнул и покатился по земле.

— Ура, летим! — закричал Миша.

Но самолёт всё шёл по земле, как самый обыкновенный автобус.

Миша припал к окошку. Совсем близко мелькала жёлто-зелёная земля.

— Папа, — крикнул Миша, — смотри, не можем взлететь!

Но тут боец с флажком, который стоял на поле, сразу как-то укоротился, перекосился и промелькнул под крылом. И всё поле немного перекосилось.

— Что это, папа?

Миша не столько услышал, сколько понял по папиным губам, спрятанным в густой бороде:

— Летим!

— Как? Мы же не взлетали! Ой, правда, летим, летим!

Миша повернулся к папе и крепко обнял его. Он был счастлив. Да и то сказать — не каждому мальчику удаётся полетать на самолёте, да ещё с папой, да ещё со знакомым лётчиком!

— Папа, я сразу дневник, ладно? Папа кивнул головой.

Миша достал из кармана красную книжечку, вынул из полотняной петельки карандаш и стал записывать: «Путешествие началось. Моторы работают нормально. Видимость…»

Миша посмотрел в окно, чтобы определить видимость.

Внизу зеленела земля. Она стала огромной. Её края незаметно сливались с небом. Они словно были подёрнуты туманом.

На зелёном фоне белели крохотные домишки, кудрявились кусты, блестела длинная, извилистая ленточка с чёрточками, тянулись серые нитки. Всё было немного перекошенное.

Не сразу Миша догадался, что кусты — это лес, ленточка — Москва-река, чёрточки на ней — мосты, а нитки — шоссе.

Круглые тени от облаков лежали неподвижно на земле. Моторы равномерно шумели.

Иногда самолёт нырял вниз, и тогда Мише казалось, будто он на саночках скатывается с крутой горы, и в животе становится щекотно.

Иногда самолёт чуть покачивался с крыла на крыло.

А за окном всё плыла и плыла освещенная солнцем земля. Всё было хорошо видно.

Миша нагнулся над своей книжечкой и дописал:

«Видимость — хорошая».

Глава десятая ЗАЯВЛЕНИЕ

Наталья Лаврентьевна в это время всё ещё сидела у открытого окна. Только что в комнате было шумно, суматошно, шли сборы, гудел низкий голос мужа, без умолку шумел Миша… А сейчас сразу стало так тихо! На полу валяются бумажки, бечёвки…

Она вздохнула, поднялась и села к столу рисовать.

Утром работается очень хорошо! Она стала делать обложку для книги Миклухо-Маклая «Дневники». Она разделила её на две части. Слева она нарисовала, как Миклухо-Маклай высаживается на незнакомый берег. Вдали виден русский корабль «Витязь». А справа она нарисовала, как Миклухо-Маклай через год покидает этот же берег. Большая толпа жителей провожает его. Вдали виден корвет «Изумруд».

Вышло очень хорошо. Наталья Лаврентьевна отложила обложку в сторонку для просушки и стала вытирать кисточки.

Раздался звонок. Наталья Лаврентьевна пошла открыть дверь. Это пришла молочница, тётя Поля. Она сняла с плеча и медленно опустила на пол мешок с бидоном.

Наталья Лаврентьевна сказала:

— Сегодня, Поля, только одну кружку.

— Почему ж так мало? — спросила тётя Поля, осторожно нагибая полнёхонький бидон над алюминиевой кружкой.

— Пить некому, — ответила Наталья Лаврентьевна. — Миши нет.

— Как так — нет? Неужто опять в лагерь проводили?

— Нет, Поля, не в лагерь. Он улетел.

— Куда ж это он? — удивилась тётя Поля.

— Улетел… С Петром Никитичем… В Литву.

— Ох, и как же это вы его отпустили? — сказала тётя Поля, затыкая бидон. — Вам небось и скучно будет без него.

— Я ведь тоже собираюсь ехать.

— Что это все мои клиенты разъезжаются! — сказала тётя Поля, разводя руками. — Куда ж это вы, Наталья Лаврентьевна?

— Не знаю ещё. Надо поехать рисовать для альбома «Победа», да всё никак не решу куда.

— Поехала бы к нам, Наталья Лаврентьевна, — сказала тётя Поля, присаживаясь на край табуретки, которая стояла на кухне. — У нас сейчас аккурат самая уборка. Очень интересно. Выйдешь в поле, а там одни бабы, одни бабы!.. Ведь это, я скажу, они тоже для победы стараются… — Она поднялась. — Значит, улетел? Скажи, какой шустрый!

Она взвалила на спину мешок с бидоном и ушла. А Наталья Лаврентьевна вернулась в комнату и подошла к Мишиной полочке. Там висела старая карта Европы. Наталья Лаврентьевна долго смотрела на покрытое красной краской пространство, на котором широко разместились буквы «СССР». Как всё-таки велика наша страна! Какими маленькими, чутошными выглядят все другие страны рядом с ней!

Она провела пальцем по Уралу. Здесь огромные заводы, здесь делают танки, пушки, самолёты… Это всё для победы!

Наталья Лаврентьевна села к столу, обмакнула кисточку в синюю краску и на куске плотной рисовальной бумаги написала:

«Урал или Сибирь».

Потом она стала споласкивать кисточку в стакане с водой.

А что, если, верно, поехать в колхоз к тёте Поле, на уборку? Ведь это тоже для победы.

Она коснулась кисточкой зелёной краски и написала:

«Колхоз».

А уголь? Шахтёры? Они тоже помогают победе. Наталья Лаврентьевна набрала чёрной краски и вывела:

«Донбасс или Кузбасс».

А можно ещё поехать к рыбакам. Нарисовать, как они выходят на путину, ловят рыбу. Они тоже помогают победе.

Ярко-синей краской Наталья Лаврентьевна написала:

«Волга или Каспий».

«Это всё хорошо, — раздумывала Наталья Лаврентьевна, — но ведь можно поехать и просто на фронт. Нарисовать, как идут в атаку наши бойцы, как стреляют „катюши“, как пробираются в тыл к врагу разведчики». Красной краской она написала:

«Фронт».

Потом она перечитала всю свою разноцветную запись, окунула кисточку в стакан, набрала лиловой краски и стала медленно всё зачёркивать, кроме одного коротенького слова: «Фронт».

Вдруг за открытым окном кто-то громко, настойчиво стал звать:

— Миша! Денисьев! Мишка-а!

Наталья Лаврентьевна выглянула в окно. Внизу, на краю тротуара, стоял Мишин приятель Олег. В одной руке у него была толстая доска, в другой — топор.

— Тётя Наташа, здравствуйте! — кричал он, задрав голову вверх. — Разбудите, пожалуйста, Мишу.

— А что случилось, Олег? — спросила Наталья Лаврентьевна.

— Мы тут с ним мост через яму уговорились делать… Хватит ему спать!

— Миши нет, — ответила Наталья Лаврентьевна. — Да ты зайди. Неудобно кричать на весь бульвар.

— Нет?..

Олег стремглав побежал к воротам. Через минуту он уже стоял запыхавшийся перед Натальей Лаврентьевной.

— Куда же он делся, тётя Наташа?

— Улетел наш Миша, — сказала Наталья Лаврентьевна.

— Куда улетел?

— На самолёте, с папой. В город Вильнюс… К началу занятий вернётся.

— Во так так! Вот это номер!.. — протянул Олег. — Как же так, мы ведь договорились? Ничего не сказал, не предупредил…

— Да это, Олежка, всё внезапно так, сразу получилось. Он тебе напишет.

Олег махнул топором:

— Напишет!..

Он повернулся к дверям. Наталья Лаврентьевна остановила его:

— Постой, Олег! У меня к тебе вопрос один. — Она помолчала. — Вот, если бы тебе сказали: Олег, поезжай куда хочешь, куда угодно — на Урал, в Сибирь, на Волгу… куда бы ты поехал?

— Куда хочу? — переспросил Олег.

— Ну да, в любое место…

— И… на войну тоже?

— Да говорят тебе — куда угодно!

— Я бы тогда, Наталья Лаврентьевна, знаете куда? На войну! Разведчиком там или ещё кем-нибудь. Я бы там за отца отомстил. — Он поправил кепку, потом опять сбил её на затылок. — Да ведь не пошлют! Это всё одни разговоры… Я пойду, тётя Наташа.

Он перехватил доску поудобней и, задев ею за дверь, вышел из комнаты.

Наталья Лаврентьевна подошла к столу, достала чистый лист бумаги и начала писать, только уже не кисточкой, а пером:

А внизу, за открытым окном, было слышно, как у ворот орудовал топором Олежка. Он там рубил, тесал, колотил — он строил мост.