Под горой Гедимина

Глава первая ТЕЛЕГРАММА

Прошло несколько дней.

Начальника всё ещё тревожил больной из четвёртой палаты. Больной по-прежнему лежал неподвижно, устремив светло-голубые глаза в потолок и не произнося ни слова. В его истории болезни стояло одно коротенькое словечко: «шок».

…Наступило воскресенье. В Мишиной красной книжечке было записано:

«Воскресенье, пять тридцать — выступать в госпитале».

Все эти дни он уговаривал Онуте выступить вместе с ним. Она упорно отказывалась:

— Если я боюсь? Если я стесняюся? После долгих уговоров она всё-таки согласилась:

— Хорошо, пойду, только в самую-самую маленькую палату, где мало человек.

— Ладно! — обрадовался Миша. — Пойдёшь в самую маленькую.

После обеда он устроил во флигельке генеральную репетицию. Он вскарабкался на белый столик и с азартом декламировал:

Он решил прочитать бойцам «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» — те самые стихи Маяковского, о которых папа писал ему когда-то в новогоднем письме.

Онуте с восхищением смотрела снизу вверх на отчаянно оравшего Мишу. Вот он кончил кричать и спрыгнул со стола:

— А теперь ты. Полезай!

— Нет… Я здесь…

— Нет, на стол, на стол! Чтобы как следует!. Как на сцене.

Он заставил её влезть на стол. Онуте растерянно стояла на шатком столе, прижимая платье к ногам.

— Не бойся! — командовал Миша, — Начинай! Погоди я тебя объявлю.

Он повернулся к двум аккуратно застланным койкам и «взрослым» голосом сказал:

— Сейчас перед вами выступит заслуженная артистка Литовской республики Онуте Петраускайте. Просим!

Он захлопал в ладоши. Онуте засмеялась, потом тихо-тихо начала:

Но тут кто-то некстати постучался. Онуте мигом спрыгнула со стола. Миша открыл дверь. На пороге стоял дядя Корней:

— Начальник дома?

— Нету. А что?

— Да тут вот им телеграмма.

Миша взял телеграмму. На узенькой бумажной ленточке, небрежно оторванной и чуть наискось приклеенной к бланку, было прыгающими буквами напечатано:

Миша подскочил от радости:

— Онуте, дядя Корней! Смотрите, мама приезжает! Моя мама!

— Ой, какой ты счастливый! — вздохнула Онуте. — А когда?

— Когда? В воскресенье… Постой, это значит сегодня. Я сейчас…

Размахивая телеграммой, Миша выбежал из флигелька и понёсся к главному корпусу.

У входа сидел санитар, Миша обратился к нему:

— Позовите, пожалуйста, начальника. По очень-очень срочному делу.

Санитар, шаркая подкованными каблуками по каменному полу, пошёл в глубь корпуса. А Миша остался ждать на крыльце. Неподалёку, в обгорелом саду, грелся на солнце Зеличок.

— Зелёненький, — крикнул Миша, — а ко мне мама приезжает! Вот! — Он взмахнул телеграммой. — Понимаешь — мама?

Как было не понять! Кажется, на всех языках это слово звучит одинаково. По-русски — мама, по-еврейски — маме, по-украински — мамо…

Зеличок улыбнулся, закивал курчавой головой:

— Мама!.. Да зд'авствует мама!

На крыльцо вышел начальник. Лицо у него было озабоченное. На голове белела марлевая шапочка. Он вытирал руки полотенцем:

— Что случилось, Миша?

— Папа, смотри! Угадай, от кого?

— Мне некогда, Миша. От мамы, да?

— Как ты угадал?

— Наверно, беспокоится о тебе. Дай-ка!

— Ничего не беспокоится. Вот, читай!

Папа бросил полотенце на плечо, взял телеграмму.

— Вот это новость! — Он посмотрел на Мишу, потом снова заглянул в телеграмму. — Вот это сюрприз! — Он опять посмотрел на Мишу и стал теребить бороду. — Ну что ж! Надо устроить торжественную встречу. Поезд приходит в шесть. Сейчас, — он отогнул рукав халата, посмотрел на часы, — около пяти… Вот что, позови-ка мне Корнея!

Миша побежал в сторожку и через минуту вернулся с дядей Корнеем. Старый солдат приложил морщинистую руку к козырьку:

— По вашему приказанию явился красноармеец Корней Обновка.

— Товарищ Обновка, — сказал начальник, — возьмёте «виллис», поедете на вокзал к московскому поезду. Там в шестом вагоне найдёте мою жену, Наталью Лаврентьевну. Привезёте её сюда. Понятно?

Дядя Корней повторил:

— К московскому поезду, в шестом, стало быть, вагоне найти Наталью, стало быть, Лаврентьевну…

— А ты? — вмешался Миша.

— Я, к сожалению, не смогу. У меня сейчас операция.

Папа развёл руками и снова взялся за полотенце, хотя руки его уже успели высохнуть.

— А как же я их узнаю, товарищ начальник? — спросил дядя Корней.

— С вами Миша поедет. Смотри, Миша, от Обновки не отрывайся.

— Нет, папа, что ты!.. — весело отозвался Миша. — Поехали, дядя Корней.

Вдруг он спохватился:

— Папа, а как же быть? Ведь мне в пять тридцать выступать!

Начальник с минуту подумал:

— Ничего не поделаешь! Как-нибудь в другой раз. Ступай, а то ещё опоздаете.

Он круто повернулся на каблуках и пошёл по коридору. По пути он сказал дежурной сестре:

— Объявите по палатам: литературный вечер переносится на следующее воскресенье.

А Миша и дядя Корней пошли в гараж. Мита хотел было взять с собой на вокзал Онуте, но она застеснялась и не поехала.

Глава вторая НА ВОКЗАЛЕ

Маленькая, юркая машина быстро мчалась по узким улочкам. Миша сидел рядом с водителем. За ветровым стеклом мелькали дома.

Вот прошли мимо огромного костёла с двумя устремлёнными в небо шпилями. Пронеслись мимо старинного литовского университета.

Потом промелькнула старая-престарая церковь с облупленными макушками. Вот покатили по небольшой красивой треугольной площади…

— Площадь Кутузова, — сказал водитель, яростно вращая «баранкой».

Но Мише сейчас не до этого было. То и дело он оборачивался к дяде Корнею:

— А мы поспеем? А мы не опоздаем?

— Как не поспеть! Ещё там ждать будем, — терпеливо отвечал дядя Корней.

Вот осталась позади величественная гора Гедимина. Машина промчалась по узкой, длинной улице мимо ратуши и завернула на привокзальную площадь.

Вокзал был тоже вдребезги разбит. Но красноармейцы уже трудились на его развалинах.

Красная Армия не только воевала. Везде, куда она ни приходила, она строила, восстанавливала, возвращала к жизни мосты, заводы, школы, вокзалы…

Миша и дядя Корней вышли на перрон.

Миша очень любил бывать на вокзалах. Ему нравилось слушать, как на разные голоса гудят паровозы; видеть, как поднимается короткая железная рука семафора, как машет фонариком сцепщик и тоненько дудит в маленький, словно игрушечный рожок.

Здесь можно сесть на какой-нибудь запылённый поезд и отправиться в далёкое путешествие.

Хорошее место — вокзал!

— Дяденька Корней, а где Москва?

— Вон там!

Миша стал смотреть в сторону Москвы. Вдали взметнулась пушистая полоска дыма. Раздался протяжный гудок. Миша закричал:

— Идёт! Идёт!

Из-за разбитой водокачки показался чёрный маслянистый паровоз. Он тяжело сопел, и казалось, что это не машина, а огромный живой зверь, у которого вместо ног высокие колёса. За ним тянулись вагоны, только не пассажирские, а товарные. Мимо Миши на открытых платформах поплыли новые, свежевыкрашенные большие танки. Каждый занимал две платформы.

Над открытыми люками видны были маленькие головы танкистов в толстых шлемах.

Всё вокруг наполнилось стуком и громом. Без конца проходили мимо Миши танки, танки, танки…

Потом потянулись платформы с непонятными, покрытыми брезентом машинами. На тормозных площадках стояли часовые — в плащах, с автоматами…

Дядя Корней крикнул Мише в самое ухо:

— Ка-тю-ши!

Миша понимающе кивнул головой.

Казалось, «катюшам» не будет конца и вечно вот так будет грохотать, греметь и лязгать.

Но вот пробежал последний вагон, за ним покрутились пыль, щепочки, сено — и сразу сталс тихо.

— Сила! — сказал дядя Корней и достал кисет. — Это вам не четырнадцатый год.

Он чиркнул огромной жёлтой зажигалкой и выпустил столб синего дыма — не хуже, чем паровоз.

Потом прошёл ещё один поезд — и опять товарный. На сей раз ехали пушки. Их длинные, тяжёлые тела с круглыми, грозно разинутыми ртами были подняты к небу.

— Гаубичка-голубушка! — сказал дядя Корней, когда поезд прошёл. — Даст жизни!

Потом, уже в сторону Москвы, прошёл санитарный поезд. Рельсы не отдыхали. Вся страна не знала отдыха в то время. Фронт требовал: больше пушек, машин, танков, самолётов, снарядов!.. День и ночь без остановки дымили заводы, пылали домны, мартены, работали молоты, станки, и длинные, тяжело гружённые эшелоны шли на запад, на фронт.

Шёл последний год войны. Победа была близка. Надо было сделать последнее усилие. И наша страна делала это усилие…

В седьмом часу пришёл наконец московский поезд.

Миша, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, смотрел на мелькающие окна. Во всех окнах были военные.

Вот прошёл первый вагон, второй… четвёртый… шестой… Ни в одном окне мамы не было.

Миша обернулся к дяде Корнею:

— Где же она, дядя Корней?

— Не видать?

— Не видать! — горько отозвался Миша.

И вдруг он сквозь сутолоку вокзала, стук колёс, шипенье паровоза и шум радио услышал родной голос:

— Миша!

— Мама! — закричал он, ещё не видя её. Мама стояла на ступеньках шестого вагона в хорошо знакомом Мише тёмно-зелёном платье с пояском. Одной рукой она держалась за железный выгнутый поручень, а другой махала Мише.

— Мама! Мама!.. — кричал Миша и бежал за вагоном, который шёл всё медленнее.

— Миша, подожди! Не прыгай!

— Мама, не буду! Мама!

Через минуту мама уже стояла на перроне, целовала Мишу и гладила его по голове «против шерсти».

— Ну-ка, покажись, какой ты! — Мама то прижимала Мишу к себе, то слегка отстраняла его, чтобы получше разглядеть. — Нет, ничего, поправился, молодец! Видно, папа лучше кормит, чем мама. А где же он сам?

— Мама, ему некогда, он занят! Пойдём скорей, а то поезд недолго…

Миша потащил маму в вагон. Там было тесно, накурено.

— Где твоё место? А, знаю, здесь!

Он увидел мамину большую чёрную папку для рисования, которая лежала на полке. На столике лежала толстая книга. Под полкой стоял потёртый тёмно-синий, знакомый Мише с самых ранних лет чемодан, в котором один замок запирался хорошо, а другой не слушался и отскакивал.

Миша нагнулся и стал вытаскивать мамин чемодан из-под полки.

— Погоди, Миша! Ты куда его?

— В машину. Там машина ждёт — «виллис». И дядя Корней. У него знаешь какая фамилия? Обновка. Правда, смешная? — говорил Миша, изо всех сил дёргая тяжёлый чемодан.

— Погоди! — сказала мама. — Пускай там стоит. Ведь мне дальше ехать…

Миша выпрямился:

— Дальше?

— Ну да, — сказала мама. — Я ведь еду на фронт.

Миша растерялся:

— Как — на фронт? Что ты, мама? Ведь ты писала: «Встречайте»…

Мама невесело засмеялась:

— Чудаки какие! Как же вы могли так подумать? Ведь вы же знали… — Она привлекла Мишу к себе и поерошила его чёлку. — Правда, я сама виновата. Надо было мне писать: «Проездом на фронт встречайте».

— Конечно, — сказал Миша. — А там ещё папа ждёт…

— Я думала — вы поймёте!.. Ничего не поделаешь. Теперь уж на обратном пути. Так и передай папе.

За окном заверещал свисток.

— Миша, сейчас тронется! Скорей!

Расталкивая народ, они побежали к выходу. Миша неловко поцеловал маму в щёку, она его — в мокрый глаз.

Паровоз рявкнул. Миша спрыгнул на перрон.

— Миша, постой! Я ведь тебе письмо привезла.

Мама бросилась в вагон. Поезд тронулся. Миша побежал за вагоном. Наконец в окне показались мамины руки. Они торопливо перелистывали толстую книгу. Поезд прибавлял ходу. Мама всё теребила книгу. Наконец она сердито встряхнула её.

Из книги выпал белый треугольник. Он неторопливо покружился в воздухе, точно бумажный голубь, и упал на изрытый асфальт перрона.

Миша поднял его и долго махал бумажным голубем вслед уходившему на запад московскому поезду.

Глава третья ПИСЬМО ИЗ МОСКВЫ

Папа очень расстроился, когда Миша вернулся во флигелёк без мамы.

— Как же так? — досадовал он. — Вот, могли повидаться!..

Мише даже жалко его стало:

— Ничего, папа! Она зато на обратном пути заедет. Я и сам видел её всего-то десять минуточек!

Так бывало часто в военное время. Люди встречались для того, чтобы сразу опять разлучиться. И никто не знал, где и когда придётся свидеться. Да и придётся ли? Поэтому тогда писали много писем, только не такие, как сейчас, а большей частью без марок, без конвертов — треугольные бумажные «голуби» с печатью: «Проверено военной цензурой».

Попадались и вовсе диковинные письма. Один человек, который работал на фашистской каторге в лесу по сплаву, топором на чурбачке вырезал слова: «Нахожусь там-то, пока жив», вырезал адрес и пустил чурбачок по реке. Добрые люди выловили чурбачок и передавали его из рук в руки, пока деревянное письмо не дошло до места.

…Как только Миша развернул бумажный треугольник, который привезла мама, он сразу же узнал крупный, прямой почерк Лины Незвановой.

Миша стал читать. Лина подробно рассказывала о том, как она прочитала Мишино письмо на сборе и как ребята обсуждали его. Мише живо представилась пионерская комната на втором этаже, недалеко от учительской, ребята, сидящие за длинным столом. Ему представилось, как его письмо обсуждают па сборе.

Вот первым выскочил непоседа Ной-не-ной:

— Ребята, — сказал он, — мне очень жалко Зелёненького. Давайте напишем Денисьсву, чтобы он привёз его в Москву, а мы уж тут как-нибудь сообща будем его воспитывать.

— А мне, — сказал Митя Попов, — очень понравился дядя Корней. Давайте пошлём ему какой-нибудь подарок.

— Постойте! — сказал Олежка. — Вот Миша пишет про какой-то подвал. Я не понимаю, почему он не доберётся до этого подвала, почему не узнает, в чём там дело. Я не понимаю…

Олега перебил Хаким:

— Если бы я там был, я бы давно разобрал дом и узнал, что там за ящики, и куда девался папа этой девочки, и всё.

«Словом, — писала Лина, — все выступали в таком духе, что тебе надо обязательно добраться до подвала и помочь этой девочке-сиротке, о которой ты пишешь. Ребята даже так говорили: „Давайте все поедем к Мише и поможем ему…“»

Миша перевернул страницу.

«Дорогой Миша, ты пишешь „дышет“ вместо „дышит“ и „тратуар“ вместо „тротуар“. А про запятые ты и вовсе забываешь. Надо подтянуться. Война войной, а запятые ставить полагается».

Миша покраснел.

В самом конце Лина писала:

«Я по-прежнему работаю в цехе. Устаю, конечно, но это ничего. Зато когда бывает салют, мне кажется, будто в свете ракет есть и моя искорка. А салюты бывают каждый вечер.

Миша, скоро первое сентября, смотри не опоздай. Привет от всех ребят. Лина Незванова».

Вот и всё письмо. Миша дважды перечитал его. Оно как будто перенесло его в Москву. А хорошо бы сейчас по-настоящему очутиться в Москве!

Миша аккуратно, по складочкам, как было, сложил письмо.

Вечером, перед сном, он перечитал его. Всё-таки смешные ребята. И Хаким тоже… Разобрал бы дом… Как будто это игрушечный домик, из кубиков. Конечно, издали легко рассуждать, а вот поди сделай!

С тем он и заснул. Ему снилось, будто он шагает по бульвару, мимо гранитного Тимирязева. Вдруг Тимирязев спустился с постамента, взял Мишу за руку и голосом Хакима сказал: «Если бы я там был, я давно разобрал бы дом!»

Потом Тимирязев превратился в маму. Она стояла у раскрытого окна, а вокруг неё, хлопая крыльями, кружились белые голуби…

Чудной сон! Утром Миша проснулся, достал из-под подушки московское письмо и начал его перечитывать. А когда дошёл до места: «Ребята даже так говорили: „Давайте все поедем к Мише и поможем ему“», — улыбнулся. Вот было б здорово, если бы они все, всем отрядом приехали! Тогда, конечно, совсем другое дело было бы.

Вдруг он уронил письмо, сел на кровати и хлопнул себя по растрёпанной после сна чёлке. Вовсе не надо никому приезжать! Без них можно будет справиться. Как же это он раньше не догадался!

Миша вскочил и начал быстро одеваться.

— Ты куда? — спросил папа, который после умывания вытирал шею мохнатым полотенцем.

— Надо, папа, я на минуточку!

Миша торопливо натянул чулки, штаны, ковбойку и вышел из флигелька. Было раннее утро. Весь двор ещё был в тени, и только на крутой, острой кровле главного корпуса ярко, словно рябина, краснела рыжая черепица.

У ворот в санитарной машине, склонившись головой на руль, дремал водитель.

Миша прошёл мимо главного корпуса, подошёл к сторожке и тихонько приоткрыл дверь.

— А, москвич? — встретил его дядя Корней. — А ведь наша Аннушка спит ещё.

— Ни, дяденька Корней, не сплю, — раздался за перегородкой тонкий голосок.

— Ишь какая! — усмехнулся дядя Корней. — Как москвич пришёл, сразу проснулась.

— Онуте! — крикнул Миша. — Выйдешь, ладно?

— Си-час, — отозвалась Онуте. — Я си-час.

— А что такое за экстренное дело? — спросил дядя Корней.

— Очень экстренное, — ответил Миша, которому понравилось это слово.

Он пришёл в сад и сел на лавочку. Как здесь тихо сейчас! Днём здесь полно раненых, они играют в шашки, смеются. А сейчас пусто, никого ещё нет. Неподвижно стоят обгорелые стволы, выставив во все стороны сухие, чёрные ветки. И только на одной угловатой ветке, на самом верху, зеленеет несколько чудом уцелевших листочков. Они чуть покачиваются. Кончики у них пожелтели. Значит, скоро осень, скоро в школу, в Москву…

Скрипнула старая дверь, Онуте вышла из сторожки. Она тёрла глаза кулаками, жмурилась:

— Как ты рано! Я бы ещё спала, спала…

— Экстренное дело, — начал Миша. — Садись. Я получил письмо из Москвы. — Он достал из кармана бумажный треугольник. — Вот! Тут и про тебя…

— Ни… неправда. Они ж меня не знают.

— Знают. Они всё знают. Слушай!

Миша начал читать. Онуте, подперев щёку рукой, как взрослая женщина, внимательно слушала и кивала головой после каждого слова. А когда Миша кончил, она сказала:

— Зачем про меня писал? Им не интересно.

— Им про всё интересно! — Миша сложил письмо. — Онуте, а ты знаешь, где ваши ребята собираются: Юргис и другие?

— Знаю.

— Где?

— На горе Гедимина.

— Вот, сходи к ним. Скажи, пускай все приходят. Все, все!

— Куда пусть приходят? — удивилась Онуте.

— Куда?.. — Миша задумался. — Ну, пускай туда, где прошлый раз воевали. Где стена. Скажи им: завтра, в девять часов, утром.

— А на что? — спросила Онуте. — Опять воевать?

— Нет, не воевать.

— А на что?

Миша замялся. Ему очень не хотелось до поры до времени всё выкладывать. Скажешь, а потом ещё ничего не получится!

— Ну просто так, потом…

— А если они спросят?

— Ну, если спросят, скажешь — надо, и всё!

Онуте обиделась:

— Не хочешь, не говори! — Она поднялась. — Я пойду. Я только покушаю и пойду.

Она пошла к сторожке. Миша посмотрел ей вслед, вскочил и догнал её.

— Онутечка, я тебе потом всё-всё скажу… Ты пойдёшь туда, а я на Страшун-улицу. Ладно?

Онуте молча кивнула головой.

Глава четвёртая ПАРОЛЬ «НЕРИС»

Онуте быстро шла по улицам родного города. Утро выдалось хорошее. Светило солнце. Чистое небо синело над развалинами.

Онуте до сих пор никак к ним не привыкнет.

Миша к ним сразу привык, потому что он не видел всех этих домов раньше, когда они были целыми. Другое дело — Онуте. Она помнит каждое здание, каждое крылечко…

Вот кирпичный скелет школы, которую фашисты сожгли. Сейчас там настилают полы, навешивают двери… Значит, скоро она откроется.

А вот длинное серое здание кондитерской фабрики. Сколько раз, бывало, Онуте стояла здесь, у ворот, ждала. Потом раздавался гудок, из ворот выходил папа, от которого вкусно пахло шоколадом. Он брал Онуте за руку, и они вместе шли домой, на Зверинец.

Видно, фабрика тоже скоро опять начнёт работать. К ней то и дело подкатывают грузовики, привозят какие-то котлы, ящики. Онуте вздохнула: она вспомнила папу.

Скоро перед ней открылась просторная, залитая солнцем площадь Катедры. Онуте прошла наискось через площадь и стала подниматься по крутому склону горы Гедимина.

Как хорошо здесь было до войны! Они с папой каждое воскресенье приходили сюда. Они бродили по запутанным тропинкам, потом садились на траву, под раскидистым деревом. Папа доставал из корзинки бутылку молока, мягкую булочку…

«Тевялис, — показывала Онуте на вершину горы, — а кто построил там этот домик?»

«Это не домик, а башня, — отвечал папа. — Её построил великий князь Гедиминас».

«А почему, тевялис?»

Онуте тогда то и дело спрашивала: «Почему».

«Пей молоко, Оняле, — говорил папа. — Много лет назад здесь был густой, дремучий лес. И вот, Оняле, шёл по лесу Гедиминас со своей дружиной. Поднялись они на эту гору и устроили привал — заснули».

«И Гедиминас заснул? А почему он заснул?»

«Пей, Оняле, а то не буду рассказывать… И вот он спит и видит сон. И приснился ему, Оняле, волк. Большой, большущий железный волк».

«Железный! А разве бывают железные?»

«Во сне всё бывает… И вот снится ему, будто железный волк поднял свою железную морду и завыл».

«Уууу… Вот так, да?»

«Нет, ещё громче… Гедиминас даже проснулся от такого воя. Собрал своих мудрецов и говорит: „Ну-ка, мудрецы-хитрецы! Снился мне большой железный волк, он очень громко выл. К чему бы этот сон?“ Подумали мудрецы и сказали: „Это значит, что тебе, великий князь, надо заложить на этой горе, где ты сон видел, город. И будет этот город силён и крепок, как железо. И слава о нём пойдёт громкая, по всему свету“. Послушался князь мудрецов и построил на этой горе башню, крепость… Вот, Оняле. А ты говоришь „домик“…»

Много интересного рассказывал папа. И, конечно, далеко не всё, что он знал, успел он пересказать!..

Извилистыми, мало кому известными тропками Онуте поднялась по крутому склону.

Вот она, древняя башня великого князя Гедимина! Внизу расстилается город. Блестит река. Дует тёплый ветер и треплет флаг.

Отсюда, с вершины, бывало Онуте и папа старались угадать свой домик среди тысяч крутых черепичных крыш. Но угадать нельзя было, потому что крыш было слишком много. Сейчас добрая половина их разрушена.

Онуте, переводя дух, постояла у подножия башни, потом, осторожно обходя колкие обломки кирпичей, пошла вдоль заросших травой остатков древней стены.

Кто-то из-за куста шагнул ей навстречу. Она испугалась:

— Кае? (Кто?)

— Стой! Кто идёт? — раздался в ответ грозный окрик.

Перед Онуте стоял приятель Юргиса, Антанас. Она не сразу узнала его. Какой у него грозный вид! Вместо пояса — настоящая металлическая пулемётная лента. На плече — настоящий немецкий штык. На груди блестела маленькая красноармейская звёздочка.

— Антанукас, — сказала Онуте, — как ты меня напугал! Разве ты не видишь, что это я?

— А ты разве не видишь, что это я? — ответил Антанас.

— Вижу. Ты — Антанас.

— Нет. Я не просто Антанас. Я, — он поднял штык, — часовой!

— Пускай — часовой! А где Юргис?

— Не Юргис, — поправил «часовой», — а главнокомандующий.

— Хорошо, пускай! А где он?

— Где? — Антанас потуже затянул на себе пулемётную ленту. — Говори пароль!

— Какой пароль? Ой, мне Юргис говорил пароль, только я позабыла. Пусти так, я потом у него спрошу и скажу.

— Нет, потом нельзя. Не полагается.

— Антанукас, ну напомни мне, ну хоть одну буквочку!

— Нет, говорить нельзя, — отвечал неумолимый «часовой». Он оглянулся. — Ладно, Оняле, я тебе говорить не буду, но я покажу. Смотри! — Он взмахнул штыком и показал на реку, которая блестела внизу, под горой.

Тут Онуте крикнула:

— Знаю, знаю! «Нерис», да?

— Правильно!

Антанас, не улыбаясь, круто, по-военному, повернулся и повёл Онуте к «главнокомандующему».

В древней крепостной стене были ниши. Когда-то, в незапамятные времена, здесь укрывались литовские воины. А сейчас в одной из них собирались ребята.

Антанас раздвинул куст, который закрывал вход в нишу, и скомандовал:

— Заходи!

На толстых кирпичах над входом было детским почерком написано: «Штабас». В глубокой нише было темно.

— Лабас! — сказала Онуте, никого не видя после яркого света улицы.

— Лабас, лабас! — откликнулось много голосов.

Наконец глаза Онуте привыкли к темноте, и она увидела около десятка мальчиков, собравшихся в нише. Посерёдке стоял сам «главнокомандующий» и проволокой прикручивал обрезок водопроводной трубы к колёсам от настоящего станкового пулемёта.

Онуте сразу приступила к делу.

— Юргис, — сказала она, — вот тот мальчик, который из Москвы…

— Знаю, — перебил Юргис, пробуя, крепко ли связан пулемёт. — Дальше!

— Вот… он сказал, чтобы вы все завтра пришли…

— Куда? — поднял голову Юргис.

— Туда, к святому Яну, где прошлый раз воевали.

Юргис стал сгибать и разгибать проволоку. Наконец она переломилась. Он посмотрел на её концы и сказал:

— А зачем? Опять воевать?

— Не знаю. А только он сказал: очень нужно. В девять часов. Придёте?

Юргис показал концом проволоки на маленького длинноносого Пятраса, который сидел на корточках и строгал что-то перочинным ножом.

— Пятрас! Ты начальник штаба. Что скажешь?

Пятрас почесал рукояткой ножика за ухом:

— Я думаю, раз он зовёт, надо идти.

— А зачем? — вмешался долговязый Владек. — Надо сначала сделать разведку.

— Ничего не надо.

— Нет, надо!

В нише поднялся шум.

— Тише! — крикнул Юргис и обернулся к Онуте. — А как он сказал приходить: с оружием или без оружия?

Онуте растерялась:

— Не знаю… не сказал…

Юргис подумал:

— Хорошо, Онуте, скажи: придём. Висо гяро! (Всего хорошего!)

Онуте вышла из штаба и стала бегом спускаться с горы.

Под горой стоял красивый белый дом. Онуте подошла к его нарядному подъезду. Возле украшенного колоннами крыльца возвышалась груда мусора. Женщины-маляры красили фундамент в голубой цвет. Всё остальное — стены, колонны, карнизы, — всё уже было побелено и сверкало на солнце.

Человек в военной гимнастёрке что-то говорил малярам. Он показался Онуте похожим на товарища Шимкуса, который до войны был директором Дворца пионеров. Только у директора были две руки, а у этого одна. Левый рукав у него был пустой.

Человек обернулся, и Онуте замерла. Так и есть! Это он!

— Товарищ Шимкус, — подбежала она к нему, — товарищ Шимкус, вы меня не помните? Я ходила сюда раньше, до войны… Только я тогда была маленькой.

Товарищ Шимкус пристально посмотрел на, Онуте:

— Тогда много ребят ходило, девочка… Как твоя фамилия?

— Онуте… Онуте Петраускайте.

— Петраускайте? — удивился директор. — Как же, как же, помню. Какая ты стала большая! — Он взял Онуте за руку. — А что с твоим папой? Он… не вернулся?

— Нет, товарищ Шимкус. Он, наверно, погиб, товарищ Шимкус, — тихо ответила Онуте.

Товарищ Шимкус погладил Онуте по спине:

— Не надо так говорить, девочка. Не такой человек твой отец, чтобы пропасть, — Он помолчал, потом показал на свежепокрашенный дом: — Видишь? Вот скоро откроемся. Приходи! И ребят приводи. Наладим работу, как раньше.

Онуте посмотрела на голубой фундамент и тихо сказала:

— А вы знаете, товарищ Шимкус, я тут сидела при фашистах.

— Ты?.. Где?

— Тут… В «комнате сказок». Они меня били… но я им ничего не сказала…

Директор неловко, одной рукой обнял Онуте:

— Ничего, Оняле! Мы, Оняле, снова сделаем здесь «комнату сказок». Ещё лучшую, чем раньше, вот увидишь!..

Глава пятая ОТРЯДЫ ИДУТ НА ПОДМОГУ

А Миша тем временем пробирался по дебрям Страшун-улицы.

Теперь ему страшней было, чем в первый раз. Тогда он ещё ничего не знал. А теперь он уже слишком хорошо знал, куда делись шестьдесят тысяч человек, которые были собраны здесь, в этих тесных каменных закоулках.

Он опасливо озирается по сторонам. Время от времени он поднимает руку ко рту и кричит!

— Бронек! Юзек!

Ответа нет. Только «каменное» эхо всякий раз глухо отзывается и пропадает где-то там, за развалинами.

— Бронек! Юзек!

Тишина. Угрюмые развалины словно тесней сдвигаются вокруг Миши. Страх начинает одолевать его.

Ему хочется вырваться отсюда, выйти на просторную, большую улицу. Но отступать нельзя. И он всё зовёт:

— Бронек! Юзек!

Наконец в переулке раздался пронзительный свист. В проломе разбитой стены показался Бронек. Придерживая каску, он ловко скатился с груды кирпичей:

— Москва! Дзень добрый, Москва!

Миша обрадовался:

— Бронек, а я тебя ищу. Кричу, кричу…

Он взял Бронека за руку. В тёмном переулке сразу стало как-то уютней.

— Бронек, приходи завтра. Понимаешь, завтра! Туда, к стене, ладно?

«Пан поручник» кивнул головой и вытер нос рукавом:

— А для чего?

— Я тогда скажу… когда придёте. Только все приходите, все… В девять часов.

— Все хлопцы? — переспросил Бронек.

— Все, — подхватил Миша, — все хлопцы. Много хлопцев.

— Добже, — сказал Бронек. Он сунул два пальца в рот и свистнул.

Но Миша не ударил лицом в грязь Он тоже сунул пальцы в рот, и ещё более пронзительным свист прокатился по дебрям Страшун-улицы. «Пан поручник» даже каску приподнял от восторга.

…Миша вернулся домой озабоченный. Выйдет-ли всё, как он задумал? Вот он хочет собрать тридцать ребят, а будут ли они его слушаться? Сможет ли он с ними сговориться, если он даже; языка их не знает?

Всё это очень заботило его. Но отступать уже было поздно.

С трудом он дождался завтрашнего утра. В девятом часу он уже был у Онуте:

— Онуте, пошли!

— Куда уводишь Аннушку, москвич? — спросил дядя Корней.

— Мы ненадолго, дядя Корней… Пойдём, Онуте.

Они вышли за ворота и чуть ли не бегом пустились к монастырской стене. Было хмурое, гуманное утро. В тумане смутно различалась колокольня святого Яна. Миша забеспокоился:

— А вдруг дождь?

Онуте посмотрела на пасмурное небо:

— Ни… дождя не будет.

Они прибавили шагу. Вот и монастырская стена. Там никого не было. Миша обернулся к Онуте:

— Видишь — никого? Видишь?

Онуте развела руками:

— Не знаю… Сказали — придут.

— И Бронек сказал. — Миша помолчал. — А может, у них часов нет?

— Ни… часов нима.

Это немного успокоило его. Он стал прохаживаться взад-вперёд вдоль стены. Время тянулось медленно. Туман понемногу рассеивался. Процокал извозчик. Прокатил грузовик с красноармейцами…

— Уже, наверно, десять, — уныло сказал Миша.

Но тут из-за поворота показался Юргис. Он чётко отшлёпывал босыми пятками по каменным плитам и, размахивая руками, командовал по-литовски:

— Вьенс, ду… Вьенс, ду… (Раз, два…)

А за ним так же чётко, в ногу, вышагивало десятка полтора ребят: Антанас, Владек, Пятрас и другие. В руках у них были штыки, деревянные сабли, ружья, самопалы. Пятрас катил за собой на верёвочке «станковый пулемёт».

— Идут, идут! — закричал Миша и кинулся к ним навстречу.

— Сток! — скомандовал Юргис. И ребята в лад стукнули пятками.

Тут и с другого конца улицы показались ребята.

Миша оглянулся.

Это шёл отряд Бронека. Сам Бронек шагал впереди, рядом с ним — его «адъютанты» Юзек и Янек, а за ними — остальные ребята.

Миша кинулся к ним. Но они, завидев Юргиса с его ребятами, остановились.

Бронек подошёл к Мише:

— Вот, Москва. Цо, знова война?

— Нет, никакой войны не будет, — сказал Миша. — Мы все пойдём туда, на Зверинец.

— А для чего?

— Потом… Как придём туда, я и скажу.

Миша был доволен. Дело налаживалось: ребята пришли, да и погода стала хорошая.

— Ребята, становитесь, давайте все вместе!

Миша волновался.

Тут неожиданно показался дядя Корней. Рядом с ним семенил Зелёненький.

— Это что за дивизии тут выстроились? — спросил дядя Корней. — Никак, опять воевать?

— Нет, не воевать, дядя Корней, — отозвался Миша.

— Ну, коли так, возьмите Зеличка с собой. Пусть погуляет. А то ему скучно всё с большими. Возьми его, Аннушка.

Онуте взяла Зеличка за руку. Ребята двинулись вдоль улицы. Скоро они миновали новый мост и остановились у печальных развалин дома Онуте Петраускайте.

Глава шестая ЗА РАБОТОЙ

Новое дело иной раз кажется трудным и непонятным. Не знаешь, как и взяться за него. А потом возьмёшься, смотришь — ничего, пошло! И то, что недавно казалось мудрёным и непосильным, представляется простым и лёгким.

Когда ребята остановились возле дома Онуте, Миша выступил вперёд:

— Ребята, видите вот этот дом, да? Вот давайте его разберём!

Ребята зашумели. Шутка ли — разобрать дом! Правда, дом небольшой, не то что в центре, не многоэтажный какой-нибудь. Маленький кирпичный домик, каких много на окраине.

Всё-таки это был настоящий дом. Передняя стена его провалилась внутрь. Туда же обрушилась черепичная крыша. Всё это возвышалось бесформенной грудой. Попробуй подступись к ней с голыми да ещё ребячьими руками!

Всё это Миша отлично понимал. Но он понимал и другое: когда рук много, тогда ничего не страшно. А рук набиралось порядочно: ребят было много.

— Нам ведь ни взрывать, — сказал Миша, — ни долбить — ничего! Только немножко разобрать. Только чтобы до полу добраться. Онуте, скажи им.

Онуте только сейчас поняла, что Миша затеял. Она вскочила на бревно, на котором они с Мишей когда-то сидели, и стала что-то горячо втолковывать ребятам.

Антанас послушал её и тоже вскочил на бревно. Пятрас сдёрнул его оттуда за рубаху. Юргис молча разглядывал развалины.

Бронек деловито подтянул штаны и подошёл к Мише:

— А для чего?

Миша встал на бревно рядом с Онуте:

— Там… под домом, подвал… — Он показал на Онуте: — Там был её папа. А где он сейчас — неизвестно. Вот мы расчистим, узнаем… Давайте, ладно?

Ребята снова зашумели. Юргис высоко поднял руку и крикнул:

— Герай! (Хорошо!)

Тут Бронек снял каску, засучил рукава и поплевал на руки:

— Тьфу! Hex бендзе так! (Пускай будет так!) — Он обернулся к своим: — Хлопцы, добже?

— Добже! — откликнулись хлопцы и стали карабкаться на развалины.

За ними полезли все остальные. Полез было и Зелёненький, но Бронек строго крикнул ему:

— Идж до низу! Идж!

И Зелёненький остался внизу.

Через минуту началась работа. Вот где пригодились самодельные ружья, штыки и сабли!

Ими очень удобно было подковыривать кирпичи, черепичины, глыбы штукатурки.

Густая пыль окутала развалины, жирно припудрила носы, щёки и лохматые головы ребят. Все сразу поседели, будто старики. Но никто не обращал на это внимания.

Дело спорилось. Где один не справлялся, брались вдвоём. Где двоим было не осилить, принимались втроём, вчетвером — рук хватало!

Весёлый шум поднялся над разрушенным домом. Ребята переговаривались, перекликались. С глухим стуком, раскалываясь на куски, шлёпались рыжие черепичины.

Миша работал рядом с Онуте. Вот он наткнулся на толстую обугленную балку. Он ухватился за её заострённый конец, но балка не поддавалась. Онуте стала помогать ему — ничего не вышло. Тогда она позвала Юргиса. Тот поплевал на руки, покряхтел, попыхтел — ни с места! Подошёл Бронек, приналёг — и тут наконец-то тяжёлая балка подалась и с грохотом покатилась вниз.

— Так! — сказал Бронек.

И Миша, выпрямляясь и переводя дух, тоже сказал:

— Так!

Работа шла хорошо. Потом Зеличку надоело стоять внизу, и он стал карабкаться наверх.

— Зелёненький, — сказал Миша, — сюда тебе не надо, упадёшь. Иди туда, вниз!

Зелёненький покачал покрытой пылью головой:

— Не… Я тут… тут…

— Иди, иди, Зелёненький. А кто будет кирпичи складывать?

Зеличок показал на Онуте:

— Он!

— Не он, а она, — засмеялся Миша и махнул рукой — Ладно, пусть его копается где хочет.

Неподалёку от них работали Юзек и Пятрас. Они тоже наткнулись на балку. Вдвоём они кое-как выворотили её и поставили стоймя. Вдруг раздался пронзительный крик Онуте:

— Ой!

Миша вскинул голову. Юзек и Пятрас не смогли удержать тяжёлую балку, и она медленно падала на Зеличка.

— Эгей! — заорал Юргис, бросаясь к Зеличку.

Но Миша был поближе. Он кинулся к малышу и оттолкнул его. А балка, выворачивая нижним концом кирпичи, рухнула — и прямо Мише на ногу.

Он завопил от боли и упал. Ребята окружили его.

— Бревно… бревно снимите! — простонал Миша.

Бронек и Юргис скатили с Мишиной ноги балку. Сразу стало легче.

Вот… уже лучше… Ничего… Сейчас пройдёт!

Но боль не проходила.

Онуте присела на корточки и принялась расшнуровывать Мишин ботинок.

— Ой нет, не надо! — закричал Миша, потому что ему стало гораздо больней. — Ничего… я лучше домой…

Он с трудом поднялся, сделал было шаг, но снова присел. Бронек мигнул Юргису. Они стали рядом с Мишей, по обеим сторонам, положили его руки к себе на плечи и помогли ему спуститься с развалин.

— Ничего… я сам… я сам… — повторял Миша, опираясь на товарищей.

— Добже, добже, — ответил Бронек, поудобней перехватывая Мишину руку на плече.

Онуте пошла было за ними, но Миша сказал:

— Онутечка, ты лучше здесь оставайся… с ребятами… Я скоро.

Онуте осталась. А Миша, прыгая на одной ноге, с помощью Бронека и Юргиса заковылял по улице. Они спустились к мосту. Идти было далеко, и они решили сделать передышку. Но тут сзади раздалось: цок-цок… цок-цок…

К мосту спускался извозчик. Бронек выбежал па дорогу и поднял руку. Старый, согбенный извозчик натянул вожжи. Лошадь остановилась.

— Проше пана, — зачастил Бронек, — тут хворый хлопчик. Проше пана, до гошпиталя…

— А гроши? — спросил извозчик.

— Гроши нема, проше пана… То хлопчик з Москвы, то бардзо добрый хлопчик, то сын поручника Червоной Армии, проше пана! — без умолку говорил Бронек.

Старик оглянулся на Мишу, подвигал седыми бровями:

— Добже! Тильки прендко! (Только быстро!)

— Прендко, прендко! — обрадовался Бронек. Они с Юргисом помогли Мише взобраться на потёртое мягкое сиденье, сами уселись рядом, и коляска покатилась на толстых, дутых шинах.

Так-то Мише пришлось всё-таки впервые в жизни проехаться на настоящем извозчике — с кнутом, с фонарями, с кожаным верхом, который можно поднять и опустить.

У ворот госпиталя стоял с метлой дядя Корней. Он с удивлением уставился на извозчика и его пассажиров.

— Дядя Корней, — сказал Миша, — позовите, пожалуйста, папу.

— Что случилось?

— Ничего, дядя Корней! Позовите его…

Дядя Корней побежал к главному корпусу.

А Броней и Юргис помогли Мише добраться до флигелька. Миша хотел было лечь, но, подумав, сел на стул.

Открылась дверь, вбежал папа:

— Миша, что с тобой?

— Ничего, папа, не беспокойся. Просто немножко балкой прищемило ногу, и всё.

— Какой балкой?.. А ну, ложись!

Папа мигом разрезал шнурок, снял ботинок, сдёрнул чулок и принялся осматривать пальцы.

— Ну, вот что, — сказал он немного погодя, — твоё счастье, что ты был обутый. — Он поднял грязный, покрытый белой пылью ботинок с продавленным носком. — Видишь, какой твёрдый носок! Потрогай. Вот ему кланяйся за то, что он тебе пальцы спас. — Он бросил ботинок под кровать. — Всё-таки дней пять тебе полежать придётся.

— Пять дней! — закричал Миша. — Нет, папа, пять дней никак нельзя.

— Льзя — нельзя, а придётся. А вам, друзья, спасибо, что помогли этому непутёвому человеку.

Юргис и Бронек вышли из флигелька и отправились опять на Зверинец. А папа сделал Мише примочку, бинтом ловко перевязал ступню и сказал:

— Никак я не думал, что ты станешь моим пациентом. В госпиталь, что ли, тебя положить?

Миша испугался:

— А разве надо?

— В Москву бы тебя, такого-сякого, — сказал папа, завязывая концы марли бантиком. — Вот! А теперь лежи-полёживай. — Он нагнулся к Мише: — Ну что, Мишук? Больно?

Миша лёг поудобней, стиснул зубы, чтобы не простонать, и сказал:

— Нет, папа, ни капельки. Просто, знаешь, ноет немножко.

Глава седьмая МЕДНОЕ КОЛЬЦО

Скучно было Мише одному лежать во флигельке. Он привык бегать, прыгать, а тут лежи как привязанный. Папа с утра уходил в свой госпиталь. Книги, какие нашлись, Миша все перечитал, письма, кому можно было, написал… Одно утешение: Онуте каждый вечер приходила его проведывать.

За эти дни она, кажется, ещё больше похудела. Руки и ноги у неё стали совсем чёрными, и только лицо под косынкой по-прежнему оставалось бледным. Она осторожно присаживалась на краешек стула подле Мишиной койки и подробно рассказывала о том, как идёт работа на Зверинце.

Она рассказывала: дела идут хорошо. Ребята стараются. Бронек сделал из железа жёлоб и теперь спускает кирпичи по жёлобу. А Юргис чуть не свалился с крыши. А толстяк Антанас залез в трубу, и его насилу вытащили оттуда.

Она вскочила и стала показывать, как ребята вытаскивали Антанаса и как он вылез из трубы чёрный, страшный такой. Она сделала большие глаза и растопырила все пальцы на руках. Миша засмеялся. Онуте тоже засмеялась и продолжала рассказывать. Юзеку надоело копаться, он больше не ходит. И Зеличок больше не ходит. А командует всеми Юргис и Бронек.

— А они не ссорятся? — спрашивал, Миша.

— Ни… Они ж работают, — отвечала Оиуте. Однажды она притащила огромную куклу с нарисованными чернильным карандашом круглыми глазами и маленьким ротиком. Кукла была старая, из её полотняного живота так и сыпались опилки, но Онуте нежно прижимала её к себе.

— Кто это? — удивился Миша.

— То Моника. То я там нашла. То мама сшила, а папа глаза написал.

Она стала баюкать Монику, приговаривая:

Вдруг она посадила Монику на койку рядом с Мишей и сказала:

— Вот, Моняле, то мальчик из Москвы. То хороший мальчик. Он…

Она смутилась, подхватила Монику и убежала. Миша потом долго стряхивал опилки с одеяла.

Вечером он стал уговаривать папу:

— Папа, мне уж ничего не больно! Можно мне ходить?

Папа размотал бинт, осмотрел Мишину ногу. Опухоль прошла, и только ногти на двух пальцах — на большом и указательном — ещё были чёрными.

— Ходить можно, — сказал папа, — но только по комнате.

— Ладно, — ответил Миша.

А на следующее утро, как только папа ушёл в госпиталь, он встал и, прихрамывая, отправился на Зверинец.

Издали ещё, с моста, он посмотрел на знакомые развалины и не узнал их. Куда девалась вся беспорядочная груда обломков? Отдельно, столбиком, собраны кирпичи, отдельно — черепица, отдельно — остатки стульев, столов, кроватей… Самый дом выглядит необычно, потому что передней стены нет. Видны обе комнаты, перегородка между ними, затоптанный извёсткой пол, зелёные обои… Видно, как Онуте бродит из комнаты в комнату с опущенной головой.

Не один узел перетащила Онуте в сторожку к дяде Корнею. Остатки белья, старые вещи, платья, книги — она всё подобрала, всё отнесла…

Первым заметил Мишу Броиек. Он был без каски. Его зелёные глаза ярко блестели на тёмном, загоревшем лице.

— Хлопцы! — закричал он. — Москва! Як нога, Москва?

— Уже прошла, — отвечал Миша. — Как вы много сделали! Вот здорово!

Остатки дома теперь были похожи на огромную кирпичную коробку без крыши и без передней стены, как в театре. Мише казалось, что сейчас опустится занавес, а потом поднимется — и на сцене будет другая декорация. Ребята, сновавшие взад-вперёд по этой коробке, казались актёрами, точь-в-точь как в Центральном детском театре в Москве.

Юргис спрыгнул с каменного фундамента, словно в зрительный зал, и степенно, за руку поздоровался с Мишей:

— Лабас!

— Герай, — сказал Миша, показывая на стены. — Хорошо!

— Герай! — отозвался Юргис.

Антанас, Бронек, Владек и прочие ребята окружили их. У всех были загорелые, озабоченные лица.

Расталкивая ребят, Онуте подбежала к Мише:

— Миколас! Зачем пришёл? Тебе ещё нельзя.

— Ерунда, — сказал Миша. — Можно! Припадая на больную ногу, он поднялся на расчищенное крылечко и зашёл в комнату, если только можно назвать комнатой помещение без передней стены:

— Онуте, а где же этот… как его… подпол?

— Там, — показала Онуте, — где кухня.

Они прошли туда, где когда-то была маленькая, тесная кухонька. Ребята кончали расчистку. За эти дни все наловчились и сноровисто, без суеты передавали друг другу кирпич за кирпичом. Онуте и Миша принялись им помогать.

Среди кирпичей попадались черепки разбитого горшка, исковерканная алюминиевая кастрюля, чугунная сковородка, помятый чайник…

Онуте всякий раз негромко вскрикивала, долго разглядывала и ощупывала найденную вещь, клала её в сторонку, вытирала локтем глаза и снова принималась за работу.

Скоро вся кухонька была расчищена. Стал виден пол. Онуте подмела его веником, который тоже нашёлся среди обломков, опустилась на коленки и стала ползать, ощупывая покрытые извёсткой доски. Она долго шарила вокруг себя руками. Наконец она остановилась и тихо сказала:

— Вот… здесь…

В пол было втоптано медное кольцо. Оно было приделано к квадратной крышке. Щель между крышкой и остальной частью пола была еле видна.

Онуте подолом очистила кольцо от пыли. Миша присел на корточки, ухватился за него и стал дёргать. Но разбухшая от сырости крышка не поддавалась. Юргис и Онуте стали ему помогать. Они втроём дёргали, дёргали, дёргали, новее напрасно. Тогда стали помогать остальные ребята. Но ничего не выходило. Кольцо было маленькое, и столько пальцев просто не помещалось в нём.

Тогда Антанас взял свой плоский немецкий штык и продел его в кольцо. Миша и Бронек, Юргис и Онуте ухватились за концы штыка, поднатужились, и — раз! — крышка скрипнула и стала подаваться.

На белом от извёстки и штукатурки полу появилась чёрная, точно из бархата, квадратная дыра. Все столпились вокруг неё. Повеяло сыростью, холодом.

Онуте стояла рядом с Мишей. Она крепко сжала его руку:

— Ой, Миколас!.. Боюся!

— Ничего… ничего!.. Сейчас!

Миша достал из кармана жужжалку и направил её свет в яму. Круглый луч упал на земляное дно.

— Раньше тут была лесенка, — сказала Ону-те, — а потом… её убрали, чтобы не знали, что ходят…

Миша почувствовал, что она дрожит, как от холода. Эта дрожь передалась и ему. Он посмотрел на ребят, которые выстроились четырёхугольником вокруг чёрного квадрата, и показал пальцем в глубь ямы:

— Кто?

Юргис тряхнул головой и крикнул:

— Аш! (Я!)

Бронек, который стоял у другого края квадрата, крикнул:

— Ни… Я! Я!

Онуте, всё так же дрожа, тихо сказала: — А может, мне, Миколас?

Миша подумал: а вдруг она увидит там что-нибудь такое, чего ей не следует видеть, и сказал:

— Нет, ты потом!

Вдруг Юргис, стоявший рядом с Мишей, крикнул:

— Эй! Висо гяро! (Всего хорошего!) Гоп! — присел на корточки, взмахнул руками и исчез в чёрной квадратной яме.

Все зашумели. Тут Миша зажмурился, скомандовал самому себе «три-четыре» и тоже прыгнул в черноту.

Глава восьмая ПОД ЗЕМЛЁЙ

Миша чуть не свалился на Юргиса, но рослый Юргис подхватил его, и всё обошлось.

В подвале было не слишком темно, потому что свет проникал через люк. А над люком синело небо.

Натыкаясь друг на друга, Миша и Юргис принялись осматривать подвал. Он был довольно большой. Они нашли разбитую бочку, железную миску, два рваных мешка.

Но где же тут спуск в нижний подвал, в тот, который вырыл папа Онуте?

Фашистские солдаты не нашли его, потому что они о нём не знали. Но Миша и Юргис знали, что где-то здесь он обязательно должен быть, если только Онуте всё правильно рассказала.

В дальних углах подвала было темней. Миша направил свет фонарика во все стороны. Наконец в самом дальнем углу, за сырой, липкой сваей, куда можно было пробраться только ползком, на животе, Миша почувствовал, что его рука уходит куда-то вглубь, ни на что не натыкаясь. Вот здесь-то, наверно, и находится лаз в нижний подвал! Он был присыпан землёй.

— Юргис! — позвал Миша.

Юргис подполз и тоже ткнул руку в провал. С минуту они молча лежали рядом. Кто знает, что ждёт их там, в чёрной, глухой яме? Да и легко ли будет выбраться оттуда?

— Аш! — произнёс наконец Юргис и задвигался, разгребая землю.

— Постой!

Миша прислушался. Доски пола над головой слегка скрипели. Слышно было, как там наверху разговаривают и ходят ребята.

Миша нащупал в темноте плечо Юргиса:

— Юргис, дай я полезу, ладно?

Юргис молча кивнул головой, и Миша полез в узкую чёрную дыру.

Кто бы мог подумать, что Миша окажется таким храбрецом? Дома, на Никитском, он ни за что бы не полез в какую-то чёрную, неведомую дыру. Нo здесь — другое дело. Здесь он был не просто Мишей Денисьевым, учеником школы имени Тимирязева. Здесь он был мальчиком из Москвы!

Сначала он просунул ноги, а потом протиснулся весь. Глубоко здесь, конечно, быть не должно. Хорошо бы посветить, но, вися на руках, этого не сделаешь. Надо прыгать!

Миша разжал руки. Ноги сразу уткнулись в мягкое. Пальцы нащупали влажную, комковатую землю.

Темень тут стояла непроглядная, хоть глаз выколи. Перед глазами плыли оранжевые и лиловые круги. Было очень тихо. Голосов ребят не было слышно.

Миша достал из кармана фонарик и нажал на рукоятку. Фонарик послушно зажужжал. Полоска света засновала по земляным стенам.

Яма оказалась небольшой. Правда, такой человек, как Миша, мог вполне стоять в ней выпрямившись.

Бледный луч упал на постель, потом на ящик, который стоял в головах.

Миша нагнулся к ящику, осветил его. Тускло блеснули рукоятки, рычажки, стрелки… Миша понял: это радиоприёмник.

Осторожно, боясь что-нибудь сдвинуть или сломать, он посветил чуть правей. Миша не сразу сообразил, что перед ним ещё один ящик, длинный и плоский. Свет скользнул по гладкой пыльной поверхности ящика, перебежал на валик с рукояткой, прыгнул на пузырёк из-под чернил и лёг на стопку одинаковых листков бумаги.

Миша несмело взял один из листков, стряхнул с него комки земли и поднёс к нему фонарик. Написано было разборчиво, но непонятно — не то по-польски, не то по-литовски.

Миша спрятал листочек в карман, взял другой — то же самое.

Он повёл фонариком вокруг. Заступ, кружка, чугунный котелок с засохшими остатками еды — и всё, больше ничего не видать.

Всякий страх у Миши пропал. Он чувствовал себя уже чуть ли не старожилом этой ямы. Он шагнул в угол, к лазу, и крикнул в чёрную дыру, словно в трубу:

— Юргис! Бронек! Онуте!

— Бронек! Онуте! — подхватил Юргис, который лежал в первом подвале и ждал сигнала.

Миша направил луч фонарика в дыру, чтобы ребятам видно было, куда спускаться.

Через минуту посыпались комки земли, и перед Мишиными глазами повисли босые ноги Юргиса.

— Прыгай!

За Юргисом в яму спустились Бронек и Онуте. Ребята то и дело натыкались на Мишу, хватая его за руки и плечи.

Вдруг Онуте вскрикнула:

— Ой, кто это?

Она стала ощупывать доски, тюфяк, подушку… Миша направил фонарик в её сторону:

— Онуте, не бойся! Никого нету. Это он здесь спал. И радио слушал, видишь?

Луч упал на полированный ящик, рукоятки заблестели.

— А потом печатал… видишь? Смотри!

Луч осветил пузырёк. Миша достал из-под него один из листков.

— Вот… Только я не могу прочитать.

Он чуть ли не вплотную приставил фонарик к бумаге, и Юргис стал медленно читать, а Онуте переводила вслед за ним:

— «Драугай! Товарищи! Не верьте фашистским сводкам. Красная Армия наступает…»

Ребята стояли в яме тесно, плечом к плечу, Миша чувствовал на щеке дыхание Юргиса.

— «Вот подлинная советская сводка. Войска Третьего белорусского фронта…»

Бронек оттолкнул Мишу и схватил листок:

— То я… то я их кидал… носил… Дай!

Миша осветил лицо Бронека. Онуте сказала:

— Ни… неправда. Ты сюда не ходил.

— Ни… не ходил, — согласился Бронек. — То мне тату давал.

— А кто твой тату?

— Мой тату — Казимир Яблонский. То он мне давал.

— Дядя Казимир?.. — вскрикнула Онуте. (И Миша перевёл фонарик на неё.) — Дядя Казимир! Он твой тату?.. Ой, он же с папой моим дружил. Он сюда ходил. А я не знала! Бронек, а где он сейчас, твой тату, где?

Луч упал на полированный ящик.

— В Червоной Армии, — сказал Бронек и стал нащупывать рукоятки радио.

Миша протянул руку и наткнулся на локоть Онуте:

— Пошли, ребята, наверх! Там…

Но тут вдруг неведомо откуда в кромешной тьме раздался могучий, спокойный голос:

— Фашизм принёс людям войну и страдания…

Миша вздрогнул. Казалось, это сама земля заговорила. Он чуть фонарик не выронил: — Что это? Откуда?

— Тихо! То радио, — отозвался Бронек, — с аккумулятором. Я трошки покрутил.

Все замерли. А спокойный, уверенный, словно идущий из-под земли голос продолжал:

— Фашизм — это смерть. Мы несём народам мир и свободу…

— Кто?.. Кто это говорит? — шёпотом спросила Онуте.

— Тш… То Москва! — отозвался Бронек.

От волнения Миша забыл нажимать, и фонарик погас. В глухой, глубокой яме стало черным-черно. Но ребята, кажется, и не заметили этого. Они слушали Москву…

Глава девятая «ТЕВАЙ!»

Как славно ударило в глаза солнце, когда Миша выбрался из подвала на белый свет! Как хорошо было снова увидеть синее небо, и ватные облака, и древнюю башню, и красный флаг над башней, и деревья — пускай сожжённые, и дома — пускай разрушенные!..

Он все жмурился, всё тёр глаза после темноты. Он весь перепачкался в земле. У Онуте нос и щеки были в глине. Бронек и Юргис тоже с ног до головы измазались в земле и глине. Они вчетвером побежали к реке и давай там чиститься и умываться.

А прочие ребята, взяв у Миши фонарик, поодиночке спускались в подвал. Всем хотелось хоть одним глазком посмотреть, как там, под землёй, жил папа Онуте, как он там слушал Москву, как печатал на узеньких розовых полосках бумаги сводки «От Советского Информбюро».

Потом, когда все досыта насмотрелись, ребята вернули фонарик Мише и пошли домой.

Онуте шла невесёлая. Обидно! Столько возились, столько труда положили, и всё равно она про папу почти ничего нового не узнала.

Миша никак не мог придумать, чем утешить её. Он шагал рядом с ней прихрамывая. После ходьбы, после прыжков и лазания нога снова разболелась.

— Видишь, я говорила: нельзя тебе, — сказала Онуте.

— Можно! — ответил Миша и молодцевато притопнул больной ногой.

Всё-таки, придя домой, он сразу лёг. Папы, как обычно, не было. Он пришёл только поздно ночью. Миша проснулся и стал рассказывать про подвал. Потом он показал папе розовый листочек.

Папа сказал:

— Да, это подпольная листовка. Тут много было подпольщиков. Они хорошо помогали Красной Армии. Спрячь, Мишук. Спи, завтра расскажешь подробней… Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье?

— А что, папа?

— Как — а что? Ведь тебе завтра читать раненым.

— Ой, правда, я совсем позабыл! Папа, а можно, Онуте тоже пойдёт со мной? Она хорошие стихи знает.

— Конечно, конечно, давайте.

Миша заснул. А назавтра после обеда он надел чистую ковбойку, пригладил чёлку и направился к Онуте.

В сторожке было по-воскресному чисто, прибрано. Дядя Корней в огромных круглых роговых очках, которые странно было видеть на его красном, обветренном лице, читал газету «Красный воин». Онуте сидела у окна, где посветлей, и перелистывала букварь.

Миша сказал:

— Онутечка, собирайся!

— Куда? — удивилась Онуте.

— В госпиталь. Читать.

Онуте закрылась букварём:

— Ни… не пойду!.. Я стесняюся.

— Как тебе не стыдно! — возмутился Миша. — Я даже папе сказал, что ты будешь.

— Ни, ни!

Онуте всё отнекивалась. Наконец в дело вмешался дядя Корней. Он снял очки, положил их на газету и сказал:

— Аннушка, нехорошо! Ступай, расскажешь им там.

— Да я ничего не знаю.

— Что знаешь, то и расскажешь. Ступай!. Дай-ка я тебя маленько приберу.

Толстыми, морщинистыми пальцами он помог Онуте расчесать и заплести в две косички её мягкие русые волосы. Потом он порылся в своём солдатском походном мешке и достал шёлковую пунцовую ленту и пару белых носочков с синей каёмкой.

Онуте, как все девочки, долго вертелась у треугольного осколка зеркала и всё расправляла огромный бант, который дядя Корней соорудил у неё на макушке.

Миша торопил её:

— Пойдём, Онутечка! Скорей!

— Си-час, си-час, — отозвалась Онуте, загибая носочки так, чтобы видна была синяч каёмка.

Среди вещей, которые Онуте принесла со Зверинца, нашлось её давнишнее, самое нарядное, с вышивкой платье. Онуте пошла за перегородку и надела его. До чего оно стало маленькое! Рукава до локтей, подол выше коленок. Но дядя Корней и Миша в один голос сказали:

— Ничего! Очень даже хорошо и расчудесно!

Наконец сборы кончились, и Миша и Онуте торжественно направились к главному корпусу. Миша для верности держал Онуте за руку.

Санитар у входа встретил их с почётом:

— Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости, вас уже ждут.

Он повёл их к вешалке. И тут оказалось, что наряжаться вовсе ни к чему было, потому что он выдал им два длиннющих халата, которые наглухо закрыли и Мишину ковбойку, и белое нарядное платье Онуте, и даже носочки с синей каёмкой.

— Это я уж вам самые маленькие подобрал, — улыбался санитар.

Миша завязал тесёмки на спине у Онуте; Омуте — на спине у Миши. Потом, наступая на подолы, они пошли за медсестрой Шурочкой по длинному белому коридору. По одну сторону были окна, окна, окна, а по другую — двери, двери, двери…

Онуте, то и дело засучивая широченный рукав, шёпотом говорила:

— Кабы ты знал, как я боюся!

— Ничего, — тоже шёпотом отвечал Миша. — Я в Москве сколько раз выступал. Знаешь, как здорово получается! Ведь мы шефы.

— Шефы? — переспросила Онуте.

— Ну да, шефы!

От этого слова Онуте стало как будто легче. Она пошла уверенней. Сестра сказала:

— Вот что, товарищи шефы, мы сначала зайдём в четвёртую, в лежачую палату, ладно?

Они подошли к двери, на которой чернела жирная четвёрка.

Сестра приоткрыла высокую белую дверь и объявила:

— Товарищи, приготовьтесь! Сейчас к вам зайдут шефы. Они вам почитают.

Миша и Онуте услышали, как за дверью захлопали, словно в театре. Онуте опять пала духом:

— Я здесь постою… я потом…

— Да вот она не хочет, боится, — сказал Миша.

Сестра позвала:

— Пошли, ребята!

— Ну ничего, пусть постоит, наберётся храбрости, — сказала сестра, — а мы с тобой пойдём.

Делать было нечего, и Миша один шагнул вслед за сестрой в палату.

Он увидел белые кровати и лежащих на них раненых. К кроватям были приделаны блестящие металлические приспособления. Миша знал: это для того, чтобы ноги правильно заживали.

Раненые с любопытством рассматривали Мишу. Один из них, темноволосый, с маленькими чёрненькими усиками, сел и, оправляя вокруг себя одеяло, весело сказал:

— Ма-сковскому артисту привет!

Все захлопали. Впрочем, не все. Один больной, в углу, у окна, не хлопал. Он лежал неподвижно и смотрел не на Мишу, а куда-то вверх.

Миша оглянулся на белую дверь, откашлялся и смело сказал:

— Здравствуйте! Только я никакой не артист, вы не думайте…

— Ничего, сынок! Просим! — раздалось со всех сторон.

— Тогда я вам прочитаю, — сказал Миша, — стихи Владимира Маяковского. Называются: «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».

— Просим! На стул давай! На стул!

Миша стал на стул и начал с выражением читать:

Миша старался. Ему очень хотелось, чтобы раненым понравились эти стихи. Он читал не спеша, с выражением, изо всех сил размахивая руками:

Миша видел вокруг себя внимательные лица^ Он знал, что за дверью его слышит Онуте. Где-то рядом, может быть в соседней палате, — папа. Всё это придавало ему силы и уверенности, и он читал хорошо. Особенно удалась ему речь солнца:

Мишин голос звенел на всю палату. Наконец он изо всех сил выкрикнул:

Он замолчал и, держась за спинку, стула, поклонился.

Вся палата дружно захлопала. Раненый с чёрными усиками, оглушительно хлопая, кричал:

— Чем не артист? Заслуженный артист!

Другой раненый повернулся к соседу:

— Слышь? «Светить — и никаких гвоздей!» Вот это по-нашему! Вот это точно!

Только больной у окна по-прежнему лежал неподвижно. Натянув одеяло до самого нoca, он теперь смотрел на Мишу и щурился.

Бойцы стали просить:

— Ещё давай!

— Ещё Маяковского!

— Сейчас, — ответил Миша. — Минуточку…

Он спрыгнул со стула и, прихрамывая, побежал к дверям. За ними всё ещё томилась Онуте.

— Пойдём! — позвал он её. — Слышишь, как хлопают? Пойдём!

— Миколас, ты только не сердись, — сказала Онуте. — Я только ещё немножко… и пойду.

Миша пожал плечами, махнул рукой и вернулся в палату. Раненый с усиками спросил:

— Артист, почему хромой? Тоже раненый, да?

— Нет, — улыбнулся Миша, — это просто мы тут дом один разбирали, и вот балкой угодило…

— Дом разбирали? Зачем разбирали?

— Да это целая история…

— Вот и давай целую историю. Мы тут любим целые истории!

Раненый засмеялся, а вслед за ним засмеялась вся палата. Наверно, все вспомнили смешные истории, которые здесь бойцы рассказывали на досуге.

— Только это не смешное, — сказал Миша. — Тут, знаете, есть такой район, называется Зверинец. Там зверей нету, просто так называется…

При слове «Зверинец» лежавший у окна раненый как-то пристальней взглянул на Мишу. А Миша продолжал:

— Там при фашистах сидел один человек в подвале. И он там слушал Москву и записывал сводки. А потом сам печатал их. Вот… Я вам сейчас покажу.

Он поднял руку к нагрудному карману, но наткнулся на полотно халата. Миша не растерялся, приподнял халат чуть ли не до шеи, вытащил из кармана красную книжечку и достал из неё сложенный вчетверо розовый листок.

— Вот видите? Это мы там нашли. Это подпольная листовка.

Миша стал развёртывать листочек.

Вдруг лежавший у окна раненый шевельнулся. Медленно, с натугой он выпростал из-под одеяла длинную, худую руку и стал её так же медленно, словно преодолевая огромную тяжесть, протягивать к Мише.

Палата притихла. Стало слышно, как раненый пытается что-то сказать. Сначала он долго шевелил сухими губами, словно укладывая их поудобней, потом помычал немного, и наконец в тишине раздалось хриплое, неуверенное: — Дай!..

Мише стало не по себе. Он торопливо протянул раненому листок. Костлявые пальцы неловко смяли его, потом рука медленно согнулась, и пальцы приблизили бумажку к светло-голубым, глубоко запавшим глазам.

Раненый долго смотрел на бумажку. Вся палата следила за ним. Потом он тихо, отдыхая после каждого слова, произнёс:

— Это… я… писал…

И длинная рука с зажатым в пальцах листком упала на грудь.

Тут все зашумели. Черноглазый раненый с усиками ударил кулаком по одеялу и выкрикнул:

— Заговорил, скажи пожалуйста! Какой молодец!

А Миша словно окаменел. Он хотел вспомнить фамилию Онуте, но от волнения забыл её. Она точно выпала из головы… Не сводя глаз с лежавшего у окна больного, который всё сжимал в кулаке розовый листок, Миша мысленно подбадривал самого себя:

«Сейчас… Сейчас… Только не волноваться!.. Сейчас я вспомню… Спокойно! Её фамилия похожа на имя папы. Ага, вспомнил!»

Он шагнул к сестре:

— Скажите… как фамилия этого раненого? Петраускайте, да?

— Тише! — ответила Шурочка. — Потом… Пусть успокоится.

— Нет, нет, — повторил Миша нетерпеливо, — вы мне только скажите: Петраускайте, да?

— Так не бывает, — ответила Шурочка, заглядывая в историю болезни. — Его фамилия — Петраускас. Вот если бы у него была дочка, её бы звали Петраускайте. А если бы жена — Петраускене. У литовцев всегда так…

Но Миша уже не слушал её. Позабыв обо всём на свете, он кинулся к дверям. На бегу он уронил стул, но даже не оглянулся. С силой распахнул он обе створки дверей и выскочил в коридор.

Онуте на прежнем месте не было!

Миша как сумасшедший побежал по коридору:

— Вы не видели? Тут девочка такая… С красной лентой… Девочка?..

— Да вот она, — сказал санитар, — прячется тут.

Онуте стояла у вешалки. Миша схватил её за руку и повёл в палату. Онуте вырывалась, упиралась, но Миша с яростью тащил её за собой.

Наконец он чуть ли не насильно втолкнул её в четвёртую палату и, запыхавшись, остановился.

Остановилась и Онуте.

Лежавший у окна раненый посмотрел на дверь. Вдруг его светло-голубые глаза расширились, он приподнялся, протянул к дверям дрожащие, беспомощные длинные руки и тихим-тихим голосом, словно не веря себе, произнёс:

— Оняле?

Онуте пронзительно вскрикнула:

— Тевай! — и, путаясь в полах длинного халата, бросилась к отцу.

…Тем, собственно, и кончился литературный вечер юных артистов Миши Денисьева и Онуте Петраускайте.

Глава десятая «КОМНАТА СКАЗОК»

Встреча с дочкой помогла лучше всякого лекарства. Миколас Петраускас начал поправляться. Память, а вместе с нею и речь мало-помалу возвращались к нему.

Каждый день его навещали товарищи — литовские и польские коммунисты, партизаны, подпольщики. Но их впускали ненадолго, чтобы не утомить больного.

Зато Онуте теперь пропускали в любое время. Ей даже выдали настоящий постоянный пропуск. Она всякий раз показывала его санитару у входа, и всякий раз санитар говорил:

— Ладно, ладно, егоза, знаю, беги!

Она не отходила от папиной койки и всё время проводила в четвёртой палате. Она подавала раненым градусники, лекарства, костыли. Постепенно она стала помощницей Шурочки. Все раненые полюбили её.

— Папа, — говорила она, присаживаясь в ногах у отца, — а можно, я буду учиться на сестру, когда вырасту?

— Можно, Оняле, можно… И на сестру… И на доктора… И на профессора…

Он легонько сжимал её худенькую ручку своей большой, жилистой, но слабой ещё рукой и подолгу держал не отпуская.

Однажды, запинаясь и то и дело отдыхая, он рассказал ей о том, как попал в концлагерь.

…Он сидел в тёмном подвале и слушал Москву.

«Фашисты несут человечеству страдания и гибель, — записывал он, прислушиваясь к спокойному, уверенному голосу Москвы. — Одни народы они уничтожают полностью, другие обрекают на вымирание, третьи — на унизительное рабство…»

Вдруг наверху раздался глухой взрыв. Это фашисты взорвали дом над подвалом. Свеча погасла. В подвале наступила кромешная тьма. Но радио на аккумуляторах продолжало чудом работать. И Петраускас торопливо записывал в темноте, не зная, сможет ли он потом разобрать записанное. Потом он почувствовал, что ему отчего-то тяжело дышать. Он стал глубже и чаще втягивать в себя воздух, но это не помогало. Он начал задыхаться.

Он выключил радио, нашарил в кармане спички и стал одну за другой зажигать их. Спички не зажигались. В ушах звенело. Сердце неистово колотилось. И Петраускас понял: обломки после взрыва завалили все отверстия, и воздух перестал проникать в подвал.

Что было делать? Не погибать же здесь, в этой чёрной, теперь наглухо закупоренной дыре!

Из последних сил он стал продираться наверх…

— Я думал, Оняле, не выберусь, — рассказывал он, ласково глядя на дочку и всё крепче сжимая её худенькую ручку. — Как выбрался, и сам теперь не пойму. Но как только я глотнул воздух, один глоточек воздуха, Оняле, голова у меня закружилась… — Он поднёс руку к забинтованному лбу и нарисовал пальцами в воздухе кружок. — …Голова закружилась, и я потерял сознание. А когда очнулся, Оняле, вижу… — Он опустил руку и слабо махнул ею. — …Вижу, фашисты уже волокут меня!

Он замолчал. Онуте, поглаживая одеяло на папиной ноге, спросила:

— А почему у тебя тут, — она показала на «историю болезни», — написано «шок»?

— А это уже потом… когда Красная Армия освободила нас и меня везли сюда, фашисты бомбу сбросили неподалёку… Ничего!.. Коммунисты, Оняле, сшиты из прочного материала. Дай только окрепну немного!

Онуте встала, оправила папину подушку:

— Ладно, папа, лежи, отдыхай! Тебе ещё нельзя много говорить. А то я Шурочке скажу. И градусник возьми.

— Строгая сестрица! — сказал боец с соседней койки.

— А как же! Будущий профессор! — отозвался Миколас Петраускас, принимая от дочери градусник.

Онуте была счастлива: она нашла папу! Она не выходила из госпиталя и редко бывала теперь в белом флигельке у Миши.

А Мишу теперь заботило одно: что с мамой? Почему она так долго не пишет? Больше двух недель прошло с тех пор, как она проехала, а до сих пор ни словечка не прислала. А ведь она поехала не куда-нибудь, а на фронт!

Миша сильно тревожился. Папа тоже тревожился, но виду не подавал. Один только раз поздно вечером, после работы, он, снимая с себя халат, подошёл к Мише и задумчиво сказал:

— Мишук, что-то нас с тобой мамка забыла, а?

Миша уже лежал, собирался заснуть. Он открыл глаза, поднял голову:

— Папа, скажи правду, ты беспокоишься?

— Да нет, что ты! С чего ты взял? Я совершенно не беспокоюсь. Просто так, к слову пришлось. Скорей всего, ей некогда, или письмо затерялось. Ведь это бывает.

— Конечно, бывает, — сказал Миша, — ты не думай.

— И ты не думай, — отозвался папа. — А между прочим, уважаемый путешественник, не пора ли вам в Москву? Ведь скоро занятия начнутся!

— А с кем же я поеду? — спросил Миша. — Одного ведь ты меня не пустишь? Папа, пусти меня одного! Я знаешь как хорошо доеду!

— Нет, уж ты, пожалуйста, не выдумывай. Помнишь того лётчика, который нас сюда привёз? Вот с ним.

Мише сразу вспомнилось добродушное, улыбающееся лицо дяди Серёжи.

— А только, папа, с кем же я в Москве буду жить?

Папа задумался, потеребил свою бороду:

— Да… Забыла нас мамка. Нехорошо!

А после, когда Миша заснул, он потихоньку сел к столу, достал бумагу и, поминутно оглядываясь на спящего сына, начал украдкой писать:

В ставни негромко постучали. Пётр Никитич положил перо и тихо, чтобы не разбудить сына, спросил:

— Кто?

— Товарищ начальник, — раздался голос дяди Корнея, — вас просят.

Начальник привык к тому, что его будят по ночам — то по телефону, то просто так, через посыльного. Он снял с гвоздя халат:

— Сейчас приду.

— Нет, товарищ начальник, не в госпиталь.

— А куда же?

— Да тут вас военные требуют. У ворот.

— У ворот? — Начальник повесил халат на место. — Скажи, пускай завтра придут.

— Извините, товарищ начальник, а только они сейчас требуют.

— Что там ещё?

Пётр Никитич накинул на плечи вместо халата шинель и вышел на крыльцо.

Стояла тёмная августовская ночь. Над домами мерцали большие звёзды. В августе они всегда большие и яркие.

Во мраке с трудом можно было разглядеть фигуры двух красноармейцев с винтовками за плечами. Штыки словно перечёркивали звёздное небо. Рядом с красноармейцами стоял ещё кто-то, но кто именно — в темноте нельзя было разобрать.

— В чём дело, товарищи? — спросил начальник.

Красноармейцы не успели ответить. Раздался женский голос:

— Петя!

— Наташа! — вскрикнул начальник и шагнул в темноту, протягивая руки.

…Наталья Лаврентьевна, как и обещала, приехала в Вильнюс. Поезд пришёл глубокой ночью, но Наталья Лаврентьевна не стала дожидаться света, а подхватила свой чемоданишко и папку и давай бродить по городу.

Бродила до тех пор, пока не наткнулась на патруль.

— Ваш пропуск!

Конечно, никакого пропуска у неё не было. Она стала объяснять:

— Мне в госпиталь… в Центральный госпиталь…

— А вот мы с вами, гражданка, пройдёмся и проверим, какой вам госпиталь нужен…

— Вот спасибо им! — рассказывала Наталья Лаврентьевна. — Без них я бы до сих пор путалась в этих улицах и закоулках.

…Утром Миша проснулся, открыл глаза и вдруг как закричит:

— Мама! Это не ты, это мне снится!

Мама нагнулась к нему, ущипнула за ногу.

— Ой, мамка, больно! — завопил Миша.

Весело было в то утро во флигельке. Мама там, уж конечно, сразу всё расставила по-своему. А папа всё корил её:

— Как же тебе не совестно, Наташа! Столько времени не писала!

— Да всё некогда было, Петя. Работала! Она взгромоздила свою огромную папку на стул, прислонила её к спинке и стала показывать рисунок за рисунком.

Мама верно сделала много. Она рисовала танкистов, пехотинцев, артиллеристов — в походе, в окопах, в наступлении. Один рисунок больше всех понравился Мише. Нарисован красноармеец. Он стоит в только что освобождённом от фашистов селе. За его спиной ещё горят хаты.

А боец держит на руках маленького оборванного, измученного ребёнка. Малыш тянется ручонками к лицу бойца и трогает ремешок от каски, стягивающий подбородок. А красноармеец так ласково смотрит на ребёнка, словно это его родной сын.

Очень хороший рисунок! Папе он тоже очень понравился.

— Вот этот, Наташенька, — сказал он, — обязательно дай в альбом.

А потом он, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь. А Миша потащил маму на улицу. Ему хотелось познакомить её с Онуте, с Бронеком, с Юргисом и другими ребятами.

Но Онуте теперь не выходила из госпиталя. Да и ребят нигде не видно было.

Тогда Миша повёл маму по большой улице к горе Гедимина. Они поднялись на самую вершину. Мама остановилась и долго смотрела на расстилавшийся внизу полуразрушенный древний город. Она видела фабричные трубы, шпили костёлов, уцелевшие и разрушенные дома, запутанную сеть улиц и переулков, широкую, извилистую реку Нерис.

Потом она села на поросший мхом камень и стала срисовывать полуразрушенную башню Гедимина. О многом могли бы рассказать эти древние толстые стены. Но стены молчали, и только слышно было, как над головой, над каменным зубцом башни похлопывал на ветру ярко-красный флаг, словно огненное крыло сказочной Жар-птицы, несущей людям чудесный, невиданный свет.

— Пойдём, Миша! — поднялась мама. — Завтра ехать. Надо уложиться.

— Погоди, мама! Зайдём ещё на минуточку вон в тот дом. Видишь?

Он сверху показал ей на новенькую железную крышу белого нарядного особняка, который стоял под горой Гедимина.

Они спустились с горы и подошли к дому. Леса вокруг него были убраны. Весело блестели только что вставленные и чисто протёртые стёкла в высоких окнах. Над свежепокрашенной дубовой дверью сверкала разделённая на две части вывеска. Слева было написано по-русски:

А справа по-литовски:

Миша толкнул тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в большой, светлый вестибюль. Директор дворца товарищ Шимкус стоял у стены и следил за развеской картин. Миша подбежал к нему:

— Товарищ Шимкус, здравствуйте! Это я. Сын майора Денисьева. А это моя мама… Она художница. Познакомьтесь.

Директор приветливо поклонился:

— Очень, очень рад… Очень хорошо, что вы художница. Может, вы нам что-нибудь посоветуете.

Он повёл Мишу и Наталью Лаврентьевну по светлым, просторным комнатам:

— Вот здесь у нас будет театральный зал, здесь — спортивный, здесь — музыкальный… Здесь…

Он открыл украшенную резьбой белую дверь. В комнате было полно ребят. Они что-то рисовали. Миша закричал:

— Юргис, Бронек, Антанас! Вот вы где! А я вас ищу, ищу…

Ребята гурьбой окружили Мишу и Наталью Лаврентьевну.

Директор поднял единственную руку над русыми и тёмными головами ребят;

— Это всё мои помощники. Пришли помочь. — Он показал на высокие побелённые стены: — Вот здесь у нас будет «комната сказок».

И все стали советоваться, как лучше сделать «комнату сказок».

Глава одиннадцатая РУТА

Странная процессия двигалась однажды вечером по узким, изогнутым улицам Вильнюса.

Впереди шли мальчик с фонариком и девочка в коротком белом платье с вышивкой, чуть позади — высокий бородатый майор, женщина в тёмно-зелёном платье, с огромной папкой под мышкой и пожилой красноармеец с медалями на груди. За ними гурьбой шли ребята. А сзади всех с трудом поспешал маленький черноглазый мальчик.

Это начальник госпиталя, и дядя Корней, и Онуте, и Зеличок, и вся ватага ребят провожали Мишу с мамой на вокзал.

Пётр Никитич думал отвезти жену и сына на «виллисе». За полчаса до поезда они вышли из флигелька и вдруг увидели за воротами целую «провожальную команду». Пришлось на «виллис» положить вещи, а самим идти пешком.

Когда уезжаешь откуда-нибудь, всегда становится немножко грустно. Миша привык уже к здешним, крытым черепицей домам, к узким улицам, к горе Гедимина… Кто знает, когда он опять увидится с тихой, застенчивой Онуте, с добрым дядей Корнеем, с Бронеком, с Юргисом, с Владеком — со всеми, с кем он успел здесь подружиться!

На улице темно. Дрожащий луч фонарика скользит по гранитным плитам, по траве, растущей в щелях между плитами.

— Миколас, — говорит Онуте, — я про тебя всегда, всегда буду думать!..

— И я про тебя тоже, — отозвался Миша. — А ты скажи ленинское слово.

— Честное ленинское!

В окнах кое-где замелькали полоски света. Люди приподнимали шторы и смотрели в щёлочку: что это за дружный народ шагает по мостовой.

Прошли мимо монастырской стены, где Миша объяснял когда-то про тимуровцев; мимо горы Гедимина, на верхушке которой неясно различалась древняя башня с красным флагом; мимо смутно белевших в темноте высоких колонн Дворца пионеров; мимо Страшун-улицы, где Миша заблудился.

Пётр Никитич поглядывал на ручные светящиеся часы и всё поторапливал:

— Нажмём, ребята! Поезд ждать не будет. И верно: когда пришли на вокзал, оказалось, что посадка уже давно началась. Прощаться долго не пришлось. Все столпились у переполненного вагона. Миша протянул Онуте фонарик:

— Онутечка, на, возьми на память. Он хорошо светит, только надо покрепче нажимать.

Онуте взяла фонарик и направила его на Мишу:

— Спасибо, Миколас! Я буду крепко нажимать.

А Миша стал прощаться с остальными ребятами. Ему пришлось пожать примерно рук тридцать.

— До видзеня, Бронек! Висо гяро, Юргис! Висо гяро, Антанас! До свиданья, Зелёненький! Будь здоров, дядя Корней! До свиданья, папа!

— До скорого, Мишустик!

Они крепко поцеловались. Загудел паровоз. Миша вскочил на подножку. Все замахали руками, а Онуте, шагая за вагоном, махала фонариком:

— Миколас!.. Приезжай!..

Поезд прибавил ходу, и тёмный вокзал остался позади. Но Миша долго ещё видел слабый, качающийся луч карманного фонарика.

Ночью Миша спал. Утром он проснулся и стал смотреть в окно. Весь день он видел одно и то же — разбитые вокзалы, разрушенные города, спалённые леса, исковерканные мосты, воронки от бомб… Ехали по Литве — развалины; ехали по Белоруссии — развалины; ехали по Смоленщине — развалины… Сколько городов разрушила злая сила! Сколько деревень сожгла! Сколько человек убила, искалечила, обездолила!

— Мама, — спросил Миша, — а разве можно сделать, чтобы опять всё было, как раньше? Чтобы опять всё целое было?

Лежавший на соседней полке пожилой красноармеец с перевязанной головой посмотрел на Мишу и уверенно сказал:

— Сделаем, сынок! Всем миром как возьмёмся, лучше прежнего сделаем.

…Через сутки с небольшим поезд подошёл к Москве. Как приятно было очутиться в своём просторном городе, спуститься в светлые залы метро, пройтись по родному Никитскому бульварчику!

Мише казалось, будто сто лет он не был в Москве. В тот же вечер он побежал в школу. Здесь пахло масляной краской, лаком. Кругом всё было побелено и покрашено.

Миша взбежал на второй этаж и остановился у дверей пионерской комнаты. За дверью был слышен знакомый голос Лины Незвановой.

Миша не выдержал и толкнул дверь.

И тут сразу все — и Олежка, и Хаким, и Нойка, и Митя Попов… — все повскакали со своих мест, кинулись к Мише и давай его тормошить.

Встреча была бурной. Наконец, когда все угомонились, Миша стал рассказывать про своё путешествие…

А месяца через два, когда Миша сидел дома и готовил урок, вошёл дядя Серёжа. Он привёз Мише письмо. Миша развернул бумажный треугольник. Оттуда выпало два жёлтых цветка с тёмно-зелёными листочками. Миша подобрал их и стал читать:

«Дорогой Миколас! Я поступила во второй класс. Я по тебе скучаю. Я теперь тоже пионерка, и все ребята. А Бронек звеньевой, и я даже тоже звеньевая. А папа уже поправился. Зеличок поступил в детский дом. А я тебе посылаю наши цветы — называются рута.

Дорогой Миколас! Уже открылся Дворец пионеров. И Юргис с Бронеком слепили из глины подвал, как было у нас. Называется макет. И поставили в „комнате сказок“.

А твой фонарик светит очень хорошо. И все тебя вспоминают. Приезжай! И напиши большое письмо. Висо гяро! Онуте Петраускайте».

Ниже разными почерками было столбиком выведено: «Юргис Межелайтис, Бронек Яблонский, Юзек Козельский, Антанас Балтрушка, Янек Капелюх…» и ещё много подписей.

А в самом конце большими кривыми буквами было нацарапано: «Зелицок».

Миша улыбнулся и понюхал цветы. Они немного завяли и всё-таки нежно пахли, словно ещё росли на родной литовской земле.