Под крылом судьбы

РИМА. Не хочу

Что бы ни происходило в жизни, каждый из нас должен выполнять свой долг. Тезис «не хочу, потому что не хочу», не проходит. Эта привилегия не для меня. Мне пришлось подчиниться другому требованию: «не хочу, но надо». И хотя предчувствие подсказывало, что вскоре должно произойти что-то ужасное, я продолжала жить обычной, привычной жизнью. Вот почему незадолго до обрушившегося на меня горя я побывала на свадьбе, и именно об этом хочу сейчас рассказать.

Папин друг женил младшего сына. Я хорошо знала жениха. В детстве он часто бывал у нас в гостях, как и я у них. Повзрослев, мы практически перестали общаться, все-таки ощутимая разница в возрасте (сейчас ему было всего двадцать два года) сыграла свою роль.

Папин друг – нефтетрубопроводный магнат – устроил пышное торжество. Лимузины, приглашенные звезды эстрады, салюты и фейерверки, невероятное количество гостей… Отец невесты – министр то ли здравоохранения, то ли окружающей среды, тоже баснословно богатый человек, – подарил молодоженам «мерседес» и свадебное путешествие на Фиджи.

Правильность свадьбы подчеркивали все выступающие.

– Перст судьбы направлял молодых друг к другу, – провозглашал секретарь союза писателей и поэтов.

Перст судьбы – это счастливые родители молодоженов, потратившие уйму нервных и физических сил, подталкивая жениха и невесту друг к другу. Уверена, что родители молодоженов радовались больше самих виновников торжества – жених и невеста сидели, потупив очи, на почтительном расстоянии друг от друга. Мне казалось, что сейчас заключается союз именно родителей молодоженов, а жених с невестой к этому союзу имеют весьма отдаленное отношение. Если бы жених был сыном врача или учителя, либо невеста оказалась дочерью акушерки или профессора, то свадьба не считалась бы правильной. Хотя меня в свое время точно так же направляла и подталкивала моя любимая мама, а Антона – его шустрый и пронырливый папа. И что мне теперь делать с этим злополучным перстом?

В разгар свадьбы отец-нефтетрубач взобрался на сцену и с чувством обнял трубача из оркестра.

– Я его уважаю, – проблема взаимоуважения всегда становится актуальной во время застолий, – наша общее дело – труба!

Он был очень доволен произведенным «демократическим» и «остроумным» жестом. Но не преминул подчеркнуть и различие.

– Только я продуваю нефть, а он… воздух! – Его смех перекрыл вежливый поддакивающий смешок гостей.

Но вспомнила я о свадьбе не поэтому. Был один светлый момент, искренне меня растрогавший. Отец невесты танцевал со своей дочерью. Я видела слезы на глазах отца, понимала, что он обеспокоен судьбой дочери и искренне хочет видеть ее счастливой. Отец бережно и нежно кружил свою дочь в танце, как бы пытаясь оградить ее от волнений и бед этого мира. От перста судьбы.

Вы понимаете, о чем я говорю? И хотя мой отец не танцевал со мной на свадьбе, заранее предупредив меня, что не умеет и никогда не умел танцевать, но так же бережно и так же нежно он пытался вести меня по жизни. Я никогда не понимала этого до конца, капризничала и требовала, настаивала и «топала ногой»: «Хочу, потому что хочу». Я всегда оставалась ребенком – не только в его глазах, я на самом деле была капризным и избалованным ребенком. Пока был жив отец.

Папа умирал трудно и мучительно, не сдаваясь смерти.

Несчастье пришло неожиданно и закономерно. Неожиданно, потому что не бывает ожидаемых несчастий. Мы все так устроены, надеемся только на счастливый билет. А закономерно, потому что все последнее время нас преследовали сначала неудачи, потом неприятности, затем последовали несчастья, и теперь вот горе. Подспудно, на уровне подсознания я догадывалась об этом, но не хотела верить, потому что не хотела. Но тот, кто наверху (на небе, в космосе), просматривая списки человеческих судеб, равнодушно и безжалостно поставил птичку напротив моей фамилии в графе «горе и несчастья».

Мама, постаревшая в один миг, с огромным трудом объясняла случившееся. Поняла я только то, что папа, после долгих мытарств, наконец добился аудиенции у президента. Вероятно, они общались очень долго, во всяком случае, как рассказала мама, отец ушел в обед и вернулся только после девяти вечера. Потом он пришел домой и заперся в кабинете, никуда не звонил (если мама так говорит, то так и было, у нее слух как у Ростроповича, когда дело касается папы) и что-то писал. Мама легла после полуночи, а он все писал и писал. Утром она не смогла войти в кабинет и вызвала слесаря. Вскрыв дверь, они обнаружили папу без сознания. Приехавшая «скорая» констатировала, что отец жив. А значит, оставалась надежда!

Ужасное совпадение, приступ инсульта сразу после визита к президенту, встревожило всех начальников. В президентской больнице к нему приставили лучших врачей, собрали медицинских светил. Тщетно, состояние не улучшалось. Я с обидой, глотая слезы, вспоминала Олега, его неординарные и решительные поступки, когда с папой случился инфаркт, и нашу общую радость после его выздоровления. С обидой потому, что теперь, когда Олег был более всего необходим, его не было, он улетел, даже не знаю куда. Об Антоне я и говорить не хочу. Не хочу, потому что не могу! При одной мысли о нем меня выворачивает наизнанку. Другими словами, его тоже не было рядом. Правда, мама говорила, что он появлялся в больнице, встречался с врачами, но мы его не видели и, честно говоря, видеть не желали, ни я, ни мама.

Я всегда гордилась своей самостоятельностью, независимостью, и теперь, оставшись без мужчин, решила бороться сама. Мама сдалась первой. Она плакала, не в силах остановиться, а когда останавливалась – ее охватывала какая-то полубессознательная апатия, мама сидела, покачиваясь из стороны в сторону, упершись бессмысленным взглядом в бессмысленную пустоту. Она механически упаковывала сумку, садилась в машину, приезжала в палату к отцу, поправляла на нем одеяло, утирала лоб, делала что-то еще и… либо плакала, либо молчала. Она угасала вместе с отцом и постепенно становилась такой же беспомощной, как и он. Я с трудом заставляла ее поесть, укладывала спать и даже напоминала о необходимости зайти в туалет. Ночью, проверяя ее покой, я могла застать ее не спящей, как это было раньше, а как будто потерявшей сознание, либо тихо сидящей на краю кровати и раскачивающейся из стороны в сторону при свете ночника.

Я боролась за них, моих единственных, самых родных на свете людей. Во всяком случае, хочу так думать. Много раз я пыталась говорить с врачами и даже с министром здравоохранения, и все они, не глядя в глаза, монотонно, голосом справочной службы, утверждали одно и то же:

– Состояние вашего отца крайне тяжелое, положение стабильное.

– Я могу надеяться?

– Состояние вашего отца крайне тяжелое, положение стабильное, – повторяли они.

– Скажите… – пыталась разузнать я, но меня прерывали:

– Извините, больше ничего сказать не можем.

Если бы был Олег…

В больницу к отцу приезжали люди в штатском. Можно по-разному воспринимать людей в костюмах, в свитерах, рубашках и футболках, но «люди в штатском» воспринимаются одинаково, с тревогой и некоторой брезгливостью. Им, наверное, на работе наряду с мундиром выдают и «штатскую» форму. Нас попросили освободить палату («для проведения процедур») и увели в противоположный конец отделения, заперев в комнате для медсестер. Участливая санитарка, умоляя держать информацию в строжайшем секрете, шепнула, что приезжал «Сам». На нас с мамой это не произвело никакого впечатления.

В один из дней, отправив маму домой, я осталась подежурить возле папы. Его неподвижное тело, застывшая мимика на лице и только чуть заметное дыхание не оставляли надежды на контакт. Я искренне надеялась, что он, пребывая в себе, чувствует, что рядом с ним – единственная и любимая дочь.

Я не первая и не последняя проходила через это. Миллионы людей побывали в такой ситуации и, наверное, прекрасно поймут состояние, в котором я находилась.

Сидя рядом с папиной кроватью, я вспоминала свою жизнь – день за днем, месяц за месяцем…

… Незадолго до папиной болезни Антон окончательно покинул меня. Не было ни слез, ни скандалов, ни жалких упреков о загубленной жизни. Все прошло просто, скучно, по-деловому, как умеет делать только Антон. Он позвонил, предложил встретиться, поговорить. Конечно, я догадывалась, о чем пойдет речь, но, честно говоря, не хотелось в это верить. – Не хотел тебе мешать, – пожал плечами сын. – Но он все равно ушел.

Я не любила Антона, не любила никогда, мы оба знали об этом. Но все равно было больно, не потому что муж уходил от меня (я давно мысленно с этим согласилась), а потому, что меня бросали как ненужную, использованную вещь. Я знала, что Антон тоже не любил меня. Но эта мысль его не терзала, потому что он не любил и вряд ли когда-нибудь узнает, что значит любить. Раньше я подходила ему, как гайка винтику, закручивалась и не расслаблялась. Теперь не подхожу. По разным причинам, вы знаете о них.

Когда мы встретились, Антон был спокоен и тверд, как бурильная установка.

– Думаю, у тебя не вызовет негодования мое решение уйти окончательно, – сказал он.

– Не вызовет. – Я была так же спокойна и тверда, скальная порода.

– Нам надо решить некоторые формальности, – продолжал Антон.

В одном из романов простая формальность (по-моему, роман так и назывался) разрушила настоящую и красивую любовь. В нашем случае вся совместная жизнь была простой формальностью.

– Выбирай, что тебе больше подходит: дом или квартира?

На Антоне был отменно скроенный костюм, скрывавший его животик, так и не доросший до настоящего живота. Залысины на голове гордо демонстрировали отвоеванные территории, затемненные очки прятали кругленькие и подлые глаза; тщательно ухоженные ногти, холеные руки с любимой бриллиантовой печаткой выдавали в нем самца, только что вырвавшегося на свободу. Может быть, я не права, но именно так мне показалось в тот момент.

– Квартира, – ответила я.

– Ты уверена? – переспросил Антон. – Дом стоит дороже.

– Квартира, – повторила я.

– Я отказываюсь от своей доли в холдинге в твою пользу, мой отец уже подписал все интересующие тебя документы.

– Они меня совершенно не интересуют, – отозвалась я.

– Просто ставлю тебя в известность, – холодно проговорил мой теперь уже бывший муж.

Если Антон отказывается от своей доли, то положение у холдинга действительно хуже некуда.

– Хочу дать тебе совет… – заговорил Антон, но я оборвала его:

– Обойдусь.

– Рима, я не желаю тебе зла…

– Догадываюсь.

– Пойми, холдингу приходит конец. Если ты поговоришь с Олегом, то хотя бы что-то можно будет перевести в наличные, деньги тебе пригодятся. Мне они, как ты понимаешь, не нужны.

– Понимаю. Холдингу конец, значит, не нужна и я.

– Я не в силах и не имею желания тебя переубеждать.

– Все? – интересно, поинтересуется ли он сыном.

– Что ты скажешь нашему сыну?

– Что папа ушел от нас, – ответила я.

– Ты объяснишь ему почему?

– Постараюсь, – я пожала плечами.

– Я не думаю, что надо говорить все, это может его травмировать.

– Хорошо, я скажу ему… кое-что.

Наш диалог походил на бой фехтовальщиков, выпады и уколы. На лицах защитные маски.

– В таком случае расскажи и про свою нежность к Олегу и про слабость к бородатым художникам, – выдержка изменила Антону. Он применил запрещенный, подлый, мужской прием. Мерзость.

– Я подумаю об этом, – спокойно отозвалась я.

Антон напрягся – мое спокойствие его раздражало. Поделом.

– Хочу просить тебя не требовать алиментов, – снова заговорил он. – Думаю, ты понимаешь, что наш сын ни в чем нуждаться не будет. В свое время я отправлю его учиться в престижное учебное заведение.

– А меня? – заинтересовалась я. – В престижный монастырь для бывших министерских жен?

– Ты не ответила, – нахмурился Антон.

– Про алименты? Хорошо, я согласна.

– И еще один вопрос…

– Надеюсь, последний? – перебила я бывшего мужа.

– Продай мне магазин.

– Ни за что! – Не раздумывая, отказалась я. – Это мой магазин, я сама его создала.

– Пойми, Рима, – начал уговаривать меня Антон. – Олега ждут тяжелые времена, он может лишиться всей своей собственности. Репрессии не затронут тебя, но наличие магазина может стать раздражающим фактором. Пойми, в таких ситуациях даже твой отец бессилен.

– Тогда зачем тебе такой опасный магазин? – недоумевала я.

– Мне он не нужен, но тебе будут нужны деньги, – ответил Антон.

– Какой ты щедрый, – поморщилась я. – С чего бы это? Или говори правду, или уходи.

– Есть человек, желающий его купить, – ответил Антон. – Вот и все.

– Твоя новая жена?

– Пока в мои планы женитьба не входит.

Лжет! Если было бы так, они нас не бросали бы.

– Кто же покупатель? В любом случае мне придется с ним познакомиться.

– Чтобы не возникало лишних подозрений, сначала необходимо отписать магазин на третье лицо, и лишь потом человек, о котором я говорю, приобретет его. В любом случае деньги ты получишь вперед, хорошие деньги.

– Я в единственном лице, у меня нет, в отличие от тебя, второго лица, как нет и третьего.

– Отпиши хотя бы на своего менеджера – Наталью, кажется. – Антон покраснел и побледнел одновременно. Хамелеон.

У меня возникла идея.

– Миллион долларов – и магазин твой, – предложила я; а почему бы и нет, если ему так хочется заполучить магазин.

– Рима, послушай, – он опять почувствовал себя уверенно, торг – его территория, – тебе он обошелся в триста тысяч. Это большая сумма.

Вообще-то магазин стоил меньше, но я не собиралась его разубеждать. Конечно, мне надо было на что-то жить… Но продавать магазин? Не хочу, это часть меня, часть моей жизни, мой второй или даже первый дом. Не хочу!

– Хорошо, я согласна, – скрепя сердце, ответила я. – При условии, что Наташа останется при магазине в прежней должности.

– Можешь не беспокоиться.

На этом моя семейная жизнь благополучно завершилась. Антон будет считать, что удачно откупился. Я осталась у разбитого корыта, правда заполненного американскими купюрами.

Если сравнить мою жизнь со зданием, то необходимо признать, что оно давно было в трещинах, покосилось и протекало. Теперь тихо, без шума и грохота отвалилась одна стена.

Буквально на следующий день приехал Олег.

Он выглядел изможденным, уставшим и даже жалким.

Он мне понравился. Не потому, что злорадничаю (не только мне одной достается), совсем не поэтому. А как раз наоборот. Он выглядел живым, реальным, нормальным человеком, который тоже, как и все мы, нуждается в поддержке, понимании, теплоте. А не той бездушной машиной, поблескивающей холодной сталью, монотонно жужжащей, не способной на эмоции, производящей точные вычисления, не допускающей ни малейших отклонений, «с точностью до третьей цифры после запятой».

Порадовал его сбившийся галстук, запыленные туфли, растрепанная прическа, вспомнился прежний Олег, молодой, наивный и глупый, гордый и смешной, в нелепых ботинках. Мой.

Я увидела седые пряди на его висках, воспаленные глаза, складки в уголках губ. Постарел? Скорее возмужал.

– Рима, я вынужден уехать, надолго, ты знаешь ситуацию в холдинге.

– Знаю…

– Не хочу и не буду оправдываться, я проиграл подчистую, глупо и безрассудно. Прости меня, – проговорил он.

– Чаю хочешь? – спокойно спросила я.

– Не хотел тебя беспокоить, – улыбнулся Олег. – Хочу.

Я гремела чайником на кухне и радовалась впервые за последние дни… Впервые за последние годы. Как девчонка, которую пригласил в кино одноклассник. Между нами не было пропасти в виде акций, капиталов, кредитов… Олег был от меня на расстоянии вытянутой руки, хотелось к нему прикоснуться.

– Беспокоит твоя ситуация, – деловито продолжал Олег. – Уверен, что они тебя не тронут, не посмеют. Но все-таки беспокоюсь.

Я молча смотрела на него и думала, как он красив, когда искренен.

– Как бы то ни было, Михалыч получил инструкции насчет тебя и сына. Позвонишь ему, если что-то будет не так, и он организует твой выезд в Европу. Я встречу вас.

Олег оживленно жестикулировал, а я наблюдала за его руками.

– Что касается дяди Жени, – он чуть удивился отсутствием реакции с моей стороны, – то мне еще предстоит с ним поговорить. Мы продумаем все моменты. Ты не должна беспокоиться.

Вдруг до меня дошло. Мужчины такие торопливые, говорят и говорят, не угонишься.

– Ты уезжаешь? Насовсем?

– Ну да, ты разве не слышала? – Олег развел руками. – Надеюсь, что ненадолго. Когда они растащат холдинг по частям, то успокоятся, и я смогу вернуться.

– А как же я? – против воли спросила я.

– Рима, – в голосе Олега послышался упрек. – Если ты почувствуешь малейший дискомфорт…

– Поняла, поняла, позвоню Михалычу.

– Кроме того, есть Антон, с его положением и влиянием тебе опасаться нечего. И еще… – Олег замялся. – Я считаю, что тебе надо избавиться от магазина. Если начнут проверять источники финансирования, выйдут на магазин, начнут придираться. Продай, пока есть время.

– Хорошо, – спокойно согласилась я, чем весьма удивила Олега.

Он глубоко вздохнул, допил чай, провел языком по губам и поднялся из-за стола.

– Ну вот и все, мне пора, – сказал он.

Уходит! Нельзя так просто его отпускать, он должен знать, как дорог мне!

– Удачи тебе, Олег.

Олег удивленно посмотрел на меня, подхватил пиджак, поправил галстук, взглянул на свои пыльные туфли и ушел.

А что вы от меня хотете? Чтобы я закричала ему вслед: «Олег, я свободна, Антон бросил меня, теперь можешь подобрать ты»? Увольте.

Как только Олег ушел, на кухню проскользнул Павлик.

– Мама, дядя Олег ушел?

– Ушел, – противное шепелявое слово.

– Сначала папа, теперь дядя Олег, – вздохнул сын. – Мы остались одни.

На что он намекает?

– О чем ты, сынок? Ты даже не вышел поздороваться с дядей Олегом.

…Вздохнув, я посмотрела на папу. Застывший и неподвижный, он единственный, кто не успел со мной попрощаться. Он тоже покидает меня.